Балкон

Из "Записок о минувшем"

 
Дом, в котором прошли мои детство и юность, его фасад, я вижу время от времени  по дороге то в горбольницу, то, всё чаще, на кладбище. Каждый раз смотрю на наш балкон, ещё сравнительно недавно имевший свой первозданный вид, а ныне обезображенный стеклянным колпаком, на окно комнаты моих двоюродных братьев, где кое-как заклеенная в давние времена неровная трещина на оконном стекле сохранялась чуть ли не полвека, аж до самого капремонта.
 
       Иногда непреодолимо тянет подойти к дому, окинуть взглядом двор, побродить вокруг.
       И тогда я выхожу на трамвайной остановке «Полевая», рядом с нашим бывшим домом.
Ностальгическая машина времени тут же погружает меня в прошлое. Повседневные,обыденные мысли мгновенно  испаряются. Я впадаю в детство.

       Всё вокруг уже видится мне оттуда, из тех незапамятных времён, даже эта дорога, эти рельсы, по которым столько езжено-переезжено за десятки лет. Я вдруг вспоминаю, что когда-то здесь трамвай поворачивал по кольцу, эта остановка была последней, она так и называлась «Последняя остановка».
      Трамвай гремел и звенел под нашими окнами, но мы привыкли и шума не замечали. Такими же привычными были бесконечные похоронные процессии с музыкой, проходившие мимо дома. По этой дороге летом 1951 года я в составе сводного городского духового оркестра  шёл за гробом «короля чёрной металлургии»...

      Наш балкон на третьем, последнем этаже, в  моём воображении вмиг приобретает свой прежний вид: мощный фигурный бетон, металлическая ажурная решётка-ограждение, широкие деревянные перила. По перилам ходит наша  кошечка с мужским именем Кексик...

      С этого балкона мы наблюдали за прыжками с парашютной  вышки на стадионе, разглядывали  первые послевоенные «Москвичи» и «Победы», с острым любопытством рассматривали работавших у дома немцев-военнопленных, с виду похожих на обычных людей, а потом колонну переполненных «студебеккеров», увозящих их «нах хаузе»... Здесь, под нашими окнами, вдоль строя людей с цветами, на открытой машине, устланной коврами, весь в белом, проезжал индийский премьер-министр Джавахарлал Неру с дочерью Индирой Ганди...

* * *

      Глянул на балкон и вспомнил про кроликов. Господи, сто лет не вспоминал, а тут вдруг вспомнил. Говорю же, впадаю в детство. 
      Кроликов было три, кто-то мне подарил их, когда я  перешёл, кажется, в 6-й класс. Милые, нежные, пугливые зверьки жили  у нас на  балконе. Возле стадиона «Строитель» я рвал сочную зелёную траву, набивал ею кошёлку и приносил домой. Жутко прожорливые существа быстро съедали её, забавно двигая челюстями и дёргая носами. Гадили они тоже хорошо, я еле успевал за ними убирать.

      Наш балкон был спаренным с соседским, перегородки между ними не было. Я набросал разного барахла поперёк балкона, прикрыл снизу дырчатое ограждение, и кролики гуляли себе вольно по нашей половине. Они стали совсем ручными, не убегали от меня, я играл с ними, гладил им носик, мордочку, за ушами, они замирали. Они даже откликались на зов. Иногда они прятались в укромных местах и могли сидеть там часами, но когда я выходил на балкон,  сразу оттуда вылезали.

      Как-то раз навстречу мне выскочили только два кролика, третий, мой любимый Черноносик, почему-то не появился. Я позвал его, поискал - нету. Наверно, забрался куда-то совсем уж глубоко, вон сколько на балконе рухляди! Я раздвигал  ящики, ворошил барахло и, наконец, обнаружил выглядывашую из-под какой-то ветоши белую пушистую спинку с коротким чёрным хвостиком. Прикоснувшись к ней, я отдёрнул руку: шёрстка была  странно жёсткая и холодная.

      Превозмогая страх, я извлёк кролика и вскрикнул от ужаса: он был без головы! Не веря своим глазам, я тупо уставился на обезглавленную тушку. Крови почему-то совсем не было. Первое, что пришло в голову — соседский кот!  Правда, он никогда не проявлял к кроликам никакой враждебности, здоровенный, спокойный и ленивый, равнодушно позёвывая, он взирал на их возню, они его не боялись. Но если не он, то кто?
 
      Головы не было ни рядом с бедным кроликом, ни поблизости. Я не знал, что и думать. Плача от жалости и злости, я обшарил весь балкон, нашу и соседскую половину, но так и не нашёл её. Неужели это чудовище сожрало её, не оставив никаких следов?  Я с ненавистью смотрел на тускло-рыжего зверюгу, как ни в чём не бывало развалившегося на перилах, нагло щурившегося на солнце. А что: не пойман - не вор.
Осенью я кому-то переподарил своих кроликов.

* * *

      Там, за балконной дверью, комната, в которой я, будто вчера, уютно лёжа на постеленном у тёплой батареи ватном одеяле и накрывшись какой-то тряпкой, читаю «Вия». Начинает смеркаться, в потемневших углах комнаты мне мерещатся зловещие силуэты разной нечисти, страх судорожными волнами сотрясает меня, я накрываюсь с головой и   долго лежу так, боясь высунуться, прежде чем, превозмогая ужас, решительно вскакиваю и включаю  свет.

      Но тут откуда-то появляется зловредная сестра Райка, валит меня обратно на одеяло, садится верхом и, прижимая руками к полу мои плечи, начинает корчить страшные рожи, приговаривая загробным шёпотом: «Я  панночка! Панночка!» Меня трясёт от ужаса, злости и истерического смеха. Вырваться нет сил, в изнеможении я ору, умоляю Райку прекратить, но она непреклонна: «Приведите Вия! — завывает она. — Я Вий! Поднимите мне веки, ничего не вижу!» Наконец, я всё-таки вырываюсь, и мы сначала немного дерёмся, а потом хохочем.

      Но, пожалуй, даже больше, чем Вия с панночкой, я боялся изображения Маркса и Энгельса на глянцевых листах в Раином учебнике по истории за 4-й класс. Там были портреты и других вождей, бравых, с усами и орденами, у некоторых  из них были грубо перечёркнуты лица и выколоты глаза, потому что, как объяснила мне Рая, они оказались предателями, врагами народа.

      Я с трепетом перелистывал страницы,  приближаясь к объектам моего ужаса.
Дойдя до листа,  предшествовавшего  Карлу Марксу, я, собравшись с духом, резко отбрасывал его. Внутри у меня всё замирало, не дыша, я долю секунды смотрел на пронзительно уставившееся прямо на меня лохматое, бородатое чудище, стремительно  переворачивал страницу и переводил дух.

      Карл Маркс был ещё страшнее, чем загадочный, ужасный Малхамовес или не менее жуткий Митрофан, которыми меня в детстве пугала бабушка. Фридрих Энгельс тоже был бородатый и страшный, но не такой, как Карл Маркс, может быть, потому, что  был менее лохматый и смотрел куда-то в сторону. Его я мог рассматривать подольше.
Ну а за ними  шли Ленин и Сталин. Я успокаивался, глядя на их родные, добрые, любимые лица.

      Спаренный балкон не раз выручал нас. Как попасть домой, если замок захлопнулся, а ключ остался в квартире?  Через балкон. Если не через дверь, то через форточку. У соседей по балкону всегда кто-нибудь был дома, а у нас редко бывало так, чтобы сразу и  балконная дверь, и форточка были закрыты на шпингалет.

      Однажды, придя из школы, я, как обычно,  изжарил и сожрал с хлебом, запивая водопроводной водой, полную глубокую сковородку картошки, после чего  завалился и мгновенно уснул.
      Мне снились какие-то назойливые крики, тряска и бесконечное «Как я сюда попала? Как я сюда попала?» Странный какой-то сон.  Или не сон?  С трудом разлепив глаза, я увидел перед собой разъярённую Райку. Она свирепо трясла меня за плечи, беспрестанно повторяя: «Скажи, ну скажи, гад, как я сюда попала, а?»
 
      Окончательно проснувшись, я допёр: у Райки не было ключей, она,  зная, что я дома, стучала, но никто не открывал, пришлось лезть через балкон. Она была в бешенстве. «Это же надо, так дрыхнуть! Я целый час стучала руками, ногами!» «А головой не пробовала?» — спросил я, за что получил оплеуху. Я в ответе не остался, и мы малость подрались. Вообще, мы  дрались с ней, не часто, но довольно ожесточённо. Как-то раз я швырнул в неё валенком, она увернулась, валенок попал в кухонную дверь, разбив стекло. Хорошо попало обоим.

* * *

      Как и большинство горожан, мы сажали картошку. Первые два-три года после эвакуации  хранили её в подполе у соседей. Но вскоре соседи уехали на родину, и мы лишились доступа в погреб. Начали сажать  понемногу, чтобы только хватило до февраля-марта, потому что позже картошка в квартире начинала портиться: прорастать и дрябнуть. Хранили картошку в ларе, который стоял у нас в прихожей.

     Как-то в конце 40-х уродился небывалый урожай картошки. Её было уже некуда девать, ларь был забит до отказа, картошкой в мешках и россыпью была завалена прихожая. Несколько мешков стояли  на балконе.
 
     Брат Нюмка гонял  нас с Женькой Коноваленко на базар. « А ну короче канайте на балочку!» – приказывал  он, всучивая нам по ведру с картошкой.  Возражать было бесполезно, всё равно заставит. И мы с Женькой корячились  с тяжёлыми вёдрами на «маленький базарчик», где продавали картошку за гроши. Деньги Нюмка забирал себе.

      Невиданное изобилие картошки превратилось в бедствие. Мальчишки во дворах кидались картошкой. Мы с Райкой обстреливали с балкона  пассажиров на трамвайной остановке, расположенной рядом, чуть ли не под нашими окнами. Бросишь картофелину, присядешь, и на карачках - в комнату. Потом выглядываешь, попали или нет. Сначала выбирали мелкую, потом обнаглели, бросались какой придётся.

      Один раз большой картофелиной попали дядьке в голову. Народ на остановке зароптал, посыпались угрозы, намерения подняться, разобраться, полетели камушки. Райка тихо скулила, выглядывая из-за мешка. Дядька подобрал картошку и, держа её в руке, двинулся было уже к дому, но тут зазвенел подходящий трамвай. Дядька сильно размахнулся и бросил в нас картошку, но промазал, попал в окно Нюмкиной комнаты. Стекло не разбилось, но треснуло на полокна. Тётя Роза кое-как заклеила трещину.

* * *   

      Иногда на балконе появлялась  весёлая рослая старшеклассница Наташа, какая-то родственница соседей.   У неё были  тёмные глаза, светлые ресницы и почти рыжие волосы, коротко подстриженные, как  у девочки, сидящей  на коленях у Сталина. Мы с ней болтали о том, о сём.
        Однажды, когда  я гонял гаммы  на своей альтушке,   Наташа крикнула мне с балкона: « Покажи дудку!». «Заходи»! – сказал я.  Высоко задирая коленки, она перешагнула  через картонные коробки с барахлом, символически разделяющие наш общий балкон, пробралась к нашей двери и прошла в комнату. «Ну вот, смотри!» – сказал я. «А можно  попробовать?» Обтерев мундштук, я протянул ей альт. Она дунула, вместо звука из раструба вырвался хриплый выдох. Закинув голову, Наташа весело рассмеялась. «Ты щёки не надувай, – cказал я, – а губы держи вот так. Вот видишь, уже лучше!» «Да ну, ничего не выходит»,  – махнула рукой она, кладя  альтушку  на стул.

        Я потянулся к стулу, наши лица оказались рядом. Блестящие глаза, раскрасневшиеся  щёки, губы с вмятинкой от мундштука... Я не удержался и поцеловал Наташку  в щёку. Она выпрямилась. «Ты чего?» – спросила она вроде строго, но со смешинкой в  глазах. «Извини! – пробормотал  я ссохшимися губами. «За такое не извиняются! – засмеялась она. – Что, нравлюсь что-ли?» « Ещё как!» – осмелел я. «Подрасти сначала, духопёр!» «Что ты имеешь в виду, возраст или рост?» «И то, и другое!»
          Наташа направилась к балконной двери. «Ладно, не обижайся! Останемся  друзьями!» – со смехом сказала она, выходя на балкон.   Какой там  обижаться...

         Я ещё долго  чувствовал на губах  будоражащий свежий запах и вкус тугой, нежной кожи... Вскоре Наташа закончила школу и уехала куда-то в институт. Она  ещё вытянулась, а я так и не подрос...

       Полной противоположностью приветливой Наташе был Боря, её то ли родной, то ли двоюродный брат, тоже приходивший иногда к соседям, долговязый, нескладный мальчишка с большой, как ведро, головой и непомерно высоким крутым лбом. Когда мы изредка  сталкивались с ним на балконе,  он  не здоровался и не поддерживал разговор. «Странноватый паренёк, а бисл цудрейтер», — говорила моя мама. В смысле слегка с приветом.

       ...Мы жили уже в другом доме, на правом берегу. У  маленького Марка часто шла кровь из носа, однажды кровотечение было таким обильным  и неукротимым, что пришлось вызвать скорую. Из машины с чемоданчиком вышел... Боря.  Сделал вид, что не знает нас, не поздоровался. Молча, неуверенно и неумело попытавшись остановить кровь, ничего не объясняя,  повёз нас сначала в одну,  потом в другую сторону, потом вдруг велел шофёру развернуться на 180 градусов...
       «Точно, «цудрейтер», — вспомнил я мамины слова.
       Привёз в 1-ую горбольницу. Там участливая женщина-врач ловко и быстро остановила кровотечение. Кто он был, этот странный Боря, медбрат, фельдшер, не знаю. С тех пор я его больше не встречал.

* * *
      В нашем подъезде на втором этаже жил Толя Кусов по кличке Рыжий. Кличка  использовалась только за глаза, во избежание болезненных санкций  со  стороны Толи. Хулиганистый парень, отличавшийся дерзостью и бесстрашием, он был грозой всей  нашей округи. При одном виде его рыжей головы  мелкая шпана в панике разбегалась кто куда.
      Толя водил знакомство с  разными подозрительными личностями, среди которых были и  жулики, и урки, и настоящие головорезы, но сам он не был примитивным хулиганом, дрался только «по делу», обладал чувством юмора и  каким-то скрытым, внутренним артистизмом, придававшим его озорному облику особый колорит.

           Однажды, покуривая тайком на балконе, я увидел, как из трамвая вышел  Толя Кусов  и направился к дому. Ему преградили дорогу  какие-то двое, по виду блатари. Они как-то странно потоптались возле него и  убежали. Толя прошёл несколько шагов и упал, не доходя до угла. Я выскочил в подъезд, затарабанил в дверь Толькиной квартиры. Открыл голый по пояс Коля, старший Толькин брат.
          Мы выбежали за угол дома. Толя лежал на боку с закрытыми глазами, тяжело, с хрипом  дышал,  клетчатая рубашка была в крови. Резанул глаза зловещий контраст между  белым, как снег лицом и огненными волосами. «Пырнули, суки!..» – выдохнул Коля,  заметался, перебегая туда-сюда трамвайные пути. Машин было мало, да и те не останавливались.

         Со стороны горбольницы показалась карета скорой помощи. Коля выскочил на середину дороги. Машина мчалась, непрерывно сигналя, но он стоял с голым торсом, как вкопанный,  раскинув руки. Скорая резко затормозила, шофёр выскочил с заводной рукояткой, громко матерясь, кинулся к Коле. Здоровенный Коля схватил одной рукой шофёра за шкирку, другой  показывая в сторону дома.
       Выглянув из кабины, женщина-врач что-то сказала шофёру, тот вскочил в кабину, грохнув дверью. Коля побежал  к дому. Развернувшись на перекрёстке возле бани, машина остановилась прямо перед лежащим Толей. Коля с шофёром занесли его в фургон, положили на высокую скамью.
       Врачи потом говорили, что Толе повезло: ещё  немного,  и он умер бы от кровотечения. Выходило так, что я во-время оказался  на балконе...

* * *

       Наш захламленный балкон  часто служил тайником. То тётя Роза, мать моих двоюродных братьев, прятала от них съестное, чтобы они не сожрали его за один раз, то братья ныкали  от неё разное барахло, выигранное в карты, вплоть до вороха купюр, впопыхах запиханных в какую-то торбочку.
       А однажды здесь, под  перевёрнутым вверх дном фанерным ящиком из-под посылки, недолго лежал завёрнутый в тряпочку настоящий боевой наган,  пока его не обнаружила тётя Роза. Грозное оружие было утоплено ею в вонючей общественной уборной.

      Старый балкон вызвал столько воспоминаний! А ведь я ещё собирался зайти во двор, неспешно погулять вокруг... Ладно, потом, непременно...

* * *
      ...Смотрю на балкон. Всё на месте: стеклянный колпак, пришпандоренная к нему телетарелка.  Значит, пора  возвращаться «в мир».
      Из-за диспетчерской поворачивает мой трамвай. Гремит, скрипит, стучит, скрежещет. Господи, как мы переносили эту какофонию?