Глава 27 Плач у калины

Иван будто проторил нелёгкую дорогу домой для израненных в боях казаков. Вслед за ним вернулся без правой руки сосед Фёдор. Потом появился с землистым лицом и чахоточным кашлем Гришка. А Елисей, сын Феклы, сильно заикался и постоянно дергал головой, словно отбрасывал со лба кучерявый чуб.

— О бабы! — жаловалась соседкам Нина. — Мой-то совсем сдурел... Пьёт без просыпу, руку оплакивает...

— А мой Гришка всё больше лежит... Совсем как тень стал, — плакала Лиза. — Чуть на ветерок выйдет, так его кашель с ног валит.

— А твои, Луша, как?

— Слава Богу... — неопределённо отвечала Лукерья, не желая лишний раз бередить душевную боль.

...С возвращением сыновей в курене Лукерьи веселья не прибавилось. Слишком больно было глядеть на контуженного Ивана и безногого Степана. И даже подвижная весёлая Ольга, вошедшая в семью первой невесткой, как ни старалась, не могла скрасить удручающую напряжённость.

— Не убивайся, Степа, — улыбалась деверю, — ты же не совсем без ног... Вон какие тебе протезы Ваня с Матвеичем сладили... Ещё чуток — и научишься ходить. Энто на первых порах так тяжко, — подбадривала выбившегося из сил и в сердцах отбросившего костыли парня. — Мы тебе жеребца купим, тогда костыли будут без надобности...

— Верно, — поддерживала невестку Клавдия, — главное — руки целые работящие... Есть чем девку обнять...

Но Степан молчал, жадно курил, опустив голову.

Подошёл Иван, сел рядом с братом, тоже закурил. Минуту сидел молча.

— Погляди, Степан, на наших казаков. Одни калеки. А бабы рады... А почему? Да потому, что живые вернулись. Глухие, косые, но живые! — громко, нараспев, заговорил Иван. — Ты Аникея помнишь? Он был бы рад без рук, без ног... Только бы отца, Клавку увидать... — Разволновавшись, вскочил и зашагал по хате.

Иван всё ещё мучился от головной боли и шума в ушах, хотя приступы стали реже. Но теперь он снова обрел уверенность, стал во главе большой семьи, и собственная глухота уже не была для него трагедией.

— Ты думаешь, зачем к нашим девкам Маруся зачастила? Да она ж с тебя глаз не сводит! — опять подсел к брату Иван. — Девкам не за кого замуж идти. На хуторе без шрамов да увечий один Матвеич остался... И неведомо, кто ещё из хуторян возвернётся... Можа, мы с тобой, Степан, счастливее многих... А ходить ты будешь. Зазря что ли ты пацаном лучше всех на ходулях бегал?.. Казаку, Стёпа, раскисать негоже... — обнял брата за плечи и, застыдившись своей мужской ласки, вышел на крыльцо.

Степан, не проронив ни слова, докурил цигарку и снова потянулся к костылям, вставая на протезы.

С приходом Ольги в дом в душе Лукерьи как-то прояснилось, потеплело. Изуродованные войной сыновья уже не казались ей несчастными и потерянными. «Понимает, что нелегко будет с Иваном, а не отвергла... Стало быть, любит... С каких испытаний дети жизню свою начинают!.. — украдкой вытирала слёзы, тепло поглядывая на невестку. — И Стёпкина душа оттаивает... Надысь о чём-то шутил с Полей...»

Хотелось Лукерье хоть немного успокоиться, но материнское сердце не могло смириться с бедой, и каждый раз, глядя на сыновей, она чувствовала тупую боль в груди. Но больше всего теперь тосковала Лукерья о Коле. Пережив с ним тяжёлые годы военных испытаний, она накрепко срослась с ним душой, привыкла ощущать постоянную необходимость оберегать сына, но в то же время и чувствовать его поддержку и заботу. Теперь она часто вспоминала сон, в котором все дети бежали по степи, а Коли с ними не было. «Ох как бы энтот сон не оказался вещим...» — боялась она и с каждым днём всё больше тревожилась.

Иван, как и подобает старшему в семье, взял на себя основные заботы. Ольга, стараясь угодить свекрови, постоянно хлопотала по дому, и Лукерья ещё острее ощущала отсутствие младшего сына.

— Неспокойно у меня на душе, Матвеич, так бы и полетела вслед за Колюшкой... — жаловалась она.

— Зазря ты себя изводишь, оттого и тоска тебя точит.

— Как же не изводиться... Вон какими сыночки вернулись...

— Твои сыны живыми вернулись. Иван невестку тебе привёл, а мой Аникей...

— Прости меня, Христа ради...

— Ты, Луша, ни в чём не виноватая... Энто война... Ежели видала бы ты, какие калеки с фронта возвернулись... Хожу я по хуторам, помогаю, чем могу. Нагляделси... Сил боле нету... Стал я Нюрку посылать. Обскажу ей чё и как, она и бежит. А твои сыны, Луша, крепкие. Им время надобно, чтобы к жизни приловчиться.

— Понимаю, что смириться надо, а не могу...

— Все мы от беды устали, радоваться разучились. Но жизня своё берет. Погляди в глаза своему Ивану — так и светится, того и гляди, что в пляс пойдёт.

— Мне бы Колюшке в глаза глянуть... Хоть бы разочек...

— Опять за своё? Жди, — улыбнулся таинственно Матвеич, — скоро весточка от него прилетит...

— Откель ты знаешь?

— Люди меня в округе колдуном зовут... Вот я и наколдую...

И Лукерья ждала, но первым прилетело письмо от Жорки. Оно, как всегда, было немногословным. «Живой. Воюю. Бои идут на подступах к Берлину. Скоро войне конец, и я вернусь...»

Это, казалось бы, обычное письмо встрепенуло Степана.

— Дали мы им! Всё-таки дали! — рубанул он кулаком воздух, словно забивая гвоздь.

— А ты думал, что зря мы с тобой жизни не жалели? — откликнулся Иван, услышав Стёпкино «дали!» Хоть один из нас, но до Берлина дошёл! Вымели мы их подчистую!

Вечером в курене было оживленнее обычного. Степан первый раз с момента возвращения рассказывал о воздушных боях, о своих друзьях, о том, как видится земля сверху.

Временами в его голосе чувствовалась такая боль, такая тоска, что трудно было удержаться от слёз! «Пусть выговорится, выплеснет всю горечь... — думала Лукерья. — Легче станет...»
Степана не перебивали, не задавали лишних вопросов, и он то от волнения переходил на шёпот, то кричал во всё горло, жестикулируя руками.

Время давно перевалило за полночь, а братья-фронтовики всё говорили и говорили о войне.
А через несколько дней прилетело письмо от Николая. Оно было таким же немногословным, как и письма братьев, но излучало особое тепло и любовь к матери.

«Маманя, ты за меня не волнуйся... У меня полный порядок. Зараз я — моряк Тихоокеанского флота...» Но главным было то, что в письмо Коля вложил свою фотографию. С не совсем удачного любительского снимка на Лукерью глядели весёлые глаза сына. Бескозырка была ему к лицу. А чёрно-белые полосы на груди почему-то смешили мать. «Что ж за одёжка на нём такая?..» — улыбалась она, не в силах оторвать взгляд от родного лица.

— Ну вот, — хохотала Клавдия, — токмо моряка у нас не было!

— Ошибаешься, сестрёнка, и пехотинца нет, — улыбнулся Степан.

— А разведчик Борис? Он теперича нам не чужой... — почему-то зарделась румянцем девушка.

— Тогда сдаюсь! — шутливо поднял руки вверх Степан.

— А наш Коля зараз на большом корабле плавает? — уточняла Дуся.

— На самом большом ! И по океану! — подтвердил Иван.

Лукерья слушала детей, а самой не сиделось на месте.

— Побегу к Настёне... — прижала к груди фотографию, не скрывая радости.

— И к Настёне, и к Матвеичу! — поддержал её Иван. — Иди, маманя, радость нельзя в хате держать.

Возбуждённая Лукерья обежала с фотографией весь хутор. Бабы, глядя на снимок, всплёскивали руками:

— Хорош! Кто бы мог подумать... каким стал! Вот энто Колька!

— А лицом-то... Весь в тебя!

— И весёлый какой!

— Чудная на нём рубаха...

— Так он же моряк! А они все в бескозырках и тельняшках, — со знанием дела подсказывал бабам Фёдор.

— А смеется-то... Ну, как живой!

Фотография переходила из рук в руки, возвращалась к Лукерье, и снова кто-нибудь просил: «Дай ишо гляну...»

Переполненная гордостью, Лукерья вытирала слёзы радости. Но радовалась она на сына в последний раз...

Через месяц, погожим весенним днём, вся семья занималась работами в огороде. Лукерья ловко работала граблями, убирала с огорода прошлогоднюю траву и мусор. Клавдия с сёстрами вытаскивала картошку из погреба и сыпала на землю рядом с сидящим на маленькой скамеечке Степаном. Он перебирал клубни. Набирал в ведра для посадки, а испорченные отбрасывал в отдельную кучку. Иван с Ольгой сажали картошку под лопату, делая на огороде ровные ряды лунок.

— Зараз мы с девками вытащим всю и подмогнём вам! — подбадривала Клавдия работающих в огороде. — А ты, — обернулась к Степану, — шибче руками шевели! В две лопаты зачнём сажать — картошка быстро пойдёт, токмо успевай ведра набирать!

— Ты гляди! На войне не была, а командовать ротой научилась! — засмеялся брат. — Скоро моих сестрёнок из-под стражи освободишь?

— Их выпущу, а тебя посажу, чтобы начальству не перечил! — поддержала шутку Клавдия.
Подошла Ольга с пустым ведром, подставила весеннему ветерку вспотевшее лицо, поправляя платок, и увидела приближающуюся почтальонку Катю.

— Глядите, к нам Катька идёт...

Все на минуту оставили работу, выжидающе глядя на девушку.

— Здравствуйте... — как-то виновато, потупив глаза, поздоровалась она.

— Здорово-здорово... — скороговоркой откликнулся на приветствие Степан и вопросительно глянул на промолчавших сестёр.

Но Клавдия сразу заметила подавленность весёлой Кати и не могла оторвать взгляда от её сумки.

— Что? — наконец выдохнула она.

— Похоронка... — одними губами прошептала побледневшая почтальонка, не решаясь достать страшную бумагу.

— На кого?.. — подался вперёд Степан.

— На Колю...

— Не может быть... Он же не на передовой... А ну... дай... — протянул дрожащую руку.
— Как же маманя-то... — растерянно оглянулась Клавдия на идущую к ним мать.

Иван, не услышав привычно-звонкого «привет, танкист!», насторожился, подошёл, вглядываясь в молчаливые, встревоженные лица.

Девушка порылась в сумке, вытащила похоронку и нерешительно затопталась под вопросительным взглядом Ивана. Он сам взял из её рук бумагу, развернул.

— Энтого не может быть, Ваня... — cнова заговорил Степан. — Он же не в Германии... Он же моряк...

— Чё там, Ваня? — подошла мать, окидывая взором оцепеневших детей.

— Беда у нас, маманя... Коля погиб... — Иван хотел обнять мать, но она отшатнулась как от удара, вскинув руки.

— Нет! Нет!.. — растерянно оглянулась на сад, словно ища поддержку у Захара.

Её крик вывел из оцепенения девушек, бросившихся друг к дружке, они зарыдали.

По щекам Степана скатились скупые мужские слёзы. Он плакал впервые за все годы войны. Даже тогда, когда хоронил друзей, когда лишился ног, он не проронил ни слёзы, а только скрипел зубами и сжимал кулаки. Но Коля... Для Степана он всё ещё был щуплым подростком. Таким же, с каким он расстался, уходя на фронт. И снимок Коли в матросской форме не изменил этот образ.

— Маманя... — Иван снова потянулся к матери, пытаясь как-то поддержать её, но Лукерья круто повернулась и бросилась в сад.

— А-а-а! — пронзительный вопль резанул по больным перепонкам Ивана, и он покачнулся, зажал уши руками, медленно пошёл вслед за матерью к калиновому кусту.

Лукерья рухнула под весенний куст, обнимая -землю.

— Захарушка, родимый мой... — заголосила она. — Не сберегла я Колю... Навсегда улетел наш соколёно-о-ок... — жаловалась в голос, больше не в силах хранить тайну калинового куста и держать в душе спрессованную за многие годы боль. — Поглотил нашего сыночка Тихий океа-а-ан и могилки его нету-у-у... — рассказывала Захару, но сама не могла понять, как же этот океан может быть Тихим, если он отнял у неё сына. — Не на родном Дону, на чужбине сложил он свою головушку... — плач Лукерьи страшной песней полетел над садом, застучал в окна куреней, захлестнул болью души хуторян. Он то стихал, то с диким воплем набирал силу, отчётливо неся горькую весть всему хутору.

— Никак Лушин голос... — встрепенулась соседка Нина. — Сколь годков Луша не пела... — вслушалась в слова и обмерла. — Голосит... Беда у неё... — подхватила подол юбки, бросилась на голос.

— Лукерья запела... — прислушалась Настёна — Такой высокий и сильный голос только у неё. Ишь как жалостливо выводит... — удивилась, вслушиваясь, всё ещё не разбирая слов. Но вот «Заха-а-арушка-а-а...» донеслось до её слуха, и она побледнела: — Господи, упаси, Господи... — метнулась к речке. «Хоть бы каюк был у нашего берега... — единственная мысль стучала в её висках. — Токмо бы каюк был...» — словно он мог отвести беду от её подруги.

На голос Лукерьи спешили Матвеич с Нюркой. Тяжело переваливаясь на больных ногах, ковыляла тучная Фекла. А Лукерья всё голосила и голосила. Она сорвала с головы платок, комкая, вытирала им слёзы, кусала, пытаясь унять вопль и голосила снова. Волосы её растрепались, мокрые щёки перепачкались землёй, в лице ни кровиночки.

— Под энтим кустом лежит ваш батя... — глянула на столпившихся у калины детей. — Похоронила я его... Нету боле моей мочи горе энто в себе носить... Никогда уж не вернутся ни батька ваш, ни Колюшка-а-а... — открывала Лукерья тайные уголки своей души.

 — Я же растила вас, надеялась на здоровых да счастливых поглядеть... Что же война наделала... Сначала Захарушку отняла, потом детей искалечила, а ноне и Колюшку порешила... — поливала могилу мужа горькими вдовьими слезами.

Израненной птицей билась под калиной Лукерья, обнимая могилу Захара. Вмещала в своём сердце боль всех матерей и вдов. Словно вся горечь земли стеклась под этот куст, захлестнула материнское сердце.

— Зачем же я отпустила... не уберегла сыночка... Прости меня, Захарушка-а-а...

Иван попытался поднять мать с земли, но подошедший Матвеич остановил его:

— Пущай покричит... Сердцу легче будет, а то, неровен час, с такой болью не совладает...Она, ить, впервой по Захару-то голосит... Сколь годов в себе такое горе носила...

— За что же бабам доля такая — мужей да детей оплакивать... — запричитала Настёна.
— Бабы всей земли своими слезами пролитой кровушки не смоют... — вытер влажные глаза Матвеич, заново переживая гибель своего сына и всё ещё не веря в смерть Коли.

— Колюшка, соколёнок мой ясный... — звала Лукерья, и плач её пронизывал ветки калины с первыми зелёными листочками, захлёбываясь, путался в плакучих ивах.

А на другом берегу реки в поисках каюка метался Тимофей. На нём была форма кубанского казака, обтягивающая немолодое располневшее тело. Хромовые, но изрядно поношенные сапоги вязли в наносном илу.

— Луша... Моя Луша кричит... — волновался он, пытаясь понять, кого же она оплакивает, но от нахлынувших чувств не мог разобрать ни одного слова. И вдруг перед его глазами в бешеной карусели понеслась идущая в атаку конница.

 Захрапели подстреленные кони, вздыбилась от взрывов земля, перекосились болью и страхом лица израненных казаков. И кровь, кровь, кровь... Но вот головокружительная скачка прекратилась. Теперь из тумана появилась Лукерья. На ней было мокрое платье, и сама она была из давнего, почти забытого сна.

— Я мокрая от слёз...— проговорила она. — Горькие они... Ох какие горькие бабьи слёзы!..

— Луша! — вскрикнул Тимофей, и видение исчезло. Перед ним несла воды мутная весенняя река. Каюк покачивался у подмостков на противоположном берегу, а из сада всё слышался отчётливо плач Лукерьи.

— Господи! Где силы-то мне взять? — услышал он возглас Лукерьи, окончательно приходя в себя.

— Луша... Я зараз... Я рядом... — вошёл Тимофей в холодную мутную воду и поплыл, размашисто пересекая реку.