Воланд и украденные главы Мастера. Фрагменты роман

23. Ошибка мастера

«За мной читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!»
«Мы пришли, чтобы отрезать тебе, мастер, твой лживый гнусный язык!» – сказал Азазелло в ту самую роковую ночь, случившуюся после бала на Лысой горе, да, да, видит Бог, что именно так сказал Азазелло, но почему-то эти слова не вошли в окончательный текст знаменитого романа Михаила Булгакова.
Нет! Мастер ошибался не только по отношению к Маргарите, чуть косящей на один глаз ведьме, но порой он просто-напросто не видел за деревьями леса, или, пытаясь перехитрить Воланда, делал вид, что дальше собственного носа мир ему уже не интересен. И тогда, вместо того, чтобы преподать мастеру незабываемый урок позора, сатана меняет гнев на милость и, исполняя просьбу Иисуса, свистит в четыре пальца.
И тогда над горами прокатился, как трубный голос, страшный голос Воланда:
• Пора! – и резкий свист и хохот Бегемота.
Кони рванулись, и всадники поднялись вверх и поскакали.
Вот и всё, читатель! Вот и вся история, оставившая тебя в дураках. И стоишь ты почти пятьдесят лет с открытым ртом, и думаешь думу нескончаемую, а кони всё дальше и дальше от тебя, и нет в чёрном небе даже следа от их быстрых ног.
Господи! Зачем же кричать? Зачем же звать за собой, если всё кончается восклицательным знаком, который с годами всё больше и больше сгибается и, наконец, становится одним огромным знаком вопроса?
Ах, вы кони, кони-звери!
«Маргарита чувствовала, как её бешенный конь грызёт и тянет мундштук. Плащ Воланда вздуло над головами всей кавалькады, этим плащом начало закрывать вечереющий небосвод. Когда на мгновение чёрный покров отнесло в сторону, Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман».
И вот теперь, после такого длинного и никому не нужного лирического отступления, дорогой мой читатель, я смею заверить тебя, что настоящая, верная, вечная любовь живёт совсем не там, где она прописана.

В актовом зале психиатрической больницы доктора Живаго выступали приезжие артисты. В зале собралось более двухсот человек и все они с нетерпением ожидали магического представления театра под названием «Говорящий сверчок», дававшего премьеру водевиля «Ошибка мастера».
Вначале, так же, как в романе Булгакова, на сцену вышел конферансье Жорж Бенгальский.
• Итак, граждане, – слово в слово придерживаясь классического текста, заговорил артист, играющий роль Бенгальского, – сейчас перед вами выступит… – Тут Бенгальский прервал сам себя и заговорил с другими интонациями: – Я вижу, что количество публики к третьему отделению ещё увеличилось. У нас сегодня половина города! Как-то на днях встречаю я премьер-министра и говорю ему: «Зачем вы берёте в правительство господина Грабкина?» А он спрашивает: «Ну и что?» – «Как что? – возмущаюсь я. – Он же вор!». – «Ну и что? – опять говорит премьер-министр. – В моём правительстве все воры!»
В зале недовольно зашумели знатоки Булгаковского творчества.
• Позор! – крикнула девушка с голубыми волосами. – Как вы смеете насиловать мёртвого Булгакова!
• Позор! – словно деревенская калитка, проскрипели старички и старушки.
Однако, Бенгальского такая реакция не напугала, он сделал паузу и продолжил: «Итак, сейчас перед вами выступит знаменитый иностранный артист мосье Воланд с сеансом чёрной магии! Ну, мы-то с вами понимаем, – тут Бенгальский улыбнулся мудрой улыбкой, – что время изменилось, и теперь дорогие русияне убеждены, что чёрная магия вовсе не суеверие. Так? Так! Ну что же, тогда попросим господина Воланда!»
Произнеся всю эту ахинею, Бенгальский сцепил обе руки ладонь к ладони и приветственно замахал ими в прорез занавеса, отчего тот, тихо шумя, разошёлся в стороны.
Как и в романе, самарской публике очень понравился выход мага с его длинным помощником и котом, вступившим на сцену на задних лапах.
• Кресло мне, – негромко приказал артист, играющий Воланда, и в ту же секунду, неизвестно как и откуда, на сцене появилось кресло, в которое и сел маг. – Скажи мне, любезный Фагот, – осведомился артист, играющий Воланда, у клетчатого гаера, носившего, по-видимому, и другое наименование, кроме «Коровьев», – как по-твоему, ведь самарское народонаселение значительно изменилось?
Маг поглядел на затихшую, поражённую появлением кресла из воздуха, публику.
• Точно так, мессир, – негромко ответил Фагот-Коровьев. – Горожане сильно изменились…. Теперь они живут в квартирах, откуда изгнаны  миллионы детей и стариков.
• А шинель Акакию Акакиевичу Башмачкину они вернули?
• Нет, мессир, не вернули. Несчастный Сева Пастушок томится в психиатрической клинике доктора Живаго, его отца обвинили в жутком антисемитизме и теперь давят, как клопа, где только не увидят, там и давят; а божественная девочка Сольвейг-Ассоль бесследно пропала среди городских проституток.
• Вот как? – Артист, играющий Воланда, очень правдоподобно изобразил на лице широкую гамму всевозможных человеческих переживаний. – Ну и что же? Её кто-нибудь ищет?
• Увы, мессир, в этой стране и в этом городе она никому не нужна. Они так и говорят: нет человека – нет проблемы.
Публике речь артиста, вошедшего в образ  Воланда, явно не понравилась. Наступило молчание и в зале стало тихо, как бывает перед сильной грозой.
• Перестаньте насиловать текст мёртвого Булгакова! – снова закричала девочка с голубыми волосами.
• Позор! – проскрипели старики и старушки и почему-то принялись аплодировать.
• Между прочим, эта с голубыми брызгами, – тут Фагот указал на возмущённую девушку, – мне надоела. Суетится всё время, куда её не спрашивают, ложными замечаниями портит сеанс! Что бы нам такое с ней сделать?
• Голову ей оторвать! – с великим воодушевлением откликнулся зал, а через несколько секунд повторил эту фразу ещё раз, но уже вскипев и взревев во всю ивановскую: – Голову ей оторвать!
• Нет, нет! – неожиданно сказал артист, играющий Воланда. – Всё это было в романе уважаемого мною Михаила Афансьевича. – Я не люблю повторяться. Давайте, лучше обратим внимание на молодого человека в четвёртом ряду. Только что, глядя на меня безумными глазами, он прошептал: «Господи, что происходит на этой земле? Булгаков мёртв, а бесы живы!»
В зале снова, словно меч над головой несчастного узника, повисла тишина. Все головы, словно подсолнухи, разом повернулись в одну сторону. И Сева Пастушок сразу же понял, что он вычислен и обнаружен.
• Я так не говорил! – зачем-то сказал он.
• Да, да, – согласился артист, играющий Воланда. – Но извольте признаться, что вы подумали именно так, как я только что сказал.
• Не знаю, – почему-то побледнел Сева Пастушок. – Я не знаю, кто я такой, поэтому не могу отвечать за любую сущность, решившую поговорить моими губами!
• Браво! – улыбнулся артист, играющий Воланда. – Блестящий ответ! Но почему же, обладая таким выдающимся умом, вы считаете, что Булгаков умер?
• Потому что, – обрадованный похвалой странного артиста, сказал Сева Пастушок, – я не видел его с середины прошлого века!
• А увидеть хотите? – неожиданно спросил артист, играющий Воланда, впиваясь глазами в лицо потерянного и всё ещё бледного молодого человека.
• Так не бывает, – ощущая в себе волну зябкой тревоги, сказал Сева Пастушок.
• Говорите, не бывает? – Артист, играющий Воланда, покачал головой и улыбнулся: – Но мы всё-таки попробуем. Хотя для начала я открою жителям Самары одну жуткую тайну. Дело, видите ли, в том, что никто из вас не знает истинного содержания романа «Мастер и Маргарита».
Люди в зале, всё ещё находясь в полной уверенности, что сценическое действие развивается в полном соответствии с задумкой режиссёра, и что Сева Пастушок – это бездарный подсадной артист, не спешили возмущаться и топать ногами.
• «Мастера и Маргариту» хорошо помните? – неожиданно, вскочив на рояль, истошно прокричал кот Бегемот.
• Да! – словно одна большая грудь, выдохнул зал.
• Наизусть помним! Каждую главу от слова до слова знаем, – прошептали старики и старушки.
• Что за люди! – прокричал кот и облизнулся. – Годы прошли, тысячелетия промчались! Мамонты вымерли, вулканы погасли! А они всё те же: врут и врут! – и захохотал, и, повалившись на спину, ударил сразу во все лапы-ладоши: – Врёте, божьи одуванчики! Врёте! Там не хватает пяти глав. Три из них у меня дома.
• Врёте вы! – это вскочила с места девочка с голубыми волосами. – В нашей стране Булгаков напечатан весь – до последнего черновика, до последней точки!
• Извольте! Пардон! – Фагот-Коровьев даже прикусил язык от возмущения. – Да знаете ли вы, с кем говорите?
• Знаю! С артистом погорелого театра! – закричала девочка. – Позор бесстыжему театру!
• Полно, полно! – взмахнул руками артист, играющий Воланда. – К чему нам выяснять отношения? Обмануты все: вы и я. Но от правды нам всё равно не спрятаться, не скрыться. Вы помните, как в романе Воланд вернул Мастеру рукопись про Понтия Пилата, заявив, что рукописи не горят?
• Да, – откликнулся зал.
• А ведь Мастер даже не перечитал рукопись. Поэтому никто не знает главного, что было в романе. Сатана не был бы сатаной, если бы не отредактировал рукопись Мастера. О самом главном в романе остались лишь отголоски уничтоженного текста.
• Михаил Афанасьевич Булгаков категорически это отрицает! – прокричала старушка в третьем ряду.
• Возможно, вы знаете Булгакова лучше, чем я, – грустно улыбнулся артист, играющий Воланда. – Мы могли бы поспорить с вами на эту тему, но не лучше ли нам спросить об этом у самого Булгакова?
• Каким образом? Это что, вульгарный спиритизм? – послышалось в зале.
• Нет, – ответил артист, играющий Воланда, – просто спектакль по роману Булгакова «Мастер и Маргарита» продолжатся.
Сразу же после этих слов свет в зале погас, а когда немного развиделось, зрители смогли разглядеть на сцене странную комнату, освещаемую вспышками молнии. А ещё через несколько мгновений возле разбитого, играющего оборванной шторой, окна появились два человека. На Маргарите прямо на голое тело был накинут широкий пурпурный плащ, отделанный по краям золотом и подбитый зелёной тканью, на её груди мерцал радужными огнями большой косой крест, каждый конец которого был украшен меньшим крестом. Мастер стоял по другую сторону окна, и каждая вспышка молнии озаряла надетую на него больничную пижаму бледно-зелёного цвета.
• Фу ты чёрт! – воскликнул мастер. – Ведь это подумать только… – он затушил окурок в пепельнице и сжал голову руками. – Нет, послушай, ты же умный человек и сумасшедшей не была… Ты серьёзно уверена в том, что мы вчера были у сатаны?
• Совершенно серьёзно, – ответила Маргарита.
• Конечно, конечно, – иронически заметил мастер, – теперь, стало быть, налицо вместо одного сумасшедшего двое! И муж и жена. – Он воздел руки к небу и закричал: – Нет, это чёрт знает что такое, чёрт, чёрт, чёрт!
Вместо ответа Маргарита обрушилась на диван, захохотала, заболтала босыми ногами и потом уже вскричала:
• Ой, не могу! Ой, не могу! Ты посмотри только, на что ты похож!
• А ты? – ответил мастер. – Ты действительно стала похожа на ведьму.
И в этот самый момент в окне послышался носовой голос:
• Мир вам!
Мастер вздрогнул, а, привыкшая уже к необыкновенным событиям, Маргарита вскричала:
• Да это Азазелло! Ах, как это мило, как это хорошо! – И шепнула мастеру: - Вот видишь, видишь, нас не оставляют!
• Ты хоть запахнись, – крикнул мастер.
• Плевала я на это, – ответила Маргарита. – Ты разве не видишь, как я рада! Я никогда ещё не была так рада в жизни!
• Знаю, – тихо сказал мастер. – Я предугадал и это. Несмотря на все мои усилия, ты побывала в другой жизни и теперь, даже целуя меня, ты будешь всегда представлять, что находишься в объятиях сатаны.
• Вот как! – застыв на полпути к окну, сказала Маргарита. – Ты что же вдруг такое решил, что же ты выдумал?
• Совсем не вдруг, – опустил голову мастер. – Прости меня, Марго, но это именно я, поддавшись неизвестно чьей воле, совершил непоправимую глупость. Видишь ли, в моём романе само по себе выписалось одно ужасное место, я сам не понимаю, каким образом написал эту фальшивую небывальщину, но, к моему ужасу, она обрела кровь и плоть, несмотря на то, что я сжёг её в своей вечно голодной печке. Твой сатана прав: рукописи не горят. И для этого вовсе не стоит материализовывать пепел в машинописный текст. Прости меня, Марго, но ты действительно ведьма и я не могу удерживать тебя силой в этом несчастном мире.
• Чёрт побери! Чёрт побери! – вне себя от волнения забормотала Маргарита. – Что же ты такое решил, что же ты выдумал обо мне и о себе?
• Мне страшно, – мастер снова закурил и после нескольких глубоких затяжек продолжил говорить. – Что происходит с твоей душой, Маргарита? Только что, услышав голос Азазелло, ты просияла таким сумасшедшим огнём, о котором я ни в одну нашу ночь даже помыслить не мог! Я знаю, знаю, и ты тоже знаешь это, Марго! Что это? Горе моё или освобождение?  Не пойму и не знаю. Хотя, в сущности, это уже не важно, ведь, если говорить начистоту, я уже совершенно опустошённый и погибший человек, но, повторяю ещё раз, Марго, ты уже никогда не сможешь забыть свою королевскую ночь. Скажи, Марго, а ведь когда ты была там, то больше всего на свете хотела остаться там навсегда? Скажи, ты ведь собиралась предать меня, ты сделала для этого всё, что могла, всё возможное?
• Ты действительно сумасшедший! –  на какие-то мгновения теряя рассудок, закричала Маргарита. – Ах, ты, маловерный, замороченный человек. Я из-за тебя всю ночь вчера тряслась нагая… Я несколько месяцев сидела в тёмной каморке, я выплакала все глаза, а ты, ты, ты!
Мастеру снова стало стыдно и больно. Он уже был готов опуститься на колени перед рыдающей Маргаритой, как из окна раздалось:
• Пожалей её, мастер, пожалей. Разве это так важно, что она хотела предать тебя? Скажи, кто из женщин, попавших на её место, смог бы устоять перед чарами другой жизни?
• Азазелло! Милый Азазелло! – закричала Маргарита. – Как хорошо, что ты пришёл! Но зачем же теперь и ты предаёшь меня?
• Но ведь ты тоже предала мастера!
• Нет, нет, – вскричала Маргарита, ломая руки, – это не правда, в этой жизни я хотела только любви!
• Я  знаю, – сказал мастер, не поднимая глаз, – ты хотела большой любви, непременно со всеми её атрибутами: страданиями, страстью, а самое главное – с постоянным присутствием рядом любимого человека. Ты была одержима жаждой небывалого чувства, но, увы, этим ты ежечасно разрывала моё больное сердце, поскольку, ты знаешь, Марго, я говорил тебе об этом много раз – чувства покинули меня, а страсть моя только гулкое эхо твоей страсти. Конечно, я понимаю, всё это моя вина, моя беда, моё несчастье, но я не могу любить двадцать четыре часа в сутки. Кто-то из древних, не помню кто, сказал, что с возлюбленной надо жить через реку, через озеро, через лес. Я полностью согласен с эти утверждением. Я устал, я очень устал, Марго, а тебе нужны вечные объятия и только за такую любовь в этой жизни ты была готова отдать всё. Но вчера ночью ты узнала другую жизнь и сразу же пожалела обо всех своих клятвах, столь яро и расточительно слетающих с твоих губ!
• Ложь, ложь! – почему-то защищая дрожащей ладонью пылающее лицо, прошептала Маргарита. – В этой жизни я хотела только Любви! – и повторила ещё раз, хотя разбитое окно и говорящая тень за ним, не давали ей уже никакой надежды.
• Скажи, Маргарита, – спросил мастер, – о чём ты говорила с Фридой?
• Я пожалела её и посоветовала напиться пьяной, чтобы забыть обо всём на свете.
• И это всё? – раздалось за окном.
• Не помню! – взвизгнула Маргарита и, спрятав голову под подушку, крикнула. – Зачем вам это знать? Зачем?
• А затем, – тень Азазелло укоризненно качнулась в окне, – что ты хотела обмануть разом всех. Почему ты сказала Воланду, что обещала Фриде спасти её от вечной муки? Разве ты обещала ей это? Нет, не обещала. К тому же, ты хорошо помнила, что после бала Воланд сможет исполнить только одну твою просьбу. Ты ведь помнила об этом?
• Да, помнила, – вздохнула Маргарита.
• Получается, что ты совершенно осознанно придумала всю эту историю. Ты была уверена, что Воланд сдержит слово и первая же твоя просьба будет «засчитана». Зачем? Почему? Не потому ли, что ты уже не хотела воссоединения со своим возлюбленным? Не потому ли, что навсегда хотела остаться в другом мире? 
• Это не так…. Не так… – совсем уже теряя силы, прошептала Маргарита.
• Может быть, – грустно сказал Азазелло. – Не смею спорить, но могу самым покорнейшим образом доложить: в возрождённом из пепла романе чёрным по белому о вас, дорогая Маргарита Николаевна, написано: «Чёрная тоска как-то сразу подкатила к сердцу Маргариты. Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды за все её услуги на балу никто, по-видимому, ей не собирался предлагать, как никто её и не удерживал. А между тем ей совершенно было ясно, что идти ей отсюда больше некуда».
• Ну и что? – Маргарита резко, словно ужаленная, вскочила на ноги и глаза её вспыхнули яростным огнём. – Да, я действительно потеряла голову. Но это было только секундное помешательство. Вы верите мне, мессир?
• А вы, мастер, – отворачиваясь от Маргариты, спросил артист, играющий Воланда, – что скажете вы?
• Что значит глас вопиющего в пустыне, мессир? – глядя в окно, пробормотал мастер. – Она отмахнулась от меня, как от мотылька с опалёнными крыльями. Если эта ситуация повторится тысячу раз, она тысячу раз забудет обо мне, чтобы остаться рядом с вами, мессир.
• А дальше было так! – закричал кот. – Она почувствовала себя обманутой, она попала в ужасное положение! Теперь ей не оставалось ничего другого, как вспомнить о несчастном мастере! И тогда она сказала… Что ты сказала, бриллиантовая донна?
• Я хочу, – Маргарита села на корточки, уткнулась головой в дрожащие колени и голосом, похожим на раздавленного червя, произнесла: – Я хочу, чтобы мне сейчас же, сию секунду, вернули моего любовника, мастера…
• Так сказала Маргарита, – усмехнулся Азазелло. – А мастер, наблюдая за ней, добавил: «При этих словах лицо Маргариты исказилось судорогой».
• Подумать только! – вскричал артист, играющий Воланда, смеясь, но, не сводя несмеющегося глаза с Маргариты. – Отчего же судорога, если женщина возвращается в своему возлюбленному? Мастер, вы не можете объяснить нам это загадочное и весьма странное место на страницах вашего романа?
• Нет, – сказал мастер. – Я ничего не хочу объяснять. Я хочу домой – в дом дождя и осени.
• А кто же будет отвечать за свои слова? – удивился артист, играющий Воланда. – Это же чушь несусветная получается! Десять поколений русских людей будут считать вашу любовь эталоном высшего человеческого чувства, когда на самом деле вы вовсе не хотите быть вместе! Знаете, любезные, если внимательно читать сожжённые мастером фрагменты романа, то там очень часто лицо Маргариты мерцает хищным страдальческим оскалом, как это бывает у голодных зверей, только что упустившим добычу. Зачем же вы так, мастер?
• Как? – искренне удивился мастер. – За что вы меня судите? Роман имел множество вариантов, я делал тысячи набросков и зарисовок…  Возможно, что где-то я перегибал палку или принимал белое за чёрное, но у меня не было дурного умысла. А вот у вас! У вас, господа хорошие? Что вы сделали в Москве? Изменили власть? Подарили людям любовь и веру? Нет! Вы отрезали голову безобидному замороченному собственными выкриками человеку! Вы упекли в психичку Ваню Бездомного и обманули множество людей, пришедших в зал Варьете…
• Хватит, мастер! – в полный голос сказал артист, играющий Воланда. – Это вы всю жизнь лелеяли мечты о мести этим, как вы говорите, несчастным людям, это идея-фикс – сведение счётов со своими настоящими и придуманными обидчиками. Хватит! Главное всё равно не в этом. Ваш роман прочитали, и сказали только одно, что в нём, к сожалению, нет нескольких очень важных глав.
• Виноват, – хмуро сказал мастер, – но если вы действительно всесильны, то можете сделать так, что в этой, материализованной из воздуха, рукописи каждая уничтоженная мною глава найдёт своё законное место…
• Да, мы всесильны! – взвизгнул кот. – Всесильны!
• И всё же это не так просто, как вы представляете себе, – сказал артист, играющий Воланда. – Теперь, мастер, когда вы с Маргаритой находитесь так безнадёжно далеко от этой реальности, когда ты живёшь в прекрасном  саду и всякое утро, выходя на террасу, видишь, как всё гуще становится дикий виноград, оплетая твой дом, как, цепляясь, ползут по стене плети хмеля и коркозона, а красные вишни падают в пруд с хрустальной водой, где  Маргарита, подняв платье выше колен, держа чулки в руках и туфли, вброд переходит  впадающий в пруд ручей; теперь, когда толстые старинные свечи горят над твоим рабочим столом, а в это время за стрельчатым изукрашенным серебряным литьём, окошком – на небольшом возвышении с визгом скользят смычки по натянутым струнам; трепещет могильный голос валторн, и однообразные звуки литавр отзываются насмешливым хохотом, теперь, когда яблоками пахнут комнаты дома, а сам ты в пудренной косе, в стареньком привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходишь гулять и мыслить, теперь тебе уже невозможно восстановить утерянные главы.
• Что же делать? – спросил мастер, не понимая истинного смысла всего происходящего. – Получается, что для вас тоже в этом мире есть много чего невозможного?
• Ты прав, мастер, – улыбнулся артист, играющий Воланда. – Но мы всё же попробуем найти другого мастера.
Именно здесь, как позже поймёт Сева Пастушок, началось для него то, что является вторжением другой жизни в действительную жизнь. В ту минуту, когда артист, играющий Воланда, сказал свои последние слова, он почувствовал такое сильное волнение, что неведомая сила вошла в него и подняла с места.
• Ну, что я говорил? – тут же воскликнул артист, играющий Воланда. – Вот он, новый мастер! Вот глаза и уши, способные видеть и слышать голос небес! Идите же сюда, юноша, поднимайтесь на сцену!
• Иди же, Пастушок, иди! – замахал руками доктор Живаго. – Я же говорил, что с нами произойдёт сегодня что-то необыкновенное!
Когда Сева Пастушок медленно, не скрывая волнения, поднимался на сцену, в зале царило живое тревожное молчание. Никто не мог вымолвить ни одного слова. Даже девочка с голубыми волосами, пожелавшая крикнуть: «Уточка подсадная! Бабочка на свечу!» не смогла этого сделать, почувствовав, как чья-то невидимая ладонь, словно сургучная печать, легла на её губы. Первой пришла в себя Маргарита, она глубоко вздохнула и прошептала:
• Ты… ты… ты…
Сева Пастушок осторожно и робко отстранил её от себя и глухо сказал:
• Я знаю, что всё это спектакль, но, чем чёрт не шутит, что вам надо от меня, о, великий сатана?
Здесь Коровьев ловко и незаметно подпихнул к Севе Пастушку стул, и тот опустился на него, а Маргарита бросилась на колени, прижалась к боку молодого героя и так затихла. В своём волнении она не заметила, что нагота её как-то внезапно кончилась, на ней теперь был шёлковый чёрный плащ.
• Да, – заговорил после молчания Артист, играющий Воланда, – не думал, что у нашего избранника будет столь бледный вид. Вот и колени его трясутся, как осиновые листья, и глаза наполняются паникой, как невод пойманной рыбой. – И приказал Коровьеву: – Дай-ка, витязь Добрынюшко, этому человеку чего-нибудь выпить.
Маргарита упрашивала Севу Пастушка дрожащим голосом:
• Выпей, выпей. Ты боишься? Нет, нет, верь мне, что тебе помогут.
Сева Пастушок взял стакан, но выпить его содержимое не смог: рука его дрогнула, и стакан разбился возле его ног.
• К счастью! К счастью! – зашептал Коровьев, а артист, играющий Воланда, приблизившись к Севе Пастушку почти вплотную, сказал:
• Ничего не бойся, мальчик. Всё повторяется на этой Земле. Всё решено помимо твоей воли. Хотелось бы тебе вернуться в дом скорби, да поздно: кони уже стучат копытами! Запомни, мастер: все мы играем одни и те же роли бесчисленное количество раз. И вот, наконец, режиссёр и постановщик обратил внимание на тебя. Произошло главное событие всей твоей жизни: тебя заметили. Поэтому, без страха и робости, вступай в наследство, сын мой! – Он повернулся к Бегемоту и сказал: – Ну-ка, Бегемот, дай сюда неизвестные главы романа.
Кот моментально вскочил со стула, и все, сидящие в зале люди, увидели, что он сидел на стопке пожелтевших от времени листов. Взяв эти листы, кот с поклоном подал их Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь до слёз:
• Вот они, неизвестные главы! Вот они!
Она кинулась к Воланду и восхищённо добавила:
• Всесилен! Всесилен!
Воланд взял в руки поданные ему листы бумаги, и молча, без улыбки уставился в зал. После долгой паузы он сказал Севе Пастушку:
• Вы не боитесь?
• Чего? – откликнулся Сева Пастушок.
• Ну, во-первых, вам придётся теперь нищенствовать. А, во вторых, должен с великим прискорбием заметить, что у России есть одна особенность, – голос Воланда стал твёрдым и звонким, как булатная сталь, – особенность эта такова, что даже мне бывает страшно. Дело в том, мальчик, что я посвящаю вас в поэты, а Россия, славится тем, что подло и жестоко убивает своих истинных поэтов, в то время, когда миллионы бездарных щелкопёров, ненавидящих эту самую Россию, живут и процветают на её слепых ладонях.
• Пускай, – ответил Сева Пастушок. – Я ничего не боюсь!
• Тогда ступай и помни, что добрые люди не оставят тебя в покое после всего, что случилось на этой сцене.
Сева Пастушок, прижав к груди листы бумаги, стал медленно спускаться в зрительный зал. Маргарита плакала. Мастер метался по комнате, повторяя одну и ту же фразу: «Это же чёрт знает что! Это же чёрт знает что!»
И только артист, играющий Воланда, оставался совершенно спокойным и только, когда мастер, попросил водки, рассмеялся:
• Я же говорил, что ваш роман вам принесёт ещё сюрпризы.
• Это очень грустно, – ответил мастер.

Театральный пакет, принятый Севой Пастушком из рук бутафорского Воланда, напоминал тайную дверь в каморке папы Карло. Так же, как и она, таинственный пакет был покрыт пылью, паутиной, а правый верхний уголок даже был слегка тронут огнём нарисованного на пакете очага с подвешенным закопчённым котелком. Пакет был перевязан витым шнуром и запечатан тяжёлыми сургучными печатями с едва различимыми буквами «М.А.»
Не сомневаясь, что пакет всего лишь подделка, неизвестно зачем попавшая в его руки, Сева Пастушок решительно сломал печати и разорвал, оказавшийся ветхим, шнур. С прерывистым шумом, похожим на дыхание испуганного человека, из пакета выскользнули мятые, как фантики, бумаги и тетрадь, покрытая шрамами от давних ожогов, причём на виду сразу же оказалась записка, кричащая  всеми своими буквами: «Не верь ничему, поскольку дьявол может ссылаться на все святые писания  и творить суд от имени бога. Не пытайся выстроить систему. Не возомни, что способен это сделать. Выстраивая систему, разум, а он и есть сатана в разных обличиях  (разный ум!), подменит причину следствием, всё поставит с ног на голову и обречёт тебя на гибель».
• Ну что же, – сказал Сева Пастушок, раскрывая обожжённую тетрадь, – спасибо за предупреждение, по крайней мере, я знаю, что меня ждёт.
Наугад раскрыв сцепившиеся между собой листы, Сева Пастушок стал читать:

26. Суд Синедриона

Чёрная невменяемая ночь сжимала Ершалаим в мёртвых объятиях. Казалось, что вся она только что вышла из Гефсиманского сада, где Иешуа ощутил себя человеком, тварью дрожащей, травой скошенной, росой высыхающей на солнце. Эта  ночь, вобравшая в себя мёртвые надежды народа Иудейского, разрасталась и дожидалась своего звёздного часа.
В центральной части города, во дворце Каифы, собрался Синедрион, чтобы вынести смертный  приговор «безумному обольстителю». В этот поздний зловещий час никого не смущало то, что подобные приговоры могли выноситься только во втором заседании суда, не раньше чем через сутки после первого заседания. Никого не волновало, что Закон запрещал судить людей по ночам...
Когда дела вершил Каифа, Закон отступал на заранее подготовленные позиции. В эти пасхальные дни ни один иудей не мог творить насилия: ни веточки сломать, ни мошки прихлопнуть. Даже тараканы в иудейских домах чувствовали великие дни и, ничего не опасаясь,  ползали и спали в самых открытых и неподходящих для этого местах. Ни один из членов Синедриона не мог бы завтра утром раздавить паука или мокрицу, но перед Каифой склонялись все, даже могущественный и хитрый Анна Ганан. Семьдесят членов Синедриона были  готовы идти за Каифой даже в ад. Потому что и в аду у этого чудовища были свои люди.
В доме Каифы пахло кипарисовым деревом. Грязный полуголый мальчишка брызгал на белые стены розовой водой и размахивал кадилом, откуда веяло миррой и ладаном. Каифа сидел в низкой ложе из красного дерева. Остальные, поджав ноги, расположились на коврах, которые лежали на полу большим полукругом.
Все ждали.
Узника втолкнули в зал и приказали встать в центре полукруга. Он беспрекословно исполнил приказ, встал на специальную возвышенность и тяжело вдохнул воздух. В огромном доме Каифы было много всего: золота, драгоценных камней, яда, лжи, ненависти; но воздуха здесь было мало.
Члены Синедриона, которым Закон давно уже заменял воздух, этого не замечали, но Иешуа почти  задыхался. К тому же, одна за другой стали гаснуть свечи, закрепленные в серебренных свешниках. Словно ветер по листьям деревьев, едва заметное волнение прошло от человека к человеку.
• Откройте двери! – приказал Каифа, и добавил. – Пусть он слышит, как разбегаются по земле его ученики! Пусть он слышит, как плачет и отрекается от него Пётр!
Лицо Иешуа Га-Ноцри было спокойным и светлым, словно озеро в безветренную лунную ночь. Казалось, что он ничего не слышит и не видит вокруг.
• Молчишь? – раздался голос из самого тёмного угла. – Ну и зря молчишь. Разве мы, люди одной крови, враги тебе? – неожиданно невидимый человек поднёс свечу к своему лицу и все, собравшиеся на страшный суд, разом вскрикнули: «Анна! Анна Ганан!» – тем временем могущественный первосвященник подошёл вплотную к пленнику, обнял его за плечи и ласково проговорил: «Что, сынок, испугался? Думал, что конец пришёл? Не бойся. Мы арестовали тебя только для того, чтобы спасти от верной смерти; она, знаешь ли, уже ходила по пятам за тобой. Ну, сынок, улыбнись, всё страшное уже позади, а впереди великий путь, по которому следом за тобой весь иудейский народ пойдёт. Уже завтра утром мы признаем тебя великим евреем из рода Давидова, мы объявим всем, что мессия, которого мы так долго ждали, наконец-то пришёл к нам. Люди полюбят тебя, сынок, а, значит, будут любить и нас.
• Великий путь? Ты так сказал, добрый человек? – Пленник ответил Анне Ганану признательной улыбкой и уже смелее спросил: – Что же это за путь?
• Разве ты не знаешь? На земле есть только один святой путь, на земле есть только один святой народ, заключивший договор с богом, получивший его благословение у подножия горы Синай.
• А другие народы, – спросил арестант, – разве они не хотят идти по святому пути?
• Изумительно! – рассмеялся Анна Ганан и тут же грустно покачал головой. – Но остальные народы не приняли голос Синая, не знают Бога и поклоняются идолам. Конечно, сынок, у тебя доброе сердце, я знаю, что ты любишь всех людей, Но, ответь мне, ответь всем нам, не опуская голову, не отводя глаз, разве наш Господь не предлагал свою опеку и любовь всем народам и племенам? Скажи нам, скажи. Клянусь, я никому не скажу. Почему ты молчишь? Ты боишься? Или ты забыл Тору? А ведь там сказано, что Господь протягивал руку всем народам земли, но только мы поцеловали её. Только мы! Ну, что же ты снова молчишь? Ты боишься? Или ты забыл Тору?
• Я помню Тору, – не поднимая головы, прошептал арестант.
• Ах, какая прелесть! – снова пришёл в восторг Анна Ганан, но тут же прищурился. – Хорошо помнишь?
• Хорошо.
• Позволь поблагодарить тебя от всей души! И всё же скажи: почему же ты говоришь то, что говоришь?
• О чём вы, рабби? Разве я говорил меньше того, что сказано в Торе?
• Именно, именно, никоим образом не меньше, сынок, – Анна Ганан снова покачал головой. – Беда не в том, что ты говорил меньше, беда в том, что ты говорил больше, чем написано в Торе.
• Что же я прибавил?
• Себя, – сердито сказал Анна Ганан. – Ты, сынок, цитируешь Тору, словно эти слова идут не от Бога, а от тебя. Ты присвоил себе славу Моисея. Я изумлён и огорчён. Да, я знаю, что ты талантливый учитель, но ты говоришь от своего имени то, что Тора говорит от имени Бога. Я обеспокоен не столько твоими наставлениями, сколько тобой, сынок. Ну же, отвечай! Может быть, всё, что рассказывают о тебе книжники и фарисеи неправда, может быть, тебя хотят опорочить? Давай, как на духу, поговорим и найдем общий язык. Это ведь невозможно, чтобы еврей с евреем говорили на разных языках…. Так что же ты, сынок, говорил?
• О чём вы, рабби? Что же вы так встревожены? Я никогда и ничего плохого не говорил.
• Не говорил? Вот как? Почему же ты называешь нас лицемерами? Помнишь ли ты все свои слова?
• Помню, рабби.
• Повтори их сейчас!
• Я сказал, что нельзя творить милостыню, пребывая в гордыне.
• А точнее?
• Я не помню.
• Ай-яй-яй! – воскликнул Анна Ганан. – Дорогой мой, ты действительно не здоров! Неужели такое может быть? Ответь, сынок, ты страдаешь забывчивостью?
Вопрос был задан участливым тоном, но по каменным фигурам членов Синедриона прошла дрожь, словно от ответа арестанта зависело – останутся они каменными или оживут. 
• Я не помню, – вздохнул арестант.
• Вот как? – Анна Ганан покачал головой. – Может быть всё, что ты говоришь, ты говоришь чужими губами?
• Я не помню, – с отчаянием в голосе снова сказал арестант.
• Зато я помню, – здесь на ноги вскочил Каифа, дико и злобно вытаращил глаза. Некоторое время он потрясал над головой каким-то листком, а потом начал читать: «Когда молишься, не будь, как лицемеры, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Ты же, когда молишься, войди в комнату свою и, затворив дверь свою, помолись Отцу своему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».
• Войди в комнату и затворись… –  задумчиво сказал Анна Ганан. – И что же, сынок? Ты считаешь слова твои не возмутительными? Неужели ты, творящий чудеса, не понимаешь, что своими словами отрицаешь жизнь Израиля и его святую общину? Если ты считаешь, что общинная молитва предосудительна, то тем самым ты ставишь под сомнение всю Тору, утверждающую, что члены святого Израиля служат Богу не каждый сам по себе, но все вместе и одновременно? Ай-яй-яй! Ах, мошенник, мошенник! Как же ты выжил, сынок? Как же тебя не побили камнями? Ай-яй-яй! – первосвященник Анна Ганан смахнул с ресницы слезу и всхлипнул: – Сынок! Ты ходил по краю пропасти! Но, слава Богу, мы спасли тебя! Спасли! И теперь не отдадим тебя никому! Ты всегда будешь с нами! А мы всегда будем с тобой. Иди ко мне! Обними меня, сынок!
Арестант вздрогнул, глаза его широко раскрылись, наполнились нездешним светом, и, сделав четыре шага вперёд, он порывисто и искренне обнял Анну Ганана связанными руками.
Дальше случилось и вовсе невозможное, невероятное событие: могущественный священник Анна Ганан опустился на колени и заплакал: «Я спасу тебя, сынок, я спасу тебя! – кривились его губы, а слёзы безудержным потоком изливались на его одежду. – Ты веришь мне, сынок?»
• Верю, верю, верю, – сказал арестант и тоже опустился на колени.
• Сынок! Сынок! – с чувством, невыразимым ни на одном языке мира, вскрикнул первосвященник Анна Ганан.
• Сынок! – повторили следом за своим духовным вождём все собравшиеся в доме и лица их сначала окаменели, а через мгновение просветлели.
Арестант вдохнул всей грудью воздух – и все свечи в доме разом погасли. Арестант выдохнул – и свечи снова вспыхнули радостным оранжевым огнём. Стоя на коленях, ощущая в своих руках руки Анны Ганана, арестант подумал о том, что рано или поздно все люди на земле станут близкими и родными, так же, как в этом, ещё недавно ненавидимом им, доме.
• Мне хорошо, – сказал арестант. – Спасибо. За всё добро расплатимся добром.
• Вот то-то и оно! – рассмеялся первосвященник Анна Ганан, и все собравшиеся в доме тоже рассмеялись. – Я принимаю твои слова, как клятву верности нашему святому народу. Всё, что мне рассказали о тебе, полнейший вздор! Вздор! Спасибо, сынок. И теперь мы будем говорить на одном языке. Скажи, сынок, знаешь ли ты, знаешь ли ты, что?
• Что? – спросил арестант.
• Ты не человек! – припадая губами к рукам Иешуа Га-Ноцри, прошептал первосвященник Анна Ганан. – Ты меч провидения, огонь, сошедший с небес! Ты не должен поддаваться жалости. Рим пытается уничтожить нашу святую веру, но теперь Рим будет уничтожен!
• Почему? – спросил арестант.
• Рим не признаёт нашего Бога. Рим должен быть уничтожен!
• Рим должен быть уничтожен! – грозно прошептали каменные рты членов Синедриона и захлебнулись собственным гневом уже в следующее мгновение, когда арестант, словно не понимая, где он находится, глупо улыбнулся и сказал: «Почему, добрые люди? Дух дышит, где хочет. Римляне, как и вы, могут молиться своему богу!»
• Других богов на свете нет! – раздался крик первосвященника Каифы. – Ты богохульничаешь, Иешуа Га-Ноцри!
Лицо первосвященника Анны Ганана исказилось, словно сквозь сердце его прошла раскалённая игла, он приложил руку к левой половине груди, глубоко вдохнул, выдохнул, ещё раз вдохнул и вместе с новым выдохом метнул в сторону Каифы испепеляющий взгляд. Страшная тишина, до этого стелившаяся по полу, восстала, и стало слышно, как бьются каменные сердца членов Синедриона.
• Каифа! – не скрывая угрозы, проговорил Анна Ганан. – Мой сын шутит! Может быть, он шутит не совсем удачно, но пойми, Каифа, ещё совсем недавно он ходил по краю пропасти. Совсем недавно он плакал в Гефсиманском саду, совсем недавно его предали лучшие друзья, только что от него отрёкся Пётр…. Скажи, Каифа, если бы ты оказался на месте моего сына, ты бы смог шутить лучше, чем шутит он?
• Прости меня, друг мой, прости меня, мой верный Анна, – пряча ухмылку за листком бумаги, сказал Каифа.
• Я прощаю тебя, – сказал Анна Ганан, но всё-таки погрозил пальцем Каифе. – И клянусь, что сын мой оправдает наши ожидания, – и снова, обернувшись к арестанту, сказал: «Смотри мне в глаза, сынок! В глаза! Иди ко мне… Ближе… Ближе…. Ты совершишь то, что должен совершить?
• Конечно, раби, – ответил арестант, – ибо сказано древним: и что положено кому, пусть каждый совершит.
• Ты чувствуешь наше могущество и своё ничтожество? – крикнул Каифа, делая шаг в темноту.
• Могущественный будет низвергнут, а смиренный превознесён, – тихо сказал арестант.
• Вот как? – нараспев сказал Анна Ганан. – Не значит ли сказанное тобой, сынок, что ты не веришь в вечное торжество еврейского народа? Неужели ты не хочешь уничтожить наших врагов, неужели ты не хочешь стать властелином этого мира!
• Нет, не хочу, – тихо сказал арестант, – ибо слава моя не от мира сего.
• Я знаю, сынок! Знаю! – Анна Ганан снова смахнул слезу. – Я сильный. Но ты сильнее. Ты будешь править покорённым миром. Я знаю это!
• А  как же справедливость, рабби?
• Виноват. Не пойму. О чём ты, сынок? Что такое хрупкая справедливость человека перед громадной несправедливостью этого мира?
• Нет, нет, – взволнованно сказал арестант, – говорить так нельзя, и думать тем более. Бог любит каждого, но каждого больше!
• Как? Что? – спросил Анна Ганан. – Как? Что? О чём ты?
• Я говорю о справедливости. Когда я шёл к вам, я поклялся отцу посвятить всю свою жизнь торжеству справедливости…
• Молчи, болезный, молчи! – вскричал Анна Ганан. – Справедливость – это власть, основанная на силе. Закон торжествует в целостности, а не в раздробленности. Всякая власть над людьми основана на силе. С криков о справедливости начинается разрушение любого государства. Если ты, сынок, хочешь быть шутом, то перед тем, как уничтожить Рим, я уничтожу тебя.
• Зачем?
• Затем, что ты не желаешь защитить нашу веру. Или ты не веришь, что народ способен на подвиг? Или ты жалеешь сжечь человеческий мусор? – неожиданно Анна Ганан вскрикнул и сдавленным голосом сказал:
• Сынок! Опомнись! На тебе лежит печать смерти!
• В этом нет ничего страшного, – арестант печально посмотрел на Анну Ганана, потом перевёл взгляд на догорающие свечи и подумал о том, что верность традициям, истокам наполняет не только кровь евреев, но его кровь тоже, но небеса уже изливают на землю новый свет и вечно прятаться от него не по силам никому. Анна Ганан, закрыв лицо руками, сквозь пальцы наблюдал за волнением глаз и рук арестанта.  «Ты будешь с нами, ты будешь с нами, – думал он. – Вот тогда мы и скажем людям, что древнее пророчество сбылось, вот тогда, когда в пустыне, где скрываются отряды мстителей, начнёт расти никем не сеяный хлеб, вот тогда, вот тогда, вот тогда!» – Каково же было его изумление, когда арестант тихо и спокойно сказал: «Всё равно Бог любит каждого, но каждого больше».
• Хорош сынок! – хрипло засмеялся Каифа. – Хорош спектакль! Зря, мой друг, ты не дал моим людям побить его камнями, зря!
• Молчи, молчи, Каифа! – сотрясаясь в кашле, прохрипел Анна Ганан. – Неужели ты забыл, что это сын мой?! – и тут могущественный священник снова рухнул на колени; лицо его было безумным, зрачки пылающих глаз дрожали и бегали, как черти от грома. – Разве ты забыл, Каифа? Разве ты забыл? – Анна Ганан рванул пряжку плаща и закричал: – Душно мне, душно!
• Сегодня душно, где-то идёт гроза, – отозвался Каифа, не сводя глаз с покрасневшего лица Анны Ганана.
• Сын мой! – Анна Ганан протянул вперёд дрожащие руки. – Ты – сын мой! Я очень люблю тебя!
• Я верю тебе, добрый человек, – пленник сделал шаг вперёд и погладил Анну Ганана по голове связанными руками. – Я верю тебе и поэтому говорю: вставай и пойдём со мной, ибо поле пусто.
• Куда, сынок? Куда мы пойдём с  тобой?
• Приблизилось Царство Небесное, – ответил арестант.
• Что такое Царство Небесное?
• Царство Небесное, – сказал арестант, всё так же поглаживая Анну Ганана по голове, – подобно сокровищу, скрытому на поле, которое, найдя, человек утаил, и от радости о нём идёт и продаёт всё, что имеет, и покупает поле то. Ещё подобно Царство Небесное пространству, где Бог нуждается в каждом из нас, чтобы продлить свою собственную жизнь.
• Сынок! – продолжая плакать, прошептал Анна Ганан. – Я пойду с тобой!
• Куда? – закричал Каифа. – Куда ты пойдёшь? Там нет ничего!
• Есть! – закричал Анна Ганан.
• Успокойся, друг мой. Встань с пола. Тряхни головой и пойми, что это гипноз, морок, наваждение. Ну, встал? Тряхнул? А теперь подумай: куда ты пойдёшь? Вокруг этого безумца собрались одни нищие, бездельники и уроды; и так будет тысячи лет. Ну, ещё, ещё потряси головой и подумай: что будет с нашим народом, если все, уподобившись рвани и пьяни, пойдут туда, не зная, куда, чтобы найти то, не знаю что? Неужели, ты хочешь, чтобы наш народ подставлял правую щёку, когда его бьют по левой щеке? Неужели ты, мой друг, готов бросить свою жену, детей, родителей, чтобы жить среди бродяг и проходимцев? Ну, говори: хочешь?
• Хочу! – сказал Анна Ганан. – Ох, как хочу!
• Несчастный! – голос Каифы задрожал, словно натянутая струна. – Этот человек противоречит себе на каждом шагу и на каждом слове. Слушай, юродивый, что ты говорил о святости семьи? Что такое, по-твоему, муж и жена?
• Я говорил, что муж и жена уже не двое, а одно. Я говорил, что если Бог сочетал, того человек да не разлучает.
• Вот! Вот! – Каифа сжал кулаки. – А сам разлучаешь! Разлучаешь! Разлучаешь! Скажи, Анна, что останется от нашего народа, если все, поддавшись дьявольскому гипнозу, уйдут неизвестно куда и неизвестно зачем? Что останется от нашего народа? От Торы? От Бога нашего? Что?
• Что? – спросил Анна Ганан.
• Что? – проскрипели каменные рты.
• Ничего! – торжественно произнёс Каифа. – Этот безумец пришёл погубить наш народ! Он утверждает, что тот, кто любит отца или мать недостоин любви Бога! Это страшно, люди добрые! За эти слова его надо убить десять раз подряд!
• Но ведь это страшно, страшно, страшно, – прошептал Анна Ганан.
• Это страшно, страшно, страшно! – прокричали каменные рты.
• Да, это страшно, – сказал арестант. – Семья – это хорошо. Но я строю новую семью, строю её на почти неосязаемых лучах  преданности и любви – сверхъестественную семью, где любовь означает нечто иное, чем просто плотская любовь. Именно эта семья станет основой Небесного Царства, нового дома Израиля!
• Как красиво всё, что ты говоришь, сынок, как это красиво!
• Именно поэтому его надо убить! – снова закричал Каифа. – Своим дьявольским красноречием он соблазнит многих! А как же наши Заповеди? Требуя любить себя больше, чем родителей, этот негодяй призывает нас нарушить одну из десяти заповедей. Сказано: «Желанно почитание отца и матери Тому, Кто изрёк, и был создан мир, ибо уравнял Он почитание и трепет перед ними со славою Своею, а проклятие их – с проклятием Себя». Ибо сказано!
• Ибо сказано! – прошептали каменные рты. 
• Куда же ты пойдёшь теперь, Анна Ганан? – закручивая кулаком чёрную бороду, сказал Каифа. – Ты ведь знаешь, что не только один Левий Матвей, но и двенадцать других соглядатаев подтверждают, что именно себя призывал любить этот бродяга, именно себя – сильнее родины и Бога!
• Сынок! – прошептал Анна Ганан и больше ничего сказать не смог.
• Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, даёт тебе! – выдохнули члены Синедриона по знаку, поданному им Каифой.
• Сберёгший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня, сбережёт её, – ответил арестант.
• Как может сберечь душу тот, кто предал свой народ? – Каифа воздел руки к небу. – Если мы сделаем то, к чему ты нас призываешь, если мы оставим своих отцов и матерей, своих братьев и сестёр, своих жён и любимых, что тогда будет означать принадлежность к Израилю? Ибо, если все мы сделаем то, к чему призывает нас этот чудотворец, если все мы сделаем то, что он хочет, семьи распадутся, дома разрушатся и то, что хранит общину и землю вместе, целостное домохозяйство, исчезнет! Так скажите, должен ли я забыть одну из Десяти заповедей ради этого безумца?
• Смерть ему, смерть! – прокричали каменные рты.
• Царство Небесное близится! – расхохотался Каифа. – А если это не так? Что тогда? Семьи распадутся – ради чего? Селенья опустеют – зачем? И что тогда делать нам с мычащими волами и ссорящимися людьми? Этот человек, называющий себя Сыном Бога, зовёт нас в тысячелетнее хождение по мукам, зовёт в дорогу, которой не видится конца, зовёт в никуда, в тупик, в чёрный квадрат! А Тора указывает мне, как создавать царство священников и святой народ. Она говорит о Божьем царстве. Вместе с тем Тора говорит о бодающихся волах и о ссорах между людьми. Живые люди живут реальной жизнью в царстве Божьем. Тора учит нас, как должны эти реальные люди воздвигать это царство там, где они живут. А поскольку это так и никак иначе, наша святая обязанность, наш долг – оградить это святое царство от разрушительного влияния любого человека, будь он даже семи пядей во лбу!
• Твои речи – не что иное, как эхо речей других, – грустно сказал арестант. – Мысли – всего лишь сборы прежних мыслей. Вся одежда и жилища, вся утварь, пища и вода, традиции, устои и законы – не что иное, как одежда, жилища и еда всех тех, кто раньше жил.
• Да! Да! – выдохнул Каифа. – Именно так! И в этом наша сила. На том стояла и стоять будет земля еврейская! А ты! А ты! – он буквально задыхался от ненависти. – Ты кто такой? Ты кто такой?
• Когда с людьми я говорю, я – Бог, когда же с Богом – человек. Узнал ли ты меня, Каифа?
• Ты богохульствуешь, сын Красной Рыси!
• Перед твоим умом – возможно, но перед Богом – истиной дышу.
• Сынок! Сынок! – Анна Ганан всплеснул руками. – Опомнись! Что ты говоришь? Разве Бог может вместиться в одном человеке?
• А кем ещё может быть человек, если не Божий он сын? Разве я чем-нибудь отличаюсь от Бога? Ведь жёлудь целый дуб хранит в себе. Нельзя любить дубы и одновременно ненавидеть жёлуди.
• Хватит, хватит словоблудия! – лицо Каифы пошло пятнами. – Мы не пойдём с тобой, безумец! Ты говоришь о небе, а мы живём на земле! Вся твоя жизнь стремится на небо, а наш путь пролегает здесь, внизу! Я иду домой! Ты зовёшь меня оставить дом и семью, но Бог сказал нам на горе Синай, что Его царство невозможно без дома и семьи, села и общины, земли и народа. Его царство должно прийти сюда, воплотиться в еврейском народе. Я верю в это, и поэтому я с ощущением счастья ухожу к себе домой! Там, только там, любовь моя и моя истина!
 Тут Каифа распрямил спину, окинул победоносным взором членов Синедриона и твёрдой державной походкой направился к выходу. Вооружённые стражники уже опустили головы, выражая своё почтение грозному первосвященнику, уже сами собой распахнулись перед Каифой двери, уже Анна-Ганан был готов заплакать, обхватив голову руками; уже! Но раздался спокойный и холодный, как вода подо льдом, голос арестанта.
• Истина в том, что с тобой,  добрый человек, случилось несчастье. Ты уже четыре года ненавидишь свой дом, и сейчас говоришь неправду, будто вернёшься в свой дом счастливым.
• Что? – Каифа застыл в дверях и стал медленно, как зима на лето, поворачиваться в сторону говорящего.
Семьдесят членов Синедриона задрожали, словно огоньки почти сгоревших свечей. Секретарь вытаращил глаза и закрыл голову руками.
Каифа поднял на арестанта вытаращенные страшные глаза и вздохнул, вздохнул тяжело, горько, словно ребёнок, впервые преданный своими родителями.
• Ты всё сказал? – прошептал он.
• Нет, – прошептал арестант.
• Говори.
• Добрый человек, – ты хотел уйти только потому, что у тебя очень сильно болит, зудит и ноет шрам на левом плече.
• Да, болит и ноет. Откуда тебе это известно?
• Но боль в твоём сердце ещё сильнее, чем в плече?
• Да, это так. Истинно так. Кажется, ты знаешь обо всём?
• И мартовская ночь в саду за домом под красной крышей никак не кончается?
• Развяжите ему руки! – приказал Каифа.
Один из стражников передал другому копьё, подошёл и мигом снял верёвки с арестанта.
Секретарь поднял таблицу, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться.
• Я знал, – сказал Каифа растерянно, даже не пытаясь овладеть собой, – я знал, что ты воскрешаешь мертвецов, что ты останавливаешь ураганы и превращаешь камни в хлеба и рыбы, я знал о тебе всё, но я не верил, что всё это правда. Скажи, ты знаешь, что будет со мной?
• Знаю, – сказал арестант, с наслаждением потирая опухшую кисть руки.
Круто, исподлобья Каифа буравил глазами арестанта. В этих глазах уже не было ярости, в них появилось что-то похожее на тающий лёд.
Помолчали, потом Каифа взмахнул рукой и объявил перерыв в заседании Синедриона.
Ровно через минуту зал заседаний опустел, в нём остались только Каифа и арестант.
• Говори, – опустив голову, сказал первосвященник. – Что ты знаешь обо мне?
• Я знаю, что в сердце твоём ночь, что солнечный свет не озаряет твою душу много лет. Сегодня я очищу сердце твоё, ибо я знаю причину заболевания.
• Ты прав, чудотворец, – вздохнул Каифа, – всё началось той безлунной мартовскою ночью, когда в саду за домом с красной крышей, о, ты, конечно же, знаешь, кто живёт в том доме, но молчи, прошу тебя – молчи! Так вот в ту мартовскую ночь на меня было совершено нападение, и я непременно был бы убит, если бы не человек по имени Варрава, случайно проходящий мимо того сада, где четыре громилы уже добивали меня ногами и кромсали моё тело ножами. Варрава пришёл мне на помощь и дело обернулось так, что двое преступников были убиты на месте, а двое других позорно бежали. После этого Варрава поднял меня на руки и отнёс меня, почти умирающего от потери крови, к моей жене…. А потом, потом… – Каифа заскулил, как побитая собака, и опустил голову.
• Потом, – продолжил рассказ арестант, – Варрава попросил у твоей жены убежища, ибо преследовали его римские воины, а она испугалась и ответила отказом спасителю твоему. Так?
• Так! Истинно так! Но нет на мне вины, видит Бог, не виноват я! – запричитал Каифа. – В ту ночь я лежал без чувств и никоим образом не мог вмешаться в ту ситуацию. Не мог! Не мог! Ты веришь мне, добрый человек? Да? Да?
• Говори, говори дальше! – попросил арестант.
• Хорошо! Я обнажу своё сердце перед тобой, чужестранец, сын проклятой нами Рысии! Я обнажу его перед горьким перцем моей памяти, перед бесчисленными песчинками пустыни по имени Отчаяние, перед погибшими надеждами и сгоревшими навсегда звёздами; я обнажу своё сердце и, может быть, хоть на какое-то время облегчу свою душу, сбросив ношу ужаса перед этой непостижимой жизнью. О, ты,  ты, теперь, я в этом уверен, знаешь, что я тоже был молодым и светлым, как роса на траве моей несчастной родины; я тоже мечтал о высоком и больше всего на свете хотел любить, любить всеми силами своей души хотя бы одного человека, ибо был уверен, что, полюбив одного человека, ты уже и сам пребываешь человеком. И чудо свершилось. Я встретил женщину, с которой можно было жить и умереть в один день. Соня! О, как прекрасна возлюбленная моя, как прекрасна! Глаза её голубиные, волосы её золотые, как лента алая губы её, и уста её любезны, два сосца её дышат и раскрывались, как белые лилии навстречу губам моим…. О, как любезны в те дивные годы были ласки возлюбленной моей! О, как много ласки! Мы прижимались в этом холодном зимнем мире, и сотовый мед кипел и вытекал, и капал из уст её, мед и молоко сливались под языком её и шорох упавшей одежды её был прекрасней жизни на земле! Мы встретились с ней, как две песчинки в одной пустыне и были счастливы отдавать друг другу всё, чем мы были и всё, чем мы когда-то будем в пространстве истины и Бога. А потом, потом…. – Каифа снова содрогнулся всем телом, и беззвучные рыдания разошлись от его тела по всему дому.
• А потом твоя возлюбленная, – снова заговорил арестант, – стала рожать детей….
• Каждый год по очаровательному ребёнку! – то ли засмеялся, то ли расплакался Каифа. – И все они умирали! Все! Моя Соня! Бедная моя Соня! Она таяла буквально у меня на глазах! Казалось, что от её слёз все мировые пустыни превратятся в моря! Я жалел её, обнимал ещё крепче и, входя в неё с новой и новой безумной силой, шептал: «Любимая! Всё будет хорошо! Ты запертый сад, но я открою замки и сломаю заборы! Ты запечатанный источник, но я сломаю эти печати, принадлежи они хотя бы римскому цезарю! Всё это ради тебя, сестра моя, невеста! В этом мире всё для тебя! Всё твоё!  Ты  единственная моя – ты, голубица моя, чистая моя, единственная моя! О, как прекрасны ноги твои в сандалиях…»
• Из человеческой кожи, – тихо сказал арестант.
• Что? – Каифа попытался сурово посмотреть в глаза собеседника, но не смог и рухнул на пол. – Да, ты прав, провидец! Я шёл к власти, не стесняясь в средствах. Я убивал, предавал, изменял своим друзьям, а с одного из них, обвинённого по ложному доносу, я своими руками содрал кожу…. Всё это было, было, было…
• Но по ночам ты забывал об этом и шептал, – арестант засмеялся и этот неожиданный смех привёл Каифу в ужас. – Но по ночам ты забывал об этом, – повторил арестант, – и продолжал шептать украденные у царя Соломона слова: «Дщерь знаменитая! Округление бедер, как ожерелье…
• Из человеческих голов! Ты это хочешь сказать, сын Божий?
• Ты сказал, – откликнулся арестант.
• Я, – подтвердил Каифа и спросил: – Что же мне теперь делать? Почему мои дети умирают двадцать лет подряд? Почему Бог проклял меня?
• Ты убиваешь людей, Каифа, – ответил арестант. – Но в каждом убитом человеке живёт весь твой мир, но главное не это, важнее понять тебе, Каифа, что сам ты живёшь в этом убитом тобою мире.
• Нет, нет! – Каифа десять раз ударил лбом холодный пол. – Я убиваю только тех, кто выступает против моего Бога. Только тех!
• Каифа! Запомни! Если должен ты вести войну с людьми, чьи интересы с твоими не совпадают, тогда веди войну ты с Богом, который породил весь этот мир и тех людей. Веди войну ты со Вселенной всей, ведь много в ней всего, что в замешательство приводит и смущает, расстраивает планы, хочешь иль не хочешь, входит в жизнь твою.
• Страшно, – после долгой паузы сказал Каифа. – Что мне делать?
• Полюби.
• Кого?
• Всех и всё.
• Но любовь – это привязанность, а привязанность – рабство.
• Нет, любовь свобода от привязанностей. Когда ты любишь всех и вся, то ни к чему ты не привязан.
• Я попытаюсь, учитель, – вздохнул Каифа. – Но прошу тебя, сними с моей жены проклятье. Мы ещё очень хотим родить детей.
• Хорошо, – сказал арестант. – Я сниму с вас проклятье.
• Снимешь? – Каифа подполз к ногам арестанта и стал целовать их. – Скажи, ты – Бог?
• Я Его сын, – ответил арестант.
• Странно, – протянул Каифа. – Зачем же он послал тебя на такую страшную смерть?
• Ему стало скучно быть Богом одного иудейского народа.
• Как? Как ты сказал? – вскрикнул Каифа.
• Да, скучно, – подтвердил арестант. – Теперь он хочет стать Богом многих других народов.
• И поэтому Он хочет убить тебя?
• Да, – сказал арестант. – Он говорит, что лучше всего возжечь пламень веры и распространить верование именно таким способом. Я должен стать мучеником, жертвой.
• Получается… – Каифа вскочил на ноги и рассмеялся с видимым облегчением. – Получается, что твой Отец тоже ходит в тапочках из человеческой кожи?
• Получается так, – улыбнулся арестант.
• Получается, что ради того, чтобы Его возлюбили другие народы, Он делает ход, после которого эти самые народы проклянут и возненавидят мой народ! Так?
• Так, – согласился арестант.
• Страшно, – Каифа снова рухнул на пол.
• Страшно, – откликнулся арестант. – Но ты всё равно попросил снять проклятие. Значит, что-то в этой жизни есть посильнее, чем страх?
• Я хочу детей! – закричал Каифа. – Я хочу много детей! Дай мне детей, спаситель! Дай! Дай! Дай! Мне! Мне! Мне! Немедленно! Сейчас! Дай мне! А я спасу тебя от распятия! Я могу это сделать! Могу! Завтра Пасха! Я могу по своей воле отпустить на свободу любого из числа приговорённых к смерти! Ты слышишь меня, Иешуа? Я хочу детей! Я хочу любить! Ты не представляешь, Иешуа, как прекрасна моя Соня!  Живот её – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево её… два сосца её… шея её… глаза её… кудри её небесные…. Скажи, царь, ты бы мог увлечься такими кудрями?
• У меня тоже есть возлюбленная, – вздохнул арестант.
• О! – восторженно произнёс Каифа. –  Она прекрасна, привлекательна? И что же, груди её наливаются под твоими пальцами, как виноградные кисти?
• Наливаются, – улыбнулся арестант и вздохнул. – Но, Каифа, члены Синедриона гудят за дверьми, как растревоженные пчёлы. Нам пора завершать разговор. Запомни, твоя жена родит тебе много прелестных детей, если ты немедленно вспомнишь другую ночь и стук в двери твоего дома. Кто стучался к тебе?
• Вар-рав-ван, – ответил Каифа, побледнев.
• Зачем он стучался к тебе?
• Его опять преследовали римские легионеры.
• Он хотел найти спасение в твоём доме?
• Да.
• Но ты снова отказал ему?
• Да.
• Почему?
• Мне было страшно.
• И теперь Варрава приговорён к смерти?
• Да!
• Ну что же, запомни, – арестант возложил руки на голову первосвященника и сказал: – Завтра, когда Пилат предоставит тебе возможность отпустить на волю одного преступника, ты назовёшь имя разбойника и убийцы Вараввы.
• Нет, нет! Это невозможно! – вскричал Каифа.
• Почему?
• Нам никак нельзя предавать тебя распятию. В таком случае ты станешь героем, легендой, мифом, фетишем. Тогда по твоей дороге пойдут тысячи и тысячи наших сыновей! Нет, нет, это невозможно! Тебя нужно предать позорной смерти через побитие камнями. Я сделаю всё возможное, чтобы было так и никак иначе!
• Глупый, – вздохнул Иешуа. – Тебе надо спасти своего друга и покаяться перед ним. Только тогда я смогу снять проклятие с твоей семьи.
• Вот как… – прошептал Каифа и погрузился в раздумье – долгое и длинное, как путь через пустыню.   
А потом заседание Синедриона продолжилось. На этот раз Каифа не допустил никаких вольностей, никаких импровизаций. Теперь всё прошло согласно сценарию судебного разбирательства, утверждённому Анной Гананом ещё утром предыдущего дня.
• Ты кто такой, чтобы разрушать жизнь иудейского народа? Кто ты такой? Уж не Сын ли ты Божий?
Тяжелые веки Иешуа медленно поднялись, уста, словно небо перед дождем, разомкнулись и в зале установилась тишина.
• Это Я – Я есмь, – сказал Иешуа. – И узрите отныне Сына человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных.
Каифа отшатнулся от Иешуа, как от пожара. Глазами раздавленного скорпиона он обвел зал и увидел на лицах верховных судей такое, что ни в каком страшном сне ему,  Каифе, и присниться не могло. Казалось, что еще одно мгновение, и семьдесят глоток выплеснут из каких-то таинственных, неподвластных ему глубин два слова: «Это  ОН!»  И тогда Каифа страшно закричал,  рванул на себе одежду и разорвал её сверху донизу, и затопал ногами, подавая этим самым условленный знак всем остальным. И все же было еще одно мгновение тишины, в которое никто не последовал примеру Каифы.
• А-а-а! – страшным голосом, голосом человека, которого разрезают на части, закричал  тогда  Каифа. – Что же вам ещё надо? Вы же слышите, как он богохульствует! И рванули семьдесят членов Синедриона одежды из тончайшего льна, и бросились к Иешуа, как к дрожащей твари, от которой отреклись не только люди, но и Бог.
Чёрная ночь над Ершалаимом качнулась и увидела весь мир, который ей предстояло теперь поглотить без остатка.