Сверкнул огнями ад

 

 




 
              Анна Ахматова наделила его высшим титулом , высылала ему свои книги, деньги, переписывалась с ним. Его стихи  ценили  – Кайсын Кулиев, Олег Чухонцев, Евгений Винокуров...
Речь идёт о  Геннадии Черепове, которого  с полным правом можно назвать русским Вийоном –  за его спиной остался многолетний ад лагерей. 
Его биография  даже в официальных источниках, туманна, как берег Альбиона, рукописи и письма  разбросаны по  архивам друзей, по отдельным немногочисленным публикациям  и могли бы стать Клондайком для современных издателей. Его единственная поэтическая книга «Недра» вышла в 1983 году на Ставрополье и неизвестна широкому кругу читателей. А те, кто её держал в  руках, спрашивают: «Тот ли это лагерный  поэт?», потому что в стихах нет даже тени колючей проволоки.
Впервые делается серьёзная попытка разобраться в судьбе и творчестве этого феноменального человека.








               

Заголовок

Сверкнул огнями ад: Геннадий Черепов

Далее подзаголовки

Роковой дебют

Имя русского поэта Геннадия Черепова  несколько раз упоминается в воспоминаниях разных авторов о ГУЛАГе, получивших  известность и в нашей стране и далеко за её пределам . Там же цитируются его стихи и публикуются комментарии к ним.
«Был у нас (в лагере О.Д.) потрясающий поэт Геннадий Черепов. Его поэзия - поэзия нестерпимой боли, но это не боль человека, лишенного внешней свободы (никаких примет лагеря в его стихах нет), - это бездонная трагедия эзотерического сознания… Огромного накала поэт! » , - пишет  Авраам Шифрин, издавший в 1976 году за рубежом первую в мире антологию лагерной поэзии «Поэзия в концлагерях».
Однако биографические сведения о Геннадии Шифрин приводит, что называется,  на глазок: «Примерно  1930 г. рождения. Сын  крупного  советского  генерала.  В первый раз был арестован за участие  в  юношеской антисоветской   организации примерно  в 1948 году     и  приговорен  к  25  годам  лагерей. Отсидел  примерно  14 лет и  был освобожден досрочно  в 1962  году. Дата второго ареста и полученный по  приговору  срок  неизвестны.  В  лагерь впервые  попал  в возрасте 18 лет и активно участвовал  в группах русского  националистического  толка.  Впоследствии увлекся философией и эзотеризмом.  Стихи  начал писать  в   Озерлаге  в период 1953—1955  гг.   и  вскоре стал известен среди любителей поэзии в лагерях»
В других источниках, в том числе официальных данных «Мемориала», тот же  год рождения Геннадия, та же путаница, только уже без всяких «примерно». Нигде не упоминается даже его отчество.
На самом же деле Геннадий Михайлович Черепов родился в 1934 году. Если мне не изменяет память:  в конце ноября, в деревне  Чёрная Грязь, Алтайского края. Однажды в аэропорту я покупал ему билет и заглянул в его паспорт. Но, спустя 30 лет,   упрямые упоминания в СМИ о 1930 годе  его рождения сбили меня с толку, и я даже решил, что это его тёзка и однофамилец.
Но вот строка из письма Геннадия, адресованного его другу по лагерю Анатолию Кузину: «Тогда мне было только 24, и я только начинал седеть, сейчас мне 28 и я стал совершенно седым» (Усть-Кут, 1962 г.).
Это проливает свет на многое. В лагерь Геннадий попал не 18-летним студентом, как сообщается в воспоминаниях и официальном источнике красноярского «Мемориала», а - 14-летним подростком! Разница гигантская!  (Хотя по другим сведениям, он попал в лагерь в 1952 году, по обвинению в терроре. И это опять возвращает его к совершеннолетию).
В своём стихотворении     "Чай  с  малиной" (№ 12. 79 г. «Знамя»)  Геннадий  подтверждает, что его  год  рождения  1934-й: 

Разбуди  меня  пораньше,
Бабушка Варвара.
Ты ведь помнишь?
День  рождения  у  меня  с  утра.
Будем чай с малиной алой
Пить из самовара;
Подстаканники пленят нас
Блеском серебра

На столе в зелённых вазах
Будут пряники и сушки.
Сахарной искристой пудрой
Снова вымажу свой рот.
Разбуди  меня  пораньше,
Моя  добрая  старушка,
Мне  шесть  лет.  А  на  пороге -
Сорок  первый  год…

(Из стихотворения «Чай с малиной»)

Отец его действительно был крупным генералом. После войны семья жила на территории оккупированной Японии. И там-то произошёл тот случай, который,  по моему предположению, скорректировал всю дальнейшую судьбу Геннадия. Вот что он однажды рассказал мне о своём детстве.
« Как-то я заглянул в буддийский храм и увидел там сияющую статуэтку Будды.  В храме никого не было. Я подумал, что это золото, схватил её и бросился к выходу. За мной погнался, как будто выпрыгнувший из-под земли,   разъярённый монах.  Я убегал от него, прыгая по  огромным камням, и виляя между скалами. Он несся за мной, как сумасшедший вихрь, но так и не догнал меня. Уже на берегу океана я отдышался. Там увидел американского солдата и показал ему свой трофей:
- Купи Gold!
Он повертел в руках статуэтку и, рассмеявшись, забросил её в океан. Оказывается, это было не золото, а  простая, начищенная до блеска бронза»
Где-то там, в морской  глубине, под слабыми лучами солнца, пробивающимися сквозь толщу воды,  поблескивала улыбающаяся статуэтка Будды, а судьба парня пошла на перекос. Святыни  мстят за себя, проклятья монахов, как тавро, прожигают душу – старая истина.  Древний бог  из страны восходящего солнца обрёк его на постижение восточной мудрости через неимоверные мытарства: судьба забросила Геннадия ещё дальше, чем американский солдат сверкнувшую статуэтку, и опустила  на  более глубокое  и более тёмное дно.




Бездонная трагедия

Вскоре за ним захлопнулась тюремная дверь. Причина ареста – дерзкое преступление, за которое ему, вероятно, только по молодости прокурор скостерил срок до 25 лет.
Со своими сверстниками,  детьми крупных военных, он сколотил террористическую организацию. «Молодогвардейцы» из отцовских пистолетов расстреляли секретаря областного комитета партии в Свердловске.
В лагере  Геннадий  врос в русскую националистическую группу,  боровшуюся с «украинским засильем».  В драке с украинцами ему переломали кости.  Помню, он сильно прихрамывал.
 В лагере его изломали физически, но бунтарский дух не сломали: Геннадий бросился в другую крайность: ушел с головой в философию - изучал Канта, Гегеля, запретного тогда Ницше …
Стихи он тогда писал никакие: про лай сторожевых собак да про часового на вышке. Но снова, смутным отблеском из глубины океана всколыхнулась улыбка Будда.
 Авраам Шифрин, который был намного старше Гены, прошёл войну, открыл перед ним понятия о карме, реинкарнации, познакомил с поэзией  серебряного века. Многое из того, что он говорил, было для юноши небывалым откровением - в те годы такие знания государство хранило под семью замками: в школьной программе Маяковский да Демьян Бедный.
И вдруг   перед ним распахнулась «бездонная трагедия эзотерического сознания».
Чтобы понять, чем привлек внимание бывалого  человека этот юноша, стрелявший в секретаря обкома, достаточно вспомнить биографию Шифрина до момента этой встречи. Его отец, инженер-строитель, был арестован в 1937 году. С момента ареста отца Авраам стал убежденным антисоветчиком, и в душе поклялся отомстить советской власти за отца. В 1941 году он попал в штрафной батальон, после второго ранения, изменил свои биографические данные. Войну  закончил капитаном, с наградами. Ушел работать в систему прокуратуры, потом -  в систему министерства вооружения на должность главного юрисконсульта министерства, где получил  доступ к сверхсекретной информации. Государственные тайны передавал США, продолжая мстить за отца, который умер в 1947 году на Колыме, не дождавшись освобожденья.  Был арестован 6 июня 1953 года, судим военным трибуналом и приговорен к расстрелу замене приговора на 25+5+5.


Норильское восстание и пересылка в Озерлаг

Летом 1953 года заключённые Горлага, где находился Черепов, отказались выйти на работу. Поводом для восстания  30 тысяч заключенных послужили убийства заключенных солдатами охраны, стрельба по жилым зонам лагерей, провокации.  Это был первый после смерти Сталина массовый протест  против созданной им системы подавления личности.  На подавления  восставших были брошены вооруженные силы. Жертвами пали 150 заключенных.
 После восстания    Горлаг был ликвидирован, Черепова  перебрасывают в Тайшет - в  Озерлаг, в пересылочный лагерь № 601, откуда заключенных отправляли дальше — по лагерям на восток, на "трассу" - строить дорогу Тайшет-Лена (ныне БАМ).
Вот как о встрече с Геннадием вспоминает Борис Вайль: «Наконец, меня вызвали на этап на «трассу». Нас была партия — человек 20, и конвойный выкрикивал фамилии, и нужно было отвечать статью и срок. Рядом со мной стоял молодой хромой человек. Он отозвался на фамилию "Черепов" — статья 58-2. Я никогда еще не встречал людей с этой статьей, но знал, что она означает "вооруженное восстание против советской власти". Но когда было у нас последнее вооруженное восстание? Я спросил его об этом. Он посмотрел на меня подозрительно и ответил: «Эта статья у меня - за участие в восстании заключенных в Норильске. Слышали о таком?». Он был талантливый поэт, и я до сих пор помню наизусть несколько его стихотворений».
Что же представлял собой в те годы Озерлаг?
 После смерти Сталина созданный вождём аппарат НКВД продолжал бесперебойную работу: весь 1957  и 1958 год в лагерь группами и поодиночке привозили студентов, почуявших ветерок приближающейся  «оттепели» и пытающихся организовывать разные самовольные «союзы».  Здесь был весь Советский Союз – Алма-Ата,  Киев, Москва….
«Специалисты  с  Барнаульского  завода  механических  прессов
 — 3-4 человека - сдружились с Череповым, - вспоминает   Борис Вайль. -  Вечерами, после работы, сидели где-нибудь на травке за бараком, за кружкой ритуального чая, и я, проходя мимо, мог слышать обрывки их разговоров. Насколько я мог догадаться, он читал им лекции по истории философии, но с преобладанием йоги и вообще индийской философии. В то время вышла как раз книга С. Радхакришнана Индийская философия, и для некоторых она открыла целый новый мир. Но Черепов рассказывал своим слушателям и об оккультизме, о таинственных «розенкрейцерах», о Блаватской. Вся эта проблематика казалась мне надуманной и далекой от жизни. Но мои сверстники из Барнаула были в восторге от Черепова, его рассказов, его стихов. "прана", "нирвана", «транс», «астральное тело» — все это, казалось им, делало их свободными от лагеря, тяжелой работы, беспросветных серых будней».
Надо полагать, «студенты» слушали его с раскрытыми ртами, потому что в глухую эпоху материализма не только публиковать такое было не принято, но и даже говорить вслух об этом не рекомендовалось. Например, мне уже в начале 80-х такие книги по секрету приносили  в машинописном виде.
 Здесь в 1957 году  Геннадий встретился с  Арнольдом Тюриным – молодым инженером из Барнаула, осужденным вместе с Анатолием  Кузиным  и Николаем Семеновым за       "антисоветские  и  антимарксистские  клеветнические  измышления,  в  том  числе  по  поводу. по поводу оказанной Советским Союзом Венгерскому народу военной помощи» - он высказал свое возмущение  на собрании рабочих .  (Дело 17.12.1959 было прекращено Верховным судом РСФСР за отсутствием состава преступления). Дружба завязалась на долгие десятилетия.
Недавно я  встретился с Арнольдом Владимировичем.  Он многое поведал мне о Геннадии,  передал  ксерокопии стихов из  лагерной тетради Черепова, копии выдержек из некоторых его писем. Тюрин после этой встречи изредка отвечал на мои записки по электронной почте. Вот что в одном из таких посланий о Геннадии пишет мне Арнольд Тюрин:
« Однако, и  сейчас,  спустя  почти  30  лет  после  последнего  его  письма,  совершенно  твердо  говорю  себе:  " Ни  до  нашей  с  ним  встречи, ни  после,  я  в  своей  жизни  не  встречал   такого  глубокого,  мощного  и  такого  чистого  внутреннего  канала  общения  с   Человеком ,  то  есть,  очень  просто, без  преувеличения -  с   Человеком,  как  части  Мирозданья,  в  котором  главным   было:  слушать  и  понять свою  Душу  и  Космос,  запечатлеть  их  Ритмы.  Кажется  выспренним?  Для  меня  -  нет . Почти  ежедневные  встречи  в  течение  лета  и  осени 1958  года  в  Чунском  лагере  никогда  не  было   даже  тени   неискренности,  гордыни  или  (не  дай  Бог!)  тщеславия,  менторства.  Это  сразу  рождало  атмосферу  доверия,  точнее  чистой веры  в  собеседника,  желание  слушать,  не  перебивая. Поиск  истины, веры, выхода (не  из  тюрьмы   -  из  душевного  клинча  в  Свободу  Духа !)   в  условиях  ГУЛАГа . Это  было  в  нем  удивительно!  Быть  свободным в  заключении»... 



Раздумья о свободе

… Приближалась зима 1960 года. Ранний снег завалил окрестности Озерлага.

Окно. За ним бездонный мрак.
Пристынешь лбом к леденящей бездне.
Ком памяти зажмешь в кулак,
И сердце в закипи болезней.
И упадешь...
В покой свистящий,
Как был в белье, от боли бел,
Весь вне себя, как будто спящий
Или идущий на расстрел…
И кто-то схватит
За горло, чтобы не кричал.
Земля уйдёт – пятно средь пятен –
В твою смертельную печаль.

Отрывок из этого стихотворения был опубликован в какой-то статье с пометкой в скобках «Приписывается Черепову».  Однако сомнения излишни: факсимиле страницы из лагерной тетради  с  автографом этого текста хранится у меня, а подлинник - у Арнольда Тюрина.
 «Наша больница, - вспоминает Борис Вайль, - была примерно в 30 км от ст. Чуна, где находился Деревообделочный комбинат трассы.
Совершенно неожиданно — и с точки зрения нормальной логики — по непонятной причине, всю больницу перевели в рабочую зону ДОКа: там для больницы выгородили два барака в углу.
В страшную тесноту перевезли стариков и калек; врачей почти не было, они остались на старом месте: больницу отдали блатным.
…О том, что я на ДОКе, узнал Гена Черепов; он был в нескольких километрах на л/п 04. Для того, чтобы увидеться, поговорить, прочесть мне свои новые стихи, он симулировал приступ аппендицита: ночью его привезли к нам и сделали операцию. Я ругал его за такой риск здоровьем, но он лишь смеялся и был страшно доволен. Конечно, я тоже был рад встрече. Увидеться он хотел еще и потому, что за последнее время добыл кое-что из Каббалы, и ему нужно было посоветоваться о теософском значении сефирот; в беседах он высказывал очень интересные и своеобразные мысли о «Каббале цифр» ».
 По словам Тюрина, Геннадий вёл себя в лагере как свободный человек: «Сидим мы с ним на закате возле барака. Рядом  его грядка с маками (Геннадий их выращивал, делал опиум и кололся). Подходит  молоденький  солдатик  к  нам  и  строго  так приказывает: 
- Отбой!  Заходите  в  барак!
Геннадий,  как  бы  задумавшись,  погрузившись  в  себя,  выдержал  паузу  и  спокойно,  тихо,  но  твердо сказал:
                -  А  я  свободен!
Это  было  сказано  так  убедительно,  что  солдат  остолбенел».
Где  ему  было  понять?  Поэт  говорил  о  внутренней  свободе,  о  той  свободе,  которой  у  солдата  и  в  помине  нет,  о  той  свободе,  которую  чувствовал  в  плену  Пьер  Безухов.
Но как достичь  абсолютной воли? Это вопрос его мучил неотступно: 

Мне Смерти глубина открыта временами…
Я вижу всадницу: сгиб яростной руки -
И … дряхлые сердца звенят под стременами,
И в бездну, в мыле все, несутся рысаки!

И рвутся вдаль. И высекают искры –
За мыслью мысль. Трубит на всём скаку
На огненной заре ночь чёрная горниста
С тревогой губ, прижатых к мундштуку.

И бездне близок зов. И только шаг короче,
Да чётче стук копыт, да резче ветра свист.
С рыданием упасть в зыбь знойной чёрной ночи,
Мгновенно поняв всё, что протрубил горнист.

… А взгляд цепляется ещё за косогоры,
За черепицу крыш, за красные кресты.
Хоть смерть распёрла грудь, неотвратимы взоры
Молчащей и всегда сосущей пустоты.

Здесь всё уж решено. Но позднее сомненье
На душу хилую наложит свой запрет,
И ты, как Моисей, узрев освобожденье,
Поймёшь, что для тебя освобожденья нет.

Под стихотворением нет даты. Оно записано рукой автора в тетрадь, стихи в которой датированы в основном 1962 годом.


Письма на волю

Арнольд Тюрин  и его товарищи, попавшие в лагерь вместе с ним по одному и тому же делу, в начале 60-х  были освобождены.
Письма Геннадия, написанные в эти годы, полны тревоги, мучительных раздумий и предчувствия освобожденья, а затем поисков «освобождения» на воле из тесных уз совести.


Шестаково, 1960 г. А. Тюрину:
«...Сейчас я нахожусь в лагере спец-строгого режима, в камере, под замком. Условия очень плохие. Тяжесть их усугубляется еще полным отсутствием сколь-нибудь сносного круга людей. Один. Переписку веду очень ограниченную (трудно посылать письма, да к тому же нет желания много писать). Сейчас мне 27. К 30 годам доведу себя до полного аскетизма - это абсолютное и необходимое условие дальнейшей жизни. Так будет. Вопрос свободы почти безразличен...»

Усть-Кут, 1962r.26.12., А.Тюрину:
«...Последние 3 месяца не писал никому. Не было ни сил, ни желания. Нет и сейчас. Но ты для меня, в этой глухой бездне суетности - живая душа…
 Вот уже который год, как я блокирован от всего и от всех космическим роком; на все сколь-нибудь существенное, что могло бы изойти от меня во вне - наложено вето, которое может быть не будет снято до конца моей земной жизни... Оно - внутри меня. А вне - жуткая вопрошающая тишина, которая ждет положительного ответа, чтобы затем разрешиться светлым ликованием. Вот хотел написать тебе много и искренне, но и это желание вдруг исчерпалось. Можно сказать проще и понятней - друг, но слова все давно заносились и стерлись. Их блеск - блеск локтей старого пиджака....»


Усть-Кут, 1962.25. . Анатолию Кузину:
«...Ввели, так называемое, «новое положение». Изобрели множество совершенно диких ограничений.... Ведущих к скорейшему физическому изматыванию. О моральной терроризации я уже не говорю. Практика в этой области сейчас доведена до виртуознейшего абсурда. Приплюсуй ко всему этому полнейшее отупение, органически спаянное с самыми низменными животными инстинктами... И вот тебе далеко не полная картина моего бытия на этой благоустроенной планете. Т.о. ныне я поставлен перед двойной альтернативой: либо уйти в глухой и безвозвратный аскетизм, либо что-то делать и ехать в закрытую тюрьму До времени я боюсь даже думать об этом. Мне очень хочется пожить на свободе 2-3 года «мирской жизнью». Взбурлить этот застоявшийся омут суеты и затем наглухо уже задраить люки в келье одиночества. Ехать в тюрьму есть смысл в том отношении, что там будут подходящие условия для плодотворной работы. Оттуда можно очень деятельно добиваться свободы, доказывать свою позитивную ценность для государства (я все еще не оставил эту шальную и несколько авантюрную мысль)…
Во всей этой дикой гамме острым и тоскливым нюансом звучит память об отсутствующих друзьях. Непреходящее чувство какой-то задолженности и виновности перед ними. Желание рассказать просто и примитивно об истаивающей душе. Хилые мечтания! Наступающее утро серой тряпкой стирает их и снова душа, и тело входят в железный цикл борьбы за существование, работая на износ».

Усть-Кут(?), 26.1.63г. А.Тюрину:
«…Знаешь, я еще ни от кого не слышал критики своих стихов. Меня это не тревожит. Месяца 4 назад я из-за любопытства написал Ахматовой через лит.газету. Она ответила и дала мне свой частный ленинградский адрес. Так завязалась переписка. Я послал ей несколько (4 или 5) стихотворений. В ответ последовало благословение, высший титул и пр. ерунда. Я ей не поверил - она и на йоту не поняла их. Стихи чрезвычайно просты, но их до конца поймет лишь тот, на ком лежит (или он убежден, что лежит) проклятие. Сам я считаю себя учеником Белого и Блока. Я, до рези, отчетливо знаю,  о чем и как нужно писать. Мой идеал: «Апокалипсис» Иоанна и «Псалмы» Давида. Я сознаю себя ординарным поэтом 2100 года - сокровеннейшей и очень темной школы Мистического Реализма (МиР)...»


На тропе к дьяволу

А вот  выдержка  из  писем, написанных  уже  с  воли, где он столкнулся  с другой ещё более тягостной неволей - нравственной.
 
  Красноярск. 14,08. 1964 г. А. Тюрину: 
"…Внешняя сторона  моей  жизни  получила  некоторую  определенность:  Я  поступил  учиться  в  Новосибирский университет, на  факультет  ядерной  физики.  Все  лето  прошло  в  сдаче  экзаменов,  в  набирании баллов  и  пр.      Таким образом,  первичный  цикл  моей  жизни  завершился  -  пришел  к  тому,  с  отрицания чего  начал.  Тогда,  в  17  лет,  это  отрицание  было  чисто  интуитивным,  протест  -  стихийным  и  мое  практическое  поведение  -  последовательным.  Я  шел  своим  путем -  путем  отрицания.  Сейчас  это  отрицание  осталось,  и  оно  стало  сознательным,  но  практика  жизни  осадила  меня; я  позволил  (впервые,  всерьез)  допустить  ложь  внутрь  себя  - Я  принял  путь,  диаметрально  противоположный  тому,  который  знаю.  Короче,  все  это  то,  что  издревле  называлось  "продаться за  чечевичную  похлебку". И  если  последние  несколько  лет  я  просто  толокся  на  месте,  сходя  с  ума  от  тоски  и  отчаяния,  то  сейчас  я  (для  меня  это  все  воспринимается  зримо  до  реальности)  повернул  и  сделал  шаг  назад...."

Красноярск,1964г. А.Тюрину:
«...Боже, как я хочу ... оплакать себя - а не могу. Не дано этого и дано уже не будет... Один из аспектов ужаса заключается в том, что нет никакого ужаса - внешне... все обстоит благополучно, как никогда раньше, все знавшие меня раньше и знающие теперь думают (и говорят мне это - боже, да, говорят): вот человек, который достиг состояния устойчивого равновесия, который вышел из болота на тропу и т.д.
Да, это действительно тропа - тропа Смерти. До недавнего времени мне часто приходила в голову такая, полная соблазна, мысль: неужели Христос, с его бездной мудрости, не мог найти здесь, на земле, реальную «золотую середину», т.е. жить практически без эксцессов, без конфликтов; это создало бы благоприятные условия для распространения учения и т.д. Ну, работал бы там каким-нибудь рыбаком или горшечником и учил? Теперь я не просто понимаю, но, до рези в сердце, остро чувствую, что всякая середина, как бы она не была внешне благопристойна - ложна, ибо внутреннее содержание ее смерть. Бесконечно много путей и бесконечно много троп, но всех их роднит единое содержание: все они ведут от Бога к дьяволу. К Богу ведет только один путь - незримый, проходящий не через вещественный мир, а через сердце. Он не имеет материального воплощения ни в чем: ни в слове, ни в ранге, ни в организации, ни в учении. И твое мнение, что путь к Богу можно совместить с другого рода деятельностью или даже, что он, этот путь проходит через эту деятельность глубоко, насквозь ложно. Это бессилие и безволие аргументируют свое бытие. Если даже такие не абсолютные цели, как наука, искусство и т.д. требуют от своих жрецов полной отдачи, то что говорить о Боге. Отдача в науке, искусстве и т.д. - это отдача дьяволу: он тоже требует полной отдачи. Да и как можно отдаваться Богу вполовину, а кому же вторую половину? Эту простейшую мысль сейчас извратили так, что докопаться до ее элементарного смысла удается только ценой мучительных раздумий и ошибок, зачастую непоправимых. Я за всю жизнь свою не встречал ни одного человека, чья бы жизнь была безраздельно посвящена Богу. Теперь ясно,  почему в Апокалипсисе говорится только о нескольких праведниках в наше время. Несколько - это очень мало, может быть 7, может быть 11, а остальные..... идут, или уже пришли к дьяволу. За себя, и за тебя, и за всех – страшно....»

Стихотворение Геннадия Черепова, 10.10 . 1962 г., (печатается по рукописному тексту)  «Друзьям»:

                «Сколько вас проклятых, названных грешными?»

…Но где я их встречал? Скажи, сестра иль брат…
В каком созвездии, в какой иной эпохе?
Я помню явственно: вот так же шли в закат
Слепцы, паяцы, скоморохи...
 
Спал, грезя, океан. В него втекала кровь.
Как муха, по краям вечерней раны неба
Ползла толпа людей, запродавших любовь,
Без веры, без пути... ты был там или не был?
 
Позднее Брейгеля чудовищная кисть
Весь ужас этих толп и лиц запечатлела.
Они шли в Ночь. Потом... в провал оборвались.
И грезил океан. И кровь следов алела.
 
Мрак рану зализал; закрыл глазницы дня.
Я вышел в холод звезд,  склонился над провалом
И стоны душ ловил, и слушал шум огня
В аккордах звездного хорала.
 
Безумцы! На Земле им был не нужен Бог...
Что Бог с Его простой наукой о смиренье,
Когда в сердцах витал звенящий зов тревог,
Кровь леденил наркоз таинственных учений.
 
Я заглянул в провал. Сверкнул огнями ад.
Давно, давно в веках звучат и гаснут вздохи.
Я помню явственно: вот так же шли в закат
Слепцы, паяцы, скоморохи...

В одном из  писем Геннадий пишет Арнольду Тюрину из Красноярска 13.12.1965 года :
« ... На свою учебу я смотрю пока глазами родителей. Это их наиболее устраивает. Будь здесь несколько Человек (даже один ты) могло бы устроить и меня.
В общем, здесь учат всяким чертовски интересным штукам, и, боюсь это сказать, но мне кажется даже нужным, по самому большому счету. Нужным мне.......    Мне всегда не хватало хорошего знания математики и физики, чтобы до конца сформулировать свои мысли (и понять чужие, конечно). После «весеннего экскурса» мое пребывание в стенах держится на волоске, до первых более или менее крупных шероховатостей, для фиксации их за мной совершенно официально установлен контроль в лице одного неусыпного стража. Самое трагикомичное заключается в том, что эту роль на себя принял один из студентов. Это все настолько дико, что у меня не хватает даже духу ненавидеть его. Дико и непосредственно. Так то, брат...»

Странная арифметика биографов

С  1960  по  1966 год  Арнольд Тюрин  и  Анатолий  Кузин  получали  от  Геннадия  письма.  В  1966 году  он  приехал  в  Москву, жил  то  у  Тюрина,  то  у  Кузина, то  у Майи  Липович – известного врача,  он также долго жил на даче поэта Эдмунда Йодковского в отсутствии хозяина в подмосковном посёлке Икша.
Потом  исчез надолго с поля зрения знакомых.  По всей видимости, в этот период Геннадий отбывал в лагере второй срок. В каком и за что – неизвестно.
Однако В. Бетаки в «Звезде»  пишет о Геннадии Черепове    без всяких шифринских  «примерно»: «Родился в 1930 году. После первого ареста (ещё в конце сороковых) просидел 14 лет. Несколько лет на воле и повторно осуждён. К моменту выхода антологии А. Шифрина Черепов отсидел 32 года из своих 48…».
В других источниках тоже пошли плясать эти цифры. «Род. в 1930. Поэт. В 1948 осужден. Срок отбывал в Горлаге. Участник восстания 1953, получил новый срок. В начале 60-х отбывал срок в Дубравлаге». Поликовская Л., Мы предчуствие...предтеча..., 1997.
В этих сообщениях приводится довольно странная арифметика. Не говоря уж о том, что поэт в них  на четыре года стал старше, ему Бетаки прибавил второй срок – 18 лет лагерей, который никак не укладывается в рамки  реальной биографии. И отсидел он эти 18 лет, по словам Поликовской,  не где-нибудь, а Дубравлаге, где в 1960–1970-е годы подавляющее большинство «особо опасных государственных преступников» относилось к одной из двух категорий (иногда пересекавшихся): осужденные за «антисоветскую пропаганду и агитацию» и осужденные за «измену Родине».
На самом же деле было всё не так. С середины 70-х  годов Геннадий на моих глазах разгуливал по улицам Георгиевска, ездил с пачками своих стихов по редакциям Пятигорска, Ставрополя, Москвы. Недолго преподавал в общеобразовательной школе. Здесь же в Ставропольском крае он окончил педагогический вуз – последний курс в  университете он, вероятно, из-за ареста не успел завершить.
О лагерном его прошлом в тихом районном городке, где даже у стен были уши, никто никогда слухом не слыхивал. В отличие от Солженицына, Жигулина, Шаламова и других писателей, нещадно эксплуатировавших лагерную тему, в его стихах и разговорах не было никогда даже упоминания о ГУЛАГе. И только однажды, когда это к слову пришлось, он мне рассказал такой забавный эпизод, которому я тогда не придал значения и не стал беспокоить его расспросами: «Косили мы на Камчатке сено. День был солнечный, меня разморило. Я прилег на стог и уснул. И вдруг кто-то горячо и шумно дохнул на меня. Открываю глаза –  перед носом жуткая огромная чёрная морда с огромными желтыми зубами, огромными черными глазами!…
Оказывается, это зек  притянул ко мне вплотную за уздцы лошадь. Страшно спросонок было».
Так всё же не в Дубровлаге, а на Камчатке*, и не  18, а по приблизительным подсчетам не более 8-10 лет. К тому же стоит заметить, что второго срока, возможно, и не было: зек мог подвести лошадь и к свободному человеку. Явный лагерный след его – по рукописям стихов, по воспоминаниям его друзей - прослеживается с 1952 года по 1963 год.
Ту же мысль подтверждает в переписке со мной Арнольд Тюрин:
"В  Дубровлаге  (Мордовии)  он  не  был,  там  был  Шифрин,  с  которым  он  через  меня  был  в  переписке.  Освободился  Геннадий  из  Озерлага  в  марте  1963 года, о чём написал мне в открытке от  29 марта,  а  в  мае  уже  был  у  нас  в  Москве -  жил  у   Веры  Дмитриевны  Черкасовой  (жены  поэта  Митрейкина), у  журналистки  Тамары  Владимировны  Громовой (будущей  жены  А.Кузина) и других»



* Примечание автора: Возможно, на Сахалине  – точно не помню.



В кругу районных поэтов

В середине 70-х годов Черепов появился на Северном Кавказе  в городе Георгиевске, но выглядел он необычно.
Его как будто четвертовали: обрубки рук, прихрамывающая походка. И не пропорционально этому – широченные плечи, двухметровый рост, по-детски  открытая улыбка на скуластом смуглом лице, да голова, покрытая  белоснежной  сединой, как вершина Казбека.
- Геннадий Черепов, -   протянул он мне обрубок руки.
На обеих руках  у него все пальцы были обрублены под корень. Там, где должен быть большой палец – глубокие до основания ладоней разрезы. Этими своеобразными двумя «клешнями», похожими на детские варежки, он всё ловко проделывал: курил, застёгивал пуговицы, быстро писал  каллиграфическим почерком…
Физическая ущербность его настолько не чувствовалось, что никому из нас даже не приходило в голову спросить, через какую мясорубку пропустила его жизнь.
 Геннадий жил в центре города Георгиевска на улице Октябрьской  в гостинице – старинном особняке с огромными полукруглыми в готическом стиле окнами. Приехал он сюда из соседнего посёлка, о котором  его любимый современный поэт Юрий Кузнецов упоминает в своей автобиографии: «В первые дни войны отец ушёл на фронт, а мы переехали на его родину, в село Александровское на Ставрополье». В этом селе жили родители Черепова – отец кадровый военный и мать.
Древний городок, слышавший шаги Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, был тесным – никак не разминуться на его улицах двум поэтам. Вот и встречались мы,  районные пииты, без предварительных договоров (телефонов у нас тогда даже стационарных не было) в центре, в гостях у кого-нибудь, в кафе или в редакции районной газеты. Читали друг другу свои стихи, спорили.
…Когда  захмелевшие  разговоры доходили в компании  до  точки, Гена, воспользовавшись паузой,   вспоминал о серебряном веке, о своём высокочтимом Брюсове и нараспев начинал  читать всегда одно и то же стихотворение:

     Близ медлительного Нила, там,  где озеро Мерида, в царстве пламенного Ра
     Ты давно меня любила, как Озириса Изида, друг, царица и сестра,
    И клонила пирамида тень на наши вечера…

Однако реальная жизнь не мёдом была мазана: приходилось искать скудные заработки на хлеб насущный. Геннадий хватался то за одну, то за другую подработку. В одно время он даже работал электриком. Попробовал  себя и на поприще директора парка.  Потом  учительствовал. Говорил, что у него есть  труды по математике, на лацкане пиджака  носил ромбик – значок высшего образования. Какое-тот время он преподавал и в общеобразовательной школе.
В  ростовском журнале «Дон», распространявшемся по всей стране, впервые в  большой прессе вышло  его стихотворение. На радостях он принёс мне свежий номер. Но буквально через неделю в «Литературной газете» появилась разгромная статья по поводу этой публикации, в которой критическая молния ударила именно в идеологический смысл его стихотворения.
Геннадий не огорчился, а даже обрадовался:
- Ну, теперь пойдут пластать!
Я только сейчас понимаю,  он  тогда думал, что вскроется его    ГУЛАГовское прошлое, и начнёт шуметь сыр-бор. Но за этим всплеском последовала гробовая тишина, в которой отдельные  его стихотворения напечатали «Октябрь», «Знамя».
Однажды Геннадий набил свой светло-коричневый портфель рукописями и махнул в Москву. Вернулся весёлым. Один известный поэт-фронтовик, прочитав  в ЦДЛе  его стихи,  помог ему получить квартиру – звякнул из столицы  по «вертушке» в горком.
- Представляешь, - рассказывал мне Геннадий, - вызывают меня на совещание в горком. Все испытующе смотрят на меня. Я стою перед ними, двухметровая дубина, а один чиновник говорит: «Вот, Гена! Он стишки пишет. Надо ему квартиру дать».
Квартиры Геннадий начал менять, как цыган лошадей: жил он на улицах Красноармейской, Шилина, Октябрьской, микрорайоне «Берёзка» - каждая  намного лучше предыдущей.
Писал он в этот период потоком, но, видно,  иногда ориентировался на требования редакций, которые тогда как-никак не скудно платили за каждую строку.
Геннадию даром ничего не давалось – он все блага буквально вырывал, как волк зубами. Каждое новое стихотворение  читал мне напористым тоном. То же он проделывал  и в редакциях.
- Захожу в редакцию альманаха «Ставрополье», - делился он со мной, - там сидит литконсультат. Послушай, говорю, стихи. А он: «Я не буду слушать, оставьте рукопись, прочитаю». А я ему: «Нет! Ты будешь слушать!» - и читаю: «Вода крутилась, как сверло!»
Совершал Черепов набеги  и на столицу. Он  показывал мне написанные от руки положительные рецензии на его стихи Олега Чухонцева, Евгения Винокурова, рассказывал подробно о встречах с ними. Показывал он  мне и сборник Андрея Вознесенского «Взгляд» с автографом, присланный ему автором в Георгиевск, открытку от Ахмадулиной,  пластинку с круглой красной этикеткой с «Яблоками на снегу» и другими песнями на слова Андрея Дементьева – поперёк красного круга дарственная надпись поэта-песенника, который при встрече хотел в редакции расцеловать  Геннадия  за то, что он «такой молодец», собирался опубликовать стихи в «Юности» (он тогда был главным редактором этого журнала) , да так почему-то и не смог этого сделать.

 В Москву за песнями 

У  Геннадия Черепова  был авантюристический склад ума, к тому же бес клептомании иной раз  толкал его на мальчишеские проступки. Однажды он в 70-х годах украл из городской библиотеки «Коран» 1962 года издания – по тем атеистическим временам крайне редкая книга. В другой раз стащил со стола редактора  справочник писательской организации, в котором были все адреса и телефоны писателей страны – тоже немыслимая редкость.
Поехал я как-то с ним в Москву нанести визит  некоторым редакциям. Время хватило и на Третьяковку. Попав туда впервые, я смотрел на каждую картину широко распахнутыми глазами. У Геннадия были несколько иные прагматические мысли. Подтянув хромую ногу, он на минуту останавливался рядом со мной и, окинув полотно, оценивающим взглядом, цокал языком:
- Да-а-а, если эту картину вырезать и загнать – на год безбедного существования хватит!
Немного дольше Гена  задержался у картины Врубеля «Сирень»:
- Когда-то в молодости я  с повлажневшими глазами засиживался у этой картины целыми днями, - откровенничал он со мной..
Деньги у нас через пару дней кончились, а голод, как известно, - не тётка.
- Не расстраивайся, -  успокаивал Геннадий меня. -  Ну, упадёшь ты от истощения на тротуар, приедут на «скорой помощи», положат тебя на носилки, отвезут в больницу, накормят, напоят, уложат в постель.
Немного помолчав, он продолжил:
- Помню, я  когда-то шлялся по Москве голодным. Чувствую, что вот-вот свалюсь. Что делать? Зашёл в первоклассный ресторан, заказал  борщ, котлеты с гарниром. Съел всё.  Чем расплачиваться? Подходит официант, а я ему: «А теперь принесите мне чаю!». А он: «У нас чаю нет». Я аж подпрыгнул на стуле: «Как так нет?» Такой ему скандал закатил, что он аж затрясся: «Сейчас, сейчас сделаем вам чай!». А я ему ещё и вслед кричу на весь зал: «Да, чтоб горячий был!» Только он скрылся - я  на улицу!
…От голода мы на тротуаре не свалились: Геннадий взял пачку своих документов, завернутых в целлофановый пакет, и мы в ясный летний день  поехали с ним в собес – просить «вспоможение». На приём была длинная очередь. Я вышел во двор прогуляться, когда вернулся, Геннадий сидел, ссутулившись, на глазах у него были слёзы,  -  дескать,  вот докатился до чего. Я молча повернулся и ушёл.
Через час Черепов, мрачнее тучи, вышел во двор.
- Вон, - кивнул он на стену, - кому-то дали червонец!
На розовой стене под окнами собеса кто-то написал мелом метровыми буквами: «Как я счастлив!»
- Ну, а ты счастлив? – осторожно спросил его.
- Дали четвертной, - буркнул он.
С трудом   этих денег хватило на плацкартные билеты обратного поезда.

Книга с кандалами

Особый случай произошёл и с его  книгой стихов «Недра».
Геннадий взял свой светло-коричневый портфель и поехал в Ставрополь, куда его писатели вызывали на обсуждение рукописи. Вернулся через пару дней,  разочарованный:
- Раскатали под чистУю!
По-иному тогда и быть не могло: краевой писательской организации на книгоиздание  отводился определённый годовой лимит бумаги, то есть можно было издать, скажем, десять книг в год. За каждую их них выплачивался приличный гонорар, на который можно было спокойно прожить 2-3 года. Кто ж будет отдавать такие деньги постороннему человеку?   Краевые литературные корифеи  сами себя издавали, а новичкам дружно доказывали их «профнепригодность».
Однако  Геннадий не смирился с этим, и   снова исчез на неделю. Оказывается,  поехал всё с той же рукописью стихов в Чегет – к Кайсыну Кулиеву! Знаменитый поэт принял Геннадия с распростёртыми объятьями: накормил, напоил по горским обычаям, прочитал стихи и написал просторное прекрасное предисловие к книге.
Ставропольские заматеревшие писатели, прочитав его, оторопели:
- И мы-то откуда знали, что ты такой! Ты, как снег, на голову  нам свалился!
Отдельная книга стихов «Недра»  (109 страниц)  мало кому известного автора Геннадия Черепова была издана в Ставрополе в 1983 году – случай по тем временам беспрецедентный.
В сборник вошли только стихи 70-80 годов, написанные  в период внешнего благоденствия автора. И, тем не менее, они зачастую трагичны, а лирический герой нередко действует в экстремальных условиях. «Он проходит через боль и горе, - пишет в предисловии Кулиев, -  преодолевая их, через них идёт к радости, жаждет её…
Поэзия  - не щербет, не сладкая водица. Она – правда жизни, которая легка далеко не всегда».
Как к этой книге относился сам автор?  Он был связан по рукам и ногам: считался с реалиями и требованиями социума, в котором находился, и в некоторых стихах это вынужденно  отразилось. Но сколько прекрасных  лирических стихотворений  из неё могли бы сегодня украсить любую русскую антологию!
«...Я, как бегун с кандалами на ногах, - пишет он Арнольду Тюрину. - Книжка, которая сейчас выходит, написана даже не вполсилы, а в треть силы. Если я сброшу окончательно эти кандалы, то по силе письма могу соперничать с кем угодно....»
По крайней мере, так он думал. Книжка эта пока остаётся единственной, как краешек огромного айсберга, плывущего по безбрежному океану.






Страшнее топора

Геннадий часто рассказывал мне о Москве, о встречах с известными писателями , в том числе с Окуджавой, Эренбургом,  а также о  друзьях, которых у него, по его словам,  в столице было хоть пруд пруди. И я однажды спросил его:
- А почему ты не встречаешься с ними сегодня?
- Они меня знали, как молодого, веселого парня… с руками. А как я им покажусь теперь в таком виде, - сказал он, показывая обрубки рук.
О том, где он потерял руки, я его никогда не спрашивал, а он об этом никогда не рассказывал. В одном стихотворении его лирический герой теряет руки на фронте:

В комнате тахта и стул,
А на стуле – друг.
Он печален и сутул,
Без обеих рук …

Взвоет скрипка за стеной.
А замрёт она,
Друг сидит передо мной,
А за ним – война…

(из  стихотворения «Друг»,  книга «Недра)


Но Геннадий-то  не был на войне.  Долгое время я думал, что руки он потерял на производстве. Но какой-то бес нашёптывал  в ухо:  руки рубят за воровство. Вот как об этом в рассказе  Куприна «Конокрады» рассказал  безрукий мужик, попавшийся зимней ночью немцу за воровство лошадей: «Зашел с другой стороны, полапал-полапал и вытаскивает топор. «Вот он, говорит. Нашел. Ну, теперь, говорит, ложи руку на драбину». Тихо так говорит, без гнева. Понял я тогда, что он хочет мне руку рубить. Затрясся я весь, заплакал... А он мне говорит: «Не плачь, это недолго»...
Стою я, как тот бык под обухом, сказать ничего не могу, а только дрожу. Взял он мою руку, положил на полудрабок — хрясь! «Не воруй, говорит, коней, коли не умеешь». Три пальца сразу отсек. Один отскочил, в лицо мне ударился. А он опять — хрясь! хрясь! — и сам все приговаривает: «Не воруй, коли не умеешь, не воруй чужих коней»... Потом велит он мне дать другую руку. Я его, как малое дитя, слухаюсь, ложу и левую руку. И снова он мне говорит: «Не воруй коней», и хррясь топором!.. Отсек он мне все пальцы, оставил только один, вот этот …»
У Геннадия эта процедура была гораздо проще, и происходила она тоже зимой.  Когда у него началась ломка, обезумевший, он забрался через окно в чужую квартиру. Нашёл кошелек с деньгами. Хотел  уходить обратно, но на пороге появилась женщина с ребенком на руках, она плакала, говорила, что это последние деньги, умоляла оставить их. Он колебался, однако  закоренелый наркоман переломил с хрустом  сопротивляющуюся совесть.
…Проклятья женщины – страшнее топора. Его нашли утром  в сугробе –  с отмороженными пальцами.
Спустя много лет, он рассказывал об этом одной старой знакомой со слезами на глазами: каялся, плакал:
 - Меня, наверное, Бог наказал за воровство.
На тыльной стороне его правой ладони выколот рисунок – неумелый, как из детской тетради: полукруг солнышка с растопыренными лучами. На тюремном языке  -  клеймо, указывающее на то, что этот человек вор.
Что это – ошибка отрочества или то, о чём говорят,  «Что написано пером, не вырубишь и топором»?  - спросите вы.
Геннадий не был профессиональным вором, а все его немногочисленные воровские проступки,  - скорее, от отчаяния, безысходности, а иной раз и просто мальчишеской удали, которая  уживалась в нём до седых волос.

Когда совесть кричит так, что  надрывает голос


И всё-таки одного из его друзей я, будучи уже жителем столицы,  по его просьбе разыскал через справочное бюро. Это был Арнольд Тюрин, о котором  в очерке  неоднократно упоминалось.
Я позвонил ему и, как учил меня Геннадий, спросил:
- Говорит ли вам что-нибудь имя «Геннадий Черепов»?
На том конце провода незнакомый мне человек будто запрыгал от радости:
- Говорит! Говорит! Говорит!
Через некоторое время они встретились. Геннадий заезжал ко мне от него – весёлый, всё с тем же светло-коричневым портфелем, доставал из него  графические рисунки Луиса Ортеги, с которым только что встречался у Арнольда, читал мне свои стихи, слушал мои. Особенно ему понравилось одно моё ранее  стихотворение в поздней обработке -  про колодезного журавля:

Все бело. Полей печален вид.
Разгулялась сельская метель.
Кандалами целый день гремит
над   колодцем старый журавель.

Но когда он закурлычет вдруг,
и, расплескивая воду из бадьи,
в небеса рванется из-под рук, -
сердце обрывается в груди!

- Да я его тебе посвящу, - сказал я, - увидев восторг.
- Вот-вот, посвяти! Это я, как этот журавель, - сказал он, тыча обрубком руки в рукопись, -  гремлю цепями на земле, рвусь в небо, а все товарищи уже улетели.
          Позднее я дописал еще восемь строк, в которых отразилось и это высказывание, и название книги Черепова «Недра»:

Снег валИт - деревни не видать,
не найти тропинок поутру!
Буду здесь, тоскуя, зимовать,
как журавль, прикованный к ведру.

Буду чувства чистые таскать
из глубоких недр души своей.
Отпусти меня, моя тоска,
догонять высоких журавлей!

В одном из последних писем  из Георгиевска Арнольду Тюрину Геннадий пишет:
«...Угнетает то, что проходит жизнь, а активная позиция еще не определена. Я знаю свое каждодневное и ежечасное дело - писательство. Но проклятые компромиссы так уродуют душу, что под их гнетом очухиваюсь месяцами.
Друг, мы с тобой вступили в ту полосу жизни, когда «завтра» для нас уже не существует. Есть только «сегодня».
Я даюсь диву тому, что Бог так терпелив, что даже сейчас, когда душе уже ясен Путь, не применяет «санкций» за мои проклятые метания и грехи.
Только совесть кричит уже так, что надрывает голос...»
В другом письме  в феврале 1983 года он размышляет так:
«... Боясь пустоты, мозг ищет точку опоры, Ее нет. Он создает мнимую. Сколько их уже растаяло! Для описания некоторых ушли тонны бумаги.
Определенность есть. Воистину она проста и конкретна.  Любить. Тебя, Меня, Камень, Облако, Родину. «Все пройдет, одна любовь останется.
В нас есть истинное. Смотри: нам не нужно ни встреч, ни писем, ни (наверное) даже памяти, чтобы разговаривать друг с другом. Более того: встречи и письма могут даже мешать, заслонять, затемнять чистый свет чистого общения. Ведь более того, что мы сказали молча друг другу, мы уже не скажем. Будем суесловить, бродить вокруг да около.
...Я  за то, что при встречах нам нужно помнить о сказанном выше и не опустошать духовный родник, не баламутить его словами....»


Эпилог


Когда уже был завершен этот очерк, Арнольд Тюрин мне прислал  ответ  директора  "Ставропольского  геронтологического  центра"  К.Э.Больбата (№389 от 13.07.12) , в котором сообщалось:
  "… Черепов  Геннадий  Михайлович  поступил  в  наш  интернат  в  июне  1987  года.
Ему  была  предоставлена  отдельная  комната,  что  способствовало  его  творческой  деятельности.  К  нему  часто  приходили  посетители,  друзья,  с  которыми  он  тесно  общался.
  Умер   Геннадий  Михайлович  25.011.2001г.   К  сожалению,  на  момент  смерти  никаких  распоряжений  по  поводу  своих  рукописей  центру  он  не  оставил,  и  дальнейшая  их  судьба  нам  не  известна."
Неизвестно и местонахождение его могилы.
В конце 80-х я пытался разыскать Геннадия через знакомых, но он дематериализовался  в Георгиевске по-английски, не попрощавшись ни с кем..
Как он там, в интернате,  жил?
Вот выдержки из его письма датированного октябрём 1994 года Арнольду Тюрину: «… Живу, как в склепе – нечем дышать. К склепу, в общем-то, притерпелся , но в последнее время донимает отсутствие курева и кр. чая ….  ….  если можно, лекарства от печёнки ( у меня цирроз)  и ещё…. Кассет или денег на кассеты (что лучше) … Не хочу эмоциональных слов, но – Господи! Я благодарен Вам всем – помнящим и забывшим. Я – в углу. Жалко малость то, что пропадает и пропадёт из написанного – кое-что есть сносного. Стол забит до отказа, но всё хаотично, не систематизировано… Меня потянуло на волю, на контакты. Наверно, потому, что близок финал. Сердечно обнимаю. Твой Геннадий».
  Оказывается в этом же году Черепова навестила журналистка из «Ставропольской правды» Светлана Солодских, которой, к сожаление, уже тоже нет среди живых.. По её свидетельству, Геннадий жил в «богадельне» - так он именовал интернат для престарелых и инвалидов, -  в крошечной комнатёнке. На стене портрет Майкла Джексона и репродукция  Врубеля (скорей, всего его любимая «Сирень»), на столе увесистый фолиант «Поэзия концлагерей».
Черепов  впервые  открыто заговорил о ГУЛАГе , поделился с журналисткой сухими анкетными данными своей биографии, которая  вообщем-то читателям уже известна, а вот дословные комментарии к этим сведениям, пожалуй, будут интересны многим и подведут черту под очерком.
 «Мой путь ничуть не хуже и не лучше других. У каждого свой путь, мой, как и у прочих, - неповторим… Интересно другое. Вот, скажем, два ореха. Один с виду чёрен и скорлупа его изъязвлена, но расколешь, а ядро в нём чистое и  крепкое. Другой, напротив, снаружи гладок, но плод  в нём иссох. Вот аналогия, приложенная к инвалидам. Ничто, никакая драма не должны изменить ПУТЬ самой безнадёжной судьбы, путь восхождения к нравственным вершинам человека, нации, человечества, Бога, наконец.
Если тело больно, необходимо перенести фокус жизни на свою внутреннюю суть. Дать её время вызреть и отвердеть. Нащупать путь. И тогда душа всё подскажет.
Чем тяжелее болезнь, тем более следует быть жестоким по отношению к себе. И эта жестокость даст плоды…»
Отвечая на вопросы журналистки, он рассказал такие вещи.
«В юности  я принял близко мысль Сен-Симона. Сначала жизнь распоряжается человеком, потом -  человек  жизнью. Потом – после 50 лет так со мной и произошло. Я сам будто бы хотел этого. И я познал и дно жизни, и высшие взлёты. Лагерное клеймо 11-4-438 (на груди, руках и спине) – тому подтверждение… ГУЛАГ ведь – Вавилон судеб, жулики и святые вместе. Но размышляя о современниках, я завидую не им , а… Блоку. В нём и стихия и внутренний строй, гармония…»
Подавляя попытку журналистки оспаривать его мысли, он продолжил с ожесточением: «Две тысячи лет со дня распятия Христа – и что? Стали люди лучше, добрее? Помочь себе человек может только - сам! И в той мере, в какой он постигает это НЕЧТО, истину жизни, в той мере он Христос. И в той мере ему доступна культура…»







Некоторые стихи Г.Черепова можно прочитать: www.stihi.ru/avtor/mc25935&s=50