Паяцы

- Итак, мы начинаем!
Актер в костюме паяца отступил на шаг и, кланяясь, слегка подался вперёд. Жест, выверенный годами, позволил его лицу оказаться именно в той точке, где луч от яркого софита скользнул за спину, а холодноватый свет рампы, идущий снизу, сделал тени на лице особенно трагичными.
Это был его звёздный час, его единственная роль с коротким монологом в начале пьесы, когда он мог действительно БЫТЬ Актёром. Всё остальное, что доставалось ему в театре, обычно принято называть «Кушать подано», хотя, со времён учёбы в институте, надежды Актёр подавал большие, и кое-кто даже поговаривал о таланте..., чрезвычайном таланте, выдающемся...
Первая же роль, которая досталась ему в театре, была сыграна почти гениально. Коллеги стали смотреть с уважением, хотя и шептали за спиной, что первая роль — это ещё не показатель. Но потом спектакль, почему-то, быстро сняли, главный режиссёр, заметивший Актёра на выпускном показе, взявший в театр и доверивший ему эту первую большую роль, тяжело заболел. А вскоре в театр пришёл и новый режиссёр. Труппа ждала его с нетерпением — режиссёр был Мэтр,  обещал всё переустроить в духе времени, внедрить новые формы, улучшить, углубить, выявить и поднять труппу на новый уровень!
Актёр воодушевился! Замечтал. Показал Мэтру фрагменты своей первой роли и был одарён надеждой на главную роль в новом спектакле. Но ещё до начала репетиций что-то с новым спектаклем забуксовало, сроки начали переноситься и переноситься, а Мэтр всё больше увязал в хозяйственных вопросах. В конце концов, когда дошло-таки до дела, Актёр с удивлением обнаружил, что роль его отдана другому артисту, а сам он получил, не слишком интересную с точки зрения драматургии, роль второго плана... Объяснениями Мэтр себя не утрудил, а по театральным слухам выходило разное. Кто-то говорил, что Актёр слишком талантлив для их посредственной труппы, кто-то, что он слишком много о себе возомнил, а кто-то тихо шептал: «жить не умеет»...
Но в чём была истина, никто особенно не разбирался. Не до того стало — театр действительно начал меняться. Помещения фойе щедро сдавались в аренду всевозможным фирмам, которые устраивали пышные презентации своей продукции, за аренду платили не скупясь, и неизменно приглашали Мэтра в качестве почётного гостя. На репетициях он теперь появлялся ненадолго. Величественно, но быстро объяснял задачи, наброском ставил мизансцены и передавал бразды правления второму режиссёру. Сам же убегал «по делам» исключительно важным. Скоро его избрали каким-то депутатом, потом ввели в совет администрации города, и театр стал откровенно процветать, живо откликаясь на «веяния времени»...
Как ни странно, все были довольны.  Труппа расслабилась. На театр посыпались льготные путевки и приглашения участвовать во всевозможных престижных конкурсах, на которых Мэтра все знали и заранее очень уважали. Особо напрягаться больше не требовалось - достаточно было всё эффектно обставить, придавить блеском или страстями «на разрыв аорты», а лучше всего темой, против которой «не попрёшь», и всё! И можно отправляться в санаторий или на курорт, желательно, заграничный.
Приоритеты сменились быстро. Ведущие актёры, которые разрывались между съёмками в рекламах, ведением каких-то церемоний и чрезвычайно насыщенной общественной деятельностью, теперь говорили об искусстве исключительно с большой буквы, назидательно, с лицами, серьёзными до трагизма. И, слушая их, Актёру хотелось скорбно снять шляпу. Кроме него лишь немногие оставшиеся по старинке, упрямо продолжали считать, что хорошим театр делает талантливая труппа, а не заказные газетные статьи и добрые связи. Но противопоставить престижным призам и выросшим сборам что-либо, кроме убеждений они не могли, поэтому либо тихо спивались, произнеся своё «кушать подано», либо уходили...
Актёр не сделал ни того, ни другого. Он честно отыгрывал вторые роли, на которые  его  ставили, добросовестно готовил роли более мелкие и продолжал оставаться Актёром даже когда его имя всё реже появлялось на доске объявлений, где обычно вывешивались распределённые роли на новые спектакли.
Постепенно старый репертуар своё отживал, а в новом играть было настолько нечего, что можно было и ему подумать об увольнении. Но Актёр упрямо верил — главное не изменять своему предназначению, не расслабляться, держать себя в форме и совершенствоваться, хотя бы в том малом, что имеешь. Он ждал и надеялся, оттачивал мастерство на классике, с которой иногда выступал во дворцах культуры и в поездках с шефскими концертами, но новые спектакли, по-прежнему обходили его стороной. И только распределяя роли в этой пошловатой пьеске, стилизованной под комедию «Дель Арте», мэтр-постановщик словно вспомнил вдруг, что есть у него застоявшийся актёр, которому пора уже, хоть так, отработать свою зарплату.


Монолог был небольшой, предваряющий пьесу подобно греческому хору. По сути - краткое содержание, оформленное, как обращение к зрителям, с нижайшей просьбой строго не судить. И, хотя с последней формулировкой Актёр никогда не был согласен, он любил произносить свой монолог, потому что много в нём было того, что наболело – об актёрстве, о трудных взаимоотношениях, о понимании… Все старания автора пьески осовременить классическую комедию масок, ушли в сюжет и не тронули этого, на первый взгляд простенького выхода актёра, который потом уйдёт в тень, на привычные вторые роли, и появится лишь ближе к финалу, чтобы забрать нож у главного героя со словами: «Комедия окончена».
- Итак, мы начинаем!
Зрители всегда хлопали на его поклон. Не из вежливости – он это хорошо чувствовал – а потому что им было что услышать. Он так давно и всегда небезразлично, произносил свои слова, что отшлифовал, обкатал их до полного, абсолютного понимания. Поэтому, склоняясь перед уходом над рампой, так же абсолютно чутко слышал в хлопании зала полноту воспринятого ими.
Говорят, в театре всё иллюзия. После «не судите строго» это было второй формулировкой, с которой Актёр не соглашался никогда. На сцене для него всегда всё было настоящим. Одна большая «точка Каллас*» , только наоборот – звучал не он, а реальность вокруг него, поэтому любая фальш резала слух. И поэтому, скрывшись за занавесом, который вот-вот должен был раскрыться для основного действия, он поспешил в курилку, подальше от сцены, где через минуту престарелая Коломбина начнёт грузно бегать туда-сюда, и изображать любовное томление.
- Опять ты курить? – неприязненно проскрипел артист, играющий Паяца.
Когда-то он был в этом театре ведущим, удачно засветившись в политизированных представлениях времён перестройки. Даже сыграл Ленина без грима и долго потом в театральных коридорах разговаривал со всеми щурясь, засунув руки в карманы и склонив голову вбок. Однако дальше уже не смог перестроиться. Ленин вылезал из каждой последующей, даже комедийной роли, так что медленно, но верно, Паяца вытеснили со сцены и новые артисты, и новые веяния. Эта сегодняшняя роль была, фактически, прощальной уступкой Мэтра, который сляпал спектаклик наспех, к месячнику итальянской культуры, из артистов, нигде больше особенно не занятых. Не было даже дублирующего состава, потому что рассчитывали очень скоро спектакль списать, как и весь месячник, который вполне мог уместиться в неделю, несмотря на то, что готовили его аж целых полгода. Как раз, с конца лета, когда глава управления культуры приехал из отпуска, который проводил в Италии...
Но спектакль, вдруг, оказался настоящей палочкой-выручалочкой для отчётных гастрольных поездок по окрестностям и шефских выступлений. А что? Декорации не тяжёлые и не дорогие, действующих лиц пять человек, включая и второстепенных персонажей, перевозить легко и не накладно, зрителям смешно, и не надо дёргать с репетиций и спектаклей артистов более востребованных.
Актёр бесшумно раскрыл дверь, ведущую со сцены.
- Оп ля! - отскочил в сторону артист, играющий Арлекина, чей выход ожидался через пару минут. - Ты куда? Здоровью вредить? Тогда, будь другом, подержи пока... 
Он стянул с руки очень дорогие часы и небрежно протянул Актёру.
- Снять забыл. Вот бы вышёл сейчас, как дурак, представляешь?!
Представить было несложно. Арлекин мог забыть выйти вообще, из-за чего, несмотря на свою популярность в городе, вводился либо в составы спектаклей вроде этого, либо на роли развесёлых приятелей главного героя, где постоянное состояние лёгкого опьянения не так заметно, либо его имя просто писалось во втором составе для привлечения дам определённого возраста, которые поголовно были в Арлекина влюблены и всегда шумно сокрушались, что снова на него не попали. Сам же Арлекин по своим не выходам не сцену не сокрушался уже давно.
Нет, поначалу он ещё суетился, мечтал о Гамлете и искал какие-то новые формы. Даже уходил из театра в знак протеста, когда стало ясно, что новаторство Мэтра к его поискам никакого отношения не имеет. Но, помыкавшись и не найдя ни в ком сочувствия, присмирел и вернулся. Все думали, запьёт. Но Арлекин, в отличие от Паяца, оказался очень чувствителен, не столько к политическим, сколько к экономическим веяниям времени. В короткие сроки обзавёлся клиентурой и щедро подарил себя корпоративам, свадьбам и всяким прочим торжествам.
Щедрость быстро принесла плоды. Арлекина полюбили за лёгкость поведения, за находчивость, за шутки, когда надо — изящные, когда можно — сальные, и за наглый пристальный взгляд, от которого млели заросшие достатком сердца жён всевозможных начальников. И, чем щедрее делались их приватные подарки, тем менее щедрым становился сам Арлекин, всё больше ограничиваясь штампами, которые довёл до автоматизма. «Не напрягай натуру ради халтуры!», - твердил он, вроде бы в шутку. Но за шуткой стояла, далеко не стыдливая, голая правда его существования, которая Арлекина вполне устраивала.
Ловко пронырнув на сцену в облаке выходящих наружу вчерашних возлияний, он растаял в темноте кулис, тихо мурлыча что-то, явно из свадебного репертуара.
Актёр сунул часы в карман и пошел в курилку. Новая пачка сигарет, спрятанная в ящике пожарного щита, терпеливо дожидалась его всякий раз в те дни, когда он бывал занят.
Занят...
Звучало, как злая насмешка. Актёр успевал выкурить половину сигарет за один вечер своей, так называемой, «занятости». Эта первая, закуренная после монолога, ещё имела какой-то смысл, все остальные просто убивали время.
- Садись, Саныч, - пригласил старый монтировщик, проработавший в театре столько, сколько вообще не живут. - Отстрелялся?
- А то.
Вытянув ноги, Актёр сел на лавочку возле Костика — молодого парня, недавно, по всем правилам, влившегося в коллектив монтировщиков. Однажды, когда работал на этой комедии первый раз, Костик подошёл к Актёру со словами: «А знаете, вы мне больше всех понравились», и Актёр, по сей день, был ему за это благодарен. Но с тех пор Костик больше никогда не подходил и даже, вроде бы со стыдливым смущением, Актёра сторонился. Вероятно, «обтеревшись» в театре, понял, что есть тут артисты, которые действительно должны нравиться, потому что играют первые роли, дают интервью по телевизору, и про них пишут в газетах. И то, что он, Костик, разинув рот, слушал всякий раз немудрёный, без криков, пафоса и прочих страстей, короткий разговор Актёра со Зрителем, говорило только о его примитивном вкусе.
- Саныч, видал, распределение на «Кина» вывесили? - спросил старый монтировщик. - Опять тебе не обломилось... А жаль. Я тебя слышал, когда ты главному показывался. По мне, так только тебе и играть...
Актёр чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся.
Да, он видел. Пару часов назад, прибежав в театр, он сразу заметил это чёртово распределение. Кинулся, жадно забегал глазами по фамилиям и, не найдя своей, ещё целую минуту стоял, привыкая, хотя бы только к мысли, что мечта его не сбудется никогда...


Как-то перед отпуском он услышал разговор, здесь же, в курилке, о том, что Мэтр, вроде бы, собирается ставить «Кина IV**» . Забежал в литчасть, попросил пьесу и, прочитав её, совершенно потерял голову!
Он влюбился в образ и в текст, как влюбляются в идеальную женщину. Учил роль с такой лёгкостью, будто просто вспоминал давно знакомые слова. Но самое главное, ОН ЗНАЛ, КАК ЭТО НАДО ИГРАТЬ!
Для себя.., для души, по неутолимой потребности выполнять своё предназначение, Актёр весь отпуск выстраивал образ Кина. Нашел всё, что смог о нём самом и о времени правления короля Георга, об актёрских нравах той эпохи, о нравах ТОЙ Англии вообще, и сживался, сживался со своим героем до тех пор, пока не почувствовал роль, как удобный обжитой костюм, сшитый точно по его мерке! Он не просто пропустил Кина через себя, а вобрал его полностью, принимая и понимая всю гениальность и приземлённость — человека всего, без уступок и снисхождения, чтобы с полным правом появиться на сцене со словами: «На меня и после смерти придут поглазеть».
На сцене...
Как только мысль о том, чтобы действительно сыграть Кина, пришла в голову, Актёр ни о чём другом уже думать не мог. Опасаясь самообмана, сначала показал роль своему, уже ушедшему на пенсию, преподавателю по актёрскому мастерству, и тот только руками развёл — ни прибавить, ни убавить!
- Ты мне всю душу вывернул, - сказал он вместо похвалы.
А потом добавил очень серьёзно, почти сердито:
- Покажи это своему Мэтру. Примет - не примет, неважно. Главное, покажи. И если талант и совесть ещё что-то значат в этом мире... Короче, не имеешь ты права это закапывать, не попробовав!
Целую неделю Актёр собирался с духом. Потом подошёл, предложил и, прекрасно всё понимая, только стиснул крепче руки, когда заметил, с каким трудом удерживает Мэтр рвущееся на лицо изумление.
- Ты?! Кина?... Ну-у, ладно... как-нибудь. Сейчас я занят... Сам знаешь, арендаторы с нами не до конца расплатились, да и вопрос с театральным кафе буксует... Вот утрясу дела и обязательно тебя посмотрю. Ты мне только напомни, хорошо?
Актёр кивнул. И напоминал не раз и не два, а ровно столько, сколько потребовалось, чтобы Мэтру его напоминания надоели, и он назначил, наконец, день для показа.

- Что поделать, - пробормотал Актёр, выдыхая дым, словно душу. - Видимо, меня берегут для ролей посолиднее.
Костик засмеялся, а старый монтировщик только посмотрел, ничего не говоря.
Из радио, которое транслировало спектакль всему «закулисью», донёсся истошный визг Коломбины. Значит, появился Паяц.
Монтировщики загасили сигареты и быстро ушли.
Спектакль каждый раз повторялся во всём — в действии на сцене и за ней. Сейчас они опустят новый задник и повернут круг, а в курилку прибежит Коломбина...
- Сигаретку дай!
Разметав юбки, актриса повалилась на лавочку и, не глядя, протянула руку.
- Ужас до чего душный костюм! Ты на меня не смотри, я расстегнусь.
Это тоже повторялось из раза в раз. Коломбина была уже далеко не юной, и, хотя удерживала себя в форме всеми мыслимыми способами, живот и бёдра ни в какую не желали оставаться восемнадцатилетними. Однако, задыхаясь в тесном корсаже, который по её же настоянию сделали на размер меньше, она продолжала упрямо твердить, что душно ей исключительно из-за подкладочной синтетики.
- Ты видел, на кого меня пихнули? - сердито спросила Коломбина, тыча сигаретой в доску объявлений, где висело распределение ролей по «Кину».
- На кого?
- На графиню! А обещали Елену!
- У графини прекрасная роль...
- Да иди ты! Два выхода и всё! Тебя самого с Кином тоже обломали. Не спектакль будет, а говно от жёлтой курицы! Опять наш Премьер станет бегать по сцене, махать руками и играть самого себя — великого и гениального, а Примадонна попищит, попищит, как серая мышь из норы, в конце пустит слезу на первый ряд, или выкрикнет что-нибудь трагическое, с заламыванием рук, и всё — вот у нас и новая Сара Бернар, и новый шедевр!
Коломбина тряхнула пепел прямо на коврик под ногами, хотела продолжить обличающую речь, но осеклась. По лестнице, ведущей от гримёрок со второго этажа, спускался тот самый Премьер, которого она только что обличала.
Актриса выдавила улыбку.
- Добрый вечер, Павлушечка. Это, что же за ветер такой тебя к нам занёс? Неужели посмотреть пришёл?
- Забыл кое-что, - не расщедрился на ответную улыбку Премьер.
- С новой-то ролью можно поздравить?
- Как хотите.
Премьер явно отводил от Актёра глаза. Даже заглянул по мужской привычке в раскупоренные недра корсета Коломбины, куда в другое время, и по привычке не стал бы смотреть. Потом неловко качнулся, пожал всё-таки Актёру руку, но свою как-то быстро отдёрнул и, попрощавшись скороговоркой, ушёл. Коломбина посмотрела ему вслед с кривой усмешкой.
- Все говорят, что ты Кина главному классно показал. А играть всё равно этот будет.
Актёр встал.
- Пойду часы в гримёрку отнесу, - сказал он, гася сигарету, — твой Арлекин, как всегда, снять забыл.
Ему был неприятен разговор. И неприятна была Коломбина с её безнадёжно увядшим декольте. И неприятен Премьер, так мимоходом пожавший руку.
А ведь он тоже актёр. И был на том показе Мэтру. И не мог не понимать, что показано было хорошо.

Да, Премьер был...
Выскочив из театра на тёмную улицу, он, хоть и поднял воротник своего пальто и глубоко засунул руки в карманы, противную дрожь всё равно ощущал. Эта дрожь не отпускала с самого дня показа Актёром роли Кина. И видения того показа преследовали Премьера, мешая ему стоять на сцене, репетировать, да и вообще, жить, как прежде.
Нет, он не был плохим артистом. Все его роли складывались добротно, ровно, некоторые даже с изяществом. Но такого слияния с образом не получалось никогда! Ни разу! Включая и блаженные спектакли молодости, с которых началась его карьера, и которые он отыгрывал на самом искреннем душевном подъёме!
То, что показал Актёр в своём Кине, было больше чем роль. Каждое слово звучало верно! Каждая пауза ложилась между фразами необходимой составляющей, из-за чего монологи напоминали по звучанию музыку, сопоставимую по гармонии и воздействию с музыкой Моцарта, не меньше! Актёр был гениален в нюансах и велик в целом! Он раздавил Премьера. Череда собственных выходов на сцену казалась ему теперь бессмысленной самодеятельностью, но хуже всего была мысль, что, как бы он ни старался, как бы ни пытался просто повторить, не говоря уже о собственном прочтении роли, сопоставимом с увиденным, ничего не получится! Во-первых, потому что таланта не хватит, а во-вторых...
Во-вторых, не было никогда никакого таланта!
Было умение — хорошее, крепкое — но только умение. Ремесло, востребованное там, где не хватает Моцартов! Заученный набор приёмов, благодаря которым можно выглядеть эффектно  в любой пьесе и в любой роли, особенно при этом наизнанку не выворачиваясь. И это всегда проходило! И благополучно потреблялось, потому что все тебе благодарны — режиссёр за послушание, через которое он и на своё ремесло смотрит уже не так придирчиво; собратья-артисты за то, что ты всего лишь первый среди равных, а зрители за то, что получая со сцены красивую имитацию, могут так же, особенно не напрягаясь, имитировать отдачу и выглядеть при этом тонкими знатоками... Но зачем? Ради чего делается весь этот взаимный обман?! Где подлинные Кины, которые переворачивали души и вызывали гром с молниями?! И какое право имеет он, ремесленник, выходить на сцену и требовать бури, заранее зная, что никакую бурю вызвать не в состоянии?! А самое обидное, что зрители это тоже знают. Но он крикнет погромче, взмахнёт руками потрагичней, и обман ему простят, похлопают и, может быть, даже скажут друг другу на выходе: «Понравилось? Понравилось... И, смотри-ка, закончилось не поздно — ещё успеем кино по телевизору посмотреть»
Они прожуют его роль, как хлеб, вкус которого уже не замечают.
Хотя, нет. Отними у них хлеб, станут требовать его возвращения, но, отними у людей его роли, никто даже не заметит!
А интересно, заметили бы отсутствие Кина?
Впрочем, он ведь давно умер... И кто о нём теперь помнит?
Нет, помнят! Пьесу, вот, написали. Хорошую пьесу. И выбрали его в герои не просто так, а потому что великий! Потому что легенда! И, чёрт его знает, может и вправду умел бурю вызывать! По крайней мере в душах, как это сделал с ним Актёр на своём показе...
Премьер закинул голову.
Звезд не видно. Дымному городу на чистое небо смотреть некогда. Ему вообще, всё некогда. И всё незачем. Любые потрясения тухнут в этом бескислородном пространстве, как тухнут глубокие чувства, искренность, таланты, вечно занятые тягой к совершенствованию.
Что это? Веяния времени? Или общечеловеческая закономерность — ремесленники методично откачивают кислород гениальности, чтобы всем дышалось, пусть душно, но  ровно?
И то, что он всплыл в этом, как бы воздухе, в числе первых, не означает ли...
Премьер нервно зашарил по карманам. Курить он бросил, как только стал вхож в самые высокие кабинеты города, но сейчас курить хотелось. Ох, как хотелось! «Все говорят, нет правды на земле...». Тоже не ремесленник написал. Но слова не тому вложил. Правды не было для Моцарта. И никогда не будет для таких, как он. Премьеру это тоже было ясно, «как простая гамма», потому что в тот день — в день показа — он сидел в тёмной ложе ни жив, ни мёртв от потрясения, и был уже уверен — роли ему не видать.
Но Мэтр — их великий Мэтр — когда всё закончилось посидел немного, ничего не говоря, а потом изрёк ровно, как будто не звучал перед ним только что настоящий реквием актёрству:
- Я подумаю.
Подумаю...
О чём тут можно было думать?! Это было гениальное исполнение! Разве что главный оказался настолько потрясён, что не нашёл сразу нужных слов? Или хотел всё обдумать, прослушать позже ещё раз, убедиться, чтобы не обмануться?
Но нет. Когда Премьер подошёл и сказал, с осторожностью: «А ведь было неплохо», Мэтр снова только пожал плечами.
- Да, неплохо... Но как-то слишком. Я Кина не так собираюсь трактовать. У него в акценте фанатизм какой-то, а мне человек интересен. Не впишется он... Не формат, понимаешь?
И Премьер понял.
Действительно «не формат», потому что под такое исполнение требуется соответствие во всём, включая сюда и зрительный зал, заполненный, хотя бы на треть, теми, кто понимает. И, уж конечно, потребуется режиссура. А Мэтр... При всей их дружбе, Премьер давно уже понимал, что Мэтр, как режиссёр, кончился. Теперь это был крепкий хозяйственник, ловкий завхоз и «придворный», который мог с лёгкостью получить у одних нужных людей что-то для других - тоже нужных, и дорожил этим умением гораздо больше, чем творческим потенциалом. С разбалованной труппой он под Актёра спектакль не поднимет.
- Пожалуй, да.., - невнятно пробормотал Премьер.
Потом подумал, что прозвучало это не слишком убедительно и заученно изобразил лицом ещё и искреннее сожаление.
А Мэтр, поправив на шее итальянский галстук, подаренный главой управления культуры, успокоительно похлопал его по плечу.
- Уверен, ТЫ сыграешь Кина так, как надо...


Премьер кинулся к табачному киоску. Выхватив из купленной пачки сигарету, затянулся, чувствуя отвращение и к себе, и к вонючему дыму. «Я, вероятно, выбрал роль не по плечу, - потекли в уме слова из пьесы. - Сказали: «некому больше», и я согласился... А надо было ответить: «не некому, а НИКОМУ!». Да! Никому нельзя играть Эдмунда Кина!».
Никому! Даже этому, неожиданно гениальному Актёру! Потому что один раз ещё можно блеснуть — приблизиться к великому. Но быть Кином каждый вечер! Премьер ради этого и в театр сегодня пришёл — хотел посмотреть на Актёра в его единственном монологе, произносимом со сцены. Найти изъяны — спектакль ведь не первый раз идёт — посмотреть на него на расслабленного, на халтурящего в глупой пьеске, чтобы убедиться — нет, не Моцарт! Но чуда не произошло... Точнее, именно оно и случилось, но Премьеру от этого стало совсем тошно.
АКТЁР НЕ ХАЛТУРИЛ! Даже в этой пошлятине!
«Откажусь, - вдруг твёрдо решил Премьер. - Вот, завтра пойду к Мэтру и откажусь от роли! Скажу, есть более достойный. И пусть больше не шепчутся за моей спиной, что ничего не стою...». Он осёкся и подумал, что шептаться всё равно будут — скажут «Кинул с барского плеча, потому что сам играть не хочет», или, что побрезговал, струсил, понял, что не потянет, умом тронулся... Они всегда найдут, что сказать. Но Премьеру это стало вдруг совершенно безразлично. Главным сейчас было то умиротворение, которое появилось, едва он понял, как надо поступить.


Наутро, прямо по дужам, как мальчишка, он прибежал за час до начала репетиций и, услышав, что Мэтр пока не появлялся, демонстративно уселся в курилке ожидать. А для  поддержания духа достал ещё и вчерашние сигареты.
- Глазам не верю, - проскрипел входя с улицы артист, игравший вчера Паяца, и, аккуратно отряхнув зонт, стал расстёгивать свою слишком молодёжную куртку. - И ты, Брут, закурил?
- Захотелось что-то, - улыбнулся Премьер.
- Ну, ещё бы, новая роль — новые привычки...
Паяц скрылся в гардеробе, долго кряхтел и сморкался, после чего появился снова.
- Сегодня начинаете? - спросил он, кивнув на доску объявлений.
- Посмотрим, - уклончиво сказал Премьер. - Может ещё какие перестановки будут.
Паяц подавил усмешку. Хотел было пройти мимо, но внезапно остановился и спросил:
- А ты видел, как Саныч Кина главному показывал?
Премьеру захотелось прямо сейчас высказать все свои восторги, но безразличие в глазах Паяца отпугнуло.
- Видел.
- И, как?
Премьер осторожно пожал плечами.
- Нормально.
Глаза Паяца по-ленински сощурились.
- Это ты от великодушия, да? А я слышал, что он пережал. Там роль с историей, архисложная, тонкая, Санычу такое не по зубам. Я его, конечно, жалею, но говорят, он всё в лоб, по-топорному, а так нельзя...
Для убедительности Паяц поднял вверх палец и стал подниматься к себе в гримёрку короткими шажками, склонив голову набок.
- Чёрт бы тебя побрал, - буркнул себе под нос Премьер.
Не желая больше подобных встреч, он пошел к кабинету главного, где тоже можно было подождать. Но по дороге наткнулся на Арлекина.
- Великому Кину наш нижайший, - шутливо поклонился тот. - Как говорится, кесарю кесарево, да?
- Не знаю, - буркнул Премьер, теряя остатки воодушевления.
- Себя ты можешь и не знать, а главный знать тебя обязан! - продекламировал Арлекин. - Саныча вот только жаль — зря роль готовил. Но, с другой стороны, не хочешь получать по носу, не высовывай его, куда не надо. Особенно, если пудра давно осыпалась,  да?
Он убежал, а Премьер, шумно выдохнув, прислонился спиной к стене возле кабинета.
Терзания вчерашнего вечера здесь, в театре, почему-то не казались уже такими глобальными и стыдными. Да, ремесленник. Ну и что?!  Его любят, на него ходят, значит, в своём ремесле он что-то понимает. И потом, не могут же все вокруг ошибаться! Ведь даже то, что гениальность Актёра он один и понимает, тоже о чём-то говорит! А роль? Что ж, он может выпросить Санычу дублирующий состав...
Хотя, нет. Нет! В режиссёрской концепции Актёру придётся либо отказываться от собственных находок и выглядеть нелепо, ломая себя и собственное вИдение. Или отказываться, в конце концов, от роли с признанием собственной несостоятельности. А это станет унижением ещё более горьким, которого Премьер своему собрату совсем не желает. Нет, он лучше подскажет, в чём Актёр ошибся, подправит, научит и, может быть, когда-нибудь... Впрочем, что теперь загадывать? Да и казниться особенно не стоит — роль Актёру всё равно не дадут, потому что «не формат» - это принципиально.



Главный пришел в сопровождении Высокого Лица.
То и дело поправляя такой же, как у Мэтра итальянский галстук, Лицо важно протянуло Премьеру руку и растеклось в улыбке.
- Слышал, вы нас скоро порадуете новой ролью?
- Постараюсь, - смущённо поджал ответную улыбку Премьер.
- Ждём, ждём, - проворковало Лицо, проплывая в кабинет.
- Чего тебе? - спросил Мэтр, двигаясь следом.
- Да так, ерунда... Потом подойду.
- Правильно, сейчас не время. Вы читку без меня пока начинайте...
Мэтр захлопнул за собой дверь, а Премьер постоял немного в задумчивости. Нашарил в кармане вчерашнюю пачку, повертел в руках и выбросил. Потом медленно побрёл к буфету.
Захотелось чего-нибудь попить, чтобы унять тошноту… 


* На сцене театра ла Скала есть точка, стоя на которой любой певец звучит настолько громко, что может перекрыть хор. Вероятно, она не одна, но только одну - самую, наверное, выгодную, называют в честь великой греческой певицы «точкой Каллас». И нужно петь, как она, потому что, чем звучнее, тем слышнее все огрехи.

** «Кин IV» - пьеса Григория Горина