Неутрачеваемые иллюзии

А что в голове у нее? Ветер или кукурузные
хлопья, то есть нечто малоприятное для
усвоения. Ее точка опоры не в голове.
Х. Кортасар «Игра в классики»


Расширенной чернотой зрачка вбирает она в себя мир, одновременно оставляя его в стороне. Словно в наркотическом дурмане. Только вот что же такое наркотиком оседает на ее русых волосах и проникает дальше в туннели вен, что рождает приступы заражающей и нескончаемой улыбки – жизнь или мечты? Порой ей кажется, что она боится жизни, как боится улиц одинокий человек; боится выйти на балкон и, закутавшись в городские звуки и оседающий сумрак, осознать свое одиночество. Ей не хочется выбираться из воображаемых, напридуманных миров, где не надо делать выбора и где краснота жизненных глаз не жалит упрямым преследованием. Быть может, от этого и стоит она сейчас в веренице из людей, ожидая своей очереди. Ее манит дорога, все наделяет она своими символами и во всем видит промыслы судьбы.
Такие поездки ни к чему не ведут, они были лишены логик. И все равно раз за разом она отстаивает очередь, берет билет и садится на поезд. Он привозит ее на другой вокзал. Она покорно выходит и идет по незнакомому городу, разговаривая с прохожими и прикасаясь к стенам домов. Зачем она это делает? Быть может, от скуки или от недовольства замкнутым пространством. В такие прогулки она чувствует себя удивительно спокойно.
 И вот опять она ждет своей очереди, чтобы с легкостью молодости принять из овального окна кассы персиковый прямоугольник с нанесенными знаками побега. Бегом других порой управляет гордость. Но она не знает гордости. В привычные вечера, а может и в целые дни, холодом налетает на нее приступы мизантропии. В этом она не может сдерживать себя. В такие моменты люди для нее слишком поверхностны и глупы, а нервы натянуты до предела. Еще несколько минут, и она уберет свой прямоугольник в перекинутую через плечо сумку и с улыбкой выйдет из здания ветшающего вокзала.
Она любит фильмы Годара. Не исключено, что только воображает, что любит, точно так же, как любит воображать любови. В каждой книге и в каждом фильме она пытается отыскать себя, пытается через других себя познать. Порой это разочаровывает. Она трепетно смотрит в окна в ожидании и выполняет все, что ей поручили. Лень всегда сидит рядом с ней, но с кем она не сидит, скажите?
Жизнь в легкой меланхолии, которую она прячет за дурманящей улыбкой и блестящими глазами, – вот, что такое ее жизнь. 
В одну из ночей воображаемых разговоров она заявила своему приятелю с обреченной легкостью:
– А, знаешь, мы с тобой мечтатели. От этого все и идет. От этого и беды все. Много ли таких нас, не знаю. Мне сейчас не страшно, но завтра не исключено, что наступит на голову страх, и некуда будет деться…
  Сон уже ложился ей на глаза, и звуки снаружи еще больше убаюкивали ее…

Она вышла на перрон. Люди, оставшиеся в электричке,  пристально всматривались через мутные окна то ли в заполненное пространство города, то ли на нее, такую легкую, немного нелепую. Они сидели в недоумении и ничего не могли с этим поделать, вглядываясь в нее, они словно бы повторяли про себя: чужая душа – потемки, с этим ничего не поделать, да.

Зима все никак не могла отобрать полномочия у осени ,и только изредка небо хулигански выплевывает снег на дома, дороги и людей, а осень снова и снова дворником чистила улицы.

Она пыталась продумать план своих действий. Как делала всегда и, как всегда, этот план оставался на уровне попытки. Пойти, куда глаза глядят. Как обычно. Usually. D’habitude. Впереди только время. И я с разбрасываемыми мыслями и планами, но без цели. Она спустилась по лестнице и втиснулась в медленный поток людей и машин…
Ни о чем не спрашивать – главная установка. Интуиция превыше всего. Все города похожи друг на друга.  Опыт заполнения пространств, похожих друг на друга. Как бродячие сюжеты в литературе. Ох уж эта литература! Смущает и врет. Все врет. Люди малюсенькой струйкой текли в свои реки и озера. Такие скупые на эмоции. Она вглядывалась в их лица, нисколько не опасаясь словить на себе озлобленные глаза.  В такие наблюдательные дни ей хотелось убежать ото всего и ото всех, только для того, чтобы не злиться; чтобы не впускать в себя сжигающий внутренности и отбирающий так старательно накопленную энергию горячий пар.
«Вот бы убрать из ваших мозгов и языка все личные формы и оставить одни инфинитивы. В самый раз. Безличность – безличным и скупым,» – прошептала она сама себе и улыбнулась.
Сначала кафе и чашка какао, а после – все остальное. Вставать на перекрестки и выбирать дорогу. Вот и вся работа на сегодняшний день.
Она зашла в кафе. Звоном колокольчика возвестила о своем появлении и прошла в небольшое квадратное пространство, заполненное без особой назойливости десятком столиков, укрытых бежевыми скатертями. Приветливый официант пригласил ее к одному из них.
Почти пустое, но с репродукциями картин импрессионистов пространство кафе словно бы словно бы вырезало ее из ткани незнакомого городка. Она поблагодарила официанта. Заказав какао, достала из сумки английский бестселлер и принялась читать.
Когда принесли заказ, она отложила книгу. Собрала волосы в небрежный хвост и, обхватив большую чашку ладонями, принялась пить какао. Она смотрела в окно и встречала все таких же людей и не понимала,  что происходит с ней. Где-то она прочитала или кто-то говорил (не совсем она запоминает тонкости), что это всего лишь кризис 21 года и что вскоре это все пройдет и можно уже будет с уверенностью пойти дальше.
Стоит подождать. Созерцательно просиживать в кафе, заводить знакомства, читать, выдумывать, выстраивать воздушные окопы и пережидать. И все успокоится. Пожалуй, стоит завести кота. Неприкаянность как состояние души. Или, может, завести любовника вместо кота? Ведь должен же у девушки быть любовник. А любовь как таковая подождет. Нельзя в окопы закладывать свою молодость.
Сумка завибрировала. Она отклонила вызов и засунула телефон на самое дно.
Пора идти. Расплатившись за какао, вышла, теперь звоном колокольчика обозначив свой уход. Город скатывался с горы и растекался по берегу озера. Спускайся и лови сырой воздух в легкие, шляйся до вечера по переулкам и вылепливай эмоции из ветра и посторонних людей. Но… Она передумала. Эти бездельные поездки наскучили ей. Именно сейчас, именно сегодня она повернулась и направилась обратно на вокзал. В нее вселилось и теперь уже не покидало чувство надвигающихся перемен. Она поменяла билеты. Прошла в зал ожидания.
Возвращаясь, прислонившаяся к стеклу, она засасывала туннелями зрачков мелькающий пейзаж и думала о предстоящем вечере с бутылкой вина и арт-хаусным европейским шедевром. 
Через пену затянувшегося неба не разглядеть ни луны, ни звезд. Движение в городе стало ленивее. Она решила сесть на такси и доехать до дома, минимально соприкасаясь с людскими судьбами.
На заднем сиденье машины она выслушала скучную историю из жизни водителя и только поддакивала, потому что не хотела обижать человека. Что вообще она хочет? И что хотят от нее люди, которых она встречает каждый день, с которыми перекидывается пару тройками фраз, а с некоторыми и длинными диалогами? Сейчас она хотела вина и предвкушала пустынность квартиры, способную поглотить и принять любые мысли и действия, в которой можно поговорить с самой собой, ничего не утаивая и не придумывая.
Ей часто приходилось выдумывать и додумывать. С мнимой легкостью она открывалась чуть ли не первому встречному и при каждом новом своем вскрытии жалела о содеянном, потому что в принципе никому не было дела до всех ее внутренних конфликтов и детских эмоций.
Она попросила водителя остановить у магазина. Сказав спасибо, вышла из машины, слегка сморщившись от резко налетевшей прохлады. В магазине ее встретили бледные, ссохшиеся продавщицы. Так обычно встречают на похоронах. Однако она была в хорошем расположении духа, поэтому просто выбрала достойное вино и потерянно прошла к кассе. Потом, отданная на растерзание ветру, двинулась в сторону дома. Впереди заметила качающуюся фигуру или просто какую-то неоформленную субстанцию. Фигура, словно почуяв, что ее заметили, резко повернулась и направилась к ней. Это был местный юродивый. Лысый череп и ободранная шуба. В своей амуниции он казался бродячим псом.
– Любезная, – юродивый подергал ее за локоть и дыхнул хорошенько выдержанным перегаром. – Не будет ли бродяжке на предновогодний подарочек десять рубликов? Я бы тогда уже и сегодня праздновать начал. Не хватает, видите ли.
Его честность заставила порыться в кармане и вывалить в чернеющие и дрожащие ладони бродяги всю мелочь. Тот радостно, пританцовывая, поблагодарил:
–  Вот спасибо, любезная. Утешила так утешила. За твое здоровье выпью обязательно, – он замолчал, пытаясь заглянуть ей в глаза. – А мы почему такие грустные? Может, со мной портвешку?
Она улыбнулась и помотала головой. Не каждый день ободранный человек-пес предлагает ей разделить бутылку суррогатного портвейна. Она пошла дальше, а бродяга все кричал ей спасибо, белым паром выплескивая перегар.
Спертый, густой и теплый воздух подъезда наполнил ее легкие. Стояла полная тишина, в которую плохо верилось. Она открыла дверь и зашла в квартиру. А что если все это – и магазин, и квартиру она точно так же воображала, как и то многое, что будто бы происходило с ней? И если с глотком вина все растворится, то так тому и быть! Нечего и горевать. Она сняла пальто, посмотрела в зеркало, в свои расширенные зрачки, перекинула взгляд на губы и выразительный подбородок. Нет, все вокруг – лишь размытое представление о мире, чье-то представление, и в нем приходится жить и искренне радоваться…
–  Что-то ты долго сегодня… Снова на поездах каталась? – такой знакомый голос сладко проник через раковину ушей в самое сознание.
Все же есть с кем поговорить!
– Да, снова каталась, – ответила она.  – Я вина купила. Можно будет выпить.
С кухни повеяло сквозняком.
— Ты зачем окно открыл? — спросила она.
– Жарко же. Невыносимо. Парилка какая-то, а не квартира.
– Сейчас уже можно закрыть.
Она прошла на кухню и, не включая света, закрыла окно. А после  отыскала в шкафчике кружку и перешла в комнату. Он следовал за ней.
– Послушай. И как долго будет это продолжаться? Мне даже неловко и спрашивать у тебя, чем планируешь заниматься… На поездах кататься?
– А что ты предлагаешь? Другого пока не предвидится. Хотя что-то и от этого скучно.
– Конечно, если сидеть, сложа руки, то ничего никогда не предвидится. Или пытаешься по советам мудреца истину в вине отыскать?
– Мне и без истины живется неплохо, – соврала она.
– Я вижу. Не знаю… – протянул он. – Заведи себе кота, что ли… Или любовника…
Небо снова принялось ронять свои плевки, и окна в момент заслезились. Снег таял и стекал по стеклам кривыми линиями. Она посмотрела в свое отражение, и ей показалось, что еще чуть-чуть, и она сможет разглядеть его и понять, кто с ней разговаривает. Он как-то всегда ускользал от нее. А после второго бокала вина она сама так же ускользала из реальности и более не присутствовала здесь – в квартире, в городе, в мире. А город за окном убаюкивал несущееся по дорогам железо и людей на остановках. Кто-то там, так же, как и она, сегодня приедет домой с бутылкой вина и будет отыскивать единственную истину в рубиновой жидкости. Сейчас оплеванные дождем окна только защищают ее от лишних глаз. Ей необходим покой. Ей необходимо убежище, шалаш посреди поля, в котором она бы переночевала и переждала бурю, такую вечную бурю. И даже если надо ждать больше положенного, то это не беда, это можно. Только бы уютный маленький шалаш и бутылку кровавой воды, с которой время пройдет на задний двор и не будет пугать своим умалишенным бредом.
Бутылка пустела. Нарушить молчание первой стоило больших усилий.
– Наверное, ты прав, -  она вдруг сама удивилась открытию. – Надо бы выходить из транса и жизни вдохнуть, реальности. Иначе можно далеко забрести. Мало кто потом возвращается. Я все жду, когда же иллюзии растают, а они все нарастают и нарастают. Кто в этом виноват, а?
– Не думаю, что следует искать виноватых. Вообще искать ничего не стоит. И, может быть, надо поменьше пить.
 Она наигранно-обреченно вздохнула и на секунду показалось маленькой девочкой, которой посчастливилось никогда не вырасти.
 – Я не так часто пью. Вино – вещь полезная. И вообще, знаешь ли, все мне эти непьющие и правильные люди кажутся гнилыми и больными с ног до головы. Умалишенные, ага. Точно тебе говорю.
– Заведи кота для начала, – ровно и требовательно сказал он.
– Что ты все заладил с котом со своим! Пойду-ка я  прогуляюсь. Под снегом и голова прочистится, – она, чуть покачнувшись, встала со стула.

Она вернулась домой пьяная и с большим трудом смогла попасть ключом в замочную скважину. Квартира была уже не квартирой, а огромным морем, в котором тонули и вновь появлялись из воды предметы. Все плыло и вертелось, а ей всего-то нужно было пройти пару-тройку шагов, а может, и проплыть, чтобы высвободиться от всей этой мути, что засела в желудке. В момент станет легче. «Мозайка» была выброшена на дно унитаза, и мягким ударом опустился сон.
Она услышала хриплый, дрожащий голос. Это был снова он. Опять нравоучения. Только не сейчас.
– Ты наполнена неуловимым и приятным даром. Даром неутрачиваемых иллюзий. Это и есть твой приют. Только здесь возможно отдыхать и не знать, что такое разочарование. Ты выстраиваешь по десять замков за день и никому не даешь их разрушить. Я не знаю, что тебе сказать, поэтому, пожалуй, оставлю тебя одну. Пора просыпаться. Просто попробовать жить, а не маяться. Попробовать этот горький шоколад жизни. Такой терпкий, но такой полезный и важный.
– Уж лучше пересмотреть еще раз «Завтрак у Тиффани», –  недовольно заметила она. Подняла растрепанную голову и глянула в окно в надежде зацепить взглядом кусочек невнятной северной погоды. Но на глаза попался только кусок серого пледа. Такого холодного-холодного. Она встала. По комнате пробежал звенящий звук упавшей бутылки. Вино было допито. А сколько еще выпито после вина? Только не надо. Похмельное чувство вины и обреченности должны были в скорости покинуть ее. А ведь впереди еще так много дел. Только каких? Вот бы вспомнить, напрячь свою хромающую память. Или нет? Ведь как-то она умудрялась запоминать уйму английских слов, читать и переводить, почти не заглядывая в словарь. Что она читала на прошлой неделе, точнее на этой? Вступая в выходные, смотришь на оставленные позади будни как на далекое прошлое, которое стыдно вспоминать. Так что же это было? «About a boy». Забавная книга.
– Что?
– Забавная книга, говорю.
Он был на кухне, но по-прежнему не высовывался.
– Наверное, забавная, – задумчиво протянула она и, опомнившись, спросила. – Будешь чай?
– Да. Я пью тоже, что и ты. Забыла? – ответил он.
– И действительно. Как я могла. Голову мне бы поменять, да?
– Отношение бы тебе поменять, – пробурчал он и непринужденно продолжил. - Слушай, тут тебе особа одна письмо оставила. Ты так его и не замечаешь. Все ходишь мимо. Я уж решил, может, как-то намекнуть тебе.
– Завтра прочитаю, – отрезала она. 

Следующий  день начался с письма. Какого-то немыслимого и смятого, слегка сумбурного и бредового, но почему-то согревающего и манящего. Такая нелепая, неоправданная и неожиданная романтизация. Это мило. Да, так она подумала. Философию в сторону и прОклятые вопросы – туда же. Хватит с нас додумываний и бессмысленных терзаний. Все вокруг – огромный перевалочный  пункт, здесь нас напоят.
Снег простоквашей лег на асфальты. Теперь зима. Получилось. Солнце персиком высветило на голубом экране неба. Скрежет оплеванных дорог отражался в новом желании – немедленно перечитать и, уткнувшись лбом, в здоровую махину – жизнь – протолкнуть ее и наметить свои пути, по которым с уверенностью можно будет идти. Да, теперь будет так. Плотную бумагу сковал еще более плотный мороз, а белое дыхание аккомпанировало повторному чтению. Теперь и непонятно, когда придется унывать. Теперь на это попросту нет времени. Буквы. Такие ручные, такие личные буквы.

Подносить немыслимые и смятые звуки к твоим ушам, пытаясь оправдаться за свою любовь, которая во многом кажется случайной  и в которую так неистово веришь. Заглядывать в наивность  глаз и черпать свет, который так безжалостно вяжет язык и сводит конечности. Глаза цвета осеннего леса…
Как мне отыскать выход и не потерять тебя? Как закутаться этой лиственной, изумрудной пеленой, не рассказывая никому о нас? Потому что рассказанное - ложь. А я не хочу лгать про тебя. Я не вижу путей возвращения домой, потому что ты и есть мой дом, и мне некуда возвращаться. Ни одного стража не осталось, и некому следить за моим одиночеством. Оно сбегает молча. Обидно молча.
Да, вдохнуть запах сна, осевший на твоих волосах и никогда, никогда не выдыхать, подобно наркоману, втягивающему дурманящий дым, растворяться в нем, за ним. Не видеть мир. С тобой возможно не видеть мир. Никогда не выдыхать, чтобы проникнуть в твои сны, в твои грезы.
О чем говорят черные солнца твоих зрачков? Смотрят хитро и выжидают момента, чтобы наброситься. Страшно не увидеть твоих глаз и не услышать твою наивность. Горечь, которую так свято хранят стеклянные бутылки, размоет только сон, который я вдыхаю с твоих волос.
Все псы спущены, и никого рядом. Один огромный взрыв, разметавший по округе все, чем я жил вот уже четверть века. Господи, как неправдоподобно ощутима тишина!.. Как ощутимы  ее горячие губы! 
Но... Вот... Там, в каждом зрачке и в каждом движении, я чувствую укор, я слышу запах. Так может пахнуть только зависть. "Преступник! Как можешь ты быть таким счастливым, когда вокруг столько несчастных и гордых? Когда весь мир уже приноровился жить без любви?". А гнусавый голос ветра, твердит только об одном, задувая этот вонючий вой: "Береги ее. Ты нашел приют. Не дай сделать из него гостиницу. Главное - молчи". И я молчу. Молчу о том, что счастлив.

Тайна интереснее ответа. Хитрыми окнами ухмыляются дома. Они все знают. Первое, что нужно сделать – перестать задавать уродливые и просроченные вопросы. Что делать? Куда идти? Кто виноват? Просто идти по улицам и нести несусветную чушь, из которой можно выудить гораздо больше истины, чем из всех глубокомысленных и серьезных разговоров с кислыми лицами и пустыми глазами. Пустота нередко принимает окрас глубокомыслия. Да, решено!
Хрустящий лед и мягкий снег… Осознание ошпарило ее и выбило из колеи. Ошпарило мгновением пути,  привычностью улиц и привычностью мира, ошпарило прикосновением, начертанными  рукой буквами. Для этого не нужно много времени. Для осознания достаточно ведь и секунды. Только одна мысль и была в ее голове. Сейчас и здесь ей хорошо. Этого хорошо может и не быть. Может не быть ни этого города, ни этих ее детских мыслей, ни мучеников-фонарей, ни мягкого снега, ни любви; и не исключено возникновение гнетущих мыслей уже завтра. Но, Господи, как же далеко это вечно паникующее завтра. Сейчас и здесь. Только сейчас и здесь есть у нее. И как много было прочитано и высказано про сейчас и здесь, но, только собрав воедино все пространство улицы и в центр поставив себя, она смогла сама прийти к этому. Она почувствовала, как бессловесное счастье просачивается сквозь таящий на ее руках снег. И жалко стало ей человека. (человека вообще, как вид) Ведь так беззащитны мы перед нахлынувшим счастьем. Как ни крути, а жалок человек. Жалок перед всем. Хоть тоска, хоть счастье. Одинаково встречает их пилькающими глазками, дрожащий от замешательства и паники.
Она сунула письмо в карман пальто и ускорила шаг. Сзади нее бухнулся, поскользнувшись на свежезамороженной измороси, маленький мальчик. Бухнулся и рассмеялся. Звонкий смех еще больше раззадорил ее. Она помогла мальчику подняться и оттряхнула его. Он продолжал улыбаться всем своим снегирчатым раскрасневшимся лицом, чуть-чуть подержал на ней свои сияющие глаза и побежал дальше.
Город покрывали гирлянды и белые небесные перья. Все приобрело привычный облик. Она огляделась вокруг. Люди, хмурые, но все же родные, деревья – костлявый образ ее мыслей – небо, принимающее возгласы любого и отвечающего смиренной, понимающей тишиной. Да, все такой же город и все такая же я, только лучше…
Ей на секунду показалось как «неоправданная» и гнусная злоба трусливо сбегает во дворы, пытаясь бросать из-за углов грубые слова.
Уже все равно…