Детский Сад

               
Детский сад
Геннадий Исаев

Светлой памяти жены моей
  Валентины Николаевны посвящаю


Рассказ


Зазвенел будильник. Мама проснулась; стала быстро собираться на работу.
–  Геночка, вставай, пора в садик
- тихо сказала она.
 Генка нехотя открыл глаза. В этот момент открылась дверь; из коридора через их комнату со сковородкой, из которой так вкусно пахло шкварками и яичницей, прошла в свою комнату соседка тётя Мотя.

 От этого запаха в нём проснулось острое чувство голода, приглушенное сном. Слез с кровати; открыл дверь; вышел в коридор. В туалет, как всегда утром, стояла очередь. С ноги на ногу переминались двое мужчин, одна женщина, и две старушки с помойными вёдрами. Из кухни пахло жареными шкварками с яичницей; а от помойных вёдер - мочой, и г… (старушки по большой нужде ночью ходили не в туалет, а пользовались ведром).

 - Это тётя Мотя на кухне жарила яичницу.
– вспомнил он;
– вот и пахнет до сих пор.
Её сын служил военным интендантом. «Где-то»… доставал продукты.  Тётя Мотя каждый день вставала раньше всех; чтобы никто не видел, что она жарит яичницу. Но некоторые соседи, из-за запаха этой яичницы, просыпались раньше будильника (потому-что были голодны).

Они злились на тётю Мотю и её сына:
«Кому война, а им мать родна!..».
 – Ночью, около двух часов, в квартиру напротив, звонили
 – сообщила одна из старушек.
– Жильцы то ключами дверь открывают. Часа два назад, как ушли. Наверное, кого – нибудь увели – женщина там громко плакала.
 - О Господи, что на свете творится.
– перекрестилась другая старушка.

Генка вернулся в комнату. Снял с помойного ведра, стоявшего под умывальником, тряпку, которой оно было накрыто. В нос ударил крепко настоянный запах мочи. Помочился в ведро; снова накрыл его тряпкой; затем стал умываться. Все тринадцать жильцов их  коммуналки пользовались в этих же целях вёдрами; а в туалет ходили только по «большой» нужде. В вёдра с вечера наливали воды примерно на треть, чтобы меньше пахло;  закрывая их тряпками. Мама долила воды, приготовленной с вечера, в умывальник - тоже умылась. Затем тряпкой подтёрла лужу вокруг ведра, образовавшуюся при умывании; снова накрыла ведро; вымыла руки.               
Они быстро позавтракали хлебом с водой из чайника. Вообще-то Генке не положен был этот хлеб; его ждал завтрак и обед в садике. Мама отдала ему часть своего хлеба, полученного по её хлебной карточке. Голод преследовал Генку постоянно; но он никогда, никогда не просил у мамы есть. Ей тоже, как и почти всем людям - постоянно хотелось есть. Хлеба по хлебной карточке выдавали строго по норме.

Генкина норма - двести пятьдесят граммов в день. Часть его карточек забирал… детский сад (по ним получали продукты для питания детей). Кусочек хлеба, который съел Генка, был такой же, как у мамы, или даже чуть больше. Но у него не было сил отказаться от «маминого» хлеба.               
- Мама, уборная ещё занята; ведро некуда выносить
 – сообщил Генка, выглянув в коридор.

– Ладно, оставим до вечера; одевайся скорее, а то я уже опаздываю; выходим.  Пока они одевались, он слушал утреннее сообщение «От Советского Информбюро». Голос Левитана из чёрной «тарелки» сообщал:
 - «За прошедшие сутки наши войска, ведя ожесточенные бои с немецко-фашистскими оккупантами, окружёнными в Сталинграде, уничтожили…». Через коридор, лестницу и двор - вышли на улицу. Мама поцеловала Генку, и пошла направо; а Генка - в садик - налево.

 Было холодно. В Красноярске в это время стояли сильные морозы. Как говорили: «воробьи на лету замерзали; иногда, обледенелые, падали». Его ботиночки то и дело скользили; поэтому временами он ехал на них, как на коньках.
Генка ещё не совсем проснулся; шёл медленно, стараясь не упасть, и быстро стал мёрзнуть. У бабушки Ульяны, в Ачинске, ему не надо было ходить в садик; вставать рано. И утром спал, сколько хотел. Но бабушке с дедушкой нечем было его кормить; у них самих две дочери (Оля и Валя) - ещё учились в школе.

Дедушка Климентий (все звали его – Клим) работал в бригаде, которая ремонтировала железнодорожные пути. А бабушка не работала. Её недавно освободили из заключения, потому-что она была - невиновная. Она там восемь месяцев работала на лесоповале. Два сына (Иван и Пётр) воевали на фронте. Пётр ушёл на фронт добровольцем в 1941 году. Ему было семнадцать лет.

 Он играл в оркестре на кларнете. Всем оркестром они подали заявление в военкомат.  Через два месяца (где-то под Воронежем) - пропал без вести. Бабушка часто плакала - ждала, когда Пётр найдётся. Дедушка же не плакал; а только хмурился. Иногда пытался хоть как-то успокоить бабушку:
 - Не плачь, найдётся наш Пётр. Может, где-нибудь в партизанах. Оттуда ведь не напишешь.
 А сам отворачивался, украдкой смахивая с лица слезу. Вестей от дяди Пети не было уже больше года.

Он пропал, когда дедушка и бабушка были в заключении.  Два месяца назад дедушку тоже, как и бабушку, освободили - как невиновного. Он пробыл в заключении одиннадцать месяцев. Посадили дедушку за то, что не подписался на десять облигаций займа. Бригадир ремонтной бригады очень хотел заставить его это сделать, чтобы перевыполнить план по подписке. Дедушка, из-за того, что у него большая семья - каждый рубль на учёте - не соглашался. Он был согласен подписаться на вдвое меньше облигаций. Они долго спорили. Дедушка не выдержал - послал его, вместе с займом, куда-то…
Бригадир куда-то… не пошёл, а куда-то… сходил - рассказал
– куда… дед послал его «вместе с займом».
За дедом пришли; и… посадили по 58 статье на десять лет - как «врага народа и контру». Дед не умел читать и писать; вместо подписи ставил крестик. Если-бы он послал… бригадира  «без займа», то ему ничего бы не было.

 Бабушку тоже посадили из-за того же бригадира. Она работала продавцом в магазине. Отпустила ему хлеб ПО КАРТОЧКАМ на бригаду - точно по весу. Он, пока шёл, съел целых полбуханки (буханка тогда весила два килограмма); а потом сказал, что его «обвесила» бабушка. Бабушку… посадили на семь лет. Но нашлись люди, которые не раз видели, как бригадир ел хлеб бригады. Они рассказали начальнику. Бригадира посадили на… один год

 У бабушки с дедушкой три дочери: тётя Вера, Генкина мама Нина, тётя Люба – уже работали; были замужем.
Когда бригадира посадили, они написали письмо о нём самому Сталину; и… бабушку с дедушкой освободили. Клима с радостью встретили в бригаде. Он хорошо работал; обладая большой физической силой, никогда не хвастался ею; но и спуску, как говорят, никому не давал.

 Однажды, когда бригада обедала (это было до ареста Клима), Жора, молодой рабочий, решив показать всем свою силу, стал приставать то к одному, то к другому
 –  давай, поборемся. Один из мужиков, по имени Фёдор ( как и бабушка, родом из Шарловки), тихо, так, чтобы Клим не слышал, говорит ему:
- Жора! Ну, чего ты пристаёшь к нам? Мы и так еле ноги таскаем!.. Если уж тебе неймётся, иди вон к Климу (ему было тогда 52 года); он тебя… уважит!..

При этом, незаметно для Жоры, подмигнул окружающим (лет этак тридцать назад, Фёдор, которому было тогда десять лет, видел Клима  «в деле»; когда тот приезжал в Шарловку свататься). Дело было летом; всех разморила жара; но, в предчувствии предстоящего развлечения, мужики оживились.
Жора, без рубашки - загорелый здоровенный детина - посмотрев на Клима, пренебрежительно фыркнул:
- Вы чего мне старика подставляете, хлюпики? Нашли бойца для молодца!..               
Да я его!..

 Он подошёл к Климу, сидевшему на рельсах лицом к глубокому, метров двадцать, крутому откосу (бригада на этом участке железной дороги меняла шпалы), и… толкнул его в спину.
От неожиданности, Клим чуть не улетел под откос, едва успев схватиться рукой за лежавшую рядом шпалу. Вскочив на ноги, увидел перед собою наглую, улыбающуюся, самодовольную рожу.
 –  Надо же, удержался!.. Ну, как, дед – сам спрыгнешь, аль… помочь?.. А то, я смотрю, ты тут так расселся, что другим… и присесть–то негде!..
(представляете  –  рельсы… от Москвы до Владивостока – а присесть… негде!).

Мужики с интересом наблюдали, какова будет реакция Клима. Но того, что произошло в следующее мгновение, никто, за исключением разве что Фёдора, не ожидал. Обычно молчаливый; даже несколько флегматичный, Клим мгновенно всё понял; и… рассвирепел! Обеими руками - схватил Жору за ремень его брюк; затем - на глазах изумлённой бригады
 - поднял его, весившего килограмм на двадцать больше, чем он сам, над головой; крутанул в воздухе; и… бросил под откос со словами:                - Щщянок ты ящще!..
Затем, как ни в чём не бывало, уселся на рельсы. Бригада, взглядом… молча, проводила летящего вниз Жору; затем, также молча, убедилась, что с ним ничего серьёзного не случилось; и, вдруг... разразилась всеобщим хохотом! Фёдор, натравивший Жору на Клима - валялся, содрогаясь в конвульсиях, от хохота, на полотне дороги между рельсами.

 Клим же невозмутимо, даже с некоторым сочувствием, наблюдал: как весь в ссадинах и царапинах, цепляясь руками за редкие кустики, поднимается вверх, матерясь - на чём свет стоит - Жора. Выбравшись наверх, он, сжав кулаки, бросился на Клима, но возникший перед ним Фёдор предупредил:
 - Жора, ты, конечно, поступай, как хочешь; но я его давно и очень хорошо знаю; поверь мне – он ведь…и  убить может!..
Жора, немного пошумев, успокоился. Но долго ещё вся станционная братва славного города Ачинска – «ХОЛЕРА ЕЁ ЗАБЕРИ» (по выражению бабушки)
- не давала проходу бедному Жоре за этот его конфуз.

А бабушка  на лесоповале и сама хорошо работала, и агитировала других:
- У меня два сына на фронте - я своим трудом помогаю им.
 Мы - бабы - должны работать изо всех сил - ради победы над врагом!
Когда их с дедом освободили, она во всём обвиняла… не Советскую власть, а… бригадира. Сталина она боготворила! Всё переживала за него:
- Вон сколько врагов разоблачили вокруг него! Если бы они его убили, то -  как бы мы жили без него?..

- Да так же… и жили бы!..
- ответил Клим.
– Затем, немного помолчав:
 - Другого бы… нам нашли!..
Ульяна, от таких слов, сначала оторопела. Но затем…
– Темнота ты… безграмотная! Тебе что ни поп - то батька! А для меня Сталин – отец родной!.. 
– Мало он тебя… держал!
- усмехнулся Клим.
– Это тебя он… зря  выпустил. Чего расселся, холера тебя забери? Привези-ка лучше воды.

Клим давно уже сидел на табуретке, ожидая её команды. Из сарая выкатил двухколёсную тележку с пустой столитровой бочкой, установленной через круглое отверстие в верхней площадке тележки на колёсной оси. Это придавало устойчивость бочке и универсальность тележке: при необходимости бочка снималась, отверстие в площадке закрывалось крышкой, и она использовалась для перевозки грузов.

 Две оглобли из деревянных прямоугольных брусов по бокам длиной около полутора метров каждая, соединяли между собою колёсную ось и переднюю сторону площадки; в конце между ними – поперечина, за которую и тянули тележку. Задняя сторона площадки тележки тоже была соединена с колёсной осью по бокам двумя короткими, меньше метра, деревянными прямоугольными брусами. Тележку Клим сконструировал и изготовил сам. Она была лёгкой и в тоже время очень прочной – на ней перевозили до четверти воза сена.
Встав между оглоблями, подняв на уровень живота поперечину, он легко стронул тележку с места, и пошёл с ней на колонку, которая находилась в полукилометре от дома. Дорога к колонке - с небольшим уклоном вверх. Клим медленно шёл, вспоминая их спор. Он, как вернулся из заключения, исправился - стал первым подписываться на все займы. Но к власти, после всего… случившегося с ним, а также увиденного в лагере - потерял всякое доверие. И относился теперь - как к неизбежному злу, которое приходится терпеть.
 И, чтобы выжить, необходимо молча подчиняться её – власти - прихотям.

 Наполнив бочку; накрыл её крышкой - чтобы не расплескать воду при движении. Легко стронув тележку с места - пошёл с ней обратно. Теперь он толкал её перед собой. Тележка под гору катилась сама; её иногда приходилось только придерживать за поперечину. Быстро пришёл к дому. Закатив её в сарай, Клим снова вернулся к мыслям о жене.

Сосватали и обвенчали их в 1911 году. Увидели друг друга впервые, когда  родители привезли его, двадцатилетнего парня, с хутора - в Шарловку - сватать Ульяну. Семья её отца, состоявшая из пятнадцати человек (из них в поле могли работать только семеро – четыре мужика и три женщины; остальные, как говорится, «старые да малые»)
- считалась одной из самых бедных в Шарловке.

Хозяйство состояло: из трёх лошадей; пяти коров; двенадцати овец; и пяти коз. Кур и уток было много; число их постоянно менялось. Пахотной земли - шестьдесят гектар. Около десяти гектар им выделялось под покосы. Ульяна закончила три класса церковно-приходской школы. За учёбу учителям родители платили натуральными продуктами, а зарплата от государства – деньгами.

Девушка она была красивая - многие парни в Шарловке заглядывались на неё.               Поэтому они, узнав о сватовстве, пришли в дом; выпили, и… затеяли с Климом драку.        Ульяна, с ужасом и восторгом одновременно, смотрела, как парни, один за другим, вылетали на улицу через небольшое открытое оконце; в которое… и пролезть то было трудно. Когда, много лет спустя, она рассказывала Генке эту историю, её глаза сияли от гордости за своего Клима.

Они любили друг друга - скандалов в доме не бывало. После венчания жить остались в Шарловке. Сам Клим был родом из западной Белоруссии. В 1908 году его родители оставили всё хозяйство на старшего сына.  Погрузили Клима, с его младшим братом и двумя сёстрами, на две телеги, и, обозом в составе ещё двух семей, общим числом в семь телег, отправились в поисках лучшей доли в Сибирь.

 По Сибирскому тракту тогда шло великое переселение. Остановившись однажды на ночлег в доме на хуторе, отец, присмотревшись к хозяину, и его семье, выставил специально припасённые четыре литра водки, и завёл с ним разговор о том, чтобы остаться на житьё… с ним рядом. Хозяин был очень этому рад – женихов и невест в доме станет больше, чем вдвое. Тут же решился и… земельный вопрос:
- Вот тебе, паря, семь с половиной вёрст на восток – всё твоё,
а на запад – семь с половиной вёрст - моё. А пока ты, паря, построишься, вот тебе полдома - живите, места всем хватит.

Уже к весне, за зиму, они срубили сруб 10 на 10 метров. Весной же распахали целину, отсеялись. Летом и осенью достроили дом, совмещая с полевыми работами, и вторую зиму жили уже в новом доме - со своим урожаем. Никаких налогов платить было не нужно. Поэтому все, от продажи хлеба двигавшимся на восток переселенцам деньги, пошли на обзаведение скотом (интересно: как бы переселенцы, не будь этого хлеба, осваивали… Сибирь?..).  Старшая из сестёр Клима вышла за сына хозяина, и две семьи породнились. Строить ещё один дом, для Клима, не было нужды, потому что он остался в Шарловке – такой работник был на вес золота.

И место в доме родителей Ульяны им нашлось. Ульяна родила Климу восемь детей: пять девочек, и трёх мальчиков (один из них - Коля – умер, вскоре после рождения).Когда в Шарловку пришла советская власть
- её выбрали председателем сельсовета. До этого староста избирался из богатых семей, а тут… Она всю жизнь этим очень гордилась.

Затем в деревню пришла продразвёрстка; жить стало тяжело. По всей России, в том числе и под Красноярском, начались волнения среди крестьян. Однажды зимой в неё стреляли, когда ездила в город, но не попали. Лошадь, запряженная в сани, испугалась выстрелов
- рванула,  унося её от погони.

 Через год Клим устроился работать обходчиком на железную дорогу. Они уехали из Шарловки. Поселили их в доме для обходчиков (на две семьи) – рядом с железной дорогой. Сосед – тоже обходчик. Один -  контролировал пути на запад, а другой – на восток от дома. Это называлось – жить на протяжении. Спустя несколько лет - переехали в Ачинск – детям нужно было учиться!

Было темно; редкие фонари тускло светили. Генка медленно шёл по левой стороне улицы. Он подходил к перекрёстку, где вправо уходила ещё одна улица. В этом  месте на стороне улицы, по которой шёл Генка, стоял столб. В слабом свете лампы, висевшей на столбе, увидел обоз, поворачивающий ему навстречу из той улицы. Обоз состоял из лошадей, впряженных в телеги.

Рядом с каждой телегой шёл возчик, держа в руках вожжи. Одеты возчики -  в белые длинные тулупы, шапки - ушанки, рукавицы из овчины; серые валенки. Генка позавидовал их одежде – никакой мороз не страшен! Телеги - по бокам и сзади- с высокими бортами из досок; сверху накрыты дерюгами. От обоза и возчиков - в утреннем морозном воздухе - шёл пар.

 Когда Генка подошёл к столбу на перекрёстке, обоз вдруг остановился. К этому моменту уже половина обоза повернула; но оставшаяся часть перегородила улицу. У столба стояли несколько прохожих, молча смотревших на остановившуюся напротив телегу. Генка тоже посмотрел, и… остановился.
Между лошадью и телегой он увидел… голову молодой девушки с длинными чёрными косами; и её белые руки, безжизненно свисавшие вниз. Остальная часть её тела была скрыта под дерюгой.

Она будто-бы разглядывала что-то под телегой, лёжа на животе, опустив голову вниз. Рядом с телегой стоял, одетый в чёрный овчинный полушубок,  подпоясанный широким ремнём, в белых валенках, кожаной чёрной шапке - человек - похоже, начальник обоза. Не обращая никакого внимания на прохожих,
он грубо отчитывал  стоявшего перед ним возчика:
 
- Ты куда смотрел… такая мать, когда принимал груз? Да я тебя самого, со следующей партией… отвезу в скотомогильник. По тебе, вижу, тоже - 58 - я статья плачет!..
Затем подозвал ещё одного возчика; приказал:
- Перевернуть головой назад эту…
 
Грязно выругался; сплюнул на тротуар, пошёл в конец обоза - проверять груз, тщательно – сверху и снизу - осматривая каждую телегу. Тем временем возчики, прямо под ноги Генке, и стоявшим позади него  четверым прохожим, сбросили с телеги дерюгу, накрывавшую её; а затем… выгрузили на неё - одного за другим - голые тела четверых мужчин. Только теперь, глядя на их неподвижные тела, Генка понял, что они… мёртвые. От ужаса, охватившего его
- не мог… сдвинуться с места.

Он не мог оторвать взгляда от возчиков, которые в это время, ухватив один за руки, а другой за ноги - подняли со дна телеги голое тело девушки; и, повернув головой назад
- бросили в телегу. Кто-то, из стоявших за спиной у Генки мужчин, тихо, как бы сам себе, произнёс:
 - А они… тёплые, от них… ещё пар идёт. Этой ночью, наверное…
- Он не договорил, что… « этой ночью»; как другой прохожий громко (чтобы все слышали),

 тонким писклявым голосом, проверещал:
 - А ты что? Пожалел этих… контриков? Туда им, скотам, и дорога!.. А может, и ты… скрытый враг товарища Сталина?..
Помолчав, не слыша ответа, добавил:
- Раньше их на машинах отвозили; а теперь… на лошадях. И… правильно!.. Нечего на них… бензин тратить – он фронту нужен! Вот только почему… не на санях? Что, мужики, санок то нет в вашем хозяйстве?

 В этот момент к телеге подошёл начальник обоза. Тихо, с угрозой в голосе, обратился к возчикам:
 - Ну что вы копаетесь? Тут скоро полгорода соберётся! Не дай бог - начальство узнает!.. Нас всех тогда… отвезут!
 Затем  повернулся к Генке, и стоявшим рядом с ним четверым прохожим:
 - А вы… чего здесь собрались?.. Идите - куда шли; и… держите язык за зубами!..

Генка с трудом оторвал свой взгляд от возчиков, которые быстро - одно   за другим - побросали тела в телегу; и уже закрывали сверху дерюгой. Он повернулся; пошёл дальше, следом за одним, из только что стоявших рядом с ним людей, в садик. Двое других уже перешли дорогу, уходя в ту улицу, откуда появился этот страшный обоз. Маленький толстенький человечек остался. Тоненьким ехидным голоском обратился к начальнику обоза:
 - Простите, пожалуйста, но… Вам надо было задержать вон того. Он явный враг…

- Я  что сказал?.. Иди, куда шёл!.. Тебе повторить?.. Митинг тут устраиваешь? Да я… тебя!
 - услышал Генка, и обернулся назад. Человечек, с белым от страха лицом, почти бегом промчался мимо него; повернув направо, перебежал дорогу. Обогнав тех двоих, шедших впереди, скрылся в темноте. Наблюдая за тем человечком, Генка чуть не налетел на шедшего впереди попутчика, который вдруг остановился. Глядя вслед тому человечку, на обоз, он тихо, как бы про себя, проговорил:
 - Не рой… другому могилу. Десять телег!.. Пятьдесят человек!.. Тьфу, Господи - не моя  пропасть!..
 
Это был старик; с белой бородой, с тростью в правой руке. Сплюнув на тротуар; повернулся, и, тяжело опираясь на трость, пошёл дальше.
Генка тоже, сплюнув на тротуар, повторил его слова:
- Тьфу, Господи – не моя пропасть!
Эту фразу он запомнил навсегда.

Когда ему… было страшно за себя; или за своих близких: вспомнит, и… повторит!.. Обоз уже тронулся. Последняя телега быстро пересекала улицу. Рядом с ней шёл белый тулуп, в валенках и шапке. В свете лампы, висевшей на столбе, Генка увидел поднимающиеся в морозном воздухе струйки пара от тулупа, лошади, телеги. Ещё раз сплюнув на тротуар; повторил молитву старика.

 Впереди увидел Кольку Смирнова. Они с Колькой в садике были в одной группе; и дружили уже целых два дня. Генка завидовал ему. Его папа – лётчик - воевал на фронте. А Генкин папа - сидел в лагере на Колыме. Его посадили в начале 1937 года; а через полгода родился Генка. Почти все дети в садике знали своих пап. Генка - никогда не видел отца. Год назад мама взяла развод - у Генки теперь не было отца. Мама, перед тем, как взять развод, долго плакала. Она работала главным бухгалтером Красноярской краевой железной дороги.

На работе ей сказали:
 - Нина Климентьевна! Ваш муж осуждён по 58 статье. Мы Вас ценим как очень хорошего работника; но и Вы… должны нас понять. Вам необходимо взять развод с мужем. Перед арестом отец преподавал в 10 классе историю.
Однажды ученики по теме занятий задали ему много вопросов:
 - Почему товарищ Сталин сделал или сказал что-то так, а не этак?
 Он, недавно на «отлично» закончивший КОМВуз, объяснял им всё правильно; но на какой-то вопрос, не ответил. При этом сказал:
- Я не могу на все Ваши вопросы ответить. Ведь я… не Сталин!

- Кто-то из учеников рассказал дома; а его бдительный папаша  возмутился:
 - Как!? Он смеет сравнивать себя с товарищем Сталиным!..
– И… сходил в НКВД - пусть разберутся!
 - Там… «разобрались»; и… осудили отца на шесть лет лагерей - по 58 статье. А могли и расстрелять! Следователь… «добрый» попался. Или… план по расстрелам выполнили.
 Сначала заставлял отца (сажал в карцер; не давал несколько суток спать), подписать протоколы допросов с таким текстом, что он, отказываясь, ему говорил:
 - Да я сам приговорил бы любого к расстрелу - с такими признаниями.
И… подписал самый «мягкий» протокол.

В Красноярске тогда, в 1937 году, за один только раз до 300 человек расстреливали. Расстрел происходил следующим образом. Человека, предварительно раздевшегося догола по приказанию конвоя, заводили в очень маленькое помещение, так называемый предбанник, в котором можно было только стоять. Затем передвигалось на уровень головы приспособление с встроенным в него пистолетом, и расстреливавший спускал курок, даже не видя, кого он убивает: мужчину, женщину, молодого, старого (стреляли сбоку, выше уха).

Затем открывался люк, и труп падал вниз, где попадал под струю воды, смывавшую кровь. Предбанник тоже поливался водой. Люк закрывался, и предбанник был готов к приёму следующей жертвы. Заключённые знали о его существовании. Попробуйте представить весь ужас невинных жертв перед смертью, хотя бы на миг, поставив себя на их место. Тьфу, ГОСПОДИ, не наша пропасть!.. Поэтому, когда отца приговорили к шести годам, он испытал даже некоторое облегчение:
– Это же - не расстрел!..

В заключении сначала работал на строительстве железной дороги от Читы до Улан – Удэ. Вдвоём, с одним из заключённых, они совершили побег. Метров сто шли по открытому месту, по пояс проваливаясь в сугробы. Если бы охранник обернулся, то на этом закончился бы не только побег - обоих бы расстрелял (за этот побег он получил дополнительный срок, так как и сам был «зэком»; только срок у него был «всего» один год, и статья уголовная, не политическая).

Выдал их хозяин дома, у которого они остановились на ночлег (за это полагалась награда: пуд зерна, и 25 рублей; а за укрывательство – срок).  Холод, сугробы, голод (кончились сухари) выгнали их к людям. Следователю отец сказал, что у него 39 статья (уголовная), а не 58 - иначе его бы расстреляли. Напарник, у которого была 39 статья, его не выдал
(они заранее договорились).

Обоим за побег добавили по три года. Когда к следователю пришло «дело» отца, и выяснился обман, вызвал его на допрос, и… включил в этап на Колыму, потому – что, как он выразился:
- Здесь для Вас слишком жаркий климат, раз вы бегаете?!
– При этом улыбался, видимо, довольный собой. Он знал, что «Колыма» - это почти расстрел.

Генка, чтобы согреться, и быстрее догнать Кольку, побежал, то и дело, поскальзываясь, рискуя упасть. Последние известия, о количестве сбитых фашистских самолётов, он узнавал обычно от него. В кино и Генка, и Колька - видели,  как наши лётчики сбивали фашистских асов. Вчера Колька обеими руками показывал - как его папа, одного за другим, сбивал самолёты фашистов; а вся группа в садике - восхищённо следила за его руками. Если Колька приседал на корточки, показывая глубокий, аж до земли, вираж самолёта его папы; то и вся группа - приседала вслед за ним.

Потом правая ладошка Кольки, изображавшая самолёт папы, резко взмывала вверх; расстреливая снизу – тра – та-та-та-та – прямо в брюхо, самолет «глупого» фашиста. Левая ладошка при этом была, конечно, сверху. Сбитая, она падала на землю. Колька просил ребят изображать фашистские самолёты, но… никто не соглашался. Все быстро научились у Кольки проводить воздушные бои; и никому не хотелось быть фашистским самолётом.

 А у Кольки не хватало ладошек для двух, трёх, и больше - сбитых его папой - фашистских самолётов. Генка долго не соглашался изображать фашистские самолёты; но потом они с Колькой договорились показывать их по очереди; и всё у них получилось. А потом к ним присоединились ещё двое - они вчера столько… сбили фашистов, что пальцев двух рук не хватило, чтобы сосчитать! Генка догнал Кольку.

В это время отец Генки, обессиливший от голода, продрогший на Колымском морозе до костей, сел на камень; и, с полным безразличием к своей судьбе, ждал… смерти. Охранник:
- Эй, ты… чего не работаешь?
– Не могу, у меня… нет сил.
 – Ну, тогда… иди ко мне
- передёргивая затвор винтовки, скомандовал он. Медленно, тяжело поднялся, подошёл. При этом… пересёк черту, за которую заключённым запрещалось выходить.
– Откуда родом?
 - целясь в лоб, спросил, перед тем, как нажать на спуск.
– Из Красноярска… Станция Енисей. Чего тянешь?.. Стреляй, хоть отмучаюсь…
 - глядя ему в глаза, заходясь в кашле; простуженным, осипшим голосом, прошептал. Вся бригада безучастно наблюдала за происходящим. Такой расстрел… был обычным делом.
 – Так ты мой земляк?.. Ну ладно, иди…, работай
- опустив винтовку, неожиданно помиловал его охранник.

 Отец присоединился к бригаде. Он только что… побывал на том свете! У него вдруг появились силы. А вечером его - упавшего без сознания - отнесли в лагерный лазарет. Было ему от роду 31 год. Лагерная братва уважала его. У него были два прозвища:
 - Сашка – романист:
- «Граф Монте-Кристо» - в его исполнении – люди, слушая, забывали про барак, про лагерь, про всё!..
- Сашка – гитарист:
- Романсы, под гитару – наоборот – навевали воспоминания и грусть.

- А по радио сегодня сказали, что наши за прошедшие сутки сбили сорок три самолёта – сообщил Колька
– Давай сегодня покажем всем, как мой папа вчера сбил три, нет – пять самолётов
– добавил он.
 Обсуждая план воздушного боя; они не заметили,  как пришли в садик. В раздевалке их встретил громкий плач двух мальчиков, и одной девочки. Они уже сняли ботиночки; и плакали от боли,  замёрзших - по дороге в садик - ножек.

 Генка с трудом  развязал шнурки на ботиночках; стал их снимать.   Ножки его тоже замёрзли; и очень сильно болели; при этом боль не утихала, а наоборот усиливалась, становясь совсем нестерпимой. Ботиночки никак не снимались. От боли,  бессилия - тоже заплакал. Он знал, что боль через некоторое время пройдёт - ведь это повторялось каждое утро. Но сегодня она была особенно сильной.

Рядом с ним снимала валенки Лена.
- А мне и не больно совсем; только немножко, ну совсем… немножко
- сказала она, морщась от боли.
- Да!.. Если бы у меня были валенки, я бы тоже не плакал. У моей мамы нет денег на валенки
- ответил Генка.
- Тебя твоя мама, наверное, не любит!..
 - сказала Лена, и добавила:
 - Вот и не купила тебе валенки!
От нанесённого оскорбления маме
- Генка перестал даже плакать.

 - Это тебя… твоя мама не любит! Вон, у Кольки Смирнова, валенки белые, а у тебя серые и подшитые. Она и не купила их вовсе, а нашла на чердаке; и вы их носите по очереди с твоим братом Васькой. Она, наверное, вас по очереди любит. А вчера она тебя не любила; вот ты и ревела как корова
 –  му-у-у.
При этом Генка скорчил рожу, показав ей язык. Васька, сидевший на стульчике рядом с Леной – и тоже ревевший от боли,  вдруг перестал плакать:

- Неправда! Меня мама всегда любит; а её не любит! Она вчера съела мой хлеб! А мама отдала мне свой. Я не съел весь мамин хлеб - половину отдал маме.
 Генка с уважением посмотрел на Ваську - ему мама отдала свой хлеб - а он - поделился с ней! Лена заплакала:
 - Неправда, мама меня любит! А ты Васька - ябеда! Я съела у тебя только один ма - а -  ленький кусочек!

Генка вспомнил, как бабушка, однажды, испекла на противне в духовке двадцать котлет из картофельного пюре с луком; и прямо перед домом стала их продавать, по рублю за штуку. Это было очень дёшево (буханка хлеба на базаре стоила тогда двести рублей, а дедушкина зарплата за месяц – 500 рублей). Деньги ей были нужны, чтобы купить мыло. Около неё образовалась очередь из солдат шедшего на фронт эшелона, остановившегося на полчаса напротив дома (здесь находилась воинская площадка); котлеты быстро почти все разобрали.

 Остались две котлеты. Чуть в сторонке от неё стояли два молоденьких солдатика. Они были голодны. Это было видно по тому, как они иногда глотали слюну, поглядывая на котлеты. Тут же крутился Генка; надеясь, что котлеты достанутся ему. Неожиданно бабушка сказала:
- Ну что… сынки, вижу, у вас денег нет. Берите так, угощайтесь. Она отдала им котлеты, и пошла домой.
 – Спасибо, мать!
- поблагодарили её солдаты.

Генка (ему было тогда четыре года) тоже прибежал домой:
– Бабушка, ты зачем отдала котлетки? - Я и сам бы съел их...
 - Бабушка села на кровать; и вдруг… заплакала:
 - Внучек ты мой!.. Родненький! Может, и моим сынам, на фронте, кто-нибудь поможет! Мы с тобой дома, а им каково?.. Они… на фронт едут; не на прогулку. Храни их Господь!..

- Генке стало стыдно. Он пожалел котлет солдатам!.. Подойдя к бабушке, забрался на кровать, прижался к ней, обнимая ручонками; стал успокаивать:
 - Бабушка, не плачь!.. Когда ты сделаешь ещё котлеток, мы с тобой съедим - по одной… нет, по две котлетки; а остальные отдадим. Ладно?
 Она вдруг улыбнулась, перестав плакать.

Ножки у Генки согрелись. Они уже почти не болели. Он снял свои ботиночки; пальтишко с шапкой, и рукавичками; убрал всё в своё отделение  раздевалки; затем обулся в тапочки. Когда вошёл в большую комнату; там уже собралась почти вся их группа. В ней было тридцать детей. Дети сидели на скамейках рядами - по пять человек. Ждали воспитательницу. Каждое утро она входила с журналом в руках - проводила перекличку; но  сегодня что-то задерживалась. Дети громко разговаривали друг с другом; было шумно.

Наконец открылась дверь; в комнату вошла заведующая детским садом, с нею - молодая девушка. Заведующая оглядела детей, которые при её появлении сразу притихли, затем сказала:
 - Дети, вот ваша новая воспитательница – Валентина Николаевна – слушайтесь её.
 Она ушла, а дети… переключили своё внимание на воспитательницу - человека для них нового и незнакомого. Она, тем временем, подошла к столу; положила на него журнал, раскрыла его; села на стул. С доброжелательной улыбкой на лице оглядела группу.
 
Стройная и красивая, с длинной русой косой, доходившей до пояса, ростом чуть выше среднего - в длинном чёрном платье с белоснежным воротником – она сразу понравилась Генке.
 - Дети, я ваша новая воспитательница. Меня зовут… Валя.
– Вдруг… покраснела, смущённо добавила:
- Валентина Николаевна. Но вы меня зовите - тётя  Валя.

От смущения её молодое лицо стало ещё красивее; Дети заулыбались, а затем и засмеялись. Но смех был дружелюбным, и быстро стих – все ждали продолжения.Им  вдруг захотелось ей понравиться.
 - Будем знакомиться
 – сказала она, и стала вызывать детей по фамилии. Дети вставали и отвечали:
- Я!
Это «Я» произносилось в различных интонациях:
 в них слышалось:
 - то детское смущение; - то детская игривость; или – наоборот – тихая скромность. Так продолжалось некоторое время.

Воспитательница - с доброй улыбкой, посмотрев на каждого из них, говорила:
- Садись.
Постепенно в комнате установился обычный шум; он увеличивался вместе с каждым из прошедших перекличку детей, которые тут же начинали делиться  с соседями по скамейке своими впечатлениями. Каждый из них был уверен, что больше всех понравились новой воспитательнице. Генка с нетерпением ждал своей фамилии. Он ревниво следил, как отвечали дети.

Ему очень хотелось обратить её внимание на себя. Поэтому, когда она произнесла его фамилию, он вскочил; громко, громче всех предыдущих, ответил:
- Я!..
 – Дети замолчали, и посмотрели на него. Стало тихо… Валентина Николаевна, с некоторым удивлением, но всё с той же доброй улыбкой, взглянула на него:
 - Садись, Гена.
Посмотрев в журнал, она уже хотела  вызвать следующего… как Генка, ободрённый всеобщим кратковременным вниманием, вдруг громко сказал:
 
- А у меня… ещё есть фамилия!..
- Дети опять оглянулись на него. Валентина Николаевна удивилась:
- Какая?..
- Генка, победоносно оглядев всех, повторил:
 - А у меня… ещё есть фамилия!..
 Затем… добавил:
- Железнодорожный!

 Дети засмеялись, а Колька Смирнов спросил:
- А почему Железнодорожный?
– А у меня дедушка, и мама - железнодорожники, вот!..
- ответил Генка.
 Фантазия которого, под влиянием  всеобщего внимания  к нему, разыгралась настолько, что он сразу же придумал себе несколько «новых» фамилий.
- А у меня ещё есть фамилии:
 - Линейный
- мой дедушка работает на линии в бригаде - они меняют рельсы и шпалы;
 - а ещё я
- Лагерный – потому - что мой папа… сидит в лагере; а дедушка и бабушка тоже были в лагере - работали  на лесоповале почти целый год. Но их освободили - разобрались, что они - невиновные.
А ещё я - Врагонародный!.. – Потому – что моего папу, и дедушку, и бабушку              - назвали врагами народа, когда посадили.

Всё это Генка выпалил быстро; и… хотел продолжить. У него в запасе было ещё несколько фамилий. Но, взглянув на воспитательницу - замолчал. Он увидел, что лицо её вдруг побледнело; а глаза… глаза стали  круглыми от страха!.. Она тихо, уже без улыбки, сказала:
 - Ладно, Гена, садись.
И вызвала Славу Пестова.

У него папа… пропал «без вести» на фронте; а его маму - год назад - посадили на 7 лет за то, что воровала… какие - то колоски в своём колхозе. Зимой в поле она нарвала этих колосков, нашелушила из них зерна, сварила  кашу, от которой у Славы заболел животик - зёрна были мороженые и проросшие. В колхозе запрягли лошадь в сани. Славу, вместе с его мамой, отвезли в городскую больницу. Мама в больнице сказала, какой кашей накормила его.

 Рядом стоявший возчик, привезший их в больницу, всё слышал (он был зол, что ему приказали везти их в город), и рассказал председателю колхоза. Председатель… вызвал из города милицию, и маму забрали. Славу забрала к себе в город его тётка. Она хлопотала о пособии на него за отца. Ей объяснили:
 - есть похоронка с фронта - пособие полагается;
 «пропавший без вести» – нет.
Слава всегда был очень голодный и худой. Часто плакал, вспоминая маму - очень скучал по ней.

Слава на вызов поднялся, ответил:
- Я!..
- Затем, посмотрев на Генку, тихо сказал
- А ещё у меня фамилия – Колосков. Моя мама…
 - он заплакал.
 - Его мама тоже Врагонародная. Она воровала колоски. А её за это посадили! Вот!
- громко сказал Колька Смирнов.
Затем - победно посмотрев на Генку - продолжил:
- Я тоже умею придумывать фамилии.

- Я – Истребителев - Мой папа на фронте - на истребителе - сбивает фашистские самолёты; а мой дедушка – милиционер, вчера пришёл поздно, пьяный, и всё пел:
 - Сталин дал приказ – врагов и контру – под прицел, и истреблять их – долг мой и удел!
– Потом почему-то заплакал, и… заснул за столом
- добавил Колька.
Детям понравилась игра, придуманная Генкой. Они тоже стали придумывать себе фамилии.

Валера Шадрин назвал себя ещё…
- Кулаковым.
 Его деда - Александра Шадрина - в 1931 году раскулачили; и вместе с семьёй: - жена Анна и трое их  детей: Гена, Зина, Людмила - увезли в лагерь под Магнитогорск - на стройку металлургического комбината.
Там все заключённые - зимой и летом - жили в больших, похожих на врытые в землю бараки, землянках, вырытых за городом в поле. В них было сыро и холодно; кормили плохо. Много людей болело, и… умирало.

 Сначала, в декабре - от воспаления лёгких - умерла Людмила.
Ей было семь лет. А через два месяца - в феврале 1932 года
- от той же болезни - умер дед Валеры.
 Бабушку Анну - с двумя детьми - отпустили из лагеря. Они были так истощены от голода, что с трудом вставали с нар; даже не могли самостоятельно выбраться из землянки, чтобы сходить в уборную. Их посадили в поезд до Красноярска; где жили ещё две дочери – Мария и Наташа.

 Мария - за год до ссылки родителей, выйдя замуж за Леонида Новожилова, уехала из деревни к нему в Красноярск. За два дня до раскулачивания, к ним  в гости привезли Наташу, которой было восемь лет. Узнав о несчастье, Новожиловы оставили её у себя; тем самым они спасли её от лагеря; а возможно – и, от… гибели! Открыв на стук  дверь, Мария оглядела, стоящие перед ней, обтянутые кожей скелеты; спросила:
 - Вам кого?..
- Маша, это… мы
 – еле слышно ответила Анна, и… упала в её объятия.
- Мамочка!.. Это… ты?
 – вскрикнула подбежавшая Наташа. Она заплакала, глядя на неё, и… стоящие у порога ещё два маленьких скелетика.

Жить они остались у Марии (в деревню было некуда возвращаться); с её мужем Леонидом, двумя их малыми детьми - всего восемь человек; в комнате площадью 20 квадратных метров; с печным отоплением; с туалетом на улице.
Для прибывших из лагеря, эта комната казалась раем. Хотя спали на полу; и еды на всех не хватало - работали только Леонид и Мария. Тем не менее, они быстро поправлялись. Вскоре - через пару месяцев - Анна устроилась на завод уборщицей.

Гена в 1938 году женился; через год жена родила ему сына – Валерия Шадрина. В 1940 году Гену хотели призвать в армию - вызвали в военкомат. В анкете он написал:
 - отец - раскулаченный кулак (не мог же он скрыть этот факт?..)
 – это было ещё опаснее; этой же причиной он объяснил
- почему до сих пор не член комсомола.
Там подумали, подумали, и… отправили его домой. Но потом вспомнили слова  Великого и Мудрого Вождя товарища Сталина: « дети за отцов не отвечают»,

и… разрешили служить в родной Рабоче-крестьянской Красной Армии. Служил он на Дальнем Востоке. Вступил в комсомол. Командование части прислало благодарность его матери – Анне Шадриной. 21 декабря 1941 года Геннадий Шадрин геройски погиб под Москвой, бросившись под фашистский танк со связкой гранат.
В письме, написанном перед его последним боем (пришедшем вместе с похоронкой), он рассказывал:

 - два дня назад мы шли по Москве – она прекрасна! Нас из под Красноярска – пятеро. Когда везли через Красноярск на запад, мы, не отрываясь, смотрели на родные места. Встретиться с Вами не было никакой возможности. Сегодня - 20 декабря 1941 года. Письмо пишу в блиндаже. Вспоминаю отца, Людмилу – светлая и вечная им память! Мама, здесь, в блиндаже, тепло; но стены сырые - как в землянке - помнишь?.. Я люблю Вас всех, тоскую, целую!..

Фантазия детей разыгралась не на шутку.
 - А ещё я – Подкулачников
 - услышав вторую фамилию Валеры, придумал Коля Кротов. Его деда приговорили в 1931 году к ссылке - вместе с его семьёй. Он, на собрании колхоза - вступился за односельчанина - доказывая, что тот вовсе не кулак, а такой же… бедняк, как и все остальные.
 – Пятиминуточкин
- (за опоздание на работу на пять минут «полагалось» минимум пять лет заключения).

- Саботажников
- (невыполнение производственного задания в срок означало саботаж; а дальше как «повезёт» - вплоть до обвинения во вредительстве, и… расстрела).
«Новые» фамилии сыпались, как из рога изобилия! Дети не понимали, в какую опасную игру… играют! Но это давно поняла  воспитательница. Поначалу она испугалась; но затем - взяла себя в руки.

 - Устами младенцев глаголет истина
- мелькнула у неё в голове одна мысль - тут же вторая:
- Как хорошо, что здесь, кроме меня, нет взрослых; а то бы меня…
Она подняла руку, требуя внимания; ласково улыбнулась, тихо сказала:
 - Ну, вы и… фантазёры! У каждого человека есть только одна фамилия. Поэтому поиграли, и… хватит.

Быстро закончила перекличку. Послала всех мыть руки. Затем повела детей в столовую завтракать.
С Олей Казаковой рядом - как всегда - за столом устроился Петька Антонов - самый «крупный» мальчик в группе. Оля почти всегда недоедала свою порцию - не нравилась еда в садике. Она ела то, что ей давала с собой мама. Петька зорко следил за тем, чтобы никто не опередил его. Как только она отодвигала от себя  еду - он  тут же быстро хватал её.

 Генка сидел напротив Оли. Он - и другие дети - завидовали Петьке. Порции были малы - в блюдечках не только не оставалось еды– они были вылизаны дочиста! Хлеба на завтрак сегодня не было. Сегодня на завтрак в блюдечках было: по две ложки жиденькой манной каши; а сверху - по две сладкие сливы из компота в банках. Это был «царский» завтрак. Даже Оля - не только всё съела – она… вылизала блюдечко!

Петька обиделся на нее. Выйдя из-за стола, подошёл к Ане Волковой.
- Я сегодня не буду играть с Олей. Давай играть с тобой?
- громко сказал он; при этом… мстительно посмотрел в сторону Оли. Оля подошла к Генке; протянула ему кусочек самого вкусного жёлтого жмыха.
- Это тебе за то, что помог придумать фамилию. Давай играть с тобой всегда?.. - А этот Петька… обжора и дурак - я с ним больше не играю!
- громко, чтобы слышали Петька с Аней - сказала она. Затем, взяв за руку, повела к качелям. Генка тут же отправил жмых в рот, стал сосать его, одновременно раскачивая качели с Олей. Около Генки сразу образовалась очередь желающих - пососать жмых. Генка, после вкусного завтрака - как и другие дети - был всё равно… голоден. Но он вынул жмых изо – рта; затем… отдал Славе Пестову. К Славе тут же, отодвинув других детей, подскочил Петька:
 - Теперь моя очередь. Хватит сосать, отдавай мне.
Но Слава быстро разгрыз жмых; и - съел. А теперь доедал крошки, оставшиеся во рту.

Петьке было уже почти шесть лет, а Славе - четыре года. Он толкнул Славу в грудь; отчего тот упал бы, но сзади стояли дети. Они удержали его от падения на пол. Слава заплакал.
К нему подошла воспитательница. Гладя по голове рукой - стала успокаивать его:
- Ведь ты моряк, Слава! Моряк не плачет!..
 У Славы тут же высохли слёзы; перестав плакать, он вдруг, в порыве благодарности, прижался к ней, обняв руками…

- Петя, нельзя обижать… маленьких!
- тихо и ласково сказала она. Затем, готового разреветься - тоже погладила по голове. Присела на корточки; обняла обоих, прижав к себе. Пошла на своё место.               
- А меня!.. А меня!..
 - дети  бросились к ней - облепили со всех сторон - прося у неё… своей доли её ласки и внимания!

 Она никого не обидела, щедро одарив всех - душевной добротой и лаской - светившихся в её глазах.
 – И каждый из них был уверен - она его… любит больше всех! Когда все успокоились, к Генке подошёл Колька Смирнов. Они стали  показывать всем воздушный бой, в котором одна  Колькина ладошка изображала
- самолёт его папы - а другая его ладошка- также как две ладошки Оли, и две – Генкины - фашистские самолёты
 - один за другим - геройски сбитые его папой.

 Все трое одновременно гудели
 – ууу
- как самолёты;
или – трата – та
– стреляли - из пулемётов.
 А вся остальная группа восхищённо наблюдала за этим представлением. Так, незаметно для всех - пролетело время до обеда.
- Ну, так мы с вами… скоро победим фашистов!
- одобрительно улыбнулась тётя Валя.

Затем - после мытья рук - повела детей в столовую.
На обед было:
пятьдесят грамм хлеба, а ещё - маленькая тарелочка супа, с горохом и капустой. Оля попробовала суп; съела свой хлеб; затем - ещё пару ложек супа.  Поморщившись, положила ложку в тарелочку. Петька уже было протянул руки к тарелочке. Но она вдруг взяла, и отдала её… Славе Пестову.

Он схватил тарелочку; вылил суп из неё в свою. Доел всё; а потом…  вылизал обе тарелочки. Петька давно съел свой обед, и теперь сидел, чуть не плача, красный от обиды и голодный; с нетерпением ожидая окончания обеда.
 - А теперь, дети, пора спать
- тихо, с улыбкой на лице, произнесла воспитательница. Кроватка Петьки была рядом с Генкиной. Он уже лежал, к Генке спиной, накрывшись одеялом с головой. Генка уже стал засыпать; как вдруг… услышал тихие всхлипывания Петьки.
 
- А!.. Не досталась тебе сегодня порция Оли!
- злорадно подумал он. А Петька в это время плакал. Он вспомнил, как его папа - до того как его посадили в тюрьму за воровство - приносил домой сыр; хлеб с колбасой; а иногда - настоящие шоколадные конфеты. Маме почему-то это не нравилось; поэтому вся её еда доставалась Петьке.
Потом - когда папу посадили - вскоре тяжело заболела, и умерла мама. Его взяла к себе бабушка. Она работала на заводе разнорабочей. Еды стало не хватать.

Петька теперь был вечно голодный.  Ему всё время хотелось есть - и днём, и ночью. А сегодня ему вдруг… не досталось ничего из порций Олечки. Ужин в садике не полагался. Теперь его - как и всех детей - ждал только домашний ужин. Для Петьки он состоял из маленького кусочка хлеба - весом не более пятидесяти грамм - с чаем, точнее с кипятком.
Утром дома он не завтракал – бабушке нечем было его кормить. Жили они только на хлебные карточки.

Часть Петькиных карточек, как и всех других детей, тоже забирал  детский сад. Петька ещё немного поплакал, и… заснул. Спали дети с двух до четырёх часов дня – на один час больше, чем обычно - это,  в условиях постоянного недоедания, экономило их силы.
А в пять часов они, уже одетые, подходили к воспитательнице: внимательно осмотрев каждого, отпускала их домой. За частью детей приходили родители, или кто-либо из родственников. Эти дети оставались в садике  вместе с воспитательницей. Она обязана была дождаться самого «позднего» родственника.

Время военное; многие  вынуждены по несколько часов задерживаться на работе. Поэтому воспитательницы подолгу оставались с детьми.
На улице было уже темно. Генка с Колькой Смирновым вышли из садика. Они вспомнили о сбитых ими фашистских самолётах; а также слова воспитательницы о скорой победе.

- А я тоже чуть–чуть не уехал на фронт. Это когда только… только война началась. Осенью. Мне тогда уже четыре года было!
- вдруг сказал Генка; затем продолжил:
- У бабушки, в Ачинске, наш дом стоит на горке, рядом с железной дорогой. Почти все военные эшелоны останавливаются напротив нас. А ещё в нашем доме - метеостанция; а перед домом – метеоплощадка - на ней много всяких… вышек с приборами.               

Колька, от обилия новой для него информации, даже остановился. Он не знал, что это такое, и для чего? - метеостанция; метеоплощадка. Да и слова такие ему сразу было даже - не выговорить! А Генка продолжал рассказывать:
- Я подошёл к эшелону; а там дяденьки солдаты на платформе сидят - курят. Их двое было. - Я стал просить:
- Дяденьки! Возьмите меня на фронт.
- Один спрашивает:
- А что ты на фронте делать то будешь?
- Фашистов бить!
 А он:
- Да мы взяли бы тебя на фронт. Да вот беда! - У тебя на ботиночках даже галош нет. А там сыро, грязь…

- Дяденьки, у меня дома есть галоши! Мой дом тут рядом, вон на горке; я счас… принесу!
- Прибегаю домой, открываю дверь, и - мимо бабушки - с разбегу, под кровать - искать галоши. У нас там вся обувь хранится. Искал… искал; еле… нашёл. А бабушка  спрашивает:
 - Внучек, ты чего там ищешь?
- Галоши. Бабушка, я на фронт ухожу! Не мешай, а то - эшелон уйдёт! Прибегаю с галошами в руках - а хвост эшелона… мимо меня. Ведь совсем чуть–чуть не успел! Прихожу домой… реву, ругаю… бабушку:   Вечно у нас, когда надо - ничего не найдёшь!..
- Пока искал галоши, эшелон ушёл...

Когда Генка рассказывал, они стояли; немножко замёрзли; а теперь быстро, чтобы согреться, побежали. У Колькиного дома - расстались;  вскоре Генка тоже был дома. Мама ещё не пришла - она почти каждый день задерживалась на работе. Ему очень хотелось есть. Дома еды не было – он знал это хорошо.
А из соседней комнаты опять так вкусно пахло яичницей со шкварками. Генке ещё сильнее захотелось есть. Чтобы уйти от этого запаха, вышел в коридор.

 Постучался в дверь напротив. Там жили дядя Паша; его жена тётя Катя; а ещё их восьмимесячный сын Саша. Генка  любил дядю Пашу: он, один из всей коммунальной квартиры, дарил ему:
- то клетку с живым воробьем в ней;
 то деревянный автомат ППШ, покрашенный в чёрный цвет - почти как настоящий. Он работал столяром; часто помогал соседям:
 - то отремонтирует стул;
 - то табуретку.
Тётя Катя работала контролёром ОТК на заводе.

В комнате были - тётя Катя; и, в кроватке-качалке, Саша. Он сидел, держа в руке, корочку от тонкого пластика хлеба, которую сосал, засунув в рот. Корочка его была вся в слюнях и соплях.
Когда Генка появился около кроватки, Саша бросил корочку, она упала ему под ноги, на сырую пелёнку, постеленную поверх клеёнки. Обеими ручонками взялся за верхний бортик ограждения кроватки; встал на ножки. Тётя Катя в это время вышла из комнаты на кухню. Генка остался в комнате с Сашей. Его глаза не могли оторваться от корочки, лежавшей в ногах у Саши.

 Генка был очень брезглив. Однажды, в Ачинске, дедушка принёс с охоты зайца. Он лежал на полу, а Генка разглядывал его.
Особенно Генку поразили его глазки - они были как живые! Из зайца приготовили прекрасное жаркое с картошкой. Все сели за стол, стали есть - один Генка не притронулся к еде. Он решил, что глазки зайчика тоже сварили; поэтому спросил:
-А где зайчика глазки?
- Да ешь ты, холера тебя забери! Такое царское блюдо мы и до войны то забыли, когда пробовали!

- прикрикнула бабушка.Но не стал… есть Генка жаркое с зайчиком. А сейчас Генка не выдержал!
 Он взял в руки корочку. Затем, поморщившись, откусил от неё маленький кусочек; и… съел. Затем ещё раз; потом ещё; и… доел остаток. Только теперь он с ужасом понял, что не сможет сослаться на Сашу:
- тот, беззубый, ну никак не мог сам съесть эту корочку. В этот момент вернулась тётя Катя.

Генка, весь красный от стыда, быстро выскочил из комнаты. Мама уже была дома; увидев его лицо, спросила:
- Что–нибудь случилось?
- Генка промолчал; мама, не дождавшись ответа, ушла на кухню - готовить ужин. Спустя минут десять вернулась:
 - Ты съел у Саши корочку?
- Да
- тихо, дрожащим от стыда голосом, ответил он. Мама ничего не сказала; молча вынула из сумки хлеб; отрезала пластик; вышла из комнаты.
 
Генка упал на кровать - лицом вниз - и заплакал от стыда
- теперь все в квартире будут считать его вором! И как он посмотрит в глаза дяде Паше! В этот момент вернулась мама. Она села рядом с ним на кровать; обняла его. Генка перестал плакать. Он взглянул на неё; и вдруг… увидел на её лице слёзы. Этого он не смог перенести:
- Мамочка, милая, прости!.. Я никогда этого раньше не делал. Я никогда!.. никогда!..
 - шептал он;  обняв её за шею, целуя и плача.
 
– Нина, у Вас на «Примусе» вода в кастрюле закипела
 - донёсся из коридора голос тёти Кати.
 – Спасибо! - ответила мама. Она быстро встала; привела своё лицо в порядок; вышла из комнаты.
Генкиной обязанностью было вскипятить чай. Он поднял табуретку на стол, стоявший под одноламповой люстрой; влез на кровать; затем с кровати перелез на стол; поставил табуретку под люстру; слез на пол. Своим автоматом, как палкой, дотянулся до выключателя - выключил свет. В комнате стало темно.
 
Он быстро организовал свет, открыв дверь в коридор, в котором горел свет. Затем достал из тумбочки устройство, которое в народе называлось «жуликом».
Счётчиков электричества в квартирах тогда не ставили. Плата за электроэнергию бралась с каждой лампочки; а также - с каждой розетки.
 «Жулик» применялся для нагрева воды в чайниках, кастрюлях и т.д. А на «Примусах» и керогазах варилось и жарилось всё остальное. Применение «жулика» давало большую экономию на керосине; поэтому он был у каждого из соседей их коммуналки. «Жулики» тогда продавались «из-под полы» на любом базаре.

 Конечно, тех, у кого обнаруживали его, штрафовали; но это были очень редкие случаи. Соседи, по понятным причинам, друг друга не выдавали.
 Состоял «жулик» из двухпроводного кабеля длиной два – три метра; на одном конце которого был нагревательный элемент (спираль), опускаемый в ёмкость с водой; а на другом – патрон от сгоревшей лампочки, который вворачивался в патрон люстры вместо лампочки.

Генка снова влез на стол; опустил нагреватель «жулика» в чайник с водой, стоявший на столе; влез на табуретку;  вывернул лампочку, которая уже успела остыть; вместо неё ввернул «жулик» в патрон; спустился на пол; включил выключатель света.
Вскоре вода в чайнике закипела. Генка выключил выключатель; снова влез на табуретку; вывернул «жулик» из патрона; ввернул лампочку; слез с табуретки, а затем со стола, на пол. Все эти операции он проделывал уже много раз. Включив свет, вынул «жулик» из чайника; убрал его обратно в тумбочку.

Вошла мама с кастрюлей.
– А у нас с тобой сегодня будет пир на весь мир! Я сварила кашу пшённую - нам на работе на карточки по целых полкило пшена отоварили!
 - весело сказала она; затем, дотронувшись до чайника рукой:
- Да ты и чайник согрел?! Ну… молодец! И чего бы я без тебя делала?.. У нас и чай будет сладкий, с сахарином!
- добавила она.
– Мама, мне теперь… стыдно будет выйти из комнаты - ведь все соседи знают…

Генка не договорил; он заморгал; из глаз по щекам покатились слёзы.
 – Ах, ты мой Слезокапкин! Да никому, кроме меня, тётя Катя ничего не говорила; и… не скажет! Только ты не ходи к ним, пока не позовут, ладно? И ещё - я им сказала, что ты просишь у них прощения. Ведь… правда? Вижу, вижу… что, правда. Ну ладно, ладно… хватит плакать.
Они стали ужинать. Мама положила Генке каши больше, чем себе. Но он её обхитрил: - когда она отошла от стола за солью, быстро перебросил в её тарелку - из своей - две ложки этой вкуснятины.

Затем быстро доел, и вылизал свою тарелочку. Мама о чём-то думала, была рассеяна, и не заметила его хитрости. Правда, она, увидев, что он съел кашу, хотела добавить ему, из своей тарелочки - но он… отказался. Потом они пили чай с сахарином, вприкуску с маленьким кусочком хлеба.
Генка рассказал маме про Петьку. Она пожалела его:
- Бедный, несчастный сирота! Не обижайте его. Вот у тебя есть мама; а у него нет ни мамы, ни папы.

Рассказал про новую воспитательницу; а также, какую новую игру - в новые фамилии - придумал. Она сначала слушала его рассеянно, думая о чём-то своём. Но затем, вслушавшись в его рассказ, вдруг… побледнела.
Он… замолчал, вопросительно глядя на маму.
 – Геночка. Никогда… никогда  больше, не играй в эту игру; а то меня… посадят в тюрьму
 - тихо, почти шепотом, сказала она, глядя в его глаза. Генка вспомнил, как ночью пришли и увели в тюрьму сначала дедушку, и как выла от горя бабушка. А потом, через полгода – и бабушку.

 Молча подошёл; обнял её - тихо прошептал:
 - Мамочка, прости! Я больше не буду!.. Я не хочу, чтобы… тебя, чтобы.
Глаза его снова заполнились слезами; он заморгал часто, часто; а она обняла его; снова успокаивая:
- Слезокапкин ты мой!.. Ну ладно, ну… успокойся. Всё будет хорошо!
- А у самой по щеке катилась слеза – слеза счастья, и… печали.

Генка вспомнил про утренний обоз. Но это - было для него слишком страшно. Он решил никому; и… никогда, не рассказывать про него - даже маме.
В чайник мама на кухне долила холодной воды; принесла  в комнату. Генка  лил ей на голову из него почти горячую воду; она мыла её над ведром. Затем  вытерла пол вокруг ведра; накрыла ведро сырой тряпкой; вымыла руки под умывальником. Села на кровать; стала расчёсывать волосы, готовясь ко сну.

 Генка тоже взобрался на кровать; встал сзади. Он гладил её ручонками, приговаривая:
- Мамочка моя милая!.. Волоски чёрненькие. Ты у меня самая, самая красивая! Я тебя люблю больше, больше… всех на свете!
Мама слушала Генку - на молодом лице её сияла улыбка. Ей шёл двадцать шестой год; Генке – шестой. Они легли спать.
За окном, в темноте ночи, качаясь от ветра, скрипели деревья. Где–то за городом, в братской могиле, проводили… свою первую ночь - из вечности -  тела тех, из утреннего обоза, которых
- уничтожили.

Из чёрной «тарелки» слышался голос Левитана, Великого диктора Великой Отечественной войны:
- «От Советского Информбюро. 1 февраля 1943 года. За прошедшие сутки наши войска, ведя  ожесточённые бои с немецко-фашистскими оккупантами, окружёнными в Сталинграде – уничтожили…».
Засыпая, Генка  вспомнил:
- а лошади в обозе – все белые, как у конной милиции.


ЛЮДИ - БУДЬТЕ ДОБРЕЕ ДРУГ К ДРУГУ.
 ЕСЛИ ДОБРЫХ НА ЗЕМЛЕ БУДЕТ – ОДИН,
 ИЗ КАЖДОЙ СОТНИ, ЖИВУЩИХ НА ЗЕМЛЕ.
ДОБРОТА СПАСЁТ МИР!..
ОНА ТАК ЗАРАЗИТЕЛЬНА - ПОВЕРЬТЕ!..