Четыре пейзажа Часть I

«Духи умерших предков»

Наш лагерь стоял на берегу Тёмги. Есть такая речка в Хабаровском крае. На свой страх и риск мы поставили палатки буквально в трёх метрах от берега, хотя ветки и сучья, застрявшие в ветвях ольхи, росшей рядом с биваком — следы последнего наводнения — красноречиво свидетельствовали о крутом нраве реки. Перед палатками мы выложили из камней очаг и обложили его по периметру брёвнами. Получилось очень удобно: в какую бы сторону не тянуло дым, всегда можно было сесть с наветренной стороны.

На Тёмге я оказался вместе со Стрельцовым, преподавателем нашего института и Петькой, моим коллегой — студентом. Стрельцов, или, как мы частенько называли его, Николаич, тогда писал кандидатскую диссертацию выбрав в качестве объекта изучения дневных бабочек. Петька писал дипломную работу по бражникам Амурской области, а я курсовую по пяденицам. Естественно, что за свой счёт объездить такую огромную территорию, как Амурская область невозможно, поэтому Николаич оказывал нам услугу, предоставив возможность ездить вместе с ним в экспедиции, а мы собирали для него сотни парусников и бархатниц. Мы знали, что большую часть собранных в экспедиции насекомых Николаич продаст западным торговцам за хрустящие зелёные бумажки: этакий синтез науки и коммерции, от которого он сам постоянно открещивался и жестоко критиковал, если замечал сей грешок за другими.

Собирая насекомых, мы прочесали окрестности бивака в радиусе пяти километров и решили на следующий день сделать большую вылазку вверх по течению. Утром, захватив с собой провиант, мы выступили из бивака. В лагере никого не осталось; местность кругом глухая и безлюдная. Отмахав километров шесть по берегу, мы попали в густейшие заросли свидины и шиповника. Стволы лиственниц в беспорядке лежали на земле, а поверх переплелись стволики свидины, причём так плотно, что на них скопился листовой опад и частички почвы. Таким образом сформировался своеобразный полог, на котором росла трава, а под ним лежали толстенные брёвна, покрытые липкой чёрной грязью. Высота этого полога доходила в иных местах до полутора метров. Идти по нему было трудно и опасно. Несколько раз я проваливался по грудь и, чтобы не провалиться глубже, хватался за первое, что попадалось под руку. Однажды под руку попался стволик шиповника, что совсем мне не понравилось.

Мы попытались отойти от русла и идти по склону сопки, но до склона так и не дошли. Вся местность состояла из относительно сухих возвышенностей, заросших лиственницей, спиреей и брусникой, между которыми располагались болота, где вода доходила до пояса, а ноги разъезжались по льду, сохранившемся под водой и подушкой мха и багульника. Как раз цвёл багульник и в воздухе висел аромат такой силы и густоты, что, пока мы форсировали топь, успевали надышаться до одури и головокружения.

В ту экскурсию мне удалось собрать массу интересных пядениц и найти два вида божьих коровок очень редко встречающихся у нас: двуточечную и великолепную. Последняя, вообще чудовищно редка в нашей области. До этого я единственный раз нашёл этот вид в окрестностях Благовещенска, и вот, вторая встреча. После таких успехов особенно приятно возвращаться на бивак через болота, грязь и буераки. Пройдя примерно половину пути, мы устроили привал. Развели костерок, сварили чай, отдохнули и пошли дальше.

Неожиданно из ближайших кустов вылетела носса палеарктическая (ныне исключённая из состава Красной книги). Гребя всеми четырьмя крыльями вразнобой, словно разбитая параличом, бабочка полетела в мою сторону. Взмах сачком, и носса в моих руках. Упаковав её в бумажный пакетик, я привычным движением потянулся к ремню, где обычно висела морилка, но на этот раз морилки на месте не оказалось. Холодный пот пробил меня и перед глазами словно на мгновение повесили кисею. После целого дня пути, после всех болот и завалов собрать материал и так просто лишиться его. Крикнув Николаичу, чтобы не ждал меня, я со всех ног кинулся искать морилку. Уже в пути я припомнил, что снимал ремень во время привала. Как я покрыл расстояние до привала, как обшаривал местность помню плохо, но морилку всё-таки нашёл. Мало кто может понять мою радость в тот момент, когда я, наконец, увидел её лежащей прямо возле бревна, на котором я сидел. Обтянутая в зелёный брезент, она до того сливалась с подушками мха, что не удивительно, как мы не заметили её во время ухода. В порыве безудержного восторга, я, прежде чем прицепить морилку на место, осмотрел её со всех сторон и даже зачем-то заглянул внутрь.

За беготнёй, поисками и радостью находки я не заметил, как день плавно перешёл в длинные северные сумерки. Морилка была найдена, и я пошёл в сторону бивака. Первое время, окрылённый находкой, я шёл бодро, но длинный и утомительный переход подорвал силы, и мне всё чаще приходилось присаживаться на валежину или камень, чтобы дать своим натруженным и сбитым ногам отдохнуть. Солнце уже село, небо приобрело тот дивный, густой сине-фиолетовый цвет, который невозможно увидеть в городе. Ради него нужно ехать в поезде, шагать с вещмешком за плечами, глотать дым костра и бороться с гнусом. Все прелести благоустроенной квартиры забываешь, глядя на темнеющее небо, освещённое последними лучами солнца.

я невольно залюбовался открывшимся видом. Как же можно было повернуться к нему спиной, уйти, чтобы больше никогда не увидеть ничего подобного? Прямо передо мной лежала марь с редкими лиственницами, комли которых поросли мхом. Кое-где видны были белые подушки багульника и синие звёздочки пионолистной хохлатки. В более сырых местах сплошным покровом стояла пушица. За болотом, вероятно у самой реки, видна была группа огромных тополей, в ветвях которых скопилась очень густая, почти осязаемая темнота. На горизонте чётко вырисовывались вершины Буреинского хребта, а в небе полыхало, клубилось и переливалось алым, жёлтым и оранжевым цветами зарево догорающего дня.

Забыв обо всем, я сидел и таращился на эту красоту. Тем временем совсем стемнело и похолодало. С мари поднялся туман, но не тот лёгкий, прозрачный туман, нагоняющий чистую, возвышенную грусть, когда хорошо размышлять на сложные философские и религиозные темы, искать смысл жизни и думать о вечности; не знаю как кому, а мне всегда хочется философствовать, гуляя по туманному лесу. Этот туман поднялся с мари крупными белёсыми клочьями высотой метра в полтора-два. Эти клочья принимали причудливые формы и шарахались в разных направлениях. я понимаю, когда ветер тянет туман в одну сторону, но эти клочья стали самым натуральным образом ходить по болоту, словно живые. Мне на ум пришли мысли о душах путешественников, не дошедших до жилья и погибших в этих холодных и мокрых марях, где одуряюще пахнет багульник, вейник режет ноги и трудно дышать от комаров и мошки.

Мне стало страшно. Как часто бывает в подобных случаях, я не пытался бороться с суеверным страхом. Наоборот, я даже испытывал какое-то удовольствие, запугивая себя ещё больше, придумывая подробности вымышленной трагедии, пытаясь рассмотреть в туманных столбах лица. В конце концов, я сам себя довёл до состояния тихого ужаса. Мне уже было страшно оглянуться назад, и любой звук, доносящийся из ночного леса, отдавался волной холода по моему позвоночнику.

Неожиданно до меня дошло, что уже прошло довольно много времени, как я не трогаюсь с места, и мои спутники меня наверняка потеряли. я собрал волю в кулак, встал и шагнул в болото. Ледяная вода как клещами стиснула икры и налилась в ботинки. я дошёл до реки и пошёл по плёсам, переходя Тёмгу в брод всякий раз, когда она подходила вплотную к прирусловым зарослям. Перспектива карабкаться ночью по свидинятникам мне совсем не улыбалась.

Возле палаток горел костер, и мои коллеги стояли около него, всматриваясь в темноту. На длинной жерди висел котелок. Бивак наш был так по-домашнему уютен, что у меня прибавились силы, и я зашагал быстрее, предвкушая скорый ужин и отдых.

Тёмга, июнь 1995 года