Contra Spem Spero

Что ты будешь делать, когда мир вокруг тебя начнет как бы рушиться? Когда на голову будет сыпаться серая известь с потолка, когда обломки кирпичей цвета ржавой глины будут вываливаться из стен и разбиваться об пол не хуже чем хрустальные бокалы, падающие вместе со шкафами? Представь себе, что ты сидишь в кресле, потертом, с облупленным лаком на подлокотниках и пьешь из последнего бокала. Бутылка, ради сохранности, ведь в ней еще осталось жидкости на два глотка, у тебя в руках, потому что пол дрожит, как дрожит слабое животное в ожидании того, что более сильный зверь поглотит его.
 Представь, что ты сидишь в этом кресле, в одной руке у тебя бутылка с опьяняющей жидкостью, которую ты называл амброзией для человечества. Во второй руке бокал и там, на донышке, все еще осталось немного амброзии, но ты почти не обращаешь на нее внимания. Сквозь хрустальные грани ты задумчиво рассматриваешь сидящую перед тобой девушку, и в твоей задумчивости можно прочитать равнодушное восхищение.
 Какой странный парадокс слов. Равнодушное восхищение. Ты не любил красоту, которую могло предложить тебе тело. Что в этом теле такого, что могло бы тебя заинтересовать? Руки, которые убивали? Губы, которые лгали? Глаза, которые наблюдали? Тело – это просто инструмент. Такой же, как нож. Изящный, блестящий, притягательный в своей опасности и холодный, если вынуть из него душу.
 Ты был равнодушен к любой красоте. Тебя не могли покорить даже плавные изгибы линий самой Афродиты, если бы ей вздумалось прибыть сюда. А красота девушки, сидящей напротив, тем более не могла тебя убедить в своей неотразимости. Разве трагедии берут верх над любовью? Хотя, по сути своей, любовь и есть трагедия, просто не у каждого она велика и необъятна.
 - Конец, - ты равнодушно опрокидываешь в себя стакан, обжигая горло янтарной водой, приносящей тебе облегчение последних минут. Агония продлится не так долго, как хотелось бы.
 - И не будет никаких прощальных слов? – девушка смотрит на тебя недоверчиво, поигрывая маской и вызывая у тебя противоречивые чувства. Тебе не нравились пустые провалы глаз у маски. Слишком живыми они казались.
 - Зачем попусту тратить слова? Люди и так слишком расточительны. Я не могу себе этого позволить. Человек искусства не может себе этого позволить, - твои слова наполнены той искренней верой, которая бывает лишь у фанатичных приверженцев, но ты никогда не задумывался над этим.
 - Ты писатель. Ты не умеешь тратить слова попусту, - ее легкая полуулыбка настолько снисходительна, что тебе хочется разбить ее, как маску. Снисходительность со стороны девушки, пусть даже и старше чем ты на несколько тысяч лет, раздражала.
 - Я, может, и нет. А остальные? Я подам им дурной пример в последние часы своей жизни, - будто в подтверждение твоих слов, часть потолка обвалилась, засыпав тебя белой пылью. Ты видел, что несколько осколков буквально исполосовали лицо музы, но она осталась неподвижной. Холодный камень не мог испугать бессмертную жительницу далекого Парнаса.
 - Глупец, - в ее движениях проскальзывала томность, но ты знал, что это всего лишь хорошо замаскированная лень. Ты успел ее хорошо изучить перед тем, как ввести в этот рушащийся дом на самом краю старой Праги.
 - Не глупее тебя, - бутылка опустошается, и ты отбрасываешь ее за ненадобностью. Последнее желание исполнено, и бутылка отборнейшего бренди, вечно являвшаяся тебе во снах, наконец-то испита. Твоя муза стала твоим палачом, исполняя последнее желание.
 - В чем же моя глупость? – маска в ее руках обернулась к тебе провалами глазниц и начала методично ворошить душу.
 - Ты потратила на меня слишком много времени, - первый из двух последних глотков обжигает горло едва ли не сильнее, чем все предыдущие, - хотя, вполне могла уделить его кому-то более способному.
 - Ты хотел сказать более известному? – и снова эта снисходительная улыбка, в сопровождении обвалившейся стены грохота падающей мебели второго этажа. Кажется, восточное крыло рухнуло. Жаль, там как раз находилась библиотека.
 - И это тоже, - ты задумчиво смотришь на последний глоток такого желанного напитка, понимая, что выпив его, закончится все. Огромная плита с люстрой, в которой мелодично звенят подвески, грозит упасть прямо на тебя, придавив своей тяжестью к потертому креслу. Последний глоток, - каково это, умирать?
 - Не знаю, - легкомысленное пожатие плечами и волны движений прошедшие по ткани хитона, - я никогда не умирала.
 - Жаль, - ты говоришь это серьезно, понимая, что все твои слова не доносятся до ее сознания.
 А дом рушился, даже тогда, когда вы говорили, делая вид, что ничего не происходит. Дом захлебывался в агонии, падая обломками стен, рассыпаясь черепицей и вздымая клубы пыли, в которой таяли странные силуэты и таились неведомые образы. Ты пожимал плечами, и лениво отводил руку в сторону, когда очередной осколок норовил расцарапать ее в кровь. Твой бокал все еще хранил последний глоток. Агония продолжалась.
 - Представь, как парадоксально мы сейчас выглядим, - твоя рука делает жест, обводя разрушенную, пыльную, погребенную под обломками комнату, - среди этого хаоса, мы сидим спокойно, как будто это все сон.
 - Я давно привыкла к парадоксам. Трагедия к этому обязывает, - муза на миг прикрывает глаза и все замирает. Мир застыл в апогее движения, и ты досадливо морщишься, потому что образы Помпей рассеиваются, не давая тебе составить полную картину разрушения. У художника отобрали кисти, и воображение медленно теряет растворяющиеся нити.
 - Зачем? – ты кривишься, будто от боли, понимая, что вся прелесть агонии уходит, оставляя тебя разбитым и опустошенным.
 - У твоей трагедии будет мой финал, - она улыбается, открыто, естественно, и эта улыбка почти придает ей божественное сияние.
 - Стерва, - не злобно, не огорченно, не саркастично. Равнодушно, потому что воображение остыло. Картина развеялась в пространстве и, почему-то, стало уже все равно.
 - Прости, - тебе не нужны ее извинения, она прекрасно знает об этом, но вы играете словами.
 - Это мог быть мой триумф, - всего лишь предположение.
 - Или твое поражение, - ее улыбка становится спокойнее, - ты хотел написать величайшую трагедию. Не зная, что у каждого она своя.
 Ты сидишь, рассматриваешь слабые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь пыль ровными полосами, и пытаешься не поддаться искушению швырнуть в музу стакан. Она дала тебе слишком много. Глупо было надеяться, что ты единственный автор, которого она пестовала и лелеяла, выращивала, как плодоносное дерево, которое должно было дать свои плоды.
 - Твоя трагедия могла перечеркнуть многое, показать то, чего еще нет, - она встала медленно, как будто старалась показать все свои движения, не утаить ничего, - писатели, они ведь как пророки. Видят и придумывают то, что в будущем может стать абсолютной реальностью, - она подходила к тебе плавно и тягуче, как хищник, который отвлекал жертву и в тоже время стремился ее схватить, - а разве я могу отдать всю славу только тебе? Ты не один мой любимец, - уже не удивительно.
 - Догадывался, - ты наблюдаешь за тем, как она наклоняется к тебе, окутывая сиянием своей силы. Муза.
 - Прости. Но свои трагедии тебе придется впредь писать без меня, - она мягко прикоснулась губами к твоему лбу, и прикосновение горело клеймом на коже.
 - Без твоей силы у меня не получится писать, - ты говоришь это устало, как уже осознавший свое поражение солдат, не выпускающий из рук ружье только потому, что приказ.
 - Это уже не мои проблемы, - она отстраняется и в ее руках снова мелькает маска. Тебе не нравятся эти провалы глазниц и то, что маска – точная копия твоего лица.
 Муза резким движением бросает маску и та разбивается об стену, с оглушительным звоном, жалостливым, почти ноющим. Еще несколько минут в разрушенной комнате стояло эхо, которое с каждым отзвуком становилось все тише и все печальнее. Ты смотрел на блестящие осколки своего таланта и залпом опрокинул в себя последний глоток. Горло обожгло в последний раз, а в ушах все еще звенел печальный звон твоего таланта. Получилась настоящая трагедия.