Валентин Курбатов. Судьба, судьбы, судьбе...

 СУДЬБА, СУДЬБЫ, СУДЬБЕ…

                Предисловие критика Валентина КУРБАТОВА
                к первой книге прозы Н. Гайдука
                «С любовью и нежностью»



       Как мы всё-таки зависим от случайностей! Накопится вдруг усталость, ожесточится душа, да просто несколько дней солнца не будет, и уж глядишь, ты в мизантропы готов, уже и белый свет не мил, и книги скучны, и действительность нехороша. Сразу что ни слово, то обобщение, и кругом все, как для Собакевича, мошенники, «один только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если правду сказать, свинья»… А развиднеется немного, и тебе уже довольно одного отрадного впечатления, чтобы с тем же жаром пуститься в оправдание и славословие жизни и человека. да, пожалуй, и хорошо, что так – кровь бежит живее, и душа делается зорче. Без таких колебаний не было бы и настоящей радости.
     Чего притворятся – я брался за рукопись этой книги Николая Гайдука с неизбежной предубеждённостью  пожилого человека перед трудом молодого автора. опыт высокомерен и на всякое явление готов пробрюзжать: ну, ну, поглядим и это, хотя мы уже видели и не такое! Это неприятная, но неизбежная черта возраста, но, слава богу, моего снисхождения хватило не надолго, и я читал книгу радостно и жадно, как отвыкший в теплых краях от хорошей зимы северянин дышит яблочно-крепким весёлым свежим морозом – во всю грудь! А там книжка вызвала воспоминания о других работах земляков и сверстников Гайдука, и скоро стала соблазнять общая мысль о том, что всегда поставляющая «эталонные» книги литература средней России в последние десятилетия устала от тесноты, от неизбежного в тесноте многоречия и понемногу пошла уступать место крепнущей сибирской литературе, питающейся всё ещё немереным простором степей, неоглядностью лесов, здоровой силой медлительных от мощи работающих рек, перед которыми мелеет словарь.  Мысль, конечно, черновая и вряд ли верная – какая усталость у литературы, которой от роду в нынешнем-то её виде немногим больше двух сотен лет! – но о связи слов с пространством подумалось всё-таки не напрасно.
        Как ни прячься, а современная русская европейская проза действительно сузила шаг, ушла в дробь всё утончающегося  психологического анализа, а читатель просто по зову памятливой крови ещё тоскует по полноте, которая отчётливо слышна ему в вольном дыхании книг Лескова, Мельникова (Печёрского), Горького или поближе во времени – Шолохова и Леонова, чьи герои, кажется, и физически крепче, надёжнее стоят на земле и сами вольны и просторны. Потому же так жадно читались ещё недавно Вяч. Шишков и Вс. Иванов, а теперь читаются возвращённые  литературной истории благодаря заботам Н.Н. Яновского, книги Г. Гребенщикова и А. Новосёлова – тянет и тянет полная, неделимая целостная жизнь, где и тело цветёт как земля, и отзывается облаку и ветру. Тут и неопытному глазу видно, как крепкое здоровое русское пространство дышит в словаре и в поступи фразы и тянет оно и европейского читателя, по старой захмычке ещё полагающего Сибирь духовной окраиной России, к крепнущей сибирской прозе, к молодой её крови, к ещё не истончённым рефлексией характерам, к уверенной стати и силе.
      Николай Гайдук специально обо всём этом не думает, как не думает человек о дыхании – он просто этим живёт, но степь в его повести «С любовью и нежностью» простирается за деревней не зря и не зря шумит над рекой мощный бор. А впрочем, почему не думает? Теоретически, может быть, не обосновывает, в приём это не тащит, но пейзаж у него не напрасно опережает каждую главу и предваряет каждый поступок героев. И пейзаж всё вольный, широкий, готовый порой соскользнуть в символ, так что я не раз за чтением вспоминал Андрея Белого, его «Серебряного голубя», с той же ритмизованностью, с тем же опьянением  русской речью, которой только дай волю, и она пойдёт рифмоваться внутри, так что не заметишь, когда уже на стихи перейдёшь.
        Послушайте пейзажи Гайдука, и даже не зная, что он «по первой специальности» поэт, вы догадаетесь об этом по невольно сбегающимся созвучиям: «Порывистый ветер, пропахший горелой соломой полей…», «Синяя-синяя тишь на реке и далёкие гулы комбайнов…», «Вечерняя заря рвалась наружу, края передних туч набрякли алым светом…» Для Николая Гайдука характерна пьянящая музыка простора и слова. И музыка эта  пронизывает  характеры повестей и рассказов – все очень живые, с убедительно и верно выдержанной интонацией, с той сразу определяющей человека «самостью», которая кроется не в специальных даже словечках вроде «понял-нет?» или «не сади мне печень!» (хотя и они найдены для своих характеров хорошо и делают своё дело уместно и ненавязчиво), а в самом поставе слов, в паузах, в живой интонации. Я не буду ничего цитировать – книжка перед читателем: тут можно слушать любого героя наугад и каждый из них постоит за себя сам.
      Повесть написана жарко, азартно, как в сущности прожита вся короткая жизнь главного героя, которым так жестоко распорядилась судьба. Как ни отшатываемся мы в своём материалистическом опыте  от этого понятия, а именно судьба вовлекает Константина в тяжёлый поток раздвоившейся жизни. Никого виноватых нет в том, что надеялся он спрятаться от своей любви и не сумел, а все несчастны и более всего сам носитель этого общего несчастья. Цельное сердце не может быть разделено надвое – оно может быть только разорвано. И автор убивает героя не по своему произволу, а только верно следуя правде характера и, может быть, сам удивляясь этой смерти и больше других горюя о ней.
     К форме повести могли бы быть претензии – так пунктирно, словно начерно она скреплена. Будто молнией выхватывает то один день, то уже далеко отстоящий от первого – другой, и к концу всё оборванней, короче и темней. Но, похоже, что это тоже не от робости руки, а от послушания жизни – так видел мир его Константин, так вспышками – от смирения  к бунту –  жилась эта уже обречённая жизнь. Обречённость тревожно ощутима  с самого начала, когда всё ещё вроде к лучшему поворачивает, и чем дальше, тем неуклоннее. И пейзаж только обостряет тревогу, пока смерть не уносит героя.
      Но Гайдук не зря назвал повесть «С любовью и нежностью». Есть в ней эта кипящая сила, которая и при драматизме сюжета заставляет радоваться жизни, ей полноте и стойкости, её простору и воле. Тут  и смерть кажется и естественной частью жизни, общей природной силы. Она прибирает человека на лету, чтобы сохранить чистоту замысла природы, не измельчить хорошо построенную душу.
      Константин пролетел свою краткую жизнь с зашкалившим спидометром, и смерть была его последним поступком, разрешившим все узлы с той же прямотой, с которой жизнь рубила такие узлы у В. Шишкова, К. Седых, Г. Гребенщикова.
      Словно не веря в возможность сегодняшнего существования такого характера, Н. Гайдук отодвинул события в 50-е годы, но особо на этом не настаивал, наметил и больше не возвращался, чтобы мы могли незаметно сбиться в сегодня и читать книгу как сиюминутную. Это оставляет странное чувство двоения времени, объемности его, словно мы там и тут одновременно, и повесть  при сегодняшней правде кажется и чуть старомодной, побуждая вспомнить короткое словечко «нео» – может быть, неоромантизм.  Думаю, что это не худшее слово и не худшая школа. Может быть, сейчас это более чем когда бы то ни было необходимо – сбить нас с рассудительных троп, напомнить угасшее, оставшееся только в дурном контексте слово «страсть», возбудить прокисшую застойную кровь, если уж не для безрассудного поступка, то хотя бы для открытого переживания. Вернуть молодому, утомлённому телевизионным «опытом», обленившемуся сознанию готовому уже и любовь принимать как необходимую общественную услугу, веру в реальность и силу действительного и ещё властного над миром чувства.
       Рассказы в книге тоже хорошие. «Полынь далёкая» внешне вроде ведёт читателя  по старой нахоженной дороге.  Сколько было в литературе мальчиков, которые приручали животных, чтобы те гибли потом от безрассудной , а хуже – от планомерной  и рассудительной жестокости взрослых! Тут уже целая отдельная литература собралась, которую можно было бы обозначить как обобщительным символом именем одного горького американского фильма, посвященного той же старой и, к сожалению, интернациональной проблеме. Он назывался «Боже, спаси детей и животных» и в этом призыве уровнял беззащитность и праведность тех и других. Но Гайдук своим добрым рассказом ещё раз доказал, что никакая тема ни стара и не чужда, если она пережита своим сердцем и напоена своей болью. Поэтому и мальчик и взрослые в его «Полыни» единственны и стереоскопически верны, и беда опять случается в первый раз, и опять проходит через детское сердце не зарастающей трещиной, и в читателе болит неисцелимо.
        Что же до рассказа «Закатилось солнце красное», то тут бы только оставить читателя наедине с сюжетом и отойти, потому что я не знаю, художественны ли законы его восприятия или больше тут говорит кровь и психологически бессознательная защита. Со смертью мальчика в рассказе, ты, если у тебя есть дети, уже плохой читатель и никакой не судья герою. Жизнь, обороняясь, воет и корчится в тебе, как корчится она в герое рассказа, сбивая его с путей рассудка и гоня в безумие.
       Но опять же по вечному милосердию правды писатель выводит если не к надежде и свету, то к старинному, по внешности пассивному, но внутренне мужественному пониманию, что, что бы ни случилось – надо жить.
       Во всех сочинениях этой книги смерть стоит за плечами жизни и жизнь растёт из смерти, как это и вообще вершится в человеческой да и во всякой живой природе. Только в реальности концы разведены далеко, и мы не всегда умеет сопоставить причины и следствия, замыслы и воплощения. Литература от века занята тем, что спрямляет эту скрытую дорогу, сжимает спасительно слабую пружину, обнаруживая механизм (организм!) жизни, уча нас диалектической  зоркости и мужеству, выявляя мудрый смысл старого правила, по которому жизнь и в страдании – всё-таки есть свет, который во тьме светит, и тьма не обнимет его.
       «С любовью и нежностью» природа восстанавливает высокое и справедливое равновесие, вытягивая из смерти светлую нить бессмертия. Нет мрака в этой невесёлой книге. В ней есть цельная, всесодержащая жизнь.
       Русская литература никогда не притворялась, что другой человек «непостижим», что надо только списать его «лицевую сторону» и даже не посягать на сокровенное, и никогда не была самоуверенна и бесцеремонна, чтобы оставить его тайны; она верила, что человек открывается ей с братской полнотой, чтобы не было непонимания и путь от души к душе был короче. Гайдук тут хороший ученик традиции. Он написал как будто неготовую, черновую, невозделанную реальность во всей горькой и кажется неуправляемой грубости и жестокости, но с каждой страницы тем не менее упрямо шёл свет надежды и общности. И не усилием ума, не художественным расчётом добивается Николай Гайдук   желанного чувства цельности и правды (умозрением-то мы все теперь хотим равновесия, да что-то не видно, чтобы далеко подвинулись), а верой в силу родного простора, дорогим и нечастым, увы, умением слышать милую землю сыновним сердцем.
      Я очень рад, что коренное чувство, на котором стоит хорошая русская литература, не повреждено в авторе этой книги и, значит, окрепнет и  в её читателе.
      

«С любовью и нежностью».
Повесть, рассказы, 1988 год,
Красноярское книжное издательство