За щитники

Викентий  ПУХОВ







ЗА ЩИТНИКИ





Роман в рассказах



 




Марии Муромцевой









Много есть путей служить общему де-
лу,  но смею думать,  что  обнаружение
зла, лжи и порока также не бесполезно,
тем более, что предполагает полное со-
чувствие к добру и истине.

Н.Е.Салтыков-Щедрин

 







21 декабря 1998 г.

Уважаемый Викентий Александрович!

Получивши от Вас бандероль, я заглянул в Вашу книжку и понял, что ее надо читать. «Таратуры», как ее называл покойный Самед Вургун, присылают мне много, но при моем одноглазье, стареющем к тому же, читать приходится не все, а выборочно, и я отложил Вашу книгу  до подходящих времен.
Сейчас нахожусь в санатории, недалеко от Красноярска, и время вроде бы подходящее для чтения появилось, кабы не процедуры, но я все же упрямо и не без удовольствия читал Вашу книгу. Конечно, не так как Вы, зная нашу армию, думаю, что в прошлые, недавние времена Вам бы за эту книгу «поглупевшие полковники» поотрубали бы руки и ноги, а заодно вырвали язык. Лихая, честная, дерзкая книга! Сколько же надо было натерпеться от этой чудовищной, темной силы, чтобы так ее описать! Я и раньше думал, каково-то в нашей армии умному человеку? Как уж общество наше, российское, беспощадно травило и убивало всякого, кто смог возвыситься над ним умом и талантом, то каково же им в армии-то?..
И еще очень хорошую, ёмкую форму повествования выбрали, она помогает вобрать в книгу громоздкий материал. И еще очень хороши рисунки, хулиганисты, особенно силён рисунок со свечой. Но тираж книги... «Воениздат» и переименованный «Главпур» не сочтут возможным переиздание, и она попросту затеряется.
Для начала я придумал вот что. Издается у нас альманах «Енисей» и, если Вы разрешите, я предложу с десяток новелл в него с маленьким моим предисловием.
А пока поздравляю Вас с наступающим Новым годом  и желаю всего, чего желают добрым людям добрые люди, а еще, чтоб год последний этого века был не таким путаным и обвальным, как нынешний.
Низко кланяюсь В.Астафьев



К ЧИТАТЕЛЮ

Эта книга написана в духе фантастического реализма. Реализм состоит в том, что в ней все имена и фамилии — подлинные. Взяты из первого попавшегося телефонного справочника. Остальное автор выдумал, нафантазировал. Выполнил указание главкома. Тот как-то приказал: «Включите, пока не поздно, остатки своего серого вещества!». Включил, и вот...
Итак, фантастический реализм. Фамилии героев настоящие, сюжеты — вымышленные.
Автора вдохновляли не рядовой Чонкин и не бравый солдат Швейк, не Гоголь и не Салтыков-Щедрин, не Ильф и Петров, а маршалы, генералы, офицеры и солдаты, с которыми он был знаком и которые оставили в его душе глубокий оттиск. Они неизменно радовали утонченным армейским остроумием, непревзойденным фольклором и такими неподражаемыми деяниями, что любой штатский только развел бы руками и вздохнул с сожалением: «Эх, отчего я  не военный!».
Из того, что здесь рассказано, ничего сходного в нашей армии никогда не было, нет и не будет.
Именно этого хочет автор.
 
НИЧЕГО  НОВЕНЬКОГО
(Предисловие)

Я сочинял рассказы, складывал, папка толстела. Хотелось поделиться со старым другом, но друг мой — «военная косточка», и я опасался — не одобрит. Наконец решился. Звоню.
; Володя, хочешь рассказ послушать?
; Давай, — говорит, — удиви. Только говори погромче, а то телефон глухой.
Прочитал с выражением, а он послушал и молчит.
; Ну, как!? — кричу.
— Да-а... — тянет озадаченно.— У тебя собака есть?
— Ты же знаешь, такса. Тилька. А что?
— Тебе ее нюх пригодится…Так что натаскивай на взрывчатку.
— Не понял...
— А чего тут понимать? Ты ведь, наверное, собираешься это напечатать? Натаскивай собаку, пока не поздно... Как натаскаешь, подарю парочку сюжетов. На тему: «В армии все должно быть единообразно: покрашено, пострижено и посеяно песком».
— Это про то, как солдаты снег белят?
— Нет, как я березы красил...
— Шутишь?
— Нисколько. Это давно было, когда я еще старлеем служил. В Таманской дивизии. А называли ее: «парадно-похоронная». Тогда к нам Тито собрался приехать. Завезли краску. Выкрасили елки, осины... березы. На два метра от земли.
— А березы-то зачем?!
— А чтоб красивше.
— Да-а... Кому рассказать, так ведь не поверят, скажут: очернительство!
— Почему очернительство? Мы же березы не кузбаслаком красили, а первосортными белилами! Если кто не поверит, зови меня в качестве свидетеля. И участника.
— Да что там! У нас тоже недавно весь институт выкрасили. Две недели доктора и кандидаты кистями махали...
— А к вам-то кто приезжал? Комиссия?
— Трое каких-то из Пентагона. Их к нашим секретам впервые допустили.
— И что?
— Как это, что? Купили краски, институт выкрасили, на всю округу воняло. Амери-косы носы зажимали, ухмылялись. А потом электричество и воду отключили... Большая задолженность. Денег только на краску и хватило.
— Слушай, давай я расскажу, как мы в Таманской пыль вещмешками таскали...
— Валяй, коли не шутишь.
— Это как раз в то лето было, когда мы Тито ждали. Тито и титину жену. Йованку Броз. Решили показать учение. Начались тренировки. Половина личного состава красит, половина атаку изображает. А лето жаркое, пыль... Ничего с вышек не видать. Собрали военный совет: как быть с пылью? Ну, тут один толковый комбат и придумал: траву скосить и полить водой...
— Получилось?!
— Еще как! Через два дня трава высохла, в труху превратилась, пыли — еще больше! На репетиции такое началось! Неба не видать... Опять военный совет: что делать? Решили: убрать траву вместе с пылью. Выгнали в поле батальоны. Руками траву и пыль сгребали, набивали вещмешки...
— А куда высыпали? На то же место, где косили?
— Нет, у нас комдив толковый был! В грузовики складывали... На карачках в казармы приползали — мешки-то тяжелые. Офицеры черные, как черти, о солдатах не говорю. Ну, вот. Очистили, снова репетиция... Отлично! Все с вышек видать. Как на ладони!
— Титиной жене понравилось?
— Не перебивай. Тито не приехал.
— Жаль... Сколько труда пропало!
— Ничего не пропало. Учения провели. Без Тито. На другой день прошел ливень. Никакой тебе пыли! Отличные получились учения. Отличные!
— Да, Володя, хорош сюжетик. А кто тогда у вас командовал?
— Геннадий Николаевич Ус. Он всегда подписывался с инициалами. Получалось — Гнус. Ты что, хочешь в своих рассказах настоящие фамилии давать? Не советую.
— Я из телефонного справочника беру.
— А хочешь зимний сюжет? Как мы снег ногами устраняли...
— Докладывай.
— Докладаю. Все в той же придворной. Зима. Снег до пояса. Готовимся к учению. Репетиция. Пошли батальоны. Комдив смотрит — дело дрянь: цепи в снегу роются, ползут криво, застревают. Никакого вида! Военный совет: как быть со снегом? Выступает комбат первый. Просит три батальона. Дали. Солдаты с офицерами стали плотной цепью, взялись за руки, пошли снег утаптывать. Протоптали три километра, потом обратно, развернулись, еще десять раз прошли. Из огромного поля плац сделали. Наутро учение. Цепи атакующих, движение техники — как на картинке!
— Слушай, Володя, может тебе тоже собаку завести? С нюхом.
— У меня своего нюха хватает, рассказы об армии не пишу. А вот еще один сюжетик подарить могу. Как мы гильзы от патронов сачками ловили...
— Какими сачками?
— Обыкновенными, из марли. Какими ребятишки за бабочками гоняются... Дали нам на испытание автомат Калашникова. Автомат секретный, после каждых стрельб приказано сдавать гильзы. Под расписку! Придумали сачки. Один стреляет, другой, гильзы ловит. Ну, при стрельбе лежа, с колена, стоя, еще ничего, удобно, а вот во время атаки, на бегу! Бежит рота автоматчиков, бьет по мишеням, а рядом с каждым солдатом несется другой солдат — с сачком. Был случай — одну гильзу потеряли, так комдив всех ночью поднял, по тревоге! До утра дивизия по земле ползала. Нашли! Вообще в Таманской отличный был личный состав!...
— Знаешь, Володя, никак не привыкну я к этому: «личный состав».
— А что тебя удивляет?
— Почему — личный? Чей — личный?
— Да-а... А я и не задумывался. И что же? Выяснил?
— Так точно, выяснил. Личный состав после революции появился. Как при царе-то было? Нижние чины, высшие... Коли ты рядовой, то уж, конечно, «нижний чин». Унижение! А как должно быть в рабоче-крестьянской армии? Все равны! Свобода, равенство, братство. И придумал товарищ Троцкий новое понятие: «личный состав». Личный! Потому что в Красной армии каждый не какой-то там чин, а личность! С тех пор вся наша армия состоит из личностей... Понял?
— Теперь понял. А когда пыль руками собирал, березы красил, снег ногами устранял и гильзы сачком ловил, не догадывался.
— Что же тут удивительного, Володя? Лейтенантам думать-рассуждать не положено.


 

















РАВНЕНИЕ  НА *
 
БОЕВЫЕ МАКАКИ

Болотный гнус висел сплошной пеленой на два метра от земли, и спасу от него не было никакого. Военные палатки, кабины и кузова автомобилей, где прятался любимый, как выражаются в армии, личный состав, не спасали от кровососов. Офицеры спали на деревьях. Забирались повыше, привязывали себя ремнями и портупеями, устраивались поудобнее.
На самой высокой  елке примостился командир полка в чине подполковника. Он угодил из сухопутных в наиглавнейшие войска всего за год до пенсии. Командир проводил перекличку.
— Боевые расчеты! — вопил скрытый густым лапником пехотинец, — пра-а-шу доложить о готовности отойти ко сну!
— Первый номер готов! — раздавалось с соседнего дерева.
— Второй номер готов! — разносилось по лесу.
— Третий номер! Третий!?.. — кричал подполковник, — почему не слышу доклада?!
— А-а-а! — сорвавшись с дерева, докладывал на лету третий номер.
Услыхав мягкий шлепок, командир посетовал:
— Что за офицеры! На елке усидеть не могут. А еще академии позаканчивали...
Третий номер зарылся носом в мох и ничего командиру не ответил.
— Та-ак! — не унимался подполковник.— Группа заправки! Успели заправить изделия (так называют в наиглавнейших войсках ракеты) продуктом «Г»? Или легли спать, не заправивши?!
— Командир, просьба уточнить! — кричал в ответ морской лейтенант, назначенный начальником группы заправки.— Что есть «Г»? Чем приказываете заправить изделия?
— Го-о-вном! — загрохотал командир.— Докладывай, у тебя есть продукт «Г»?
— Никак нет, товарищ подполковник, — отвечал, прижимаясь к стволу потомственный моремен.
— Почему?! — гневался подполковник. — Почему не готовы заправить изделия продуктом «Г»? Почему не готовы нанести сокрушительный удар по американскому агрессору?
— Третий день не жрамши, — докладывал морской лейтенант, ; говно кончилось.
— Пора научиться самим жратву добывать, — бурчал командир.— Научились скакать по веткам как макаки, так извольте и пищу добывать. Макака на то и макака, чтобы без офицерского пайка обходиться...
Так жила новая дивизия несколько месяцев. Пошел ропот. Жилья никакого, половина дивизии подхватила клещевую лихорадку, продовольствие привозят с перерывами, хлеба не хватает. Неделями, кроме яиц — слегка протухших — военторг ничего не давал. Хотя по лицам тружеников этого учреждения и по физиономиям политработников признаков голода обнаружить не смог бы никто.
Внезапно явилась комиссия. Дюжина штатских из ЦК прилетела в дивизию. Прилетела и тотчас укрылась в кабинете комдива.
— На вас пришла коллективка, — сообщил секретарь ЦК.— Дело серьезное.
Комдив побелел. Секретарь ЦК! Коллективка! Что может быть страшней! Разве что землетрясение или, скажем, всемирный потоп.
— Письмо подписали пятьдесят ваших офицеров. Пятьдесят! — продолжал секретарь.— Указано много упущений и недостатков. Будем тщательно проверять... Кстати, а это правда, что в вашей дивизии офицеров называют обезьянами?..
— Никак нет! — вскричал комдив.— В дивизии строжайший уставной порядок, обезьян нет.
— Проверим, — пообещал партийный начальник.
Две недели проверяли дивизию. По всем статьям. В особенности конспекты по марксо-ленинской учебе и дефицитный товар в «военторге».
Спустя неделю инспекция завершилась. Инспектора загрузили в чемоданы дефицит, а тетради с конспектами оставили с замечаниями на полях. Перед отъездом собрали жалобщиков. Выступил секретарь ЦК. Говорил долго, проникновенно, сердечно. Обещал поправить и исправить.
— Вас здесь пятьдесят человек! — воскликнул он напоследок.— Правильно поступили, что написали письмо в Центральный Комитет. Недостатки устраним... Спасибо, товарищи!
Офицеры вскочили с мест. Их глаза блестели. Наконец-то все в дивизии наладится.
Вечером, во время застолья, секретарь ЦК успокоил комдива:
— Комиссией окончательно установлено: дивизия живет по уставу. Обезьян среди офицеров не выявлено.
...Понадобилось два месяца, чтобы всех, кто подписал письмо в ЦК, убрали из дивизии и отправили служить в другие отдаленные гарнизоны. Начальника «военторга» повысили. Комдива оставили командовать, и прислали ему молодняк из академий и училищ.
Старожилы обрадовались:
— Новые макаки прибыли!



ТАКАЯ ПРОФЕССИЯ

В Н-ском гарнизоне, где до сих пор располагается главкомат наиглавнейших войск, завели строгий порядок.
Здесь ежедневно назначали дюжину патрулей. Патрульная служба работала по плану. Установили «подвижные» нормативы. С каждым месяцем они возрастали, поскольку о порядке в гарнизоне судили по числу задержанных. Чем больше нарушителей, тем больше порядка.
Однако не патрули составляли главную опасность, а полковник Зубакин — начальник службы войск (есть в армии и такая — занимается дисциплиной и воинским порядком). Блюститель уставов так поднаторел в обнаружении недостатков, что никому не удавалось пройти мимо, чтобы не быть записанным в блокнот. Обнаружение дефектов составляло смысл жизни Зубакина. Он был профессионал. Поговаривали, что полковник спит с фуражкой на голове и даже во сне отдает честь.
Он окончил высшее инженерное училище, и судьба забросила Зубакина в гарнизон, о котором лет пятьдесят тому назад сочинили присказку: «Кто не был, тот побудет, кто был, тот хрен забудет».
Лейтенант имел «красный» диплом, и поэтому отличнику сразу повезло. Его присмотрел начальник службы войск забытой богом дивизии. Иван Васильевич Грайварон перешагнул пятьдесят годов, постоянно пребывал в сумрачном состоянии духа и выглядел совершенным стариком. Вся его служба прошла в этой дыре, и он, отдав себя целиком дисциплине и армейскому порядку, позабыл, что есть на свете другая жизнь. Вернее, не позабыл, а просто не знал о ее существовании: радио не слушал, телевизор не смотрел, из газет читал только «Красную звезду», в отпуск не ездил, потому что в его отсутствии личный состав гарнизона мог разболтаться. Семьи у него не было. Жена оставила Ивана Васильевича, когда он еще капитаном провалил экзамены в академию. Поехала с ним в Москву, да так там и осталась.
Командир дивизии чувствовал себя при таком служаке спокойно, поскольку тот снимал с него множество хлопот. Тянул с увольнением майора, да и сам Ивана Васильевич не стремился на волю. Ехать было некуда, и ничего, кроме службы войск, он не умел. И все же настал день, когда пришло указание уволить пятидесятилетнего старика. Следовало найти замену. Майор предложил лейтенанта Зубакина.
И попал молодой офицер под начало опытного специалиста. Майор учил его как сына. Не жалел времени, передавал опыт, тонкостей профессии не скрывал. Хватило двух недель, чтобы лейтенант усвоил азы службы войск. Недаром окончил училище с отличием. Вначале они ходили по гарнизону вдвоем. Вылавливали нарушителей. Вскоре Зубакин стал работать самостоятельно, без опеки. Дарование его оказалось столь высоким, что через некоторое время  в дивизии не осталось никого, кроме командира и Грайварона, кто не был бы уличен Зубакиным в том или другом нарушении.
Он вполне овладел премудростями. Плохо отглаженные брюки, рубашка или китель, неаккуратная прическа (Зубакин, как и его учитель, предпочитал полубокс), отсутствие носового платка и расчески, «ношение рук в карманах» или ношение хозяйственной сумки, как и прочие прегрешения, стали для него все одно, что таблица умножения для профессора математики. От простых дефектов он уже не получал удовольствия. Их, впрочем, становилось в гарнизоне все меньше и меньше. Зубакин любил сделать замечание за нечеткость отдания чести, не стеснялся проверить у солдата портянки, а у офицера — носки, не брезговал осмотреть нательное белье, интересовался, вычищены ли зубы и не пахнет ли от военнослужащего потом, и так далее. Но главным его увлечением были звездочки и пуговицы.
Верхний луч пятиконечной звезды у каждой пуговицы обязан был глядеть строго в зенит, а звездочки на погонах следовало ориентировать в сторону шеи владельца и располагать от края погона с точностью до микрона. Он изобрел и носил с собой специальные шаблоны. Приспособления отличались удобством и неприхотливостью в обращении. Не прошло и трех месяцев, как стало ясно: лейтенант превзошел учителя. Грайворона отправили на пенсию. Но старик радовался: его дело в надежных руках.
Зубакин служил успешно, его заметили. Ведь талантливый офицер, находил изъяны не только у живых людей, но даже на плакатах, выпущенных Воениздатом, где изобразили военнослужащих в летней и зимней форме одежды, со всеми знаками различия, по стойке смирно и в движении.
Он отслужил пятнадцать лет, и во время одной из инспекций столичный генерал заметил Зубакина. Ему предложили должность в подмосковном гарнизоне, где располагался главкомат наиглавнейших войск.
Талант Зубакина раскрылся в полную силу. С раннего утра и до темноты он проводил на службе. Прибавилось много бумажной работы. Приходилось делать для главкома обзоры и сводки по дисциплине за все войска, готовить директивы и приказы, бесчисленные планы мероприятий и объяснять каждый случай гибели солдата или офицера таким образом, чтобы не огорчить главнокомандующего. Вывод был неизменно одним и тем же: «Умер от остановки сердца». Такое заключение отвечало истине, поскольку любая смерть происходит в результате остановки сердца. Был случай, когда какой-то солдат прыгнул в речку и утонул. Зубакин доложил: «Умер в результате остановки сердца во время прыжка в воду. В полете». Главнокомандующий остался доволен аналитическим умом Зубакина, объявил благодарность и приказал всем брать пример с начальника службы войск. Впрочем, Зубакин творил бумаги хоть и с усердием, но без подлинной любви. Для настроения каждое утро выходил хотя бы на часок ловить нарушителей. Отловив человек двадцать, успокаивался и шел к постылым бумагам.
Как-то раз записал в «черный блокнот» сразу двадцать семь офицеров из научного отдела, возглавляемого Костромитиным. Все задержанные оказались медиками и, следовательно, имели множество пороков.
Успех Зубакина означал для Костромитина, как говорят в армии, «чреватые последствия», ибо список мог оказаться на столе главкома. И тогда профессор пошел на хитрость. Отыскал Зубакина и… попросил прочитать лекцию. Полковник долго сопротивлялся, но в конце концов не устоял против искушения просветить ученых.
Его лекции мог позавидовать иной преподаватель. В полчаса, ясно и лаконично он поведал о внешнем виде, отдании чести, о пуговицах, звездочках, каблуках и прочем так много, что ученые взгрустнули.
После окончания занятий Костромитин пригласил его в кабинет, угостил чаем с бутербродами, завел разговор о важности службы войск, в коей ровно ничего не смыслил, словом, демонстрировал Зубакину интерес и уважение, старался умаслить. Пообещал устранить недостатки и просил не докладывать главкому о задержанных.
— Сколько вам надо на устранение? — спросил Зубакин.
— Неделя, — последовал легкомысленный ответ.
— Ничего не выйдет, — усмехнулся службист.
— Почему?
— Офицеров без недостатков быть не может. Вот и у вас, товарищ профессор, я вижу сразу девять нарушений... Не сможете.
— А как вы поступаете, — мягко спросил Костромитин, — если у офицера все в порядке?
— Такого не бывает.
Зубакин помолчал с минуту, увидел над головой Костромитина портрет, поинтересовался:
— А это еще что за генерал?
— Академик Павлов. Иван Петрович, — ответил Костромитин.
— У него прическа неаккуратная, — заключил Зубакин.
Костромитин поперхнулся, отпил из стакана, продолжил:
— Так что же вы все-таки будете делать, если попадется безупречный офицер? Ну, так сказать в порядке теории вероятности.
— Тогда я проверю точность хода его часов, * нехотя признался Зубакин.
Костромитин внимательно глянул в холодные глаза собеседника, пытаясь угадать, не шутит ли. Помолчали.
— И чьи же часы самые точные? Какие вы возьмете за эталон?..
— Мои, — ответил Зубакин, и спокойным голосом добавил, чтобы Костромитин больше не задавал глупых вопросов: — Такая уж у меня профессия.



ПОДАЙ-ПРИНЕСИ

Петр Волокушин задумал стать ученым. Записался в научный кружок на кафедру гигиены, куда принимали всех без разбору, даже троечников. Встретили его приветливо, прикрепили к адъюнкту.
Майор Ересько готовил диссертацию на тему: «О водопроницаемости кирзовых сапог». Волокушину предстояло приобщиться к научной методологии.
Сапог не хватало. Пришлось ночью сбегать в казарму, изъять у сокурсников и даже пожертвовать собственными. Эксперимент следовало закончить к утру.
В ванну поставили сапоги, прикрепили к стелькам датчики и провода, которые тянулись к щиту с пронумерованными лампочками. Как только подметка промокала, раздавался звонок, соответствующая лампочка загоралась. Следовало записать показания секундомера. После математической обработки научных фактов оказалось: водопроницаемость сапог зависит от срока носки! Наилучшее подтверждение закономерности дали дырявые кирзачи Волокушина. Адъюнкт оценил помощника, подарил самостоятельную тему о создании методики пользования солдатским туалетом.
Волокушин трудился над методическим документом полгода. Наконец труд был завершен. Пособие обсудили на кафедральном совещании, затем одобрили на ученом совете, размножили в виде брошюры и, снабдив директивой начальника Центрального военно-медицинского управления, разослали в войска. Победив науку, Волокушин сдал выпускные экзамены и отправился служить в Кострому — младшим врачом полка. Профессор гигиены Гусакович напутствовал способного коллегу, предрекал будущее.
Оказавшись в самом отдаленном полку, лей¬тенант рьяно взялся за дело. Осмотрам больных уде¬лял по минуте на каждого, принимал пациентов, не снимая шинели. В каждом солдате видел симулянта, но все же, следуя врачеб¬ной этике, лечил — кое-кому нехотя выдавал полтаблетки аспирина. Вскоре очереди в медпункт иссякли. Волокушин прекратил его по¬сещать, зато без устали искал повсюду что-нибудь антисанитарное: пыль в солдатских тумбочках, горбушку, паутину в углу, которую солдаты берегли ради поимки мух, и так далее. У входа в сортир повесил «Методическое пособие по правильному пользованию военным туалетом». Всего через два года его назначили за усердие старшим врача полка.
Первая же комиссия заметила толкового медика. «Отличное санитарное состояние!» — оценил начмед дивизии. Волокушин получил единственную на весь полк пятерку. Но главный талант молодого врача обнаружился во время проводов комиссии.
В офицерской столовой накрыли стол. И в самый разгар празднества кто-то вспомнил о Волокушине. Выз¬вали отличника, поднесли фужер водки. Лейтенант выпил одним  духом, от закуски отказался, подражая бойцу Соколову из фильма «Судьба человека», поблагодарил и выскочил из зала. Вскоре вернулся. С двумя коробками. Одну вручил председателю, вто¬рую (поменьше) — заместителю. Вышел, принес еще пару коробок, затем еще, еще и еще* Все члены комиссии получили презенты.
Поступок Волокушина имел два последствия. Во-первых, председатель приказал переделать акт проверки, исправить «удик» на «хорошо», а во-вторых, лейтенант пошел на повышение — в санэпидотряд, что располагался уже не за городом, а в Костроме.
Вскоре он получил очередное воинское звание и уехал в Подмосковье, на специализацию. Здесь-то, во время учебы Волокушин и нашел себя окончательно.
Особыми успехами в учебе он не блистал, довольствовал¬ся тройками, зато начальник курсов полковник Змеевидинов частенько хвалил его за наведение чистоты в общежитии и, получив к дню рождения громадную коробку, сочинил столь лестную характеристику, какой мог бы позавидовать иной отличник.
На выпускном банкете Волокушин обслуживал стол. Где он добыл на деньги сокурсников столько выпивки и деликатесов, осталось загадкой. Змеевидинова ошеломило богатство стола. «Ты, Во¬локуша, гигант!» — произнес он. Гигант между тем подносил все новые и новые блюда. Офицеры веселились, пьянели, травили армейские байки. Попросили и Волокушу рассказать анекдот, но тот отказался, поскольку анекдотов побаивался.
Не в пример другим, он досрочно получил капитанские погоны и через несколько лет возглавил санэпидотряд. Накопил опыт, гонял фельдшеров, младших и старших врачей полков, энергия его утроилась.
Выезжал с бесконечными проверками, орал на солдат и офице¬ров, грозил взысканиями. Больше всего любил проверять полки не в одиночку, а в составе комиссий. На банкетах прислуживал так старательно, с таким вдохновением, что имя-отчество его позабыли и стали звать: «Подай-принеси». Если же Волокушину приходилось инспектировать по своей инициативе, в одиночку, был особенно прин¬ципиален и строг. Когда для него устраивали проводы, разглядывал на свет бутылки, нюхал закуски и кричал на врача, который ему прислуживал: «Ну, ты! Чего чешешься? Подай-принеси!». Таким образом как бы приобщал тех, кто ниже по должности, к своему заслуженному титулу. Покидал полк Волокушин на автомобиле, груженом коробками.¬
Его служба продвигалась как нельзя успешно. Ни одно застолье не обходилось без Волокушина. Прислуживал он так умело, что инспектора забывали тяготы службы и не могли отор¬ваться от стола по восемь часов, а иногда и до утра. Кличка «Подай-принеси» прилепилась намертво и он воспринимал ее как¬ «Ваше высочество». Остепенился. Уже не бегом, как в юности, а степенно, благостно, с подносом или с привычными кар¬тонными коробками шествовал к пиршественному столу.
Волокушина ценили, уважали за умение умаслить любую комиссию. Он и сам уважал себя, потому что банкеты непременно заканчивались изъятием из акта проверки лишних недостатков и повышением итоговой оценки дивизии.
Шли годы. Подполковник Волокушин быстро состарился, лишился волос, так что лишь седой венчик обрамлял его пунцовую голову, отрастил брюшко, да такое внушительное, что впору было удивиться: «На чем держатся у этого подполковника брюки?». Он стал ворчлив и совершенно позабыл военную гигиену. На рядовые проверки в полки ездить перестал, поскольку коробки ему и так доставляли подчиненные. Только раз в году, перед майскими праздниками, поочередно посещал войсковые части, разбросанные по Костромской области. Приехав, поселялся в «люкс»,  из гостиницы не выходил, предпо¬читая лежать в постели, либо сидеть за богато сервированным столом. Иногда, когда входил в раж, мог крикнуть даже на коман¬дира полка: «Подай-принеси!».
Он начисто позабыл все, чему когда-то учили в академии, не помнил что такое эритроцит, улетучились из памяти и профессор Гусакович, и доцент Ересько, даже методическое пособие по пользованию туалетом исчезло в прошлом.
Волокушин дослужился наконец-то до пенсии, но командир дивизии не отпускал: «Куда же я без тебя, доро¬гой ты мой Подай-принеси? Уволишься, пропадет дивизия! Нет, брат, вместе уйдем». Подай-принеси на увольнении не настаивал. Здоровья для безупречной службы хватало, и генерал не давал перетрудиться — просил обеспечивать не каждую комиссию, а только самые важные, от министра.
Такое стало возможным, поскольку Волоку¬шин воспитал преемников. Самым способным оказался капитан Кирпичный. Он был тезкой Волокушина, поднос держал как-то особенно изящно, к тому же, в отличие от учителя, замечательно рассказывал анекдоты и помнил их превеликое множество.



БРЫ

Случай, о котором пойдет речь, произошел спустя много лет  после того, как Политиздат выпустил плакат с изображением румяного богатыря, на пути которого стоял тщедушный, зеленого цвета карлик. Притом, на костылях. На лице инвалида сквозил страх. Надпись гласила: «Посторонись! Советский рубль идет!».
У майора Дворяткина была хорошая, крепкая семья. Майорша считала себя культурной женщиной, создавала уют, ценила красивые вещи, особенно импортные светильники, и позарез нуждалась в бра. Она уважала Дворяткина, называла его «товарищ майор», каждое утро выдавала рубль. Так поступали все офицерские жены, пото¬му что, как и майорша, заботились о главе семьи. Обычно рубля хватало. На обед и курево. Если, конечно, травить себя сигаретами без фильтра. Некурящим было даже многовато рубля, но им выделяли такую же сумму. Такса.
И все же, имея на каждый день целый рубль, майор Дворяткин утаивал от родной жены деньги. Называл их — «подкожные». Вообще-то существует общепринятый термин «заначка», но супруга майора оказалась настолько умна и любознательна, что впору было зашивать тайные деньги под кожу. Дворяткин, однако, под кожу зашивать не мог, а потому прятал накопленные деньжата под погон. ¬Аккуратно срезал нитки у той части погона, которая скрыта во¬ротником кителя, засовывал в щель сэкономленную на обедах сумму, благодаря чему обретал финансовую независимость.¬
Эти самые «подкожные» необходимы были для офицерских пирушек и удовлетворения, так сказать, непредвиденных потребностей. И вот как-то весной у Дворяткина случилась такая потребность.
Он познакомился с молодой женщиной и захотел пригласить ее в ресторан. Однако только что у сослуживца праздновали новый чин, собирали на подарок, Дворяткин оказался, что называется, на мели. Пришлось срочно копить. Для рестора¬на, а может быть, даже на цветы. Он долго искал способ, и наконец нашел. Его изобретательности мог бы позавидовать каждый. Недаром герой наш окончил с отличием высшее военное училище и почти без протекции попал служить в главкомат наиглавнейших войск.
Майор приходил в офицерскую столовую, занимал очередь, ставил на поднос салат из капусты и стакан чая ¬без сахара, получал чек на семнадцать копеек. Затем, поставив капусту и чай на стол, снова занимал очередь. Теперь уже брал полный обед. На выходе из зала предъявлял чек на семнадцать копеек и оплачивал, таким образом, только капусту и чай. Остальные чеки коллекционировал, дабы отчитаться перед супругой. Каждый день оставалась порядочная сумма. Страте¬гическая операция длилась почти месяц. И Дворяткин наконец накопил двадцать один рубль с копейками. Настало время пригласить даму сердца в ресторан «Бакы». Цены там не кусались, могло остаться еще и на букет. Дама согласилась.
Накануне свидания, спрятав «подкожные» под погон, Дворяткин пришел домой позднее обычного. Пожаловался супруге на переутомление и лег спать. Видел хорошие эротические сны.
Едва только он проснулся, как в спальню вбежала раскрасневшаяся от счастья жена. Радостно закричала:
— Ты только посмотри, Колюнька, чего это я нашла у тебя под погоном... Какой ты у меня молодец! На две чешские бры хватит! В спальную...


ОТЕЦ РОДНЫЙ

Николай Николаевич Гундосик возглавлял в одном крупном штабе отдел и метил на должность начальника управления. Имел в под¬чинении полтора десятка офицеров, готовился стать генералом.
Полковник вполне заслужил столь высокое звание, поскольку  руководству выказывал почтительность и смирение, а в отношениях с  подчи¬ненными демонстрировал командирскую требовательность и волю. Сии необходимые для карьеры качества явственно отражались на его слегка отечном лице с глазами, похожими на буравчики.
Особенно щепетилен он был при подборе кадров. Офицеры у него отчего-то не задерживались, некоторые уходили даже с понижением, а потому всегда имелись вакансии. Приходилось подыскивать достойных. Особого труда это не составляло, желающих служить в столице было предостаточно, но Гундосик предпочитал войсковых офицеров из отдаленных гарнизонов.
Приезжал в дивизию, знакомился с личными делами, приглашал кандидатов для беседы, навещал семьи, и непременно знакомился с женами. У Гундосика был заве¬ден порядок: с женами беседовать дома, когда глава семьи находится на службе, а уж вечером приходить в семью ужинать, чтобы поглядеть, как здесь угощают. Из двух десятков кандидатов отбирал одного.
¬Николай Николаевич вполне доверял подчиненным. Чуть ли не ежедневно отлучался со службы часа на три, а то и вовсе не являлся в штаб. Но это нисколько не сказывалось на показателях работы отдела. Заместитель ра¬ботал за троих, да и остальные не ленились. Итоги соцсоревнования в штабе подводили ежеквартально, побеждал неизменно от¬дел Гундосика. Успех праздновали по-офицерски: с водкой и закусками, приготовленными женами офицеров, подчиненных Гундосику. Таким образом, и благодарные офицерские дамы участвовали в соревновании, старались угодить Николаю Николаевичу.
Первый тост, как положено, произносил начальник.
— Товарищи офицеры, — говорил он, гнусавя, — вам повезло с начальником, а мне с подчиненными. Мы с вами, как одна семья, а я — ваш отец родный!
Каждый был обязан придумать тост в честь Гундосика. Отец родный кивал, некоторым делал замечание за повтор в эпитетах, пил стакан за стаканом. Подчиненные старались превзойти один другого, тужились сказать что-нибудь новенькое о достоинствах шефа, превозносили его таланты, восхищались трудолюбием и желали поскорее обрести генеральские погоны. Гундосик крякал от удовольствия и всякий раз перебарщивал — наружу вылезали слишком уж откровенные речи. В завершение пиру¬шки Николай Николаевич обычно бормотал одно и то же.
— У нас отдел семья* Ты, ты, ты — мои дети, а я вам — отец родный... Всех ваших жен перетрахал. И твою, Свирин, и твою, Кручина, и твою, и твою, и* Ихних по раз в месяц, а твою, майор, уважаю* Еженедельно, по графику, по четвергам. Уважаю*Всех уважаю!
Пили по последней, на посошок. Майор наводил в кабинете по¬рядок. Офицеры спорили, кому на этот раз доставлять начальника. Бережно брали Николая Николаевича под руки, выводили на улицу, прикрывая своими телами от нескромных взглядов прохожих. Доставить начальника до дома надлежало без происшествий, в сохранности.
Дабы не утратить добытое тяжкими трудами звание лучшего отдела.


АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Полковник Лавриков служил секретарем парткомиссии при главном штабе и все свои силы отдавал чужой нравственности. Спасал от распада офицерские семьи.
Он редко смеялся, хранил серьезное выражение какого-то слишком уж обыденного лица, в его голубоватых глазах навсегда поселились строгость и подозрительность. Улыбался только в ответ на шутки начальства. Лавриков был грозой для офицеров, замеченных в употреблении напитков крепче воды, для любителей анекдотов, но в особенности для тех, кто намеревался порушить свою семью. Слово семья произносил с ударением на «е»: семья.
Как только чья-либо супруга приходила к нему пожаловаться на недостойное поведение мужа, который ни с того ни с сего полюбил другую и утратил законное чувство, Лавриков тотчас заводил на офицера «персональное дело». Вызывал к себе, выяснял подробности, причем делал это въедливо, смакуя самые мелкие детали. Бе¬седа длилась несколько часов. Затем требовал написать первую объяснительную, через неделю — вторую. Сверял содержание, выискивал несовпадения, и всегда находил. Укорял: «А вы, оказы¬вается, неискренний коммунист!». Стращал исключением из партии, изгнанием в самое отдаленное место. Наготове имелся набор глухих гарнизонов, годных для ссылки. Редко кто мог устоять против его посулов.
Он искренне заботился о чужом счастье, жены называли Лаврикова: «Наш ангел-хранитель». И сам он гордился успехами, любил повторять:  «Эх, кто бы знал, сколько я спас семей!».
В том же штабе, где трудился секретарь парткомиссии, слу¬жил подполковник Молодцов. Ему чудом удалось выбраться из Забайкалья. Оказавшись в Подмосковье, он благодарил судьбу, старался позабыть командный пункт на дне шахты, где провел лучшие годы, поселок Слюдяная и нравы военного городка, опутанного сплетнями. Много нервов ему пришлось потратить, чтобы добиться перевода. И вот Молодцов получил наконец должность, квартиру и все прочее, что нужно для благополучной жизни. Эмилия, его жена — шумливая, бойкая, накачанная энергией, — устроилась учетчицей в строительно-монтажное управление. Общение со строителями как нельзя лучше отвечало ее характеру. Ничто не предвещало беды. Но она пришла.
Алексей Молодцов влюбился в жену полковника из соседнего главка. И Анна (так ее звали) полюбила с такой страстью, какой в себе не подозревала. Она и часа не могла прожить без Алеши. Глаза Анны сияли, и многие, глядя на нее, завидовали счастью, о которой мечтает каждый. Их связь длилась уже больше месяца, когда они решились со¬единиться навек. Оба знали: многое предстоит перетерпеть, парткомиссия не оставит Алексея своими заботами, но ничто не пугало их. Они были готовы на все.
Анна призналась мужу в измене, тот повел себя благородно, пожелал счастья. Полковник давно уже догадывался, что произошло с его Анной. Она собрала чемодан, попрощалась, села в прихожей, стала ждать Алексея. Тот отчего-то запаздывал.
В тот же вечер Молодцов объявил жене, что полюбил другую. Просил прощения, каялся, сказал, что уйдет сегодня же. Эмилия зарыдала, упала на пол. Пришлось поить валерьянкой. Она вставала, закатывала глаза, снова падала, сквозь рыдания умоляла не оставлять ее хотя бы до утра. Алексею стало жалко супругу, он старался успокоить ее, и в конце концов уступил. Согласился остаться, но только на одну ночь. Они провели эту ночь в супружеской постели.
Наутро подполковника Молодцова срочно потребовал Лавриков. Секретарь поджал тонкие губы и сморщился, точно хлебнул кислоты.
— Почему у вас, товарищ подполковник, погоны грязные? — спросил он.
Молодцов не ожидал такого вопроса, пробормотал в ответ:
— Да вроде китель совсем новый, и погоны тоже*
— Я не про то, — еще больше сморщился секретарь.
— Не понял вас, товарищ полковник, — опешил Алексей,
— Не понял?! А семью разваливать, это ты понял? Ты жену полковника совратил, это ты понял? Сразу две семьи распались — это ты понял?!
— Товарищ полковник, у нас серьезно, — остановил Молодцов блюстителя морали.
— Серьезно?! Чужих жен совращать — это серьезно? Порядо¬чно? Ты — коммунист, или уже беспартийный?
— Товарищ полковник, скажите, откуда вы узнали?
¬— Откуда?!.. Оттуда, — объяснил полковник.— У меня твоя жена уже побывала, о семье позаботилась. Хорошая женщина, молодая, в соку* Чего тебе, дураку, надо?!.. Вот ее заявление! А теперь напиши подробную объяснительную. Пиши все, без утайки. Сначала обсудим тебя на партбюро, потом на собрании, а потом и на парткомиссии... От нас не уйдешь! Готовься. А пока что иди, и пиши. И подробно, в деталях... Не забудь на¬писать, что с партией готов расстаться и просишься на Слюдяную.
Беседа продолжалась три часа. Закончилась она благополучно. Подробную объяснительную Лавриков спрятал в сейф. На всякий случай.
*В военном городке каждый знает чету Молодцовых. Их частенько можно видеть идущими под руку в магазин или к Дому офи¬церов. Алексей похудел, осунулся и выглядит прибитым. Эмилия, напротив, располнела, ее лицо напоминает клубнику со сливками. Она смотрит вокруг с гордостью, громогласно здоровается с прохожими, и в заплывших ее глазах уверенность. Алексей поглядывает на супругу с предупредительностью. Оба лузгают семечки. У Эмилии шелуха свисает цепочкой с полной губы. Время от времени она отдает шелуху Алеше, и тот прячет в карман, как подарок. Со стороны сразу видно: благополучная пара.
У Анны и полковника тоже все уладилось. Два месяца она отлежала в больнице с нервным расстройством, но все же поправилась. Как только ее выписали, полковник подал рапорт. И уехали они в Забайкалье. В поселок Дровяная.




СУМАСШЕДШАЯ  ДАЧА

В садово-огородном товариществе для военных, расположенном в одном из подмосковных болот и потому названном «Долиной дураков», стучали молотки и визжали пилы. Подчиненные строили дачи начальникам. Одним из заболоченных участков владел медицинский полковник Будько. Ни солдат, ни прапорщиков, ни подходящих офицеров в его подчинении не имелось. Сам же дачу строить он никак не мог, поскольку трудился психиатром, а потому физическую работу презирал всей душой.
Завез строительные материалы, затем доставил четырех пациентов из своего отделения. Приказал построить дачу, а сам уехал в санаторий.
Среди пациентов-строителей были два алкоголика, шизофреник — кандидат физико-математических наук, да еще маньяк. Мания ученого состояла в том, что, приходя в лабораторию, подполковник доставал из чемодана секретные тетради и весь день пересчитывал листы. В конце дня в каждой тетради записывал: «Все листы на месте. Сосчитаны поштучно». Очередная комиссия по проверке режима секретности оценила его деятельность. Подполковника отправили в госпиталь, где прозвали Секретчиком.
Математик-шизофреник трудился в том же НИИ, написал 600 страниц о необходимости переустройства Франции, а теперь сочинял новый трактат. О реформе отсталой Великобритании. Врачи и сестры величали его в духе времени:  Демократ.
Алкоголики ничем особенным не отличались, носили на погонах капитанские звездочки, имена имели простецкие: Вася и Ваня. В строительной бригаде они сразу оказались подчиненным личным составом. Будько лечил их так, что из страха помереть от терапии, они даже воду стали пить с осторожностью. Так что и алкоголиками назвать капитанов было бы, пожалуй, преждевременно.
Возглавил бригаду Демократ. Как более образованный, с ученой степенью. Назначил бригадиром Секретчика, а простыми рабочими — Васю и Ваню. Распределив обязанности, построил личный состав.
— Товарищ Секретчик, — распорядился Демократ, — вам надлежит строго учитывать стройматериалы. Я буду писать конституцию для Долины дураков, а вам, товарищи рабочие Вася и Ваня, приказываю строить шалаш и рыть яму.
— Зачем шалаш? — спросил Вася.
— Чтобы спать. Как в казарме, — ответил начальник.
— А яма? * поинтересовался Ваня.
— Прекратить пререкания в строю! — объяснил подполковник.
К вечеру посреди дороги построили шалаш, перетащили на соседний участок стройматериалы, а по сторонам стройплощадки протянули веревку. Затем, попив из лужи, легли спать.
Психиатр Будько был сторонником трудотерапии в сочетании с лечебным голоданием, и еды не завез. Чтобы пациенты поскорее выздоровели на свежем болотном воздухе.
На следующее утро Демократ улегся в шалаше творить конституцию, а Секретчик построил личный состав в две шеренги.
— Товарищи военные строители! Слушай задачу! — прокричал он.— Взять по штыковой лопате и копать фундамент. На два метра. Грунт носилками перебрасывать на соседнюю территорию и закапывать!.. Докладываю свой личный план. Первое: буду заниматься инвентаризацией ваших лопат, второе: беру на себя контроль над ходом рытья ямы.
Не успел прораб отправить строителей на работы, как из шалаша выполз на четвереньках Демократ.
— Прораб Секретчик, доложите, чем озадачен личный состав? — вопросил начальник.
Секретчик одернул больничную куртку, с презрением глянул на свои мятые синие брюки с резинкой в поясе и на разноцветные кожаные тапочки, бодро доложил:
— Личный состав озадачен ямой. Приступает копать.
— Рано копать! — воскликнул Демократ, подымаясь с четверенек.— Отставить яму* Строить забор!
Забор строили основательно. По сторонам участка выкопали глубокую траншею, свалили в нее кирпич, засыпали торфом, поверху  уложили брус, предназначенный для нижней обвязки дома. Вместо столбов поставили стропильные доски, привязали к ним проволокой бруски, из которых Будько надеялся сделать веранду, а к ним прибили вертикально все, какие имелись в наличии, доски: нестроганные, строганные и шпунтованные — для пола. Забор получился высотой метра три, но не по всему периметру, потому что кое-где вылезали доски по четыре, пять, а некоторые и по шесть метров. Получилось так оттого, что отпилить нечем. В первый же день лечебного голодания Вася обменял у прапорщика с соседнего участка ножовку и двуручную пилу на полбуханки хлеба и четыре луковицы.
Пока строили забор, Демократ возлежал в шалаше. Секретчик, напротив, без устали ходил вдоль забора, считал доски, записывал углем на фанере: «Стройматериал сосчитан поштучно. Все доски в наличии». Огорчался, что не мог учесть погребенный под торфом кирпич, по десять раз пересчитывал оставшуюся тысячу, отмечал: «Кирпич в наличии. Сосчитан поштучно».
Досок на забор не хватило. Образовалась метровая щель. Позвали Демократа. Тот долго ворчал, что отвлекают от законотворчества, но все же выполз из шалаша, распорядился:
— Построить кирпичный КПП!
Строили ночью. Получилась узкая башня. Закрыла проем наглухо. Вася и Ваня остались по одну сторону, руководители стройки — по другую. Демократ, увидев содеянное, разгневался:
— Товарищ Секретчик, почему замуровали личный состав? Как я буду командовать?
Пришлось башню разобрать. Сделать это было легко, ибо кирпич положили всухую. Возвели новый КПП, с узким лазом. Прикрыли дыру куском рубероида.
...Через неделю строители заросли так, что видны были только голодные глаза и острые скулы.
Приступили к рытью котлована. Копал, правда, один Ваня, потому что напарник обменял свою лопату на дюжину картошек и остался без орудия производства, но дело все же продвигалось. Яма постепенно поглощала участок полковника Будько.
Не прошло и десяти дней, как Вася заполз в шалаш, где возлежал Демократ, признался: «Начальник, жрать охота». Законотворец ответил: «Прояви инициативу. Кругом — электорат. Даст еды* Или у тебя нету ни имиджа ни харизмы?».
— У меня есть фляга олифы, — гордо произнес Вася.
— Какой олифы?! — задохнулся начальник.— Это же олифа полковника Будько!
— А я ее приватизировал, — признался капитан.
— Что ты с ней делаешь?!
— Пью, — опустил голову Вася.
— Холодную?!
— Так точно, — прошептал трезвенник.
— А мне?
Вася ничего не ответил, стоял понуро и старался вытащить сухую ветку из стены шалаша.
— Где Секретчик? Почему олифу не учел?! — закричал Демократ.
— Ушел Маркиза искать, — доложил капитан.
— Какого маркиза? В этом кооперативе нет никаких маркизов. Здесь только генералы и прапорщики!
— Кота, — объяснил Вася.
В Долине дураков жил черный кот с белой бабочкой на груди — страстный охотник. Истреблял мышей, душил десятками, но есть брезговал — складывал в кучки. Вот за мышами-то, убиенными Маркизом, и отправился прораб.
Принес полсотни, нанизал на проволоки, изжарил и пригласил к столу. Все отказались. И тогда Секретчик дождался, когда товарищи уснут, полил «шашлык» олифой и схрумкал при луне в одиночестве.
Наутро Демократ построил подчиненных.
— Товарищи офицеры, — проникновенно произнес он, — вокруг вас триста участков, и еды там — хоть отбавляй. Идите к соседям. Поделятся. Выполняйте приказ!
— Есть выполнять приказ! — хором ответил личный состав.
В кооперативе трудилось много народу. Никто не отказывал пациентам. Давали засохший хлеб, кусочки слегка позеленевшей колбасы и даже банки рыбных консервов с просроченными сроками годности — из офицерского пайка.
Пока Ваня копал яму, а Демократ думал, Секретчик и Вася обходили участки, собирали в дырявые ведра подношения. Бригада зажила по-людски.
Строительство шло к концу. До возвращения Будько оставалось два дня. Демократ решил подвести итоги. Все поочередно пролезли в дыру, закрытую куском рубероида, дабы оценить яму.
Котлован занимал все шесть соток. Вода залила его до краев.
— Глубоко? — спросил Демократ.
— По горлышко! — гордо ответил Ваня.
— Да, глубоко пашет мой личный состав! — гордо воскликнул начальник.
— Неплохо бы воду вычерпать и учесть количество ведер, — глубокомысленно добавил Секретчик.
— Завтра, — согласился Демократ.— Если дождь пойдет.
Настал вечер. Солнце скрылось за верхушками леса. Небо усыпали звезды и взошел месяц. Он поднялся над Долиной, увидел горы маслянисто-черного торфа вдоль уродливого забора, убогие дощатые домики, кунги, в которых возят на грузовиках солдат, сортиры, похожие на скворечни* Повис над кооперативом и принялся разглядывать свой узкий серебряный лик в воде, до верху заполнившую гигантскую яму.
А между тем Демократ, Секретчик и непьющие алкоголики Вася и Ваня сидели в шалаше и поглощали объедки в честь завершения строительства.



ПОТОМОК

Гаптылхалим Агадулин внешностью похож на Чингисхана, но прозвища имеет вполне современные: гопкалитовый патрон и гептил. Первое приклеилось в студенческие годы — за малый рост, второе он заслужил, когда стал работать в военном госпитале, где лечил аскорбинкой несчастных солдат, отравленных ядовитым ракетным топливом. Большинство пациентов выжило.
Агадулин жил в стране, где его предки были безраздельными владыками. Теперь же ему, потомку чингисидов, приходи¬лось самоутверждаться заново. Взрывного характера майора Агадулина побаивались.
Как-то раз в лазарете, перед пятиминуткой, один из молодых ординаторов, желая пошутить, прочел вслух напечатанное на листке отрывного календаря сообщение о «юбилее освобождения Казани от татар». После чего передал листок Агадулину. Глаза Гептила сузились, он оскалил желтые зубы, и запустил в голову обидчика графин с водой. Сосуд пролетел подобно снаряду в сантиметре от головы кол¬леги.
Во всем Агадулин старался быть оригинальным — не таким, как другие.
Как только в стране началась по инициативе партии борьба с «табакокурением», доктор Агадулин, прежде не терпевший ¬зелья, неожиданно для всех закурил. И не сигареты или папиро¬сы, а трубку. Всем и каждому доказывал, что никотин полезен для здоровья. Даже подготовил лекцию о пользе курения. Для врачей и пациентов. Бывало, вызывают его срочно к больному, а он отвечает: «Не могу. Я сейчас должен курить». Набьет трубку дешевым табаком, накроется с головой полиэтиленовой пленкой и полчаса сидит, набираясь здоровья, в мешке, заполненном целебным дымом.
Кроме испытаний пользы никотина, его интересовала и классическая наука. Много лет наме¬ревался получить степень кандидата наук. И добился своего.
Защищая диссертацию, не благодарил и не кланялся, как это полагается делать, если хочешь получить «корочки», а повел себя агрессивно, набрасывался на ученый совет и оппонентов. Впоследствии, после успешной защиты, рассказывал: «Они меня испугались, потому что я прыгал на них как кошка». Вообще, любил удивить.
От него сослуживцы узнали, к примеру, как поджарить яичницу на подошве утюга, почему Чехов был плохим врачом, а также отчего коммунизм нельзя построить, как обещал Хрущев, к 1980 году, а возможно лишь восемь лет спустя от запланированной даты.
О причудах Гептила, о его выходках не стоило бы, наверное, вспоминать. Мало ли людей со странностями. Но был случай, о котором рассказать, пожалуй, стоит.
¬Агадулин увлекся шахматами. Изучал литературу, ходил в клуб, носил в портфеле шахматные часы и доску, предлагал сыграть первому встречному. Все свое время отдавал тренировкам, готовился превзойти гроссмейстеров и даже бросил курить. Теперь, когда его срочно вызывали к больному, отвечал: «Не могу. Я должен сейчас играть в шахматы». И все же его фанатическое упорство не давало плодов. Проигрыш следовал за проигрышем. Другой бы прекратил безнадежные притязания достичь мастерства, но Гептил не отступал. Опыт постепенно накапливался, он стал побеждать в двух партиях из пяти. И был среди его партнеров тот самый коллега, в которого Гептил  пульнул графином. Вот он-то чаще других и соглашался сыграть, но при этом досаждал за шахматной доской шутками.
И вот однажды, при стечении госпитальных болельщиков, между ними состоялся блицтурнир из пяти партий. Агадулин хотел выиграть хотя бы в одной, нервничал, скрипел зубами и… терпел неудачу за неу¬дачей. Соперник играл нарочито небрежно, каждый ход сопровождал остротой, травил байки, фигуры двигал не глядя. Когда игра закончилась, поверженный во всех пяти партиях Гептил вскочил, с грохотом перевернул доску и, разма¬хивая кулаками, стал доказывать, что проиграл случайно, из-за дурацких шуток противника.
И тогда соперник предложил еще одну, последнюю партию. Но на оскорбительных условиях: без ферзя, с громогласным провозглашением победителя гроссмейстером и наградой в сто рублей. Окружающие ожидали от Гептила взрыва гнева, но тот побледнел и... согласился. Шутник положил в карман своего ферзя, положил на стол деньги и предложил Агадулину сделать первый ход...
Игра проходила в полной тишине. Гептил наступал на всех фронтах, приближался к королю, сопел и потел. Победа его близилась с каждым ударом по неприятельскому лагерю. Еще минута — и его провозгласят гроссмейстером!.. На двадцатом ходу он попался в ловушку и получил мат.
Агадулин вскочил, оскалил зубы, на его губах запузырилась пена.
— Ты думаешь, русские — умные? Да?!.. Ты — русский? Нет, ты не русский! В этой стране нет русских* Мои предки всех ваших женщин* — прокричал он, добавил грязное ругательство, и с торжеством повторил: — Всех!
Коллеги онемели, никто ему не ответил, а потомок Чингисхана обвел их взглядом диких своих глаз, и они засвер¬кали желтыми искрами.


ГУНЯ

Так называли Густава Маневича сокурсники по Военно-медицинс¬кой академии. Учился он преотлично, но имел небольшие странности. Как-то в задумчивости погасил сигарету о колено любимой девушки. В результате она вышла за него замуж и захотела сделать из Гуни семейного человека. Послала за мясом, и муж выполнил поручение: купил на всю месячную стипендию костей. Вскоре они развелись. Густав обрел свободу — вернулся в казарму.
Учеба давалась ему легко, с третьего курса стал за¬ниматься наукой  в слушательском кружке, на кафедре патологической физиологии. Работал он успешно, к окончанию акаде¬мии имел почти готовую диссертацию. Ему советовали вступить в партию, чтобы остаться на кафедре. Согласился, написал заявление: «Я готов, пожалуй, вступить в ряды КПСС». Секретарю заявление не понравилось. Маневич отправился служить младшим врачом полка, в пустыню, где служили по ¬правилу: «Пьем все, что горит, трахаем все, что шевелится». Первое отвечало истине, поскольку ракеты заправляли спиртом, второе, из-за скудности фауны, оказалось некоторым преувеличением.
Спирт, фауна и знакомство с нравами гарнизона привело Маневича в армейскую психушку. Чему предшествовали две попытки самоубий¬ства. Первая получилась неудачной. Гуня проглотил десяток снотворных таблеток, но проинструктировал соседей по офицерскому общежитию поверхностно. Легкомысленные лейтенанты разбу¬дили для участия в попойке. Во второй раз, через сутки, он попросил взломать дверь в назначенный час. Взломали, откачали симулянта, отправили в сумасшедший дом.
Психиатр в чине полковника пригласил Маневича в кабинет, потолковал о науке и сообщил, что помочь не может, пос¬кольку Маневич оказался четвертым за последний месяц врачом, внезапно сошедшим с ума. Намекнул, что нехорошо пользоваться теми же симптомами, что и у предшественников, мягко упрекнул в плагиате.
И тогда, ради разнообразия, он впал в депрессию. Четверо суток не спал, не ел, мрачно сидел на полу в углу палаты, и никак не реагировал на выходки умалишенных. Через месяц, несмотря на классическую картину депрессивного психоза, проде¬монстрированную Маневичем, начальник отделения собрал консилиум. «Случай, конечно,¬ классический, как в учебнике, — сказал он глубокомысленно, — и в армии лейтенанту Маневичу не место. Но! Наш талантливый пациент не учел, что  план увольнения врачей мы выполнили, а за перевыполнение нас, пожалуй, не наградят. Направим-ка мы коллегу в Военно-медицинскую академию».
Клиника психиатрии, куда доставили Маневича, принимала окон¬чательное решение. Слово главного психиатра министерства обороны считалось законом. План у него был пошире. На второй день профессор, бегло глянув на больного, предложил заняться обработкой накопленных в клинике научных данных, посоветовал не развивать представлений психиатрии относительно депрессивного психоза, а побольше есть и спать. Сообщил, что дело его решенное, и уволен будет Маневич по статье, какая не препятствует научной карьере.
Через год Гуня с блеском защитил кандидатскую. Еще через год опубликовал монографию и возглавил лабораторию в одном из ленинградских институтов.
Жизнь Маневича наладилась. Женился на музыкантше, получил квартиру. Жена за мясом не посылала, смотрела ему в глаза и соглашалась, когда Гуня называл себя царем природы.
И все же легкое сомнение относительно психического здоровья тянулось за Гуней. К этому он дал дополнительный повод. Дело было так.
Маневич защищал докторскую. Ему исполнилось тридцать лет. Диссертация получилась неординарной. Он долго отвечал на бесчисленные вопросы членов ученого совета, смущенных возрастом диссертанта. Вопросы пошли по кругу. Гуне отвечать надоело. Он внезапно умолк, сошел с трибуны и принялся снимать со стен иллюстрации к докладу. Председатель воскликнул: «Товарищ Маневич! Что Вы делаете? Почему не отвечаете на вопросы?». Гуня снял последний плакат, мрачно ответил: «Все, что мне известно, я сказал, а больше я ничего не знаю». Совет проголосовал дружно, не бросил ни одного черного шара.
*Как-то случайно Костромитин встретил своего приятеля в Ленинграде, на Боткинской. К тому времени Маневич стал профессором. Шел год, когда товарищ Брежнев получил орден «Победа» и готовился стать генералиссимусом. Костромитин спросил: «Как поживаешь, Гуня?». «Я приду¬мал свой мир, — ответил он без промедления, — поселился и живу. Давай ко мне!».
Не напрасно его уволили из армии.






ВЕНТИЛЯТОР

Это в нынешние времена все просто: не подписал контракт, и гуляй! Осваивай гражданскую жизнь. А в прежние времена, когда служба счита¬лась почетной обязанностью, уволиться можно было только по болезни, либо за дискредитацию. И все же ухитрялись.
Медики, само собой, преимущественно сходили с ума. Один эскулап долго не мог решить¬ся, пока не заснул на груди возлюбленной. Если я уснул в самый ответственный момент, решил он, значит, ненормальный. Явился к психиатру. Тот подробно расспросил: когда, сколько раз, с кем. Наморщил лоб: «В моей практике — первый случай. Типичная шизо¬френия. Таким в армии не место».
Некоторые приклеивали на спину фольгу, чтобы на рентгеновском снимке получилось затемнение, похожее на туберкулезный очаг, ¬глотали шарик от подшипника — имитировали язву желудка. Другие страдали мучительными головными болями, и поэтому не могли выучить строевой устав. Третьи становились дебилами: норовили пальнуть на стрельбище в лоб любимого командира. Пистолет при этом зарядить, разумеется, не догадывались. А какой-то умник надеялся воспользоваться отсутствием в мошон¬ке яичка. Кричал с упоением: «Я — крипторх! Крипторх!». Военно-врачебная комиссия послушала его вопли и признала годным. Председатель сказал: «Такой потенциальному противнику еще страшнее».
Был один прославленный на всю армию солдат, о котором ходили легенды. Провел в лазарете полтора года. Каждое утро тыкал в макушку, жаловался: «Жмэ, и никаких мыслей». Медицинский начальник успокоил: «Ты — в армии. Мысли не нужны».
В общем, не каждому удавалось отыскать у себя подходящую болезнь.
Дискредитацию можно было схлопотать за упорную пьянку, не¬выход на службу, хулиганство или потерю оружия, а то и секретных документов. Один морской офицер утратил во время плавания ¬партбилет, но его не уволили, а всего лишь объявили строгий вы¬говор с формулировкой: «За потопление партийного документа».
Вся армия гордилась старшим лейтенантом, достигшим цели благодаря остроумному поступку. Он долго мечтал о дискредитации, ¬нарушал все, что только возможно нарушить. Его утыкали взысканиями, точно мишень лучными стрелами. Снизили в должности, объявили подряд два служебных несоответствия, но не уволили. Старлей, однако, не унывал. Проходя мимо командира, продемонстри¬ровал незаурядную гибкость, и отдал честь ногой. Разжаловали до лейтенанта. Он опять — ногой. И тогда прибегли к последнему  воспитательному средству — вызвали на заседание Военного Совета. В парадный зал, переполненный генералами, неунывающий лейтенант вошел... на четвереньках. Уволили.
А теперь пора, пожалуй, рассказать о вентиляторе.
Лейтенант Долинин попал служить в сибирскую дивизию, в тайгу. Учили¬ще связи он окончил по совету отца — кавалера двух орденов Славы. В первые же полгода службы, отдежурив четы¬ре месяца в подземном бункере — в ожидании команды на пуск ядер ракет — и, наслушавшись старых служак о командире дивизии, который всех своих подчиненных величал не иначе как каркадилами, законспектировав три тетради по марксо-ленинской, и быстро раскусив суть наиглавнейших войск, предназначенных для того, чего никогда не произойдет, Долинин сообразил: надо увольняться. Без промедления. По дискредитации. Поскольку иного здоровье не позволяло.
Для начала впервые в жизни напился до мутных глаз и разбил в общежитии оконное стекло. Командир поздравил:
— С почином, лейтенант! Вижу, получится из тебя офицер.
Дважды опоздал на службу. Но его не заметили. Опоздавших оказалось полтора десятка.
Попытался пререкаться с командиром дивизии, но тот лишь ух¬мыльнулся:
— Люблю умных. Сам был таким.
Заснул на боевом дежурстве. Бесполезно. Спали все. Некоторые с храпом.
Законспектировав «Материализм и эмпириокритицизм», выступил на семинаре. Заявил с наглой физиономией:
— Электрон неделим.
Замполит слегка опешил, но все же нашелся:
— Владимир Ильич не мог ошибаться. Прос¬то мы еще не все поделили. Поделим!.. При коммунизме.
И тогда Долинин загрустил. Не выходила дискреди¬тация. Помог случай.
Из кабинета командира дивизии исчез вентилятор. Генерал так разгневался, что поднял по тревоге весь личный состав. Приказал найти и доставить. Под охраной. Вместе с похитителем.
Офицеры матерились, солдаты ржали как жеребцы, но искали. Перевернули все. Даже в шахты с ракетами заглядывали и землю копали вокруг штаба, но ничего не нашли.
И тогда командир собрал офицеров и произнес речь, полную красочных выражений, из коих легко можно было понять: дивизия не сможет нанести противнику ракетно-ядерный удар, если генерал останет¬ся без вентилятора. Всю ночь искали. Под утро Долинина осенило.
К открытию магазина он был первым. Приобрел точно такой же вентилятор, отнес в общежитие, спрятал в туалете — за унитазом. Отправился к командиру.
— Товарищ генерал, это я украл вентилятор, — признался.
— Как!? — задохнулся от гнева генерал, ка-а-к?.. Ну, лейтенант... Ну, лейтенант! Да-а-а... Офицер советской армии, цель¬ный лейтенант, в лучшей дивизии служишь, и вор?.. Где мой вен¬тилятор?!
— В сортире, — сообщил вор.
— Где? — побледнел командир.
— За унитазом...
— Не понял... Повтори!
Долинин повторил. Генерал понял.
— Докладывай, зачем признался? — с подозрением вопросил начальник.
— Так вся дивизия вторые сутки не спит. Вот я и пожалел личный состав*¬
— Пожалел?! А меня ты пожалел? Ты подумал, каково мне коман¬довать без вентилятора?.. Все! Пойдешь под трибунал. Ворам в армии не место...
Уголовное дело все же не сладилось. Правда, вещественное доказательство нашли, но прокурор оказался чересчур либеральным — счел кражу мелкой. Суд офицерской чести единодушно постановил: уволить. Особен¬но сурово выступали молодые офицеры.
...Он уехал в Евпаторию. Устроился на городской узел связи. Живет в старом отцовском доме, окруженном садом.
 Посреди сада — облицованный плиткой постамент. Наверху памятник — вентилятор.

 













НЕ  ВЛИЯЕТ  ЗНАЧЕНИЯ
 
ПОСЛЕДНЯЯ  «СОБАКА»

Аппаратура гудела, шипела, временами резко взвизгивала, и к изнуряющему шуму привыкнуть было невозможно.
Дежурный расчет полка, расположенного в двадцати верстах от забайкальского поселка Ледяная, готовился к проводам своего командира — подполковника Адоевского. Он отслужил здесь двадцать лет. Провел почти две тысячи дней и ночей в крохотном отсеке подземного командного пункта.
Командир заканчивал последнюю «собаку». Так называли самую гнусную смену — с трех ночи до девяти утра. Обычно «собаку» дежурили офицеры помоложе, но Адоевский переносил ее легче других и не искал себе привилегий. Его преемник — майор Угнич — во всем подражал командиру. На «собачью» не жаловался, вот только шум переносил плохо.
— И чего эта стерва гудит? — вопрошал Угнич в пространство.— Сплав науки и техники! Лучшая в мире аппаратура! Даже после дежурства не унимается. Сплю дома, а в голове гудит и гудит, гудит и гудит, а то как заорет! Жена посреди ночи вскакивает: — Тебе, Антон, лечиться пора.
Адоевский, казалось, его не слышал, следил за пультом, глядел перед собой — туда, где за всю службу так и не вспыхнул ни разу боевой сигнал «Пуск». Лицо его было спокойным. Вспоминал учебу в академии, первый год службы, припоминал, как штудировал математику и мечтал поступить в академию, вставала перед глазами авария, когда насосы отказали, и пришлось ведрами таскать ядовитый гептил. Припоминал первые свои дежурства и то, как не мог привыкнуть к «собаке», к стоячему воздуху, мертвенному освещению и проклятому гуду, который вынимал из него душу.
Всего три часа оставалось дежурить подполковнику. Последние три часа! Он вел учет этих часов. Из них складывались недели, месяцы, годы. Остались позади, улетучивались последние надежды и пропала его молодость.
Адоевский привык к ночным бдениям, к бессоннице, знал, что ядерной войны не будет и ему так и не придется исполнить свое предназначение — нажать кнопку пуска и послать американцам десяток мегатонных зарядов. Порой в душу прокрадывалось сомнение: поверит ли он в подлинность приказа и сможет ли выполнить приказ.
— Медленный убийца, — раздалось в отсеке.
— Где?! — очнулся от размышлений Адоевский.
— Это я статью в журнале прочел, — ответил третий номер Есиков.— «Шум — медленный убийца», — так называлась. Там еще говорилось, что шум на потенцию действует*
— Не влияет значения, — с улыбкой на зеленовато-сером лице ответил Угнич.— Вон, погляди на командира. Два червонца отбарабанил, а молодую не обидит!.. Верно говорю, командир?
— Нет, мужики, — сказал командир, — я еще, конечно, могу* но уже не то. Да, действует этот гудеж. Он еще и мозги портит*
— А зачем офицеру мозги? — возразил Угнич.— Наш командарм говорит: «У меня лишних извилин нету, и вам иметь не советую. Раздражают».
— Эх, рановато командир увольняется, — посетовал Есиков.— Скоро новую аппаратуру поставят, а он так и не попользуется.
— Помолчим, мужики, — попросил командир, — дайте немного подумать. Семьдесят две минуты осталось*
Прошел час. Адоевский открыл глаза, потянулся, негромко сказал «пора» и встал с кресла. Настало время прощания с командным пунктом.
Он следовал принятому ритуалу. Необходимо было смачно плюнуть в каждый угол. Адоевский сделал это с удовольствием. Подчиненные наблюдали действо без комментариев.
Раздался звонок, сообщили о смене. Новый расчет принял дежурство, поздравил Адоевского. Через двадцать минут они вышли на поверхность.
Низкое сумрачное небо висело над сопками и тучи изливали холодный дождь. Редкий лесок, что окружал боевую позицию, стоял пасмурный и был так печален, словно никогда не видал солнца. Шум дождя наводил тоску, но Адоевский дышал глубоко, подставлял струям лицо, улыбался. Его товарищи стояли рядом, молчали. Первым не выдержал Есиков.
— Ну и погодка! Июнь* Как вылезем из ямы, так обязательно дождь. Никак не привыкну. Сколько лет прослужил, а хорошей погоды не видал. Вот в Москве!..
— Так то ж Москва! — ответил Угнич.— Я и сам из Мытищ, считай, Москва. Да, мужики, хорошо сейчас в Москве!
*В Москве было хорошо. Ртутный столбик подпрыгнул к тридцатиградусной отметке. Летел тополиный пух, застревал в волосах женщин, снегом ложился на траву. На каждом углу торговали мороженым. Офицеры в рубашках с короткими рукавами и без галстуков прятались в зданиях, где каждый кабинет имел кондиционер.
В тот день генерал Коровушкин вызвал Костромитина. Профессор мешал реконструкции командных пунктов. Реконструкция состояла в том, чтобы поместить туда еще больше новой, хотя и шумливой аппаратуры.
— Товарищ полковник, — с порога спросил генерал, — вы следите за иностранными новинками?
— Пытаюсь, — ответил Костромитин.
На столе генерала лежал американский отчет об акустической обстановке на крыле «Минитмен». В отчете, хорошо известном Иннокентию Сергеевичу, говорилось о способах снижения шума.
Коровушкин вздернул клочковатые пегие брови, пронзительно глянул на Костромитина.
— Товарищ полковник, вы почему своими излишними требованиями мешаете создавать для командных пунктов новую аппаратуру? Почему не даете положительную экспертизу?
Костромитин собрался было ответить, но генерал остановил его.
— Вон, на крыле «Минитмен», в командных пунктах, шум — 72 децибела. А вы требуете 60?! Как прикажете вас понимать?
Костромитин с любопытством разглядывал гигантский ковер, молча слушал генерала. Тот продолжил:
— Почему мы опять должны отставать от американцев?.. Подготовьте письменный ответ. К вечеру!
Костромитин вышел из здания, где помещались апартаменты генерал-полковника, отыскал в ближайшем сквере пустую скамейку. Вынул из кейса блокнот и принялся, не теряя времени понапрасну, сочинять докладную. Первая фраза сложилась сама собой: «Одна их характерных черт американской военщины — бездушное, потребительское отношение к человеку».





ПИКНИК

Два месяца готовилась Н-ская дивизия к пуску ракеты. Ракета должна была доставить болванку, заменявшую ядерный заряд, в акваторию Тихого океана — в точку с заданными координатами. ТАСС предупредило морские державы об опасности для судов. За  полетом советской ракеты собирался наблюдать весь мир.
Выбрали передовой полк, а в нем — лучший боевой расчет. Каждый офицер имел квалификацию мастера. Командовал подполковник Графский. Вторым номером расчета был майор Суржин, третьим — лучший связист дивизии капитан Конопелька. Боевому расчету Графского не было равных.
И все же их готовили к показательному пуску как новичков. Слишком важным считалось предстоящее событие. Все свое время они проводили в учебном корпусе. Инструкторы из Москвы завали заковыристые задачи, специально вносили помехи в работу аппаратуры, имитировали неисправности. Тренажи выматывали офицеров, они исхудали, утратили сон и аппетит.
За неделю до пуска приехала в дивизию комиссия от главкома. Во главе с генералом Градусовым. Немедленно приступили к проверкам.
Проверили покраску служебных зданий, наглядную агитацию, наличие на складах военторга дефицитных товаров, предназначенных комиссии. Ежедневно устраивали строевые смотры, принимали зачеты по уставам, режиму секретности, оценивали знание директив и приказов об искоренении самоубийств и случайных утопленников. Наконец настал день учебно-боевых стрельб.
В крохотный кубик командного пункта, упрятанного на пятидесятиметровой глубине, набилось человек десять — все из комиссии. Желали участвовать. Ждали команды на пуск ракеты. Время, казалось, остановилось.
Лицо Графского покрыла испарина. Суржин уставился в одну точку. Конопелька вытаращил глаза. И в тревожной тишине подземелья, в точно назначенную секунду, вспыхнул красный транспарант с крупными буквами «БР». Графский поднял голову, выкрикнул: «Боевой режим!».
И тотчас зажегся следующий сигнал. Пошла боевая работа!
Побледнели, осунулись лица офицеров. Все новые и новые команды выскакивали на пульты, Графский громко называл их, подчиненные эхом повторяли вслух, прежде чем выполнить очередную операцию. Члены комиссии стояли, прижавшись к стенам, не вмешивались. Только генерал Градусов урчал что-то себе под нос, и на его налитом кровью лице было написано: «Ошибетесь, казню!».
Но ни Графский, ни Суржин, ни Конопелька не слышали генеральского урчания. Выполнение скоротечной задачи поглотило их, они работали слаженно, точно слились, превратившись в бесчувственный и потому безошибочный автомат. Впрочем, так только казалось* Вот командир выхватил из специального держателя ножницы для вскрытия пакета с шифром, но попал по пальцу. Не внимая боли, вскрыл пакет.
Шифр набран, пусковые ключи повернуты, кнопка утоплена. «Пуск состоялся», — твердо объявил Графский и подмигнул Суржину. Гвалт наполнил отсек, члены комиссии бросились обниматься и, позабыв о команде Графского, кинулись к лифту*
Никто из них: ни боевой расчет Графского, ни комиссия, ни даже генерал Градусов не могли видеть и слышать, как в пяти километрах, в лесу, плавно сдвинулась над шахтой стальная крышка, раздался грохот, медленно выползла громадина-ракета, на миг зависла, и в пульсирующем, невыносимом для глаз огне унеслась в небо. Пошла по дуге, сбросила отработанную первую ступень, затем вторую, и поплыла по баллистической кривой болванка ядерной боеголовки. Расчет мастера Графского выполнил боевую задачу!
Вблизи от командного пункта комиссию ждал автобус. Для генерала подали черную «волгу». Комиссия направилась в самое живописное место, какое только можно было отыскать в ближайшем лесу.
На поляне, окруженной густым ельником, расстелили широченный брезент. «Скатерть-самобралка», — сострил Градусов. Каких только деликатесов здесь не было. А напитки! Постарался командир дивизии для столичных гостей. Очень толковым оказался, знал порядки. «К столу!» — приказал Градусов, шутливо воспроизводя команду, какую подают во время работ на пусковом ракетном столе. Уселись кружком. Первым, как положено, слово взял Градусов.
— Товарищи офицеры! — сказал он, глядя на поросенка с петрушкой во рту, — мы сделали большое дело. Очень большое! Но в этом не только наша заслуга. Успешный пуск обеспечен командованием. Как много оно приложило усилий! Выпьем за главнокомандующего наиглавнейшими войсками!
Выпили. И в тишине, какая бывает обыкновенно после первой рюмки, гости принялись с аппетитными звуками и вдохновенными лицами поглощать закуски. Следующие три тоста посвятили генералу Градусову. Вскоре над поляной стали слышны громкие речи, радостные возгласы, сделалось шумно. И тут к поляне подъехал штабной «газик», выскочил краснолицый полковник, закричал: «В кол! В ко-о-л!». Ракета доставила груз точно. В кол! Так сообщили из дальнего измерительного пункта. Градусов поднял фужер, торжественно провозгласил: «Поздравим и командира дивизии, выпьем за его успех и генеральские погоны. Он давно ждет... Все вы, товарищи, будете поощрены. Ура!». «Ур-р-ра!» — закричали члены комиссии.
Пикник затянулся. Звезды высыпали в черном августовском небе, лес затих, молодой месяц пытался затмить сияние созвездий, но у него ничего не получилось; тихо стояли черные ели вокруг поляны с костром и ведерным самоваром; и песня о подмосковных вечерах — протяжная и немного грустная — означала: шумный пир уступил место лирическим чувствам. Офицеры исполняли любимую песню генерала Градусова.
Оставалось еще много снеди, и напитков хватило бы на неделю, да только утомилась комиссия. Еще бы — боевой пуск! В третьем часу ночи инспекторов принял автобус и черная «волга».
В этот час как раз заканчивалось дежурство Графского и его друзей. В командном отсеке стояла тишина. Офицеры дремали. Пуск ракеты им довелось совершить впервые.


ТАИНСТВЕННАЯ ЛИХОРАДКА

Медленно, задыхаясь и останавливаясь через каждые десять ступенек, дабы передохнуть малость, они выбирались со дна шахты по аварийной лестнице и материли научно-технический прогресс.
Лифт отказал, а нужно было преодолеть ровно 162 узкие металлические ступеньки, которые уходили в полутьме на головокружительную высоту. Первым, судорожно цепляясь за поручни, поднимался подполковник Кроткий, снизу, упершись в филейную часть командира и подталкивая его головой, лез Костромитин.
— Не сорвись, мать твою! — орал он, и крик растворялся в узком пространстве.— Иначе вместе полетим. Прямо в рай!..
— Помягше, товарищ профессор, — отвечал Кроткий, обливаясь потом и натужно кашляя, — мне и на земле хорошо* Доползу.
Их ждала санитарная машина. Кроткова погрузили, дали таблетку аспирина и глоток спирта, отвезли в госпиталь. Костромитин возвратился на командный пункт вместе с молодым майором, заменившим больного командира. Спустя час майора и всю смену пришлось поднять наверх, а вместо них прислать новый расчет. Через три часа их также заменили.
Новейшие командные пункты строили по всей стране. Дождь наград уже пролился, и теперь, лишь только очередной из сотен запланированных объектов принимала комиссия, тотчас спускали в шахты боевые расчеты. Чтобы немедленно приступили к дежурству.
Не прошло, однако, и полгода, как стало твориться неладное. Стоило занять посты и посидеть в креслах минут двадцать, как офицеров принималась бить лихорадка — с кашлем, ознобом, температурой под 40. Дома они отлеживались, лихоманка прекращалась, но на следующем дежурстве вспыхивала вновь. Многих списали и заменили здоровыми, но не проходило и несколько месяцев, как они — крепкие, молодые мужчины — пополняли ряды «лихорадочников».
Военные медики, командиры и политработники, комиссии от главкома и сами «лихорадочники» молчали. Раз уж войска секретные, то и болезни следовало хранить в тайне. Первыми всполошились в отделе Костромитина. Объездили все дивизии и полки, где свирепствовала лихорадка, отсидели по несколько недель в подземельях, составили докладную. «Простужаются», — поставил диагноз главный конструктор. Главком с ним согласился. Дежурства шли своей чередой, и новые командные пункты выкатывали с заводов, выполняя встречный план.
Лихорадка между тем обернулась эпидемией. Стало ясно, что причина таилась в самих командных пунктах, но что это за причина, не знал никто.
Ученые ставили опыты на белых мышах и крысах. Затем, когда цели не достигли, принялись травить себя — дабы заполучить лихорадку и раскрыть причину. Выдвигали одну версию за другой, но проблему точно заколдовали. Успех бежал от ученых. Несколько НИИ присоединились к поиску, но и их усилия оказались бесплодными. Дело дошло до ЦК. Вызвали генерального конструктора, и тот доказал, что причина не в его детище, а в том, что офицеров плохо кормят и не дают витаминов. В отделе Костромитина ответили на это круглосуточными экспериментами, продолжили опыты друг на друге, однако лихорадка никак не получалась, хотя кое-кто получил все же изрядное отравление.
Строительство не останавливалось ни на час. Вводили все новые и новые командные пункты. Лихорадка в подземельях бушевала по всей стране. Уносила здоровья, лишала сил, и никто не хотел ответить: смогут ли офицеры выполнить боевую задачу. И тогда Костромитин напросился на прием к профессору Борисову.
Евгений Евгеньевич Борисов возглавлял НИИ, куда входил отдел Костромитина, и являл собою личность, о которых говорят: «Нынче таких не делают». Генеральские погоны и звезда Героя Соцтруда не заслонили в нем врожденную интеллигентность и ум.
Войдя в кабинет, Костромитин приступил к докладу. Спешил, тараторил, точно его самого настигла лихорадка. Иннокентия Сергеевича переполняли эмоции, но речь его, увы, не блистала логикой, а главное — толковыми предложениями. Генерал слушал внимательно, изредка кивал — то ли в знак сочувствия, то ли понимания — и записывал что-то в тетрадь. А Костромитин распалялся, кипел как чайник, исходил пустым паром, и остановиться не мог. Начальник с любопытством поглядывал на него, затем, когда Костромитин наконец умолк, снял очки, отодвинул тетрадь.
— Так что вы предлагаете, Иннокентий Сергеевич?
— Болеют сотни офицеров! На каждом дежурстве* А командные пункты продолжают строить*
— Вы нашли причину?
— Нет, — опустил голову Костромитин.
— Может, есть какие-то лекарства? — негромко спросил генерал.
— Надо законсервировать объекты и никого туда не пускать! — ляпнул Костромитин.
— Скажите,  это опасно для жизни? Кто-нибудь умер?
— Пока нет, но*
Евгений Евгеньевич хмыкнул и поглядел на Костромитина как на несмышленыша.
— А вы понимаете, что значат для страны эти командные пункты?.. Да если там каждый день будут помирать, и то*
Костромитин сник. Ему стало тошно от своей пустой горячности и дурацких высказываний. Генерал вздохнул.
— Продолжайте искать причину. Несите свой крест.
*Ставили особо тонкие фильтры для очистки воздуха, прокаливали стеклопластик, чтобы улетучились аллергены, чистили воздуховоды и резали автогеном огромные кондиционеры — убирали грязь* Лихорадка не утихала. Защитили две диссертации. Но и диссертации не помогли.
Спустя пять лет все прекратилось. Внезапно. Само собой. Личный состав выстоял. Сила наиглавнейших войск возросла. А что было, то миновало. И какое это теперь имеет значение!


КЛЮКОВКА

Зал солдатского клуба заполнен до отказа. В первом ряду офицеры, за ними — прапорщики. На возвышении — стол для президиума, трибуна с гербом Советского Союза. На стене красуется лозунг: «Надежно защитим страну от потенциального противника!». За окнами шелестят стрижеными кронами березы. Перед трибуной прохаживается полковник Беда. Он волнуется и гладит потную лысину.
Дверь резко распахивается, стремительно входит генерал Кормушкин — плотный, с тугим животом в виде крупного арбуза, с решительным выражением гладко выбритого лица.
— Хи-р-на! — кричит Беда.— Товарищ генерал! Личный состав на инструктаж собран. Заместитель начальника полигона полковник Беда.
Все вскакивают, поворачивают головы в сторону генерала. Тот направляется к трибуне.
— Что-то здесь воняет. Кто ответственный за помещение?
Из первого ряда выскакивает лейтенант с нахальными глазами. Шумно нюхает в разные стороны, вытягивается, бодро отвечает:
— После вас проветрим.
Кормушкин строго глядит на него, приказывает:
— Вольно!
Солдаты и офицеры усаживаются, вонзают взоры в генеральское лицо. Инструктаж начинается.
— Та-а-к* Из-за отсутствия времени буду говорить не думая. Полковник Беда, доложите о наличии личного состава.
Вскакивает полковник Беда:
— Отсутствует майор Нерядихин. У него нога*
— Беда мне с вами, товарищ Беда, — шутит генерал.— Чего нога?
— Болит, — отвечает полковник.
Кормушкин морщит лоб, на секунду задумывается, снова шутит:
— Пусть уставы учит, болеть не будет. Сейчас с вами разберусь... Вот вы, товарищ капитан!
Из первого ряда встает капитан, выкрикивает:
— Я!
— Чего «я»? — гневается Кормушкин.— Когда генерал называет военнослужащего, он должен встать и покраснеть. А вы?!
— Есть, покраснеть! — отзывается капитан и густо краснеет.
Генерал удовлетворенно смотрит на него, но тут же замечает непорядок:
— Полковник Беда! Вы — мой заместитель, а за безобразиями не смотрите. Почему у этого капитана верхняя пуговица не застегнута?
— Он разгильдяй, — объясняет полковник.
— Да-а... — ворчит Кормушкин.— Все ваши неприятности, товарищ капитан, будут из-за того, что пуговица не застегнута. Фамилия!
— Думчиков*
— Тогда почему пуговицу не застегнули? Много думали? Литовская песня «Думай-думай» специально для вас написана? — шутит Кормушкин.
Убедившись, что капитан застегнул пуговицу, приказывает Беде нанести на доске район боевых действий. Полковник подходит к доске, изображает мелом прямоугольник, наносит множество точек. Кормушкин оборачивается к доске, внимательно разглядывает рисунок.
— Товарищ Беда, почему такой неровный квадрат нарисовали? Дальтоник что ли?
— Никак нет, — отвечает Беда, — прошел диспансеризацию. Зрячий!.. И квадрат у меня правильный: три на четыре*
Кормушкин хмурит кустистые брови, наставительно произносит, чеканя слова:
— Запомните, Беда, на моем полигоне существуют только два мнения: одно — мое, другое — неправильное. Это у соседей — три на четыре, а у нас квадрат должен быть покрупнее — четыре на пять. Доложите про точки!
— Клюква! — рапортует Беда.
— Правильно, товарищ Беда, клюква* Товарищи! — обращается в зал, — наша боевая задача: идем в лес колонной, углубляемся в болото, каждый несет два ведра. Понятно? Выступаем вечером на рассвете. Все понятно?..
В зале раздается гул. Личному составу все понятно. Инструктаж закончен. Генерал выходил из зала. Беда закрывает за начальником дверь, командует:
— Выходи строиться! С ведрами!
*Болото. Кочки. Кое-где редкий кустарник. Лучи заходящего солнца освещают солдат и офицеров. Они ползают с кочки на кочку, и с каждой кочки слышен мат. Вокруг болота стоят несколько автомобилей с прожекторами. Из-за кустарника выходит полковник Беда, обращается к солдатам:
— Чего материтесь как малые дети? Или клюковку не видать?
С кочки падает капитан Думчиков, издает руладу, просит полковника:
— Разрешите включить прожектора, иначе не соберем.
— Рано! Приказано боевой ресурс беречь. Понимать надо, ты же университет кончил. А еще Думченков!
Из военного «газика» вылезает Кормушкин, подходит к заместителю. Презрительно смотрит на примятую траву.
— Что это за свиньи здесь проползли? Коровы что ли?!
Беда вытягивается, приветствует командира.
— Товарищ генерал, разберусь — доложу!
— Сколько набрали? — интересуется начальник.
— По моим данным сорок шесть процентов от плана. Темновато* Разрешите включить прожектора?
— Их еще днем надо было включать, — ворчит Кормушкин и, постучав по макушке, шутит: — Ты у меня, Беда, не беда, а несчастье.
Беда в ответ весело смеется и затем вопит так, что какие-то неопытные птицы вылетают из кустов и уносятся прочь:
— Включить прожектора!
Болото освещается сильным светом. Генерал доволен:
— Тот-то! Как днем! Светло, аж дышать нечем.
Обращает внимание на группу солдат, спрятавшихся за кустом.
— Эй, вы, трое! Бежите ко мне оба! Чего смотришь? Это я тебе говорю.
Подходит солдат очкарик. Приветствует генерала:
— Рядовой Горчаков по вашему приказанию прибыл.
Кормушкин внимательно осматривает солдата, заглядывает в ведро, на треть наполненное клюквой, шутит:
— Смешная фамилия. Если так будешь собирать, ох, и горько же тебе будет, Горчаков!.. Иди, выполняй боевую задачу.
И вдруг, прислушавшись к чему-то, генерал вновь обнаруживает непорядок. Зовет к себе заместителя.
— Беда, ты послушай — жрут! А ты мне: план, план* Чавкают! Все сожрут, что тогда в Москву повезем? А самолет-то ждет! А ну-ка, приказывай песню!
— Слушай мою команду! — орет на все болото Беда.— За-пе-вай!
Длинная томительная пауза. Наконец кто-то запевает. Пение постепенно разрастается, охватывает болото. Офицеры и солдаты поют дружно, печально, на мотив «Песни девушек» из оперы «Евгений Онегин».

Клюковка, ты, клюковка,
Есть тебя не велено*
Заготовку сделаем,
Заготовку на зиму*
Для боеготовности,
Для боего-тов-нос-ти*

Генерал улыбается, обхватывает Беду за талию, тот его — за безразмерный живот, подпевают хору дуэтом, медленно подходят к солдатско-офицерскому певческому ансамблю. Кормушкин не может обойтись без шутки:
— Ну, что, историки-замудорики, юристы-замудисты, очкарики-уярики, пригодилась гражданская специальность? Поете как Чайковские, остановиться не можете?
— Прекратить концерт! — кричит Беда.— Вы не чучелы!
Край неба светлеет, первые солнечные лучи пронизывают верхушки деревьев. Прожектора гаснут. Офицеры и солдаты бредут к грузовикам. Каждый несет два ведра, доверху наполненные клюквой. Кормушкин потирает руки:
— Беда, лети на аэродром, грузи! Столица тебя ждет!..
*Москва. Кутузовский проспект. Подъезд фешенебельного дома. В вестибюле, в стеклянной будке, пожилая женщина. Перед ней полковник Беда. Он одет в парадную форму, держит в руках ведра, обвязанные сверху белоснежной материей. Женщина оставляет вязание, спрашивает:
— Вы к кому, товарищ полковник?
— Мне в шестнадцатую, — отвечает Беда, — к генерал-полковнику Чунушеву.
— Генерал Чунушев на службе, — сообщает женщина.— Дома только Аделаида Прокопьевна, супруга* Не знаю, встала ли?
Полковник смотрит на часы:  половина первого*
— Ладно, так и быть, попробую, — говорит консьержка и поднимает телефонную трубку. Делает сладкое лицо, говорит сахарным голосом: «Аделаида Прокопьевна?.. Уже проснулись?.. Что?.. Тут к вам какой-то полковник. Как?.. Молодой?.. Не очень. Да, весь при параде. Пускать?..».
Осматривает полковника с головы до ног, недовольно ворчит:
— Ладно уж, идите. Только ботинками не стучите, а то у нас, видите, кругом цветы*
Беда медленно, бесшумно поднимается к лифту, рассматривает цветы в горшках, утирает пот. Находит квартиру, звонит, минут десять ждет. Наконец дверь приоткрывается. Выглядывает пышная дама в халате с драконами.
— Чего вам? Докладывайте скорее, а то в дверь дует*
— Небольшой подарочек, товарищ супруга товарища генерал-полковника, — сообщает Беда.— Немножко клюковки. С северного полигона*
— Поднимите ведро. Повыше. Еще выше! — требует Аделаида Прокопьевна.
Беда утирает пот, подносит ведро к лицу военачальницы.
— Вот! Спелая...
Аделаида Прокопьевна брезгливо погружает в ведро усыпанную перстнями руку, вытаскивает маленький зеленый листик.
— А это что за мусор?! — гневается, запахивая полы халата.
Один дракон свирепо кидается на другого.
— Вы что мне суете, полковник? Клюкву не перебрали как положено, а суете?.. Ну и порядочки на вашем полигоне! Ка-ко-е хамство!
Выговорив полковнику, дама швыряет горсть клюквы ему в лицо. Грохает дверь.
*Казенный гостиничный номер. Весь пол уставлен ведрами. За окном шумит столица. На полу, в одних трусах, полковник Беда. Перебирает клюкву, сетует: «И как она отыскала?! Семь ведер, ни соринки!.. А сколько еще адресов! На Арбат, Пушкинскую, Грановского* еще и в Олимпийскую деревню. Нет, не успею».
Пока полковник трудился, Аделаида Прокопьевна позвонила мужу, и тот пообещал разобраться с порядками на ракетно-космическом полигоне и строго наказать генерала Кормушкина.


КОШЕЛЕК И ХЛЯСТИК

В политучилище приключилось событие. Доцент Новосилов сотворил методику профотбора абитуриентов. Задача казалась не¬разрешимой, поскольку никто не мог сказать, какими именно качествами должен обладать будущий политработник. Помог случай.
Новосилов потерял кошелек. Погоревал малость, а потом смирился и чуть было не забыл об утрате. И тут один из абитуриен¬тов по фамилии Гусь нашел кошелек и принес владельцу. Доцент никак не ожидал такого, долго расспрашивал юношу: ¬где нашел, что было в кошельке, нет ли там еще кошельков, почему не присвоил себе и так далее.
— Товарищ Гусь, признайтесь, — попросил доцент, — почему вы решили стать политработником?
— Я прочел трилогию Леонида Ильича Брежнева, — ответил аби¬туриент, — и она меня так захватила, что я уже не мог думать ни о чем другом.
— Считайте, что вы приняты в училище без экзаменов! — торжественно объявил полковник и, подумав, добавил: — По¬добного у нас еще не бывало...
Наплыв в училище оказался столь велик, словно вся молодежь выучив, как Гусь, трилогию генсека, враз позабыла о прочих профессиях. Следовало срочно создать методику отбора самых достойных. После беседы с честным абитуриентом доцента Новосилова осенило: надо разбросать по всей территории училища кошельки и отправить абитуриентов на поиски. Кто принесет хотя бы один кошелек, принимать. Хотя бы и с двойками. В тот же вечер написал методику и отправился на прием к генералу Сухорутченкову — нача¬льнику училища.
— Отличная методика! — одобрил генерал.— Но где взять столько кошельков? Рассеянных доцентов с кошельками у меня мало, а поступающих — человек пятьсот... Ладно, подумаю. А пока позови ко мне этого Гуся.
Курсант ждал за дверью.
Начальник училища долго, внимательно, недоуменно разгляды¬вал юношу, потом внезапно протянул руку, воскликнул:
— Из тебя, Гусь, получится настоящий политработник…
Едва  начались занятия, на Гуся посыпались неприятности. Уже на третий день он не обнаружил сапог. Обыскал все помещения, но так и не нашел. Первый выговор. Пришлось купить у начальника склада. Не прошло и недели, исчезли гимнастерка и ре¬мень. Пропали, и все тут. Опять выручил вещевой оклад. Второй выговор. За утерю казенного имущества. Спустя месяц лишился хлястика с шинели. Строгий выго¬вор. Дождался ночи, пробрался крадучись в раздевалку, снял хлястик с чужой шинели, спрятал под подушкой*
И пошла в училище цепная реакция: хлястики крали друг у друга. Оказался курсант без этой важной детали, снял у приятеля, тот у следующего... и так далее. Вскоре можно было видеть такую картину: приходят курсанты в столовую, снимают в раздевалке хлястики, прячут в карман. Эпидемия  разрасталась.
И вот случилось так, что Гусь позабыл спрятать хлястик и, вернувшись после обеда в раздевалку, обнаружил: украли. Хотел было позаимствовать у кого-либо, но все предусмотрительно унесли. Что делать? Оглядываясь по сторонам, пробрался к вешалке, на которой висели шинели преподавателей и началь¬ства, торопливо, не глядя, сорвал чей-то хлястик…
Он шел по улице, озирался и чувствовал себя так, словно только что ограбил банк. Навстречу показался патруль. Гусь лихо козырнул, патруль ответил, пошел дальше. Пронесло, обрадо¬вался похититель, и тут же услышал:
— Товарищ курсант! Ко мне!
Пришлось вернуться.
— Дайте свой хлястик! — потребовал патрульный капитан.
— Как он узнал? — удивился Гусь.
Снял хлястик, поднес к глазам и обомлел, увидев красную генеральскую окантовку.
— Вы генерал? — вежливо поинтересовался капитан.
— Я Гусь, — упавшим голосом ответил курсант.
— Оно и видать, — согласился начальник патруля.— За мной! На гауптвахту!..
Генерал Сухорутченков недолго оставался без хлястика. Доставили хлястик на машине. Под охраной двух вооруженных пистолетами офицеров. А курсанта Гуся из училища изгнали. С позором. Напоследок доцент Новосилов пригласил к себе и сказал:
— Вы не просто хлястик у генерала украли, вы мою методику украли. Теперь ясно, что и кошелек вернули из корыстных соображений. Ничего вы в жизни не добьетесь.
...Господин Гусь возглавляет коммерческий банк. Не¬давно выступал с экрана телевизора. Ведущий спросил:
— Как вы отбираете себе сотрудников?
— У меня своя методика, — усмехнулся банкир.
— Любопытно...
— У нас в офисе,  на полу всегда лежит кошелек... и хлястик.


ЗАПОВЕДНИК

У крутого берега Оби, на краю вырубленного солдатскими топорами куска заповедного леса, стоял двухэтажный бревенчатый дом. Вокруг на гектар тянулся дощатый забор с колючей проволокой поверху. Хотелось хотя бы в щелочку заглянуть внутрь и узнать, кто живет в таком большом и красивом доме. Только никто в нем не проживал, потому что дом был вовсе не дом, а запасный командный пункт. Здесь служил Иван Прокопыч Прищепа — прапорщик на должности механика-водителя  в дивизии наиглавнейших войск.
Прищепа был родом из деревни Белоярки, семьи не завел, а отца с матерью оставил ради военной службы. Он считался в деревне лучшим трактористом и, окончив школу прапорщиков, оказался механиком-водителем ракетоносца, который рычал ночами, если было горючее, и походил на ископаемое чудовище. Служил Прищепа успешно,  и потому его отправили на повышение — содержать в порядке особо важный государственный объект, каким считался секретный командный пункт. Забот хватало с утра до ночи, но Иван Прокопыч был человеком работящим и жаловаться не умел.
Он держал на объекте кроликов, кур, десяток ульев и три козы, каждую из которых звал Тамарой — по имени своей бывшей невесты. Невеста сбежала ради культурной жизни в город, устроилась в привокзальном ресторане буфетчицей. Овощи на огороде Иван Прокопыч выращивал все, какие растут в Сибири, возился в просторной теплицей, нянчился с яблонями, смородиной, крыжовником и двумя грушами, от которых мечтал получить налитые соком плоды, какие бывают на Украине, где давным-давно умерли от голода его раскулаченные бабушка и дед. Много хлопот было у прапорщика.
Чуть свет он кормил мелкую живность, выгонял в кустарник Тамар, обихаживал пчел, затем принимался за уборку. Вытирал пыль и мыл полы в спальнях, где стояли широкие кровати для гостей, в обеденном зале, в бильярдной и командирском кабинете с телефонным аппаратом закрытой связи.
Главным в доме считался телефонный аппарат. От него зависела вся боеготовность командного пункта. Иван Прокопыч обращался с ним бережно, протирал фланелевой тряпочкой, боялся ненароком сдвинуть с места, ведь аппарат был не простой, а, как и весь объект, государственный. Мог в любой миг позвонить главком, а то и сам министр, и дать боевой приказ.
Поскольку командный пункт располагался в заповеднике, то и телефону дали подобающий позывной: «Заповедник».
И вот как-то раз командир полка, за которым закрепили командный пункт, приехал отдохнуть с женщиной. Прапорщик отправился ловить рыбу, в доме было тепло и уютно, погода на дворе стояла тихая. Полковник Кобыльченко включил видеомагнитофон, чтобы поддать себе жару порнофильмом, принял фужер водки, угостил подругу и собрался было приступить к мероприятию, но тут зазвонил телефон. Не просто зазвонил, а заголосил боевым кличем. Пришлось отодвинуть женщину в сторону, выбежать из спальни голым, схватить трубку.
— Полковник Кобыльченко у аппарата! — доложил хрипло.
— Где находишься, Кобыльченко?! — прокричала трубка голосом генерала Богалейши.— Ищу тебя целых семь минут! Доложи, где находишься?
— В своем кабинете, — ответил полковник.
— Ни хрена ты не в своем кабинете! Это я — в твоем кабинете! — пуще прежнего загремел генеральский голос.— Почему спрятался в заповеднике?
— Боеготовность проверяю, — доложил командир полка.
— А почему я слышу в трубке какие-то нечеловеческие голоса?
— Товарищ генерал, это Тамары за окном голосят. Недоены, — объяснил Кобыльченко.
— А почему Прищепа не доит? Взыскания добивается?
— Он на реке, товарищ генерал. Рыбу для вас ловит.
— А-а, тогда понятно, — смягчился комдив, — тогда пускай ловит. А ты давай сюда. Срочно! К нам комиссия едет*
Десятки комиссий побывали в дивизии. Порядок был отработан до мелочей. Сначала привозили отобранных женщин, поваров, провиант, несколько ящиков водки и вино для дам, а затем, когда все было готово к встрече, доставляли инспекторов.
Проверяющие трудились без устали, по несколько суток кряду. Отходили от стола лишь затем, чтобы сыграть в преферанс, на бильярде, а уж потом оказать внимание дамам. Некоторые вовсе не вставали. Не могли оставить бутылку без присмотра и держали ее так крепко, точно их послали инспектировать войска в последний раз. Кроме всего прочего, почти все любили охоту. Приходилось заранее отлавливать лосенка, накидывать на шею петлю, привязывать к дереву. Инспектора делали перерыв в застолье, кое-как забирались на вышки с прожекторами, палили из карабинов в обезумевшее животное. Был случай, когда глава комиссии никак не мог поразить цель, разгневался на Богалейшу, пообещал разжаловать за плохую готовность к проверке и потребовал гранату. Пока ее искали, генерал уснул. Его бережно спустили с вышки, отнесли в спальню. В другой раз кому-то почудилось, что Тамары вовсе не козы, а горные козлы. Одну легко ранили, остальные скрылись в кустарнике. Курам повезло меньше. Половину перестреляли из табельных пистолетов, вообразив, что на территорию командного пункта залетела стая куропаток. Словом, не было среди инспекторов никого, кто не отдал бы всех сил всесторонней проверке боеготовности дивизии.
В тот день, когда генерал Богалейша целых семь минут искал Кобыльченку, нагрянула особо грозная комиссия. Прилетела, дабы сократить дивизию на двадцать процентов. Только что пришло очередное правительственное решение срочно реформировать армию. Допустить такого было никак нельзя.
Кобыльченко, впитав через телефонную трубку генеральский гнев, выскочил из дома, пнул ногой подвернувшуюся Тамару, бросился к реке.
— Прокопыч! — заорал он, — бросай свою рыбу, мать ее* Комиссия едет! Наводи на объекте порядок! Я уехал*
Прапорщик не спеша подогнал лодку к берегу, вздохнул, направился к дому. Подоил коз, насыпал курам корму, вошел в дом, искоса глянул на растрепанную женщину, взял ружье и направился заповедным бором в Белоярку, к отцу с матерью.
Солнце скрылось за темным лесом и на быстро чернеющем небе разгорались звезды. Он шел медленно, иногда останавливался, качал головой. Ему не хотелось думать о том, что через три дня, когда вернется на службу, в доме все будет перевернуто, изгажено, что его Тамары будут орать от голода, что придется убирать в спальнях, мыть заблеванный туалет, исправлять грядки, а может, вставлять в теплице новые стекла. Но больше всего прапорщик опасался за груши. Какой-то важный полковник из предыдущей комиссии чуть было не спилил их, потому что хотел набрать чурбачков и сделать много курительных трубок. У полковника было увлечение — делать для начальства сувениры.
Звезды стояли неподвижно. И вдруг он заметил вначале одну, потом вторую, и третью необычную звезду. Они плыли гуськом. Неужто самолеты, удивился прапорщик.
Нет, то были не самолеты. В холодном сибирском небе летели спутники-шпионы. Их мощные системы обнаружения, способные разглядеть на земле спичечный коробок, следили за наиглавнейшими войсками. Противник знал о них решительно все! Но никак не мог расшифровать предназначение виллы, построенной в заповедном лесу — на берегу Оби. Опытные аналитики пытались понять, для чего сюда привозят сначала женщин, потом генералов и офицеров, которые по агентурным данным не служат в дивизии генерала Богалейши, и ради чего здесь живет круглый год приземистый прапорщик со смешной фамилией Pryshepa.
В конце концов, пришли к выводу, что обнаруженная в заповеднике вилла предназначена для отдыха офицеров. Противник так и не распознал запасный командный пункт дивизии, готовой в любой миг к ракетно-ядерному удару.
Чтобы защитить великую страну, которую мог победить лишь один неприятель — она сама.


СПИРТЯГИН

Почему его так прозвали — неизвестно. Человек не пил, не курил, фамилию имел мирную и приличную — Смирягин, так нет же!  Спиртягин.
Он трудился в политотделе инструктором, все силы отдавал службе, его знал каждый офицер главкомата. Потому что офицеров, как го¬ворится, поголовно охватили марксистско-ленинской учебой, а Смирягину поручили самый ответственный участок — проверять конспекты. Проверки он предпочитал внезапные. Держал в сейфе секрет¬ный график. Офицеры пребывали в состоянии постоянной готовности продемонстрировать знание трудов классиков, глубокое понима¬ние непрерывно возрастающей роли партии и трилогии товарища Леонида Ильи¬ча Брежнева. Для того, чтобы убедиться в глубоком понимании трилогии, требовались конспекты.
Рабочий день полковника Смирягина начинался с интеллектуальной физкультуры. Короткими перебежками он устремлялся на службу. Преодолевал четыре километра по лесной дорожке, через каждые десять минут переходил на ходьбу, вытаскивал из кармана свежую «Правду», читал передовицу, затем продолжал бег. Таким образом, поддерживал здоровье тела и духа. Являлся в кабинет в поту — от физической нагрузки и от передовицы, выученной дословно. Сразу же, даже толком не обсохнув, отправлялся на  проверку.
Войдя в очередной кабинет, помеченный в секретном графике под соответствующим шифром, радовал офицеров:
— Внезапная про¬верка!.. Не удивляйтесь, проверяют всех. Вот главнокомандующий, на что занятой человек, а находит время у генералов конспекты проверить. Оценочки выставляет, по четырехбалльной системе, и ничего!
Смирягин не лукавил. В секретных войсках наиглавнейшего назначения марксистско-ленинская учеба отвечала наивысшим эстетическим стандартам. Каждого офицера обязали иметь три тетради, по сто листов, в клеточку. Страницы пронумерованы, по¬ля отчеркнуты с точностью до миллиметра. На обложках наклеены отпечатанные в типографии этикетки: Тетрадь 1. Конспекты трудов классиков марксизма-ленинизма; Тетрадь 2. Материалы съездов, пленумов, текущая политика; Тетрадь 3. Труды товарища Л.И.Брежнева. Конспекты следовало вести аккуратно, без помарок, красивым почерком. Между прочим, дабы не отвлекать от службы, заполнять тетради приказали только дома, в личное время.
Главком, действительно, проверял тетради у генералов. Лучшими неизменно оказывались конспекты его заместителя генерал-полковника Малины. У Малины для этого дела имелся специальный капитан. С кал¬лиграфическим почерком. Капитан работал старательно, поскольку от его чистописания зависела карьера. Наполнял тетради не только копиями произведений классиков, но и графиками, таблицами, ди¬аграммами, почерпнутыми из газет и партийных журналов. Особенно ему удавались конспекты трилогии Л.И.Брежнева, украшенные акварельными рисунками (для этого имелся солдат художник). Пере¬писал «Малую Землю» и прочие бестселлеры до запятой. Как-то раз главком пожурил генерала Борисова: «Вот Вы, Евгений Евгеньевич, самый умный в наиглавнейших войсках генерал, доктор наук, профессор, начальник такого крупного НИИ, а конспекты так себе, куцые и с помарками. Выступаете лучше всех, а конспекты низкого каче¬ства. Ставлю тройку с минусом. Учитесь у товарища Малины!».
Надо ли говорить, что пример главкома приводил трудолюбивого и принципиального Смирягина в неистовство.
Его любимой оценкой была двойка, и лишь руководителям главков и начальникам наиболее зна¬чительных управлений главкомата он иногда ставил четверки и тройки. Задавал коварные вопросы, искренне огорчался из-за дефектов в конспектах, поучал полковников и тех, кто ниже чином: «Вам надо еще очень много над собой работать. Посмотрите, сколько помарок, подчисток, сколько пропусков. Ставлю, так и быть, тройку... С минусом». Двойки и тройки с ми¬нусом сделались привычными, но офицеры старались исправиться, подтянуться, не спали ночами. И все же при очередной проверке вновь получали позорную оценку. И не удивительно. Смирягин утешал: «Четверть века конспектирую, а и то не могу поставить себе больше тройки».
Он так и не достиг совершенства. Вышел на пенсию. Без еди¬ной четверки.
*Его нередко можно видеть на улице. Идет отставной полковник с авоськой, и редко кто с ним здоровается. Не сразу узнаешь грозного инспектора. На нем замызганная курточка, спортивные шаровары с пузырями у колен, старая шапка-ушанка, нечищеные военные ботинки со шнурками в узелках. Походка Смирягина вялая, в глазах разочарование, спина согнута и выражает немой укор. Он напоминает бомжа и частенько бывает под хмельком.
Бывает же! Дали человеку прозвище. Накаркали.



ИНСТИНКТЫ

В Москве стояла небывалая жара. Солнце плавило асфальт, квас в бочках начинал бродить уже к полудню, мороженое таяло и превращалось в липкую сладкую жидкость. Жители столицы изнывали от духоты, едва передвигались по мягкому асфальту и старались отыскать посреди каменных громад хоть какую-то тень. И вот в этом зное, в прокаленной ква¬ртире, сидел в компании подчиненных Петр Сергеевич Утка и пил теплую водку.
Праздновали новый чин. Утка стал полковником. Он сидел во главе стола — в одних трусах и папахе, пот заливал лицо, приходилось поминутно менять носовые платки, пока кто-то не догадался принести банное полотенце. Не каждому дано стать полковником. 
Полковничье звание дает немало преимуществ, не станем пере¬числять все, но главное, конечно же, папаха. Многое сказано о папахе, много правды, еще больше легенд.
Известно, что сумма полковников и баранов — величина постоянная. Для изготовления полковничьей папахи необходимо лишить жизни барана. В результате, количество полковников в армии растет, число бара¬нов на пастбищах сокращается.
Впрочем, из шкуры барана можно сшить не одну, а две или, если баран очень крупный, а пол¬ковник миниатюрный, даже три папахи. Так что установленная математическая зависимость справедлива лишь отчасти.
Папахой грезят, ее ждут и не спят ночами. Каждому, кто готовится получить папаху, сослуживцы непременно задают вопрос: «Ну, как твой баран, пасется?». Ответ зависит от того, сколько осталось до по¬лучения третьей звезды: «откармливают», «повели на бойню», «разделывают».
Папаха отличает ее владельца от прочих офицеров, если, ра¬зумеется, не принимать во внимание генералитет, у которого кроме папахи, имеется немало других признаков, как то: широкие лампасы, шитые золотом звезды, извилистые полосы на погонах, указывающие на изощренный ум вла¬дельца.
Некоторые, правда, считают, что полковник — это поумневший подполковник, а генерал — поглупевший полковник, но такое предположение явно свидетельствует о зависти. Впрочем, отличает полковника папаха лишь зимой.
Был такой случай. Один полковник, по фамилии Деревяшкин, отправил маршалу Малиновскому письмо. Просил сделать что-нибудь, чтобы его замечали издалека не только зимой, но и в жаркие дни. Министр ответил письменно: «Разре¬шить полковнику Деревяшкину ношение папахи летом».
Итак, праздновали полковника. Первый тост посвятили новому званию, второй — грядущему генеральству. Догадались преподнес¬ти кумачовую ленту. Для лампасов.
Затем заместитель Петра Сергеича по кафедре военной психологии (герой наш коман¬довал психологией в Военно-политической академии) завел речь о соответствии полковничьего звания дореволюционному штатскому чину. Ко всеобщему разочарованию оказалось: всего-то шестой класс — коллежский советник. Эх, если бы тайный! И тогда реши¬ли поглядеть на чины церковные. Получилось, что Утка никак не ниже архимандрита! Все радостно засмеялись, кто-то воскликнул радостно: «Архи! Это по-нашенски!». После чего хватанули по стакану. За архимандрита Утку. Сам же счастливчик скромно заметил: «Пью, если уж не за архимандрита, то хотя бы за простого мандрита».
С каждой минутой становилось все веселее. Пили за родную коммунистическую партию, за кафедру психологии и за саму военную психологию. В самый разгар празднества Петр Сергеич произнес речь.
— Мужики* Вот мы развиваем нашу советскую психологию, отдаем ей силы и ум, а не задумываемся — что в ней главное?! Молчите? Так послушайте мандрита. Эту идею я разовью в докторской. Главная задача военной психологии — ликвидировать у личного состава инстинкты. У советского человека никаких инстинктов быть не должно!  Он — Человек, а не животное!
Кандидат психологии Утка недавно осознал эту задачу. Теперь, подвыпив, он развивал свою мысль, укреплял аргументами, почерпнутыми из неопровержимой критики звериной капиталистичес¬кой морали и порядков, приведших трудящихся к нищете. И все из-за того, что богатые живут исключительно инстинктами.
Коллеги слушали Петра Сергеича с уважением, кивали головами, и дружно выпили за ликвидацию инстинктов у населения всего земного шара.
От науки перешли к любви. Довольно пожилой соратник Утки считался знатоком поэзии. Поднял стакан, попросил внимания.
— Я прочту вам неизвестное стихотворение Пушкина. И хочу выпить за то, чтобы ничего такого, как в этом произведении, с нашим начальником не случилось.
Настала минута поэзии.

О, как не вспомнить без веселья
Те дни блаженства моего,
Когда все члены были гибки
За исключеньем одного.

Увы, те годы пролетели,
А в довершение всего
И члены все окостенели...
За исключеньем одного.

— Товарищи! — закричал заместитель, — нам здесь дам-с не хватает! У меня есть!.. Сейчас сбегаю.
Его проводили криками: «Давай! Волоки!».
Водки, как водится, не хватило. Пришлось сбегать в ресторан. Тут как раз вернулся заместитель с двумя дамами. Их лица указы¬вали на опытность. Та, что постарше, расплывалась от уважения к полковни¬ку. Надо сказать, редкая дама не хочет «попробовать полковника». Еще в обществе, описанном Н.Е.Салтыковым-Щедриным, котировался каламбур: «Хорошо быть под*полковником».
Праздник закипел с новой силой. Кто-то предложил Петру Сергеичу выпить из туфельки. Туфелька оказалась сорок второго раз¬мера, но будущий генерал с дозой справился. Потом вкруговую пили из папахи. А потом Петр Сергеич остался с заместителем и да¬мами.
Проснулся он к полудню следующего дня. В квартире стоял тя¬желый дух, стол был завален объедками, всюду валялись пустые бутылки. Петр Сергеич открыл глаза, все перед ним поплыло, комната показалась зеленой. Увидел книжные полки с зелеными томами классиков, зеленую лю¬стру, зеленый потолок. Что-то кольнуло в затылок. Морщась от отвращения, приподнял голову и вытащил скукоженную, источа¬ющую омерзительный запах кислого вина, ядовито зеленую папаху. Из каракуля высовывалась дамская шпилька.
— Проклятые инстинкты, — поморщился от гадливости Петр Сергеич, напялил на макушку папаху, и отправился на поиски унитаза.



МАТЮ-ПАТЯ

В Н-ской дивизии самым знаменитым был полк, где командовал Матюпатенко. Всем своим видом он походил на колобок, но не простой колобок, а с зычным голосом и черными как деготь длинными усами, расположенными строго параллельно полковничьим погонам. Передвигался полковник шустро, семенил толстыми ножками, и казалось, он не идет и не бежит, а катится. Кроме усов и голоса, полковника Матюпатенко отличали от прочих командиров два достоинства: лаконизм в обращении с подчиненными и страсть к футболу.
Бывало, построит он на плацу личный состав, да и закричит громоподобно: «Сегодня — вторник! Вчера был понедельник! В походную колонну, на стрельбище, бе-гом!», или: «Полк, смирно! Вчера два солдата пытались изнасиловать старушку! В походную колонну, на учения, арш!».
Поскольку полк не обходился без нарушителей дисциплины, каждое утро, чуть свет, Матюпатенко вызывал в кабинет очередного «чмошника» (ЧМО — человек, мешающий обществу), но лишних слов не тратил, а брал военный билет, находил чистую страницу и тушью записывал что-нибудь вроде: «Идиот. Водку не пьет. Предпочитает портвейн», или: «Половой извращенец. Ухаживает за козами. Колхозными», и так далее, в том же духе. Сделав подобную запись, скреплял ее подписью и гербовой печатью. Некоторые из солдат пытались с таким документом или подобной же комсомольской характеристикой поступить после армии в институт.
Покончив с педагогикой, он переодевался в спортивную одежду (футболка с крупным номером 10 — как у легендарного короля футбола Пеле, трусы ниже колен, бутсы детского размера, кепка — «аэродром»), и выкатывался на футбольное поле. К его появлению трибуны были уже заполнены личным составом, а на середине поля стояли напротив друг друга команды. О них надо сказать особо.
Матюпатенко составлял их самолично. Первую команду, где он был тренером и капитаном, представляли рослые, тренированные спортсмены-разрядники, вторую подбирал из таких тщедушных офицеров, глядя на которых, хотелось спросить: «Как эти доходяги попали в армию?!». Первая команда была экипирована во все новенькое, вторая смущала дешевыми синими майками, разноцветными «семейными» трусами и рваными кедами. Кому-то могло показаться, будто футбольные команды не вполне равноценны, но в полку никому так не казалось, ибо командир запретил, чтобы казалось.
И вот раздавалась трель милицейского свистка. Судья (судил, разумеется, сам Матюпатенко) откидывал ногой мяч и резво бежал к противнику. Останавливался в створе чужих ворот, ждал паса и, дождавшись, отталкивал вратаря животом и ловко забивал первый гол. Зрители дружно вскакивали, радостно скандировали: «Матю-патя! Матю-патя!», а он несся вокруг стадиона, воздев руки и повернув голову к болельщикам.
Голы сыпались один за другим. Судья позволял забить мяч каждому игроку своей команды, включая голкипера, но большинство голов, благодаря строгому судейству, принадлежало самому Матюпатенко. Если же Матю-патя нечаянно хватал мяч рукой или сбивал с ног соперника, немедленно останавливал игру и назначал пенальти. В чужие ворота. Одиннадцатиметровые исполнял лично. Не попав с первого раза, бил повторно, в третий раз — до гола. Матчи обычно завершались всухую. Со счетом 30:0, 40:0 и так далее. Сильные футболисты выступали в команде Матюпатенки, да и сам он мало уступал темнокожему королю футбола.
После матча объявлял выговор проигравшим, зато своих игроков награждал подарками, добивался досрочного присвоения звания, либо повышал в должности.
Как-то приехала комиссия из Москвы. Матюпатенко решил угостить ее футбольным зрелищем. Матч завершился с рекордным счетом 50:0. Столичный генерал все два часа, пока шла игра, хохотал до колик, и после каждого гола, забитого командиром полка, вскакивал вместе с болельщиками и вопил громче всех:
— Матю-патя! Матю-патя!


НЕ-СКАФАНДРИКИ

Маршал жил заботой о боеготовности. При каждом выступлении перед личным составом непременно повторял: «Наши войска не какие-нибудь, а щит Родины! И все мы — за шитом!».
Личный состав записывал его слова. А главком вдруг тыкал пальцем в какого-нибудь полковника или генерала и вопрошал, дабы проверить, как усвоили его науку:
— Повторите, кто мы?!
— За щитники! — раздавался ответ.
— То-то! — грозил пальцем военачальник.
Он пуще всего пекся об офицерах, что круглосуточно, с короткими перерывами для сна, дежурили на командных пунктах. Им запретили вставать с кресел, читать книги и писать письма. Потому что в любой миг мог придти приказ на пуск ракет.
Главком думал об офицерах — взбадривал приказами, директивами, указаниями повышать боеготовность каждодневно и ежечасно. И все же, хотя бумаги шли из главкомата потоком, маршалу показалось недостаточно. Призвал ученых, задал медикам НИР под секретным шифром «Щирод», что расшифровывалось как Щит Родины.
Руководил медициной Петр Иваныч Алтынов. Он, хоть и разменял седьмой десяток, мечтал стать кандидатом наук. Восклицал: «Я — юнга на корабле науки!». Собрав урожай с отдела Костромитина, явился с докладом к главкому.
— Ну, что  придумала твоя наука? — откинулся маршал в красном кресле, напоминавшем трон.
Алтынов принялся докладывать. Маршалу стало скучно, он уснул. Генерал между тем спешил сообщить как можно больше из того, что ему подали ученые в виде пухлого отчета. Из отчета должна была получиться кандидатская диссертация Петра Иваныча. Начмед говорил, что неплохо бы уменьшить шум, улучшить освещение и микроклимат в отсеках командных пунктов, наладить нормальное питание, дать дежурным сменам полноценный отдых. И еще говорил медицинский начальник, что у офицеров от долгого сидения отекают ноги и что неплохо бы разрешить дежурить в тапочках. На слове «тапочки» маршал открыл глаза.
— Ты что надумал, Алтынов? — рассердился главком.— Тапочки?! Какие такие тапочки? В которых в гроб ложат? Кто додумался?
— Ученые предлагают, — испугался генерал.
— Дармоеды, твои ученые. Бездельники! Офицеры, по-твоему, в тапочках будут строевой заниматься?!
Алтынов опустил голову, умолк. Главком стукнул по столу.
— Ну и ученые!.. Да они хоть видели командный пункт, или только диссертации выдумывают?
— Так точно, товарищ маршал Советского Союза, — посмел возразить генерал.— Они  три месяца вместе с офицерами сидели*
— Сидели, сидели* мало сидели, — проворчал маршал.— Высидели — на боевом объекте санаторий устроить. Это в авиации надо удобства делать, на подводных лодках, а нашим офицерам ни к чему. Они не скафандрики! Должны тяготы переносить. Ты меня понял, Алтынов? Мы войну в окопах, в холоде, без всяких удобств выиграли, а ты хочешь из войск санаториев понаделать? Кто у тебя там главный ученый?
— Костромитин*
— Из Костромы? Небось, кандидат?
— Он уже доктор...
— А раз доктор, пусть людей лечит, и не суется не в свое дело* Ты лучше поинтересуйся, как там у американцев. Мы их должны перегнать. Разберись и доложи. И запомни: у нас не скафандрики.
Алтынов был генерал тертый, знал привычку маршала ничего не решать сразу, и потому приказал отчет дополнить иностранными сведениями. Дополнили. «Сделаем второй заход», — сказал генерал и взял с собой Костромитина.
— Что опять надумал, Алтынов? Баретки? — пробурчал маршал и, увидев Костромитина, ткнул в его сторону пальцем: — А это что за майор?
— Костромитин, — ответил Алтынов.— Он для вас подготовил материалы о дежурстве на крыле «Минитмен».
— А-а* из Костромы? Что там у американцев? Докладывай. Только покороче.
Костромитин приблизился к столу, начал докладывать. Маршал слушал вяло, пока речь не зашла о телевизоре.
— Ты не ошибся,  майор? — спросил главком.— Не врешь, что у них на дежурстве телевизор смотрят?
— Смотрят, — подтвердил майор, — у них на всех командных пунктах телевизоры. С круглосуточными программами* Еще бар, напитки, спортивные снаряды. Учатся заочно, читают учебники, могут от пульта отойти, позвонить домой, отдохнуть*
— Ты мне про отдохнуть не сочиняй, ты лучше про телевизор доложи. Есть или нету? — осерчал маршал.
— Есть, — ответил упрямец.
Маршал посмотрел на него с сомнением, нажал кнопку:
— Разведчика ко мне.
Явился начальник разведки.
— Ну-ка, разведка, глянь американский материал. Есть у них телевизор, или нету?!
Генерал Матора, бывший до недавнего времени порученцем, и за особые заслуги в обеспечении маршальской семьи назначенный на генеральскую должность в разведку, подошел к Костромитину. Тот раскрыл американский журнал, подчеркнул карандашом слово televisor, написал над ним «телевизор», протянул разведчику.
Матора наморщил лоб, с минуту переводил, сличая слова, затем решительно доложил:
— Товарищ главнокомандующий, у них все же есть телевизор!
— Не врешь?
— Никак нет. Разведка давно про это знает*
— Знает? А почему не докладывает? — проворчал главком.— Почему я узнаю об этом от какого-то доктора?!
— Перепроверяем, товарищ Маршал Советского Союза*
— А правда, что ихние офицеры на дежурстве пьют, закусывают, книжки читают и с боевого поста сходят?
— Они коку-колу пьют, — на свой страх и риск высказался генерал, увидев подтверждающий кивок Костромитина.— Я вам, товарищ главнокомандующий, не докладывал, потому что нам ихние порядки не подходят. У нас не скафандрики,
— Это ты правильно сказал, Матора, — подтвердил маршал.— Иди, разведка, работай, разведывай*
Матора ушел. В кабинете сгустилась тишина. Главком думал. Алтынов и Костромитин ждали решения. Маршал вдруг тяжело встал и молча скрылся в комнате отдыха, куда вела дубовая дверь. Ждать пришлось почти полчаса. Наконец он вернулся, весело уселся в кресло. Военачальника было не узнать. Из его ноздрей шаловливо торчали влажные ватки. По лицу маршала блуждала блаженная улыбка, движения стали легкими, суетливыми, зрачки расширились.
— Убедили, — бодро произнес главком.— Надо позаботиться о личном составе. Алтынов, готовь доклад на Военном Совете.
Дав указание, он рассмеялся и как бы отошел от окружающего.
Они вышли из кабинета на цыпочках. Маршал поддержал науку. Согласился облегчить офицерам службу. Предстоял Военный Совет.
В коридоре повстречали солдата, похожего на Швейка. Тот нес в комнату отдыха самовар. «Как служба?» — ласково поинтересовался Алтынов. «Отлично», — небрежно бросил солдат и скрылся за дубовой дверью.
Они вышли на улицу.
— Петр Иваныч, — спросил Костромитин, — у нашего главкома непорядок с носом? Лечится?
Алтынов наклонился к уху майора, прошептал что-то едва слышно.
Костромитин выпучил глаза:
— Ну да?!
— Я вам ничего не говорил, — опомнился генерал.— Ничего! Запомните, и не вздумайте где-нибудь сказать.
*Состоялось заседание Военного Совета. Алтынов доложил удачно. Офицерам из состава дежурных смен позволили покидать кресло. Чтобы сбегать в туалет. Все прочие предложения ученых сочли преждевременными.


ПОСЛЕДНИЙ  ОФИЦЕР

Царь Соломон, по свидетельству Куприна, имел семьсот жен, триста наложниц, несметное число танцовщиц и рабынь. Притом любил всех без разбору: красногубых хеттеянок, страстных филистимлянок, нежных аммореянок, красавиц Ассирии, Бактрии, Сидона, а также дев прочих национальностей, в том числе уроженок Севера, речь которых была ему недоступна.
Командарм Крипак, имея в подчинении несколько дивизий, напротив, ограничивался привязанностью лишь тех дам, чьим языком владел свободно, без словаря. Он не мог соперничать с Соломоном, потому что штатное расписание не предусматривало наложниц, танцовщиц и рабынь, а законная супруга, как положено, досталась генералу всего одна. И все же история, о которой будет рассказано, чем-то напоминает «Песнь песней».
Генерал ежемесячно посещал какую-либо из своих дивизий. Проверка обычно занимала неделю. Командарм распекал офицеров и карал за малейший непорядок. Непременно инспектировал «зону отдыха и психологической разгрузки», предназначенную для восстановления сил офицеров, что дежурили на командных пунктах. После каждого дежурства они должны были провести в «зоне» часа три. Бывали случаи, когда дежурные и в самом деле попадали туда. Обычно же психологическую разгрузку, сауну и бассейн давали командирам, их заместителям, но главное — бесчисленным комиссиям.
Генерал Крипак во время инспекций восстанавливал силы, разгружался, а в придачу к научно обоснованной медицинской реабилитации в каждой дивизии его ждали одна-две возлюбленные. Он менял их редко — раз в полгода: к октябрьским и майским праздникам. Поскольку к годовщине революции и весной все должно обновляться. Командиры дивизий относились к женщинам командующего с уважением, ценили их, удовлетворяли капризы, а отправленных в отставку брали в личное пользование.
В одной из дивизий служил капитан Кудейкин. Состоял в боевом расчете вторым номером, дежурил под землей по сто двадцать суток в году, готовился в академию. И была у него красавица жена — Катенька. Работала воспитательницей в детском саду, мечтала о Ленинграде, где окончила герценовский пединститут, мужа любила, потому что видела его редко и всегда уставшим. В ту весну, когда Катеньку представили генералу, ей шел двадцать пятый год.
И вот в мае, во время инспекторской проверки, командарм посетил детский сад. Пригласила заведующая — супруга комдива, дама умудренная и опытная. Из всех работниц Катенька выделялась скромностью и красотой. Вот ее-то заведующая и догадалась показать генералу. Тот как раз вожделел свеженькую. Да и мужу заведующей требовалась для повышения отличная оценка по результатам инспекции.
Генерал по-мужски осмотрел Катеньку снизу доверху, взгляд его потяжелел, смутил ее, потому что глядел он долго, пристально, молча.
— Какие просьбы? — прохрипел наконец Крипак.
Катенька смутилась, краска залила ее лицо, губы задрожали. Оглянулась на заведующую, та кивнула.
— Товарищ командующий, — пролепетала она, — муж хочет поступить в академию, а его не отпускают. Помогите*
— Придешь вечером в кабинет психразгрузки, рассмотрю, — пообещал генерал. — В 22.00.
В тот же вечер Катенька пришла к нему, опьянела от бокала шампанского, смешанного с коньяком, оказалась сначала в сауне, а после — в генеральской квартире люкс (люкс имелся для него в каждой дивизии). Командующий похвалил Катеньку, пообещал отпустить мужа в академию. Через полгода, после ноябрьских*
С того дня Крипак зачастил в дивизию. Уж очень ему приглянулась Катенька. Не проходило недели, как генерал заезжал с инспекцией. Иногда на день, а то и всего на пару часов. Вскоре предложил перевести Кудейкина к себе в штаб, но тот отказался. На новом месте пришлось бы еще долго служить, прежде чем позволят в академию.
В дивизии знали всё. Подробно. Небольшой гарнизон жил богатой жизнью. Ни о чем не догадывался один только Кудейкин. Дежурств ему отчего-то прибавили, но капитан не роптал. Усиленно готовился к поступлению, похудел, отнимал время от сна и зубрил математику. Приятели шутили: «Скоро поступит твоя Катенька в академию». Но Кудейкин шуток не понимал, улыбался: «Осенью».
Некоторые гарнизонные дамы осуждали Катеньку, но большинство завидовали от чистого сердца, а Катенька с каждым месяцем становилась все увереннее, детский сад покидала по своим интересам без спросу, бывало что и покрикивала на начальницу. Поговаривали, будто метит на ее место. Но Катенька только презрительно вздергивала русой головкой:
— В этой дыре нам с Кудейкиным делать нечего. Через месяц поедем поступать*
Шли дни, недели, месяцы. Осталась позади весна, минуло лето, и осень — с ветрами, сумрачным небом и дождями — пришла в гарнизон. Документы Кудейкина давно отправили в штаб армии, но ответа не было.
Как-то во время дежурства по гарнизону он додумался обратиться к командующему. Тот как раз заглянул в дивизию и отдыхал в «зоне».
Был поздний вечер. Лил дождь. Унылые пятиэтажки стояли скучные, точно переслужившие свой срок солдаты. Вода заливала бетонные дорожки беззвучно, и на мокрых деревьях сидели мрачные вороны.
Прежде чем идти в «зону» Кудейкин решил заглянуть домой. Вбежал на пятый этаж, открыл дверь. Катеньки не было. Удивился, заглянул на кухню, в туалет, вышел в коридор, позвонил соседям. Вышла жена прапорщика, усмехнулась: «Ищи в «люксе». Экзамент сдает». Капитан хотел было ответить, но не нашелся. Запер дверь и отправился под дождем в дом с генеральским «люксом».
На звонок долго не отвечали. Кудейкин собрался уйти, но тут дверь приоткрылась, выглянул генерал. Он стоял в трусах, на лице сквозило недовольство.
— Чего тебе, капитан? — глухо прорычал.
— Мне на беседу, — нелепо ответил Кудейкин.
— Какая ночью беседа* Иди, отдыхай, побеседуем в другой раз.
— Товарищ генерал-лейтенант, — прошептал Кудейкин, — вы мою жену не видели?
— Видал, — ответил Крипак, — отдыхает... А ты, почему не на дежурстве? Кто отпустил?
— Позовите, товарищ генерал-лейтенант, — побледнел капитан.
— Иди, дежурь, а то накажу, — пригрозил командующий.
С этими словами он захлопнул дверь, и Кудейкин услыхал, как командарм грязно выругался.
Он вышел на улицу, остановился под фонарем, промок насквозь и пошел домой. Достал из холодильника бутылку, выпил одним махом стакан водки, усмехнулся и вышел под дождь, забыв закрыть дверь.
Побродил вокруг дома, постоял минут двадцать у подъезда и отправился, не чувствуя холода, в генеральский «люкс».
— Опять ты?! — заорал Крипак.
— Позовите жену! — потребовал капитан.
— Чего тебе?! — взревел генерал.— Она еще не набылась. Побудет у меня, придет. Чего баламутишь? Иди! Куда она денется?!
Капитан отодвинул генеральскую тушу, шагнул в квартиру* И тут из спальни показалась Катенька — в чужом халате, бледная, перепуганная. Увидела Кудейкина, убежала*
— Отпустите! — звонко, как мальчишка, крикнул капитан.
— А ты, капитан, наглец! — рассвирепел командарм.— Отпущу! Набудется, отпущу.
Кудейкин пошел к двери, собрался выйти, но вдруг выхватил пистолет*
Он выстрелил, попал генералу точно в лоб, бросил оружие на порог и шаткой походкой вышел вон*
Добрался до комендатуры, положил на стол удостоверение личности, прошептал:
— Я расстрелял командующего.
...Похоронили генерала с почестями. Кудейкина осудил военный трибунал. Дал пять лет. Катенька уехала в Ленинград, к матери. А командир боевого расчета, в котором служил Кудейкин, напился до чертиков, изматерил наиглавнейшие войска, и сказал:
— Был один настоящий офицер, так и того — в тюрьму! Прес-туп-ник*

 













ПОРА, ОЙ КАК ДАВНО ПОРА!..

 
ПИСЬМО      

На столе Костромитина лежала короткая записка. Только что ее доставил посыльный. Попросил расписаться за получение, усмехнулся, козырнул и был таков.
Четвертушка бумаги, приколотая к двум страницам шифртелеграммы, содержала текст, написанный рукой главкома:

т. Костромитину И.С.
Пора, ой как давно пора Вашей науке поднять чувство партийной ответ¬ственности за полное искоренение подобных случаев. Позор! Срочно летите в 5-ю армию. По возвращении немедленно до¬ложите свои предложения.

Дважды прочитав послание, Костромитин взялся за телеграмму. Командующий 5-й армией докладывал главкому, что в одной из его дивизий повесился солдат. Разумеется, по причине шизофрении. Медицина не доглядела. Завершал телеграмму отчет о принятых мерах. Старшему врачу полка и начмеду дивизии влепил командарм по выговору.
...Иннокентий Сергеевич сидел в салоне авиалайнера, размышлял о случившемся, о том, как быть с телеграммой-фальшивкой, и что можно предложить главкому для «полного искоренения». Он ничего не смыслил в суицидологии, но коли уж сам главком приказал, делать нечего — надо лететь к месту беды.
В аэропорту ждала «волга». Доставила Костромитина к зданию штаба. Минуя всех прочих начальников, он направился к прокурору.
Полковник Быбочка принял радушно, предложил коньяк, кофе, бутерброды с икрой. Костромитин попросил стакан чаю, извлек из папки телеграмму.
— Ваша?
— Ну-у*— замялся прокурор, — это дело коллективное*
— Покажите письмо, — попросил Костромитин.
— Какое письмо? — изумился Быбочка.
Его изумление показа¬лось Иннокентию Сергеевичу ненатуральным.
— Известно какое, от девушки...
— От девушки?
— Вот именно, от подружки солдата.
— Нету никакого письма. Вы, товарищ профессор, что-то напу¬тали.
— Я не вчера родился. Откройте сейф, дайте письмо. Я его завтра покажу главкому. Ему понравится.
— Ничего у меня нету.
Костромитин растерялся. Неужели ошибка? И все же решил идти до конца.
— Хорошо! Тогда я вам расскажу о содержании письма, из-за которого повесился ваш солдат.
— Это не мой солдат, — ответил прокурор.— Я его и в глаза не видел.
— Зато телеграмма ваша.
— И телеграмма не моя. Ее замполит сочинил*
— Так есть письмо?.. Или нет?
— Есть, — недовольно вымолвил Быбочка, недоумевая, как пос¬ланец главкома проведал о тайне.
Подошел к сейфу, извлек конверт. Костромитин с облегчением вздохнул: провокация удалась.
Листок из школьной тетради. Круглый ровный почерк. Разлюби¬ла... Полюбила другого… Выхожу замуж... Желаю успехов в бое¬вой и политической подготовке* Сколько таких писем! Обычное дело.
— Зачем человека ошельмовали? — тихо спросил Костромитин.
— А вы считаете, может нормальный человек повеситься из-за какой-то девчонки?
— Может, — ответил Костромитин.— Может... Если нормальный. Где расписаться в получении письма?
— Мы его не регистрировали, — пробормотал прокурор.
— Так зарегистрируйте. Зачем-то ведь хранили?
— Товарищ полковник, — сухо произнес Быбочка, — я могу это сделать только с разрешения командующего армией. Пойдемте к нему. О Вас  уже доложили.
— Пошли, — нахмурился Костромитин и отодвинул стакан.
¬*К вечеру следующего дня он вошел в кабинет главкома. Положил перед ним злополучное письмо.
— Любовь? — спросил, глянув на конверт, маршал.
— Любовь, — ответил Костромитин.
— Да-а, дуралей. Мальчишка. Ему бы не в армии служить, а на качелях с девчатами качаться...
Главком встал, прошелся по кабинету, остановился перед Костромитиным. Тот поднялся.
— Мы ведь уже и в ЦК доложили. Они там за сумасшедших не ругают... А вам, Иннокентий Сергеевич, надо бы почаще бывать в войсках. Должны знать, чем живут сол¬даты и офицеры* Все видеть, слышать, анализировать — по науке! И всё запоминать...
Костромитин молчал. Главком хитро прищурился.
— И обо всем мне докладывать.


АТЫ-БАТЫ*

Январь. Плац обледенел. Человек двадцать солдат, под командованием майора Жижимонтова бьют лед ломами. Чтобы не пору¬шились планы строевой подготовки.
В субботу финансисты и госпитальные сдавали зачет. Ноги поднять боялись, по льду скользили. «Как бегемоты», — сказал зам по строевой. Один хирург, да еще терапевт-кардиолог, пос¬кользнулись и упали. «Коровы», — сострил строевик. Каждому поставили по двойке. Ниже нельзя, потому что в наиглавнейших войсках четырехбалльная система. Остальные медики и «бан¬киры» наземь, вернее на лед, не валились, но все равно,  тройку несколько человек добыли, остальные, как ни старались, двойки схлопотали. У них и в знании уставов показатели хромают. И все из-за льда.
Трудятся солдаты. Ради финансовых офицеров и врачей. Пусть зачет пересдадут. Разбились воины на пары. У каждого лом или лопата. Потом меняются. Хотят смежные профессии освоить — пока в армии служат.
Очистили плац. Жижимонтов (он солдат жалеет, через каждый час дает перерыв на три минуты) хотел было объявить перекур, как откуда-то начальник гарнизона — генерал Кобылкин. Вопит истошным голосом: «А кто вокруг плаца будет чистить?  Пушкин?! Зачем льдовых куч навалили?». Майор Жижимонтов козырнул, гла¬за выпучил, ответил «есть!» и погнал солдат убирать кучи. Относят лед подальше, на пятьдесят метров от плаца, а Жижимонтов командует: «Очистить территорию вокруг плаца на пятнадцать метров!». Солдаты стали шеренгой, лопаты выставили, гребут снег, бульдозерам подражают. Сдвинули снежный бруствер, а под ним — ледяной слой. Жижимонтов орет: «Лед ко-ли!». Опять воины лед долбят, уже за плацем. Хотя здесь пока что никто не собирается вышагивать со строевой песней. Даже госпитальные. Мороз за двадцать градусов. Вспотели ребята. Служба.
Прибегает зам по строевой. Подполковник Шумок.  «Чем занимаетесь?» — набрасывается на Жижимонтова. Майор вежливо матерится сквозь замерзшие зубы, докладывает: «Плац о****енел, товарищ подполковник. Начальник гарнизона приказал лед колоть. Колем!». «Какой начальник гарнизона?» — кричит Шумок, и в его голосе столько свирепости, точно он сам гарнизоном командует. «Что за приказ? — продолжает шуметь подполковник, — какой идиот приказал бесполезным делом заниматься? Небось, сам придумал, а на кого-то сваливаешь?!». «Генерал Кобылкин приказал» — отвечает командир ледокольного взвода. «Кобылкин перепутал, или забыл» — смягчается Шумок. Возвышает голос: «Взво-од! За мной! Строем! С песней!».
Солдаты с лопатами и ломами на плечах отбивают шаг, поют вразнобой: «Этот день Победы*». Сбоку шагают Шумок и Жижимонтов, молчат. Подходят к грузовику с брезентовым тентом, на котором белой масляной краской выведено: «Люди!».
По команде солдаты забираются в кузов, усаживаются на ледяных скамьях вплотную друг к другу, чтобы согреться. Шумок садится в кабину, Жижимонтов остается на дороге, презрительно осматривает ледяную поверхность, облегченно вздыхает. Сдал вахту. Можно идти в казарму, проверять тумбочки.
Заснеженная лесная поляна. Огромный бревенчатый дом. Крыша покрыта толстым слоем снега. Солдаты стоят в две шеренги. Шумок командует: «Первое. Снег вокруг дома уб-рать! До земли. Чтобы ни снежинки. Второе: крышу о-чис-тить! Кто есть с техническим образованием? Два шага вперед!».  Выходят трое бывших студентов Бауманского училища.
— Фамилии! — кричит подполковник.
— Иванов! Петров! Сидоров! — отвечают солдаты.
— Братья, что ли?
— Никак нет! — разом отвечают студенты.— Однофамильцы!
— Та-а-к, однофамильцы, будете снег грести с дачи генерала Кобылкина. Задача ясна?
 — Так точно, — отвечают солдаты, и отправляются за лестницей.
Раздумывают, о чем-то шепчутся, осторожно лезут на крышу. Шумок наблюдает за работой, время от времени покрикивает, о шифере заботится: как бы студенты не поломали… Все в порядке, хорошо сгребают, аккуратно. Профессионалы! Неплохое образование дают в Бауманском.
Остальные семнадцать человек гребут снег, выносят на носилках к краю участка. Шумок  подбегает, кричит:
— Куда носите? За участок его! За участок! На двадцать метров... Чему вас на граж¬данке учили?!
Снова грузят, уносят на соседний генераль¬ский участок. Много снега. Просторный участок у генерала Кобылкина. Пот застилает глаза, лица мальчишек красные, никакой мороз не берет. Шумок покрикивает:
— Во так! Во так! Это вам не на плацу прохлаждаться! Здесь служба полезная.
Через два часа — перерыв. На три минуты. Курить нечего. Хочется есть.
— Кончай перерыв! — кричит подполковник.— Вперед!
Через пять часов участок очищен, на крыше ни снежинки. Но под снегом — лед.
— Лед ко-ли! — приказывает командир. Добавляет, глядя на однофамильцев:¬
— А вам, студенты, отдельный приказ надо? Только интеллигентную работу знаете?
¬Все берутся за ломы и лопаты. Кипит работа. Лед приказано носить на соседний участок и закапывать в снегу. Приходит время ужина, небо темнеет. Наконец боевая задача выполнена. Шумок строит солдат, объявляет:  «Благодарю за службу!».
— Служим Отечеству! — хрипло отвечает строй.
— К машине! С песней! — командует подполковник.
«Этот день Победы...», — с сипением поют солдаты.
 Шумок недоволен:
— Почему одну и ту же песню поем? Другую не выучили, мать вашу?!
Взвод забирается в кузов, усаживается, замолкает. И тут небо заволакивают темно-синие тучи. Сыплет густой снег. На крышу, на очищенную до земли территорию генеральс¬кого участка, на лес и бывшие колхозные поля.
В глубокой снеж¬ной колее ползет грузовик. Солдаты спят, прижавшись друг к другу. Как близнецы-братья.


КИКА

В одном гарнизоне командовал гауптвахтой старый капитан по прозвищу Зверь. Свиреп он был и беспощаден, измывался над арестованными изощренно, творчески, себе в удовольствие. Никому не ¬удавалось отсидеть назначенный срок, потому что Зверь прибавлял за малейшую провинность, включая неуставное выражение лица. Добавить к сроку — было первым его увлечением, а вторым — живой уголок при гауптвахте.
Он держал в одной из камер кролика, хомячка, черепаху, пару ужей в террариуме и самого обыкновенного голубя — по имени Кика. Жил голубь в клетке, созданной одним ¬из арестованных — дизайнером по профессии. Капитан любил голубя больше, чем прочих обитателей гауптвахты, заботился о птице и присваивал ей, когда было настроение, очередное воинское звание. К тому времени, когда случилось происшествие, о котором пойдет речь, Кика достиг звания старшего прапорщика.
Хозяин гауптвахты был сентиментальным человеком. Содержал живность лучше, нежели арестованных, и для ухода за божьими тварями назначал самых достойных — тех, кто покультурнее, с приличным образованием. И потому удваивал им, а то и утраивал срок пребывания на «губе».
Рядовой Репин, окончив биофак университета, попал в армию, и сразу же получил свои первые пять суток за то, что был левшой. Отдал честь не той рукой, какой положено. Зверь вызвал его к себе, спросил, соображает ли солдат в «животной биологии» и, получив утвердительный ответ, назначил отбывать срок в живом уголке. Освободил от грубых работ, оставил лишь строе¬вые занятия по пять часов ежедневно. Зато остальное время био¬лог работал по специальности: чистил клетки, мыл пол и стены, получал на кухне самое лучшее продовольствие, кормил любимцев капитана, ухаживал за ними, как за малыми ребятами.
Зверь остался доволен биологом и потому прибавил ему еще пять суток. Живые твари привыкли к Репину, узнавали его, пищу принима¬ли из рук, а Кика при виде солдата, одетого в белоснежный халат, ворковал, просился из клетки, прыгал на плечо и ласково щипал за ухо. Пришлось добавить Репину еще пять суток. Такие уж были порядки: начальник гауптвахты не имел права дать сразу месяц или два. Дабы выходец из института — «профессор», как их зовут в армии — познал службу, Зверь присовокупил к строевым за¬нятиям отжимания до упаду и требовал, кроме того, отдавать честь по сто раз подряд, то левой рукой, то правой — в зависимости от настроения. Словом, дела шли как нельзя лучше, хотя Репин все же иногда интересовался, наступит ли день освобождения. Зверь хмурился, обещал: «Служи». Биолог всего за три недели превратился в настоящего солдата. До освобождения оставались сутки. Зверь исчерпал свои возможности, и задерживать арестованного больше не имел права.
И вот пришел Репин перед отбоем вымыть пол в последний раз, попрощаться с подопечными и оставить им еды. Мурлыкал себе ¬под нос, радовался предстоящей свободе. И вдруг увидел — Кика лежит посередине клетки с поджатыми лапками и закрытыми глазами. Подбежал, схватил птицу, обмер: тельце голубя окоченело. Сгоряча принялся делать искусственное дыхание, но вско¬ре опомнился, понял: Кика умер. В голове Репина бился вопрос: что скажет Зверь?! И тогда он прислонил голубя к стенке клетки, придав ему вертикальное положение. Только успел закрыть дверцу, как в камеру вошел Зверь. Солдат вытянулся, лихо бросил правую ладонь к виску. Лицо капитана обмякло, стало добрым. Прошелся не спеша по камере, любовно осмотрел каждую тварь, напоследок остановился возле клетки, в которой по стойке смирно стоял его люби¬мец Кика,
— Арестованный Репин, что с Кикой? — прошептал Зверь, и лицо его вытянулось и побледнело.
— Спит, — ответил биолог.
Капитан соображал недолго, всего четыре минуты, хотя минуты эти показались Репину длиннее суток. Затем лицо начальника налилось кровью, в глазах засветилась проницательная мысль, а голос сделался таким металлическим, каким он и должен быть у человека, облеченного властью.
— Спит?! — крикнул он так громко, что обитатели  живого уголка подобно Кике закрыли очи, а черепаха втянула голову в панцирь.
— Так точно, спит! — крикнул в ответ Репин, придав голосу убедительность.
— Ладно, пусть спит, — согласился Зверь и, помолчав еще четыре минуты, добавил:
— Как проснется, сразу тебя с «губы» выпущу.

УЧЕНИЕ

В наиглавнейших войсках любят учения. Каждый офицер и сол¬дат обязан знать свой маневр. В особенности, если противник применит химическое оружие. Или атомное.
 Как-то в жаркий июльский полдень Н-ская дивизия готовилась отразить химическую и заодно атомную атаку. На лесной поляне разбили палатки. Прилепили на одной из них табличку: «Пункт дозиметрического контроля». Возле поставили солдата в широченном противохимическом костюме и обвешали его с головы до ног железными коробками с аппаратурой. Воин жарился на солнцепеке, бормотал себе под нос: «Эх, скорее бы атака. Чего тянут?».
И тут из кустов вылезает, пыхтя, толстый полковник с расстегнутой ширинкой. Маленького росточка, пузатый и добродушный. Воротник гимнастерки распахнут, открывает мокрую шерсть на груди. Медленно подходит к солдату, смотрит сочувственно.
— Сынок, чего паришься? До атаки далеко, сомлеешь. Сымай костюм, а то кондратий хватит. А как сигнал подадут, вон оттуда — из-за опушки деревьев, так сразу и запрыгнешь в свою противохимию... Костюм-то у тебя отличный, на троих!
— Есть, товарищ полковник! — радостно отвечает солдат.
Снимает костюм, путаясь в штанинах и рукавах. Остается в черной от пота гимнастерке, расстегивает воротничок.
— Вот так-то лучше будет! — одобрительно произносит полков¬ник.— Ты армии живой нужон, а не вяленый. Отдыхай, да гляди, не прозевай. Сигнал химической атаки будет со стороны березо¬вого ельника. Три свистка вверх!
Полковник уходит, прячется в медицинской палатке. Солдат садится на траву, накрывает ладонью кузнечика. Через минуту раздвигает пальцы, разглядывает насекомое, улыбается: «Отбой устроил». Противохимический костюм горкой лежит на тра¬ве, топорщится. На нем — аппаратура. Солдат приоткрывает крышку дозиметра, осторожно берет кузнечика двумя пальца¬ми, опускает его в коробку, вздыхает: «Ну и жарит. Был бы напарник, прятался бы в его тень. А он в мою. По переменке».
Из штабной палатки бодро выскакивает высокий, тощий, щеголеватый полковник. Несется через поляну, прямо к палатке дози¬метрического контроля.
— Товарищ солдат! Вы в каком виде? Отравиться хотите? Почему костюм бросили? Почему расстегнут до СЮПа?
Солдат отыскивает в траве пилотку, напяливает на брови, вскакивает:
— Виноват, товарищ полковник...
— Почему сапоги пыльные?
— Товарищ полковник, я чистил... Сегодня...
— Сапоги положено чистить не сегодня, а вчера, с вечера, чтобы утром надеть на свежую голову. А ну-ка, снять сапоги!
Солдат вздыхает, с трудом стягивает сапоги. Ноги голые, без портянок.
— Товарищ солдат, вы что за ногти отрастили? Как у орла, хоть по деревьям лазай! Вы что, не знаете, что сейчас дадут химическую атаку? Одеть химзащиту!
 — Есть, одеть химзащиту! — отвечает солдат.
Натягивает сапоги, гремящий костюм, вешает на себя раскаленные коробки. Полковник придирчиво смотрит на его действия, одобрительно произносит: «Вот так-то! Запомните: голова у солдата, чтобы думать, а мозги, чтобы соображать».
Полковник уходит, оборачивается, грозит пальцем. Солдат стоит по стойке смирно, не решается вытереть пот. Щеки побледнели, зато нос и глаза налились кровью. Кажется, вот-вот хватит удар. Едва слышно бормочет: «Не будет атаки. Обманули».
Словно услышав его, ¬из медицинской палатки появляется пузатый полковник. Слегка покачиваясь и распространяя окрест запах спирта и лука, подходит к дозиметрическому воину, выжимает мокрую шерсть на го¬лой груди, разглядывает солдата.
— Сынок, чего у тебя глаза красные? С такими хорошо в помидорах прятаться.
— Так точно, товарищ полковник, упрел.
— Тогда почему и нос красный? Как огурец...
— Не могу знать, — объясняет солдат.— Сомлел.
— В наших войсках давно все сомлели* Ты почему мой приказ не выполнил? Я сказал: снять химию! Пребывать в готовности! Сиг¬нал дадут, оденешь. Слушай мою команду! Снять противохимию!
— Есть, снять! — радостно выкрикивает воин.
  Выпрыгивает из костюма, бросает его на траву, осторожно ставит рядом коробки. Рвет воротничок, одна пуговица отлетает, теряется в траве.
— То-то мне? — грозит пальцем полковник и, пошатываясь, возвращается в медицинскую палатку.
 Солдат ложится в траву, накрывает лицо пилоткой. Вдруг над ним раздается крик:
— Товарищ солдат! Вы почему опять без противохимического костюма?!
 Воин вскакивает и видит перед собой штабного полковника.
— Я-я-я* Мы-ы-ыы*
— Я-а-а-мы, — передразнивает полковник. Закройте рот! Почему нет пуговицы? Пуговицы должны быть пришиты на¬мертво... Как шлагбаум!
— Мы-ы-ы... — отвечает солдат.
— Вы почему опять без костюма?! По гауптвахте соскучились?
— Мы-ы-ы... — соглашается воин.
— Ты у меня смотри! — кричит полковник.— Я где нормальный, а где и беспощадный. Одеть противохимию!
Продолжая мычать, солдат натягивает сапоги, костюм, обвеши¬вается аппаратурой. Полковник уходит.
Воин смотрит ему вслед, затем открывает крышку дозиметра, вытаскивает кузнечика, отпускает на волю. Кузнечик падает в траву, подергивает лапками, ему отчего-то смешно. «В армии все не так, как на самом деле», — изрекает солдат.
Из медицинской палатки показывается заботливый полковник. Едва стоит на ногах, покачивается. Увидев солдата, кричит на всю поляну:
— Ты почему мой приказ не выполнил?.. Снять противохимию!».
Солдат быстро сбрасывает с себя обмундирование. Остается в одних трусах.
Услыхав крик, из штабной палатки выходит тощий полковник. Направляется к дозиметрической палатке…
И так далее.
СМЕКАЛКА

Если у вас нет родственников из высшего комсостава, в хромо¬сомах отсутствует генеральский ген, а вы мечтаете получить золотую звезду на погоны и широкие лампасы, полезно совершить какой-ни¬будь подвиг. Например, искоренить самоубийства.
Отношение к самоубийцам зависит у нас, так сказать, от текущего момента. Во время Отечественной войны преступлением счита¬лось попасть в плен, а геройством — пустить пулю в лоб. Самоубийц прославляли, рекламировали. Каждый командир и боец берег последний патрон для себя, но не для противника. Напротив, если кончал с жизнью враг народа, его действие считалось преступлением. Указывало на то, что таким хитроумным способом он¬  пытался уйти от справедливой кары.
Но минули легендарные годы, все переменилось, созрел социализм. Тут-то и сделались самоубийцы чрезвычайно нежелательным элементом. Любому дураку понятно (умному, впрочем, тоже), что при счастливой жизни, повсе¬местно построенной в стране, убить себя может лишь сумасшедший. Действительно, как возможно совместить коммунизм с самоубийством? Это сейчас легко рассуждать относительно их идентичности, а тог¬да, в пору небывалого подъема и расцвета! Кто мог оправдать в нашем лагере самоубийц?!
Особенно много хлопот доставляли самоубийцы военные. Порочили Армию и Флот. Что только ни предпринимало командова¬ние! Приказы, директивы, распоряжения, методические рекомендации, даже научно-исследовательскую работу под шифром «Бессмертие» успешно закончили. Все напрасно. Продолжали стреляться, вешаться, травиться. Уж на что был грозный приказ: сократить самоубийства к 70-летию Вооруженных сил на 26 процентов, так и тот не выполнили. Впрочем, один командир все же справился с задачей. Благодаря смекалке.
В унылых степях Забайкалья размещалась Н-ская войсковая часть, командовал которой без всяких видов на повышение полковник Гневашов. Его даже собирались досрочно уволить. По причине ежемесячных самоубийств кого-либо из подчиненных. Он не спал ночами, заставлял офицеров ночевать в казармах, приказывал медикам выявлять неустойчивых, издавал при¬казы, даже штудировал монографию по суицидологии. Ничто не  помогало. Изобретательные солдаты и офицеры кончали с жизнью. Ди¬визия Гневашова стала позором Вооруженных сил. Полковнику впо¬ру было самому наложить на себя руки. Но вместе этого он выбросил на помойку книжку про суицидологию и напружинил командирские извилины.¬
Как-то утром на плацу построили в полном составе дивизию. Перед строем стоял длинный стол. На нем лежали: автомат с полным боекомплектом, пара заряженных пистолетов, набор ножей, включая кухонные, веревка с петлей и кусок хозяйственного мыла, шеренга банок, украшенных этикетками с черепом, оголенные провода, которые тянулись к удаленному от плаца электрощиту, и противогаз со шлангом, туго перехваченным медной проволокой. Гневашов взошел на трибуну и произнес речь, полную фольклорных выражений, которые мы приводить не будем, дабы не удвоить объем повествования.
— Товарищи офицеры и солдаты! — закричал он так зычно, что стая ворон снялась с крыши казармы.— Каждый месяц кто-нибудь из вас вешается, стреляется, травится или подключается к элект¬росети. Позор! Хватит мне сочинять докладные и объяснительные. Вы обвешали меня ЧП от мозолей на макушке до заусенцев на пятках. Пишу объяснительные. А я не писатель! Я — ваш командир! Ну, мужики, набаловались. Хватит. Здесь, на столе, есть все. Давай, выходи по одному! Кто запланировал самоубиться в текущем учебном году? Два шага вперед! Чего стоите как бараны?.. Вы-хо-ди! Сначала с собой покончим, потом будем слу¬жить как положено...
Лица офицеров и солдат вытянулись, подчиненные уставились на вдохновенное лицо командира. Но из строя никто почему-то не вышел.
 — Чего стоите?! — кричал полковник.— Может, я не все подготовил? Может, кто желает утопиться?.. Прикажу водовозку  ¬пригнать!..
Строй остался недвижим. Никто почему-то не захотел в то солнечное утро последовать предложению командира.
*Прошел месяц, квартал, еще квартал... Самоубийства прекратились. Через полтора года дивизия Гневашова стала лучшей в наиглав¬нейших войсках.
К нему зачастили комиссии и делегации. Для обмена опытом. Гневашов, однако, секрет скрыл и ничего, кроме комплексных планов боевой подготовки и конспектов по марксо-ленинской, никому не показал. Иногда, если уж слишком надоедали с вопросами, признавался: «Смекалка!». Стало ясно: полковник Гневашов — самородок, и подражать ему бесполезно.
Вскоре он убыл в другую дивизию. Где и стал генералом.


ПЕШИЙ   ПО  КОННОМУ

Учения в армии бывают разные: на картах, ящиках с песком и миниатюрными макетами, с использованием компьютеров. Иногда да¬же проводят учения реальные, на местности. Об одном из таких и пойдет речь.
В гарнизоне Н-ской дивизии, в летний день, на асфальтированном плаце жарились на солнце шеренги. Перед каждой изнывал от пекла солдат с картонной табличкой. Таблички имели каллиграфически выведенные наименования военных автомобилей: УРАЛ-6871, УАЗ-2735, ЛИАЗ-1213 и так далее. На трибуне, украшенной красным двуглавым орлом, стоял гене¬рал Будаковский.
— Смирна! — прокричал он. — Слушай приказ!.. Походным маршем, пятью колоннами, из исходного положения — авто¬парк, следуем в район боевых действий, где развертываемся к бою. Движение со скоростью 60 километров, на поворотах скорость сбрасывать до нуля! Занимаем высотку 38.5. Здесь развер¬тываемся в боевые порядки и встречаем неприятеля. На все отво¬дится 73 минуты. Вопросы есть?
Начальник штаба строгим оком оглядел шеренги, доложил:
— Товарищ генерал, у личного состава вопросов нет.
— Командуйте, полковник Халаба! — приказал генерал, сходя с трибуны.
— Во-о-льна! — прокричал Халаба.— На исходную позицию, в автопарк, бегом, ша-а-гом арш! Включаю секундомер!
 Солдаты и офицеры унеслись с плаца. Следом не спеша отправились генерал Будаковский и полковник Халаба. Обменивались мнениями.
— Отлично бегут, — сказал полковник.
— Удовлетворительно, — согласился генерал.
Ровно через две минуты личный состав собрался в автопарке. На распахнутых воротах ангаров и гаражей выделялись таблички с обозначением техники: УРАЛ-6871, УАЗ-2735 и так далее. Вертлявый майор с рыжими усами и кокетливой эспаньолкой приблизился ¬к начальству, бросил руку к виску.
— Товарищ генерал! Техника к маршу готова. Докладывает начальник автослужбы майор Трухачев.
— Сам вижу, что готова, — пробурчал генерал.— Надраили. Вон как сверкает, аж в глазах рябит. Начальник штаба, командуйте.
Халаба набрал в легкие побольше воздуха и оглушительно зак¬ричал:
— Внимание! Слушай команду!.. Машины за-во-ди!
Возле гаражей и ангаров послышалось рычание. Рычали солдаты. Подняли таблички над головами и принялись имитировать голосом работу двигателей. При этом изображали бег на месте. Двигатель работает, но машина еще стоит! Через минуту Шалаба с довольной улыбкой подскочил к начальнику.
— Товарищ генерал! Вся техника завелась! К маршу готова! Разрешите погрузку личного состава?
— Рано докладываешь, — проскрипел генерал.— Не вижу, как там медицинский транспорт? Не подкачает, как на прошлом учении? Где начальник медслужбы?
 — Здесь! — раздался чей-то дискант.
Резво подбежал подполковник с медицинскими эмблемами, принялся торопливо докладывать, глядя влюбленными глазами на командира дивизии.
— Товарищ генерал, подполковник Бландинский дивизию не подве¬дет! И санитарный автобус, и подвижная операционная к маршу готовы. В полной исправности!
— А почему у вас, доктор, — пробурчал генерал, — санитарная машина пестрая? Наполовину белая, а наполовину зеленая, как зебра. Хотите, чтобы нас противник несвоевременно обнаружил? Почему не докрасили в зеленую?
 — Краски нет, товарищ генерал, только госпиталь хватило перед комиссией покрасить* и поликлинику* и еще полмашины.
— Вот у нас скоро армейские учения, и тоже: ни керосина, ни солярки, ни вообще никакой горючки нет, а ничего, боевые учения проводим, — вмешался начальник штаба.— И всю боевую технику по пять раз перекрасили! Эх, вы! Пришли бы ко мне, уж как-нибудь выделил бы из своих запасов ведерко краски. Это же надо такое — санитарная машина — в выкрашена наполовину! Как воевать собираетесь?
— Ладно, оставь его, потом накажем, — смилостивился генерал.— Посадка закончена?
— Так точно, — ответил Шалаба и отвернулся от медика, — закончена.
— Тогда командуйте, — приказал Будаковский.
— Колоннами, дистанция — двадцать метров, по подразделениям, на заданные маршруты ма-а-рш! — прокричал Шалаба.— Ни одной машине не отставать! Одна за одной! Одна за одной!
Офицеры и солдаты стали медленно перебирать ногами, затем перешли на бег. Каждую группу возглавлял солдат с табличкой. Он был — автомобиль, и в его кузове сидели солдаты. Колонны  ¬живых автомобилей выбежали с территории автопарка и помчалась, обливаясь потом, за пределы военного городка.
— Майор Трухачев, закройте ворота, — приказал генерал.— Чтобы техника не запылилась... А где начальник медслужбы?
— Убыл в медицинской колонне, — ответил Шалаба.
Генерал рассмеялся:
— Тоже побежал пешим по конному?
— А как же! — ответил полковник.— У нас не только для боевой техники, а и для медицины — ни капли.
— Ну, нет горючки, и что?  — промолвил командир.— Тренироваться все одно надо,  иначе всю боеготовность растеряем? Пусть и медицина немного повоюет, жирок-то растрясет!
— И я говорю, — согласился начальник штаба, глядя на секундо¬мер.— Товарищ генерал, они, наверное, уже два круга по периметру пробежали.
— Сколько еще осталось?
— Девять минут и сорок секунд... Пора заканчивать.
Из КПП показались взмыленные колонны. Гимнастерки солдат почернели от пота. Вот они выбежали на плац, спешно построились.
— Товарищ генерал, личный состав на отметку 38,5, вышел! Разрешите боевое развертывание?! — вскричал Шалаба.
— Разрешаю, — последовал ответ.
— Боевые посты занять! В боевые порядки  развернуться! — скомандовал начальник штаба.
Полковник Шалаба никогда не служил в пехоте и не имел никакого представления о сухопутном бое. Солдаты и офицеры тотчас разбежались по плацу. Заняли очерченные белой масляной краской квадраты и прямоугольники. В центре, на пятачке с отметкой 38.5 оказался Шалаба. Приветствуя генерала, доложил: «Товарищ генерал, дивизия к бою готова!». Генерал неспешно подошел, сделал паузу, спросил начальника штаба:
— Уложились?
— Так точно, — радостно доложил полковник, — 71 минута и 15 секунд.
— Неплохо, неплохо, лучше, чем на прошлом учении... Хотя, резервы имеются. Имеются резервы, мать вашу...
Дав столь высокую оценку проведенным учениям, генерал пошел в сопровождении Шалабы к личному составу. Остановился возле солдата с табличкой у  ног.
— А вы почему к ноге прислонили? Неисправны?
— Я — автомобиль УРАЛ-6873 — исправен, — доложил солдат, продолжая рычанием изображать работу мотора.— К бою готов!
Генерал махнул рукой, разрешив заглушить двигатель, подошел к следующему живому автомобилю.
— Доложите, вы — что? Или кто?
— Я — УАЗ-2756!
— Товарищ УАЗ-2756, а вы почему так плохо в автопарке заво¬дились?
— У меня горло, товарищ генерал*
— Горло?! — рассердился комдив.— У вас не горло, а боевой машины мотор! Неисправны?
— Никак нет, — просипел солдат, — рядовой УАЗ-2756 исправен. Только у меня горло*
— Где начмед?! — гаркнул Будаковский.— Бландинский, ко мне! Бегом!
Из-за дальней шеренги выбежал взмыленный начмед.
— Товарищ генерал! Подполковник Бландинский прибыл по вашему приказанию.
— Доложите, почему у солдата горло?
— Был здоров, вчера выписали из госпиталя, как всех больных. На учения! С горлом разберусь...
Генерал, казалось, не слышал доктора. Он шел к трибуне. Подводить итоги учения. В полной тишине раздался его голос.
— Товарищи офицеры и солдаты! Учения прошли в соответствии с планом,  успешно. Но есть резервы. Надо было развертываться по¬быстрее, побыстрее* И без горла! Подполковнику Бландинскому объявляю выговор. Через неделю, в пятницу, ровно в 6.00 — внезапное, одиночное развертывание госпиталя. Все! Начальник штаба, командуйте*
— Во-о-льна! — радостно выкрикнул полковник Шалаба.— По подразделениям, в учебные классы, на теоретическую подготовку, бегом, ша-агом арш!
 Поглядев вслед измочаленным колоннам и удовлетворившись их видом, генерал Будаковский и полковник Шалаба сели в черную «волгу» и поехали домой. Праздновать успешное завершение учения.
 
СВИНСТВО

В Н-ский полк, где командовал полковник Заец, приехала комиссия от главкома. Обнаружила, что оголодавшие солдаты и офицеры, вместо того, чтобы непрерывно повышать боевую готовность, шастают в лес по грибы, воруют в соседних деревнях картошку, а перед самой комиссией съели кол¬хозного козла. Генерал-полковник Мешалкин, что возглавлял комиссию, разгневался, и приказал завести в полку при¬кухонное хозяйство со свинарником.
— Ваш полк, товарищ Заец, единственный в наиглавнейших войсках — без свиней. Не заботитесь о личном составе, — пожурил гене¬рал и сострил: — Если свинство не обеспечите, лишу должности.
Подполковник Заец знал, что заместитель главкома, хоть и лю¬битель шутки, но лишить может. Поехал к приятелю — командиру лучшего в дивизии полка, где прикухонное хозяйство развели столь обширное, что им занимался весь личный состав. Попросил полдю¬жины поросят. Приятель, однако, усвоил азы рыночной экономики, и предложил обменять поросят на замполита. У него образовалась вакансия — политический руководитель полка ушел на повышение. Ударили по рукам. Заец погрузил поросят в «газик», увез, а по пути заскочил в штаб дивизии. Сговорился с кадровиками перевести своего замполита в лучший полк.
Поросят поместили на гауптвахту. Помещение оказалось подходящим, но временным. Дело в том, что через неделю четверо солдат чуть было не утонули в пруду — во время учений по преодолению водных преград. Форсировали Миссисипи. Неудачливых утопленников пришлось ¬арестовать и посадить в камеру, пропахшую слезоточивыми фекали¬ями, а для поросят выгородили площадку рядом со столовой.
Пос¬тавили корыта, навалили отходов солдатской пищи — осклизлой каши и забродивших щей. Установили боевой пост — для охраны и обороны объекта. Назначили рядового Дуракова.
Дураков только что дал присягу, ответственную должность принял с удовольствием и почувствовал себя настоящим воином. Днем и ночью прохаживался вдоль изгороди с карабином наперевес, отгонял любопытных, дрессировал животных, гор¬дился службой. Ночью пользовался фонариком, но батарейка бы¬стро вышла из строя. Обратился к командиру с просьбой поставить вышку с прожектором. «Может тебе прибор ночного видения выдать?» — поинтересовался Заец.
Поскольку для охраны и обороны выделили всего одного бойца, ему пришлось спать только в предрассветные часы, когда казарму ничем не разбудишь, даже идеей употребить поросят в пищу. Вскоре, впрочем, солдаты полюбили животных, ходили к объекту, как в зоосад, делились с поросятами из домашних посылок, и каждого наделили именем, какие приняты в армии.
В разных гарнизонах пользуются разными прозвищами. В полку, где командовал Заец, молодняк, который еще не принял присягу, имено¬вали «запах», спустя два месяца переименовывали в «драконов», а затем, по мере приближения к увольнению, называли: череп, шнурок и дед. Перед увольнением присваивали высший титул — дем¬бель. Хотя поросята были одного помета, каждого назвали, чтобы не перепутать, своим именем: Запах, Череп, Шнурок, Дед,  Дракон и Дембель. Дрессировка поросят стала делом всего полка. Животные имена усвоили, и команды выполняли беспрекословно, как того требует устав.
— Шнурок, ко мне! — кричал Дураков.— Бегом!
Поросенок выдергивал пятачок из корыта, бежал как щенок.
— Смирно! — следовал приказ.
Шнурок подламывал ноги, тыкал носом в землю, застывал, и преданно глядел на командира. Ожидал лакомства.
— Вольно, — разрешал солдат, и давал Шнурку кочерыжку.
Самым сообразительным оказался Дед — хрюканьем отвечал на приветствие: «Здравия желаю, рядовой Дед!». А вот Дракон отзы¬вался нехотя и не с первого раза. Он не отходил от корыта, даже спал в нем. Военная служба нисколько не интересовала Дракона. Возможно, он мнил себя пацифистом.
Минуло два года. Вновь объявилась комиссия. Генерал Мешалкин прилетел на главкомовском самолете, осмотрел хозяйство, удивил¬ся размерам свиней. «Почему одинаковые?» — поинтересовался. «Одного призыва, — объяснил Дураков и, желая порадовать военачальника, скомандовал: «Шнурок, ко мне!». Могучий хряк поднял нос кверху и, утопая в жиже, мед¬ленно пополз к бойцу,
— Почему неуставная кликуха? — рассердился генерал.— Сам-то ты кто такой, товарищ солдат?
— Дембель, — с достоинством произнес Дураков.
— Сколько отслужил? — поинтересовался генерал.
— Вчера два года отметил...
— С кем отмечал? — спросил военачальник и указал на свиней: — С ними?
— Так точно, они у меня все в дембельском альбоме.
— Объявляю тебе благодарность, — обрадовал генерал.— За человеческое отношение... За службу!
Дураков ответил как положено. Мешалкин сказал:
— А ты, я смотрю, хозяин! Как остальных-то назвал?
Хозяин перечислил имена. Генерал потребовал:
— Ну-ка, ско¬мандуй вон тому борову!
— Дракон, ко мне! Ша-а-гом арш! — прокричал Дураков.
Боров, услыхав команду, ткнул носом в край корыта, перевернул себе на спину.
— Драко-он... ко мне, — попросил солдат.— Драконец, ко мне-е-е.
 Огромное тело дрогнуло, медленно поползло на зов.
— Ты гляди! — воскликнул генерал.— Слушаются! Дисциплина... Товарищ Дураков, а можешь построить их в одну шеренгу?
— Не пробовал, — ответил солдат.
— А ведь созрели твои свиньи, глубокомысленно молвил Мешалкин.—Даже перезрели. Дембеля!..
Дураков порозовел от удовольствия.
— Они у меня умные* Все команды знают.
Генерал повернулся к командиру полка.
— Заец, прикажите пригнать технику и специалиста из колхоза…
Приехал кран и водовозка. Тросами подняли свиней. Уложили на траву. Окатили из шланга. Примчалась санитарная маши¬на. Вышел старший врач полка, а за ним — веселый мужик с чемоданчиком, похожим на докторский саквояж.¬ Заец что-то негромко сказал мужику. Тот сверкнул стальными зубами: «Ейн момент!». Раскрыл чемодан, извлек длинный узкий нож. Пошел к Дембелю...
— Назад! Стрелять буду! — выкрикнул Дураков.
 Мужик остановился, спрятал зубы. Генерал уставился на сол¬дата:
— Ты чего, сынок?
— Назад! — крикнул боец, и повернул ствол на генерала.
— Очумел?! — заорал Мешалкин и, брызнув слюной, выстрелил: — Заец, арестовать этого дурака!
*Дуракова бросили на гауптвахту, хотя его карабин был не заряжен, стрелять он не умел, так что генерал ничем не рисковал.
Свиней закололи. Пять туш погрузили в главкомовский самолет. А Дембеля  отвез¬ли командиру дивизии. Домой. И тот помиловал подполковника Заеца. Не стал наказывать.
СЕТКА

Все особо важные объекты наиглавнейших войск оберегала эшелонированная система заграждения. Последняя преграда — сетка. На¬рушители не могли ее преодолеть, потому что на сетку подавали ток, способный свалить не то что американского диверсанта, а пожалуй что и мамонта. Кое-где висели таблички: «Стой! Назад! Опасно для жизни!». Шпионов и диверсантов, для которых устроили заграждение, сюда никто и никогда не посылал, зато зайцы, кабаны, даже лоси и коровы порой пренебрегали опасностью и гибли — как на электрическом стуле. Бы¬вали, правда, случаи, когда кто-либо из бойцов, возвращаясь ночью из самоволки, заканчивал службу на сетке, но случаи эти были редкими и свидетельствовали о неопытности молодых солдат. Изредка погибали ребятишки из соседних деревень, да и то лишь из-за того, что надписи на табличках смывали дожди.
Пытались отказаться от сетки. Объявили конкурс. Победил один доктор военных наук — специалист по бионике. Предложил посадить клопов в баночки с чувствительной электроникой. Обосновал так: клопы ¬издалека учуют запах человека, в особенности, если он — лазутчик, засучат лапками и, коснувшись датчиков, передадут радиосигнал о нарушителе. Клопов, однако, отвергли. Замерзнут зимой. Все осталось как было.
В караульном помещении позиционного района Н-ского полка шли вечерние занятия. За окном лил холодный дождь, голые дере¬вья сгибались под напором ветра, и казалось, вот-вот рухнут на крышу домика и проломят ее. Возле стены, рядом с оружейной пирамидой на пять карабинов, сидели на скамье трое солдат. Четвертый устроился посредине комнаты на табурете. Глаза его были прикрыты, на бледном лице ходили желваки. Он сцепил за спиной руки, ждал чего-то. Старши¬на Шкиндер извлек из ящика отвертку, слегка подточил напильником, проверил острие.
— Больной Жидков, — обратился к сидевшему на табурете, — на что жалуетесь?
— Зубы, — ответил, изобразив страдание, солдат.
— Открыть рот!
Жидков откинул голову, разинул рот. Безупречные зубы светились в полутьме. Отвертка прошлась по ним, точно палка по за¬бору.
— Тридцать два, — сообщил старшина.— Будем лечить, Шнурок?
— Так точно, — покорно согласился молодой.
 Шкиндер сунул за ворот своей гимнастерки носовой платок, словно это была салфетка, прицелился и вонзил отвертку между верхними резцами. Повернул дважды. Вежливо предложил:
— Харкните, пожалуйста.
Жидков плюнул в ладонь, вытер рукой окровавленные губы, при¬крыл рот.
— Пошире пасть, пожалста, — попросил старшина.
 Инструмент не пропустил ни одного зуба. Особенно досталось коренным. Старшина трудился на совесть, даже слегка вспотел. Он собирался стать после армии зубным врачом. Нуждался в прак¬тике. Боец временами вскрикивал, тихо стонал, даже подвывал, и за это Шкиндер бил его свободной рукой по затылку. Чтобы не мешал процедуре. Через полчаса сеанс закончился.
— Следующий! * пригласил будущий стоматолог.
Спустя полтора часа зубоврачебная репетиция закончилась. Старшина вытер руки о гимнастерку последнего пациента, устало улегся на кушетке, вяло произнес: «Курить».
Рядовой Жидков подскочил с зажженной сигаретой, вложил в рот командиру. Тот затянулся, пустил серию колец.
Солдаты стояли в ряд, вслух считали кольца. Так полагалось по уставу, составленному старшиной Шкиндером. Докладывали хо¬ром: пять, восемь, девять... Наконец командир докурил. Жидков вынул окурок из его рта, подбежал к подоконнику, опустил в консервную банку с водой.
— Ужин! — раздалась команда.
Бойцы забегали по комнате. Выстроились в цепочку возле топ¬чана. Один держал стакан самогона, второй, подражая официанту, протягивал на вытянутой руке алюминиевую миску с запеченным зайцем, попавшим на сетку электрозаграждения, третий бережно держал стакан компота. Сбоку стоял «шнурок» Жидков. С вилкой и ложкой наготове. Бойцы наблюдали за головой командира.
Голова приподнялась, открыла щербатый рот. Первый солдат осторожно влил самогон. Как в воронку. Шнурок промокнул платком командирс¬кий рот. Второй боец подцепил вилкой кусок зайчатины, вложил в начальственный рот, затем второй кусок, третий. Соус подал ложкой. Жидков вытер начальнику губы. Компот. Старшина глотал малыми порциями. Выплевывал косточки. Наконец трапеза закончилась. Шкиндер откинулся, лениво пробормотал: «Всем жрать на улице». И отвалился к стене.
Солдаты неслышно, чтобы не потревожить командира, вышли на крыльцо, сделанное из стесанных сосновых чурок, принялись хле¬бать из кастрюли мутные щи с кусочками тушенки. Каждому пола¬галось по два кусочка. Кроме Жидкова. Ему — один. Рядовой Жидков пользовался ложкой учебно-тренировочной, предназначенной салагам. В середине ложки имелось отверстие размером с пятак, на черенке — гравировка: «Лови мясо, сука!».
Завершив ужин, солдаты возвратились в помещение, легли на пол, задремали. И посреди ночи в караульном помещении раздался вопль:
— Карпом, подъем! Проверка на живучесть!
Живучесть ракетных комплексов в наиглавнейших войсках сос¬тавляет предмет, как говорится, неустанной заботы. Техника должна выдержать ядерный удар и остаться боеспособной. Это относится, разумеется, и к личному составу. По живучести личный состав должен даже превосходить технику. Старшина Шкиндер прове¬рял живучесть подчиненных раз в неделю. По воскресеньям.
— Живучесть, — повторил старшина.
Боец, напоивший командира самогоном, встал на табурет, продел в потолочном крюке длинную веревку с петлей, соскочил на ¬пол, подал старшине свободный конец.
— Надеть! — последовала команда.
Солдат надел петлю на шею, опустил руки по швам.
— Начали! — весело крикнул Шкиндер и медленно потянул за свободный конец, постепенно подымая подчиненного. Ноги чуть оторвались от пода, лицо посинело.
— Один, два, три... — считал старшина.
На тринадцатой секунде выпустил веревку. Тело упало на пол.
— Встать!
 Боец поднялся на четвереньки.
— Встать!..
Следующие подчиненные висели всего по двенадцать секунд, хотя тренировал их старшина с усердием. «Низкая живучесть», — недовольно произнес Шкиндер. Настала очередь рядового Жидкова.
— Шнурок, идешь на рекорд! — приказал командир.
Шнурок продержался дольше всех. Очнулся он  только через полчаса.
— Иди, проветрись, — разрешил Шкиндер.
Он вышел из помещения, остановился, прислонившись к холодной мокрой сосне. Ноги дрожали, язык опух и не помещался во рту, в висках стучало так громко, что пришлось заткнуть уши. Стук не утихал. Солдатик согнулся пополам, сполз по стволу наземь. Спазмы разрывали внутренности, его вытошнило.
Дождь кончился. В небе стремительно неслись тучи, и в разрывах между ними торопливо подмигивали звезды. Мокрый лес стоял вокруг боевой позиции мрачный и, похоже, не было в нем места ничему живому.
Рядовой Жидков шел куда-то, опустив голову. Ноги заплетались, в голове пульсировало, мыслей никаких не было. Он уходил от карпома. И позабыл о сетке. Внезапно вспышка яркого света охватила его, в ушах взорвался гром. Все стихло.
...Командир дивизии дал телеграмму: «Ваш сын — рядовой Жидков Павел Иванович погиб при охране особо важного государственного объекта, проявив при этом мужество и героизм. Похороны...».
 Из далекой вологодской деревни приехали мать и отец. Похоронили Жидкова с воинскими почестями. Командир дивизии сво¬зил родителей к секретному объекту, где погиб их сын, показал издалека охраняемую шахту с ядерной ракетой. Отвез их на станцию на командирском «газике» и подарил отцу солдата новенькую офицерскую плащ-накидку.
А старшину Шкиндера, который, как оказалось, иногда допускал неуставные отношения, осудили. На два года. Условно.


СТАРАЯ МАБУТА

Между двумя заборами находилась полуразрушенная котельная. Один забор ограждал стройбат, а второй — не в пример первому, солидный и с колючей проволокой поверху — оберегал полк, который относился к наиглавнейшим войскам. Полк имел свой теплопункт, тогда как строители обогревались буржуйками. Поэтому никто в старой ко¬тельной не нуждался. До поры до времени.
Стройбатовцы обитали в бараках, и командир батальона содержал личный состав ничуть не хуже лагерных зек¬ов. Командир же секретного полка подполковник Дмуха не уступал соседу в заботе о подчиненных — догадался зарезервировать бро¬шенную котельную на случай слишком уж свирепой зимы. Посадил туда рядового Салахатдинова, выдав ему недельный паек.
Солдаты уважали Дмуху, поскольку в его владении, кроме «любимого», как он выражался, личного состава, име¬лось десять ядерных ракет. Ракеты нуждались в постоянном уходе. Поэтому солдаты косили траву вокруг шахтных пусковых установок, посыпали ее песком, предварительно просеивая, подновляли таблич¬ки «Запретная зона!», а в остальное время пели строевые песни, шагали по бетонному плацу, зубрили уставы и сиднем сидели в классах на политзанятиях. Сам же Дмуха и его офицеры строчили планы мероприятий, каких требовалось великое множество, и до ряби в глазах конспектировали марксизм-ленинизм. Мудрено ли, что из-за чрезмерной занятости подполковник Дмуха напрочь за¬был о рядовом Салахатдинове. Его вины в том никакой не было, потому что котельный солдат не мог перелезть через высоченный забор и напомнить о своем существовании. Забыли о нем и все остальные, кто служил в секретном полку.
Поскольку продовольствие у солдата быстро кончилось, он отправился подхарчиться к строителям, коих называли «мабутовцами». Благо стройбатовский забора к тому времени пустили на топку.
В бараке шла карточная игра. На полу валялись замызганные бушлаты, игроки расположились за длинным столом. На столе красовался чайник со спиртом-сырцом, валялись несколько алюминиевых кружек, луковица и полбуханки хлеба. Строители бились в «очко». Сквозь махороч¬ный дым увидели вошедшего.
— Кто такой? — спросил один из картежников, пустив струю густого дыма и разглядывая новенькую шинель салаги.
— Рядовая Салахатдинов, — ответил боец.
— Откель, вертожопый?
Вопрос исходил от мордатого амбала с мутными глазами и кривым ртом. Он держал в сплошь татуированной руке ¬карточную колоду и выглядел в бражке нестриженых и небритых собратьев главарем.
— Байца Салахатдинов, — повторил гость.
— Чурка, — последовал приговор.— Чаво надость?
— Жрать нада, — сообщил боец.
— Самосвал трескать будешь? — поинтересовался главарь и, не дожидаясь ответа, небрежно бросил сидевшему рядом коротышке: —  Чуня, дай ему засосать...
Тот налил до краев кружку, откусил от луковицы, подошел к бойцу, и склеил на лице выра¬жение фальшивого подобострастия.
— Угощайтесь, байца Салхуйдина.
 Байца отвернулся, расставил для устойчивости ноги в новых кирзовых сапогах, завел руки за спину.
— Они не хочут, — доложил главарю Чуня.
— Делай норму, чурка! — заорал главарь.
Витиевато выругался, вызвав одобрительный смех собутыльников, и швырнул колоду на стол. Карты рассыпались.
Салахатдинов хотел было взять кружку и огрызок луковицы, но коротышка не позволил. Пожелал лично обслужить по первому разряду. Вежливо попросил открыть пасть, тонкой струей стал зали¬вать содержимое кружки в глотку, приговаривая: «Соси, чурка». Дождался, когда солдат допьет до дна. Напоследок сунул ему в  рот луковицу и ударил снизу по челюсти так ловко, что зубы громко щелкнули. В бараке заржали ...
Очнулся он возле двери. Во рту было сухо, язык прилип к нёбу, в голове гудело, ноги не слушались Салахатдинова, точно его хватил паралич. Поднялся на руках, вытянул шею, открыл глаза.
Возле окна стояли трое. Прижались плечо к плечу, дер¬жали над головами длинные арматурные прутья. В середине напружинился высокий тощий юноша с интеллигентным лицом, украшенным кое-где пятнами чешуйчатого лишая. В его позе сквозила решимость. Белые от гнева глаза смотрели через очки на предводителя кодлы. Тот стоял в трех шагах — с поленом в руке
— Гаси археолога? — заорал предводитель.— Он у их главный. МГ-ушник!
Пятеро пьяных кинулись к очкарику, но свист прутьев отбросил их назад. Выпускники МГУ оказались не из трусливых.
Салахатдинов повернул к двери и на четвереньках ¬выбрался из барака. Как был —без шинели, гимнастерки и сапог,  в одних кальсонах, — пополз к своей котельной по тощему снегу, пропитанному грязью.
*Он служил исправно и не роптал. Смастерил топчан, до¬был у соседей две выброшенные за забор прожженные шинели. Из одной сотворил одеяло, с комфортом устраиваясь на лапнике, другую укоротил выше колен и носил, обвя¬зав электрическим проводом. Где-то нашел рваный бушлат без пуговиц, а галифе и кирзовые сапоги без голенищ ему подарил тот самый очкарик, которого оскорбляли непонятным словом «археолог» — за то, что он во время учебы в университете бывал в экспедициях.
Салахатдинов привык к службе и не считал дней до увольнения. Жил в котельной на полном собственном пансионе, наблюдал смену времен года, запасал на зиму сухой валежник. Заглядывал в строй¬бат, благо всю кодлу уволили, и пришли новенькие. Он казался среди них бывалым воином, и новые мабутовцы, глядя на его обмунди¬рование, жидкую бороденку и изможденное лицо, называли солдата с уважением: «Старая Мабута».
Он приходил в барак послушать археолога. Политзанятия в строй¬бате совсем захирели, и замполит, дабы выполнить план, упросил выпускника МГУ занять личный состав политграмотой. Тот согласился. В самую большую комнату толпой вваливались мабутовцы, рассаживались на табуретах и на полу, внимали, открыв рот, очкарику. Красочный пересказ «Графини Монсоро», «Трех мушкетеров», изображение в лицах фильма «Скарамуш» проходили при полной тишине. Почетное место в первом ряду занимал Старая Мабута. Казахи, туркмены, мари, представители прочих народов и народностей великой страны, ставшие мабутовцами, оказывались в неведомом им мире. Замполит недоумевал, отчего на его занятия под пистолетом никого не затащишь, а к археологу валят толпами.
 Прошло два с половиной года. Рядовой Салахатдинов продолжал бы служить, но вдруг секретный полк, тот самый, что принадлежал наиглавнейшим войскам, решил посетить сам заместитель министра. Поскольку вокруг расстилались богатые дичью леса.
Никому не дано знать, что может произойти от визита такого бо¬льшого военачальника. Не знал этого и Салахатдинов.
В день приезда комиссии он отправился, как обычно, с утра пораньше, в лес. За пропитанием. Стояла осень, и в лесу было полно опят. Он уже насушил их столько, что хватило бы на год, но продолжал заготовки — для мабутовцев. В обмен на хлеб, соль и сахар. Шел по лесу, бросал упругие гроздья грибов в берестяной короб, иногда нагибался за земляникой, жмурился, глядя на солнце. Как только короб наполнился доверху, определил ориентир и двинулся к шоссе...
Небольшая колонна автомобилей неспешно тянулась по бетонке. Генерал армии сидел в головной машине рядом с водителем, оборачивался, расспрашивал полковника Дмуху о здешних угодьях (замминистра принадлежал к числу заядлых охотников), причмокивал толстыми красными губами.
До расположения секретного полка оставалось не более километра, как из лесу вышел и встал посреди дороги человек. Нечто похожее на солдатскую шинель, сапоги-опорки, белесые рваные га¬лифе и, в довершение ко всему, фуражка без козырька, выдавали в нем лицо, причастное, ве¬роятно, к военной службе и выходившее из окружения.
— Кто такой?! — смело спросил, открыв двер¬цу, заместитель министра.
— Байца Старая Мабута! — отрапортовал, вспомнив курс молодо¬го бойца, рядовой Салахатдинов. И приложил черную от грязи руку к околышу.
— Ну и чучело! — воскликнул генерал и протер глаза.— Ты хо¬чешь сказать, что служишь в нашей Армии?!
— Никак нет! — радостно завопило чучело.— Байца Салахатдинов служит в котельная¬.
— Твой?! — сурово вопросил генерал, обернувшись к полковнику Дмухе.
Тот обмер, но быстро нашелся.
— Никак нет, товарищ генерал армии, у меня таких нет и быть не может. Это из стройбата.
— Утешил, — произнес военачальник и, вежливо попросив смешного солдата отойти в сторонку, шепнул водителю: — Езжай...
Охота оказалась на редкость удачной. Генерал армии остался очень доволен полковником Дмухой, о смешном солдате не спраши¬вал. Комиссия завершила инспектировать полк в три дня и уехала, нагрузивши машины охотничьими трофеями. В стройбат инспектора так и не заглянули. Времени не хватило.
Как только гостей проводили, Дмуха встретился с командиром стройбата, поставил ему полторы бутылки — все, что осталось от комиссии, — и уговорил поскорее, под видом стройбатовца, уволить рядового Салахатдинова.
Наутро Старую Мабуту отмыли в бане, постригли, переодели в дембельскую одежду, вручили документы и думали даже наградить значком за отличную службу. Но замполит секретного полка ока¬зался скуповат. Не стал делиться значками со строителями, а своих знаков отличия мабутовцы не имели.


У  ПРОХОДНОЙ

Закрытый городок, где располагается главкомат наиглавнейших войск, нафарширован секретами, ограждаемыми забо¬рами, несколькими КПП и проходными. Кроме того  к городку ведет из леса бетонная дорожка и упирается в железные ворота с калиткой. Здесь дежурят в смену по два безоружных солдата.
 — Закурить не найдется? — спрашивают каждого. Это — пароль. Дашь сигарету, пропуск не нужен.
Немало занятного можно увидеть у калитки.

* * *

Шагает из городка отставной полковник главного штаба. Замызган¬ная куртка, стоптанные яловые сапоги, черная шапка с длинным козырьком. На тулье — COWBOYS. За ним — четверо солдат. Колонна  по два. Ковбой приближается к калитке, придирчиво осматрива¬ет контролеров. «Что за вид?! Как фамилии?». Записывает в блокнот. Для доклада коменданту гарнизона. Уходит. Контролеры равнодушно ¬смотрят в хвост колонны.
 Навстречу полковнику — бывший сослуживец.
— Чего-то слабовата у тебя команда* Почему только четверо?
— Войска опять сокращают. Реформы, язви их, — отвечает полковник.
Третий год строят частные гаражи. Дело затянулось. Солдат не хватает. Каждое утро дают всего по три-четыре бойца. Реформы.

* * *
Мороз. Белая от инея калитка. В пяти шагах от проходной — костер. Контролеры прыгают вокруг огня.
Пешеход в дубленке и мохнатой шапке останавливается, ёжится.
— Не замерзли, сынки?
— Нормально, — сипят бойцы.
— Почему в шинелях? В такую стужу тулуп полагается...
— Прапорщик приватизировал, — отвечают бойцы и бьют в ладоши. Не поймешь, аплодируют, что ли?
— Сигареткой не угостите?
— Курить — здоровью вредить.

* * *
 
Март. Снег мягкий, липкий. На воротах — мишень. Нарисована углем. Летят снежки. Контролеры стреляют метко, набирают очки. Первая за всю службу огневая подготовка.
Возле пустой железной будки, испещренной надписями: ДМБ-96, ДМБ-97 и так далее, — снежная баба. Глаза из угольков, острые груди, пуговица вместо носа. Одну руку приложила к старой офицерской фуражке без козырька, второй протягивает пустую пачку «Явы». Около скульптуры — вылепленные из снега цифры: 79. Календарь. Число дней до дембеля.
Рядом с калиткой — солдат. У его ноги — эмалированное ведро, полное белой масляной краски. Спрашивает проходящих: «Краска не нужна?». Шагают мимо. Наконец какой-то подполковник останавливается: «Почему с утра предлагаешь? Люди на службу, а ты предлага¬ешь». «Я подожду», — соглашается боец. «Ладно, возьму на обратном пути, — обещает подполковник, — в 19.00. Донесешь до дому».
— Товарищ подполковник, а вам сварочный аппарат не нужен?

* * *
Стук топоров доносится из леса. Длинная цепочка солдат. Тащат веники. Сгрудились у проходной, ждут командира. Веники брошены на траву. Подходит сержант.
— Товарищ старший сержант, как план? — подобострастно спрашивает один из контролеров.
— Хренаповато. До завтра не управимся. Восемьсот штук надо.
— Отличные венички, — льстит контролер младшему командиру.
— Это что! Береза. Для генерала Герасимова. А надо еще четы¬реста — дубовых! Генералу Чернушкину.
Контролеры почтительно молчат.
— А вы чего сачкуете? Вон сколько вокруг вени¬ков! На березах. Каждый воин обязан заготовить по двадцать штук* Приказа не знаете?
— Есть! — отвечают контролеры и напряженно ждут, когда сержант уйдет.
Но тот отчего-то не уходит. Внезапно протягивает руку, требует:
— Давай!
Бойцы вытаскивают из карманов по пачке с изображением верблюда. Пачки набиты сигаретами разных сортов. «Камель», — читает сержант, рассматривая верблюда, выбирает сигаре¬ты, разрешает: «Оставляю без фильтра. Курите». Затягивается дымом, командует.
— Ша-гом арш! Запевай!
 Увенчанная вениками колонна трогается с места, запевала орет: «Несокрушимая и легендарная...».

* * *

Вход в городок свободен. Один контролер спит на ящике, второй ушел в лес. Продирается через густой кустарник, наклоняет ветки, срывает спелые орехи, сует в расстегнутую гимнастерку. Вокруг сосны. На одной из них белка.
Солдатик замечает зверька, кидает орех. Промах. Белка перелетает на  другое дерево и ее тело сливается с золотистой корой.
Солнце пробивается сквозь листву, ложится пятнами на траву,  стволы деревьев, на стриженую голову мальчишки.
Издалека доносится голос кукушки. Солдатик вытягивает шею, считает: один, два, три... Кукушка умолкает.
— Ско¬лько месяцев до дембеля?! — кричит боец.
«Один, два, три...». И вновь тишина. Лицо солдатика расплывается в улыбке.
И тут птица возобновляет: один, два... десять, двадцать, тридцать пять*
— Не пререкаться! * орет солдат, подражая командиру роты. Кукушка не унимается.

* * *

В ста шагах от проходной останавливается «мерседес». Выходят четверо. Кожаные пальто. Кейсы. Приближаются к калитке. Контролеры смотрят на них во все глаза, вежливо интересуются:
— Грузинцы?
— Чаченцы...
— Пропуска!
Один из мужчин открывает кейс, протягивает пачку «Мальборо».
— Проходите*

* * *

Контролеры на посту. Подходит майор из управления по воспитательной работе. Будит бойцов. Вынимает из кармана блокнот. Социологический опрос.
— За кого проголосовали? — спрашивает первого контролера.
Солдат опускает голову, подозревает подвох. Молчит.
— Не стесняйтесь. Спрашиваю конфенденциально.
— Понял.
— Так за кого?
— За Жириновского.
— Почему?
— Понравился.
— А вы, товарищ боец? — обращается воспитатель ко второму.
— За Жириновского.
— Почему?
— Понравился.
— Правильный выбор! — одобряет майор.
И ставит два жирных креста против фамилии действующего Президента.

ДЕМБЕЛЬСКИЙ  АЛЬБОМ

В Н-скую дивизию, где командовал генерал Грызунов, прибыл по спецзаданию Главного политуправления вежливый полковник по фамилии Двоеглазов.
С первого дня, ничего толком не объяснив комдиву и даже отказавшись от банкета, пошел но казармам.
Расспрашивал солдат, обращался с ними как отец, вошел в доверие, потому что каждого называл на ты и по имени. Особенно ласков он был с «дедами» и «дембелями». Обедал из солдатского котла, сыпал бородатыми байками, вел себя запанибрата и каждый вечер возвращался в приготовленную гостевую квартиру-люкс не с пустыми руками. Вместительный портфель разду¬вался от поклажи.
Пил чай с бутербродами, затем усаживался за стол и принимался за труды свои. Записывал что-то в толстую тетрадь с грифом «для служебного пользования».
Полторы недели продолжалась таинственная деятельность посланца высшего политоргана. Наконец работа закончилась, он вызвал к себе командира дивизии.
— Как вы думаете, товарищ генерал, что это у меня? — лукаво поинтересовался столичный гость, кивнув в сторону стола.
Грудами лежали на столе альбомы, и странно было видеть их в таком количестве.
— Наверно, дембельские, — ответил генерал и удивленно уста¬вился на инспектора.
— А что в них, вы знаете?! — воскликнул Двоеглазов.
— Как не знать! — ответил Грызунов.— Я и сам отслужил срочную. Имею такой же. А у вас разве нет?..
Едва ли найдется среди бывших солдат тот, у кого не остался на память дембельский альбом. Сотни тысяч, а может быть, миллионы их хранятся на полках и напоминают об армейской службе.
Дембельский альбом готовят о первого года службы. Приобретают в магазине, обтягивают шинельным сукном (предпочтительно офицерским, парадным), прикрепляют на лицевую сторону сделанные из золотистой фольги или в виде чеканки эмблему рода войск, свою фамилию, годы службы, номер вой¬сковой части. Листы альбома перекладывают калькой, на ней рисуют сцены из военной жизни — патетические, либо с юмором.
К примеру, изображен солдат, сползающий с верхней постели двухъярусной койки. Надпись: «Если только не убьюсь, с койки вниз сползая, обязательно вернусь я к тебе, родная».
Или такой рисунок: бежит солдатик в противогазе. Надпись: «Лучший способ от любви — бег в противогазе. Пробежал кружок, другой, и уже в экстазе».
А вот боец в карауле. Надпись: «И спать хочется, и Родину жалко».
На первый лист наклеивают повестку из военкомата, на последний — газетную вырезку с приказом министра обороны о демобили¬зации. Непременный афоризм: «Дембель неизбежен, как крах капитализма». (Сейчас пишут: «Как крах коммунизма»). Альбом заполняют фотографиями, стихами.
Поэзия самодельная, сентименталь¬ная, со слезой. Много стихов о матери. Из альбома в альбом кочуют строки: «Не грусти, моя ¬мама, не надо, скоро кончится  служба моя», «Меня ты, мама, воспитала, благословила жизнь мою», «И только здесь, вдали от дома, я понял, что такое мать» и так далее. Или, к примеру, такое лирическое произведение:

Незаметно весна за весной
Годы службы моей пролетели.
Возвращался с вокзала домой
В сапогах и солдатской шинели

Не узнал я свей город родной,
Тополя, что садил, повзрослели,
Я не знаю, что стало со мной —
Две слезинки скатились с шинели...

А сестренка, которой шесть лет,
Стук услышав, кричит из-за двери: —
Дома мамы и бабушки нет,
А чужим открывать не велели.

Изготовление дембельских альбомов поставлено в армии на широкую ногу. В каждом полку служат фотографы, художники, поэты, чеканщики. Их ценят и никому не позволят обидеть, подкармливают, отдают свой компот и ходят за них в наряд, снабжают сигаретами и выпивкой. Обычно для умельцев находят потаенное месте в какой-нибудь каптерке, где оборудуют мастерскую. Дембельский альбом — глав¬ная ценность, которую увозят из армии.
— А вы знаете, товарищ генерал, что в этих альбомах? — повторил вопрос политинспектор.
— Фотки, — после небольшой паузы ответил комдив.
— Ага, фотки, — согласился Двоеглазов.— А вы можете мне объяснить, почему нет ни одной фотографии офицеров? Сплошь солдатские физиономии. Ваши солдаты командиров не уважают?!
 Генерал молчал, инспектор смотрел на него, точно на подчиненного, затягивал паузу, наслаждался властью. Наконец продолжил.
— А вид! Морды наглые, воротнички расстегнуты, гимнастерки ушиты, шапки-ушанки «домиком»* Какая-то махновская банда. Позор! Вам позор, товарищ генерал!
— Это такой солдатский шик, — пробормотал Грызунов., — па¬цаны, чего с них взять*
— Шик?!.. А вы подумали, какое влияние этот шик окажет на подрастающее поколение? На призывников* Что они подумают о нашей армии?!
 Командир дивизии умолк. Он не видел в дембельских альбомах ничего плохого, да и не интересовался ими. Других забот хватало. Двоеглазов взял один из альбомов, раскрыл.
— Я вас кое с чем познакомлю. Может осознаете, что творится в вашей дивизии. Вот, поглядите.
На втором листе альбома была изображена ракета. В виде витой свечи. На каждом витке стоял месяц — всего 24, два года службы. Худенький солдатик в гимнастерке не по росту смотрел, задрав голову, на язычок пламени.
Генерал усмехнулся. Двоеглазов строго глянул на него, поджал губы, открыл последний лист.
— Смотрите!
Перед сгоревшей  свечой-ракетой, расставив ноги, стоял и презрительно глядел на расплавленную лепешку воска детина в увешанной значками  гимнастерке. Это был тот же солдат, что и на первом рисунке, но уже не «дух», а «дембель».
— Понимаете, что это значит? — спросил Двоеглазов.
— Здорово нарисовано, со смыслом, — ответил генерал.
— Со смыслом? — позеленел полковник.— Два года сгорели?  Даром пропали?.. Ну, хорошо* А вот вам солдатские шуточки.  Послушайте: «Всякое безобразие, доведенное до единообразия — это есть воинский порядок».
— Нравится?
 Генерал молчал. Полковник не унимался: «Армия — это роща, где все — дубы, и все шуршат».
 — Остроумно? Украшает наиглавнейшие войска? А вот вам еще пёрл: «Здесь могут нас назвать собакой, и наплевать на нашу честь, но мы в душе пошлем всех на ..й, и как всегда ответим: «Есть!».
— Продолжить?
— Хватит, — с усмешкой ответил генерал и глянул на часы.
— Нет уж, послушайте еще любителя математики. У вас в дивизии, товарищ генерал, — своя философия! У меня создается впечатление, завалена вся партийно-политическая работа. Вот, пожалуйста.

                2 года — без дома.
                24 месяца — без девушки.
                104 недели — без паспорта.
                730 дней — без друзей.
                17520 часов — без водки.
                1612000 минут — без свободы.
                96720000 секунд — без матери.
— Ну, как?!
Генерал Грызунов молчал.
— А теперь, товарищ командир дивизии, я покажу вам не просто антиармейщину, а кое-что похуже!
С этими словами политработник достал из кармана записную книжку, протянул  комдиву.
— Гляньте…
Грызунов принялся листать страницы. Адреса, фамилии однополчан, стихи к матери, карикатуры, афоризмы — все, что попадает в альбомы. Владелец записной книжки превратил ее в карманный дембельский альбом. Комдив поднял голову:
— Ну и что?
— А вы в середке посмотрите*
 Генерал раскрыл посередине и обнаружил страницу, исписанную круглым женским почерком. Слова были ему незнакомы, и он стал читать их с напряжением, шевеля губами.
«Живый в помощи Вышнего, в крове Бога Небеснаго водворится* Не придет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему: яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех ¬путях твоих. На руках возьмут тя, да не когда преткнеши о ка¬мень ногу твою: на аспида и василиска наступивши, а попереши льва и змия* Дай, Бог, тебе терпения, сынок!».
 — Вот чем солдатские матери забивает голову личному составу! — гневно воскликнул Двоеглазов.
Грызунов опустил голову. Политполковник продолжил.
— Сегодня я убываю. Покажу этот псалом начальнику Главного политического управления. Он  сделает выводы.
Грызунов сидел мрачный, потускневший. Хотел было попросить полковника ничего не сообщать высокому начальству, но Двоеглазов опередил.
— Очень вам советую, товарищ Грызунов, собрать всю эту мерзость, отвезти куда подальше, полить бензином и спалить. Очень рекомендую!
*Минуло 20 лет. На платформа Белорусского вокзала, среди густой толпы садоводов-огородников, стоял с рюкзаком за спиной и тремя саженцами в руке отставной полковник Двоеглазов. Ждал электричку. И тут подошли два парня — в джинсах, май¬ках с надписью, которая изобличала в них выходцев из Калифорнии, фирменных кроссовках. На голове каждого красовалась фуражка.
На тулье было крупно намалевано белой крас¬кой: ДМБ-98, а по всему околышу пестрели имена, написанные шариковой ручкой: Ваня, Коля, Мишка и так далее. Дачники поглядывали на бывших солдат с любопытством, улыбались*
Двоеглазов долго разглядывал дембелей, бурчал что-то, затем, не выдержал, ткнул пальцем в их головы: «А это что такое?!».
— Дембельская фуражка, — ответил один из мальчишек.

 














НА НАУЧНОЙ ОСНОВЕ
 
ОТКРЫТИЕ

В войска пришла необычная директива. Маршал написал ее собственноручно. Обращался ко всем офицерам. Просил думать! Взывал к творчеству, жаждал инициативы с мест. Обычные меры «борьбы с дисциплиной», как выражаются в армии, он счел недостаточными. Хотел новых, нетрадиционных. Первой откликнулась наука.
— Я пригласил вас, — вежливо обратился к Костромитину главком, — по исключительно важному делу.
Иннокентий Сергеевич положил перед собой блокнот, приготовился записывать. Маршал между тем продолжал. Он говорил громко, возбужденно, после каждой фразы ставил восклицательный знак.
— В Пермском училище совершили крупнейшее открытие! С помощью ЭВМ решили наши проблемы! Вы знаете доцента Пахомова?!
— Никак нет, товарищ главнокомандующий, — ответил Костромитин, — не знаком.
— Почему?! Ведь вы ученый! Почему не знакомы с доцентом Пахомовым?!
— Мое упущение, — признался ученый. — Виноват.
— Плохо, товарищ Костромитин…. Очень плохо! — укоризненно произнес главком и протянул два листа с густым текстом.
— Прочитайте!
Докладная, присланная главкому, ошеломила Костромитина. Дважды он прочел, да так ничего и не понял.
— Ну как?! — воскликнул главком, и на лице его проступила гордость за пермяка, сотворившего открытие.
Не дав ответить, маршал бодро пробежался по кабинету, подошел к Костромитину вплотную. Тот встал.
— Вы понимаете, что произошло?!…  Теперь мы сможем с помощью методики Пахомова узнать с точностью до минуты, когда любой офицер или солдат захочет повеситься…. Или украсть оружие. Оценили?! О каждом ЧП будем знать заранее. Даже пьянку никто не скроет! Что молчите?
— Интересное открытие, — согласился Костромитин.— Жаль, что методика не описана….
— Вот вы ее и опишите! Доцент Пахомов сегодня к вам прибудет. Я послал свой самолет! Разберитесь! Завтра доложите. Будем внедрять в войска. Немедленно!….
Доцент оказался высоким, худым, сумрачным полковником с блудливым взглядом.
— С помощью ЭВМ, — объяснил он свой метод.
— А если подробнее? — попросил Костромитин.
— Биоциклы. Отсчитываем время со дня рождения и определяем неблагоприятные и благоприятные дни. У каждого человека есть эмоциональные и физические циклы, а кроме того...
— И таким способом вы собираетесь предугадать день, когда человек решит повеситься? — съязвил Костромитин.— Вы открыли... А кто будет закрывать?
Доцент тяжко вздохнул, помолчал, впервые за все время беседы взглянул в глаза Костромитину и тихо заговорил, утирая пот:
— Мне необходимо прослужить еще хотя бы полгода. Сын в институт поступает, надо квартиру расширить... дачу еще не построил. А меня хотят уволить. Вот я и написал главкому письмо. Пока разберутся, как раз полгода пройдет…  А то и год.



МАРШАЛЬСКИЙ ЭФФЕКТ

Ростислав Романыч Горошников защитил докторскую «на дробях» — одним голосом.
После выступления оппонентов председатель ученого совета взвесил на ладони научный труд и задумчиво вопросил: «Если человек сочинил такой толстенный опус, наверное, что-нибудь в нем есть?». И предложил голосовать.
Бюллетени «за» Горошников опустил в урну заранее. Получил их от ученых, на совет не явившихся и награжденных за это ящиком коньяка.
Лишь только Горошников стал доктором, ему захотелось досрочно «получить полковника». Вознамерился для этого повысить боеготовность наиглавнейших войск. Написал брошюру — «Как стать Цицироном». Сообразил, что боеготовность зависит от красноречия командиров и начальников. Кто-то поинтересовался, зачем, дескать, в Цицироне столько «и». «Моя книга — для военных!» — объяснил автор.
Боеготовность повысилась у пяти офицеров. По числу напечатанных на машинке экземпляров. Ученый опечалился, но ненадолго. Вскоре снова обрел бодрость духа и догадался: надо срочно открыть что-нибудь. Опять таки — ради боеготовности наиглавнейших войск.
И тогда он посадил в колбу мышь. Сосуд запаял, поставил на весы, стал ждать. Лишь только мышка сдохла, чаша весов, как показалось Ростиславу Романычу, слегка приподнялась. «Душа вылетела!» — радостно воскликнул ученый и, подумав недолго, заключил: «Значит, я доказал, что душа материальна и обладает массой!»
Из эксперимента следовало: солдатским и офицерским душам необходим и даже полезен кислород! Чтобы не улетели. Вместе с боеспособностью.
Принялся пропагандировать открытие. В существование души, однако, мало кто поверил, да и необходимость кислорода для личного состава была не очевидна. Кроме медиков. Те по наивности пытались добиться очистки воздуха в подземных бункерах, где на дежурствах дневали и ночевали офицеры. Но командование отчего-то не выказало интереса к потугам эскулапов. «Боевая задача должна быть выполнена в любых условиях», — так гласил приказ. Правда, один генерал все же одобрил и высказался нравоучительно: «Ваше открытие, товарищ Горошников, армии не нужно, оно — для Академии наук».
В общем, не шли полковничьи погоны к ученому. Остановились в пути. О причине неудач он размышлял недолго. Догадался: войскам не нужны теоретические открытия. Им требуется что-нибудь железное. Например, прибор.
Поскольку Горошников возглавлял в НИИ отдел тренажеров, у него имелось много аппаратуры и еще больше офицеров. Приказал им сконструировать новый аппарат, какого еще мир не видел. Для измерения боеспособности. Что за аппарат, объяснять не стал. На то и подчиненные, чтобы соображать самостоятельно. Срок, однако, определил: квартал.
Ровно через три месяца задачу решили. В ящик от старого телевизора поместили что-то тяжелое, заднюю крышку намертво запечатали, переднюю закрыли куском железа, оставив крошечное оконце с экраном и стрелкой. Стоило подойти к аппарату и стукнуть ногой об пол, как стрелка оживала. «Что-то там дрыгается!» — просиял Горошников и промолвил многозначительно: «Пора продемонстрировать».
Отдел готовился к визиту главкома. Вымыли окна, подновили наглядную агитацию, траву вокруг барака засыпали песком, на прогнивший пол положили листы алюминия. Чтобы маршал не провалился. В самой большой комнате расставили стулья, застелили бумагой стол, поставили на него аппарат. Через месяц приехал главком. В сопровождении генералов.
Что это такое? — строго пробурчал маршал.
— Этот портативный прибор, товарищ главнокомандующий, — бодро доложил Горошников, — предназначен для экспресс оценки боеготовности.
— Как работает? — заинтересовался военачальник.
— По стрелке! — объяснил ученый. — Если стрелка отклонится вправо, боеготовность высокая, влево — сниженная ….
— Приступайте к проверке, подполковник, — приказал главком, —  немедленно проверьте моих  генералов. А то им воевать...
Генералы вставали с опаской, некоторые бледнели, другие краснели, те и другие покрывались потом. Но к аппарату подходили, ослушаться не могли.
Стрелка отклонялась вправо. Меньше или больше, но в одну сторону. Испытуемые облегченно вздыхали, утирали пот, улыбались. Наконец обследование закончилось.
— Подполковник, доложите результаты, — скомандовал маршал.
— Докладываю! — радостно выкрикнул Горошников.— Товарищ маршал Советского Союза! У всех генералов боеготовность высокая!
— У всех?.. Почему? — удивился главком.
— Прибор показал, — согнулся в пояснице ученый.
— А меня тоже будешь проверять? — с ехидцей вопросил военачальник.
Горошников глянул на маршальские звезды, на орденские колодки в двенадцать рядов, собрался с духом.
— Если пожелаете...
— Ну что ж, можно и самого главкома проверить, — пожелал маршал.
Четверо подчиненных Ростислава Романыча подошли к портативному аппарату, с кряхтением подняли его, поднесли к военачальнику.
— Вот, посмотрите, пожалуйста, товарищ Маршал Советского Союза, — предложил Горошников.
Главком уставился на окошко со стрелкой. Аппарат бездействовал. Стрелка стояла на месте. Маршал побагровел.
— Чего смотреть?! — прорычал глухо.— Это как тебя понимать, подполковник? Почему прибор не показывает?!
Горошников осел к полу. Подбородок его отвалился, глаза замутились и потухли. Молчание длилось с минуту. И все же ученый нашел в себе силы.
— Маршальский эффект, товарищ главнокомандующий, — прошептал Ростислав Романыч. — Мой аппарат маршалов еще никогда не проверял. Сейчас исправим.
Со словами «держите крепче», Горошников попросил подчиненных приподнять аппарат, саданул кулаком по крышке. Стрелка дрогнула, поползла вправо, дошла до упора, застыла.
— Товарищ Маршал Советского Союза! — заорал Горошников, — у Вас наивысшая боеготовность! Выше не бывает! Так говорит наша советская наука...
— То-то, — проворчал военачальник, и с любопытством уставился на создателя удивительно правдивого аппарата.— Интересно, а у тебя? Какая у тебя боеготовность, подполковник?
Горошников приблизил лицо к экрану. Стрелка, как и была, осталась в крайнем правом положении.
— И у тебя такой же показатель? Как у меня?! — рассердился маршал.
— Это случайность, — замельтешил ученый, — после Вас, товарищ главнокомандующий, аппарат уже ни на кого реагировать не в состоянии...
В комнате повисла тишина. Генералы укоризненно разглядывали Горошникова, и по их лицам было ясно: не служить больше подполковнику в наиглавнейших войсках. Ростислав Романыч, стоял потупив голову, он осознал свой крах. Но случилось то, чего никак нельзя было ожидать. Главком внезапно смилостивился.
— Прибор неплохой, — заключил он, — даже хороший*
Горошников ожил. Военачальник продолжил, и тон его был нравоучительным. Потому что он умел воспитывать личный состав.
— Аппарат все-таки требует доработки. А то он у тебя, подполковник, одно и то же показывает. Что у маршала, что у подполковника*Ему все равно? У нас люди разные, или одинаковые?
— Разные, — пролепетал ученый.
— Соображаешь, подполковник! А раз соображаешь, так и доработай свою машину. Сколько надо на устранение?
— Месяц, — пришел в себя Горошников…
В НИИ его поздравляли: «С прибором вас, Ростислав Романыч!». Вскоре повсюду в институте стали называть его: «Горошников с прибором». Ясное дело — от зависти.
Через год, точно в срок, Горошников стал полковником. Достиг цели. Оставалось сделаться профессором. Цель своей жизни он определил по-военному четко: доктор, полковник, профессор.
А об аппарате главком позабыл. Наука не потребовалась. Начальник боевой подготовки ждал вторую генеральскую звезду. Вздрючивал войска по телефону. Днем и ночью. И от такого вздрючивания подскочила боеготовность до предела, и застыла на месте. Как та стрелка.


ГЕРЦЫ

Главком вызвал Костромитина, вежливо предложил кресло, и в привычной для себя и подчиненных возбужденной манере начал монолог.
— Иннокентий Сергеевич, вы профессора Шкурина знаете? Нет?!.. Как же так?! Симон Петрович руководит специальной лабораторией в Зеленограде. Какая у него аппаратура! Какая аппаратура!.. Да... Я у него вчера был. Увидал такое!..
Костромитин опустил глаза. Маршал продолжал.
— Сижу я в кабинет, а тут вдруг вносят раненого!.. Автокатастрофа! Кровь так и хлыщет! Бедро разорвано! Симон Петрович подходит, проводит пальцем по ране... кровотечение сразу остановилось! Рана стала затягиваться прямо на глазах... Через минуту остался только розовый шрам. Вы мне верите?!
— Я не могу вам не верить! — воскликнул Костромитин.
— Так вот, потом Симон Петрович наложил на меня двадцать четыре датчика, подключил к аппаратуре, ЭВМ обработала, выдала результат. Симон Петрович так и ахнул: «У вас, товарищ маршал, в левом легком осколок!».
Костромитин икнул. Главком глянул на него подозрительно.
— У меня на фронте один осколок удалили, а второй так и оставили... Поезжайте к профессору Шкурину! Возьмите все его методики. Для наших войск!
Костромитин встал. Главком приблизился к нему:
— Скажете Симону Петровичу так: «Я от Павла  Федоровича».
Через два часа Костромитин добрался до Зеленограда. Отыскал подвал с табличкой: «Лаборатория ЭЛИТ».
Шкурин, как оказалось, уже поджидал гостя. Это был невысокий, упитанный еврей с бородой под извозчика, с обходительными манерами, вкрадчивым голосом и округлой жестикуляцией.
Острые блики в его глазах приоткрывали предпринимательскую душу. Выяснилось, что месяц назад Шкурин защитил кандидатскую по иглотерапии и теперь ждет диплома. «Я украинец и идеалист», — сообщил «профессор» Иннокентию Сергеевичу. Симон Петрович выведал где-то, что Костромитин считается душителем прогресса, и оттого старался быть осмотрительным. О своих открытиях поведал как-то вскользь, без особого пыла. При этом заглядывал гостю в глаза, протягивал американские сигареты, хотя сам не курил.
Его опасения оказались напрасны. В тот день Костромитин был настроен благодушно и отказался не только от обследования с помощью ЭВМ, но и от ученой беседы. Ему сразу же стало все ясно, поскольку Симон Петрович мало чем отличался от таких же как он предприимчивых «нетрадиционщиков».
Немного все же поболтали о визите главкома в лабораторию «ЭЛИТ», об осколке в легком, найденном о помощью двадцати четырех датчиков, которые пришлось присоединить к голове маршала, о разорванном бедре, столь чудесно излеченном Шкуриным. Костромитин тихо улыбался, а Симон Петрович слегка розовел, качал головой, и даже зачем-то посетовал: «Ох, уж этот Павел Федорыч! Как он любит науку!».
Шкурин норовил стать личным врачом маршала. Главком нуждался в нетрадиционке, Симон Петрович  в новой квартире. И то и другое свершилось, поскольку тертый «профессор» оказал маршалу помощь от золотых китайских иголок, за что и получил квартиру. Костромитин не хотел вмешиваться в их отношения. Знал присказку: «Себе же дороже станет». Он устал соперничать с новаторами. Шкурин, в свою очередь, обещал не порочить консервативного Костромитина в глазах главкома. На том они и расстались.
На обратном пути Иннокентий Сергеевич посмеивался над штучками Шкурина. Особенно ему понравился рекламный трюк с наименованием подвала: ЭЛИТ. Аббревиатура расшифровывалась до смешного просто: электроиглотерапия. Загадочное слово сильно действовало на пациентов из элиты.
В тот же вечер Костромитин позвонил главкому. Доложил, что побывал в Зеленограде, познакомился с аппаратурой и методикой. Сообщил, что все это имеется в госпитале, где вот уже лет десять действует кабинет иглотерапии. Маршал слушал, не перебивал. Костромитин обрадовался, что приключение его окончилось благополучно, но тут главком неожиданно спросил:
— Иннокентий Сергеич, а сколько у вас герц?
— Простите, товарищ главнокомандующий, — смешался Костромитин, — не могу знать...
— Должны знать! — воскликнул маршал.— Ведь вы же ученый! Вы разве не видели у профессора Шкурина аппарат? Для измерения умственных способностей... В герцах! Не видели?! …
Лицо Костромитина покрыла испарина. Шкурин скрыл самое главное. Умственные способности — в герцах! Голос главкома гремел в трубке.
— Умственные способности измеряются в герцах! У обычных людей — 10-12 герц! У меня — 22 герца! У академиков — 30-40 герц! А еще бывают килогерцы! У Джуны! Вы меня поняли?!
— Так точно, — промямлил Костромитин, — понял...
— А раз поняли, завтра же снова езжайте к Симону Петровичу! Возьмите его аппарат, привезите сюда... Задача ясна?
— Так точно!
— Соберите всех моих генералов, измерьте у каждого интеллект!.. Ясно?
— Так точно...
— Чтобы я мог проводить правильную кадровую политику! ... Вам все понятно, товарищ Костромитин? Или еще надо объяснять?..
— Никак нет, товарищ маршал, — ответил, запнувшись, Костромитин.
— Когда приедете к профессору Шкурину, — смягчился главком, — не забудьте сказать: «Я от Павла  Федоровича».



НОУ-ХАУ

В Москве, на улице Б. Коммунистическая, в одном из незаметных подвалов находилась скрытая от посторонних глаз лаборатория. Заведовал ею Адольф Фомич Петрусевский — первооткрыватель. Он занимался ускоренным обучением и успехов достиг необычайных. Любой иностранный язык здесь покоряли за неделю, гитару — в три дня, скорочтение — за два сеанса. В каждом открытии Петрусевского скрывалось ноу-хау.
Главком ценил все новое, необычное и страстно любил науку. Вообще многие военачальники предпочитали традиционным наукам что-нибудь эдакое, вроде телекинеза или ясновидения. Общедоступное им наскучило. Каждый главком старался блеснуть перед другим главкомом, а то и перед самим министром. И вот маршал прознал о Петрусевском, вызвал Костромитина и приказал отправиться к нему, дабы любым способом заполучить методику ускоренного обучения. Пожелал вместо замшелой педагогики ввести в свои училища и академии свежую «нетрадиционку». Ведь она сократила бы сроки подготовки офицеров и, кроме того, в порядке конверсии, помогла его внучке научиться читать побыстрее и в одночасье освоить европейские языки. Костромитин отправился в подвал.
Кабинет Петрусевского напоминал обитель алхимика. На громадном письменном столе лежали в пыли освещенные бронзовой лампой с фигурой Мефистофеля пудовые машинописные тома, рядом горкой располагались минералы, возле пепельницы черного мрамора скалился саркастической улыбкой человеческий череп с красным номером на лбу; на полках дремали загадочные фолианты. Хозяин кабинета в халате сомнительной свежести держал в ржавых зубах длинную трубку, писал что-то гусиным пером, и взгляд его был неуловим.
Худоба ученого, бледность отрешенного лица, величие манер и нервные руки вызывали в памяти инженера Гарина — создателя гиперболоида.
С первых минут он отверг притязания Костромитина на получение методики: «Готов выучить лично вас, но методики — ноу-хау. Запатентованы!». Отказав в том, что хотел заполучить главком, Адольф Фомич все же предложил убедиться в эффективности методик. Костромитин попросил объяснить принцип обучения.
— Обратная связь, — объявил Петрусевский.— Все автоматизировано. С помощью специальных датчиков (ноу-хау!) я регистрирую биотоки мозга, посылаю их с энцефалографа на ЭВМ, обрабатываю, потом особые команды (ноу-хау!) возвращают в мозг. Вовлекают в работу миллиарды незадействованных нейронов. Мозги взбадриваются, человек приобретает фантастические способности к усвоению материала. Алгоритмы — мое главное ноу-хау!
Окончив объяснение, он указал гусиным пером на гроссбухи и закончил тихим голосом психопата:
— Здесь почти все мои открытия. Остальные в уме.
После такой речи, во время которой лицо Петрусевского сделалось белее снега, Костромитин заподозрил, что ничего путного он здесь не добьется и что лучше покинуть подвал даже и без необходимых главкому методик. Но хозяин кабинета знал, кто прислал Иннокентия Сергеевича. Угадал его намерение бежать, взял за локоть ледяною рукой и пригласил в испытательную камеру. Костромитин не сопротивлялся. Он страдал любопытством.
Его усадили в самолетное кресло и оставили в комнате, оклеенной ячеистыми формами для яиц. Откуда-то из яичной стены выскользнула белокурая девица, надела на голову испытуемого шлем с датчиками, нацепила на уши мягкие наушники, которые сделали Костромитина похожим на летучую мышь и, не сказав ни слова, дематериализовалась.
Все автоматизировано, пошутил про себя Костромитин. Уперся в подлокотники, как перед посадкой самолета, увидел перед глазами блестящий новогодний шарик. Шарик притягивал, серебристый блик ввинчивался в мозг. Будут гипнотизировать, догадался Иннокентий Сергеевич. И приготовился противостоять гипнозу.
Глубокую тишину внезапно прервала негромкая инопланетная музыка. Иннокентий Сергеич сделал вид, что поддается, прикрыл веки, но не так плотно, чтобы не увидеть на экране кабалистические знаки, слова, разбитые на слоги. Надеялся разгадать ноу-хау. В наушниках раздался напевный голос. Голос просил расслабиться, глядеть только на шарик, оставить мирские заботы. «Вы активны, ак-тив-ны, ваш мозг работает необычайно мощно, мощ-но...», — убеждал гипнотизер. «В работу включились миллионы, миллиарды спящих мозговых клеток... Вы можете все... все!».
— Все! — крикнул Иннокентий Сергеевич.
Но ему только показалось, что он крикнул. На экране мелькнуло странное словосочетание, Костромитин попробовал оторвать руку от подлокотника, успел сказать себе: «Попался». Сквозь розовую пелену увидел Петрусевского, фотоаппарат в его руке, вздрогнул от вспышки, провалился во тьму...
Зажегся свет, раздалась бравурная музыка. Перед Костромитиным явилось пергаментное лицо инженера Гарина.
— Сеанс закончен. На сегодня достаточно, — торжественно сообщил он.— Завтра дадим второй сеанс. Последний.
Костромитин вышел на улицу. Стоял знойный июль. В голове гудело, навалился озноб. Он не мог вспомнить подробностей сеанса, помнил лишь елочный шарик, космическую мелодию, фотовспышку. Пересек дорогу, открыл дверь в кафе. Взял стакан портвейна. Крепленое пойло подействовало как лекарство. Треск в голове уступил место ощущению, какое бывает, если набить в нее побольше ваты.
На следующее утро Иннокентий Сергеич пришел в подпольную лабораторию раньше назначенного срока.
Дверь в подвал, куда можно было проникнуть лишь по условному стуку, оказалась открытой. Как воришка он вошел внутрь, направился к туалету. Над унитазом висела табличка: «Не влезай! Убьет!». Прислушался, убедился, что в лаборатории пусто. Рядом с туалетом увидал надпись: «Аппаратная». Неслышно, как шпион, открыл дверь.
На полу обшарпанной комнаты валялись рулоны бумаги, один из них покоился на допотопном энцефалографе, рядом стояли две пивные бутылки. Сбросил рулон, осторожно поставил на пол порожние сосуды. Открыл крышку прибора. Несколько проводов были оторваны, лампы — расколоты, две из них — на боку. Аппарат явно непригоден к работе, второй энцефалограф также оказался бутафорским.
Костромитин открыл дверь, вышел в коридор. И тут из испытательной камеры выскользнула, точно привидение, полураздетая девица. Ее заплывшие веки, чернота под глазами, искусанный рот и растрепанные волосы кричали о богатой событиями ночи. Это была та самая ассистентка Петрусевского, что накануне обучала Костромитина. Ничего не замечая вокруг, она прошла мимо и скрылась в туалете, позабыв, вероятно, что там ее поджидает погибель от унитаза.
Он выскочил на улицу, прикурил сигарету со стороны фильтра, плюнул с досады... и увидел перед собой Петрусевского.
— Вы еще не были в лаборатории? — встревожился ученый.
— Ну что вы! — соврал Костромитин, — разве посмел бы я закурить в храме нетрадиционной науки, где столько ноу-хау!
— Как вам понравился первый сеанс? — спросил Петрусевский, не заметив иронии, — не проверили, насколько повысилась скорость чтения?
— Сильно повысилась, — снова солгал Костромитин.— Это я сразу почувствовал. Как пономарь чешу! Может достаточно?
— Коллега, успех надо закрепить! Мы изучили с помощью энцефалографа не все ваши ресурсы. Необходим второй сеанс. Последний. Идемте в камеру...
Ассистентка, недавно виденная Костромитиным на пути к смертоносному сантехническому прибору, улыбнулась, с трудом подняла веки, скользнула мутноватым взглядом по ногам Костромитина, усадила в знакомое кресло.
И вновь закружился перед лицом шарик, в наушниках послышалась мелодия, раздался проникновенный голос: «Ваш мозг могуч и светел... Все клеточки проснулись, они впитывают информацию… Вы можете все, все! ... Все!».
— Все! * неслышно вскрикнул Костромитин. И провалился...
Ему не хотелось вспоминать, как добрался до дома. За окном квартиры светились окна соседних башен, гирлянда фонарей следовала за изгибом шоссе, одинокая лампочка на верхушке подъемного крана качалась на ветру и едва пробивала вечерний туман. Микрорайон отдыхал от дневных забот. А Костромитин подводил в одиночестве итоги эксперимента на самом себе. Сидел перед телевизором, пытался проникнуть в метод Петрусевского.
Очнулся он на полу. Бил озноб. Зубы стучали. Пустой экран телевизора низко гудел, пульсировал безжизненным светом.  Иннокентий Сергеич попытался встать на ноги. Безуспешно. Ноги не подчинялись.  И тогда он пополз в ванную. Дотянулся до крана, перевалился на дно, упал под ледяную струю. Дрожь сменили судороги*
Неведомо как он оказался возле двери квартиры. В голове работали жернова, мелькал блик елочного шарика, вспыхивали разорванные слова... Дополз до холодильника, достал бутылку... Спасительный алкоголь хлынул в желудок. Озноб утих. Пришел сон. Он проспал весь день.
Проснулся, выпил подряд три чашки кофе, взял с полки первую попавшуюся книгу. Убедился, что читает с прежней скоростью. Ноу-хау, поздравил себя. И задумался... Заверещал телефон. Звонил адъютант главкома.
— Иннокентий Сергеевич, я ищу вас весь день. Приболели?
— Здоров как бык, — ответил Костромитин, — через час буду на службе.
— Как там у Петрусевского? Методику получили? Главком интересуется...
— На своей шкуре испытал...
— Когда будем внедрять?
— Да хоть сегодня... Если желаете походить в башке грязными сапогами...
— Не понял! Вы против ускоренного обучения? Против ноу-хау?! Что, так и прикажете доложить главнокомандующему?
— Если бы я мог приказывать!..
...Главком остался недоволен Костромитиным. Приказал спешно создать в подчиненной академии центр ускоренного обучения. При этом распорядился из всех ноу-хау Петрусевского выбрать лучшие — те, что могли прославить наиглавнейшие войска. Центр создали. Впрочем, это другой рассказ.


ИЛЛЮЗИОН

В Центре ускоренного обучения фотографировали. Разумеется, не каждого посетителя, только важных лиц: членов ЦК, министров, видных военачальников. В результате получился толстый альбом. На каждой фотографии рядом с высоким гостем стоял или сидел Николай Николаевич Золотарь — начальник Центра. Полковник не жалел сил на встречи-проводы. Прежде чем устроить экскурсию, приглашал в кабинет очередного гостя и показывал альбом. Ага, думал гость, если здесь уже побывал такой-то и такой-то, значит, Центр ценят в верхах. После ознакомления с альбомом и угощения являлся фотограф.
Денег на создание Центра не пожалели. Помещения занимали два этажа. Зал обучения с кабинами и самолетными креслами, аппаратные с компьютерами, энцефалографами и прочими приборами, конференц-зал с полиэкраном во всю стену, буфет, сауна с бассейном, спальные помещения — все было отделано в духе фешенебельной гостиницы. Центр ошеломлял. «Большая наука!» — приходили в восторг посетители.
Обучал сам Петрусевский. Преимущественно отпрысков высокопоставленных лиц. Обучение давали на полном пансионе, с круглосуточным пребыванием.
В первую группу, из тех, кто пожелал срочно освоить иностранные языки, само собой, попала внучка главкома. Для изучения английско¬го, французского и немецкого ей пришлось провести в Центре две недели. Когда внучку доставили наконец домой, маршал поинтересовался успехами.
— Ой, деда, там такая наука! — воскликнула внучка и тотчас поздоровалась поочередно по-английски, по-французски и по-немецки.
Главком остался очень доволен, ведь внучка легко переводила на иностранные языки всякие слова, к примеру: стул, стол, картина.
Но самым удивительным достижением Золотаря был полиэкран — для демонстрации слайдов. Выступая перед начальством,  Николай Николаич прохаживался перед экраном, а на нем сами собой вспыхивали пейзажи, графики, таблицы. Один да другим, один за другим!.. И без всяких там проекционных устройств! Невозможно понять, как это экран самостоятельно наполняется и мелькает кра¬сочными картинками. Нигде не увидишь такого!
Центр прославился на все министерство обороны. И достиг наконец пятилетнего юбилея. На юбилей прибыл в пол¬ном составе Военный Совет. Пригласили и кое-кого из НИИ. Золотарь докладывал об успехах. Поли¬экран поразил генералитет. Главком восхищенно вскакивал с крес¬ла, укорял Костромитина: «Вот как надо работать, товарищ Костромитин! Посмотрите, все автоматизировано!».
Улучив минуту, Иннокентий Сергеевич вышел покурить и заме¬тил рядом с залом потайную дверь. Заглянул в комнату. В темноте сидели полтора десятка офицеров. Перед каждым стоял на тумбочке диапроектор. Цветные снопы света шли к обратной стороне полиэк¬рана, который представлял собой матерчатую стену между смежными комнатами. Кадры менялись по условным знакам Золотаря.
— Автома¬тизировано? — прошептал Костромитин.
— Ну! — усмехнулся один из офицеров.
Юбилейное заседание завершилось награждением Золотаря ценным подарком и благодарностью.
И тогда, чтобы добиться справедливости, Иннокентий Серге¬евич стал обходить поочередно заместителей главкома, дабы открыть начальственные глаза.
Генералы выслушивали, разводили руками: «Ничего не по¬делаешь. Главком!». Один из самых влиятельных военачальников порекомендовал учиться у Золотаря. «Ну, ладно, — согласился настырный Костромитин, — антураж там сказочный, а какими результатами может пох¬вастать Золотарь?». Генерал вздохнул: «Да, это у него, пожалуй, слабое место...».
Полковник Золотарь между тем все ближе и ближе сходился с верхами. Поговаривали, будто Центр скоро выйдет из подчинения главкому, поскольку и у министра были внуки. Главком, однако, продолжал давать средства, хотя при упоминании Золотаря на его лице все чаще проступала задумчивость. Из-за того, возможно, что внучка вдруг позабыла иностранную речь и свободно владела лишь словом «стул», да и то лишь по-англий¬ски.
На седьмом году подвигов Золотаря, в предновогодний вечер, в кабинете Костромитина раздался звонок. Иннокентий Сергеевич поднял трубку.
— Иннокентий Сергеич, поздравляю вас с Новым годом, — произнес главком.— Не очень заняты?
Костромитин опешил. За что честь?! Главком поздрав¬ляет какого-то полковника, называет по имени-отчеству!
— Спасибо, товарищ главнокомандующий,  прошу и вас принять самые добрые пожелания с...
— Да, кстати, — недослушал маршал, — как вы относитесь к Золотарю?
— Прошу дать трое суток для подготовки ответа, — выпалил Костромитин.
Пауза длилась не меньше минуты. Наконец трубка ожила, протяжно вздохнула. Раз¬дался печальный голос маршала:
— Не надо...


ЧУДЕСНАЯ НАУКА

В тот день, о котором пойдет речь, генерал Попик — председатель научно-технического комитета наиглавнейших войск — пригласил Костромитина в персональную «волгу», чтобы отправиться на совещание к товарищу Шабалову — заместителю министра. Генерал армии решил послушать доклады сотрудников доктора Вайсера. Профессор возглавлял кооператив, желал укрепить обороноспособность страны и слыл экстрасенсом необычайной силы.
— Этот Вайсер насквозь видит, — сообщил Попик.
— Как же он это делает? — изумился Костромитин.
— Не знаю, но он такой спец, что любого с ходу раскусит. Даже сквозь сейф зрит!
Оказавшись в апартаментах товарища Шабалова, Костромитин прежде всего отыскал курительную комнату. Посредине курилки толпились люди в джинсах, среди них выделялся высокий, худой, носатый мужчина.
Костромитин подошел, дождался паузы:
— Извините, но мне кажется, вы — профессор Вайсер. Я не ошибся?
— Да, я и есть Вайсер, — согласился профессор.— Откуда вы меня знаете? Вы тоже экстрасенс?
— Что вы, что вы! — замахал руками Костромитин, — я реалист…
— Странно, — вымолвил экстрасенс.
— А теперь, когда я вас угадал, скажите, кто я? — нахально вопросил Костромитин, отступив на два шага.— Вам ведь это ничего не стоит.
— Вы только посмотрите, — вдруг завопил профессор, простирая руку к голове Костромитина, — какое биополе! В левом полушарии!..
— Успокойтесь, профессор, — довольно невежливо оборвал его Костромитин.— У меня и в правом полушарии электричества навалом. Скажите лучше, кто я такой?
— Военный врач! — выкрикнул экстрасенс.
— Неплохо вы разбираетесь в эмблемах, — съязвил полковник от медицины.— А какая у меня специализация? Хирург, терапевт?
— Вы широкого профиля...
— Не угадали, глубокоуважаемый профессор, у меня узкая специализация. Я — душитель прогресса.
Не успел Вайсер ответить, как позвали в зал. Приглашенные расселись за столом и вдоль стен. Генералов собралось не менее тридцати, штатских — полтора десятка. Иннокентий Сергеевич сидел рядом с Попиком, напротив вальяжно устроился Вайсер. Экстрасенс никак не мог успокоиться. Перешептывался с соседом — юношей с  такими большими губами, какие бывают только у негров, время от времени указывал на голову Костромитина, так что легко было догадаться, о чем он шепчет: «Вот так биополе!». Иннокентию Сергеевичу и впрямь показалось, будто в голове завелось что-то постороннее, но тут стрелки часов указали на двенадцать, открылась дверь, что вела в зал из комнаты отдыха, вошел Шабалов. Все вскочили, генерал армии благосклонно поморщился, и это означало: можно сесть.
Вступительная речь заместителя министра оказалась на удивление краткой. Он сообщил, что предстоит выслушать двенадцать докладов, и что совещание призвано одобрить план мероприятий по внедрению в войска достижений профессора Вайсера. К трибуне вышел профессор.
— Товарищи, — начал доклад, — мы далеко ушли от традиционной науки. Работаем на переднем крае, открываем, патентуем, сотрудничаем с США. Но прежде всего хотим пользы нашим Вооруженным силам, потому что они наиболее чувствительны к новинкам и прогрессу. Прошу послушать мои научные труды.
В зале сгустилась тишина. Шабалов кивнул. Вышел тщедушный юноша лег двадцати с засаленными, зато обильными патлами до плеч.
— Товарищ министр, — обратился к генералу патлатый, ненароком повысив того в должности, — я рос обычным ребенком. Учился неважно, играл в карты, ничем не отличался от пацанов с нашего двора. А потом мама уронила меня…
— С какого этажа? — не утерпел Костромитин.
Товарищ Шабалов повернул голову, гневно зыркнул в сторону Костромитина, пробурчал что-то. Сотрудник Вайсера умолк на секунду, посмотрел на Иннокентия Сергеевича и, не найдя ответа, поскольку, вероятно, не видел фильм о святом Йоргене, продолжил:
— Я ушибся головкой, попал в больницу. Там меня пролечили, и я стал ясновидящим. Вижу, чего никто не видит.
Замминистра с любопытством окинул юношу взглядом. Тот продолжал.
— Мою способность можно использовать в оборонных целях. Если мне показать карту земной поверхности, сфотографированной с космоса, точно укажу, где находятся шахты с ядерными ракетами...
Лицо военачальника расцвело, он был доволен докладом. Но все же спросил негромко и вежливо:
— Как вы это делаете?..
— Как? Очень просто. Я напрягаюсь. Сначала передо мной появляются точечки, потом трубочки, потом карандашики. Карандашики вставлены в трубочки. Трубочки — это шахты, а карандашики — ракеты. С атомными головками!
— А как вы определяете мощность боевого заряда? — с уважением поинтересовался генерал армии.
— Еще проще, — снисходительно улыбнулся ясновидец.— На кончике карандашика я вижу такую ма-а-аленькую лампочку. Она загорается по моей просьбе, и по яркости свечения можно точно сказать, сколько в головке килограмм.
— Килотонн? — уточнил Шабалов.
— Ага! — согласился юноша, — тонн.
— Прошу следующий доклад, — приказал Шабалов.
За трибуной воцарился биоэнергетик. Это был рослый, рыжий сорокалетний мужик с наглыми глазами и брюхом, ниспадавшим к коленям. Его научный доклад привел Шабалова в экстаз. Если судить по довольному хрюканью и по тому, как военачальник потирал руками.
— У меня такая энергия, метче сказать, энергетика, — вещал докладчик, — что я сымаю порчу, лечу онкологию, наркоманию, импотенцию и все остальное. Могу пролечить по телефону, по фотографии, по личной вещи, если она сохранила биополе... Провожу чистку организма, лечу пропавших и нахожу продавших! Дадут мне фотку, спросют: где человек? Отвечаю: давай карту местности, укажу... Вот был случай. Приносят фотку, а на ей девушка. Говорят: померла. А я: — нет, живая. Через три дня нашлась. В лесу заблудилась. Это я по ясновидению увидал. Все делаю через биоэнергетику. Рак лечу… Еще могу с помощью рамки сказать: чистая в комнате биоэнергетика или грязная...
Закончив теоретическую часть доклада, энергетик взял в руку две изогнутые железные трубки, обратил взор к потолку: «Учитель Космос, скажи, чистая ли в этом кабинете биоэнергетика?». Одна из трубок поползла в сторону, отвернулась от товарища Шабалова.
Генерал неотрывно смотрел на специалиста и на его замечательный инструмент.
— Грязная, ох, грязная здесь биоэнергетика... Сказал бы какая, да нельзя, неприлично, — сообщил мужик.
— Что же делать?! — всполошился генерал армии.
— Биоэнергетику чистить, — ответил ученый.
— А вы сможете?
— Товарищ маршал, мы все умеем. Если финансирование...
— Угу, — обрадовал его заместитель министра.
Затем пообещал ученый очистить, кроме апартаментов Шабалова, танки, самолеты, корабли и ракеты …
— Зачем чистить ракеты? — не вытерпел Костромитин.— Они же полетят к противнику!
— Помолчите, полковник! — рявкнул Шабалов.
Он любил дисциплину, и потому в самом начале совещания предупредил: «Вопросы задавать не будем. Здесь вам не вечер вопросов и ответов. Нечего мастурбировать!».
Симпозиум продолжался. Генералы слушали молча, конспектировали доклады, время от времени переглядывались.
Выступали энтузиасты, нетрадиционщики, первооткрыватели, генераторы сверхидей и суперметодов.
Один сообщил, что может с точностью до часа и метра предугадать время и место землетрясения. Другой демонстрировал на бумаге модель новейшего колеса и необыкновенный движитель, который работал на умственной энергии, а также прибор для предсказания поступков военных. Прибор указывал, в какой час человек умрет, или совершит преступление. Костромитин вспомнил доктора Горошникова с прибором, но промолчал. Третий опроверг сразу с десяток законов физики. Четвертый...
Словом, много удивительного было сказано ради повышения боевой мощи армии. Но пуще всего поразил Костромитина довольно таки зрелый муж с необычайно зычным рыком и фигурой контрабаса. С помощью запатентованного открытия он мог утроить урожай кукурузы и превратить пшеницу в овес. Услыхав такое, Иннокентий Сергеевич снова не удержался:
— Вы не ученик Трофима Денисыча?
— Какого Денисыча? — нахмурился контрабас.
— Как! — воскликнул Костромитин, — это же ваш предшественник. Народный академик!
— Нам звания ни к чему! — гордо ответил внебрачный сын Лысенки.
— Товарищ полковник! — разгневался Шабалов, — прекратите провокационные вопросы! Здесь вам не лаболатория! Не мешайте работать!
Генералы и штатские с осуждением уставились на Костромитина. Он умолк. Дабы не потерять погоны здесь же, в зале военачальника.
Три часа продолжалось заседание. Итоги подвел товарищ Шабалов. Речь его была не слишком краткой, зато неопровержимой.
— Мы заслушали научные доклады. Что надо сказать? А вот что! Многое может наша наука, очень многое! Если не топчется на месте, если не игнорирует новейших веяний. Сколько у нас военных НИИ? Больше чем надо. И что?! Живут по старинке, пережевывают одно и то же. Поэтому отстаем от США. А рядом с нами трудятся энтузиасты... Без всяких научных званий, без аппаратуры, без денег... И смотрите, что получается. Сколько изобретений, сколько открытий, патентов! Все это очень нужно нашей стране, нашей армии. Если мы хотя бы пять процентов используем, какой получится прорыв! Всем нам должно быть ясно, что работы товарища Вайснера (легкий сбой в фамилии Вайсера, оказавшегося не профессором, а всего лишь бессребреником и энтузиастом, никто не заметил. Не заметил ошибки и сам экстрасенс) и его научной школы надо как следует профинансировать. Денег жалеть не будем. Это преступно. Доложим министру. Он поддержит. Совещание закончено.
…После симпозиума Костромитин подошел к радостному Вайсеру, спросил:
—Так вы, оказывается, все еще не профессор? Почему?..
— Мне не нужны звания и степени. Делом надо заниматься. Ради страны!..
Костромитин опустил голову. Экстрасенс вдруг положил руку на его плечо, улыбнулся.
— Между прочим, сколько вы получаете?
— Как все...
— Не смешите, коллега. Могу предложить место в моем кооперативе. У вас, полковник, отличное биополе… в левом полушарии», — расчувствовался энтузиаст.


СИМПТОМ

Главный инженер Н-ской армии генерал Бадун никак не мог взять в толк, отчего его команды доходят до офицеров быстрее, чем до жены. Стоило ему посетить подземный командный пункт и негромко позвать «ко мне», как офицеры стремглав бежали к нему, тогда как супруга в ответ на такое же приказание подходила, едва передвигая ноги. Дело в акустике, догадался генерал.
Помещенный в шахту «стакан», на дне которого находился командный пункт, напоминал ракету. Сие навело генерала на мысль засунуть голову в пустую «бочку» ракеты и скомандовать: «Пуск!». Его голос обратился громом. «Идея взяла старт!» — обрадовался генерал, и помчался в свой кабинет.
Он провел в закрытой комнате трое суток. Не ел, не спал и непрерывно строчил что-то в секретную тетрадь. Через неделю явился к командарму, вручил опус, попросил прочесть безотлагательно. Командующий тут же прочел, отпустил генерала, позвонил в госпиталь. Спустя месяц Бадуна уволили. По возрасту.
...Уютно устроившись в домашнем кабинете, пенсионер перечитывал свой труд. Перечитывал, прежде чем отправить главе государства, председателю правительства, всем министрам и средствам массовой информации. За год, что прошел после увольнения, он сильно развил идею и нашел путь к спасению человечества. Наиболее важные мысли изложил, выделяя прописными буквами самое главное. Планету Земля следовало покрыть сетью барокамер, сделанных из ракет. В порядке конверсии. И вот теперь он сидел ночью в уютном кабинете и репетировал доклад перед Президентом.
«По долгу СЛУЖБЫ мне не раз доводилось ВЫСТУПАТЬ-СЛУШАТЬ ДРУГИХ на командных пунктах БАРОКАМЕРАХ, — читал он, — где голоса звучат ОТМЕННО-ГРОМКО, потому что наибольший ИЗБЫТОК ДАВЛЕНИЯ ПРОИЗВОДИТ свойство БАРОКАМЕРЫ (это нужно для даль¬нейшей ЖИЗНИ всех 100% ЛЮДЕЙ)».
Подчеркнув тушью слово «барокамеры», продолжил чтение.
 «Примеров из жизни уже ПРЕДОСТАТОЧНО, чтобы сказать любому человеку: все ЛЮДИ давно нуждаются в БАРОКАМЕРЕ, чтобы лечить¬ся по модели: ЧЕЛОВЕК-РАКЕТА».
Один из абзацев показался отставному генералу столь важным, что пришлось взять его в двойную рамку.
«У меня возникла НЕВЕРОЯТНАЯ-ОЧЕВИДНАЯ идея: на нашу ЗЕМЛЮ спускается самый ГРОЗНЫЙ-ОБЩИЙ-НЕВИДИМЫЙ, но уже ОЩУТИМЫЙ ВРАГ-РАЗРЕЖЕНИЕ АТМОСФЕРЫ, закрыться от которого надолго можно только за счет наращивания БАРОКАМЕРЫ: в СЕБЕ вокруг СЕБЯ вокруг МАШИНЫ своей, ибо далее уже нельзя построить СПЛОШНУЮ БАРОКМЕРУ для ВСЕХ!».
На этом месте генерал задумался. Доходчиво ли описал идею, поймут ли Президент и глава правительства, смогут ли руководители страны отрешиться от традиционных взглядов и от монетаризма?
Старенькая пишущая машинка стрекотала в ночи, и слова, напечатанные заглавными буквами, особенно хорошо выделялись в свете настольной лампы, сделанной в виде стратегической ракеты.
*Канцелярии работали без продыху. Из администрации Президента, аппарата правительства, из приемной министра обороны и прочих министров непрерывным потоком шли ответы: на бланках, с исходящими номерами, подписями и однотипными резолюциями вроде «рассмотреть» и «дать ответ заявителю». Обращения были адресованы главкому наиглавнейших войск, а тот перебрасывал их председателю научно-технического комитета. Чтобы тот подготовил ответы министерствам, ведомствам и заявителю — товарищу Бадуну.
Переписка длилась два года. Почтальон доставлял Бадуну вежливые письма, из коих следовало: идея рассматривается.  «Не хотят внедрять!» — рассердился наконец генерал, и в десятый раз отправил послание Верховному главнокомандующему. На этот раз решил объясниться предельно доходчиво. Начал с главного:
«Как ВОЕННОМУ ИНЖЕНЕРУ НАИГЛАВНЕЙШИХ ВОЙСК, имевшему счастье прикасаться к молодой НАУКЕ РАКЕТНО-КОСМИЧЕСКОЙ, разрешите НАПОМНИТЬ, что МЫ живем в особой   Р А С Ш И Р Я Ю Щ Е Й С Я   ВСЕЛЕННОЙ и на входе в 3-е ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ пора расставить АКЦЕНТЫ, чтобы еще раз УВИДЕТЬ-ПОНЯТЬ ПРИОРИТЕТЫ ЖИЗНИ:
ВЫСШАЯ ЦЕЛЬ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ — ее СПАСЕНИЕ до ПЕРЕНОСА на другие планеты*
ГЛАВНАЯ ЦЕЛЬ ЖИЗНИ на ЗЕМЛЕ — ее ПРОДЛЕНИЕ до ГОТОВНОСТИ к ПЕРЕНОСУ*
ГЛАВНАЯ ПРОГРАММА СПАСЕНИЯ-ПРОДЛЕНИЯ ЖИЗНИ на ЗЕМЛЕ — это РОСТ СЖАТИЯ СОЗНАНИЯ через РОСТ ВОЕННЫХ ТЕХНОЛОГИЙ с накапливающимся ПЕРЕХОДОМ: от менее ГЛАВНЫХ МАШИННЫХ, к БОЛЕЕ ГЛАВНЫМ РАКЕТНЫМ, но наиболее ТРУДНЫМ-ВЫНУЖДЕННЫМ для ЖИЗНИ ЗАВТРА».
И вновь его послание оказалось в НТК. Председатель ломал голову — что же ответить на этот раз? Вызвал Костромитина. Познакомил с генеральским открытием и перепиской. Иннокентий Сергеевич сидел над бумагами полдня.
— Это — симптом, — доложил председателю.
— Я тоже так думаю! — обрадовался координатор науки и, увидев на лице Костромитина усмешку, решил уточнить: — Чей симптом?
— Ваш, — объявил Иннокентий Сергеевич и, помедлив, добавил, чтобы не огорчать ученого: — Всеобщий.



НА НАУЧНОЙ ОСНОВЕ

Симеон Нилыч Жулябкин, получивши врачебный диплом, тотчас кинулся в науку, поскольку лечить солдат и заниматься, как он выражался «гигиентизмом», претило творческой душе, переполненной страстью к открытиям. Не станем утомлять читателя описанием его карьеры, сметавшей, точно грозный сель, всё на пути Жулябкина, скажем только, воспользовавшись одним из армейских афоризмов: «Он прошел путь от сперматозоида до генерала».
Взойдя по ступеням и отработав должное в Центральном военно-медицинском управлении, он сделался начальником НИИ, сильно укрупнил его, слив сразу несколько заведений помельче, отпраздновал сие событие, для чего выпустил водку с красочной этикеткой «Генерал Жулябкин». Институт однако же оказался столь громоздким, что вскоре управлять им стало скучно. И тогда Симеон Нилыч создал нечто вроде научного ООО, институт оставил, а сам, возглавив ООО и перекинув туда все ценное, что имелось в НИИ, придумал поставить дело на современный лад.
Рабочий день в ООО начинался в 9.00, заканчивался точно в 18.00. Самые толковые профессора и доценты, изъятые из НИИ, сиднем сидели за компьютерами, общались с космосом. Выходить в коридор они не могли, поскольку за отвлечение от науки полагался штраф, болеть также не дозволялось, вообще здесь берегли каждую секунду. Строг был к подчиненным Симеон Нилыч. Зайдет бывало в какой-нибудь кабинет, профессора с доцентами вскочат, а начальник и поинтересуется: «Ну, какого хрена вы тут делаете?». «С космосом общаемся», — ответят  хором. «Хреново контачите, — укорит генерал, выпустив струю перегара, — уже две недели никаких открытий. Смотрите, уволю. Всех на хрен уволю!».
Экстрасенсы, спецы телекинеза, гении астрологии, в которых превратились бывшие ученые «традиционщики», изъятые из укрупненного НИИ, пополняли свои познания и навыки исключительно из космоса, то есть на передовом уровне, с помощью спутниковых систем связи и суперкомпьютеров. И хотя трудились они с 9.00 до 18.00 и не тратили впустую ни секунды, открытия не вытанцовывались. Дело в том, что все уже было открыто, оприходовано и служило самому министру, начальнику Генштаба, а также главкому наиглавнейших войск и другим главкомам: сухопутному, морскому, космическому и авиационному. Российская военная мощь питалась передовой наукой, астрологические прогнозы сделались средством управления войсками. Начальник Генштаба давно мог бы считаться главным астрологом, да из скромности не дозволял так себя величать, ибо хватало ему звания генерала армии. Словом, ООО плелось в хвосте достижений, следовало отыскать новый источник. И генерал Жулябкин отыскал. Вы спросите: «Где?!». На войне, само собой.
Пять лет кряду наводили конституционный порядок в одной из южных республик. Похоронили сколько-то тысяч солдат, еще больше пропали, как у нас водится, без вести, ополовинили гражданское население и превратили города да поселки в щебень, а порядок все никак не получался. Грудные дети орали «Аллах акбар!», старики плясали с кинжалами, главари прятались на территории, какую до сантиметра контролировали и войска, и милиция, и всякие службы безопасности. Что ни день наносили точечные удары площадью с гектар, совершали зачистки, то есть кое-кого ликвидировали или отфильтровали, и все одно, ничего толком не выходило из контртерроризма. О причине временных пятилетних неудач первым догадался Симеон Нилыч. «Нету научной основы», — заявил он, встретившись с министром. «Сделаешь?» — поинтересовался утомленный военачальник. «При должном финансировании», — обещал генерал.
Не прошло и месяца, в южную республику доставили самолетами несколько фургонов на колесах. Это были только что изобретенные в ООО небывалые комплексы, предназначенные для восстановления боеспособности солдат и офицеров. «КРЯ» — так именовались они, что расшифровывалось: «Коррекция и Реабилитация» («Я» — по последней букве каждого слова). С помощью КРЯ быстро наведем конституционный порядок, посулил Жулябкин. Его обещание не было пустым звуком, так как в фургонах имелись пивные бары, кресла, видеомагнитофоны, мощнейшие аудиосистемы, какие обладали звуком такой силы, что террористы тотчас бы оглохли, компьютеры, преимущественно ноутбуки стоимостью в три тысячи баксов каждый, а также набор компакт-дисков и кассет. Фильмы были сплошь занятными, то есть порно, музыка взбадривала либо вгоняла в сон, в зависимости от предстоящей боевой операции, в пивных барах подавали «Генерала Жулябкина». В общем, КРЯ вполне обеспечивал восстановление боеспособности и антитеррор. Однако же КРЯ не ограничивался виртуальными картинками, звуком и фильмами. Симеон Нилыч ценил изящную словесность и печатное слово. Поэтому специально для книгочеев закупили литературу, и в качестве «расходного материала» (можно унести с собой и читать прямо во время боевых действий или зачисток) разложили в фургонах.
Это были три книжки, из серии «Устами народа». Первая называлась «Я невинность потерял в борделе», вторая — «Страдалец жизни половой» («Озорные стихи»), третья же предназначалась для любителей вокала — «Уличные песни». Книжки толстенькие, в глянцевых обложках, неизвестного издательства, тиражом 15 тысяч.
Завлекательными названиями пестрели озорные стихи: «Маленький гондончик», «Пиписка-разрушитель»,  «Последнее чириканье задницы», «Мадам-сучечка», «Утренний член» и прочее.  Полный набор песен, тех, что пели когда-то в лагерях и на хазах, непревзойденный русский мат в изобилии, современный «Лука Мудищев», пародии на Пушкина, опять же современные. К примеру:

Мой дядя, самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Кобыле так с утра заправил,
Что дворник вытащить не мог.

Песенки для профилактики тяжких последствий боевого стресса. Множество песенок, бодрых, веселых, жизнеутверждающих. Вроде такой вот:

Ах ты, водка-идиотка,
Белое вино.
У меня рассохлась глотка
Я не пил давно.
 
Или:

У Наталии гениталии
Хороши,
У Наталии грудь и талия
От души!

Ах, как заработали в войсках КРЯ! Постреляют бойцы по террористам, заберутся в фургоны, примут по стакану, врубят «технику», понаслушаются шлягеров, насмотрятся порнушечек — тотчас боеготовность поднимется. Опять готовы восстанавливать конституционный порядок. Многие так и шли в бой — с озорными песнями, почерпнутыми из книжек серии «Устами народа». Идут шеренгами, горланят «Гоп со смыком», палят из «Калашей». Противник, однако, кое-как сопротивлялся, хрипел, преодолевая озорные песнопения, «Аллах акбар!». Следовало срочно модернизировать КРЯ. И Жулейкин модернизировал. Закупили несколько грузовиков трав, собранных на изрытых воронками полях все той же непокорной республики.
Травы раздавали перед боем. Симеон Нилыч вставал перед строем бойцов в позу, открывал книжку «Страдалец жизни половой», читал зычно:

Коль на жопе чирей сел
Коль на глаз ты окосел,
Коль не можешь баб долбить, —
Травы, травы надо пить!!!

Понаехали из столицы военачальники, почмокали, разглядывая КРЯ, книжечки с собой забрали, дабы кругозор расширить, а генерала Жулябкина по плечу похлопали, наградили орденом и пообещали выдвинуть на госпремию.
Он получил ее через полгода.



ГЕНЫ

Невдалеке от Хорошевского шоссе, в здании с колоннами, обыкновенно днем, а бывает, и ночью вершатся судьбы офицеров. Здесь располагается Главное управление кадров, ГУК. Изречение «в кадрах решают все» давно стало трюизмом. Военные свыклись с могуществом ГУКа.
Известно, что в нашей армии, в отличие от супостата, все делается не просто — по здравому смыслу, а непременно на научной основе. Наука требуется на каждом шагу, но прежде всего для обновления уставов, приказов и директив, которые становятся у нас седыми, не успев выйти из младенчества.
И вот случилось так, что внезапно состарилось Руководство по набору в военные академии и училища. Оно, правда, могло бы еще послужить, но в ГУК пришел новый начальник — выдвиженец.
Трудно сыскать выдвиженца, который не взялся бы вносить новшеств. А если его назначению сопутствует упование на новые звезды, тут уж только держись. Поистине бесчисленны и велики идеи, что накопились в его голове и получили наконец-то безнаказанную свободу.
Так вот, пришел в ГУК новый начальник. И в первый же день пожелал сотворить свежее Руководство. Не простое, а, как водится, на научной основе. Дабы в училища и академии мог поступить только самый достойный. Собрали комиссию из кадровиков и ученых.
Приглашенные доктора и кандидаты занимались профотбором летчиков, моряков, артиллеристов, и, разумеется, специалистов наиглавнейших войск — ядерного щита Родины. Щит представлял Костромитин — человек, известный слабой сговорчивостью с начальством, но все еще не уволенный из армии, поскольку «умел претворять в жизнь», «вносить существенный вклад», выговаривал разные умные слова вроде «концептуальная модель» и, к тому же, сочинил со своими коллегами первый в стране учебник по профотбору.
Ученых освободили от лишних дел на месяц. Чтобы не отвлекались от важного задания. Документ подготовили к сроку. Он впитал в себя, как говорится, все лучшее, чего достигла просто мысль, а пуще того, мысль военная.
И вот настал день, когда заместитель начальника ГУКа собрал комиссию. Генерал-полковник Мурлонов намеревался сделать замечания, дабы Руководство довели до совершенства и придали ему окончательный блеск.
Кабинет Мурлонова заполнили до отказа. Члены комиссии тихо сидели за длинным столом, который примыкал к письменному столу генерала, ученые расселись вдоль стен. Председатель комиссии докладывал о результатах работы. Генерал слушал внимательно, сохраняя полководческое выражение лица, достойного чеканки на монетах, не перебил ни разу, даже не сделал своего привычного замечания: «Все надо делать параллельно: сначала одно, потом другое».
Вдруг на его столе звякнул телефон. Мурлонов вскочил, поднял руку, приказывая докладчику умолкнуть, схватил трубку, заворковал: «Товарищ заместитель министра обороны, генерал Мурлонов внимательно слушает». Затем приник к трубке, точно хотел ее всосать ушной раковиной, молча впитывал начальственный рокот и только время от времени отвечал радостно: «Есть! Есть! Есть!». Когда начальник, видимо, закончил, произнес: «Товарищ заместитель министра, генерал Мурлонов приступил к немедленному выполнению ваших указаний! Разрешите положить трубку?». Судя по всему, разрешение последовало. Генерал бережно положил трубку, погладил аппарат, окинул комиссию взглядом, и взгляд его указывал, что ему только что оказали высокую честь. Затем он опустился в кресло, бросил:
— Можете продолжать.
— Сталинская закалка! — шепнул на ухо Костромитину сосед — профессор Бардов.
По завершении доклада генерал насколько раз прошелся по кабинету, остановился напротив Костромитина. Тот встал.
— Полковник Костромитин, если не ошибаюсь?
— Так точно, — удивился профессор памяти крупного начальника.
Генерал окинул его критическим взглядом и продолжил:
— Документ неплохой, но кое-чего в нем не хватает…
Костромитин насторожился.
— Наукой установлено, — продолжал Мурлонов, — что у человека все заложено в генах.
Костромитин вежливо кивнул.
— Вот и подготовьте, товарищ профессор, в качестве приложения к моему Руководству инструкцию выявления будущих преступников... по генам.
Костромитин молчал.
— Почему не отвечаете? — удивился генерал.
Иннокентий Сергеевич переступил с ноги на ногу и тихо, вежливо сообщил:
— Товарищ генерал, марксистско-ленинская теория учит: люди преступниками не рождаются.
В кабинете сделалось так тихо, как бывает в зале суда перед вынесением приговора серийному убийце. Офицеры ГУКа разглядывали Костромитина с осуждением. Подобных пререканий здесь не слыхивали.
Мурлонов, однако, был культурным военачальником. Поэтому он не стал наказывать строптивого полковника, отошел от него и в зловещей тишине стал прохаживаться по кабинету. Сделав три круга, остановился напротив Костромитина и мягко, по-отечески, негромко объяснил:
— Марксистско-ленинская теория говорит правильно, она никогда не ошибается...
Затем, наклонил голову к уху Костромитина, и добавил тоном сообщника:
— Но мы-то с тобой знаем?!..


ДИВЕРСАНТ

Алексей Смолянинов написал кандидатскую диссертацию. Секретную, о ракетных двигателях. Перед защитой стал обходить членов ученого совета, знакомить их с научным трудом. Те читали название, желали успеха, ставили подписи в специальном листе. Последним оставался замполит академии — генерал Шкуркин.
— Садись, капитан, * предложил генерал, вальяжно раскинувшись в кресле, — давай свой «кирпич». Погляжу.
Смолянинов протянул красиво переплетенный том и подписной лист, испещренный автографами членов совета. Шкуркин просмотрел введение, заключение, список использованной литературы, полистал диссертацию и шваркнул ее на стол.
— Вы где собираетесь защищать, товарищ капитан?!
— В нашем ученом совете, — ответил Смолянинов, удивляясь неосведомленности начальника политотдела.— Уже и день назначен. Осталось получить вашу подпись...
— Нет, я вас спрашиваю, в какой стране собираетесь защищаться? В США, в Германии, а может, в Японии?!
Смолянинов уставился на побагровевшее генеральское лицо, сам покраснел и никак не мог найти, что ответить. Шкуркин помолчал с минуту и закричал:
— Это что за диссертация?!.. Да такую можно защищать в любой стране мира! Вы понимаете или еще не дошло?!
Капитан окончательно растерялся, вынул платок, стал вытирать с лица пот. Он не мог понять, отчего генерал распалился. Шкуркин возвысил голос еще круче:
— Вы что натворили?!.. Я уж не говорю про Маркса и Энгельса! Вы даже Владимира Ильича не упомянули! Откуда у вас такая идеологическая незрелость? Вы диверсант?!
— Никак нет, товарищ генерал, — пролепетал Смолянинов, — у меня диссертация чисто техническая... Постеснялся упоминать классиков всуе…
— Чего?! Чего такое «всуе»? Может вы еще и в боженьку верите?!
Капитан опустил голову. Замполит долго глядел на потерянное лицо молодого ученого, понял, что тот раскаивается, смягчился.
— Забери свой «кирпич» и внеси дополнения. Ты меня понял, капитан?
Смолянинов вышел из кабинета убитый. Расплетать секретную диссертацию — хлопот не оберешься! Срывался срок защиты.
Решил посоветоваться с научным руководителем. По пути остановился от неожиданной мысли: «В любой стране можно защищать!», но тотчас опомнился и загрустил пуще прежнего.
Профессор Емельянов выслушал ученика, хохотнул: «Ну и сделай, Алеша, как этот Шкуркин хочет. Разве тебе Ленина жалко упомянуть?».
*Смолянинов стал доктором, профессором, начальником кафедры в военном училище, известном на всю страну. Тридцать лет его службы науке были чередой достижений, он стал непререкаемым авторитетом в своем деле.
До выхода на пенсию Алексею Матвеевичу оставалось всего полгода. Он подводил итоги, хотел успеть издать монографию. Трудился над ней пятнадцать лет. Книга представляла собой сущую энциклопедию о ракетных двигателях.
Наконец принесли из типографии верстку. Он держал ее в руках, бережно перелистывал страницы, любовался четким типографским шрифтом, изяществом формул, и был счастлив, что успел после инфаркта, загнавшего его в прошлом году в госпиталь на несколько месяцев, завершить главный свой труд. Сделал с десяток мелких правок, отнес в типографию. В тот же день его вызвал генерал Свистельников — замполит.
— Вы, Алексей Матвеевич, против партии? — ошарашил с порога, хлопнув ладонью по верстке.— Может, объясните?..
— Не понял, — изумился профессор, — что вы имеете в виду?
— Вашу так называемую монографию...
— При чем здесь монография?
— А при том, что она насквозь аполитичная! Написали аж шестьсот страниц, а о партии — ни слова?!
— Так ведь у меня книга техническая, про двигатели!
— Тем более! Только что прошел ХХ??? съезд, а вы о нем не упомянули. Заберите свой опус и внесите дополнения. Хотя бы во введении упомяните. Понятно?
— Понятно.
Он выполнил обещание. О съезде упомянул. Добавил во введение: «ХХ??? съезд нашей родной Коммунистической партии в создание ракетных двигателей никакого вклада не внес».
Разразился скандал. Дело дошло до верхов. Многих в училище наказали. Смолянинова исключили из партии и уволили без проволочек. А тираж сожгли.

ГИПНОЗ

Юрий Сухомяткин, совсем еще молодой капитан, прослужив несколько лет в политотделе инструктором по комсомолу, решил стать гипнотизером. Кому-то покажется странным: зачем это понадобилось политработнику. Ответ прост. Он хотел научиться чему-нибудь дельному. Сильно обижался, когда слышал в свой адрес язвительную шутку: закрыл, дескать, рот… и остался без рабочего инструмента.
Стал посещать библиотеку. Читал Бехтерева, Буля и даже Фрейда. Через месяц почувствовал себя совсем другим человеком. Он и в самом деле переменился. В метро ему несколько раз уступили место, продавщицы удостаивали вниманием, сантехник исправил кран всего за «маленькую», были и другие признаки: Сухомяткин не такой как прежде и не такой как все.
Наконец настал день, когда он решил показать коллегам свое умение гипнотизировать. Опыт ставил на солдате-первогодке Мельничуке — здоровенном, медлительном, неговорливом детине.
— Товарищи! — обратился гипнотизер к сослуживцам, — сейчас продемонстрирую. Рядовой Мельничук, готовы?
— Так точно, — вытянулся солдат.— Готов!
— Рядовой Мельничук, — начал сеанс капитан, — закройте глаза. Слушайте внимательно. Сосредоточьтесь. На постороннее прошу не отвлекаться.
Сухомяткин встал в позу, сотворил загадочное лицо, прищурился. Голос его стал тихим, монотонным, без командирской твердости.
— Товарищ Мельничук, вы слышите только мой голос, только мой голос... Все окружающее перестало для вас существовать. Свободно, как плети, упали руки. Вы расслабились, ни о чем не думаете, слушаете только меня... Ваши ноги тяжелые, теплые... руки тяжелые, теплые… вы спокойны... Приятное тепло... Руки стали легкими, легкими, лег-ки-ми. Вы подняли руки, взмахнули, оторвались от земли… полетели. Вы парите в воздухе, парите как птица. Покой и свобода... Ничто не мешает полету...
Так вещал Сухомяткин, и голос его сделался утробным. Он водил руками перед лицом застывшего солдата, время от времени с торжеством поглядывал на сослуживцев. Те смотрели, затаив дыхание. Капитан продолжал гипнотизировать.
— И вот вы уже не птица. Рядовой Мельничук! Вы не птица!..
Солдат вздрогнул. Гипнотизер продолжал.
— Вы — самолет. Самолет с серебряными крыльями. Летите все выше и выше, прямо к солнцу. Для вас нет преград! Вы летите, летите... Но что это?! — испугался гипнотизер. — Что случилось?!.. Произошло непредвиденное. Это неисправность. Да, поломка! Моторы заглохли. Вы падаете. Падаете! А-а-а!.. Па-да-е-те!
Рядовой Мельничук стоял с разведенными в стороны руками. Всем было ясно: гипноз подействовал. Сухомяткин, между тем, продолжал внушать картину катастрофы.
— Товарищ Мельничук, у вас отказали моторы! Самолет перевернулся и падает! Отставить! Рядовой Мельничук, это выпадаете вы. Вы падаете! Па-да-е-те... Рядовой Мельничук, слушайте меня внимательно. Вы падаете!..
В голосе капитана послышалась просьба. И просьба эта должна была проникнуть в подсознание испытуемого.
Солдат открыл глаза, укоризненно глянул на гипнотизера, затем на грязный линолеум, вздохнул, приложил руку к стриженой голове:
— Есть, товарищ капитан!
И с грохотом рухнул на пол.
...С того дня прошло много лет. Сухомяткин защитил кандидатскую, дослужился до полковника, преподает в бывшей Военно-политической академии. Поругивает реформы, вспоминает счастливые времена. А Мельничук, закончив службу с лычками сержанта, без которых немыслима солдатская карьера украинца, уехал в богатое село под Хмельницком. Говорит он только на мове, нэнькает незалежную, костерит москалей и не хочет вспоминать о службе в русской армии. Правда, изредка приходит к бывшему сержанту Советской армии странный сон, в котором он превращается в самолет с серебряными крыльями. Летит прямо к солнцу. Свободно, стремительно, без помех.


ВСЕ ФУНКЦИОНИРУЕТ

Ранним сентябрьским утром, на восходе солнца, в подмосковный военный городок, где располагался главкомат наиглавнейших войск, въехал рефрижератор. Длинный бело-голубой фургон был загружен аппаратурой, сотворенной особым конструкторским бюро. В уникальной аппаратуре нуждался не менее уникальный командный пункт, готовый выдержать прямое попадание водородной бомбы.
Каждое утро сей номерной объект с вывеской у входа «База ремонта вертолетов» заполняли десятки офицеров и гражданских. Люди шли через проходную, усмехались, глядя на вывеску, предназначенную шпионам, скрывались в крошечном домике, похожем на будку путевого обходчика. Космическая разведка противника недоумевала, как мог этот скворечник поглотить такую прорву людей! Наивному противнику было невдомек, что в домике ходит лифт.
Дежурство в подземелье изматывало и портило здоровье, но служивым запретили ошибаться во время работы и жаловаться на переутомление, в котором они пребывали постоянно. Ибо цена ошибки равнялась, как им внушили, цене страны.
И вот ради поддержки боеспособности ученые сотворили биотехнический комплекс, предназначенный для восстановле¬ния растраченных сил и контроля за состоянием тех, кто дежурил в глубоком подземелье. Назвали комплекс — «Профилактика».
Кондиции офицеров оценивали по десяткам показателей, множество разных методик содержала аппаратура, но главной считали методику саморегуляции. Предлагали засунуть палец в отверстие на приборной панели, нафаршированной датчиками. С пальца автоматически снимались параметры организма, компьютер анализировал и выдавал оценку, но не в словах, а изменением цвета телеэкрана. При плохом состоянии экран заливал красный свет, при хорошем — зеленый. Словом, это был, что называется, передний край науки. Обошли американцев!
Для «Профилактики» выделили помещения, закупили кресла, журнальные столики, ковры. Наклеили на стену фотообои с изображением лесного озера, приобрели магнитолу и видеомагнитофон. На дверях повесили таблички: «Комната реабилитации» и «Ответственный капитан Бабокал». Первое, что сделал ответственный — врезал собственный замок. Запретил заходить в свое помещение даже землякам. Повторял: «нагадят» и «сопрут».
Единственному врачу, который дежурил на объекте, некогда было заниматься реабилитацией. Ученых из отдела Костромитина, тех самых, что придумали биотехнический комплекс вместе с профилактикой и реабилитацией, в хозяйство Бабокала не допустили. «По режимным соображениям», — объяснил начальник главного штаба генерал Вишенка. А когда его попросили ввести в штат еще одного доктора, генерал-полковник закипел от ярости: «Штат раздувать? Это по государственному? Штат должен быть рубель в рубель!».
В результате «реабилитация» умерла. Лишь изредка Бабокал отпирал заветную дверь, вытирал пыль и смотрел, запершись, американские боевики. Видеомагнитофон работал исправно. Все остальное время помещения пустовали.
Шли годы. Менялись дежурные смены, списывали по здоровью сорокалетних офицеров, приходили новые. Но все так же оставалась запертой и опечатанной дверь в комнаты, заполненные уникальной аппаратурой. Никто ею не пользовался. Кроме, конечно, Бабокала. Он изрядно полысел, обрюзг, достиг звания подполковника. Как и в молодые годы повторял «нагадят, сопрут», и тайно от всех смотрел уже не боевики, а порнушки.
И вот пришли наконец в армию реформы! Новое военное руководство заинтересовалось командным пунктом. Заместители министра, военачальники Генштаба пожелали побывать на важном государственном объекте. Вот тут-то и пригодилась «реабилитация». Ее подавали на десерт. Генералы радовались: «Такого нет даже у американцев!». После каждого очередного показа (есть в армии особо важное дело — «показ») помещения тотчас запирали и опечатывали.
И вот однажды, в жаркий июльский полдень, главком собрал военный совет и сообщил: «К нам едет министр. Отставить все дела и заняться подготовкой к показу!».
Готовились три недели. Запретили ходить без кителей, хотя сезон позволял «ношение рубашек». Офицеры утопали в поту, мучились и проклинали метеослужбу. Еще раз заасфальтировали дороги, а также тропинки в березовой роще. Здания и заборы перекрасили. Удвоили офицерские патрули. Словом, подготовились.
За два дня до визита министра главком объект посетил. Дал указания: накрыть камуфляжными сетями коммерческие гаражи, прекратить кормление дежурных смен, чтобы не пахло пищей (министр не любил запаха), из служебных зданий не выходить... Много толковых указаний дал главком.
Городок, казалось, вымер. Все сверкало чистотой. Автомобили ползали по дорогам со скоростью 20 километров. Офицеры брились дважды в день — утром и вечером. Назначенный для показа «реабилитации» майор Серый из отдела Костромитина бросил науку и ночевал на объекте. Наконец ожиданию настал конец.
Министр приехал поздно вечером. Объект ему понравился. Увидав биотехнический комплекс, спросил:
— А это еще что за хреновина?
Майор ответил. Маршал поинтересовался:
— Как фамилия?
— Серый, — вежливо ответил ученый.
— Какой-какой?! Серый? — развеселился министр, — зачем взял себе такую фамилию? Ты же не совсем серый, а брюнет!
— Так точно, товарищ Маршал Советского Союза, — подтвердил кандидат наук.— Не совсем.
— Тогда доложите, товарищ Серый, аппаратура работает?
— Так точно, функционирует.
— Я тебя спрашиваю: работает?! — повысил голос маршал.
— Функционирует, — повторил майор.
— Мать твою так! — закричал министр.— Я тебя спрашиваю: работает? А ты заладил как попка: функционирует, функционирует... Это у меня! У меня член функционирует, а не работает! Понял?!
— Понял, товарищ маршал... Аппаратура функ... отставить! Работает... Прошу в кресло.
От такой наглости свита министра обомлела, а главком позеленел и стал походить на елки вокруг городка. Министр усмехнулся:
— Хочешь своими тестами из меня дурака сделать?
— Не смогу, — ответил ученый.
— Тогда ладно, — я согласился маршал, — тогда сажусь. Показывай свою науку.
— Товарищ министр обороны, суньте, пожалуйста, палец в это отверстие.
— А не убьешь? — поинтересовался министр.
—  Аппаратура безопасная... На экране высветится ваше психическое состояние.
Теперь уже и свита, вслед за главкомом, позеленела. Это ведь надо же проверять психику маршала! Но министр слыл человеком прогрессивным, даже бесстрашным. Слегка помедлив, воткнул толстый палец в отверстие.
Экран мгновенно залил красный цвет. Опорочил! Но Серый не растерялся, тотчас нажал какую-то кнопку, экран позеленел. Загорелась надпись: «Состояние отличное».
— У вас, товарищ маршал, отличная психика! — доложил ученый майор.
— Тоже мне, удивил, — довольным тоном произнес министр.— Приборы не набрешут. Это тебе не подчиненные. А ты, майор, и правда, не такой уж серый. Объявляю благодарность.
— Служу Отечеству! — выкрикнул не очень серый ученый.
— Ну, вот, а ты талдычишь: функционирует, функционирует... Отлично работает аппаратура. Кто здесь главный?
Из-за спин генералов выскочил хозяин помещения. Вытянулся, прокричал:
— Ответственный подполковник Бабокал!
— А почему ты, Бабакал, все еще в подполковниках? — удивился маршал. — Такой аппарат сделал, а подполковник!
Главком вежливо согнулся в пояснице:
— Товарищ министр, у него срок через месяц выходит.
— Нечего ждать, пиши представление, — приказал маршал и пожал руку потерявшему дар речи Бабокалу.
...Министр уехал. Главком поздравил заместителей с успехом. Комнату реабилитации заперли и опечатали. Офицерам разрешили ходить в рубашках с короткими рукавами, без галстуков. Дежурную смену накормили. А майора Серого отпустили домой, отсыпаться. До следующего показа.

ХРЮКАЛКА

В одной из дивизий, в Доме офицеров, исправно служил начальником вечернего университета марксизма-ленинизма капитан Хрюк.
Поскольку лекторов в дивизии не имелось, Хрюк ограничивался семинарами. Офицеры посещали университет ради карьеры, и называли его «хрюкалкой».
На занятия они приходили утомленными, отвечали невпопад, путались в тонкостях науки и тем позорили заведение, в котором была принята двухбалльная система оценок: «хорошо» и «отлично». Капитан, разумеется, строго следовал установленному порядку, о тройках даже помыслить не смел, но офи¬церы успевали все же слабовато, а в дивизию частенько наезжали разные комиссии. Могли, как говорится, «выявить» и заставить «устранять замечания». После долгих раздумий он догадался: университету недостает передовой науки. Той, что дает прочные знания на подсознательном уровне. Именно такая наука необходима, поскольку сознание человека не может пропитаться всесильным учением. Требуется подкорка! Следовательно, пришла пора эксперимента.
Для соучастия в опытах Хрюк пригласил капитана с инженерным образованием, да еще молодого медика — тоже капитана. И взялись три капитана учить марксизму-ленинизму по новой методе. Делали это так.
Офицеры рассаживались в креслах, к трибуне выходил Хрюк и, предложив расслабиться, гнусавил: «Я буду учить по-новому. На научной основе! Закройте глаза».
Офицеры с охотой выполняли указание, в зале гас свет, раздавалась тихая, умиротворяющая мелодия. Диапроектор бросал на экран картинки природы вперемешку с цитатами из трудов классиков, а посреди мелодии кто-то урчал в динамиках: «Все на борьбу с Деникиным», «Все на борьбу* все, все, все!», или: «Как нам реорганизовать Рабкрин, как нам реорганизовать... как, как, как?». Ученики дружно засыпали, некоторые храпели, впрочем, с разной силой и оттенками, что указывало на индивидуальное восприятие новейшей методики обучения. Убедившись, что мертвецкий сон парализовал сознание, Хрюк взмахом руки давал сигнал инженеру и медику, которые стояли возле диапроектора и магнитофона, и тотчас картинки природы исчезали, уступив место оплошному тексту из трудов классиков, а магнитофон вещал предназначенные для подсознательного усвоения произведения вождя: «Все на борьбу с Деникиным» и «Как нам реорганизовать Рабкрин».
Через два часа вспыхивал свет, Хрюк будил офицеров, радостно вопрошал: «Как моя методика? Подействовала?». «Классная методика, — отвечали ему, позевывая.
Толпы офицеров устремились в университет. Сбегали со службы, пренебрегали боевой подготовкой. Учиться шли даже те, кто, в силу возраста, уже не мечтал о карьере. Командир дивизии сокрушался: «В служебное время! Когда же боевой подготовкой заниматься?!», но ничего не мог поделать, потому что в наиглавнейших войсках идеологическая работа стояла на первом месте.
Ничто не могло остановить капитана. Так что вскоре и саму дивизию стали называть, по имени университета, «хрюкалкой».
Университет прославился на все войска. Ни в одной дивизии не было столько желающих овладеть основами. Следовало придать начинанию подобающий размах.
И тогда Хрюк сочинил письмо. Отправил ХХШ съезду. Предложил создать «Единый идеологический Центр СССР». Чтобы не только военные, но весь народ усвоил марксизм-ленинизм товарища Л.И.Брежнева. На подсознательном уровне.
Поскольку в успехе он не сомневался, самолично изготовил бланки с наименованием Центра, а также гербовую печать. Дабы учреждение приобрело мобильность, отослал еще одно послание — директору Горьковского автозавода. Просил срочно отгрузить пять автомобилей «волга». Текст напечатал на бланке, подпись свою скрепил печатью, указал воображаемый расчетный счет банка. Через две недели пришел ответ: «Уважаемый товарищ Хрюк. Вся продукция, выпускаемая заводом, распределена. В текущем году можем выделить для Центра только два автомобиля ГАЗ-24».
А еще спустя неделю в дивизию прилетела комиссия. Из ЦК и главного политуправления. Не зря обратился капитан к ХХШ съезду партии.
Комиссия посетила залы, где под заунывные речи и мелькание на экранах текстов классиков крепко спали офицеры. Технические средства приезжим понравились, но важный столичный генерал, услыхав разноголосый храп, отчего-то счел методику кощунственной. «Они здесь отсыпаются!» — догадался генерал и, подумав, добавил: «Порочат! Усыпили». «Я их не усыпил, а только отключил на время сознание, — обиделся Хрюк, — чтобы информация засела в подкорке. На клеточном уровне». Услыхав про клеточный уровень, генерал было испугался, но ненадолго: «А вот это мы сейчас проверим!». Проверили. Оказалось, что в клетках у большинства учащихся ничего обнаружить невозможно. Без микроскопа. Только два пожилых майора продемонстрировали глубокие познания. Один громко выкрикнул: «Как нам реорганизовать?!», второй уверенно дополнил: «Деникина».
— Что вы собираетесь делать дальше? — спросил генерал.
— Распространять на всю страну, — ответил Хрюк.
— Уволю! — пообещал генерал…
Медицинский капитан от метода открестился: «Бес попутал». Инженерный капитан запил. Их простили. Отправили служить в отдаленный гарнизон. А Хрюка уволили.
— Никому не позволю порочить! — объявил московский генерал.
*В одном из районов столицы есть НИИ «Подсознание». Здесь, в специальной камере, похожей на космический корабль, излечивают любую болезнь. Полежишь в камере полчаса, и прыгаешь, как заведенный, целую неделю, гордятся ученые. Недавно одна из газет поместила статью об институте. Статья начиналась так: «Душа расшифрована! Душа есть! Она измерена! Она излучает энергию!». Руководит «Подсознанием» академик, доктор технических наук и он же — доктор биоэнергоинформационных наук. Что это за наука, не знает никто. В «Подсознание» обращаются за помощью бизнесмены, космонавты, члены правительства. Частенько бывают здесь и военачальники, а также их домочадцы. Поговаривают, что однажды ночью даже побывал инкогнито сам Президент. Десятки ученых трудятся в НИИ, с пациентами обращаются вежливо, таксу назначают такую, чтобы вызвать уважение. Они творят открытия, каких не знают ни Америка ни Япония, любят свою «нетрадиционную» науку, но еще больше они любят директора.
Фамилия директора — Хрюк.


КОМПЬЮТЕР-ВОСПИТАТЕЛЬ

Генерал Дурлин командовал военным инженерным училищем, имел почти две тысячи подчиненных, и всего себя отдавал воспитанию личного состава. То есть, любил наказывать.
Запретил «одиночное хождение», ибо совершенный в одиночку проступок легко скрыть, если же ходить в коллективе, всегда найдется свидетель. Преподаватели и курсанты перемещались по территории училища группами. Как только Дурлин замечал кого-либо без сопровождения, объявлял выговор. Хотя все же некоторые места, к примеру, туалет, разрешил иногда посещать без свидетелей.
Затем, дабы дисциплина поднялась, как он выражался, «еще более выше», приказал пешком не ходить, а только бегом или строевым шагом. Бегу отдавал предпочтение. Если подчиненный бежит или хотя бы печатает шаг, высоко подымая ноги, тут уж не до нарушений.
И забегали военные по коридорам училища. Те, кто слаб здоровьем, могли в виде исключения не бегать, а шагать строевым, но таких оказалось всего несколько человек, да и те — профессора предпенсионного возраста. Ах, как поднялась дисциплина! Несется в аудиторию колонна курсантов, а за ней отбивает шаг профессор.
Итак, дисциплина улучшилась. Почти половина подчиненных имела взыскания. Половина. Но как быть с остальными?! И генерал нашел радикальное решение.
Училищу прислали из Москвы компьютер. Дурлину доложили, что теперь можно быстро решать самые сложные  математические задачи и тем достичь в научно-исследовательских работах новых высот. Генерал выслушал заместителя по науке и принял командирское решение: «Это будет компьютер-воспитатель!».
Каждому профессору, доценту, всем до единого курсантам присвоили шифр. К примеру: Щ-1215, Г-983 и так далее. В отделе кадров шифры проставили тушью в удостоверения личности и заставили выучить наизусть. Математики приготовили для компьютера специальную программу. Данные занесли в память машины. Получилась автоматизированная система управления дисциплиной: «АСУ дисциплина». Тщательно, с проведением практических занятий, проинструктировали комендантскую службу. И заработала АСУ-дисциплина на полную катушку.
Патруль останавливал нарушителя, требовал назвать личный шифр. Когда тот докладывал: «Майор Щ-987» или «Курсант Г-32», проверяли правильность ответа по удостоверению личности. Если ответ не совпадал с записью, полагался выговор. Нарушений в училище нашлось множество. Неаккуратная прическа, признаки щетины на подбородке, тупая иголка для пришивания пуговиц, медленный бег на пути в библиотеку, множество прочих прегрешений человек запомнить не может. Их запомнил компьютер-воспитатель. В конце дежурства патрули передавали сведения по выполнению «Плана задержаний» бригаде математиков, чтобы те внесли данные в компьютер.
Через семестр в училище не осталось никого, кто не попал в сети АСУ. Генерал проверял работу компьютера лично. Находил в работе бригады математиков погрешности, уточнял шифры, объявлял взыскания и требовал показать, что компьютер запомнил каждый выговор.
Но особенно придирчив был Дурлин к контрольно-пропускной службе. Ежедневно, с утра пораньше, заглядывал на КПП, наблюдал, как контролеры проверяют пропуска, объявлял взыскания «за некачественное сличение с фотографиями», заставлял дежурную смену пробежаться вокруг КПП раз двадцать, после чего разрешал пройтись строевым шагом. Смена, возглавляемая кем-либо из преподавателей, отбивала строевой шаг с песней:

Мы — секретные войска!
Проверяем пропуска.

В конце концов, АСУ-дисциплина выполнила задачу. Единственным, у кого не было взысканий, остался Дурлин. Но особенно радовало генерала то, что компьютер лишил отпусков весь личный состав. За одно взыскание он отнимал от отпуска один день, за два — двое суток, за три… и так далее. Вот какую умную программу ввели в вычислительную машину!
…В конце года главком собрал генералитет — для подведения итогов. Первым дали отчитаться Дурлину. Поскольку его училище было единственным, где нет ни одного нарушения дисциплины.
— Как вам это удалось?! — воскликнул главком.— Поделитесь!
— Благодаря компьютеризации, — признался генерал,
— Уточните! — потребовал маршал.
— У меня компьютер-воспитатель, — объяснил начальник лучшего училища.
Он знал, что главнокомандующий ценит прогрессивные методы поддержания дисциплины, и никогда не подавал в главкомат неприятных сведений, которые хранил в памяти компьютер.
— Объявляю вам благодарность, товарищ Дурлин! — обрадовал  главком и, глянув на заместителя по ВУЗ-ам, распорядился:
— Завтра же поставить в каждое училище и в каждую дивизию по одному компьютеру-воспитателю.


ЦЕЛЕБНЫЙ УЖИН

К вечеру, когда все покинули лабораторию и здание опустело, доцент Малютко набрал в медицинскую колбу дистиллированной воды и опустил в нее кипятильник. Протер очки, углубился в наблюдение. Вот появились первые пузырьки, стали размножаться, заполнили колбу, вода закипела. Доцент подождал минут десять, ожидая гибели последнего болезнетворного микроба, налил кипяток в подаренную к пятидесятилетию кружку, и бережно извлек из полиэтиленового пакета морковку.
Он сидел за лабораторным столом, откусывал от морковки по крохотному кусочку, долго жевал, не позволяя пище проникнуть в желудок. Лучше, если питательные вещества попадут в организм прямо из полости рта. Посматривал на секундомер, смаковал пищу ровно 25 минут. Затем сделал десять маленьких глотков из чашки и с довольным видом возвратился к письменному столу.
Настольная лампа освещала верстку книги. Малютко работал над ней два года. Пособие для войск содержало теоретические выкладки и методические рекомендации офицерам, что дежурят в подземных бункерах. Доцент Малютко, правда, никогда не видел этих офицеров, но из секретных научных отчетов знал: они часто болеют и теряют работоспособность. Ученый хотел помочь тем, от кого зависит судьба страны. «Устают наши офицеры», — огорчался доцент.
Сам Малютко отличался завидной работоспособностью. Всегда при галстуке, невозмутимый и твердый в упорном намерении повысить на научной основе боеготовность наиглавнейших воск, он трудился обычно допоздна, так что даже компьютер порой отказывал, и не жаловался, что вот уже четвертый месяц не дают жалования.
В типографии его просили не вносить дополнений, а только выправить опечатки или явные ляпсусы. Малютко страдал из-за невозможности радикально улучшить собственное творение. В одном месте нашел оплошность совершенно недопустимую и решил проверить качество текста на слух. Это был абзац, посвященный описанию целебного ужина. Он пробежал текст глазами, а потом принялся читать вслух — торжественно и громко. Как поэму.
«В 19 ч 15 мин (он так и читал: «ч» и «мин») хорошо отмыть и замочить в кипяченой воде на 10...15 мин горсть изюма и кураги (10…15 штук). Расколоть 2-3 спелых грецких ореха и их ядра мелко нарезать. Измельчить на мелкую терку 2 средние моркови (сладкие на вкус), а на крупную пластиковую терку — 2 крупных яблока. В 19 ч 30 мин все компоненты ужина тщательно перемешать и выдержать при комнатной температуре строго 30 мин. Перед употреблением в 20 ч…».
На этом месте Малютко остановился, наморщил лоб, взял ручку, обмакнул перо в пузырек с тушью и решительно внес исправление: в 20 ч 00 мин…
Продолжил чтение с той фразы, куда только что внес «00 мин» и тем придал ей должную конкретность.
«Перед употреблением в 20 ч 00 мин добавляют столовую ложку сметаны (она необходима для усвоения жирорастворимого бета-каротина из моркови) и еще раз перемешивают. Кушают медленно (можно дробно, в течение 15...40 мин), тщательно и длительно пережевывая, смакуя ужин, при этом целебные компоненты начинают всасываться уже в полости рта».
Закончив чтение, он еще раз полюбовался внесенным исправлением, и вновь склонился над версткой...
Через месяц пособие издали и отослали в войска
…В тесном отсеке подземного командного пункта бдительно нес дежурство боевой расчет подполковника Неумывакина. И сам командир, и оба его подчиненных спали. Сон на посту давно стал привычным, поскольку помогал организму справиться с недоеданием. Они посапывали и видели голодные сны, как вдруг заверещал звонок — сработал будильник наручных часов второго номера — майора Скворцова. Офицеры открыли глаза.
— Пора? — вопросил, потягиваясь, Неумывакин.
— Есть еще несколько минут, — зевнул Скворцов и похлопал ладонью по рту, отгоняя сон.
— Не тяни, — раздался голос капитана Рябова, — жрать охота...
— Ладно, — согласился Скворцов, и раскрыл на нужной странице потрепанную книжку.— Приготовились! Начали… Целебный ужин!
— А не рановато? — спросил командир.
— Никак нет, — ответил второй номер, и глянул на часы, — ровно 19 ч 15 мин. Разрешите приступить?
Командир кивнул лысой головой. Скворцов принялся читать, громко и радостно выкрикивая самые важные слова.
— Изюм! — восклицал он, — курага! Грецкие орехи! Два крупных яблока!.. Каждому!
— Повтори! — потребовал Неумывакин.
— Яблоки, — повторил вместо Скворцова третий номер.
— Да не то! — рассердился командир, — ты мне про курагу повтори.
— Повторяю! Специально для командира... Ку-ра-га!... 10-15 штук!
Офицеры мысленно крошили орехи, замачивали изюм и курагу, измельчали на терках — мелкой и крупной (пластиковой) — сладкую морковь и спелые яблоки. Точно в 20 ч 00 мин Скворцов взял воображаемую ложку воображаемой сметаны.
— Уймись, Скворцов, — застонал командир.— У меня полный рот слюны.
— Прошу не глотать, — предупредил майор.— Слюну надо смаковать и всасывать прямо из полости рта.
За четверть часа до окончания дежурства они покончили с целебным ужином. Сидели в креслах умиротворенные, с благостным выражением на лицах.
— Отмочи чего-нибудь еще, — прервал молчание Неумывакин.— Про мясо…
Майор полистал книжку, нашел нужное место, велеречиво принялся читать: «Офицерам боевых расчетов рекомендуем «живую пищу», как-то: сырую печень, сырое мясо молодого животного или цыплят»...
— Все же не дурак этот доцент Малютко!
— Не согласен, — возразил командир.— Где в этой дивизии найдешь молодого животного?
— А зам по тылу? — подсказал Рябов.
— Так он же старый, — разочарованно произнес Неумывакин.
— Зато жирный, — раздалось из угла.
Послышался шум лифта. Явилась смена. Командир спросил: «Ну, чего там наверху? Получку давать будут? Третий месяц ...». Командир сменщиков ответил: «Глухо, как в танке... Молчат».
Они проверили документацию, расписались в журнале о сдаче-приеме, и командир нового боевого расчета попросил Неумывакина:
— Ты оставь нам это пособие. А то, как бы с голодухи не околеть.


ДУБОВАЯ ЛИПА

Рабочий дань Костромитина начался с того, что дверь в его кабинет распахнулась, и в сопровождении восьми полковников вошел генерал Блудилин.
— Внезапная проверочка! — воскликнул генерал, потирая руки.— Для оказания помощи в научной работе. Проверочка комплексная, всесторонняя.
Костромитин знал: ничего хорошего от проверок, тем более, внезапных, комплексных и всесторонних, не бывает. Блудилин продолжал:
— Начнем с доклада о работе отдела… Десяти минут вам хватит?
— С избытком, — ответил Иннокентий Сергеевич.
Он знал из опыта, что любую комиссию интересует не само дело, каким занимаются проверяемые, а выявление недостатков. В кабинете собрались высокие профессионалы. Могли проверить и оценить что угодно.
— Тогда докладывайте.
Костромитин помолчал, вздохнул и приступил к докладу. Он говорил, избегая специальных терминов, спешил, но десяти минут не хватило. На одиннадцатой генерал поднял руку.
— Достаточно. Все понятно. Вижу, можете докладывать без бумаж¬ки часов восемь подряд. Вы же профессор!.. Работаете по плану?
— Как же без плана? — ответил Иннокентий Сергеевич.
— Товарищи члены комиссии, какие вопросы? — спросил генерал.
Без вопросов работа комиссии считается неполноценной. Следовало продемонстрировать компетентность и интерес к науке.
— Прошу вопросы, — заерзал на стуле генерал.— Есть вопросы?
— Разрешите? — оживился полковник из службы противохимической защиты, называемой в войсках «хим-дым».
— Задавайте! — обрадовался председатель комиссии.
— Товарищ профессор, — с опаской произнес «хим-дым», — вы занимаетесь связями с внеземными цивилизациями?
— Никак нет, — ответил по военному Костромитин.
— Почему?
— Не запланировано, — не моргнув глазом, ответил профессор.
— Достаточно вопросов! — воскликнул Блудилин.— Хватит! Постройте  личный состав…
Через пять минут сотрудники Костромитина построились. Их лица были напряжены и встревожены, офицеры старались держаться молодцевато, как подобает военным.
— Принесите журнал учета личного состава, — приказал генерал.
Принесли журнал. Блудилин долго его рассматривал. Приказал:
— Вызвать всех, кто в местной командировке. Чтобы явились ровно через час, как при сигнале «военная опасность».
— Есть, вызвать! — ответил Костромитин, недоумевая, как отыскать своих коллег в институтах Академии наук и библиотеках, куда те уехали их подмосковного гарнизона с утра пораньше.
Пока он размышлял, генерал поочередно ткнул пальцем в шестерых офицеров:
— Принесите свои ежедневные планы!
Главное в военных НИИ — планы. Научный сотрудник обязан иметь план работы на каждый день. План следовало составлять накануне, указывать по часам, чем именно собирается заниматься ученый. Некоторые пренебрегали, вели планы небрежно, а один доктор наук настолько возомнил, что записывал задним числом: «Думал». Правда, в графе 13.00-14.00 честно указывал: «обедал», но даже эта подробность не спасла от выговора за недостаточно конкретный план.
Избранные Блудилиным офицеры через минуту явились с планами (успели сочинить, пока шеф докладывал в своем кабинете), вручили генералу. Но военачальник был опытен и прозорлив.
— А где планы за вчерашний день?
Ученые опустили головы.
— Та-а-к, планов нет... Вчера вы ничего не делали! Есть кто-нибудь с планами за предыдущие дни? Никого нет?..
Офицеры стояли в строю как нашкодившие первоклашки. У них не было ежедневных планов.
— То, что вы мне показали, — продолжил генерал, — липа. Некачественная. Пора бы знать: липа должна быть дубовой! Даже планы не можете подделать. Ученые!
Ученые, конечно же, превосходно знали, что такое «дубовая липа», но из-за внезапности проверки не успели ее вырастить.
— Полковник Балаганский! — обратился генерал к начальнику штаба комиссии, — запишите в акт проверки: «Ежедневных планов нет. Личный состав бездельничает».
При любой проверке создают штаб. Начальником назначают офицера с красивым почерком. Акт составляют с первой минуты проверки.
— Товарищи офицеры, — произнес Блудилин, — мы не будем отвлекать вас от научно-исследовательской работы. Через пять минут собраться в конференц-зале для сдачи зачетов по уставам. Примет зачет полковник Льготка.
Строй рассыпался, ученые понуро побрели в конференц-зал.
Полковник Льготка скучным голосом спросил: «Кто может доложить, о чем сказано в статьях 322-327 главы II устава внутрен¬ней службы? Поднимите руки!».
Ни одна рука не поднялась. Ученые не знали устава.
— Так, товарищи научники, — сумрачно произнес Льготка, бывший когда-то преуспевающим политработником, а после упразднения партии так и не нашедший себе столь же полезной работы.— С вами все ясно! Раз не знаете статей, изложите их содержание письменно.
Между тем комиссия проверяла документацию. То есть опять таки планы. «Планы на год есть?» — строго спросил Блудилин. «Их уйма!» — ответил Костромитин и вызвал своих заместителей. Планов было так много, что принести их можно было только вдвоем.
— Да-а-а… Их уйма, — разочарованно протянул генерал, не  ожидавший такого количества бумаг. — Раз планы есть, то и проверять нечего. Хотя, товарищи члены комиссии, посмотрите их повнимательнее, а мы пока побеседуем с Иннокентием Сергеевичем.
Они остались вдвоем. Генерал по-дружески предложил: «Иннокентий Сергеевич напишите недостатки о вашей научной работе. Другие недостатки мы выявим сами, а научные никто лучше вас не придумает».
Костромитин кивнул седой головой. Он привык давать в акты проверок недостатки о работе своего отдела. Каждый раз с блеском справлялся с поставленной задачей. Пережил за тридцать лет работы в НИИ полсотни комиссий, в составе которых ни разу не было ни одного специалиста в том, чем он занимался, и потому сочинял на себя недостатки самостоятельно.
— Товарищ генерал-лейтенант, кое-какие недостатки нашли! — доложил, весело ворвавшись в кабинет, полковник из службы войск.— В планах маловато конкретики, имеются помарки, подчистки, нестыковки в датах.
— Вот и отлично! Отлично! — обрадовался Блудилин.— Запишите в акт. А мы пойдем смотреть материальную базу.
Костромитин остался выдумывать собственные недостатки, комиссия отправилась в лаборатории.
Лабораторно-экспериментальную базу создавали десятилетиями, и она не уступала, пожалуй, академическим НИИ. Недостатков, однако, оказалось столько, что секретарь комиссии Повалошвейковский едва успевал записывать.
На дверях не было табличек с фамилиями ответственных, описи имущества устарели, отсутствовали на косяках дверей крышечки от пивных бутылок (их следовало набивать пластилином — для опечатывания помещений), на столах научных сотрудников грудами лежали монографии и научные журналы (их полагалось хранить в шкафах), бирки на сейфах пожелтели, на розетках отсутствовала маркировка напряжения в электросети, не на всех телефонных аппаратах обозначены номера, и в довершении всего, почти в каждом кабинете обнаружили пустую трехлитровую банку.
Блудилин выдвигал ящики письменных шкафов, заглядывал в мусорные корзины. Что-то искал, хмурился, снова искал, и находил… трехлитровые банки.
— Из банок пьете?! — возмущенно вскричал генерал, — почему нет ни одной нормальной бутылки? Прознали о комиссии?!
— Никак нет, — ответил заместитель Костромитина, — не прознали. Банки запасли для подсолнечного масла. Обещали завезти в гарнизон. Дешевое…
— Ладно, — согласился генерал, — поверим на слово: из банок покамест не употребляете.
Отыскал глазами начальника штаба.
— Запишите: в служебных помещениях много неположенных трехлитровых банок. Стеклянных. Пустых!
Закончив осмотр лабораторий, комиссия возвратилась в кабинет Костромитина
— Иннокентий Сергеич, написали, о чем я просил? — подмигнул генерал, не желая посвящать членов комиссии в тайное задание.
— Заканчиваю, — ответил Костромитин.
— Их уйма? — расхохотался Блудилин.
— Меньше.
— Надо не меньше, а больше, профессор. Лучше больше, чем меньше! Завтра —строевой смотр. Принимать будет начальник гарнизона. Вам, товарищ профессор, разрешаю не участвовать. Готовьте материалы в акт проверки.
Блудилин собрался уйти, но вдруг остановился на пороге.
— А где ваши местные командированные? Явились по тревоге?
— Явились, — ответил заместитель Костромитина.— Ждут в конференц-зале.
— Полковник Повалошвейковский, проверьте!
Через минуту полковник вернулся, доложил: «В зале. Ждут!».
— Отпустите, пусть занимаются научно-исследовательской работой. Объявите им о строевом смотре.
…Гарнизонный плац сиял на солнце. На трибуне, выкрашенной молотковой эмалью, полыхал золотом двуглавый орел. Над орлом стоял бравый генерал Горяптов. Напротив построили офицеров.
— Здравствуйте, товарищи! — прокричал генерал.
Ученые пролаяли. Начальник поморщился.
— Повторим!.. Здравствуйте, товарищи офицеры!
Пять раз кряду пришлось приветствовать генералу, и все пять раз получилось некачественно.
— За приветствие… двойка! — подытожил генерал.
Сошел с трибуны. Проверил внешний вид. Двойка. Затем оценивал строевой шаг, кричал «выше ногу», но ученые, как ни старались, ногу подымали на недостаточную высоту. А уж повороты налево, направо, кругом — вовсе огорчили.
— Эх! Доктора наук и специалисты, — поворачиваться не научились?! Эх, вы, тюхи-матюхи! — кричал генерал.— В колонну по два! С песней! Ша-а-гом, арш!
Колонна дрогнула, неожиданно ее голова оторвалась и зашагала вперед. Тотчас туловище колонны очнулось, бросилось догонять. Раздался сильный баритон доцента Шныревского — запевалы.

Родилась ты под знаменем а-алым
В восемнадцатом грозном году,
Всех врагов ты всегда сокруша-ала,
Защищая Отчизну свою…

Ученые заорали припев. Они знали его с детства.

Несокрушимая и легендарная,
В боях познавшая ра-а-дость побед…

Глаза Горяптова заблестела, лицо помолодело. Он хотел было дать отмашку и поставить троечку, но решил все же послушать и второй  куплет. Но тут запевала спутал слова…
— Что за ученые! — огорчился генерал.— Одну песню! Всего одну строевую, и ту испортили! Вместо того чтобы диссертации писать, поучились бы у солдат. Двойка!
После строевой ученые перешли в городок со спортивными снарядами. Выполнили нормативы! Правда, один кандидат физико-математических наук не смог бежать из-за больного колена, и начальник «физо» сострил: «Хромая математика». Математик ответил: «Я же не на голову хромаю».
Потом сдавали зачет по противохимической защите. Маски противогазов оказались не тех размеров. И «хим-дым» влепил двойку.
По режиму секретности — троечка. С натяжкой. За секретность в наиглавнейших частях двоек не ставили. Святая святых.
К вечеру заместитель Костромитина как-то пронюхал: объявят внезапную боевую тревогу!
И когда в воскресенье, в половине пятого утра, грянул сигнал «Военная опасность!», все ученые, включая жителей Москвы, оказались на месте. Каждый имел «тревожный» чемодан с фонариком и туалетными принадлежностями, без коих после ядерного взрыва обойтись совершенно невозможно. С этими чемоданами, согласно инструкции, они должны были «ползти от эпицентра и скрываться в складках местности».
Увидев строй офицеров с чемоданами, выбритых и в полевой форме, Блудилин изумился. Такими достижениями в сборе по боевой тревоге не могла похвастать ни одна дивизия. Надо было ставить «отлично». Генерал превозмог себя, приказал записать в акт: «Сбор по тревоге. Оценка — «положительно».
Надо признать: инстинкт не обманул Блудилина. Офицеры съездили накануне вечером домой, собрали чемоданы, возвратились и провели ночь на службе — в ожидании внезапной тревоги.
К середине воскресенья все собрались в конференц-зале. Акт созрел. Блудилин читал его больше часа, хотя мог бы, назвав только итоговую оценку, обойтись секундой. Наука получила двойку. Несмотря на то, что раздел акта, написанный Костромитиным, завершала оценка «хорошо». Однако, поскольку по профилирующим предметам: уставам, строевой и «хим-дым» выставили двойки, то и общая оценка получилась позорной. После таких оценок в армии принято делать так называемые оргвыводы.
Прочитав акт, Блудилин успокоил.
— Не огорчайтесь, Иннокентий Сергеич, я все это доложу главкому. Вам дадут время на устранение, через неделю устроим новую внезапную проверочку. Мы же хотим вам помочь! Чтобы наука была еще более эффективнее!
Затем генералу подали «волгу», полковникам — автобус, а ученые отправились по домам, как говорится, своим ходом. Начальники лабораторий и заместители Костромитина остались в кабине шефа. «Хромая математика» принес две бутылки коньяка и половинку лимона. Успел спрятать от комиссии под крышку японского детектора лжи.
— Володя, — обратился к заместителю Костромитин, — здорово ты устроил с тревогой!
— Лучше спросите, как я собрал наших местных командированных, — усмехнулся зам. — Они же в Москве были. Догадайтесь?
— Не могу, — признался Иннокентий Сергеевич.
— Очень просто. Позвал вместо них мужиков из поликлиники. Блудилин же учил, что липа должна быть дубовой…
Они смаковали коньяк, экономили лимон, подшучивали друг над другом, и о комиссии не вспоминали.
А за распахнутыми окнами стояли в цвету липы. Коллеги Костромитина посадили их совсем крохотными. Тридцать лет назад. Когда и сами они были еще очень молоды и полны надежд.

 












ГЕНЕРАЛИАДА

 
ТОПОЛИНАЯ АЛЛЕЯ

Новый министр обороны отличался от предшественников образованностью и слыл чуть ли не интеллигентом. Он мог наизусть прочесть кое-что из Пушкина, исполнял под гармонь множество частушек, имел в квартире копию картины Шишкина «Утро в сосновом лесу» и к тому же ценил природу. Любил с чувством потолковать о временах года, о фауне и флоре, превосходно разбирался в породах крупного рогатого скота и деревьях, с легкостью отличал холмогорскую корову от костромской, ель от сосны и так далее, словом, был к природе близок, несмотря на то, что окончил две военные академии — обе с золотой медалью.
Однако же имелась у маршала странность: он не терпел тополей. Ели, дубы, березы, даже осины ему нравились, а вот тополей мар¬шал не признавал. Не жаловал независимо от вида: ни одетыми в летнюю листву, ни осенью, о которой принято говорить «золотая», ни опушенными снегом, ни весной, когда почки набухают, выпускают молодые клейкие листы, а потом выбрасывают легкий пух, который летит в напитанном солнцем воздухе и покрывает все вокруг. Отчего министр не любил тополей, осталось тайной, но об этой его нелюбви обязан был пом¬нить каждый генерал и офицер.
В небольшом городишке Тейкове, знаменитом избами с кружевными наличниками, разнообразие и неповторяющийся рисунок которых заставлял вспоминать старых мастеров, стояла дивизия. Она принадлежала наиглавнейшим войскам, считалась чуть ли не придворной и располагалась на окраине, возле леса. Военный городок состоял из нескольких пятиэтажек, служебных зданий, казарм и плаца. Радовал чистотой и выкрашенными известью бордюрами вдоль дорог и пешеходных доро¬жек.
Бордюры еженедельно красили молодой талантливый художник, призванный из Строгановско¬го училища. Поскольку срок службы бывших студентов ограничили всего годом, генералу Корневу — командиру дивизии — приходилось ежегодно подыскивать нового мастера декоративно-прикладного искусства. Командир дивизии, как и министр ценил красоту, и поэтому никогда не наказывал художников за то, что дождь смывал известь, а только требовал в случае непогоды красить бордюры почаще — то есть ежедневно. Как только солнце выглядывало, серая поверхность высыхала, становилась белоснеж¬ной, тешила глаз.
От железных ворот с пятиконечными звездами из жести, кото¬рые указывали на въезд в военный городок, вела дорога. По ее сторонам стояли древние тополя-великаны. Стволы удивляли толщиной, в летние дни кроны смыкались над дорогой, ведшей к железнодорожной станции, получалась затененная аллея. Жители Тейкова частенько прогуливались по ней, ребятня гоняла на велосипедах, вороны вили среди веток гнезда. Генерал Корнев гордился тополиной аллеей, словно не тейковская помещика когда-то, а сам он высадил крохотные деревца и ухаживал за тополями до их зрелости. Поскольку извести запасли лет на сто, он велел худож¬нику красить не только бордюры, но и стволы тополей — на равной высоте. По шнурке (так он выражался).¬
Кроме того, каждый месяц Корнев приказывал подрезать кро¬ны, превращать в одинаковые по размерам шары. Весной, когда появлялся пух, они становились похожими на гигантские одуванчики.
И вот как-то, в студеном январе, в дивизию генерала Корне¬ва собралась нагрянуть инспекция из Москвы. Во главе с минист¬ром. Инспекция была, как водится, внезапной, поэтому о ней узнали всего за неделю до запланированного срока. Подготовка к комплексной, всес¬торонней, внезапной проверке — дело нешуточное, серьезное. Рас¬сказывать о ней следует долго и подробно, но мы пощадим читателя, скажем кратко: в дивизии все привели к такому едино¬образию, что и живого человека стало невозможно отличить от ка¬кого-нибудь неодушевленного предмета вроде тумбочки или табурета. Разумеется, красили. Нигде так не красят, как в секретных войсках наиглавнейшего назначения. Далеко морякам, летчикам, а уж тем более пехоте, до ракетно-ядерного щита Родины. Тут вспоминается старая байка.
В одну из дивизий должен был приехать главком — бывший сухопутчик, только что назначенный на высокую должность. И вот какой-то солдат-художник красил ракету. Краски не хватило. Тогда он с досады швырнул пустое ведро, да так высоко, что оно зацепи¬лось на голове ракеты и повисло. Приезжает маршал. Все обходит. Всем доволен, особенно ракетами, которых никогда прежде не ви¬дел. И вдруг обнаруживает на одной из них ведро с потеками краски. Тычет пальцем, грозно вопрошает: «Это что такое?!» А командир дивизии шнурочком извивает¬ся, потом стрункой вытягивается, бойко отвечает: «Обтекатель ракеты, товарищ Маршал Советского Союза».¬ Здесь надо признаться, что никакого обтекателя у той ракеты не было, и генерал невольно обманул маршала, поскольку имел самое отдаленное представление о ракетах. Главком как зарычит: «Сам вижу, что обтекатель. Почему не покрашен?!».
Так вот, все подготовил генерал Корнев к проверке: довел личный состав до единообразного совершенства, а технику до полного сияния, не забыл приказать сбросить снег с тополей и подравнять кроны, вразумил личный состав, что у него никогда не было, нет и никогда не будет жалоб, просьб и заявлений, и что лоскуток с фамилией солдата под воротником шинели именуется «ярлычок». Последнее было особенно важно, поскольку министр любил спрашивать: «Как это называется?», и многие путали, отвечали неправильно: «Бирка». Словом, приготовил дивизию командир к внезапной проверке.
За три дня до приезда министра явился заместитель командующего арми¬ей генерал Вершина. Обошел гарнизон, дал кое-какие дополнительные указания и вдруг, увидев тополя, схватился за ¬голову и закричал истошным голосом:
— Корнев, это что такое?! Ты нашего министра уважаешь?.. Устранить!
Двое суток, днем и ночью весь личный состав, жены и дети офицеров устраняли. Пилили стволы. Могучая военная техника выдергивала пни, сучья рубили топорами, тела тополей распадались под бензопилами на чурбаки, и грузовики увозили дрова. Мальчишки поджигали горы веток, скакали вокруг костров.
Затем в ближайшем лесу спилили двести зрелых елей, годных для новогоднего праздника, привезли их, охраняя от порчи еловые лапы, слегка постригли по армейс¬кой моде, поставили стволы в ямы, подогнали водовозку и ямы залили водой. Несколько часов кряду стояли возле ям офицеры и ¬солдаты, держали елки, ждали, когда вода превратится в лед. Чтобы деревья не упали. А потом лед засыпали снегом, так что никто не смог бы обнаружить следов работы.
 В день начала проверки на пути комиссии стояла в полной готовности для проверки аллея из елок — зеленых, стриженных, одинакового роста, с побеленными ногами. Вершина радовался, с гор¬достью поглядывал на ели, готовился рапортовать министру. Ге¬нерал Корнев восхищался умом Вершины. В гарнизоне мрачно шутили: «Корнев подрезал вершки, а Вершина — корешки».
Комиссия приехала точно в срок. Без министра. Тому, говорят, адъютант нашептал, что, дескать, чересчур много в тейковской дивизии тополей.






ОГУРЕЧНЫЙ ГЕНЕРАЛ

Генеральские погоны Николая Николаевича Чапли выросли в теплице. Да, именно в теплице, где благодаря подогреву почвы и ав¬томатическому поливу в изобилии произрастали огурцы, помидоры, редис и прочие овощи.¬
  Теплицу возвели по специальному проекту главного инженерного управления наиглавнейших войск, предназначенного для строительства военных объектов особой важности. Теплица имела секретный шифр: «Объект 70».
Находилась она на закрытой территории военного городка, где располагался главкомат. Допускали на объект только избранных, а именно, прапорщиков, которые доставляли продукцию генеральским семьям. Изредка ее посещали и сами жены военачальников.
 Соору¬жение отвечало последним достижениям науки и техники. Контрольно-измерительные приборы, используемые в командных пунктах, средства тонкой очистки воздуха и воды, особые лампы, прошедшие военную приемку, чернозем, доставленный спецпоездом из под Липецка, особое стекло — все обещало высокие урожаи. Но не сразу возник столь совершенный объект.
В главкомате служил в числе сотен офицеров лейтенант Чапля. Он окончил военную академию с медалью, отличался трудолюбием и способностями, особенно к кибернетике, имел к тому же родственника в министерстве. Ему прочили карьеру и назначи¬ли служить оператором на центральный пункт управления. В пер¬вый же месяц лейтенант внес несколько рационализаторских предложений и подал одну за другой три заявки на изобретения. Чапле не могли нарадоваться. И тут как раз главком задумал построить объект 70. Для наблюдения за ходом строительства требовался молодой, талантливый, неиспорченный офицер. Родственник из министерства рекомендовал лейтенанта Чаплю. Поскольку тот соображал в ки¬бернетике.
Он и здесь обнаружил талант. Уже через полгода, хотя строи¬тельство еще не завершилось, объект 70 стал давать начальству овощи, притом столь обильно, что какая-то часть перепадала даже в офицерскую столовую. Особенно удавались лейтенанту Чапле огурцы — нежные, СЮПырчатые, с хрустом на зубах. Нигде, ни в одном другом главкомате не едали таких огурчиков. Конечно, помидоры, лучок, патиссоны тоже были хороши, но с огурцами — никакого сравнения! Его даже ненадолго прозвали: «огуречный лейтенант». Ненадолго потому, что Чапле досрочно присвоили очередное звание. В представлении было сказано: «За успешное освоение новой техники».
Росли урожаи, расширялся ассортимент, поднимался по служеб¬ной лестнице Чапля. На различных должностях он только числился, но все звания получал досрочно. Поэтому всегда оказывался в наиглавнейших войсках сначала самым молодым капитаном, потом майором, подполковником... Наконец замаячила перед ним полковничья папаха.
Увольнялись начальники главков, уходили на пенсию генералы, но Чапля не забывал никого. Аккуратно снабжал свежими овощами. Жены начальников любили его, поскольку круглый год получали еще и цветы. Генеральши беспокоились: отчего их Коля все еще не полковник!
 Папаху он получил в тридцать пять лет. Из улыбчивого, худенького юноши с восторженным блеском в глазах, превратился в солидного не по возрасту, немногословного, требовательного начальника. Лицо его обрюзгло и заплыло жирком, движения сделались неторопливыми, начальственными. Он давно позабыл кибернетику и толь¬ко усмехался, вспоминая профессоров, у которых когда-то учился. Никто лучше Чапли не понимал в овощах. Здесь он превзошел учителей и оказался настоящим академиком!
*И вот Чапля стал генералом. Получил лампасы, как полагается, досрочно. Командует главным узлом связи. Иногда бывает в своем рабо¬чем кабинете, дает указания заместителям. Время от времени проводит строевые смотры. Требует порядка, следит за нравственностью подчиненных офицеров. В пору популярности «Огонька» кричал перед строем: «Кто читает «Огонек»?.. Два шага вперед!». Тем, кто выходил, приказывал: «Пиши рапорт об увольнении». В нынешнюю подписную кампанию опять, говорят, построил личный состав, проверил внешний вид, сделал замечания, напоследок рявкнул: «Ну, кто подписался на «Московского комсомольца»?.. Два шага вперед!».
Многое в стране переменилось. Даже армию собираются реформировать. Но не все еще порушено. Все так же процветает объект 70, и большую часть службы проводит на нем огуречный генерал. Гоняет солдат, учит офицеров ухаживать за овощами, вводит новшества, исправно снабжает начальство.
И любит свой объект гене¬рал Чапля, как любят родную мать.


СОЛДАТСКАЯ КАПУСТА

Генерала Шелдуковского знал в секретных войсках наиглавнейшего назначения каждый офицер и солдат. И все потому, что политработник не протирал брюки в кабинете, а посещал диви¬зии и полки, рассыпанные по всей стране. Ежегодно проводил в командировках семь-восемь месяцев.
Среди других генералов, что честно служили в политуправлении наиглавнейших войск, он слыл человеком образованным и воспитанным, и был именно таковым, потому что редко повышал голос, выражение лица имел добродушное, иног¬да улыбался в ответ на собственные шутки и знал стихотворение Маяковского о советском паспорте. Выходил на середину зала, громко читал стихи, со стуком па¬дал на колено и, выдернув из кармана специально приготовленную красную книжицу, вопил: «Смотрите! Завидуйте!..». Словом, генерала Шелдуковского уважали.
Как и всюду, руководителям достается много бумажной работы. Эх, если бы только знали штатские, сколько входящих и исходя¬щих приходится исполнять труженикам центрального аппарата! Шелдуковский бумажки недолюбливал, подписывал, не читая, при этом изрекал: «Главное в бумажке — ответ. Хреновенький, но ко сроку!». Он вывел это правило из опыта. Для приславших ди¬рективу или приказ важно не содержание ответа, а чтобы он пришел в установленный срок. Все одно под¬шивать.
Шелдуковскому принадлежало множество остроумных высказываний. Однаж¬ды докладывал на партконференции. Спокойно, уныло читал написанный кем-то текст, усыплял аудиторию, и вдруг что-то вспомнил, отвлекся от бумаги и закричал, разбудив сразу пятьсот человек: «Призрак! Призрак бродит по Европе. Призрак коммуниста!». В другой раз, посетив солдатский клуб, покритиковал наглядную агитацию: «Она ¬должна быть девственной и калорийной!».
Слово «калорийной» сорвалось с его языка не случайно. Павел Илларионович любил покушать, притом пищу ценил самую калорийную. Его командировки в войска обычно превращались в непрерывный пир. Чем только ни угощали! В одной дивизии подавали молочных поросят, в другой — медвежатину, в третьей — шашлыки из едва ставших на ноги сайгаков, и так далее. А тосты! Сотни, а может быть, тысячи тостов в свою честь пришлось выслушать генералу Шедлуковскому.
В обратный путь вез гостинцы: в ящиках, коробках, флягах. И всегда, из каждой командировки, Павлу Илларионовичу прапорщик доставлял домой два эмалированных ведра.
Накануне отъезда генерал от политработы непременно посещал солдатский продовольст¬венный склад. Находил бочки с капустой, самолично открывал крышки, нюхал, закатывая ¬глаза. Затем, выбрав свою любимую — с клюквой, обращался к сол¬дату, который стоял в полной боевой готовности и в белом халате возле бочки:
— Ну-ка, сынок, наложь мне пару ведерок капустки!
Солдат выполнял приказание. Генерал следил, чтобы тот набивал ведра поплотнее, по несколько раз дегустировал, расплывался в улыбке: «Люблю солдатскую капустку. Молодец, сынок! Плотненько на¬сыпал». Солдат вытягивался, улыбался в ответ, радостно отвечал:
— Служу Советскому Союзу!


ПЛАКАТНЫЙ  ГЕНЕРАЛ

Чтобы стать генералом, необходимо не столько наличие, сколь¬ко отсутствие некоторых качеств. Но есть качество особое, без которого нельзя сделать карьеру.  Нужно уметь докладывать. По плакатам.
На больших ватманских листах с лакированными планками и ве¬ревочками (лучше, шелковыми) изображают схемы, диаграммы достижений. Чем выше служебное положение докладчика и чем выше его чин, тем больше плакатов. К примеру, начальник главка должен иметь их не меньше сорока, а командующий армией — сто!
Создают бригады из призванных в армию каллиграфов и художников, вся служба коих состоит в изготовлении иллюстраций к док¬ладам командиров-начальников. В военных НИИ для этого существуют конструкторские бюро. Конструируют исключительно плакаты. Их, впрочем, творят повсюду. Иначе ни один командир не сможет продвинуться по службе. Скажите, как узнает вышестоящий начальни¬к об успехах подчиненного? Что стоящего можно доложить без красочных иллюстраций своей деятельности? Самый мелкий руково¬дитель обязан иметь хотя бы один плакат. А лучше два. Или три.
 О плакатах стоило бы написать монографию или, на худой конец методическое пособие. Но мы этого делать не будем, потому тому что процесс изготовления в армии плакатов и без нас дове¬ден до совершенства. Расскажем лучше о генерале Шурупине.
Станислав Карлович Шурупин прославился еще будучи капитаном. Служил в штабе дивизии, в захолустном гарнизоне. Ждали инспек¬цию из Москвы. Готовили плакаты. Предстояло выступить и Шурупину. От доклада зависела его карьера.
Две недели творили художники плакаты. Работали для капитана  ночами, поскольку днем готовили иллюстрации командиру дивизии. Плакаты Шурупина были необычными, с фокусом. Он приобрел где-то баснословно дорогие фосфоресцирующие краски. Чтобы графики и диаграммы можно было увидеть даже в темноте. Художникам велел тайну не открывать. Настал день докладов. Шурупин выступал пос¬ледним. Вот тут-то он и преподнес сюрприз.
Лишь только вышел на сцену и открыл рот, в зале внезапно погас свет. Но это нисколько не помешало докладчику. Его плака¬ты светились! Столичные инспектора были сражены. Приезжий генерал сострил: «А капитан-то шурупит», и добавил с уважением: «Толковый офи¬цер».
Шурупин стал выдвиженцем.
Он ловко скакал по служебной лесенке — со ступеньки на сту¬пеньку. Стремительный путь наверх устилали десятки, сотни плакатов. Они несли его точно паруса. В конце концов Шурупин достиг вершины. Стал генералом. Перебрался в столицу и сел в кресло. В одном из главков секретных войск. Главком, как и позабытый к тому времени столичный инспектор, оценил ге¬нерала: «Шурупит!». Такая оценка была справедлива. Уж очень содержательны, полны новых идей были его выступления. Много работал над ними генерал Шурупин. Не жалел сил.
Собирал офицеров, приказывал: «Через две недели подготовить доклад, плакаты и мои мысли».
Доклад готовили в нескольких вариантах. Офицеры соревновались в сочинении новых генеральских мыслей. Каждый мечтал выд¬винуться. Шурупин самолично назначал победителя и приступал к тренировкам. Выступая перед подчиненными, начинал так: «Товарищ главнокомандующий! Докладывает генерал Шурупин». Окончив чтение, требовал замечаний, и в ответ на ласковую критику кричал: «Ничего поручить нельзя! Разве это мыс¬ли? Переделать!».
Офицеры понуро шли к себе, чтобы без сна потрудиться для любимого начальника. Репетиции шли ежедневно. И вот наступал черед последним репетициям — генеральным. Здесь уж он обходился без бумажки, излагал весь текст наизусть. Даже обра¬щение «товарищ главнокомандующий» воспроизводил на память!
Свободно прохаживался с лакированной указкой вдоль стен, уве¬шанных изукрашенными листами ватмана, говорил твердо, уверенно, подчеркивал голосом свои новые мысли.¬ Замечаний от подчиненных больше не поступало. Но на последней генеральной репетиции его вдохновение рас¬калялось до такого градуса, что Шурупин, как бы невольно тыкая указкой в каждый плакат, делал некрасивые дыры. Офицеры понимали: начальник неравнодушен к работе, болеет за службу, плака¬ты же рвет из-за чересчур сильных чувств. То же самое должен был увидеть и оценить главком. Ночью плакаты переделывали.
Он блистал перед главнокомандующим. А тот поучал других генералов: «Берите пример с товарища Шурупина. Без бумажки говорит!».
Главком не мог видеть со своего кресла, что текст написан на плакатах тонким карандашом — между схемами, графиками, таблицами. Маршал полагал, что такие хитрые плакаты готовят лишь для него одного.


ГЕНЕРАЛ ПЫЛЕСОС

Юрий Васильевич Жулин имел две звезды на генеральских пого¬нах и возглавлял организационно-мобилизационное управление — то, что заведует штатами. От его воли зависело многое. Мог дать сынку нужного человека отсрочку от службы или принять в подмосковный гарнизон (имел крепкие связи с военкоматами), план сок¬ращения центрального аппарата выполнял изобретательно, с выдумкой, так что численность после каждого сокращения неизменно возрастала, зато тех, кто уважал его недостаточно, тон¬ко подводил под сокращение. При этом разводил руками: «Директива министра!». Впрочем, все уважали Юрия Васильевича. В особен¬ности руководящий состав. Дело в том, что вдобавок к прочим дос¬тоинствам герой наш был — Пылесос.
Не было в наиглавнейших войсках такого полка и дивизии, где он не нашел что-либо полезное. В одном гарнизоне произрастали клюква, брусника и грибы, другой славился арбузами, в третьем паслись для него олени, и так далее. И все это из года в год с аппети¬том засасывал Юрий Васильевич. Не только для себя брал, конечно, но и для начальства. Поскольку был человеком порядочным и благородным.
За каждым своим офицером закрепил дивизию. Войска поставляли по графику все, чем богаты. Поток даров не иссякал. Военные самолеты и обычные поезда, автомобили и почта, нароч¬ные, отправленные в служебную командировку, доставляли генералу столько полезного для безупречной службы, что хватало и генштабу, и главкомату, и гражданским властям, да и себе перепадало. Од¬нажды прилюдно рассердился: «Сколько можно везти эту горбушу?! Обои лоджии завалены. Тухнет! Жена недовольна».
 Вместо памяти Юрий Васильевич имел записные книжки. По чис¬лу подчиненных. Каждое утро вызывал офицеров поочередно, диктовал задачи. Этот был обязан обеспечить одно, тот — другое, третий* и так далее. Если кто-то обеспечивал с опозданием, предупреждал: «Не пойдет у тебя служба!». Впрочем, такое случалось ред¬ко. Служить хотели все. Для контроля он имел схему: с шифрами, замысловатыми значками, разноцветными стрелами. Схе¬ма походила на карту боевых действий.
Дважды в год лично выезжал в войска. С инспекцией. Проверял дивизии строго, дотошно. Непременно обнаруживал что-нибудь такое, что ему позабыли обеспечить. Был такой случай.
¬Невдалеке от гарнизона, который отличался бедностью и отсутстви¬ем интересных даров природы, располагался завод резиновых изделий. Генерал обнаружил его к концу проверки, когда в спецсамолет уже погрузили две бочки краски, десяток рулонов рубероида, ящик  стекла и три кубометра досок. Самолет заполнили до потолка. И тут, вдруг, на заводе резиновых изделий оказались дефицитные вещи: коврики, шланги для полива, галоши и, самое ценное — тот самый товар, без которого могло случиться перенаселение страны.
— Почему от меня укрыли?! — рассердился Юрий Васильевич. Командир дивизии потупился, но тотчас успокоил высокого начальника: «Мигом решим!».
Резиновый товар в самолет не поместился. Пришлось отправить железнодорожными контейнерами.
А в дивизии еще долго вспоминали Юрия Васильевича. Удивлялись его острому глазу, говорили с уважением: «Чисто сосет! Пылесос!».


ГЕНЕРАЛ  «У»

В наиглавнейшие войска назначили нового начальника медслужбы — генерала Пономаревского. До того он возглавлял крупный военный госпиталь, новая должность означала повышение, поскольку теперь ему подчинили несколько десятков лечебных учреждений, да к тому же научный отдел, предназначенный для решения медицинских задач.
Общение с маршалами, высшим генералитетом и в особенности с их домочадцами сделало его необыкновенно чутким и заботливым человеком. Иначе жены военачальников не дали бы генеральские погоны. Столичный госпиталь, где прежде руководил Пономаревский, содержал несколько палат люкс, имел в изобилии дефицитные лекарства, из которых наи¬большей популярностью пользовался «Камю». Несмотря на ходячее мнение о преимуществах армянского трехзвездочного, больные предпочитали иностранный напиток, и переводили его наименование с французского на русский так: «Гамус». Бывало кричали: «Пономаревский, хватит нам армянского, давай «Гамусу!».
С первого дня появления в секретных войсках наиглавнейшего назначения подчиненные дали ему прозвище: генерал У.
Читатель уже наслышан, что войска, куда попал Пономаревский, чрезвычайно таинственны. Нет в Вооруженных силах другого вида и рода войск, который так переполнен секретами. И обилие тайн оказало на медицинского начальника повреждающее действие.
В то время в войсках стояли на дежурстве хорошо известные противнику унифицированные командные пункты — УКП. Пономаревс¬кий оказался настолько бдителен, что опасался употреблять вслух эту разрешенную к пользованию аббревиатуру. Пригасив кого-либо из подчиненных, плотно закрывал двойную дверь и все форточки, делал таинственное лицо,  прикрывал рот ладонью и шептал: «У». Вот почему его стали величать: генерал У.
Он часто бывал в войсках. Проверял госпита¬ли, контролировал наличие в аптеках импортных лекарств — для командиров и их домочадцев, вообще много работал непосредственно¬ на местах. Но и здесь, в закрытых военных городках, генерала пу¬ще всего занимало неразглашение тайны. Стоило кому-нибудь из ме¬диков сказать «УКП», как генерал вздрагивал, озирался, испуганно шептал: «Прекратите разглашать...». Уезжая из дому, никогда не говорил жене, куда именно отправляется: в Читу, Новосибирск или Йошкар-Олу. Супруге своей он, конечно, доверял, но не хотел перегружать секретными сведениями. А вдруг проговорится! Во сне.
Григорий Викторович интересовался также и наукой. Он, прав¬да, в отличие от большинства военачальников, еще не имел степени, но подчиненные старательно сочиняли для него доклады, статьи, монографии, и он никогда не обижал ученых. Соглашался издавать труды за своей фамилией, так что вскоре должна была появиться и диссертация.
¬Как-то раз вызвал доктора и двух кандидатов, попросил замереть на месте, вежливо спросил: «Слышите?». Ученые ничего не услышали, поскольку в кабинете царила полная тишина. «Слышите?» — пов¬торил генерал. Ученые сосредоточились, наморщили лбы, но опять не услыхали. Пономаревский объяснил: «Нас с улицы слышно!». Доктор и кандидаты уставились на него, ожидая разъяснений. Григорий Викторович выдержал паузу, прошептал, с подозрением глянув на форточку: «Прошу сделать так, чтобы меня никто не слышал».
Поставив ученым задачу, вызвал для ознакомительной беседы Костромитина. Для Иннокентия Сергеевича встреча имела важное значение, поскольку Пономаревский был¬ заказчиком медицинских НИР. Собрал гору материалов для началь¬ника, но ничего доложить не успел. Увидев бумаги с грифом «секретно», генерал побледнел, испуганно замахал руками, шепотом произнес: «Я прошу вас ничего секретного не сообщать. И сде¬лайте, пожалуйста, чтобы и ваши сотрудники о секретах мне ничего не говорили!».Костромитин слегка изумился, поскольку все,  чем занимался его отдел, считалось секретным, но все же на¬шелся: «В таком случае, товарищ генерал, ни я, ни мои сотрудники вообще ничего не смогут доложить». Начальник вскочил, пожал руку, обрадовался: «Вот и отлично. Благодарю вас». В результате между ними установились приятные отношения. Костромитин не отягощал генерала секретами, а тот не вникал в науку. Впрочем, иногда все же интересовался.
Как-то позвонил, попросил срочно явиться для важного разговора. Иннокентий Сергеич попытался уточнить тему беседы, генерал ответил: «Не по те¬лефону. Срочно». Костромитин поспешил к начальнику. Пономаревский встретил его с напряженным лицом, проверил двери и форточки: «Вы занимаетесь профотбором?». Костромитин удивился неосведомленности начальника, с которым беседовал о профотборе раз двадцать, и прошептал в ответ: «Занимаемся… Уже десять лет». Генерал поблагодарил: «Я вас больше не задерживаю».
Руководил Пономаревский всего пять лет. Отправили на пенсию. Не из-за того, что нечаянно выдал секрет. Просто ко¬му-то не хватило то ли армянского, то ли «Гамусу».





ЖИЗНЕЛЮБИВЫЙ ЧЛЕН

Петр Авдеевич Строганов делил всех генералов на три категории: товарищ генерал (вышестоящие начальники), генерал (ниже по положению) и — эй, генерал! (ученые, медики и прочие). Себя называть генералом запрещал, поскольку был Член Военного Совета. ¬Эта должность считалась выше любого звания.
Положение его в главкомате было особенным. Главкому не подчинялся, ежемесячно сочинял на маршала тайные донесения, любого офицера мог возвысить, а при желании — сломать карьеру.
В прошлом он был боевой офицер. Всю войну поднимался по ле¬стнице партийных должностей, воевал в пехоте, ходил в атаку, получил звезду Героя. Потом трудился в Главном политуправлении инс¬пектором, на других постах, и всюду рьяно боролся за моральный облик. За самый безобидный анекдот карал без пощады, западное презирал, в особен6ности их напитки. Не мог понять, отчего его сын любит Высоцкого. Однажды прослушал «Штрафные батальоны», поморщился: «Песня, конечно, антисоветская, хотя лучше этого хрипуна никто про войну не сказал». После чего приказал выбросить на помойку кассеты.
Его величали за двухметровый рост — Петр Великий, за образ жизни называли с усмешкой — жизнелюб, а чаще всего — Член.
Нормой для Петра Авдеича считался литр водки на день и флакон китайского женьшеня на коньяке — в месяц. Вин никаких не признавал, поскольку от них одна изжога, а из водок предпочитал «столичную», чем подчеркивал свой патриотизм.
¬Частенько посещал с проверками войска. Брал с собой деся¬ток полковников из политуправления. Чтобы передать опыт, знания, навыки руководства и заодно оценить рабочие качества подчиненных.
В вагон грузили два-три ящика водки и прорву закуски, приоб¬ретенных по статье «пропаганда и агитация». Лишь только трогался поезд, начиналось застолье. Первые три раунда обходились без тостов — входили в рабочее состояние. Затем провозглашали здравицы в честь партии и Члена. Петр Авдеевич никому не позволял избежать очередного стакана. Слабосильные время от времени прятались в туалете, совали два пальца в рот и, опо¬рожнив желудок, возвращались на ватных ногах к новым подвигам. Превзойти Члена не мог никто.
 Алкогольное испытание обнаруживало самых достойных. Они-то и становились впоследствии генералами. Возможностей получить от Члена лампасы было предостаточно, поскольку в политуправлении держали столько генеральских должностей, что их хватило бы на десяток боевых дивизий. Большинство с алкогольным тестом справлялись, хотя попадались и такие, кто не выдерживал. Как-то на¬шелся полковник со слабым здоровьем. Не смог, как ни старался, одолеть пятый по счету стакан. Пришлось отправить с понижением, подальше от столицы.
¬Пил Член столько и имел такой стаж, что в жилах его текла, наверное, уже не кровь, а «столичная». Казалось, водка лишь укрепляла его здоровье.
Под стать Петр Авдеевичу была его супруга. Женщина — богатырь! Ростом почти с мужа, весом в центнер с гаком, с такими грубыми чертами лица и таким густым басом, что многие обмирали, услышав ее голос и увидев необъятную фигуру. Петр Авдеевич супругу побаивался, обращался к ней с уменьшительными сло¬вами, и голос его при этом делался тоненьким, нежным, сюсюкающим. Ее, впрочем, боялись многие.
¬Частенько жена Члена поступала на профилактическое обследо¬вание. В центральном госпитале круглый год содержали в полной готовности «люкс». Лечилась она подолгу, хотя никаких болезней не находили, по утрам вызывала «на ковер» начальника госпиталя, отчитывала, меняла врачей. Если в палату приносили что-либо не очень вкусное, швыряла тарелки с пищей в лицо официантке, а иногда и лечащему врачу. Вообще была строга к медперсоналу. К жене Члена приспособились, каждый угождал как мог.
Был такой случай. Как-то весной, во время очередной профилактики, жену Члена разбудило лягушачье пение. Окна палаты люкс выходили на госпитальный прудик, и лягушки орали в ту ночь как-то особенно страстно и самозабвенно. Генеральша проснулась, с полчаса слушала арии влюбленных, вызвала начальника. Полковника подняли с постели, спешно доставили в люкс. «Что у тебя за порядки?! — рассвирепела больная, — немедленно убери. Спать не дают». Госпитальный начальник раздобыл где-то сеть, разделся до трусов, и до утра вылавливал несчастных тварей. Справился с задачей, доложил: «Ваше указание выполнено. Изловил двести двадцать пять штук». «Всех? — вопросила жена Члена, — не размножатся?». «Никак нет, — доложил медик, — я в пруд отравы насыпал». «Раньше надо было сыпать, — пробурчала больная, — объявляю тебе строгий выговор». Полковник обрадовался, что не сняли с должности, кинул руку к виску: «Есть, выговор. Больше не повторится». И не обманул. Лягушки никогда больше не появлялись возле главного клинического госпиталя.
И все же медицинское обслуживание по высшему разряду не по¬могло жене Члена. Она умерла, не достигнув шестидесяти. Когда похоронная процессия подъехала в дому, и генералы с траурны¬ми повязками поднялись в квартиру, чтобы пригласить Петра Авдеевича про¬водить супругу в последний путь, Член поглядел на них мутными глазами и сказал:
— Нечего мне там делать. Хороните сами.
Петр Авдеевич, не в пример супруге, делал госпитальному персоналу только приятное. Его «профилактика» становилась цепью ночных пиров. Непременно приглашал госпитальных дам. Говорил: «Ба¬бы сделаны для того, чтобы их*», и добавлял известный каждому интеллигентному человеку глагол в повелительном наклонении. Награждал врачих, медсестер, санитарочек — либо квартирой, либо повышением мужа в должности. Гос¬питальные дамы устанавливали меж собой очередь,
Он допускал женщин и в рабочий кабинет с комнатой отдыха, бдительно охраняемой адъютантом. Часто пользовался не двуспальной кроватью, а письменным столом, на котором возвышался мра¬морный бюст вождя мирового пролетариата.
Как-то заметил в коридоре молодую женщину с большим бюстом. Вызвал коменданта, отчитал, что по зданию расхаживают какие-то незнакомые сотрудницы, строго указал: «Здесь могут работать только те, кого мне представят на беседу лично». Привели. Пред¬ставили. Оказалась машинисткой, женой прапорщика.
Не прошло и месяца, как прапорщика произвели в лейтенанты. В последующем он стал расти в должностях стремительно, как на войне,  дослужился до полковника. Получил огромную квартиру, «волгу», занял высокий пост адъютанта Члена. Грудастая машинистка возглавила машбюро, кричала на подчиненных, частенько била благодарного мужа, и соперниц в апартаменты Петра Авдеевича старалась не допускать. Трижды ей бесплатно ремонтировали квартиру, оклеи¬вали импортными обоями, меняли гарнитуры, отвозя отслужившую мебель на склады военторга. Она брезговала общим лифтом, меч¬тала о персональном.
В списке женщин было так много имен, что Петр Авдеевич даже и не пытался их запомнить. Но тех, кто в соответствии с установленной очередью попадал, обманув грудастую, в кабинет, Член называл безошибочно. Поскольку адъютант никогда не забывал подложить на стол бумажку. Все шло как нельзя лучше, хотя случались и казусы.
Как-то пришла молоденькая медсестра из поликлиники, чтобы сделать инъекцию стимулятора. Генерал привычно спустил брюки, крякнул от укола, затем подхватил медсестру под локти и поса¬дил на стол. Сестричка оказалась неопытной, испугалась, громко позвала на помощь. Член распалился не на шутку, лицо его побагровело, глаза налились кровью, из горла раздался рык. Рванул платье у воротника, разодрал до низу, заорал: «Дай!», чем и вовсе перепугал девчонку. И тут зазвонила «кремлевка». Генерал поднял трубку, его бабье лицо расплылось в улы¬бке, он позабыл о медсестре. Говорил секретарь ЦК. Закончив беседу, брезгливо глянул на глупую девушку и удивился — куда делся его пыл?! Позвонил начальнику Воентор¬га, приказал принести новое платье. Платье принесли. Медсестру в сопровождении адъютанта отвели в поликлинику. Член никак не мог понять, почему отпустил девушку просто так, отчего не попользовался. Испугался: а вдруг! Тотчас вызвал грудастую. Убедился: все в полном порядке, а убедившись, объявил начальнику поликлиники вы¬говор. За неумение работать с кадрами.
*Он как-то быстро состарился, оплыл, опустился. Лицо отс¬тавного генерала сделалось совсем уж бабьим, и никакие стимуляторы Петру Авдеевичу уже не помогают. На носу образовалась ог¬ромная бородавка с язвой, а походка стала шаткой, словно у алкоголика. Лечат пенсионера в том же госпитале, но уже не ¬в палате люкс, а в простой одиночке. Своей классификацией гене¬ралов он давно не пользуется, с людьми ласков, заискивает.
 И все-таки, нет-нет, да и мелькнет в его бессмысленных глазах неясный  отблеск ушедшего. Того самого, где он — Петр Великий, жизнелюб, Член!




ГЕНЕРАЛ  ЛИНГВИСТ

Новый главком был не просто видный военачальник, но сторонник науки, книгочей и даже немного лингвист, а может, чуть ли не филолог. Образование, правда имел военное, а языковедом оказался просто так, от природного гена, проникшего неизвестно откуда.
Литературу генерал Рудай предпочитал историческую, о достижениях. Тех именно достижениях, какие до сего дня заставляют старух выходить на площади с портретом генералиссимуса. Читал он с карандашом, ставил знаки восклицания, а иногда размашисто указывал на полях: «Запомнить!». Предпочитал классиков: Бубеннова, Фурманова, Николая Островского,  и так далее, а также про менеджмент, маркетинг и эзотерику. Любил рассматривать красочные альбомы с репродукциями, но от них быстро уставал, и тогда ложился в постель с каким-нибудь свежим детективом, поток которых никогда, видно, не иссякнет в нашей самой читающей что попало стране. В рабочие часы генеральский ум обыкновенно занимали самые последние достижения науки: астрология, ясновидение, телекинез и прочая передовая мистика.
Супруга его, напротив, читала книжки простые, незатейливые — все больше про сад-огород, засолку огурцов, квашение капусты, приготовление вкусной и здоровой пищи. Художественные альбомы тоже признавала, но не с произведениями живописцев, а большей частью по вышивке, художественному вязанию, макроме. Обожала, само собой, журналы последних мод.
Всего-то за год они скопили изрядную библиотеку. Мало кто мог похвастать столь богатым собранием. Рудай вообще ценил библиотеки. Одна из них находилась в гарнизонном Доме офицеров, и библиотеку эту главком, как бы это выразиться, патронировал. Вроде патронажной сестры, только при высоком чине и несметных возможностях. Щедро выделял из нужд боеготовности порядочную сумму на каждый месяц и самолично занимался комплектованием библиотечного фонда. Приносили ему свежий список всего, что успели издать за квартал, он брал карандаш, ставил галки. Затем и супруга помечала — по своим потребностям. Список спешно доставляли заведующей библиотеки, та ехала на электричке в столицу, закупала, оплачивала. Крепкая была библиотекарша, иногда всего за три ездки дотаскивала грудищу книг. На тележке с колесиками. Как только она выполняла заказ до последней галочки, приходил автомобиль, отвозил литературу на генеральскую квартиру. Ну, а потом, как водится, оформляли бумаги, из коих следовало, что библиотечный фонд Дома офицеров пополнился. Кто-то, пожалуй, спросит ехидно: «Чей фонд?». А мы ответим ехидине: «Читай пункт 29 Перечня запрещенных выражений». О Перечне  потом, а пока что скажем: никто из прежних главкомов не пекся так о боеготовности славных своих войск — стратегических и таинственных.
Герой наш не просто читал-почитывал, он претворял. Стремился управлять войсками, как говорится, на передовом уровне, с учетом последних веяний. Из тех же книжек почерпнутых.
Только само по себе извлечение полезных сведений из книжек с помощью обыкновенного чтения показалось военачальнику слишком уж старомодным делом, а руководить по старинке он никак не мог, потому что надо было жить и работать по-новому, да еще и с учетом американского опыта.  И тогда приказал Рудай: «Поставить компьютер!».
Доставили ему в кабинет компьютер. Возможности! Не только наиглавнейшими войсками управлять можно, всей страной. Бригада лучших программистов-математиков аж месяц насыщала машину. И насытила.
С утра он, войдя в кабинет, тотчас включал компьютер, никого к себе приказывал не пускать, и часа три изучал разные гороскопы, предсказания, что прямиком шли в компьютер от властителя космоса, общался с мирами невидимых звезд и планет, поглощал энергию. А поглотив, непременно советовался с высшей силой. После чего, вдоволь набравшись мудрости и указаний свыше, давал директивы войскам. И все ради того, чтобы не стало дорожных происшествий, поломок техники, самоубийств и прочих неуставных отношений, чтобы не упала боеготовность ракет и командных пунктов, предельный срок годности которых продлили на пять лет вот уже в третий раз. Словом, руководил на основе веяний и самых-самых технологий. Передав астрологические приказы в войска, звонил домой, напоминал супруге: «Ты не забыла, что вчера сказал главный астролог?.. Напоминаю: у тебя плохой день!». «Ах, Петя, ко мне сегодня парикмахершу привезут!». «Не пускай!» — испуганно кричал Рудай. «Никого не пущу», — покорно отвечала супруга и советовала мудро: «Уж завел бы ты, Петя, своих астрологов, а то эти, штатские, не очень-то дисциплинированные». «Это ты зря, — возражал Рудай, — гражданские-то совсем независимые, и берут не так много». «А свои, военные, Петя, все же лучше. Вон, этот твой Глыба, урожай наобещал на нашей даче, а тут, на тебе, фитофтора!». «Ладно, будь по твоему, создам спецлабораторию».
И собрал Рудай специалистов в погонах, получилась лаборатория астрологии, ясновидения и телекинеза. Принялись бывшие геодезисты и топографы осваивать новое дело, таблицы и графики у них выходили даже получше, нежели у штатских ясновидцев вроде Глыбы, и все бы хорошо, да только слабовато у них получалась борьба с дисциплиной: нет-нет, а кто-то нарушал. И нарушения те касались обыкновенно стремления подчиненных увильнуть от дел, а потом каким-нибудь глупым способом сочинить причину.
И тогда новый главком придумал. Ведь недаром же он был человек образованный, к тому же немного лингвист, а может, даже и филолог.
Двое суток не выходил из кабинета, извел гору бумаги, изнасиловал компьютер. Тот даже взмок от натуги, а генерал все давил на электронные мозги да давил. И к утру четвертого дня вызвал Рудай адъютанта, протянул лист, приказал:
— Размножить в типографии, заказать рамки со стеклом, разослать до полка  включительно, повесить в каждом кабинете. На видном месте.
Не прошло и недели, как все кабинеты наиглавнейших войск украсили листки. Отличный получился Перечень запрещенных выражений, перечеркнутый. Точно такие, как здесь, тоже на видном месте, однако же не виртуальные, а помещенные в красивые рамки и под стеклом. Итак...


ПЕРЕЧЕНЬ
       запрещенных выражений

1.  Первый раз слышу.
2.  Звонил, но не дозвонился.
3.  Заходил, но Вас не было.
4.  Искал, но не нашел.
5.  А я думал...
6.  Это было еще до меня.
7.  А я докладывал.
8.  Наверное, команда не прошла.
9.  А мне никто не говорил.
10. А почему – я?
11. Не слышал.
12. Не знаю.
13. Не передавали.
14. Хотел, как лучше.
15. Я хотел, но не получилось.
16. Я хотел доложить, но Вас не было.
17. Меня в это время не было, кажется,
     болел (был в отпуске).
18. Я ему сказал, а он не сделал.
19. А я не в курсе.
20. Не было машины.
21. Кто это придумал?
22. А я ему говорил.
23. А я думал, что это не нужно.
24. А это не мои обязанности.
25. Лучше пусть это сделает Петров.
26. А у меня нет людей.
27. Не успел.
28. Меня этому не научили.
29. Сам такой.



Приехал к новому главкому министр. Сильно его заинтересовало, как это генерал Рудай так быстро освоился, что же он изобрел такое, отчего наиглавнейшие войска вышли в передовые. Увидал на стене Перечень, обнял военачальника.
— Сам придумал?
— Компьютер, — скромно признался Рудай.
И потупил очи.





ГЕНЕРАЛ де БИЛЬЧИК

Эта гордая приставка к фамилии генерала Бильчика досталась ему не по наследству от древнего графского рода и не от фран¬цузского дворянства. Ее оторвали от имени Дениса Васильевича и прилепили к фамилии офицеры гарнизона, где он правил порядками.
Об интеллекте генерала ходили легенды, а его изощренный язык затмевал лексику выпущенного на свободу Юза Алешковского.
Каждую неделю Денис Васильевич собирал на совещание команди¬ров воинских частей гарнизона. Давал руководящие указания.
В летние месяцы его распоряжения касались преимущественно батальона по борьбе с терроризмом. Подымал командира, кричал зычно: «Ты почему опять не выполнил план на объек¬те 20? Чем твои террористы занимаются, мать-бахарать? Чего со вторым этажом тянете? Покаместь я здесь командую, главное для тебя — объект 20, хрыть-мурухытъ!». Гнев начальника гарнизона был оправдан, потому что батальон запаздывал с возведением главкомовской дачи, то есть с объектом 20. Все условия батальону создали, даже пищу иногда подвозили, но командир все еще пытался совместить строительство важного объекта с боевой подготовкой. Чем и вызывал неудовольст¬вие Бильчика, который надеялся по завершении стройки получить на погоны вторую звезду. Батальонный канючил: «Нам бы пострелять и с парашютом попрыгать». Генерал в ответ кричал: «Покаместь я начальник, попрыгаете на объекте 20!». Конечно, не только антитеррористический батальон старался, но и другие, одна¬ко к «террористам» предъявляли требования повышенные, поскольку народу в батальоне было много и каждый солдат — здоровяк, к тому же обладатель необходимой для службы профессии: столяр, бетонщик, сварщик и так далее.
Зимой де Бильчик увлекался «снегоборьбой». При обильных снегопадах сражаться приходилось непрерывно. Лед и снег снимали до ас¬фальта, строили по обеим сторонам пешеходных дорожек снежные брустверы, приглаживали, придавали пирамидальную форму, добивались красоты, потому что «снегоборьба в армии имеет покаместь, трах-тарарах, культурную, мать-тарамать, роль». Получались глу¬бокие туннели с высокими гладкими стенками. Офицеры шествовали в туннелях, наружу высовывались лишь шапки  и папахи, да еще руки взлетали в приветствии. Изобретенная генералом фортификация могла служить противоатомной защите, спасать, так сказать, от поражающих факторов ядерного взрыва, но каждую весну все портил ¬другой фактор: солнечная радиация. Солнце растапливало брустве¬ры, вода заполняла туннели. Офицеры пробирались по остаткам снежных гребней, проваливались и с опаской смотрели в прозрачную реку, на асфальтированном дне которой виднелись вы¬боины и трещины от солдатских ломов. Чертыхались и употребляли фирменные выражения де Бильчика: храть-махарать и хруть-барамуть. Предстояла борьба теперь уже с водой, то есть водоборьба, сраже¬ние за восстановление дорожек, битва под шифром: ремонт.
Ремонт! Кого не вдохновит это ежегодное мероприятие. Каждый новый ремонт делал городок все краше и «еще, драть-харабать, более культурнее». Меняли бордюрный камень, металлические ограды ¬вокруг зданий, снимали дубовые панели в вестибюлях и кабинетах, раковины, унитазы и так далее. Чтобы не превращать территорию гарнизона  в свалку, отвозили все это в живописные местечки Подмос¬ковья, где так много секретных генеральских палаццо.
Тема капитального, текущего, а также косметического ремонта под началом де Бильчика неисчерпаема и достойна авантюрного романа. Романа, однако, не будет. Пусть лучше, как того требует от подчиненных Денис Васильевич, читатель «напрягет покаместь воображение, включит, брах-карамах, серые мозжевички» и сам догадается, что такое ремонт в закрытом военном городке. А мы  пока что попытаемся рассказать о лесах, которые окружали военный городок.
Ах, что это за леса! Денис Васильевич любил подмосковные леса с их стройными золотистыми соснами, каждая из которых могла бы стать корабельной мачтой или частью рубленой избы, с мо¬гучими дубами и елями — такими густыми, что самый пронзительный солнечный луч застревает в миллионах сочно-зеленых иголок и растворяется, с красавицами березами в белоснежной коре, под которой струятся ручьи сладкого весеннего сока, с обильными орешниками, ольховниками, среди которых можно увидеть усыпанную красными гроздьями рябину и осину, трепещущую на ветру, и клен* А уж о мелких кустарниках и говорить нечего — так они заманчивы для птичьих гнездовий. Как тут было де Бильчику не любить подмосковные леса и рощи!
 Однажды генерал вызвал в свой кабинет старого лесника Макарыча. Удостоил высокой чести.
— Походил я по твоим лесам, Макарыч, — сказал начальник и протянул старику длинную черную сигарету из заморской пачки. — Поглядел на твое, трах-гарапах, хозяйство, и скажу тебе так: бардак! Ты зачем так лес запустил? Почему не прореживаешь?
— Да как же его прореживать?! — ответил лесник, осторожно держа в пальцах сигарету и не решаясь прикурить.— Как, мил человек, прореживать, коли у меня ничего нет: ни людей, ни техники*
— А ты, Макарыч, покаместь не расстраивайся. Помогу. Будут тебе и люди и техника. К завтраму, в 7.00…
На следующее утро из гарнизона выехали шесть лесовозов, два крана, несколько грузовиков с солдатами из батальона охраны. Все они были вооружены основательно: бензопилами, топорами, ле¬бедками, прочим инструментом. Руководил опытный полковник из главного штаба.
Работа по прореживанию продолжалась до поздней ночи. Каждая сосна и каждая ель была накануне помечена лично Денисом Васильевичем, и все деревья не имели ни малейшего изъя¬на. Трудились с прожекторами. Когда военные оставили поле сражения, старый лесник поглядел окрест, плюнул, све¬рнул козью ногу и перекрестился:  «Напрореживали, сукины дети».
Денис Васильевич — коренастый крепыш. Быстр в движениях, накачан энергией, находчив, никогда не унывает и цвет лица име¬ет такой, что может позавидовать любой труженик мясного прилавка. К тому же, как сказано в аттестации, военачальник. Руководит гарнизоном по совместительству, а вооб¬ще-то — полководец, готовый выиграть любое сражение. Накапливал десятилетиями полководческое мастерство, неустанно воспитывал личный состав, днем и ночью служил этой, хруть-барамуть, стра¬не, мог бы занять и более высокую должность, но тут, храть-махарать, придумали в очередной раз омолодить армию. Дениса Васильевича решили уволить по возрасту. Вот тут-то и начались напасти.
Положили в госпиталь, готовили к военно-врачебной комиссии — ВВК. Врачи посмеивались: «Он кулаком убьет быка, а сам идет на ВВК». Только надобно помнить: умеет военная медицина выполнять приказы. Нашли у генерала скрытую болезнь. Оказался инвалидом второй группы. За это полагалось 50 окладов. За безуп¬речную службу и ордена — еще 22. Итого: 72. На шесть лет безработной жизни.
¬ Купил инвалид колбасный цех, нашел в гарнизоне дармовое по¬мещение, нанял военных пенсионеров* Все бы хорошо, а тут новая беда. Ушла жена, остался бесквартирным.
Вот так: всю жизнь служил безупречно, повышал боеготовность, всего себя отдавал ар¬мии, а оказался без супруги и бомжом. Пришлось взять беспроцентную ссуду для постройки коттеджика. Неподалеку от правительственных дач. Только начал строить, жена вернулась. И вот теперь люди ему завидуют.
Вообще много у нас завистников. А уж слухи распускать! Дес¬кать, у инвалидного генерала четыре дачи, шесть гаражей, колбасное предприятие* Виллу строит!
А где бы сказать: «Ох, поскорее бы построил замок Денис Васильевич! Чтобы навсегда при¬росла к его фамилии гордая графская приставка».




ФЕНОМЕН

У Султанбека Бекировича Дудалова была в жизни единственная цель — стать генералом. И один путь — наверх!
Он уважал воинские зва¬ния. Будучи лейтенантом, уважал старших лейтенантов, старшим лей¬тенантом — капитанов, затем чтил майоров и подполковников, и сам, сделавшись подполковником, объявил: «Через пять лет схвачу генера¬ла». Друзья знали упорство, необычайную энергию и осетинское  честолюбие обычного, как им казалось, военного медика. Многие не учли глав¬ного качества Дудалова. Он почитал начальство искренне, предан был без меры, из подчиненных выдавливал все соки и, кроме того, не имел равных в работоспособности.
В точно установленный самому себе срок получил таки красные лампасы, беспросветные погоны и вожделенную звезду. Вскоре его назначили начальником медицинской службы наиглавнейших войск. Вот тогда-то и заработала по-настоящему медицинская служба! Никогда прежде здесь не трудились так много и плодотворно.
¬Подчиненные писали непрерывно. Сам же Султанбек Бекирович строчил больше всех. Работал допоздна, без выходных, без продыха. Планы! Пятилетние, годовые, квартальные, комплексные, перспективные и еще какие-то, о которых нынче позабыли. Готовили директивы, приказы, докладные, распоряжения, и так далее. Особенно любил генерал планы медицинского обеспечения в ходе  ракетно-ядерной войне. Писанину, как он выражался, редактировал многократно и угодить ему было невозможно. Нередко говорил кому-либо из подчиненных: «Ну какой из тебя писатель! Придется само¬му переделывать». Ценил конкретность. В одной из директив начертал: «Снизить заболеваемость личного состава в ?У квартале на 17,5%».
Он жил ради второй генеральской звезды. Работал безу¬держно, самозабвенно. Поддерживал себя крепчайшим чаем, курил непрерывно. Главкома любил больше жены и детей. Его преданность маршалу не знала границ. И хотя тот искажал отчество, называл — Бакирович, никогда не обижался, и ни разу не посмел поправить маршала. Его ждало большое будущее. Ждало, но...
Случилась катастрофа. Сидя за очеред¬ной писаниной, он вдруг потерял сознание. Оказался инсульт. Состояние быстро  ухудшалось. Пришлось оперировать. Часть мозга расплавилась, операция длилась шесть часов. Он выжил, но полностью утратил речь. Лицо стало походить на маску, жила лишь подкорка. За несколько дней до смерти его навестил главком. Вошел в палату и вздрогнул, глянув на больного. Лицо главкома исказила гримаса сострада¬ния, но он преодолел себя, шагнул к постели: «Султанбек Бакирович, дорогой*».
И тут, словно гром в январе раздалось мычание: «Тоо-оо-ариш г-а-ако-мадуюший спа-спа-спасиба наашли вре-е-мя на-а-аве-стит*». Волосы на голове главкома зашевелились. Потрясенный персонал застыл на месте. Главком молчал. Дудалов смотрел на маршальские погоны, губы его шевелились, шея налилась кровью. Он еще хотел что-то сказать, но не смог, истратив на слова благодарности остаток сил.
 — Мы еще послужим, — сказал главком и вытер кулаком глаза.


УЧЕНЫЙ ГЕНЕРАЛ

Анатолий Гаврилович Болдовский был рожден политработником. Любил навести страх, сообщив: «Я — от ЦК!».
После окончания Военно-политической академии он попал зампо¬литом в полк и тотчас завел такие порядки, что полк вышел в передовые. По количеству семинаров, качеству конспектов в трех тетрадях, продолжительности лекций, а также по практическому претворению решений партии в жизнь. Лично посещал занятия.
Явится, бывало, в учебный класс, послушает, как идут занятия, прервет замполита роты: «Хватит теории! Нашим бойцам надо побольше жи¬вой практики». Выйдет к доске и спросит: «Ну, кто может показать, как Александр Матросов бросился на амбразуру?!». Бойцы мол¬чат, не знают ответа. И тогда Болдовский возьмет мел, нарисует на доске круг, отойдет шагов на десять, разбежится и с криком «ура!» бросится на доску. Потом сделает вид, что сползает к полу, сраженный вражескими пулями, но тут же выпрямится: «Вот как надо закрывать амбразуру!». Сотрет с кителя мел, крикнет: «На амбразуру! Поочередно! Впе-ред!». Тем, кто прикладывался к доске неплотно, или слишком неуверенно падал на пол, приказывал повторить упражнение.
Благодаря тонкому уму и умению с лету подхватить любую ини¬циативу верхов, он быстро продвигался по служ¬бе, достиг должности Члена военного совета армии, стал генералом. Поскольку у него оказалось в подчинении много офице¬ров, притом способных сочинить доклад или выступление на любой случай, приказал обобщить творения в виде кандидатской диссертации на тему: «Организация партийно-политической работы в армии на современном этапе и борьба с идеологическими диверсиями стран Запа¬да». Защитил в той же академии, где когда-то учился.
И вот, изрядно накопив войскового опыта, Анатолий Гаврилович благодаря некоторым столичным покровителям вырвался из провинции и оказался начальником политотдела крупного подмосковного НИИ. Таланты Болдовского на новом месте расцвели непомерно. Его зах¬ватили две страсти: к дамам и научной деятельности. Поскольку в НИИ оказалось много женщин и почти столько же науки.
Завел в политотделе дамский «цветник», стал посещать научные конференции и симпозиумы, высматривал в ученых собраниях (для того и посещал) какую-нибудь «беленькую», «черненькую» или «ры¬женькую», не пренебрегал и другими ихними расцветками (он любил слово «ихний» и употреблял его почти в каждой фразе: «ихние проблемы», «ихнее дело» и так далее). Заводил целеустремленную бе¬седу, играл голосом, подрагивал ляжками в лампасах, и редко терпел неудачу. Впрочем, Анатолий Гаврилович не брезговал и женщи¬нами из простонародья, а также женами прапорщиков. Время от вре¬мени зачитывался списком покоренных, подводил итоги, доставал из сейфа фотографии и говорил с радос¬тной улыбкой: «Этапы большого пути».  Достижения генерала на неж¬ном фронте могли бы составить длинную и разноцветную антологию, но для описания его славных побед потребовалось бы чересчур длинное повествование. Поэтому, дабы не утомить читателя, перейдем к успехам Анатолия Гавриловича на ниве науки. Тем более что на¬уку он почитал нисколько не меньше.
Генерала Болдовского печалило то обстоятельство, что, имея в НИИ столь высокую должность, он все еще не доктор наук и не профессор. Печалился он, однако, недолго. Мобилизовал подчинен¬ных политработников, а также бесквартирных офицеров или жаждущих повышения. Призвал к творческому труду. Тема диссертации отличалась повышенной актуальностью: «Противодействие проникновению зарубежной идеологии и морали в НИИ». Речь шла, разумеется, не обо всех военных НИИ, а лишь о том, где диссертант руководил массами.
¬Творческий коллектив работал с перегрузкой, без отдыха и строевых занятий. Не прошло и месяца, как Болдовский был готов вы¬ступить с докладом. Чтобы «обка¬тать» докторскую, получить одобрение и идти на защиту.
Зал заполнили доктора наук, а также офицеры политотдела. Вел заседание начальник института профессор Львов. На стенах развесили дюжину красочных плакатов. Каждый отражал тот или иной путь проникновения вражеской идеологии и морали.  К таким путям отно¬сились: радиопередачи, кинофильмы, литература, живопись, музыка, пресса, а также бытовые товары и продовольствие.
Плакаты были убедительны и доходчивы. Например, первый плакат изображал под¬земелье с радиостанцией и зеленовато-синего американца, глотающего микрофон, утыканный ядовитыми шипами, на каждом из которых ¬висела омерзительная капля. В нижней части плаката сидел лопоу¬хий советский лейтенант и впитывал из приемника пропагандистский яд. От американца тянулась к незрелому лейтенанту черная стрела с надписью: «Поддался!». Остальные плакаты ничуть не усту¬пали первому.
Анатолий Гаврилович вышел к трибуне, поднял над головой стоп¬ку бумаги и произнес фразу, которая непременно предшествовала каждому его публичному выступлению: «Вот мой доклад! Он, как видите, напечатан... Но читать я не буду. Привык говорить своими словами». После чего принялся читать с выражением страницу за страницей. Минут сорок он гнал текст, из которого следовало: враг не дремлет и постоянно проникает. Через все органы чувств: зрение, слух, обоняние, осязание, посредством вкусовых ощущений, а также на изощренном и невидимом подсознательном уровне.
 Здесь диссертант поднял голову, отвлекся от бумаги, желая оживить научный доклад, и сооб¬щил: «Вот, например, есть в нашем институте кандидат на¬ук подполковник Стариков. Носит только военную форму, курит  «дымок», ест исключительно наши продукты и пользуется тройным одеколо¬ном. Иностранцев сроду не видал и вообще долгое время считался идеологически выдержанным офицером. Так поверите ли, на днях пришел в гараж и при всех ляпнул: «Этот мой «жопорожец» не ма¬шина, а «г» (слово не расшифровываю). Да еще обозвал советский автомобиль «запором»! Вот теперь и подумайте, откуда у нашего офицера, да еще кандидата технических наук, та¬кие высказывания?!».
Члены совета спокойно дремали, но тут открыли глаза. Никто не удивился, откуда замполит знает, что было сказано в гараже. Помолчав с минуту, претендент на доктор¬скую степень сам же и ответил на свой вопрос: «Нашими исследованиями установлено, что это произошло в результате проникновения в голову подполковника Старикова враждебной идеологии. На подсознательном уровне».
Ученые опустили головы. Научная гипотеза у них сомнений не вызвала, поскольку стоило им задать какой-нибудь вопрос, Анатолий Гаврилович, конечно, немедленно привел бы главный аргумент: «Я — от ЦК!», а против такого аргумента все прочие бес¬сильны. В зале стояла тишина. Болдовский дочитал доклад и обрадовал ученое собрание: «Доклад закончен! Перехожу к плакатам».
Остановился против первого плаката, где было изображено проникновение через радио, подробно объяснил картинку, подвел итог: «Какой научный вывод следует из этого плаката?.. Вывод такой: здесь есть над чем подумать!». Затем перешел к следую¬щему плакату — с изображением обложек книг с суперменами, гангстерами и обнаженными красотками, объяснил визуальный путь проникновения, сделал вывод: «И здесь есть над чем подумать!». Точно такой же вывод огласил после пояснения содержания остальных де¬сяти плакатов. Анатолий Гаврилович не баловал разнообразием, но спорить с ним никто не решился. Да и что возразишь про¬тив намерения подумать.
Приглашенные политработники внимательно наблюдали за профессорами — не улыбнется ли кто-то. Ученые, однако, сидели спокойно, и лица их не выражали решительно ничего. В конце заседания профессор Львов все же не удержался, дал диссертанту совет:
— Анатолий Гаврилович, вы работаете в инженерном НИИ. Неплохо бы украсить диссертацию какими-нибудь математическими выкладками, формулами* Согласны?
—  К утру добавлю! — обещал Болдовский.


АЛКАШ

Одной из секретных дивизий, брошенных среди унылых забайкаль¬ских сопок, командовал генерал Придатка — мужчина крепкий, с двумя военными дипломами и волевым выражением лица, на котором ни¬чего иного, кроме силы воли, отыскать было совершенно невозмож¬но. Плотный торс генерала, налитой жиром и упакованный в тесный  китель с небогатыми колодками наград, переходил непосредственно в такой мощный живот, что по нему можно было бить кувалдой — от¬скочит!
Придатка получил жену от начальника училища вместе с первым дипломом. Начальник заметил крепыша курсан¬та с загадочной фамилией, и без долгих размышлений отдал за него единственную дочь. И не ошибся.
Супруга Придатки оказалась впоследствии прирожденной командир¬шей. Прошла с мужем весь путь офицерской карьеры, любила поучать, и редкое ее нравоучение не начиналось словами: «Вот когда мы служили полковниками».
Погоны, правда, носил только глава семьи, но супруги полюбовно делили все его офицерские звания: вначале служили лейтенантами, старшими лейтенантами, потом капитанами и так да¬лее. Впрочем, о службе в нижних чинах она вспоминать не любила. Поэтому многим казалось, что Придатки сразу сделались генералами, и лишь короткое время перед этим пребывали в полковниках.
И служил в придаткиной дивизии статный, пригожий собою лейтенант Соколов. Родом из си¬бирской деревни, школу окончил с медалью, академию — с отличием, пел под гитару, отчего имел успех в дамском обществе. Он был украшением дивизии. Таким доверяют нести на парадах знамя. А у командира дивизии была дочь — единственная и любимая, холеная. Ее кормили самыми дефицитными продуктами из военторга, недоступными простым людям. Кормили в надежде, что дочка вырастет длинноногой красавицей. Дефицит, однако, преподнес сюрприз. Девочка росла вширь. К окончанию школы ее фигура стала напоминать симпатичный бочонок. Круглое лицо генеральской дочки с носом пуговкой и близко поставленными крошечными глазами, в которых легко можно было прочитать преимущество перед другими людьми, не могла выручить никакая косме¬тика. Ее устроили в Читинский пединститут, что находился в тридцати километрах от гарнизона.
¬Однажды в полк, где служил лейтенант Соколов, явился Придатка.
Стоял студеный январь. Офицеров построили на очищенном  от снега плацу, ждали генерала. Наконец, когда полк основатель¬но промерз, приехал Придатка. Вышел из утепленной машины, принял рапорт командира полка, несколько раз прошелся перед шеренгами  и произнес краткую речь, из которой следовало, что «всем на¬до подтянуться, учиться военному делу настоящим образом и рез¬ко повысить политическую и боевую подготовку». Кроме того, генерал указал: «Каждый офицер должен искать свое место». Офи¬церы повернули головы в сторону заснеженных сопок. Придатка продолжил: «Многие ищут и находят, а некоторые не находят. Тем, ¬кто не нашел, надо взять лист бумаги — обычный такой лист, стандартный — и написать рапорт о понижении в должности».
Речь командира заняла всего полчаса, но и за столь короткое время он успел сказать много значительного. После одного из афоризмов — «служба должна быть комплексной и системной» — генерал поднял руку в меховой рукавице и произнес со значением: «В каждом моем выступлении заложен глубокий смысл!». Действительно, все придаткино выступление было исполнено глубокого смысла. Оно делалось «под запись», но в тот морозный день офицеры так ничего и не записа¬ли, потому что стояли на ледяном ветру без блокнотов. Но крепко запомнили каждое слово генерала. Закончив речь, Придат¬ка еще пару раз прошелся перед офицерами, остановился напротив правофлангового.
— Как ваша фамилия, товарищ лейтенант?
Соколов ответил.
— Спортсмен?
— Так точно, спортсмен, — ответил Соколов, удивляясь вниманию командира дивизии.
— И на гитаре играете? — хитро прищурился Придатка.
— Играю, — пробормотал лейтенант.— Во внеслужебное время*
— Та-а-к, — протянул генерал, — после построения зайдете ко мне.
 Беседа оказалась короткой.
— Я перевожу вас, товарищ лейтенант, в штаб дивизии! — объя¬вил комдив.— Пойдете на повышение! Почему молчите?
— Служу Советскому Союзу! — выкрикнул Соколов, ткнув ладо¬нью в висок.
— То-то же! — одобрил генерал.
 Так лейтенант Соколов получил повышение по службе. Его наз¬начили старшим машины командира. Чтобы возить генеральскую дочку в институт: рано утром — на занятия, вечером — домой.
 Во время поездок оба молчали. Миша сидел в роли старшего — рядом с водителем, студентка — сзади, на мягких подушках, покрытых ковром. Лейтенант отчего-то съеживался, боялся оглянуться, смотрел сквозь метель на ледяное стекло дороги, тревожно ожидал вни¬мания от генеральской дочки. Дочка изучала лейтенанта. И вот как-то утром, при въезде в Читу, она неожиданно спросила:
— Миша, вы пойдете сегодня на танцы?
— А сегодня в доме офицеров танцев нету, — обрадовался Миша, — они у нас по субботам.
— Сделаем сегодня субботу, — пообещала пас¬сажирка.— Так вы придете?
— Не знаю, — промямлил лейтенант, — у нас в штабе поздно отпускают*
— Ничего, — успокоила девушка, — сегодня отпустят рано.
На том разговор и закончился, потому что автомобиль подкатил к зданию института.
В обеденный перерыв Соколов, проходя мимо Дома офицеров, увидел на дверях свежую афишу, из которой следовало: вечером состо¬ятся танцы под солдатский духовой оркестр, вход свободный, явка офицеров обязательна. Миша постоял возле афиши, у него пропал аппетит. Возвратился в штаб, старался отвлечься, подновил какую-то схему, затем вызвал машину.
На обратном пути оба молчали.
Он пришел в общежитие, рассказал приятелям о том, что его ждет вечером. Один из лейтенантов успокоил: «Подумаешь, придаткина Пуговка. Возьмешь ее за эпителий, и все дела!» Миша замотал головой. «Не можешь, тогда прими!»  — приказал приятель, протянув бутылку. Заставили выпить без закуски два стакана. Всей гурьбой отправились на танцы.
Зал Дома офицеров был заполнен до отказа. На каждую даму при¬ходилось пятеро ухажеров. Лишь только грянул оркестр, студентка пересекла зал, пригласила Мишу на дамское танго. Миша глуповато ух¬мыльнулся, поискал глазами эпителий, сделал шаг, споткнулся* Чей-то кулак толкнул его в спину — в объятия первой дамы общества. Они вышли на середину зала, Миша отодвинул партнершу и грохнул ногой о пол. Вокруг плыли пары, поглядывали на Соколо¬ва и «Пуговку». Миша схватил девушку за то место, где у некоторых бывает талия, и принялся выделывать замысловатые па. «Миша, почему вы не делаете мне комплиментов? Это неприлично», — высказалась Пуговка. Миша снова ухмыльнулся, приблизил лицо к носу студентки и выдохнул густое облако водочных паров. Студент¬ка охнула и, путаясь в бархате, покинула зал. Миша постоял несколько секунд, покачался из стороны в сторону, и упал бы на пуб¬лику, но его подхватили и увели от позора.
Друзья отпаивали его крепким чаем, ржали над бородатым анекдотом, герой которого, увидев предложенную ему даму, внеш¬ность которой должна была смягчить выпивка, признался: «Нет, столько мне, пожалуй, не выпить». Рано утром его срочно вызвали к командиру.
— А вы, Соколов, оказывается, пьющий?! — нахмурился Придатка.— Возвращайтесь в свой полк. Вы сняты с командирской машины. Ясно? Нам здесь алкаши не нужны!


ГЕНЕРАЛ   ЧЕБУРАШКА

Генерал Чурбашкин всем своим видом, а еще более делами, ук¬рашал главкомат наиглавнейших войск.
Маленького росточка, важ¬ный, с лицом точно таким, каким писатель наградил любимого детского героя — он заслуженно приобрел ласковое прозвище: Чебурашка.
Чурбашкин возглавлял политотдел, носил туфли с каблуками в двенадцать сантиметров, отличался изобретательностью ума и тон¬ким знанием психологии военачальников, от которых зависела его служба. Именно эти качества позволили ему стать генералом, причем для Чурбашкина специально преобразовали его полковничью должность в генеральскую. Произошло это так.
В квартире главкома отмечали Новый год. Семейный праздник шел своим чередом, как вдруг дважды раздался звонок. Маршал открыл дверь и отпрянул. Прямо перед ним стоял низенький, красноносый, с глазами вроде оловянных пуговиц, дед Мороз. Солдатский тулуп, высоченная красная шапка в бумажных снежинках, помпон и большие звездочки по кругу, какие носят на погонах полковники, — дед Мороз. На его плечах сверкали парадные погоны, но почему-то без звездочек. За спиной он держал огромный мешок. Маршал удивленно разглядывал карлика, недоумевал. Ведь все деды Морозы, согласно утвержденному плану мероприятий, уже побывали в назначенные часы в его квартире, а  внучку, осыпанную подарками, давно уложили спать. И тут потешный дед Мороз пробасил:
— А где здесь детки-конфетки? Дед Мороз к вам идет и подарки несет*
Внучка проснулась, выбежала из детской спальни, увидала ста¬рика, заплакала с испуга, но дед оторвал привязанный на резинке нос, отпустил, нос хлопнул. Карлик завопил: «Ай! Зачем дерешься, носик?!». Слезы на глазах девочки тотчас высохли, она рассмеялась. Главком узнал Чурбашкина: «Проходи, Валерий Николаич, проходи… Насмешил».
Полковник снял мешок и, словно фокусник, принялся извлекать подарки. Здесь были и конфеты в коробках, и торт, и ароматные дыни, и гранаты, слегка подвяленный виноград. Внучке досталась говорящая кукла, супруге главкома — золотые серьги, самому же хозяину вручил скромный подарок — портрет маршала при всех регалиях.
Ему поднесли стопку. Выпил одним духом, закусил рукавом тулупа, рассмешил хозяев: «Просклизнула чабурашечка!». Главком, ¬смеясь, спросил: «Так это за выпивку тебя называют Чебурашкой?!». «За доброту души», — ответил полковник. «И за ум!» — дополнил главком.
— А почему у тебя, Валерий Николаич, погоны без звездочек? — лукаво поинтересовался маршал.
— Видать, еще не заслужил, товарищ главнокомандующий, — не менее лукаво ответил Чебурашка.
— Ты, Валера, побольше других заслужил, — не согласился главком.— Трудно мне дать тебе генерала, это по твоей линии — по партийной* У вас там свои кадры, мне не подчи¬няются. Хотя, помогу. Посодействую...
Той же ночью Чурбашкин посетил своего шефа-учителя. Того самого, по прозвищу Член.
Мешок был вновь полон, но на этот раз исключительно «столич¬ной» и деликатесами. Бутылок было без счета. Как притащил такую тяжесть Чебурашка, понять невозможно. Но приволок. Тулуп был вывернут наизнанку, и  это рассмешило Члена до колик.
Пировали всю ночь. Некоторые хитрецы пытались пропустить стакан, но Член грозил: «Уволю!», заставлял умников произнести тост, наливал фужер до краев, требовал: «Тостую¬щий пьет до дня!».  Чебурашка от других не отставал, пил нарав¬не, хотя доза для его тела казалась чрезмерной. Под стол упал лишь четвертым. «Вот каким должен быть настоящий политработник! Учитесь у пол¬ковника Чурбашкина, мотайте себе на усы* У кого нет усов, мотайте на уши. Усы вырастут — перемотаете!». Член вла¬дел армейским фольклором, в особенности об усах и прическе. Член не терпел лишней растительности, поскольку сам имел голо¬ву идеально лысую. Бывало  требовал на инспекторских проверках: «Стрижка должна быть как у меня: сзаду — ничего, а спереду — как сзаду».
Всем растрогал Члена Чебурашка в ту новогоднюю ночь: и вывер¬нутым тулупом, и мешком, полным «столичной», и причесочкой (полковник успел после визита к главкому обрить голову), но в особенности тем, что упал под стол не первым, как рассчитывали кон¬куренты на генеральское звание, а четвертым. Член наклонился, легонько тронул ботинком голову полковника, пообещал: «Пора тебе, Валерка, иметь генеральские погоны».
Так Чурбашкин стал генералом. Получил звезду, похорошел еще больше, лицо и живот заметно округлил, в походке приобрел неторопливость, в глазах — строгость, и речь его засверкала, как у шефа, афоризмами. Любил подчеркнуть свое превосходство: «У вас, если хотите, как я, стать генералом, в голове должны быть мышцы».
Он вообще вдохновлял офицеров. Чтобы те безупречно служили ему и блюли моральный кодекс. Его коньком были «аморалочки». Речь идет не о пьянке или, к примеру, дебоше, а исключительно о незаконной любви. Развод считал преступлением. Поскольку был че¬ловеком начитанным, то частенько при разборе персональных партийных дел в связи с попыткой развода напоминал нарушителям морали Достоевского и рекомендовал пе¬речитать «Преступление и наказание». Пре¬дупреждал: «Прежде чем разводиться, прочитай Достоевского. Узнаешь, до чего аморалка доводит».
Он потому так рьяно боролся с аморалками, что любил, даже уважал женщин. Так бывало и говорил, жмурясь: «Мужчин наказываю, женщин уважаю».
Многие женщины, несмотря на ничтожный рост и миниатюрные размеры большинства членов генеральского те¬ла тоже любили Чебурашку. Да как не любить! Мог осчастливить холодильником, мебельным гарнитуром вне очереди  и так да¬лее. Мог продвинуть в очереди на квартиру, а мог и задвинуть в самый конец. Офицерские жены являлись на прием, прихорашивались и* получали! Правда, даже ему изредка попадались, хоть и сим¬патичные да молодые, но недалекого ума.
Как-то пришла на прием жена капитана. Пять лет маялась с ре¬бенком по частным квартирам. Время шло, а квартиру почему-то не давали. Соседка посоветовала: «Сходи к Чебурашке, поможет».
 Пришла она к Чебурашке, а тот! Сама любезность! На диван усадил, оглядел внимательно с головы до ног, сочувствие выказал* Потом запер дверь изнутри, достал бутылку, конфеты. Ясно выразился в том смысле, что все зависит от нее са¬мой.  Что делать, она согласилась. Чебурашка остался доволен. Звонит на следующий день, приглашает на повторный прием. И вот тут у нее возьми, да и случись истерика. Рассчитывала на один визит, а так понравилась генералу, что тот пожелал —  чтобы систематически. Так и сказал: «Хочу систематически!». Отказала. Чебурашка расстроился как ребенок: «И чего дура кобенится? Ведь без квартиры останется. Под меня и не такие стелилися!». Пришлось отодви¬нуть капитана в конец очереди.
Сорвался в тот раз Чебурашка, слишком откровенно высказался. Но случай этот редкий, может, даже единственный. Потому что генерал он вежливый, культурный и незлопамятный. Любое дело предпочитает уладить полюбовно, без скандала.

ДВА БОЙЦА
 
Давным-давно, в те годы, когда девушки еще заглядывались на военных, жил в Костроме сумасшедший по имени Саня. Никто, впро¬чем, не называл его сумасшедшим, горожане предпочитали говорить с улыбкой: «Наш дурачок».
 Саню не обижали, прохожие с ним здоровались, а он приветствовал каждого по-военному: прикладывал к седой голове, увенчанной фуражкой, маленькую, как у ребенка, ладонь. Головные уборы у него имелись всех родов войск: пехотная фуражка, авиационная — с синим околышем и птичкой на тулье, зеленая погра¬ничная, морская — с «крабом», а также пилотка и танкистский шлем, истертый временем. Все это были, конечно, подарки.
Он выходил по утрам на центральную улицу, шагал бодро, точно спешил на службу, форму одежды менял ежедневно. Прикреплял к кителю какую-нибудь свежую деталь: цветную бумажку, ленточку, новый орден. Саня был награжден всеми, какие только существова¬ли, орденами и медалями, вырезанными, правда, из бумаги и нарисованными цветными карандашами, но ничуть не уступавшими красой всамделишным. Красиво раскрашенные погоны привлекали взоры костромичей то звездочками лейте¬нанта, то майора или подполковника, а в день Победы — государственными гербами, как у маршала, и большими звездами, взятыми, похоже, с новогодней елки. Как-то, 8 марта, он явился в своем единственном, не по росту, кителе с тремя орденами «Мать героиня». Женщины посмеивались, поздравляли Саню, а мужчины угощали героя пивом и воблой.
Умер Саня тихо и незаметно. Хоронили его в выцветшей гимнастерке, оставшейся от войны. На крышке простого гроба укрепили пробитую осколком каску. Несли несколько солдатских меда¬лей, которых он в мирной жизни никогда не носил. Все были старательно начищены. Медаль «За отвагу» блестела на отдельной подушечке. Нес ее однополчанин Сани — хромой и навеселе.
С того дня Костроме стало чего-то не хватать. А потом Саню позабыли.

* * *

Генерал Мирошкин прошел славный путь. Ковал победу в райкоме, после войны окончил Военно-политическую академию и, взлетев по паркету до высокой партийной должности, стал генерал-лейтенантом. Признавал только первые буквы в своей фамилии и потому расписывался кратко: Мир. Он был генерал мирного времени, морщился при виде непорядков в войсках, но исправлять их не собирался, только отмахивался:  «Хрен с ними, лишь бы мир во всем мире». Такая уж у него была фамилия.
Войсковые офицеры, командиры дивизий, которых без устали инспектировал Мир, даже генералитет главкомата — все относились к нему почтительно. Не могли оторвать глаз от орденских колодок. Колодки доходили едва ли не до СЮПа. Ни у кого не было столько наград. Он соперничал даже с вождем партии, которого любил так сильно, что пропускал «р» в слове «генеральный».
Вообще-то отечественных регалий у Мирошкина было не слишком много, поменьше, чем у маршала Жукова: медали, все больше юбилейные и за выслугу, хотя и орденами его не обидели. Ордена имели ласковые прозвища: «лысень¬кий», «трудовичок», «октябренок», просто «звездочка» и «звезда шерифа» («За службу Родине в Вооруженных Силах»), да еще «дружные ребятки» — так шутливо именовали «Знак Почета», на котором идут в ногу рабочий и колхозница. В 30-е годы они шли не в ногу и считались «веселыми ребятами». Потом исправили. В общем, имел полный комплект советских «знаков». Они приходили в главкомат  к праздникам, по разнарядке. Мирошкин вместе с начальни¬ком управления кадров — обладателем столь же внушительного «иконостаса» — занимался распределением. Спрашивал, потирая руки: «¬Чего там прислали новенького?», и делил ордена-медали так лов¬ко, что все начальники оставались довольны.
Но больше всего у Мирошкина имелось зарубежных наград: кубин¬ских, болгарских, вьетнамских и прочих братских стран. Награды поступали мешками, с орденскими книжками, в которых уже стояли печати и подписи глав государств. Оставалось вписать фамилию награжденного. Не было такого ордена и медали, какая не попала на грудь мирного генерала. Поскольку награждения следовали одно за другим, пришлось посадить в специальной мастерской толкового прапорщика — для об¬новления наградных колодок.
Труды по распределению наград утомляли генерала. Приходилось время от времени набираться сил в госпитале. Врачи, сестры, ня¬нечки изумленно разглядывали награжденную грудь, пытались сосчитать. Только никому этого не удалось.
В выходные дни он покидал «люкс», уезжал домой. Возвращался в понедельник, часам к одиннадцати. К завтраку опаздывал, гнев¬ался — почему ничего не приготовлено. Требовал кофе с коньяком, закуску, фрукты. Приходилось медперсоналу бежать в магазин, покупать на свои деньги все, что хотел Мирошкин. Толь¬ко бы не обиделся заслуженный генерал!
На пенсии он прожил всего два года. Хоронили Мирошкина дос¬тойно, с пышностью. Колонна автобусов с офицерами и кавалькада генеральских «волг» тянулась на километр. За дубовым гробом торжественно, опустив головы, шли десятки полковников. Каждый нес алую бархатную подушечку с орденом или медалью. Процес¬сию замыкал соратник Мирошкина. В его руках была особая подушеч¬ка — с тремя медалями «За освоение целины».
Генералу Мирошкину на целине побывать не довелось, но знал он этот край преотлично. По произведению «гене`ального».


ПОТЕРЯННЫЙ ГЕНЕРАЛ

Кто-то рождается поэтом, кто-то математиком, третий живописью балуется, иной знаменит научными открытиями, — судьба каждого предопределена. Нужно только не бежать от нее.
¬Природа отпустила Павлу Мартыновичу Салазкову талант тыловика. Войска обрели высокого профессионала.  Впоследствии его частенько вспоминал ¬главком: «Эх, какого генерала потеряли!». Однако не станем за¬бегать вперед.
Он явился из северной столицы, где командовал тылом округа. Оставил пост и получил повышение, поскольку в Ленинграде нашелся какой-то неопытный следователь с вредной для собственной карьеры любознательностью. Павел Мартынович подмигнул кому сле¬дует. Уголовное дело похерили. Любознательного уволили. Салазкова повысили.
— Как обеспечивает! — восклицали в главкомате.— Как он нас обеспечивает!
— Такого генерала у меня еще не было! — радовался главком, и удивлялся, как сумел тыловик обложить дополнительной данью истощенные предшественником дивизии, да еще устроить поступле¬ния из таких мест, где наиглавнейшие войска сроду не стояли. Как-то спросил генерала, справится ли с задачей, что оказалась не по силам его предшественнику. Салазков ответил кратко: «Раз¬решите приступить?!».
Задача и в самом деле была не из простых.
Невдалеке от ев¬паторийского детского санатория протекала речушка. Главком лю¬бил посидеть с удочкой, притом мечтал о запрещенной к лову рыбе. Она хоть и была мелкая, невзрачная, но с золотис¬тыми плавниками. Конечно, ему исправно доставляли и угря, и форель, и омуля, но хотелось чего-то особенного, из «красной книги». Браконьерничать он не мог, поскольку, будучи замминистра и членом ЦК, считался человеком государственным. К тому же, не годиться удить на виду у населения.
Павел Мартынович прилетел на место, собрал строителей, отдал приказ. От берега речушки проложили тоннель, накрыли плитами, сверху положили асфальт и сделали дорогу. И получился под ней водовод. Выходил прямиком в маршальский бассейн. Потекла рыбка.
Никакая задача не смущала генерала. Нужен эшелон леса — приедет в назначенный час, требуются медвежьи шкуры — доставят хоть с Северного полюса, захотелось попробовать таджикских дынь — военный самолет вылетел* Продолжать можно сколько угодно. Если фантазии хватит. Все, решительно все мог Салазков. Одним мизинцем творил чудеса.
Приказал остановить строительство жилья и возвел внушительные склады для спецтовара. Генеральские жены приезжали на слу¬жебных лимузинах, тыкали пальчиком, выбирали. Платить не было никакой необходимости. Время от времени и сам тыловик посещал собственные склады. Брал, что приглянется. Заведующая просила хотя бы расписку, но генерал отвечал: «Посадить хочешь? Уже пы¬тались!».
Подчиненных он держал в строгости. Общался с ними преимущественно языком боцмана. Когда штормит. Если кто-нибудь медленно выполнял указания, ревел: «Лишу денежного содержания!». Приб¬рал к рукам медицину. Командовал хирургами, терапевтами, прочим медперсоналом. Начальник медслужбы попытался урезонить тыловика. Павел Мартынович поставил его по стойке смирно, посулил: «Сделаю тебе инфаркт». Вообще, заботился о кадрах.
Вскоре подчиненных стало не хватать. Потребовалось рас¬ширить штаты. Посыпались главкому докладные. На каждой маршал накладывал резолюцию: «Правильно мыслите, Павел Мартынович. Одобряю! Все бы так работали!». Вскоре ввели должность заместителя главкома по тылу. Назначили третью генеральскую звезду. Только не суждено было Павлу Мартыновичу сделаться генерал-полковником. Не суждено, хотя вполне заслужил. Дело в том, что он строил дачу.
Чтобы описать ее, необходим пышный восточный стиль. И лучше, если бы о даче поведала Шехерезада. Ибо нет у нас цветистых слов и красок, достойных домика Павла  Мартыновича. Скажем только: нашлись завистники. Донесли.
Откуда-то объявились следователи. Показали главкому кое-какие бумаги, фотоснимки. Павел Мартынович тотчас смекнул: дело скверное. И дал команду.
Три ночи кряду военные грузовики вывозили с дачи мебель, чеканку, антиквариат, освобождали холодильные камеры от провианта, запасенного, видно, на случай атомной войны. Когда следователи приехали с ордером, дом оказался пуст.
Служители закона, однако, не унимались.
Главком пригласил Салазкова, долго ходил по кабинету, смущался, наконец вымолвил:
— Павел Мартынович, они не отвяжутся. Сдайте дачу и продолжайте служить. Представление на генерал-полковника готово.
— Увольняйте, — впервые не послушался главкома тыловик.
Его уволили без права носить военную форму, но с пенсией. Безработным Салазков оставался всего неделю. Министерство природы нуждалось в опытном организаторе. Он обрел кресло замминистра.
Вспоминают Салазкова до сих пор. Эх, какого генерала потеряли!


ЧЕСТНЫЙ ГЕНЕРАЛ

Первый начальник медицинской службы наиглавнейших войск ге¬нерал Чернов был честным человеком. Когда его арестовали, признался во всем. Подробно и, как того требовал прокурор, чистосер¬дечно. Ответил на вопросы: что, когда, как, кому.
В сорока томах следственного дела имелось многое: ковры, люст¬ры, мебель, картины и прочее — все из ГДР, где безупречно служил генерал. Доброкачественная германская продукция бес¬перебойно поступала в Москву и расходилась по квартирам и дачам маршалов и высшего генералитета. Усердие предприимчивого медика увенчали ордена. Генеральские погоны ему вручил лично министр. А попался Чернов на сущем пустяке. Два вагона с лекарствами пришли не на ту станцию. Железнодорожники напортачили.
На суде прокурор спросил:
— Гражданин Чернов, что это за лекарства и зачем в таком количестве?
Подсудимый охотно ответил:
— Отлично повышают потенцию. Не пробовали? Очень рекомендую.
— Два вагона?! — изумился судья.
— Нет, только один, — признался Чернов.— Во втором, средства от перепоя. Не пробовали? Настоятельно советую.
 В его ответах не было издевки. Просто Чернов хорошо знал потребности. Вел себя на суде спокойно, даже весело. Без запинки называл могущественных клиентов. От некоторых имен судья и прокурор бледнели.
До ареста Чернов, как говорится, открывал ногой любую дверь. Не сомневался: покровители в беде не оставят. Случилось, однако, непредвиденное. Маршалы и высокие генералы тотчас позабыли его, а министр, говорят, буркнул главному военному прокурору: «Нет у меня такого генерала. И запомните: никогда не было».
В полупустом зале суда грянул приговор: расстрелять! Осуж¬денный с недоумением смотрел на судью: за что!
Через месяц его вопрос услышали и приговор изменили. Разжаловали в рядовые, лишили наград, дали пятнадцать лет тюрьмы. ¬Клиенты остались в своих кабинетах.
На удивление легко он свыкся с режимом, правил не нарушал. Начальник тюрьмы иногда приглашал его к себе, угощал чаем и с удовольствием выслушивал рассказы Чернова. От красочных подробностей жизни группы войск в ГДР, от причуд бесконечных ¬инспекций, от нравов маршалитета, тюремщик впадал в безудержное веселье и хохотал так, словно его щекотали сразу человек десять.
Из этих рассказов вполне мог бы получиться авантюрный роман или еще сорок томов художественного приложения к следственному делу, но Чернов, как и подобает настоящему генералу, умел только расписываться. Зато был превосходным рассказчиком. Начальник ¬тюрьмы даже хотел включить его байки в праздничный концерт уголовной самодеятельности, но потом отчего-то передумал.
Поскольку Чернов когда-то окончил Военно-медицинскую ака¬демию и был до осуждения крупным медицинским руководителем, ему позволили в тюрьме работать фельдшером. Заключенные частенько прибегали к его услугам и ценили бывшего генерала за то, что тот мог подробно рассказать, какие импортные лекарства предложил бы, оказавшись на воле. С сокамерниками Чернов держался на равных, не зазнавался, развлекал медицинскими анекдотами, только вот о маршалах и прочих своих покровителях умалчивал. Соратники по нарам иногда спрашивали, за что же военачальники подвели его под расстрел, и Чернов неизменно отвечал: «Это железная дорога меня подвела. У них там — бардак. Не то что в армии!».
Он просидел ровно пятнадцать лет. Считался образцовым зак¬люченным. Провожая Чернова, начальник тюрьмы пожал его руку и ска¬зал: «Вы — честный генерал. Таких у меня еще не было».
Первое, что он сделал на воле, добыл где-то двести матра¬цев и подушек. Отправил в свою тюрьму. Знал, в чем нуждаются ее обитатели.
Умер Чернов через год. Отвык от вольной жизни.
Медицинский начальник явился к главкому и сообщил о кончине Чернова. Испросил разрешения организовать подобаю¬щие похороны. С оркестром, орудийным лафетом, взводом солдат. Маршал встревожено глянул на него и негромко сказал: «Это нельзя. Он разжалован и лишен орденов. Не положено». Помолчал с минуту, вздохнул: «Я его знал. Отличный был организатор... И человек порядочный».
Военный оркестр исполнил Шопена. Караульный взвод произвел прощальный залп.


ДВУГЛАВЫЙ ПЕТУШОК

Генерал Петушок, возглавив в наиглавнейших войсках медицину, первым делом обещал главкому в полгода искоренить самоубийства, а уж затем и вовсе избавить войска от заболеваемости. Таким посулам имелись все основания, ибо новый начальник медицины имел как бы две головы, одна из которых была улавливала пожелания руководства, вторая в изобилии производила личные прожекты. Он был энергичен, прогрессивен и хранил на лице государственное выражение. Вскоре стали поговаривать, что медицине дадут герб — двуглавого петушка.
Дабы справиться с самоубийствами, он приказал произвести поголовно телесный осмотр, отыскать следы побоев и прочих неуставных отношений, от которых воины, по его разумению, сводили счеты с жизнью. Личный состав раздели догола, побои кое у кого обнаружили, однако же вскоре оказалось, что кончали с собой отчего-то исключительно те, у кого ни синяков ни шишек не имелось. Главком чуть было не разочаровался в главном медике, но Петушок успокоил военачальника, тонко объяснив, отчего наиглавнейшие войска первенствуют по самоубийствам среди других видов и родов войск. «Все дело в учете, у нас слишком подробно учитывают» — таково было объяснение. Спустя ровно полгода кривая самоубийств рухнула к нулю. Петушок получил орден. Настала пора избавить солдат и офицеров от болезней. Снова пришлось усовершенствовать бумажный учет, здоровье личного состава стало улучшаться, но, как ни старался генерал, до нуля никак не могла добраться. И тогда он взялся за кадры. Все дело, как известно каждому, в кадрах.
В неделю уволил всех в аппарате медицинской службы, взял новеньких — веселых и энергичных — из войск. Затем взялся за центральный госпиталь. Толковые там трудились хирурги, терапевты и прочие специалисты, госпиталь славился и диагностикой и лечением, однако почти все эти специалисты к тому времени, хоть и набрались порядочно врачебного знания и умения, сильно устарели — достигли пятидесяти лет, а некоторые даже перешагнули сей недозволительный для полковника предельный возраст. Пришлось взяться за омоложение. Не прошло и полугода, как явились опять же новенькие — веселые и энергичные — из войск.
Что уж там приключилось с госпиталем, никто толком сказать не решался, только выдвиженцы завели такие порядки, что больные стали сбегать в городскую больницу. «Тараканы!» — догадался Петушок. И в самом деле, по всей лечебнице густо расплодились и расползлись полчища тараканов. Пациенты пробовали травить насекомых своими средствами, но тараканов оказалось много больше, нежели средств. И тогда медицинский начальник назначил в госпиталь эпидемиолога, дабы тот вернул былую славу учреждению. Эпидемиолог настрочил обширный план мероприятий, тараканы удвоили численность. «Нужен капитальный ремонт!» — сообразил Петушок. Читатель уже знает, что означает ремонт в армии.
Всем хороша Николина гора, нет в Подмосковье дачного места более престижного. Государственные деятели, советские писатели, ученые, отдавшие себя советской физике, химии, математике и прочим наукам, с давних времен поселились здесь по воле вождя. Высоченные сосны, ели и березы видели здесь многих славных деятелей, давая им покой и творческое вдохновение. Недоступен сей уголок даже генералам. И надо же, вдруг чьей-то волей прирезали неподалеку от берега реки порядочный кусочек, прикатили солдатские бригады, взялись за стройку. Коттедж по западному образцу вырос в рекордные сроки, затмил старые дачи и получил прозвище «стиляга среди бояр». Чьё владение, недоумевали старожилы, почему целый гектар отхряпали возле самого пляжа?!  И тут прикатил новенький «Мерседес», выпрыгнул из лимузина веселый мужчина с государственным выражением лица, представился любопытным: генерал Петушок. «Важное лицо» — догадались старожилы.
Ремонт между тем продолжался, больные продолжали бежать из госпиталя, хотя не все. Некоторым бежать было некуда, так что покупали лекарства, приносили с собой простыни и еду, поскольку подавальщицы являлись к больным с неизменной усмешкой: «Вы это, конечно, есть не будете». Пациенты все же надеялись: стены вылечат. Стены, однако, забастовали. То и дело приходилось переводить больных в другие лечебницы, в те, где не так дорого. Сменившие стариков эскулапы — веселые и энергичные — брали. Да и как не брать! Надо же возместить затраты, какие потребовались для получения места в центральном госпитале, надо же делиться по вертикали, к тому же квартиры, дачи, гаражи. Не прошло и двух лет, как площадки вокруг госпиталя и на его территории запрудили иномарки. Тараканы продолжали плодиться, больные умолкли. Здесь надо сказать, врачи в погонах стали наконец-то, не в пример предшественникам, беречь время. Что такое время, известно всякому. Был такой случай.
Проделал ведущий нейрохирург сложнейшую операцию на головном мозге. Сделал все, как говорится, в лучшем виде, «как для себя», ибо пациент оказался хоть и слегка онемевший, но из числа тех, кого в наши времена стали величать «богатенькими Буратинами». Выходит эскулап из операционной, скрывается в кабинете, достает из сейфа конверт, пересчитывает гонорарий, отслюнивает, как положено, двуглавому, и домой. А тут в коридор выбегает палатная сестра, кричит истошно: «Послеоперационный с койки упал!». «Мой рабочий день окончен!», — рявкает доктор и шествует без остановки к выходу из лучшего на весь госпиталь отделения.
Словом, успешно провел Петушок кадровую реформу. Впрочем, российские реформы неотличимы, чего бы они не касались.
Итак, вторая голова Петушка генерировала. Идей в ней гнездилось побольше, нежели насекомых в реформированном госпитале. Но среди всех идей возобладала ученая. Не может же руководить медицинской службой простой генерал, без ученой степени. В три месяца подчиненный ему подполковник по фамилии Ноздря сочинил кандидатскую, за что получил полковника и должностишку, настал черед докторской. И сотворил бы Ноздря, да в порядке бизнеса взялся за изготовление другим начальникам диссертаций: кандидатская — три куска зеленых, докторская — пять, а шеф полагал что полковника и должностишки Ноздре вполне достаточно. Словом, увильнул изготовитель кандидатских да докторских, хоть и слыл человеком порядочным, поскольку любил сказать о себе: «Я, как человек исключительно порядочный...». И тогда отправил двуглавый директиву в научную отдел, призванный вершить прикладную медицинскую науку ради наиглавнейших войск. Директива начиналась словом «Требую», содержала указание сроков и этапов работы, а также имела приложение на десяти листах — план-проспект докторской.
И получил бы двуглавый докторскую, да только министр, бывший прежде главкомом и хорошо знавший все, что происходило в наиглавнейших войсках, поскольку сам же и организовал реформы,  вдруг вызвал Петушка. «У тебя две альтернативы, — сообщал маршал, — или тюрьма или рапорт об увольнении. Выбирай немедленно, пока я при власти».
Так потеряли наиглавнейшие войска медицинского руководителя нового типа. А может, и не слишком нового. Невзирая на потерю медицина продолжает реформироваться, начат новый ремонт, в отделениях госпиталя восстанавливают силы Буратины, тараканы предпочитают палаты для простых офицеров и отставников, подавальщицы все так же ухмыляются: «Вы это, конечно, не будете». А герб с двуглавым петушком так и не украсил наиглавнейшую медицину. Недофинансирование.



 















ЖИЗНЬ И ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ СВЕРШЕНИЯ
СЮПа
 












Несется по Тверской «Мерседес» с синей и красной мигалками на крыше. Милиционеры отгоняют к обочине машины, дают дорогу лимузину. На заднем сиденье вольготно раскинулся дородный господин. Он дремлет. Водитель приглушил магнитолу, опасается потревожить. А хозяин отдыхает, набирается сил — предстоит важная встреча. От нее зависит, быть может, будущее его страны.
Зовут господина Степаном Юнленовичем Панимашем. Прежде его называли кратко — СЮП, но теперь, когда Панимаш достиг благодаря талантам вершины, никому не придет в голову воспользоваться этим слишком уж кратким, а потому непочтительным именем. Обыкновенно к нему обращаются Степан Юнленеович, и склоняют при этом голову. Панимаш кивает в ответ, и на его благородном лице видно выра¬жение достоинства и превосходства. Ведь он не просто возглавляет богатое ООО, он не только кандидат психологических и военных наук, член Союза Журналистов России, доктор наук и профессор, он еще и Вице-президент «Всероссийской академии счастья народов России», академик и специальный генерал. А также старший Депутат Думы.
Пусть летит лимузин. Не будем мешать господину размышлять во сне о судьбе страны. Лучше попробуем расска¬зать — негромко и с восхищением — о жизни и замечательных свершениях СЮПа.

 
КАК СЮП ПОЛУЧИЛ ПЕРВЫЕ  КОРОЧКИ


Дабы не растянуть и так слишком уж длинное повествование, мы не станем рассказывать о детских и юношеских годах нашего героя, заметим только, что окончил он школу и среднее училище с государственными оценками, какие еще называют длинными, и пятеркой за поведение. Наиглавнейшие войска, вобрав в себя цвет нации, не могли однако, довольствоваться офицерами без образования высшего, а потому начнем с того времени, когда Степан Юнленыч обрел не по годам мудрую зрелость и получил таки вожделенные корочки. Итак...
Дивизия готовилась принять комиссию. Во главе с командар¬мом. ¬Всю ночь накануне проверки косили траву и стригли газоны. Руководил работами старший лейтенант Панимаш. Обходил территорию, светил фонариком, давал замечания солдатским бригадам. Закончили под утро. Только возле КПП краску перепутали — взяли в темноте не из той бочки, покрыли травяной покров молотковой эма¬лью. Панимаш отправил старшего команды на гауптвахту, приказал еще раз скосить и выкрасить заново. Косы брали липкую от краски траву плохо, пришлось стричь ножницами. «Ноженцами ее, ноженцами!» — кричал Степан Юнленыч. К шести утра все вокруг КПП сделалось ярко золеным.
— Товарищ полковник, — доложил командиру Панимаш, — трава к проверке готова!
— Молодец, юный ленинец, — оценил полковник Урывин, — будет из тебя настоящий командир. А теперь беги на КПП, жди комиссию. Дашь знать*
Колонна автомобилей въехала через распахнутые ворота, остановилась возле КПП. К первой машине рысью подбежал комдив. Медленно открылась задняя дверца черной «волги», нехотя вылез тучный генерал Мяукин.
— Полковник, — проскрипел командарм, — почему у тебя трава свежая, а у моего штаба пожухнутая? Кто руководил покраской?
— Я! — выкрикнул Панимаш, выскочив из-за спин офицеров.
— Что кончали?
— Среднее  техническое.
— Сколько в должности?
— Шестой год, — едва слышно ответил перепуганный насмерть Панимаш.
— Как же ты, старший лейтенант, служишь в наиглавнейших войсках без высшего образования? — удивился генерал и, еще раз глянув на газон, неожиданно рассмеялся толстым животом.— Урывин, отправь его на заочное!
— Есть, отправить, — облегченно выдохнул Урывин.
Проверка прошла успешно по всем трем пунктам. Такова в сек¬ретных войсках наиглавнейшего назначения традиция — три пункта: ежедневные застолья, презенты, дамы для комиссии.
Банкеты самые обыкновенные — до отключки, подарки также привычные — со складов военторга, а вот женщин подбирают не как попало, а по вкусам инспекторов. Дивизия, где служил Панимаш, строго следовала установленным порядкам, но особое внимание уделяла третьему пункту.
 Он обнаружил талант к профотбору — находил незамужних, разведенных, порою останавливал взгляд на женах офицеров, которые в чем-либо нуждались со складов военторга. Мужей отправляли на внео¬чередное дежурство, женщин, как полагается, переодевали официантками и учили манерам. Степан Юнленыч исправно постав¬лял их сначала комдиву (для апробации), а уж потом бесконечным комиссиям.
За боеготовностью в наиглавнейших войсках следили строго, поэтому комиссии наезжали каждые две недели. Все старались проверить: министр, его заместители, генштаб, главком, команду¬ющий армией и так далее. Некоторые инспектора имели в дивизии Урывина постоянных подруг, другие меняли при каждой проверке. Панимаш совершенствовал профессиональный отбор, даже почерп¬нул где-то ученый термин —«динамический». Сам Степан Юнленыч был однолюб, за что в аттестациях неизменно получал оценку: «Морально устойчив».
Итак, комиссия во главе с командармом Мяукиным проверила по всем трем пунктам, осталась довольна. На заключительном банкете генерал, проведший до того неделю со «свеженькой» женщиной, найденной Панимашем по методу «динамического профотбора», ¬вдруг вспомнил о старшем лейтенанте.
— Урывин! — крикнул, опрокинув на скатерть фужер, — где твой Панимашка?
— На склад побежал, — ответил комдив.— За «столичной».
— Пра-иль-но, — одобрил генерал, уткнувшись осоловелыми глазами в тарелку с отбивными.— Как прибежит, сразу отправь на заочное. Знаешь, какие наши войска?..
— Наиглавнейшие, — продемонстрировал познания полковник.

* * *
Территория политехнического института густо заросла травой, а здания оказались старыми и обшарпанными. Потребовались косы, ножницы и пять бочек краски. Взвод солдат под началом студента-заочника Панимаша трудился две недели. Институт засверкал как новенький, лужайка перед главным корпусом стала походить на бильярдный стол, Панимаш сдал экзамены за первый семестр.
 Но студент Панимаш совершал дела и поважнее. Весной солдаты вскапывали ого¬род на участке ректора, ремонтировали к сезону дачный домик, перевозили на спецмашине имущество, доставляли провиант со складов военторга. Ректор ценил Степу, принимал зачеты и экзамены за закрытой дверью, наедине.
К праздникам студент организовывал для него по¬здравительные открытки от командира дивизии, который стал к тому времени генералом, доставлял сувениры, например, трубы и бак из нержавейки. Для полива дачного участка. Особенно усердным был в дни рождения ректора.
Торжество обыкновенно длилось до утра. Русская банька, шаш¬лыки на природе, выступление солдатского музыкального квартета, возглавляемого выпускником Гнесинского училища, стихи в честь новорожденного и главное — выпивка. Много выпивки. Домой юби¬ляра (юбилеем Панимаш считал все, что можно разделить без оста¬тка на единицу) доставлял сам Степан Юнленыч. Он был трезв и заботлив. Завистники ворчали: «Ну и мастер этот СЮП спаивать!», но на такую клевету Панимаш никогда не обижался, отвечал: «Я же от моего самого чистого сердца!». Втаскивал ректора в квартиру, вручал «сувенёры», сотворенное солдатами умельцами. Таких умельцев он величал ласково: «Хулибины!».
Сувенёры всякий раз были оригинальными, в их композиции непременно присутствовала модель ракеты. Так что к концу учебы квартира ректора стала походить на музей ракетной техники. Конечно, кроме произведений прикладного искусства, он преподносил ректору кое-что посущественнее, а именно необходимое для дома, но и без ракет обойтись не мог, поскольку почитал ректора за большого начальника, а каждый большой начальник, как принято в наиглавнейших войсках, должен иметь дома хотя бы десяток ракет.
В результате, нисколько не повредив дивизии, Панимаш окончил институт. Дипломный проект, написанный самым толковым солдатом, оказался удачным. Пятерка  за него украсила ведомость с тридцатью тремя удиками — по числу сданных предметов. Правда, их названий Панимаш не запомнил, лишь «соп¬ромат» сохранился в памяти, да и то из-за последнего слога в трудном термине.
— Весомые корочки! — поздравил генерал Урывин и добавил, подумав: — Вот теперь можешь служить.
 Услыхав слова любимого начальника, Степан Юнленыч прослезился, приник к груди командира со словами: «Товарищ генерал, Вы мой батя!».


КАК СЮП ПБЕДИЛ В СОРЕВНОВАНИИ

¬В один из жарких летних дней генерал Урывин вызвал майора Панимаша.
— Только что пришла директива главкома, — сообщил комдив.— Приказано начать соревнование по режиму секретности. Справишься?
— Как прикажете! — с готовностью ответил Степан Юнленыч, поднялся с краешка стула, взял командирскую пепельницу в виде ракеты с дырой в голове, вытряхнул в ведро единственный окурок, протер платком и достал из кармана пачку сигарет.
— Попробуйте «Элиту», — попросил.
— А ты что, закурил? — удивился генерал.
— Никак нет, — ответил Панимаш, — но если прикажете, заку¬рю.
— Ты лучше вступай в соревнование за секретность! Победим — получим повышение. Сколько надо на подготовку?
— Десять дней, — с готовностью произнес Панимаш.
— Семь суток! — заключил командир.
Неделю не спал дивизион, годе командовал штабом Степан Юнленыч. Не спал в соответствии с планом мероприятий, подготовленным для победы.
Каждому офицеру купили новый чемодан для секретных документов, заказали в типографии бирки, изготовили печати и цепочки, чтобы держать печати пришитыми к карманам брюк. Дважды перекра¬сили все сейфы и приклеили к ним свежие этикетки, настелили в секретной части дубовый паркет, отциклевали и покрыли лаком, повсюду поместили плакаты с изображением шпиона гнусного вида и с надписью: «Он видит и слышит!». На дверях кабинетов повесили картонки с напоминанием: «А ты сдал чемодан?». Приобрели полсотни коробок детского пластилина для опечатывания, несколько сотен тетрадей в клеточку, а старые тетради, заполненные секрет¬ными сведениями, сожгли. Словом, готовились с таким рвением, точно поражение в соревновании повлекло бы за собою казнь дивизиона, а может, и всей дивизии.
Каждый день, ровно в 6.00 строили офицеров. Степан Юнленыч командовал: «Предъявить печати!». Офицеры выдергивали их из кармана, и печати повисали на цепочках до колен. Панимаш кричал: «И-и, взять чемоданы!». Подчиненные гурьбой мчались в «чемоданную», будто соревновались не в секретности, а в спри¬нте. Панимаш подходил, разглядывал оттиски печатей, делал замечания тем, у кого они получались недос¬таточно четкими, приказывал: «Чемоданы от-крыть!». Проверял тетради, затем кричал: «Чемоданы опе-ча-тать!». Опять проверял от¬тиски... Ритуал открывания, зак¬рывания, опечатывания вдохновлял Степана Юнленыча, делал его счастливым. Но главную радость давала проверка описей и секретных тетрадей.
В чемодане полагалось иметь две сто листовые и две тетради по пятьдесят листов. На последней странице владелец писал: «Проверено полистно. Все листы на месте», и кроме того: «Обобщающих сведений нет». Поскольку тетради только что завели, обобщающих, как, впрочем, и каких-либо других сведений, они не содержали. Разве что надписи на обложке и сведения о проверке полистно. Так что ни одна самая придирчивая комиссия не нашла бы нарушений. И все же Степан Юнленыч по несколько раз проверял тетради, делал замечания тем офицерам, которые имели не¬красивый почерк. Некрасивые тетради пришлось уничтожить. Завели новые. Поручили оформить полковому каллиграфу — прапорщику Лабоде.
И еще он любил зачеты. Приказал составить вопросник, экзаменационные билеты и шпар¬галки.  Поднимал кого-либо из офицеров, спрашивал с улыбочкой: «Что вы будете делать, если войдете в контакт с иностранцем?». Отвечали: «Доложу по команде в письменном виде». Уточняю: «А что вы сделаете, если иностранец спросит, как пройти в казарму или сколько сейчас часов?». Если экзаменуемый тупо повторял: «Доложу по команде», Степан Юнленыч хмурился, поправлял: «Вы должны пройти мимо, не огляды¬ваясь, с зажмуренными глазами, не отвечать на провокационные вопросы, и только потом доложить в письменном виде». Один лейтенант удивился: «Где же я встречу в нашем лесу иностранца?». Панимаш долго разглядывал юношу: «Даже если ты его не увидишь, все равно доложишь по команде!». И еще Панимаш без конца повторял: «Для сохранения режима секретности надо забыть все, чему вас учили в академиях. Я вот давно все забыл». Всего за шесть суток дивизион достиг столь крепкой секретнос¬ти, что офицеры не смогли бы выдать тайну воображаемому неприятелю при самых изощренных пытках.¬
И вот приехала комиссия из Москвы — профессионалы отдела Х. Под председательством полковника Магилы.
Три дня и три ночи проверяли дивизию по известным пунктам, а уж потом инспектировали Панимаша. Осмотрели чемоданы, тетради, сейфы, лакированный паркет в секретной части, опросили личный ответы: «Что будете делать, если встретите иностранца?». За ответы на этот вопрос удостоили всего лишь четверкой. Такая низкая оценка получилась оттого, что тот самый лейтенант ответил: «Доложу по команде», забыв главное: «Пройду мимо, зажмурившись и не оглядываясь».
Пришлось дополнительно устроить ужин, а после ужина направить полковнику Магиле «свеженькую» женщину командарма. Магила поднес Степану Юнленычу рюмочку, обнял: «Ну, Панимаш, ублажил меня, ублажил!».
Дивизион Панимаша получил «отлично». Стал победителем в наиглавнейших войсках. Главком издал приказ, наградил Урывина электробритвой и отправил учиться в академию Фрунзе. А Степан Юнленыч Панимаш ¬вырос в должности и досрочно получил подполковника.

СЮП * ПСИХОФИЗИОЛОГ

— Иннокентий! — заорала трубка голосом генерала Попика.— Научно-технический комитет поздравляет тебя! Сейчас к тебе придет человек. Сделай из него врача-психофизиолога. Он нам нужен!..
¬Костромитин услышал короткие гудки, положил трубку, закурил. И тут дверь отворилась, в щель просунулась голова, послышался тихий, ласковый голос.
— Разрешите, товарищ полковник? Чтобы не отвлекать*
Костромитин встал из-за стола.
— Я от генерала Попика, — загадочно сообщила голова, протиснувшись вместе с туловищем в кабинет.
— Товарищ полковник, докладывает подполковник Панимаш. Прибыл для обучения на курсах психофизиологов.
— Прошу вас, пожалуйста, без «полковников», — поморщился Костромитин.— Мы не на плацу. Вы врач?            
— Никак нет! Я начальник штаба дивизиона, победитель соревнования по режиму секретности.
— Странно... И как же вы собираетесь осваивать психофизиологию?
— По решению главнокомандующего и председателя научно-технического комитета генерала Попика.
— Не понял* Объясните.
— Товарищ полк... Отставить! Иннокентий Сергеевич, я — организатор! — горячо воскликнул Панимаш.— Отбирал сержантов, женщин... Вышел на профессора Бродского из академии наук, законс¬пектировал лекции профессора Терещенко, Карнега... Дойла!
С этими словами он достал из кейса толстенную тетрадь, протянул Костромитину. Тетрадь являла собой переписанную дословно книгу Карнеги. Разделы конспекта имели витиеватые заставки, выполненные красной тушью, каждая глава начиналась с заставицы — крупной буквы с прикрасами.
— А вы оказывается каллиграф? — улыбнулся Костромитин.
 Панимаш скромно потупился.
— Ну что ж, — вздохнул Иннокентий Сергеевич, — коли решил главком... Ума не приложу, как вы будете осваивать психофизио¬логию. Впрочем... Завтра — первая лекция. Не опаздывайте.
— Иннокентий Сергеевич! — воскликнул Панимаш, прижав руку к животу, — спасибо. Спасибо! Если бы вы знали, как в нашей ди¬визии нужен психофизиолог! Да я буду носом землю рыть!..
— Едва ли это поможет, — усомнился Костромитин.
— Товарищ профессор! — запричитал Панимаш, — а вам не надо чего-нибудь оформить? Какую-нибудь наглядную агитацию. Вон у вас, извините, бирка на сейфе пожелтела*
— Да? — удивился профессор и обратил взор на бирку, углы которой давно отклеились и закрутились трубочкой.— Действительно, надо бы подновить...
— Товарищ профессор! — завопил Панимаш, — все сделаю в лучшем виде! Я привез специального человека. Пра¬порщика Лабода. Все сделает ночью... Чтобы не отвлекать вас от научно-исследовательской работы.
— Ну что вы, что вы, — повторял Костромитин, удивленно разглядывая облезшие оконные рамы, потолок с желтыми разводами и корявый график контроля за ходом выполнения НИР, прикрепленный к стене канцелярской кнопкой.— Ну что вы, товарищ Панимаш... Не опаздывайте, пожалуйста, на первую лекцию.
— Я если умру,  все равно не опоздаю! — воскликнул Панимаш.
— А вот это, пожалуй, лишнее, — улыбнулся Костромитин.
На вводной лекции Панимаш сидел в первом ряду, держал перед собой тетрадь с надписью на облож¬ке: «Основополагающие лекции профессора Иннокентия Сергеевича Костромитина». Не отрывал восторженных глаз от лектора. После лекции задал вопрос: «Това¬рищ профессор, как мне получить ваши основополагающие лекции? Для подробного законспектирования».
 Он оказался лучшим учеником. Правда, посещал только лекции Костромитина, на прочих занятиях не бывал, зато никто не имел столь подробных конспектов. Сотрудники Костромина делились впечатлениями об удивительном начальнике штаба, рассказывали, как их обхаживал Панимаш, как выпрашивал книги, учебные пособия, как возвращал через несколько дней, а потом показывал тетради с каллиграфическими конспектами. Каждый конспект венчала подпись: «Панимаш». С хвостиком.
Между тем в отделе происходили удивительные события. Явились солдаты, выкрасили сейфы, двери, окна. Затем пришла бригада художников. Разукрасила помещения стендами о достижениях социализма и коварных замыслах американского агрессора, а также картинками со словами: «Он ви¬дит и слышит!» и «А ты не забыл сдать чемодан?!». В кабинете Костромитина привинтили к стене полированный щит с графами, столбцами и с надписью, набранной из ценных пород дерева: «Ход контроля наиглавнейших НИР».
Заставки, заставицы, тексты на плакатах, стендах и в новой документации дежурного оказались, хотя их готовил прапорщик Лабода, отчего-то точно такими же по виду, что и в конспектах Панимаша.
На выпускной экзамен Степан Юнленыч явиться не смог. Оформлял кабинет председателя научно-технического комитета. Генерал Попик позвонил Костромитину, приказал от имени главкома принять экзамен заочно. На стол экзаменационной комиссии легли тетради с конспектами. Единодушно решили поставить конспектам «отлично».
Так Степан Юнленыч Панимаш став психофизиологом, уехал в свой дивизион. Впоследствии частенько повторял:
— Я в наиглавнейших войсках — единственный инженер с медицинским образованием!

СЮП ПОПАДАЕТ В НИИ

Как обычно, рабочий день Костромитина начался с телефонного звонка. С добрым утром, поздравил он себя.
— Товарищ профессор! — завопил генерал Попик, — я тебе нашел зама!..
— Так у меня уже десять кандидатов на это место, — опешил Костромитин. — Зачем одиннадцатый?
— Он не одиннадцатый! — расхохотался генерал. — Он первый. Не переживай, мы его уже назначили! Есть приказ глав¬кома. С тебя бутылка! Привет.
Костромитин тупо уставился на трубку, послушал короткие гудки и решил: розыгрыш.
Прошел месяц, как он остался без заместителя, никак не мог найти подходящего человека, и тут — на тебе! Попик позаботился!.. Может, пошутил фаворит главкома?
Вежливый стук прервал его размышления. Дверь тихо отворилась, в кабинет неслышно вошел подполковник. Бросил руку к козырьку парадной фуражки, проворковал:
— Товарищ профессор, представляюсь по случаю назначения на должность вашего заместителя...
— Панимаш?! — ахнул Костромитин и выронил зажигалку.
Парадный подполковник бросился к полу, бережно поднял ее, протер платком, осторожно по¬ложил на стол.
Костромитин снял очки, протер, уставился на пришельца. А тот стоял по стойке «смирно» и глядел ласково и с почтением.
— Кто вас назначил?! — воскликнул Костромитин.— Кто?
—Главнокомандующий, — объяснил Панимаш.— У нас была комиссия под председательством генерала Попика. Поставили «отлично». По всем трем пунктам. Я попросился в ваш отдел…
— Зачем?! — вскричал Костромитин.— Да зачем вам, штабному офицеру, медицинская наука?! Вы же могли сделать карьеру, а должность зама у меня для вас — тупик!
— Надоело мне в войсках! — с горячностью признался Панимаш.— Сколько я для других работал, а толку? Из Урывина сделал генерала, а ему — лишь бы урвать, политехнический институт на ноги поставил, хоть ректор оказался непорядочным человеком, сто комиссий принял, а они мне — что? Ничего! Приедут, спирт весь выпьют, всех женщин перепользуют, и все... Я к вам, Иннокентий Сергеевич, на любую должность готов, хоть самым младшим науч¬ным сотрудником... Я для вас все сделаю. Возьмите, не пожалеете.
— Уже взял, — усмехнулся Костромитин и закурил от поднесен¬ной зажигалки.— Чем же вы собираетесь зани¬маться?
— Чем прикажете! — обрадовался Панимаш.— Готов на любую черную работу, хоть снег чистить… Если можно, буду по общим вопросам.
— Пожалуй, — грустно улыбнулся Иннокентий Сергеевич.
Режим секретности, покраска бордюров и деревьев, вырубка «сорной» ольхи и стрижка кустарника, командирская подготовка и уставной порядок, недоступный уму Костромитина, ста¬ли вотчиной нового зама. Дела шли преотлично. Словно с неба появился автотранспорт: грузовик, «командирский газик», санитар¬ный «рафик» с надписью на кузове «спецлаборатория». Зычный го¬лос Степана Юнленыча загремел в помещениях, ученые с удивлением внимали армейским афоризмам  вроде «возьмите уставы и перепишите их наизусть», делали вид, что готовы выполнить его ко¬манды. Так или иначе, но нечто похожее на воинский порядок все же поселилось в учреждении. Не очень-то прочно, поскольку, как оказалось, Панимаш толком не знал ни требований режи¬ма секретности, ни уставов, ни строевых команд, ни как составить план или докладную записку — вообще ничего, что назубок знает любой штабист.
Костромитин беззастенчиво пользовался услугами зама, а тот освободил от хозяйства, чтил шефа и науку не трогал. Был, правда, случай, когда Степан Юнленыч предложил в учебник по профотбору три страницы своих сочинений, но они оказались точной копией чужого труда. Костромитин посулил высечь за плагиат, Панимаш тотчас успокоил: «Больше не буду». И все же он желал хоть как-нибудь приобщиться к науке.
Как-то к Костромитину приехали из Киева два профессора и доцент. Иннокентий Сергеевич оказался занят, отправил гостей к Панимашу.
Степан Юнленыч попросил  ученых рассказать о деятельности их института. Профессора принялись подробно рассказывать о последних достижениях в нейрофизиологии, психогенетике и прочем. Не догадались, что перед ними — завхоз. Панимаш слушал внимательно, не перебивал, вопросов не задавал, хранил на лице важность, но в конце беседы не удержался и обнаружил принципиальность столичного ученого: «Товарищи профессора, но ведь все, что вы мне доложили — травиально!». Гости опомнились только в кабинете Костромитина.
Степан Юнленыч, однако, не скучал. В нем бушевала энергия. Он заводил друзей. И покровителей.


СЮП И ГЕНЕРАЛИТЕТ

На берегу Москвы-реки стоит русская изба. Грибы по-монас¬тырски, заливные поросята и семга, расстегаи и кулебяки, только  что пойманный и запеченный в сметане карась, забористая медовуха, которую легко пить, но после которой трудненько подняться, прочие яства, достойные пера дядюшки Гиляя, до сих пор манят столичных гурманов.
Степан Юнленыч быстро отыскал «избенку», сошелся с дирек¬тором, шеф-поваром и официантами, и те готовы были принять его в любой час. Не проходило недели, чтобы он не привез очередного гостя в специальную комнатку с резным столом и дубовыми скамейками.
Перво-наперво пригласил начальника политотдела. Генерал Ко¬валь знал толк в закусках и напитках, но потребил в тот вечер медовухи чуть больше, нежели к тому приготовился его героический организм. То есть, не два литра, а три. Наутро Коваль опохмелился все той же медовухой, вызвал Панимаша, облобызал: «Ты, Паша, настоящий политработник. Упоил!».
После столь важного достижения Степан Юнленыч стал в политотделе уважаем и ценим. Однажды ему доверили прочесть в Доме офицеров лекцию: «Религиозный дурман в армии США». Панимаш воспроизвел подготовленный Главным политуправле¬нием текст с такой горячностью, страстью и таким гневом, точно его самого могли заподозрить в вере. После лекции кто-то из офицеров удивился: «Откуда в вас столько атеизма?». Панимаш расстегнул ворот рубашки: «Видите, на мне креста нет!». Креста на нем, дейст¬вительно, не было.
Он возил генералов в «избенку», удовлетворял вкусы, иногда заменял официантов, прислуживал лично, с прибаутками. Каждый военачальник находил в нем множество достоинств. Но особенно высоко оценил Степана Юнленыча генерал по прозвищу «Пылесос».
Побывав в заведении, он приблизил Степана Юнленыча к се¬бе настолько, что дал ему сразу три задания: добыть каталог расцветок автомобиля «волга» и доставить «вишневенькую» прямо с завода, закупить для домашней библиотеки тысячу томов дефицитных книг с разноцветными корешками, подобрать для дочери жениха. Панимаш с задачами справился, причем всюду: на Горьковском автозаводе, в книжных магазинах военторга и даже в училищах и академиях, где искал жениха, брал на испуг: «Я вы¬полняю личное задание главнокомандующего!». В результате Пылесос вознес Степана  Юнленыча выше прочих подчиненных. Как-то собрал полковников и пожурил: «Слабовато служите. Вот — Панимаш! Не просто лижет. До крови!».
Кроме «избенки» он освоил парочку секретных саун, продуктовый склад в Доме дружбы народов, парфюмерную фабрику и так далее. Денег для новых друзей не жалел. Никто не знал, где он добывает средства.
Панимаш заботился и о тех, кто служит в глубинке. Завел в управлении кадров знакомства, интересовался:  кого и когда повысят, кому готовят очередное звание или орден. Тотчас звонил по спецсвязи, отыскивал перспективного офицера, обещал позаботиться. Лишь только главком или министр подписывали при¬каз о повышении, присвоении, награждении, спешно звонил имениннику: «Докладываю... Я ваш вопрос решил. Так что с вас причитается». Что уж там причиталось — тайна, потому что Степан Юнленыч говорил это со смешком, вроде бы в шутку, но... Словом, многие были обязаны СЮПу.
Панимаш обретал покровителей. Объяснял Костромитину свои старания с надрывом: «Я для отдела стараюсь. Чтобы начальники уважали науку!». Такое объяснение казалось убедительным, поскольку учреждение, расположенное на территории главкомата, генералы называли либо бельмом, либо крысятником.
Но не ко всем нужным генералам нашел Степан Юнленыч под¬ходец. Попадались и такие, у кого уже имелись свои избенки, спецбаньки, сауны и свои СЮПы. «Эх, как бы их захомутать!» — мечтал Панимаш.


СЮП И СПЕЦКИНО

Эх, как бы захомутать их?! — мечтал он. И тут вдруг подвернулся случай.
Как-то, когда Костромитин был в отпуске, раздался звонок. Степан Юнленыч поднял трубку. Звонил заместитель директора «Мосфильма» по хозяйственной части. Его сын не смог одолеть интеллектуальный тест при поступлении в военное училище, требовалась протек¬ция. Панимаш выслушал своего собрата внимательно и просил не тревожить шефа по мелочам: «Это по моей части. Помогу». Не теряя времени понапрасну, съездил в училище, угостил председателя экзаменационной комиссии и доказал, что неудачливый отпрыск киношника имеет интеллект ровно такой, каким должен обладать офицер. Затем свозил хозяйственника в «избушку», где и сообщил ему, что главкомат наиглавнейших войск изнывает без «культурной программы».
¬И наступила в главкомате новая, культурная жизнь. Дважды в месяц Панимаш обзванивал генералов, сообщал названия недоступных фильмов, назначал время сбора. Военачальники съезжались, бросив свои дела, заполняли уютный спецзал. Перед началом фильма выступал хозяйственник, объяснял содержание кинофильма. На сцене торжественно восседал Степан Юнленыч. В дорогом костюме, вальяжный — он никак не походил на подполковника.  По виду и манерам, это был зав¬сегдатай артистических тусовок. Впрочем, и генералы, одетые в штатское, выглядели не менее импозантно. Выражение лиц и осанка выдавали в них полководцев.
Демонстрировали запретные для населения фильмы: боевики, триллеры, эротику, но наибольшим успехом пользовались «порнушечки». Во время сеанса в зале слышалось сопение и распространялся запах пота. Глаза впивались в экран, генералы старались ¬не пропустить самую малую подробность. Иногда шепотом обменива¬лись впечатлениями. Поскольку они привыкли в жизни все делать по уставу, то те изыски, какие им предлагало спецкино, многих приводило в смятение. «Вот они — неуставные отношения!» — воск¬ликнул генерал из политуправления и, подумав немного, добавил со смешком: «Надо попробовать». Кто-то предположил, что если попробовать, то может последовать анонимка, а еще кто-то, глянув на внушительный живот сотоварища, усомнился в его способнос¬ти совершить что-либо стоящее даже и в уставной позе. Принялись обсуждать злободневную тему и сошлись на том, что попробовать надо непременно, но не с супругой, а на стороне.
Много нового узнали генералы. Но особенно они удивлялись размерам и чрезвычайно высокой боеготовности органов, какими наделила природа суперменов секса, а также ненасытностью партнеров и звуко¬вому сопровождению сцен. Один из наиболее опытных военачальников предположил, исходя из собственного опыта, что  все это — имитация и обман, но другой, исходя опять же из сво¬его опыта, не согласился. Разгорелась дискуссия, и Степан Юнленыч даже предложил принести для установления истины линейку и курвиметр, но спор вскоре утих, потому что на экране пошел но¬вый фильм. Титры ползли по телу огромного пениса в боевом положении. С каждым кадром фаллос перемещался по экрану, казалось, он взбесился. Зрители хрюкали и пускали слюни. Этот итальянский шедевр смотрели дважды.
После кинофильмов устраивали легкий ужин. Прислуживал, разумеется, Панимаш.
Вскоре спецкино стало для генералов привычным, они не могли более жить вне искусства. Иногда кто-то не выдерживал долго¬го ожидания, звонил Степану Юнленычу, недовольно бурчал: «Паша, когда?». Панимаш вздрагивал, мельтешил, но тотчас, вспомнив, что служит уже не в дивизионе, успокаивался, уверенно докладывал: «В соответствии с планом мероприятий». Теперь СЮП знал: замены ему нет.
В конце концов в плен к Степану Юнленычу попали все руководители главкомата, падкие до элитной культуры. Настала пора позаботиться о перспективах служебного роста. Слишком уж Панимаш засиделся в отделе Костромитина.


КАК СЮП ПРЕВРАТИЛСЯ В ПСИХОЛОГА

Как обычно, «второй» зам Костромитина запропастился куда-то. «Отсутствует в соответствии с планом»,  — усмехнулся «первый».
Был поздний осенний вечер, лаборатории давно опустели. Лишь Костромитин и его зам Чалышев засиделись за чаем. Вели разговор о профессоре Бродском. Павел Антонович Бродский, несмотря на молодость, был известным психологом, Костромитина связывали с ним добрые отношения. Но вот уже несколько месяцев Бродский стал отчего-то избегать Иннокентия Сергеевича. Зато к нему зачастил СЮП. Поговаривали, будто Бродский стал сильно пить.
Обо всем этом судачили Костромитин и Чалышев, жалели профес¬сора, удивлялись, чего тот нашел в Панимаше. Собрались было закончить чаепитие, но тут раздался стук в дверь и вошел Панимаш. Лицо его лоснилось, глаза масляно поблескивали, облако дорогого коньяка вылетело изо рта и расплылось в кабинете.
— «Наполеон», «Арманьяк», «Камю»? — поинтересовался Костромитин.
— Ну и абаяние у вас, шеф! — рассмеялся Панимаш.— Как вы учуяли?.. Коньячок из Франции, название не запомнил...
Извлек из кейса бутылку виски, две коробки. «Балычок, икорочка, осетриночка-лососиночка...» — перечислял Юнленыч и с лаской смотрел на Костромитина.— Спасибо, что дождались. Боялся не успеть...
— По какому случаю виски? — удивился Костромитин.
— Хочу вас угостить. Вы — мой учитель! А  Виктор Петрович — ваш первый зам!
— Кстати, почему вы называете Виктора Петровича «первым»? Ведь должности ваши равны*
— Иннокентий Сергеевич, вы же с ним вместе учились, друзья. Значит, он — первый, а я второго сорта*
— Не юродствуйте, — поморщился Костромитин.— Так все же, по какому поводу?
Лицо Панимаша сделалось скромным, благостным, блеск в глазах смягчился, командирский голос поутих.
— Причинка уважительная. Был у профессора Бродского. Сам вызвал меня в академию наук.
— Что случилось? * поинтересовался Костромитин.— В академии наук потребовалось обновить наглядную агитацию?
— Да ничего, ничего такого но случилось, шеф, — замельтешил Панимаш.— Я ему экзамены сдавал...
— Что?! — изумился Костромитин.—Экзамены? Сколько?
— Два* Один  по общей психологии, второй по психологии в особых условиях. Кандидатский минимум!
— Как?! — разом воскликнули Костромитин и Чалышев.
— Какой минимум? — недоуменно вопросил Иннокентий Сергеевич.
— Психологицкий, — сострил Панимаш.— Надо обмыть*
— И что же вам поставил профессор Бродский? — после длинной паузы спросил Костромитин.
— Пятерочку, — скромно признался Степан Юнленыч.
— И за какую же из психологий? Готов спорить — за психологию «в особых условиях».
— За обои, — потупился Панимаш и принялся открывать бутылку.
— Ну, вы — талант, — промолвил Чалышев,
— А чего их сдавать?! — воскликнул Степан Юнленыч.— У меня же войско¬вой опыт!.. Разрешите налить?
— Интересно, какие были вопросы в билетах? — спросил Костромитин.
— Разные... Про психолохию.
— Если разные, так назовите хотя бы один, — усмехнулся Иннокентий Сергеевич.
— Да всякие, шеф, всякие разные* Давайте обмоем, шеф.
— Не стесняйтесь, Степан Юнленыч, — настаивал Костромитин, — назовите.
— Зачем вам эти вопросы, шеф?... Вы меня допрашиваете как Дзержинский, а я все равно больше всех вас уважаю... Зачем вопросы?
— Скажите, как себя чувствует после таких экзаменов профессор Бродский?
— Профессор Бродский чувствует себя архиотлично. Я его на машинке прямо в постельку доставил.
— Зачем спаиваете? — поморщился Костромитин.— Вам его не жалко?
— Он еще крепкий, — ответил Панимаш и перегнулся через стол, чтобы снять микроба с плеча любимого шефа.— Иннокентий Серге¬евич, не надо это дело массировать и бужировать*
— Как вы сказали? — усмехнулся Костромитин.— Массировать? Впрочем, я забыл: вы — медик!
— А теперь я еще и психолух! — развеселился Степан Юнленыч.


СЮП  УСТРЕМЛЯЕТСЯ  В  НТК

Катаклизмы бывают разные: землетрясения, ураганы и смерчи, цунами, наводнения, а также затмения Солнца и Луны. Костромитин испытал событие почище. Оно повергло его в такое изумление, как если бы пол в кабинете разломился и образовалась трещина, в которую он увидел Америку. Панимаш принес диссерта¬цию.
— Что это?! — воскликнул Костромитин, и уставился на папку с надписью «Кандидатская диссертация Панимаша Степана  Юнленеовича».
Надпись была золотой, а в верхнем углу стояло тоже золотое: FINISH!
— Переведите! — потребовал Костромитин.
— Моя диссертация, — признался Панимаш.
— А что значит — «финиш?».
— Конец, последний вариант.
— И сколько же их было? Вариантов...
— Четыре...
— Почему же вы ни одного не показали?
— Не хотел отвлекать вас от научно-исследовательской рабо¬ты, вы так заняты, шеф!..
— И что теперь? — тупо промолвил Костромитин.
— Надо защищать! В соответствии с вашим законом: «Чтобы защитить диссертацию, ее надо переплести».
— Так вы же не переплели, — пробормотал тупой автор закона.
— Переплету! Переплету! — закричал Панимаш.— Я уже догово¬рился в типографии... Прошу просмотреть и дать добро.
— Сколько времени отпускаете? — ядовито поинтересовался Костромитин.
— Да вы сейчас прочкните, прямо при мне, — попросил диссертант.— Вы же такой крупный ученый! За пять минут оцените...
— Ну-ну, заинтриговали... Не ожидал. Ладно, будь по вашему, — согласился Костромитин, и принялся листать страни¬цы.
Труд был напечатан на бумаге с водяными знаками, без единой опечатки, на американской машинке, с иллюстрациями и математическими формулами, исполненными кем-то вроде прапорщика Лабоды. Содержание «финиша» не отличалось от годичной давности научного отчета, написанного сотрудниками Костромитина. Только выводы оказались явно авторскими. Первый развеселил Иннокентия Сергеевича.
— Отлично! — воскликнул он.— Особенно вот это: «Психологический отбор имеет архиважную роль в дальнейшем повышении высочайшей боеготовности секретных войск наиглавнейшего назначения — мо¬гучего щита нашей Родины». Готов спорить, написано вами лично.
— Так точно! — гаркнул Панимаш и покраснел от удовольствия.
— Если позволите, несколько вопросов, — попросил Костромитин.
— К ответу готов! — по-солдатски выкрикнул диссертант и насторо¬жился.
— Во-первых, скажите, пожалуйста, глубокоуважаемый Степан Юнленыч, — продолжал Костромитин с интонацией старомодного чудака профессора: — Почему на титуле всего одна фамилия?
— Не понял, — растерялся Панимаш.
— А чего тут понимать?! Ваша диссертация не отличается от прошлогоднего отчета. А писали его человек десять* Все, кроме вас!
— Так я ж там участвовал! — разгорячился Панимаш.— Я там написал требования к офицеру. То есть, каким должен быть советский офицер... Идеальный! Вы разве забыли?!
— Припоминаю. Поговорим о вашем иде¬альном офицере. Вот вы указываете первое требование: «Беспредельная преданность КПСС». Так?
¬Панимаш замер, ожидая подвоха.
— Скажите, если при оценке профпригодности каждое свойство человека следует оценивать количественно, то как вы измерите «беспредельную преданность»? И вообще, что это такое?
Степан Юнленыч неуверенно ответил:
— Без предела* Беспредельная — это когда нету никакого предела.
Иннокентий Сергеевич внимательно посмотрел в глаза своему хозяй¬ственному  заместителю.
— Я думаю, глубокоуважаемый Павел Юнленеович, беспредельная преданность — это когда человек готов ради партии удавить свою мать. Согласны?
— Так точно, согласен, — прошептал Панимаш.— Я исправлю. Внесу разъяснения...
— Можно еще один вопрос?
 Панимаш обреченно кивнул.
— Вот тут у вас математическая формула. Одна из двадцати двух. Самая величественная... Что она означает?
— Это полином! Полином! — заблажил Панимаш и, увидев в ру¬ке шефа авторучку, бросился воем телом на защиту формулы.— Не трогайте, шеф. Не трогайте моего полинома!
— Что за полином?! — грозно крикнул Костромитин,
— Полином, — упавшим голосом объяснил СЮП и вяло сел на стул. Опустил голову: — Ладно, шеф, если вам полином не нравит¬ся, я его выброшу. Только, пожалуйста, согласитесь быть моим научным руководителем* Вы — мой учитель!
— Я?! — ахнул Костромитин.— Да недостоин я быть вашим научным руководителем! И скажу откровенно: в отделе вы диссертацию не защитите. Вы поняли?.. И потом, зачем вам — специалисту по общим вопросам и спецкино — какая-то скучная наука?
Панимаш вытер пот, поерзал на стуле, сообщил:
— Без диссер¬тации меня не возьмут в НТК. Диссер мне архинужен!
Костромитин чуть было не проглотил сигарету, уставился на Панимаша, точно увидал впервые.
— И чем же вы будете заниматься в научно-техническом коми¬тете?
— Меня туда берут, чтобы я обеспечивал спецкино, — признался Панимаш.


СЮП ЗАЩИЩАЕТСЯ

Супруга академика Заломова души не чаяла а Панимаше. Укоряла мужа: «Почему наш Степа все еще не кандидат? Говорят, Костромитин притесняет? Ты бы вмешался, что ли!».
— О чем ты говоришь! — отвечал академик, — Степан теперь по¬выше Костромитина. В НТК перешел!
— Нет, ты только подумай! — сетовала жена, — человек в наиглавнейших войсках координирует всю науку без степени! А ты не хочешь его защитить. Ведь это Степа достал нам путевки в «Ворошиловский», меня лекарствами обеспечивает, и дочерей... Ни одного праздника без  подарков, звонит каждый день, а ты тянешь!
— До отпуска никак не получится. На ближайшем совете — докторская. Человек полтора года ждал, а Степан всего две недели.
— Ну и что? Подождет твой доктор. Год терпел, месяц потерпит. Ты бы лучше вспомнил, как нас каждый се¬зон на дачу и с дачи возит... И шифер бесплатно привез. И еще доски* А как солдаты с огородом помогают! И потом, этот твой будущий доктор нехорошо о тебе отзывается...
— Ну, это ты брось, я его с пеленок знаю, — отвечал академик.— Кстати, что такого он обо мне сказал?
— Что ты — русский барин. Это мне Степа передал.
— И все?!
— А тебе мало? Академик Заломов — барин! Из рабочей семьи, в биографии ни пятнышка, всюду уважают, ценят, а тут, на тебе: барин. Ты меня послушай, я плохого не насоветую. Надо Степана продвигать!
— А ты, пожалуй, права, — вымолвил академик.
Зал ученого совета был заполнен едва ли на чет¬верть. Предстояла защита на спецтему, и потому ученые без допуска к секретам отсутствовали. Как-то получилось, что не пригласили специалистов именно по теме дис¬сертации.
Защита шла в привычном русле. Секретарь монотонно зачитал сведения о претенденте, сообщил, что все документа налицо, а отзывы на автореферат, присланные из военных училищ и боевых дивизий, замечаний не содержат. Профильное учреждение (им оказалась Военно-политическая академия) также не обнаружило недостатков. Затем выступил научный руководитель — полковник из той же академии. Долго хвалил автора, называл «самородком от сохи», дважды ошибся в названии диссертации и призвал совет «подарить советской науке психолога».
Академик Заломов улыбался через силу, изредка кивал, и всякий раз, когда научный руководитель вместо «психологический от¬бор» произносил «профтехотбор» или «политический отбор», вздрагивал так, что очки съезжали и падали на грудь, по¬висая на цепи цыганского золота. Наконец слово дали диссертанту.
Панимаш величавой походкой вышел к трибуне, взял указку, похожую на рапиру, оглянулся. За его спиной висели два десятка плакатов, созданных художниками. Плакаты имели лакированные планки и висели на шелковых шнурках. Половину их густо заполнили математические формулы, едва ли доступные пониманию психологов. Глядя на иллюстрации, каких хватило бы на две докторские, хотелось присудить соискателю ученую степень без промедления, тут же. Но Степан Юнленыч открыл папку, увенчанную золотым словом «FINISH», извлек стопку бумаги и стал читать зычным командирским голосом.
Панимаш был хорош собою. Новенькая полковничья форма со значком на груди — «Мастер», модная прическа, шитые золотом звездочки на погонах, какие имеют военные щеголи, золотая и с ракетой булавка на галстуке, сам галстук, изготов¬ленный в спецмастерской — все было так красиво, что хотелось зажмуриться. Представительный, моложавый, с тугими щеками и благородным выражением сытого лица, он походил на генерала. Артикуляция его речи была такой, точно в горле ученого работал искусственный механизм, и слова он произносил по буквам, как если бы их написали по-латыни. Иногда слегка сбивался, вместо «извините» выкрикивал «отставить!», после чего продолжал чтение. Заключительную фразу «выводы разрешите не зачитывать, они изложены в диссертации!» прочел так громко, что уснувшие ученые открыли глаза и принялись переводить взоры с диссертанта на председателя совета. Заломов молчал и прятал улыбку.
Главное при защите диссертации — ответы на вопросы. Доклад соискателя, заученный как стишок или прочитанный по бумажке, что разрешено не каждому, обнародование отзывов, выступ¬ления оппонентов, которые обыкновенно пользуются заготовленной диссертантом «рыбой», неизменно проходят без сучка и задоринки, с той проформой, какая присуща солидным ученым советам. Защита секретной диссертации — это спектакль с расписанными ролями. В нем редко случаются неожиданнос¬ти, а вот вопросы — совсем другое дело. Конечно, их тоже готовят за¬ранее, но бывает, встанет какой-нибудь чудак да и ляпнет что-нибудь, не предусмотренное режиссером.
Был такой случай. Далекий от науки провинциальный хирург, оказавшись проездом в столице, заглянул, дабы убить время перед отходом поезда, в мединститут, где шла защита докторской, притом как раз по хирургии. И ради любопытства задал пару вопросов. В результате провалил защиту.
— Прошу задавать вопросы, — обратился к членам совета пред¬седатель.
Последовала продолжительная пауза. Председатель заерзал в кресле, обошел взглядом профессоров, остановился на одном из них: «Иван Сергеич, вы, кажется, хотели задать вопрос?». Ученый покорно встал, пожевал губами, обратил взор к Панимашу:
— Глубокоуважаемый Павел Юнленович, ваша диссертация, как я понял, посвящена профотбору офицеров. Сколь¬ко человек вы обследовали?
Панимаш поклонился, глянул на академика, уткнувшегося в стол, и нежным голосом, как бы прося прощения, ответил:
— Глубо¬коуважаемый Иван Сергеевич, ответ на ваш вопрос изложен в моей диссертации.
 Академик Заломов вскинул голову:
— Вы удовлетворены, Иван Сергеич?
— Вполне! — последовал ответ.
— Какие еще вопросы?.. Есть вопросы? — продолжал взывать председатель.—Товарищи, прошу задавать. Не забывайте, они необходимы для стенограммы, иначе ВАК не одобрит. Коллеги... Вячеслав Павлович, вы у нас — знаток математики. Может быть у вас есть вопрос?.. Прошу.
— Многоуважаемый Степан Юнленович, — пророкотал знаток мате¬матики, — меня радует, что вы использовали самые современные математические методы. Какому из них вы отдаете предпочтение?
— Глубокоуважаемый Вячеслав Павлович, — с просительным выражением ответил диссертант, — ответ на ваш архиглубокий вопрос изложен в моей диссертации,
В зале повисла тишина. Хотелось выбежать на улицу, поймать на помойке муху, выпустить в зале ученого совета, чтобы она немного пожужжала и тем избавила профессоров, обескураженных ответами, от мертвящей тишины.
 Академик Заломов все же справился с собой без посторонней помощи.
— Вы удовлетворены, Вячеслав Павлович?
— Товарищ председатель, — после небольшой заминки пробор¬мотал профессор, — я все же хотел бы уточнить,..
— Степан Юнленович, — предложил председатель, — уточните, пожалуйста, а то профессор Серебряков еще не все понял.
Панимаш набрал полную грудь воздуха, нак¬лонился, обратив всего себя к профессору и ласково, как ребен¬ку объяснил: «Вячеслав Павлович, все ответы на все ваши вопросы подробно изложены в моей диссертации».
Профессор стыдливо опустил голову.
— Я полагаю, трех вопросов достаточно? — обратился к ученому совету академик. — Приступаем к голосованию.
На банкете по случаю блестящей защиты присутствовали сплошь генералы.


СЮП КУРИРУЕТ

Генерал Попик поручил Степану Юнленычу трудный участок — курировать НИИЧМО (так именовали главный институт секретных войск). Инженерный институт представлял собою, что называется, мозг наиглавнейших войск, славился научными школами с десятками профессоров, докторов и кандидатов наук. И Панимаш вцепился в ГИИЧМО бульдожьей хваткой.
Каждое утро Панимаш начинал с телефонных звонков. Звонил кому-либо из генералов, спрашивал: «Вы были на вчерашнем совещании? Жаль* Докладываю! Главком о вас очень хорошо отозвался». Настроение генерала тотчас улучшалось, он не догадывался, что Степан Юнленыч импровизирует. Следовало еще несколько звонков, и для каждого начальника Панимаш находил что-то приятное. Дни, когда не удавалось побеседовать с утра хотя бы с тремя генералами, он считал вычеркнутыми из жизни. Каждый обладатель лампасов нуждался в чем-либо, что мог сделать для него другой генерал. Потому что возможности генералов не одинаковы. Требовался посредник. Им-то и оказался Панимаш. Вскоре образовалось несколько больших и малых генеральских цепочек, связанных полков¬ником из НТК.
Выполнив утреннюю «генеральскую норму», Степан Юнленыч принимался курировать НИИЧМО. Опять же по телефону. Обзванивал институтское начальство, требовал докладных, справок, планов, настаивал на укрупнении НИР, а когда их укрупняли, требовал разукрупнения. После чего вновь укрупнял, теперь уже до следующего указания повысить эффективность науки с помощью разукрупнения. Ученые изводили горы бумаги, но Панимаш не унимался, пугал: «Главком недоволен». В инс¬титуте ворчали: «Да-а, воспитал Костромитин Члена!». Величали его так потому, что любой разговор Степан Юнленыч начинал с фразы: «С вами говорит Член научно-технического ко¬митета. От главнокомандующего!».
Вторую половину дня Степан Юнленыч принимал научные ре¬зультаты. Не всякому дано понять, что это такое. Не открытие и не научная статья с неожиданными идеями, не новый факт, монография или оригинальная методика, а инструкция, наставление для войск, план мероприятий, а еще лучше, проект Постановления ЦК КПСС, — вот что такое научный результат.
Главком требовал: «Опусы не нужны. Мне давай результаты!». Требова¬ние военачальника приняли беспрекословно, поскольку он был не просто полководцем, но и крупным ученым. За пару лет защитил сначала кандидатскую, а затем и докторскую. Так что его авторитет был непререкаем. Составили «перечень ожидаемых результатов», но их оказалось так много, что главком опять рассердился: «Когда мне все это читать!? Дайте список наиболее важнейших». И тогда Степан Юнленыч выбрал по своему вкусу такие, что попроще и наверня¬ка понравятся главкому. Главком утвердил новый перечень, при¬казал контролировать.
Прежде чем «наиболее важнейшим» попасть на стол главкому, их оценивали комиссии. Составляли акт, скрепляли печатью. Затем следовал заключительный этап — представление научного результата вместе с актом о приемке Панимашу. Без его подписи акт считался недействительным. Панимаш работал на совесть. Искал опечатки, помарки, ругал качество бумаги и требовал «коренной переработки». Заявлял: «Мне неясно, оформлено некачественно, главкому не понравится».¬
Наивные профессора переделывали труды, но Панимаш вновь находил погрешности, акт не визировал. Опытные ученые, напротив, привозили один только акт, без научного результата, зато с парочкой солидных коробок. Степан Юнленыч указывал, куда положить презент, подписывал бумагу и закрывал дверь изнутри. Приемка науки длилась часа два-три. После очередного ста¬канчика Панимаш рассказывал, как почти десять лет руководил медицинским отделом, как поднимал науку, вспоминал: «У меня работал профессор Костромитин ¬ и куча кандидатов всяких наук». Частенько поругивал Иннокентия Сергеевича: «Давно не тянет. Устарел!».
Степан Юнленыч не забывал свой медицинский отдел. Сокращал сроки по¬лучения «наиболее важнейших», ошеломлял бывших сослуживцев убийственными заданиями «от главкома», да¬вал им важные задания, например, встретить и проводить своего гостя, приобрести что-либо для дома, или срочно изготовить сыну нужного генерала диссертацию. Акты никогда сразу не подписывал, мариновал в сейфе, гонял бывших коллег и те, намаяв¬шись, приходили в конце концов к Костромитину: «СЮП ждет, когда вы сами явитесь». Иннокентий Сергеевич хмурился, но шел. Являлся в кабинет не здороваясь, садился, закуривал сигаре¬ту, молча разглядывал СЮПа. Панимаш не выдерживал, бро¬сался к сейфу, извлекал акт, подписывал: «Своему учителю завсегда завизирую не глядя». Костромитин возвращался к себе и при¬нимал полстакана водки.
Но главной страстью Степана  Юнленыча были проверки НИИЧМО. Приезжал на черной «волге», стращал комиссией, обходил территорию, критиковал траву, плохо постриженные деревья и кустарник, придирчиво разглядывал плакаты к докладу начальника института, останавливал ученых за нечеткое отдание чести и так далее. Затем обходил склады военторга. Загружал авто¬мобиль, перед отъездом заглядывал к заместителю по науке, предупреждал: «Результаты проверки будут зависеть от того, как примете меня и моего начальника. Подготовьте «люкс».
Принимали Степана Юнленовича, генерала Попика и всю комиссию с уважением. Потому и результаты проверок бывали не ниже оценки «хорошо». Особенно много приходилось рабо¬тать с комиссиями из Генерального штаба. Степан Юнленыч потчевал инспекторов лично, притом так умело, что они не могли потом прочесть из институтских отчетов ни слова. Бывало, и сам Панимаш достигал такой конди¬ции, что вместо тоста сражал всех цыганской песней. Все впадали в оцепенение, потому что голосом он обладал слишком уж зычным, а слуха был лишен вовсе. Исполнив песню с припевом: «Эй, цы¬гане, о песней! К яру!», Степан Юнленыч иногда падал под стол, и однажды ударился с такой силой, что пришлось ночью вызвать с Мосфильма бригаду гримеров. Наутро его ли¬цо сделалось совершенно неподвижным. Из-за пластыря, залепившего рот, пришлось командовать с помощью жестов. И все же производственная травма не помешала обеспе¬чить спецкино для комиссии с последующей сауной и легкой дру¬жеской «фуршеткой».
Он курировал НИИ десять лет кряду. Любил прихвастнуть: «Это я вывел институт в передовые! Хотя руководство там слабенькое, да  и ученые в военной науке не тянут».


КАК СЮП СТАЛ ОРДЕНОНОСЦЕМ

Кроме науки прикладной, Панимаш курировал еще и фундаментальную — ту, что творят для армии академические НИИ.
Из научно-технического комитета шли заказы, выделяли средства для поддержки обнищавших институтов, а решение, кому и сколько дать денег, принимал Панимаш. Рассчитывались с НИИ после завершения работ. Соз¬давали комиссию во главе со Павлом Юнленычем, и он оценивал науку, будь то механика ¬или кибернетика, психология или теория надежности и так далее  с той же глубиной и принципиальностью, с ка¬кой в молодости давал оценку выбритым газонам и борьбе за ук¬репление режима секретности.
Устраивал совещания, радостно восклицал, потирая руки: «Ну, как там наш фундамент?». Выслушивал профессоров и задавал такие вопросы, что те немели. К примеру, спрашивал: «На сколько процентов ваша наука повысит боеготовность наиглавнейших войск?». Попался лишь один доктор наук, притом философских, который не растерялся: «На 16,8».  «Маловато!» — опечалился Степан Юнленыч. «Извините, ошибся! — воскликнул философ, — на 86,1». «Вот так-то лучше!» — одобрил Панимаш. Вообще, мог одобрить, а мог и отвергнуть — в случае  непогоды и плохого настроения, — но чаще отвергал. Исходя из государственных ин¬тересов. И тогда наука, зависимая от денежного заказчика, оставалась без средств к существованию.
¬Как-то в пылу государственной принципиальности швырнул на стол научный отчет  института, возглавляемого известным на весь мир академиком. Накричал на профессора из этого НИИ: «Вы что, не могли найти бумагу поприличнее?! Как я покажу этот отчет главнокомандующему?!». Профессор вспылил, высказался, что его труды, напечатанные на такой же серой бумаге, издают в Англии и США, что он — лауреат Государственной премии, и не позволит над собой измываться. Степан Юнленыч строго гля¬нул на лауреата, насупился, процедил: «Отчет подлежит коренной переработке». «Почему?» — удивился профессор. «Потому что глава первая должна быть четвертой, а третья — второй. Доложите своему академику».
Потом этому туповатому профессору кое-что подсказали, он образумился. Из последних сбережений сотрудники института дали Степану Юнленычу «премию за консультацию», так что отчет переделывать не пришлось, и отношения между ними наладились.
Был другой случай, когда Панимаш отверг научный труд — из института психологии, где не так давно защитил кан¬дидатскую. Отчет представлял тот самый знаток математики, что задал Степану Юнленычу коварный вопрос. Панимаш отыскал в отчете математические выкладки, ткнул пальцем в од¬ну из формул: «Что это такое?». Профессор попытался было объяснить, но координатор науки прервал: «Странно, что профессор от академика Заломова не знает полинома!.. Все понятно: уста¬рел ваш академик, склероз». Незадач¬ливый ученый обреченно кивнул седой головой. Степан Юнленыч успокоил: «Так как в отчете не сказано, что это полином, значит, ваш труд подлежит коренной переработке».
Со временем неприятные казусы стали происходить все реже, поскольку академические НИИ научились не обижать Степана Юнленыча. Словом, курировал он «фундамент» с удовольствием. Успехи были столь внушительны, что оставалось только удивляться, почему он до сих пор  не награжден орденом. Вскоре справедливость, как гово¬рится, восторжествовала.
В научно-техническом комитете образовалась вакансия — уво¬лили заместителя Попика. Степан Юнленыч явился на квартиру шефа с подар¬ками. Выпили. Поговорили о фундаментальной и прочих науках. Степан Юнленыч произнес подряд четыре тоста в честь хозяйки и хозяина. «Ты, Паша, друг моего дома и семьи!» — расчувствовался генерал. Степан Юнленыч в ответ обнял шефа, выкатил слезу, нежно произнес:
— А вы — мой отец и учитель* Назначьте своим заместителем.
Попик чуть было не протрезвел:
— Паша, у тебя же нет высшего воен¬ного образования! Не могу.
Панимаш явился и на следующий день. Обнял дорогого начальника.
— За что я курирую науки: прикладные, фун¬даментальные?..  Если не хотите назначить замом, дайте хотя бы орден*
— Зачем тебе?
— А как я дальше буду курировать без ордена?
Вскоре Степана Юнленыча наградили «Знаком Почета».  В указе было сказано: «За развитие военной науки и техники».



СЮП ОСВАИВАЕТ ЦЕРКОВЬ

В одном из подмосковных городов, невдалеке от которого располагается главкомат наиглавнейших войск, есть ста¬рая церковь. Она давно пришла в запустение и сгинула бы, на¬верное, когда бы Степан Юнленыч Панимаш не взялся восстановить храм. По воле заместителя главкома — того самого, что приказал произ¬вести Панимаша в члены научно-технического комитета.
Генерал был большим военачальником и образованным человеком. Именно он приказал прибить у входа в березовую рощу щит с над¬писью: «Роща березовая». Он любил уставной порядок, не чурался искусств и желал оставить по себе добрую память. Вид гибнущей церкви тя¬готил военачальника, и, дабы остаться в памяти потомков, он решил отремонтировать православную церковь солдатскими руками и устроить в ней концертный зал с органом.
Потребовался исполнитель нача¬льственной воли. Лучше Степана  Юнленыча никого не нашлось.
Рота строителей трудилась по плану. Панимаш док¬ладывал об успехах каждое утро. Вскоре храм стал походить на планета¬рий. Оборудовали сцену, зрительный зал и, хотя денег на орган не хватило, назначили день открытия культурного центра.
И тут в стране внезапно приключились реформы. Убрали из армии политорганы, запретили партию, вспомнили о православной вере. Кандидаты в депутаты от военных стали указывать в пред¬выборных листовках: крещен.
Срочно издали Новый Завет для солдат и офицеров, назвали Евангелие «Книгой жизни» и поместили пятиконечную звезду на камуфляжного вида обложке. Генерал КГБ снабдил книгу предисловием, в котором было сказано: «Евангелие — своеобразный путеводитель по жизни». Дабы каждый военный, привычный к уставному языку, смог понять священный текст, его упростили, привели к доступной терминологии, разбили на параграфы с названиями: «Забота и переживания», «Просите, ищите, стучите», и так далее. Переиначили на армейский язык «Отче наш», дали приложения со схематическим изображением этапов познания истины. Разослали по войскам. Степан Юнленыч полистал «Книгу жизни», тотчас обрел веру.
Купол перекрасили, сцену сломали, кресла увезли и продали, взялись за восстановление церковного убранства. Прош¬ло немного времени, начались службы, и стал Степан Юнленыч не просто ревностным прихожанином, а близким другом отца Варфоломея — главы восстановленной церкви. Священник всей душой при¬нял Степана  Юнленыча.
 Бывали случаи, когда во время отпевания покойного в храм входил Панимаш — в шинели, с папахой в ¬правой руке. Строевым шагом шествовал к священнику, наклонялся, шептал что-то. Батюшка прерывал отпевание, негромко, с деловым видом отвечал Степану Юнленычу, и каждый, кто находился в церк¬ви, видел: решается неотложное дело. Затем Панимаш бодро кивал священнослужителю и уезжал на черной «волге».
Важных дел у Степана  Юнленыча прибавилось. Генералитет не мог обойтись без церкви. Большинство оказалось в одночасье истинно верующими. Венчание сыновей и дочек, крещение внуков, отпевание усопших родственников, отпущение грехов (среди генералов нашлись и грешники) и молитвы ради продвижения по службе оказались в опытных руках Степана  Юнленыча. Он освоил церковь так скоро и так умело, как до того курировал нау¬ку. Обойтись без его помощи стало решительно невозможно. Случались, правда, накладки — церковное действо для кого-либо из генералов иногда совпадало со спецкино, но Степан Юнленыч решал задачу энергично и четко: священнодействие переносили на другой день.
Благодаря предприимчивости Панимаша православная вера широко распространилась по наиглавнейшим войскам. В главном зале центрального командного пункта сняли портрет Ленина и поместили на его место икону. В военном городке, занятом главкоматом, вблизи автобусной остановки водрузили крест, положили камень с надписью: «Здесь будет пост¬роен храм-часовня святой великомученицы Василисы — небесной покровительницы секретных войск наиглавнейшего назначения». Степан Юнленыч похаживал вокруг креста, благостно улыбался. Он радовался победе в соревновании: «Всех обошли: и десантников, и танкистов, и летунов, — всех! Освятили наконец-то ядерные ракеты. Пускай теперь догоняет нас бактериологическое и хи¬мическое оружие!». Химики и бактериологи так и не смогли догнать.
Спустя два года построили на территории главкомата величественный храм. И теперь могут наконец-то офицеры помолиться. Чтобы получить жалование или жилье.
Степан Юнленыч вошел в веру легко, православная цер¬ковь приняла истинного христианина в свое лоно не как грешника, но праведника. Отец Варфоломей освятил его квартиру, служебный кабинет с сей¬фом, стал бывать на семейных праздниках и офицерских торжествах.¬Не забывал похвалить Юнленыча за усердие в молитве. Панимаш произносил тост, целовал батюшке руку, провозглашал: «Церковь и армия — едины!».
Он помог обрести веру и заместителю главкома, благодаря которому попал в НТК и получил полковничьи погоны. Заместителю часто приходилось инспектировать войска по известным трем пунктам. И оттого испытывать перегрузки. Вскоре обычными стали такие ¬сцены.
Приземлится генерал-полковник в аэропорту, звонит домой Степану Юнленычу: «Пашка, вези попа, надо срочно отпустить грехи». Степан Юнленыч вскочит посреди ночи с постели, вызовет дежурную машину, помчится за отцом Вар¬фоломеем, подымет его и, оглашая окрестность воем сирены, полетит на помощь. Батюшка примет исповедь, отпустит ¬грехи, потом выпьют по рюмочке на троих* и по домам! Отпус¬кать грехи приходилось генерал-полковнику после каждой командировки, так что Степан Юнленыч обучился этому делу — мог бы и ¬сам облегчить душу военачальника, да вот форма одежды не позво¬ляла.
Панимаш любил повторять: «Если бы не я, не было бы у нас православной церкви». И никто с ним не спорил.



КАК СЮП УДАРИЛСЯ В МЕНЕДЖЕРЫ

Степан Юнленыч служил столь успешно, соединился с армией так крепко, что уже нельзя было вообразить ни армию без Панимаша, ни Панимаша без армии. Пышно, с приглашением генералитета, главы православного храма, артистов кино, академиков, го¬родской администрации, а также, разумеется, видных коммерсан¬тов, он отпраздновал свое пятидесятилетие. Был полон сил для новых подвигов на армейском поприще, генеральские звезды зажигались в его снах. И вдруг, когда этого никто не ждал, повесил на гвоздь папаху и распрощался с армией. Конечно, для такого шага требовалась причина. Вскоре она открылась. За 25 лет безупречной службы полагалось выходное пособие в двадцать окладов, да еще два — за орден. Но тут пошли слухи, что льготу вот-вот отменят. Мог ли он рисковать! К тому же военным запретили заниматься коммерцией, а Степан Юнленыч обнаружил в себе дар менеджера, и дар этот распирал его, рвался наружу. Впрочем, Панимаш не думал порывать с армией вовсе, ведь он любил ее, как и армия любила Степана  Юнленыча.
Он вошел в гражданскую жизнь так же просто, как входил в на¬чальственные кабинеты. Стал важным лицом сразу в двух коммер¬ческих Центрах. Один занимался переподготовкой офицеров. Чтобы те стали предпринимателями. Центр создали какие-то вете¬раны, но Степан Юнленыч быстро отодвинул их, взял дело в свои руки. Нанял по скромной цене преподавателей и устроил презентацию. Надо сказать, презентации Панимаш освоил еще в юности, только не знал тогда этого красивого слова. Сидел в президиуме рядом о генералом, которому помогал отпускать грехи, еще одним генералом армии и депутатом Думы. Внешность Степана  Юнленыча была настолько импозантна, что все глядели не на военачальников и думца, а только на благородное ли¬цо Панимаша, на изысканный костюм и галстук с двуглавым орлом.
 Переподготовка шла своим ходом, Степан Юнленыч являлся раз в месяц. Чтобы сделать замечания профессорам из МГУ. Профессора внимали с почтением, опаса¬лись лишиться хоть и скудного, но все же приработка.
Вторым центром, где трудился Степан Юнленыч, был Центр двойных технологий. Здесь старались ради конверсии. Первым делом списали парочку ракет, промыли спиртом, спирт продали в северные районы, дабы население не мерзло.
Затем в центр пригласили ученых, чтобы те нашли способ использовать танковую броню для изготовления огородных тяпок, а также оборудовать силосные ямы в шах¬тах ядерных ракет. Вскоре удалось перевести оборонный завод, награжденный шестью орденами, на изготовление утюгов и автоматической линии мойки бутылок. Словом, много полезного дал стране центр двойных технологий. Панимаш приезжал на предприятия, обходил в сопровождении свиты умерщвленные реформами цеха, делился воспоминаниями: «Вот когда я командовал институтом и НТК!..». Во время непременного застолья произносил тосты во славу Отечества, иногда исполнял: «Эй, цыгане! С пес¬ней! К яру!».
 Вообще Степан Юнленыч не отказывался руководить ничем, что ненароком попадалось на его пути. Как-то обнаружил фирму, где бомжи за стакан водки пропитывали спецрас¬твором дешевые носки. Раствор брали непосредственно из водопроводного крана, но носки считались противогрибковыми, целебными. Фирма наготовила продукцию в несметном количестве, искала, кому продать повыгоднее. Юнленыч тотчас смекнул, что нет рынка более просторного и простодушного, нежели родная армия. Но поскольку он считал себя патриотом наиглавнейших войск, решил помочь не всем Вооруженным силам, а для начала тем, кто все еще продолжал дер¬жать в своих руках щит Родины. Приказал расширить производство, доставил бомжам канистру промывочного спирта, получил за него как за коньяк, обещал в ско¬ром времени найти потребителя целебной продукции.
Вскорости Степан Юнленыч примчался на новеньком «Мерседесе» в главкомат, уверенно открыл дверь в кабинет начальника медслужбы, подал руку так величественно, что генерал вскочил, точно перед ним оказался сам министр.
— У меня важное предложение, — загадочно произнес Панимаш и протянул генералу сигару, — угощайтесь. Прямо из Лондона.
Генерал Петушок бережно взял сигару, повертел в руках, по¬нюхал, но курить не стал, поскольку предпочитал американские сигареты. Он обладал проницательностью и тотчас увидал в Павле Юнленыче родственную душу.
— Что за предложение? — спросил вальяжного гостя, раскинувшегося в кресле.
— Скажите, много в войсках кожных заболеваний? — поинтересовался Панимаш.
— Хватает, — с недоумением ответил Петушок.
— Могу решить проблему* Надо обеспечить всех противогрибковыми носками.
— Что за носки? — деловито поинтересовался генерал.
— С пропиткой, лечат без всяких врачей... Но нуж¬но немного денег. Вам выделяют на госпиталь?
— Поищем, — ответил генерал, поймав на лету перспективную идею.
События развивались стремительно. Фирма доставила в главкомат коробку носков. Петушок показал носки главкому, и тот приказал: «Провести научный эксперимент и получить положительный результат».
Положительный результат получили, испытав изделие на двух больных. Лечение помогло. Поскольку уже на третий день пациенты от носков отказались. Доложили главкому, тот остался очень доволен. Тотчас приняли решение закупить для каждого солдата и офицера по тридцать пар. Такое количество было совершенно необходимо, так как нос¬ки следовало менять ежедневно. Иначе не помогали. К тому же после стирки они теряли лечебные свойства. Петушок и Панимаш ходили в обнимку. Завезли четыре фургона продукции. Чтобы для начала вылечить офицеров главкомата, а уж потом взяться за боевые дивизии.
В главкомате получился полный успех, и тогда борьба с кожными болезнями перекинулась на все войска. Пользовали всех: больных и здоровых. Здоровых — с целью профилактики.
Степан Юнленыч между тем не успокаивался, расширял произ¬водство. Ведь грибковые болезни распространены не только в наиглавнейших войсках. Паразит проник, конечно же, и в авиацию, ¬и к десантников, и на флот, не пощадил даже милицию и службу безопасности Президента! Панимаш строил планы, мечтал обеспечить всю Россию, выйти на за¬рубежные рынки. Поезда, корабли, транспортные самолеты, фургоны автомобилей, груженые чудесными носками, мерещились Степану Юнленычу.
Поговаривают, будто он сколотил на носках на¬чальный капиталец, оставив позади самых удачливых коммерсантов. А заодно, убил кожные болезни, наш герой крепко повысил  боеготовность наиглавнейших войск.


СЮП ИДЕТ В ДУМУ

Отчего перо Николая Васильевича Гоголя — знатока мертвых душ — подарило нам несчастного Плюшкина и безобидного мечтателя Манилова, милую бабушку Коробочку, переполненного страстями Ноздрева и безвредного медведя Собакевича, Степана  Ивановича Чи¬чикова — провозвестника нынешних российских реформ; почему создатель русской прозы, поставив нас перед чистым, без изъяна зеркалом, дабы мы вдоволь налюбовались собою, промолчал о том, кто покрепче его героев, вошедших в пословицы. Быть может, не было Панимаша в те времена и многое должно было произойти в России, чтобы народился он, размножился, стал хозяином жизни и затмил отрицательных, как нам твердили со школьной скамьи, гоголевских персонажей? Или Гоголь, угадав все же, что явится он ког¬да-то, нарисовал Степана  Юнленыча в своей поэме, но смутился от образа далекого потомка и проводил в печь рукопись? Но нет, не сгинул он. Нет, СЮП не исчез! СЮП процветает. СЮП жаждет власти. СЮП идет в Думу...
В секретных войсках наиглавнейшего назначения готовились к выборам. «Воспитаем и дадим Думе человека наиглавнейшего!» — такой лозунг выбросил, точно знамя над головой, генерал Студеный — заместитель главкома по воспитательной работе.
Бывший политработник мыслил лозунгами. На лице его, какое бывает у гуттаперчевых СЮПсиков, играл оптимизм. Он имел степень кандидата философских наук и потому считался  главным философом. Мечтал вырастить из обыкновенного Homo sapiens другого Homo — наиглавнейшего. Он фонтанировал идеями, с горячностью настаивал на переименовании Домов офи¬церов в «Дома для офицеров», чем выказывал заботу о людях...
В не переименованном пока что Доме офицеров очистили от наглядной агитации ленинский зал, поставили в угол бюст Петра Великого, компьютер, и принялись под началом Студеного за работу. Составили план мероприятий на сорока листах. Для повы¬шения у личного состава правовой культуры. Военным запретили заниматься политикой и вместо предвыборной агитации можно было лишь повышать эту самую культуру. Собрали рабочую группу.
Первым делом она взялась за карту, поскольку любая военная операция  непременно начинается с карты. Прибили к стене фанерный щит, художники нарисовали избирательные округа по всей России, а также места расположения дивизий. Районы, где ожида¬ли успех, выкрасили красным, неблагополучные — с засильем демократов — в черный цвет. Вверху карты дали название избирательного блока, составленного из военных и отставников: «Послу¬жим Родине!». Прилепили большой красный кружок с портретом Степана  Юнленыча Панимаша. Он стоял на фоне ¬ракеты и держал в поднятой руке «Книгу жизни». Вокруг порт¬рета дали славянской вязью: «Полковник запаса, выдающийся организатор, патриот, ученый психолог, врач-инженер, православный ¬Степан Юнленыч Панимаш — лучший сын народа!».
Подписи в поддержку Степана  Юнленыча собрали за неделю. Ходили по квартирам, бесплатно раздавали портрет Панимаша, по паре противогрибковых носков, а в придачу к ним красочный рекламный листок со стихами: «И солдат и дипломат спец¬носкам безумно рад».
Степан Юнленыч отсутствовал. Пришлось срочно вылететь в Англию, правда, пока что не с дипломатической миссией, а всего лишь во главе экспертов по переподготовке российских офицеров.
Как только он вернулся, тотчас выступил по телевидению. Первыми словами Степана  Юнленыча, прочитанными по бумажке, были: «Наступило время взять судьбу России в свои руки, сделать ставку на профессионализм и компетентность, ответственность и законность, порядочность и чест¬ность». Это был текст из программного заявления блока «Послужим Родине!». В последующем, в результате многократных выступлений перед избирателями, он выучил слова наизусть и произносил их вдохновенно, с завыванием.
Выборы проходили организованно, по-военному. На улицах де¬журили машины с радиостанциями и бронетранспортеры. Офицер¬ские патрули охраняли избирателей. На каждом углу красовались портреты с надписью: «Сын народа Панимаш — депутат достойный наш!». Играли оркестры, и солдаты пели, не щадя глоток:

       
                Во все года, во все эпохи,
                Во время тягот и невзгод,
                Когда России было плохо
                Вставали армия и флот.

                Убережет страну родную
                От зла и бед защитник наш —
                В годину злую и лихую —
                Слуга народа Панимаш.

                Страна зовет его, он нужен,
                Все Паша сделает для нас.
                Он — патриот! А с этой службы
                Не увольняются в запас.

Морозные декабрьские дни пришли в военные гарнизоны Урала. Ледяной ветер обжигал щеки, колонны солдат шагали с песней о Панимаше к избирательным участкам, печатали шаг, точно на параде. Их лица промерзли и оттого казались торжественными. Они знали, за кого голосовать. Нисколько не сомневались, что их депутат скостит, как обещал, срок службы и устроит дембель день в день, что обед сегодня будет праздничным, каждому дадут еще по паре противогрибковых носков и по стакану «фанты», что в этот день отменят строевые занятия, кое-кто получит увольнительную, а отбой отложат до позднего часа и покажут по телевизору американский боевик.
Офицеры тоже выполнили приказ. Пришли с женами в Дома для офицеров, где с утра раскинулись коммерческие прилавки, дружно проголосовали за Степана  Юнленыча. Ведь благодаря ему накануне выдали жалование за прошедшие три месяца, и офицерские жены накупили еды. Они верили: Панимаш повысит оклады, построит для бездомных жилье, возродит былую мощь и славу русского воинства. Выбрали «своего»!
Панимаш полон энергии, здоровья, бодрости. Его голова пе¬реполнена планами, и новые свершения Степана  Юнленыча еще впереди.
СЮП бессмертен.

 








ПРОВОДЫ   РЫБЫ
 
Довольно пожилой профессор и полковник от медицины Иннокентий Сергеевич Костромитин¬ тайно от всех верил в приметы.
Он искал судьбу в знаках Зодиака, всем цифрам предпочитал пятерку, опасался числа тринадцать. Порог переступал только с левой но¬ги, а когда спотыкался на правую, поджидал какой-нибудь неприятности и для профилактики тотчас ковырял под собою, точно лошадь, левым ботинком. Любил загадывать количество вагонов проходящего по¬езда: четное — к удаче, нечетное — к беде. Если получалось число нехорошее, прибавлял к вагонам предусмотрительно неучтенный эле¬ктровоз. Жил на тринадцатом этаже, из-за чего, спускаясь в лифте, кроме кнопки первого этажа утапливал, как только кабина тро¬галась, еще и кнопку четырнадцатого. Чтобы в сумме получилось пятнадцать. Вообще пользовался разными способами достижения успеха, всех не перечислить. Объяснение его причудам имелось веское:  он родился и жил под знаком Рыбы.
Иннокентию Сергеевичу как-то попалась книга: «Звезды и судь¬бы». Из нее-то и узнал он, что все Рыбы, а следовательно, и сам он, «испытывают глубокие разочарования, поняв, что жизнь далека от совершенства, обладают высокоразвитым чувством интуиции, со спиритуальным подходом к жизни». Вот этот самый спиритуальный подход больше всего и обрадовал Костромитина, поскольку оправдывал веру в приметы.
И вот настал для него хороший день — 25 апреля. По гороскопу он был благоприятным для Рыб, но для Костромитина в особенности, потому что содержал сразу пять пятерок. К тому же и год был удачный, 95-й, с уймой пятерок. Хотя и понедельник, но день этот был в самом деле счастливым: его собрались торжественно проводить на пенсию. Пришел конец службы в армии, завершилась работа в институте, где он заведовал отделом. Две недели тому назад его отправили в отставку, полностью рассчитали, дали последний отпуск. И вот пригласили для проводов ¬на совещание руководящего состава института, расположенного в подмосковном Грошеве. Позвонили трижды, просили не опаздывать. Костромитин жил далеко от института, в Одинокове, а электрички, бывало, пренебрегали расписанием,
В ночь перед проводами он спал неспокойно, ворочался, смотрел на будильник. Дождался, когда стрелки укажут на пять часов, вскочил и, не позавтракав из-за отсутствия аппетита, попрощался с женой и Тильби. Такса подала ему левую лапу, лизнула в нос и ушла в постель хозяина досматривать свой самый сладкий утренний сон.
Он вышел на улицу, и весенний воздух, еще не изгнавший ноч¬ного заморозка, заставил Иннокентия Сергеевича застегнуть на все пуговицы непромокаемый японский плащ.
К Одинокову подобралась запоздалая весна, дороги очистились от льда, и только кое-где в микрорайоне можно было заметить остатки плотного снега, охраняемого от солнца наростами мусора. Он любил Одиноков — возможно за его имя («Рыбы предпочитают одиночество»), а может быть, за близость леса и березовой рощи, которая начиналась в сотне шагов от дома. Он называл свой город дачей посреди Москвы, поскольку до Тверской всего полчаса езды электричкой, и еще бывало напевал, когда рядом никого не было: «Одиноков, Одиноков — город русских моряков». Пел на мотив песни о Севастополе, а вот отчего он отождествлял Одиноков с гордостью русского флота, понять невозможно.
Небо над городом было в то утро чистым, только с запада выглядывали края синих туч, напитанных влагой. Пятиэтажки и башни стояли сонные, с черными окнами — жители спали. Костромитин спешил к электричке, обгонял редких прохожих. Ему предстояла длинная дорога: пешком до станции, электричкой до Москвы, потом на метро — до Ярославского вокзала, затем опять электричкой — до Грошева, и наконец, автобусом, к институту. Поездка занимала часа три, и эти часы Костромитин научил¬ся, поскольку ему приходилось каждый понедельник приезжать на служебные совещания, не тратить понапрасну. Он погружался в дороге в воспоминания о службе в армии, сочинял короткие рассказы, фантазировал на бумаге, и от таких фантазий его путь делался легок и скор.
Через полчаса он оказался на станции. Стоило подняться на платформу, как подошла электричка. Не опоздала. Молодцы — аст¬рологи! Вошел в пятый вагон, уселся на изрезанной ножом скамье, открыл кейс, извлек блокнот, карандаш и собрался было сотво¬рить какой-нибудь очередной «военный» рассказец, но вместо этого его карандаш принялся чертить одну и ту же фразу: «Apres nous le deluge».¬  То был единственный афоризм, какой он знал по-французски. Безбожное изречение мадам Помпадур случайно попало ему на глаза еще в юности, да так и засело, несмотря на бесчисленные победы возрастного склероза, в его изрядно полысевшей и седой голове. «После нас хоть потоп». Он вспомнил знаменитое изречение порочной мадам не из-за равнодушия к предстоявшим проводам, не потому, что было безразлично, что с ним станет, а просто так, непонятно с какой стати.
Всякая всячина лезла ему в голову, не получался рассказ, и ничего стоящего не выводил на разлинованных страницах еженедельника карандаш, застыв на слове «потоп». Иннокентий Серге¬евич прикрыл веки, погрузился в фантазии. Он видел перед собою картину предстоящих проводов.
Посмотрим и мы на это торжество.

* * *

Парадный конференц-зал. Стол президиума. Трибуна. Напротив — длинный полированный стол, кресла для руководящего состава. Вдоль стен, на одной из которых изображена олицетворяющая Россию кра¬савица в национальной одежде, стулья для менее значительных лиц. Зал постепенно заполняется. Начальники управлений занимают свои места. У стен усаживаются начальники отделов: планового, финан¬сового, строевого и так далее. Костромитин — в углу, на «Камчатке» (школьная привычка). Офицеры держат перед собой тетради. Для ¬записи руководящих указаний. Входят заместители начальника, усажи¬ваются в президиуме. Сейчас войдет директор. На самом деле он, конечно, не директор, а начальник (это — военное учреждение!), но поскольку возглавляет все же институт, а не дивизию, подчи¬ненные называют его с уважением: директор. И вот!.. Точно в назначенный час-минуту отворяется дверь, неспешно является академик различных академий, заслуженный деятель и гене¬рал — Владилен Семенович Божедомкин. Новенький генеральский китель, брюки-лезвия, неторопливые движения, на ¬лице — непогрешимость.
Раздается вопль: «Товарищи офицеры!». Это кричит недавно назначенный волею директора новый начальник планового отдела пол¬ковник Бледный. Все встают в знак ритуального почтения к генералу, а тот делает паузу, ¬разрешает: «Товарищи офицеры». Можно сесть.
— Товарищи, —  со скорбью в голосе обращается к залу дирек¬тор, — сегодня у нас необычное совещание*
Все подымают головы. Директор продолжает:
— Мы должны торжественно проводить из рядов Вооруженных сил Иннокентия Сергеевича Костромитина. Иннокентий Сергеевич, пройдите, пожалуйста, в президиум.
Костромитин зачем-то хватает чемоданчик, садится за столом президиума, среди начальства. Директор произносит речь.
— Заслуженный деятель науки и техники, доктор медицинских наук, профессор Костромитин прошел большой путь. Выпускник Во¬енно-медицинской академии, младший врач полка, начальник медпункта, начальник токсико-радиологического отделения госпиталя — вот вехи войсковой службы Иннокентия Сергееви¬ча до назначения в институт. Кандидатскую диссертацию он защитил 30 лет тому назад, еще будучи в войсках. Доктором наук стал ¬в 35 лет. Он — создатель 10-го отдела. Для нашего института это необычный, уникальный отдел. Здесь решают сложные проблемы так называ¬емого человеческого фактора. В сущности, это почти институт. Самостоятельный институт. Иннокентий Сергеевич создал научную школу. Он — крупный ученый, автор бо¬лее двухсот трудов, восьми монографий, трех учебников. Его работы цитируют в иностранных журналах *
Директор говорит гладко, торжественно, хотя и без бумажки. На генеральском лице уважение к профессору, сожаление из-за рас¬ставания с ученым, даром что наука Костромитина никак не отвечает профилю инженерного института, приютившего экзотический отдел. Что делать, приходится расстаться. Читает приказ. Объявляет благодарности: от министра, от главкома, от себя. Вручает цветы, адрес с бесчисленными автографами коллег, настольную медаль, выточенную на экспериментальном институтском заводе, ценные подарки. Костромитин охрипшим от волне¬ния голосом благодарит: «Служу Отечеству!». В зале добрые улыбки, аплодисменты.
Костромитин смущенно выходит к трибуне, произносит ответную речь, которая должна подтвердить справедливость оценки директора, данной Иннокентию Сергеевичу в последней аттестации: «Обладает тонким чувством».
— Дорогие коллеги! Я пришел в институт молодым и красивым, а теперь стал только красивым. Как еврей из фильма Калика. Недаром директор всякий раз, когда хочет подчеркнуть мой консерватизм и совершенно справедливо говорит обо мне: «Сте¬на!», он указывает на эту девушку. (Обращает руку на стену с фигу¬рой русской красавицы). Товарищи! Я, наконец, уволен из рядов, и всем теперь доволен. Лишь одно огорчает: не ездить мне больше электрическими поездами из Одинокова в Грошево.  Скучно мне будет без еженедельных совещаний по понедельникам... Хотелось бы рассказать о моем отделе. Поверьте, это интересное. Возможно, вы не все о нем знаете, ведь отдел рас¬полагается вдали от института. Надо бы рассказать, но у вас так мало времени...
— Мы никуда не спешим, Иннокентий Сергеевич, — произносит директор, и в его глазах наплывает что-то, напоминающее влагу.— Продолжайте, пожалуйста...
«Москва Белорусская. Конечная!» — раздался в вагоне механический голос. Костромитин очнулся и увидел сквозь грязное ¬оконное стекло перрон. Приехали. Не дали досмотреть торжествен¬ные проводы.
*Треть неба над Москвой закрыла синяя туча. Остальное пространство было еще свободным, чистым, но туча медленно ползла над городом, и люди из электрички с опаской посматривали ¬вверх. Костромитин шел в толпе, курил сигарету, сожалел о за¬бытом зонтике.
Воображаемые картины проводов сменились иными видениями.

* * *

Привокзальную площадь заполнили, казалось, беженцы. Люди тащили на себе, подобно муравьям, непомерных размеров поклажу, сгибались под грузом узлов, коробок, чемоданов, сумок, но большинство приезжих были оснащены колесами. Тележки всех размеров и типов везли на больших, средних, миниатюрных колесиках тяже¬ленные грузы. Колесный транспорт на человеческой тяге гремел, скрипел, шуршал по асфальту, прославляя научно-технический прогресс. Костромитину пришлось видеть в детстве и беженцев, и пе¬реселенцев, и эвакуированных, но те не имели колес, они тащили вещи на спине или в руках. В те военные годы в толпе было шумно: кто-то терял кого-то и выкрикивал имя, люди расспраши¬вали друг друга, обращались за помощью, задавали вопросы, и  милиционеры вежливо отвечали. А сегодня, у Белорусского вокзала, жители великой страны катили свои тележки молча, не обращая внимания на соседей. Плотный поток гостей столицы вез продовольствие и прочий товар к кольцевой станции метро, чтобы разнести по всей Москве.
Черные головы Маркса и Ленина встречали поезда из Минска, Гомеля, Бреста. Смотрели на приезжих каменными глазами. Маркс глядел поверх голов, шептал: «Мое учение всесильно, потому что оно верно», тогда как Ильич разглядывал людской поток с доброй ус¬мешкой, с прищуром: «Какой народ! Неунывающий, изобретательный... Колесики придумал! Архиважное дело!».
Костромитин остановился напротив бюстов: «Отчего так почернели, господа?». Вожди переглянулись. Почудилось: оба вот-вот выкинут руки, чтобы схватить обидчика и швырнуть под толь¬ко что прибывший из Вюнсдорфа поезд. Но это была, конечно, иллюзия. Скульптор предусмотрительно лишил их конечностей. Костромитин ¬бросил в урну сигарету, глянул на загрустивших от бессилия ге¬ниев, и медленно пошел к кольцевой станции, стараясь не угодить под колеса и колесики экологически чистого транспорта.
 Импортные лимузины плыли вокруг памятника великому проле¬тарскому писателю. Ларьки притягивали взор колониальными товарами, среди которых главенствовали видеокассеты, жвач¬ки, сосуды с напитками, пачки американских сигарет, разноцветные прозрачные зажигалки... Изобилие!
 Вдоль стен обшарпанных домов, по щиколотку в грязи, стояли шпалерами старухи с бутылками отечественной водки, прижатыми к груди, интеллигентного вида женщины с пачками сигарет, палка¬ми колбасы, пакетами молока или кефира, а некоторые предлагали длинные, фаллического вида батоны белого хлеба. На столиках громоздились кипы газет, заполненных рекламой, книги с глянце¬выми обложками, картинки указывали содержание бестселлеров: порнография, мистика, детектив. Зазывалы предлагали попытать счастья в игре с наперстками, в кости, либо купить лотерейный билетик со стопроцент¬ным выигрышем в валюте. Несмотря на ранний час Белорусская площадь уже вовсю жила торговлей, бизнесом, надувательством. Костромитин спешил на собственные проводы.
— Папаша, — услышал он чей-то голос, — вы не могли бы пос¬тоять рядом со мной?
Костромитин оглянулся. Высокий, худой, очкастый юноша, похожий на студента.
— Простите, — ответил Иннокентий Сергеевич, — не понял*
— Постойте возле меня хотя бы пять минут* Для рекламы, — объяснил студент.
— Что я должен рекламировать? — изумился Костромитин.
— Надо привлечь желающих. Я тут в карты играю*
— На деньги? — сморозил профессор.
— Естественно, — усмехнулся картежник.
— Какой из меня игрок?..
— Да вам и играть-то не надо. Только постоите рядом, на вас клюнут* Вы такой солидный, пожилой.
— Простите, не могу* Спешу на проводы. Меня ждут в Грошеве, — зачем-то объяснил Иннокентий Сергеевич, и пошел прочь, огорчаясь, что не помог студенту, и удивляясь своему огорчению.
Неподалеку от кольцевой станции стояла невысокая полная женщина. Многим москвичам она была известна. Дама была одета во все красное: комсомольская косынка по моде двадцатых годов, пелерина, длинная юбка с оборками, чулки, туфли — все пылало революционным огнем. Глядя на нее, хотелось вздернуть руку со сжатым кулаком и крикнуть: «Рот фронт!». На поводке она держа¬ла грязноватую собачку — помесь дворняжки с пуделем. Собаку согревала алая попонка. Женщина не обращала внимания на толпу и ¬со страстью пела всего только одну фразу: «Мы догоним и пе¬регоним! Мы догоним...». Люди проходили, кое-кто останавливался на секунду, усмехался, вспоминая, наверное, хрущевские времена.
Костромитин отошел в сторону, достал сигарету, попросил огня у такого же, как и сам он, пенсионера, наблюдавшего за красной дамой.
— Как вам это нравится? — спросил Иннокентий Сергеич.
— Ничего особенного, — ответил незнакомец.— Ее время от времени выпускают из Кащенки, вот и поет. А так человек вполне нормальный.
— Людей смешит.
— Так ведь никто и не смеется. Ее фотография с собакой, между прочим, обошла все зарубежные газеты, только у нас замалчивают. Ну, ничего! Как сказал Райнер Мария Рильке, прошлое еще впереди...
Костромитин хмыкнул, оглянулся на даму с собачкой, затем, не найдя ответных слов, попрощался, поскольку и так потерял слишком много времени.
В вестибюле метро была такая толпа, что до эскалатора приш¬лось добираться почти четверть часа. Наконец очередь толкнула в спину, Иннокентий Сергеич шагнул левой ногой на ступеньку, поехал вниз. Смотрел вокруг, искал улыбку или просто живое лицо, но пассажиры ехали молча и безразлично. В их лицах была пустыня.
Он вышел на площадь трех вокзалов, стал пробираться сквозь ряды торгующих женщин, остановился возле одной, спросил: «Почем «Ява»? Пожилая женщина назвала цену. «Почему так дорого?» — удивился Костромитин. «Инфляция» — сообщила торговка. Заплатил за четыре пачки, бросил в кейс, пошел к электричке, поджидавшей его, чтобы доставить к директору*
Электрички ярославского направления гораздо хуже тех, что идут от Белорусского вокзала. Скамейки в большинстве де¬ревянные, а в вагонах с мягкими сиденьями кожзаменитель срезан предприимчивыми соотечественниками, так что приходится сидеть на жесткой фанере. Пассажиры не просто неулыбчивые — злые. Так казалось Костромитину, возможно, несправедливо, но он привык к тому, что Грошевский путь ничего доброго не сулит. Вошел в вагон, поморщился от запаха, сел на фанерную скамью, принялся вспоминать пирушку, устроенную в отделе в его честь две недели назад. Электричка бежала на удив¬ление резво. Мелькнула Тайнинская, Мытищи*
Платформа Липки, следующая — Грошево! — раздался голос из динамиков. Костромитин открыл глаза, подхватил чемоданчик, выскочил на платформу. От Липок путь к институту короче, чем от Грошева. Если, конечно, добираться автобусом с литерой «К» (короткий).
Автобуса на площади не оказалось. Понемногу шел мелкий дождь. Синяя туча растворилась, небо стало серым, но воды в нем было столько, что могло хватить до вечера. Потому что Костромитин позабыл зонтик. Вот положил бы в кейс, наверняка обошлось бы без дождя. И он направился к институту пешком: мимо домов, гаражей, вокруг стадиона, через рощу.

* * *
Он вошел в конференц-зал за минуту до начала сове¬щания. Чуть было не опоздал. Поздоровался со всеми, сел в угол, на привычное место.
— Иннокентий Сергеевич, а почему вы сегодня в штатском? — удивился сосед.
Сосед возглавлял вычислительный центр и тоже предпочитал сидеть не за привилегированным столом для начальни¬ков управлений, а в кругу менее значительных лиц.
— Две недели как в последнем отпуске, — ответил Костромитин.— Уволен подчистую. Прибыл для официальных проводов.
— Поздравляю, — улыбнулся сосед.
Костромитин частенько шептался с ним во время совещаний, чем вызывал неудовольст¬вие директора.
— Когда банкет?
— Банкет состоялся, в отделе, а сегодня так — официальная церемония* Заключительный штрих.
— Товарищи офицеры! — гаркнул ученый начальник планового отдела полковник Бледный.
Все вскочили, услышав лихой вопль, и увидели в дверях Божедомкина — строгого, спортивного, в новенькой генеральской форме, которая вот уже год после получения недостижимого для обычных людей чина все еще молодила Владилена Семеновича. Ди¬ректор окинул подчиненных хмурым взглядом, разрешил сесть: «Товарищи офицеры». Вот и настали торжественные проводы Костромитина.
— Какие были за прошедшую неделю грубые нарушения? — мрач¬но вопросил директор.
Ни одна рука не поднялась.
— Так! — сказал Божедомкин, — констатирую полное прекраще¬ние контроля за личным составом.
Пояснений к такому выводу не требовалось. Каждому известно: для того, чтобы в армии были грубые нарушения, требуется, как принято говорить, постоянный и неусыпный контроль за личным составом. В институте же из-за весеннего авитаминоза контроль оказался ослабленным.
— Кстати, — проворчал действительный член инженерной, кос¬мической, артиллерийской, ракетной, гуманитарной и прочих академий, — а почему начальник вычислительного центра опять сидит рядом с Костромитиным? Товарищ начальник ВЦ, я же определил место, где вы должны сидеть!
Сосед Костромитина поднялся, и молча, чувствуя вину, глядел куда-то вдаль. Его проступок нельзя было, пожалуй, отнести к грубым нарушениям, но все же в нем имелось что-то не¬дисциплинированное. Директор был прав.
С того дня, как Владилен Семенович стал директором, генералом и мультиакадемиком, его не покидало чувство собственной правоты. Генеральские лампасы он получил за лояль¬ность к начальству, трудолюбие и ум. Надо сказать, генералы у нас бывают двух категорий: первая — генерал, потому что умный, вторая — умный, потому что генерал. Владилен Семенович недолго пребывал в первой, малочисленной категории. Вскоре его ин¬теллект сильно углубился, знания расширились беспредельно, рас¬цвело остроумие, обращенное на подчиненных. Он прекратил ошибаться совершенно и перебрался в генеральскую когорту, какая составляет в российской армии подавляющее большинство.
— Он в последний раз. Он больше не будет, — подал Костромитин голос в защиту соседа.
Иннокентий Сергеевич хотел изба¬вить его от начальственного гнева, но только вызвал смех в зале. Вообще Костромитин любил пошутить. Недаром в его аттестации было сказано: «Обладает тонким чувством». Эта глубокомысленная фраза недолго радовала Костромитина, потому что директор впоследствии счел ее ошибочной и приказал дополнить словом «юмора». Исправил, а жаль! Иметь просто чувство, хотя бы и тонкое, гораздо приятнее.
Сосед осторожно опустился на стул, вздохнул облегченно. Ди¬ректор с отвращением на лице махнул рукой: ладно, так и быть, сиди рядом с Костромитиным, но только в последний раз. А не то, сказали его глаза, пересажу на другую парту. Или роди¬телей вызову.
После короткой заминки совещание пошло своим путем. Сначала выступил заместитель по общим вопросам полковник Полубоярских. Пожурил кое-кого из подчиненных ученых, дал указание убрать с террито¬рии лишний мусор, расчертить заново плац (предстоял визит глав¬кома), поднял командира батальона охраны и сделал ему несколько замечаний, минут пять рассуждал о том, что ученые использу¬ют часы для физподготовки, предписанной министром обороны, в корыстных целях, то есть спят на час больше положенного. Руководители слушали внимательно, склонив головы. Записывали что-то в блокноты.
— Если так будет продолжаться, — вмешался директор, — я, кажется, возьму на себя смелость отменить приказ министра. Или физо или наука. Вот тбк вот!
 Зал затих. Решительный человек директор, твердый. Вполне способен отменить приказ самого министра! Божедомкин всю жизнь от¬дал науке, ценил ее за прикладной характер. Всегда выказывал уважение к начальству, а компромиссы объяснял просто и убедительно: «Наша наука — прикладная. Как начальство приложит, так и будет!».
— Николай Васильевич, — поднял заместителя по на¬учной работе.
Заместитель говорил о чем-то важном, научном, то есть о планах: пятилетнем, годовом, квартальном, месячном, недельным и — для наивысшей продуктивности творческого труда — на каждый ¬день. Планы оказались, как водится, недостаточно конкретными. Не будет сегодня проводов, думал Костромитин, не будет, напрасно приехал. И зачем так упорно названивал начальник отдела кадров: «Приезжайте, обязательно приез¬жайте, прервите, пожалуйста, отпуск, не опаздывайте! Все готово для проводов. Вас начальник института ждет¬».
— Товарищ Учитель, — повернул голову директор к заместите¬лю по математике.
Учитель вскочил так стремительно, точно в его зад выстрелила пружина.
Это был самый достойный, самый перспективный и энергичный руководитель во всем институте, и такая фамилия досталась ему очень кстати. Все свои силы Учитель отдавал воспитанию подчиненных. Был такой случай. Как-то в приемной директора собралось много народу. Вошел Учитель, поздоровался с каждым за руку, остановился возле молодого ученого в чине майора. Тот принес на суд директора свежеиспеченную диссертацию. Учитель выяснил цель визита, принялся осматривать диссертанта: китель (подергал пуговицы — пришиты крепко, бечевкой), брюки (порезаться можно), обувь (сапоги — лицо сол¬дата), рубашка и галстук (без единой морщинки). И тогда, не найдя явных пороков, приказал поднять руку и обнаружил в подмышечном пространстве белесое пятно. Приложил нос, гневно выпалил: «С таким запахом, и к командиру?! Приведите себя в надлежащий вид!». Вот каким требовательным был заместитель ¬по математике.
А сегодня, на понедельничном совещании, он показал столь деловую краткость, что всем стало ясно: нельзя терять не минуты! Четким командирским голосом, полным энергии, власти и заботы о деле, поставил давно известные задачи. Начальники подчиненных управлений знали те задачи наизусть, но записали в блокноты.
После выступления Учителя стало окончательно ясно: напрасно приехал Костромитин, проводов не будет.
Исчерпав заместителей, директор дал слово полковнику Сухоньнькому — помощнику по воспитательной работе. Это был на удивление скромный, застенчивый кандидат философии — назначенец из провинциального училища. В разговоре с каждым кивал головой, неизменно соглашался во всем, повторял: да, да, да. Вежливость отлича¬ла его от профессиональных политработников, и потому уважали Сухонького гораздо меньше, чем предшественника — начальника политотдела генерала Болдовского. Сухонький не имел права наказы¬вать, и за это над ним посмеивались.
Помощник по работе встал, смущенно произнес несколько общих фраз, поморгал белесыми ресницами, как бы извиняясь за отнятое время, сообщил: «Товарищи, после совещания можете получить у меня раздаточный материал». На каждом совещании он давал такой материал — о положении в странах капитала. На этот раз раздаточ¬ный материал освещал кризис перепроизводства продовольствия.
Потом докладывал тыловик, главный инженер Зайка, режимщик, прочие начальники. Их выступления были столь лаконичны, что у Костромитина появилась надежда попасть на обратную электричку до перерыва. Он смотрел на часы, про себя поторапливал выступающих, и те, словно услышав его, тотчас умолкали.
— Что-нибудь есть у служб? — вопросил директор, надеясь придать совещанию хоть какое-то полезное содержание. Но ни у кого ничего не было.
У финансиста не было денег, у начальника склада канцелярских принадлежностей отсутствовали карандаши и бумага, у вещевика не имелось нового обмундирования с клеенчатой этикетной на рукаве с триколором и словом «Россия», у начальника горюче-смазочных материалов бензин кон¬чился еще в прошлом месяце, экспериментальный завод и конструкторское бюро давно ограничили деятельность изготовлением плакатов к докладам директора, а медицинская служба, истратив последние дозы вакцины против дифтерии, никаких других лекарств не имела и потому предлагала услуги доморощенного экстрасенса из числа инженеров, который обнаружил в себе способности пере¬давать другим энергию, надорвавшись на плановой научно-исследовательской работе. Вот Военторг, тот еще работал, все еще кормил кое-чем личный состав, потому что, как написано на его зда¬нии, это был «ГУТ ВОЕНТОРГ». Но, к сожалению, начальника питательного учреждения не пригласили. Поэтому больше никто не выступил.
Совещание двигалось к концу. Это радовало Костромитина. Он получил в этот день много полезного, как, впрочем, от таких же совещаний, на которые ездил много лет подряд.
— Мои личные планы на неделю, — поднялся директор.— Подготовка доклада главкома на коллегии, работа в Думе по бюджету, в Генштабе — по предотвращению сокращения нашего института. Это — до среды. Со среды буду находиться за пределами досягаемости.
Подчиненные записывали его слова, внимали генералу, понимали: директор перегружен ответственными делами, работать ему тяжело, он живет прикладной наукой, только вот за пределы досягаемости, то есть в Америку, улетит, увы, всего на неделю.
— На этом совещание можно бы и закончить* — загадочно произнес генерал, — но* Но у нас есть еще один нерешенный воп¬рос. Мы должны торжественно проводить на заслуженный отдых полковника Костромитина*
— Вот те раз, вспомнил! Не успею на электричку* Все же будут проводы* — замельтешил Костромитин.
— Так что? — продолжил директор, обратив вопросительный лик к Костромитину, — мы вас, Иннокентий Сергеевич, сейчас проводим, скажем хорошие слова, зачитаем приказ, вручим подарки, а вы, зна¬чит, уедете на электрическом поезде в одиннадцать часов? (Генерал знал, что Костромитин предпочитает персональному автомобилю, коего у него не было, электрички, но он не ведал, что из-за перерыва уехать в одиннадцать часов никак невозможно).
— Оставите нас здесь, чтобы мы продолжали заниматься научно-исследовательской работой, — продолжал директор с укоризной, — и все?.. Что, у нас нет никаких перспектив?
Произнеся эту фразу, Владилен Семенович состроил такую мину, какая бывает у простых людей в предвкушении выпив¬ки. Костромитин, однако, не мог отнести его к простым людям и потому сделал вид, что не понял, куда клонит генерал.¬ Переминаясь с ноги на ногу, ответил:
— У вас, Владилен Семенович, очень большие перспективы* Это у меня они исчерпаны.
 В зале раз¬дался негромкий смех.
— Ну что, вручить вам что ли часы? — спросил директор и вне¬запно сострил: — Могу и вручить... Чтобы вы ими на даче гвозди забивали*
Пошутив, он взмахнул часами так ловко, как если бы и в самом деле забил гвоздь. В зале повисла тишина. Божедомкину, кажется,  не слишком понравилась собствен¬ная острота, потому что никто не рассмеялся. Даже Костромитин.
— Что ж, проводы так проводы, — нахмурился генерал.— Раз так, идите что ли в президиум*
 Заместители суетливо покинули свои места и, опустив головы, уселись за спинами начальников управлений. Уступили место Костромитину, хотя там имелся свободный стул, и его вполне хватило бы Иннокентию Сергеевичу. Позабыв взять чемоданчик, Костромитин сделал несколько шагов и уселся на стул заместителя по науке.
— Начальники управлений! Готовы к проводам?! — спросил директор.
Никто ему не ответил.
— Та-а-к* Значит, не готовы?! Начальник отдела кадров, вы почему ничего не подготовили?!
Недавно назначенный начальником отдела кадров майор Шевчук — выходец из солдатского племени — испуганно вскочил.
— Товарищ генерал, товарищ генерал, — забормотал он, глотая слова от поспешной преданности директору (разобрать его слов, впрочем, невозможно было и в обычной, спокойной обстановке. Он говорил быстро, торопливо, слова наезжали одно на другое. Такой стиль речи свидетельствовал, что это энергичный, исполнительный офицер. Буль, буль, буль — вот как он говорил), — мы все сдела¬ли, сделали, предупредили, я не виноват* не виноват*
— А кто виноват?! — разгневался директор,
— Это все Лавров! Лавров виноват! — оправдался Шевчук.
 Здесь необходимо отступление, потому что кадровик слукавил. Преемник Костромитина не был виноват. Еще месяц тому назад он подал рапорт о поощрении своего увольняемого начальника, вытор¬говал у финансиста толику денег для приобретения подарка, мудро отказался передать часы «командирские» Иннокентию Сергеевичу, минуя директора. Лавров не выполнил только одного, единственно¬го, но важного указания заместителя по научной работе. Тот строго предупредил, что подарок от отдела не должен быть дороже директорского. В армии существует правило: нет ничего более ценного, нежели ценный подарок от командира. Иначе авторитет начальства может пошатнуться. Впрочем, не выполнив указания и подарив шефу тайно от руководства американскую пишущую машинку, коллега Костромитина ничем не рисковал, поскольку отдел находился вдали от института и директор не был в этом отделе ни разу. Так что никак не мог обнаружить гру¬бое нарушение,
— Садитесь, товарищ Шевчук. Вечно вы меня подводите! — ска¬зал генерал и обратил суровое лицо к Костромитину.
Иннокентий Сергеевич поднялся с блуждающей, растерянной улыбкой. Ему вдруг стало жаль директора.
— Мы не можем проводить вас просто так, — поучал между тем генерал.— У вас такие заслуги! Вы прошли такой путь!.. О вас надо создавать поэму!
Иннокентий Сергеевич молча смотрел в зал, избегал начальственных глаз, ничего вокруг не видел, только заметил полную радостного любопытства улыбку. Улыбался ученый секретарь Семен Борисович Борондюков. Он чувствовал себя так, точно оказался в театре на премьере. Предвкушал развитие комедии, с нетерпением ждал реплик актеров, получал удовольствие, радостно улыбался. Он, впрочем, всегда улыбался, коллекционировал положительные эмоции, избегал неприятных, соблюдал диету, любил природу, благодаря чему в свои шестьдесят с хвостом выглядел как сорокалетний.¬
— Начальник вычислительного центра! — возвысил голос дирек¬тор.— Подготовьте для товарища Костромитина поэму.
— Есть, подготовить поэму! — выкрикнул сосед Костромитина по «Камчатке».
 Иннокентий Сергеевич ахнул: быть поэме!
— Между прочим, — вонзил генерал суровый взгляд в Костромитина, — а почему мы должны провожать вас именно сегодня? Что произошло?!
— Ничего особенного не произошло, Владилен Семенович, — миролюбиво ответил Костромитин.— Просто приказ об увольнении министр подписал еще в начале февраля, да и вы издали свой при¬каз две недели  тому назад.
— Причем здесь приказ?! — возмутился директор, — вас еще не исключили из списков части? Вы в отпуске?.. Вот закончится отпуск, тогда и проводим. Вы разве не знаете наших правил?
Зал потух. Костромитин знал, что после отпуска ему следует явиться в военкомат, а не в институт. Но этого не ведал директор. Ничего удивительного. Он и не обязан был знать о подобных мелочах.
— Почему мы должны делать для вас исключение? Почему?! — не унимался Божедомкин.— С какой стати мы должны делать вам иск¬лючение?
— Владилен Семенович, — ответил Костромитин, вслушиваясь в мертвящую тишину обескураженного зала, — может быть, я все же достоин какого-то исключения?
— Исключения из списков части, — сострил мультиакадемик.
Костромитин помолчал, вздохнул, объяснил невразумительно:
— Мне сказали приехать, вот я и приехал.
— Приехал, приехал... Почему мы должны делать вам исключе¬ние?! — заклинило директора.
 Иннокентий Сергеевич промолчал.
— Никаких исключений! Я и приказ зачитывать не буду! — объя¬вил Божедомкин, взмахнув листом бумаги, которую держал в левой руке, и часами — в правой.— Приказ зачитывать не буду!
Костромитин кивнул и протянул руку за часами. Не зря же приехал с утра пораньше. За ценным подарком! За «командирскими»! Так говорила его протянутая рука.
Божедомкин протянул часы, точно его внезапно загипнотизировали, Костромитин выхватил из генеральской руки, ¬сказал: «Спасибо». «Пожалуйста», — механически ответил дирек¬тор и, очнувшись от гипноза, добавил: «А приказ зачитывать не буду*».
С часами Иннокентий Сергеевич возвратился в свой угол и, не успев сесть, услышал, что совещание закончено.
Он почувствовал вокруг себя необычную пустоту. Коллеги про¬ходили мимо, старались не глядеть на Костромитина, прятали глаза.¬
Он вышел в молчавшей толпе в коридор, натянул плащ, нахлобучил кепку, положил часы в кейс, и увидел спину директора. Божедомкин, не оглядываясь, следовал в свои апартаменты. Костромитин почувствовал в генеральской спине странную неуверенность, отвернулся и стремглав помчался из родного института. Чтобы поспеть на электричку до пе¬рерыва.

* * *

Короткого автобуса, разумеется, не было. Зато шел холодный, мелкий дождик. Добираться до станции было неприятно, даже, пожалуй, тоскливо — из-за вмиг промокших башмаков, приобретенных лет пять тому назад в ГУТ-военторге по протекции. Лесная тропин¬ка сделалась скользкой — специально для того, чтобы отставной полковник поупражнялся в акробатике. Пару раз он поскользнулся, но, взмахнув руками, подобно начинающему канатоходцу, все же устоял на ногах, после чего замедлил шаг ради безопасности и смягчения головной боли.
 Остановился под березой, закурил, но капля сорвалась с ветки, уго¬дила в кончик сигареты и потушила ее, как бы давая знать о вреде курения для всех людей, включая медиков и гипертоников. Костромитин обладали тем и другим званием, но второе означало для него гораздо больше. Открыл чемоданчик, достал таблетку, разжевал для быстроты действия,  снова закурил.
Неподалеку от  станции, возле закрытого на переучет магазина стояла одинокая старуха с пачкой сигарет в посиневшей руке. Спасалась от дождя надетым на голову полиэтиленовым пакетом.
— Сколько стоит ваша «Ява»? — спросил Костромитин, хотя в его чемоданчике уже лежали четыре пачки, приобретенные для того, чтобы после их опустошения бросить курить окончательно. Старуха ответила.
— Почему дешево? — удивился Костромитин.— Другие про¬дают дороже...
— А я продаю дешевле, — не очень убедительно объяснила женщина.— Сигареты хорошие, сухие, у меня всего пять пачек ос¬талось*
Иннокентий Сергеевич пошел прочь, поскольку твердо намере¬вался расстаться с вредной привычкой, но отчего-то остановился, повернул назад, подошел к старухе, достал кошелек.
— Пожалели старуху? — грустно усмехнулась женщина.
— Дайте пять пачек, — строгим голосом ответил Костромитин.
— Я всю жизнь в школе проработала, — как бы оправдываясь, сказала торговка.
— Простите, а что вы преподавали?
— Русскую словесность...
— Я очень спешу, — сказал отставной полковник, попрощался и, морщась от головной боли, пошел к станции.
Электричка поджидала Иннокентия Сергеевича. Ее стерег красный глаз светофора. Опять повезло. Все же точная наука — астрология, сказал сам себе.
Поезд так долго страшился рубинового ока, что, собрав опоздавших, заполнил до отказа. Костромитин втиснулся в тамбур, пришлось выдохнуть из легких воздух, хоть и необходимый организму, но занимавший черес¬чур много места. Двери вагона сдвинулись, Иннокентия Сергеевича плотно прижали к ним, и он увидел перед собою, на гря¬зном стекле: «Не п ис о ться!». Вагон не был исключени¬ем. Увлеченные словотворчеством соотечественники выскребли лишнее из казенного предупреждения: «Осторожно! Не прислоняться! Двери открываются автоматически!».¬Так и ехал он в тамбуре, плотно забитом пассажирами, и краткая надпись подводила итог работы старой учительницы русской словесности.
Наконец поезд остановился, истратив остатки электрических сил, у конечной станции. Костромитин выскочил наружу, стремглав понесся сквозь толпу, мимо торговцев и ларьков,  нырнул в метро, побежал по лест¬нице эскалатора, вскочил в вагон, вынырнул на площади Белорус¬ского вокзала, подбежал к кассам пригородных поездов... Перерыв. Следующая электричка до Одинокова — через три часа.


* * *

Дождь вовсю поливал улицы столицы. Разноцветные зонты плыли над головами. Костромитин шел по Тверской медленно, безраз¬лично, ему не пришло в голову спрятаться где-нибудь. Капли дождя скатывались с плаща. Японский, успокоил себя Костромитин, и осторожно, не давая головной боли расплескаться, двинулся по столичному «Бродвею».
Преобразилась Тверская, приблизилась к мировым стандартам. Всюду призывно кричали рекламы, названия фирм, коммерческих магазинов, частных банков. Костромитин читал вывески, тут же забывал их. Остановился подле ¬отеля для миллионщиков, полюбовался мраморны¬м входом, возле которого стояли юноши с длинными, тонкими сигаретами в зубах. Служители суперотеля с подозре¬нием глянули на Костромитина, он усмехнулся, сделал несколько шагов в сторону и открыл дверь в первый попавшийся магазин. Вошел внутрь, постоял немного, вышел на улицу, заглянул, чтобы убить время, в следующий магазин, затем в третий, четвертый...
Переполнены стали магазины товарами. Продавали дефицитные в прежние годы магнитолы, морозильные камеры и холодильники, прочую иностранную продукцию. Но более всего телеви¬зоров.
В одном из магазинов Костромитин увидел настоящую выставку. Здесь стояли огромные аппараты с гигантскими экранами — для залов ожидания или стадионов, телевизоры большие и средних размеров — для гостиных и холлов, маленькие — для кухонь или домашних кабине¬тов, вовсе крошечные — для автомобилей, наверное, а может быть для того, чтобы не скучать в сортире. Все работали, демонстрировали непревзойденную японскую четкость изображения, чистоту звука, противоестественную яркость красок. И почему-то экраны показывали одно и то же. Выступал женский ансамбль  «Комбинашки». Развеселые девицы залихватски пели хором.

                Два кусочека колбаски
                У тебя лежали на столе,
                Ты рассказывал мне сказки,
                Только я не верила тебе*

Костромитин вышел на улицу, сел на широкий подоконник, по¬хожий на гранитную ступеньку, закурил. Мимо шли под зонтами прохожие, а Иннокентий Сергеевич никак не мог отвязаться от шлягера. В голове крутилось:

                Два кусо-че-ка  кол-бас-ки
                У тебя лежали на столе-е-е*

Повторив поэтические строчки два или три раза и обозвав себя меломаном, Иннокентий Сергеич плюнул с досады и решил: надо срочно перекусить. Чтобы не помереть в день проводов с голоду.
Перешел на противоположную сторону Тверской и увидел возле подземного перехода бабулю. У ее ног стояла большая эма¬лированная кастрюля, накрытая полотенцем. «Чем торгуете?», спросил Костромитин. «Пицца. Домашняя...», сказала бабуля. Купил, съел ароматную, вкусную, теплую лепешку. «Понравилась?», спросила старуха. «Домашняя», ответил Иннокентий Сергеевич.       
После пиццы захотелось еще чего-нибудь экзотического. Через несколько шагов, в переулке, увидел лоточника — молодого атлета, похожего на Геракла. Геракл стоял под широким фестончатым зонтом, торговал свежими огурцами, помидорами, перцем, бананами, киви. Москвичи подходили, просили взвесить огурец, один помидор, банан или подоз¬рительно серый киви. Костромитин указал на парочку бананов.  Лоточник весело кинул на весы, прикинул на калькуляторе, небрежно назвал цену. Иннокентий Сергеевич слегка замялся, поскольку плохо знал содержимое своего кошелька, но денег хватило, даже еще бумажка осталась. Положил один банан в кейс,¬ отошел в сторону, спрятался от дождя под козырьком подъезда, принялся поглощать заморский плод.
Он долго ходил по улицам, переулкам, и день казался ему че¬ресчур длинным. Этот дождь никогда не кончится, думал Иннокентий Сергеевич. ¬До электрички оставался час с гаком. И он решил спрятаться от непогоды в булочной.
¬Несколько человек стояли в очереди. Он взглянул на полки, подивился стоимости хлеба, собрался было вернуться на улицу, как внимание привлек пожилой мужчина в поно¬шенном плаще, старомодных туфлях, с тростью. Как и Костромитин, он стоял в стороне от очереди, разглядывал полки с хлебом. «Интеллигент», — почему-то решил Костромитин.
Интеллигент подошел к прилавку, попросил позвать заведующую. Через минуту в зал вышла красивая полная дама с прической в виде позабытой халы. «Что вы хотите, товарищ?» — спросила она.
— Видите ли, — негромко ответил москвич, — мне ждать до пенсии еще четыре дня, а деньги кончились...
Заведующая внимательно посмотрела ему в глаза, взяла с пол¬ки большой, пышный каравай, разрезала пополам длинным узким ножом, протянула половинку, тихо сказала: «Приходите завтра.  В это же время».


* * *

Вот и последний отрезок длинного пути Костромитина. Хорошая ему досталась электричка: с мягкими сиденьями в желтых пятнах, нанесенных масляной краской с профилактической целью (не срежут, не унесут), с целыми оконными стеклами, с еще не заплеванными тамбурами. Он отсчитал от головного пятый вагон, вошел, уселся, поставив под ноги чемоданчик. Увидал над дверями корявую надпись «Добьем жидов!», усмехнулся и закрыл глаза. В вагоне было тихо, спокойно, пассажиры молчали, не тревожили попутчиков. Через минуту поезд тронулся.
 Едва Костромитин успел задремать, как его разбудила томи¬тельная, протяжная мелодия. Он открыл глаза.
Возле дверей стоял невысокий, с невыразительным лицом, предпенсионного вида мужчина в шляпе, в потертом пальто, в коричневых  отутюженных брюках, с инструментом, похожим на гармошку. Рядом, на полу стоял кожаный футляр. Мелодия заполнила пространство вагона, пассажиры сидели равнодуш¬но. И вдруг, когда уже показалось, что все ограничится исполне¬нием музыкальной пьесы, раздался мягкий негромкий баритон.

Пропел гудок заводской —
Конец рабочего дня.
И мне начальник сказал:
Не нужен больше уж я...

Костромитин вздрогнул от неожиданности. Вот так номер! И этого торжественно проводили!
Музыкант пел с выражением, лицо его сделалось привлекательным, и отсутствие во рту переднего зуба не портило, а лишь ука¬зывало на принадлежность безработного к простому люду. Сделав музыкальный проигрыш, он повторил припев.

И мне начальник сказал:
Не нужен больше уж я...

Иннокентий Сергеевич выхватил из чемоданчика блокнот, стал быстро записывать строки песни. Молодая женщина, сидевшая рядом, удивленно смотрела на Костромитина, но он не обратил на нее внимания. Спешил, стараясь поспеть за певцом, и между бес¬конечно тиражированной в блокноте дурацкой фразы «после нас хоть потоп» ложились слова злободневной песни.
Инструмент давал нежные, приятные звуки, баритон достигал каждого пассажира. Такие же протяжные, жалостливые песни, с такими же простыми куплетами, исполняли в послевоенных поездах ради пропитания калеки, бездомные, спившиеся безработные из бывших солдат.

Прощай, родимый завод —
Моя вторая семья.
Мне от ворот поворот,
Не нужен здесь больше я.

На первой скамье сидели лицом к певцу три мрачные, суровые старухи. Держали на коленях хозяйственные сумки. Лица их каза¬лись каменными. Они не глядели на музыканта и, похоже, осуждали. Костромитин смотрел то на певца, то на старух. Ему каза¬лось: то, что происходит в вагоне — неплохой сюжет для рассказа.
Музыкант умолк, лицо его опять стало скучным. Костромитин ждал, что он станет просить денег, но певец молчал и с достоинством глядел прямо перед собой. Старухи, поджав скорбные губы, одновременно открыли сумки, достали по купюре, опус¬тили в кожаный футляр. Певец вежливо склонил голову.
Он шел по вагону, пассажиры бросали в сумку деньги. Иннокен¬тий Сергеевич изумленно глядел на щедрую публику, поведение попутчиков растрогало его. Повторял про себя: «Ну и астрологи! ¬Что за сюжет подарили!».
Певец поравнялся с Костромитиным. Иннокентий Сергеевич вытащил последнюю бумажку, какая осталась после приобретения бананов, опустил в футляр, поинтересовался:
— Скажите, что у вас за инст¬румент?
Певец остановился, вежливо ответил:
 — Мини-аккордеон. Отец из Германии привез, трофейный. Отец-то давно помер, а инструмент остался. Старенький, латаный-перелатаный, а звук хороший.¬ Фирма «Хохнер».
Аккордеон был, в самом деле, хорош: миниатюрный, изящный, с перламутровыми клавишами, серебристыми буквами на боку:  HOHNER.
Певец шел по вагону, благодарил слушателей. И тут к нему подскочил высокий, черново¬лосый, худой, с хулиганистым выражением парень, похожий на Челкаша. Его куртка состояла, казалось, сплошь из карманов. Вытащил крупную деньгу, дотронулся до плеча музыкан¬та: «Батя, сыграй «Прощание славянки», сыграй!». «На этом инструменте ладов не хватит», — вежливо ответил музыкант и ¬добавил: «Не хочу вещь портить». «Ну, батя, сыграй* Что тебе стоит!» — просил Челкаш. Аккордеонист улыбнулся и вдруг рванул мехи, громко запел:

Севастополь, Севастополь —
Неприступен для врагов!
Севастополь, Севастополь —
Гордость русских моряков...

— Давай, батя! Давай! — закричал парень и стал подпевать.
«Одиноков! Конечная!» —  возбужденно прокричал машинист. Пассажиры вста¬ли. Люди пошли из вагона. Они обтекали певцов, шли строгие, бессловесные, с поднятыми головами. А музыкант и Челкаш стояли в обнимку и продолжали петь.
«Севастополь, Севастополь*», — неслось по платформе.


* * *

Костромитин вошел в лифт, утопил одновременно кнопки тринадцатого и четырнадцатого этажей, дождался, когда кабина пройдет половину пути, дополнительно нажал кнопки с номерами от первого до седьмого. Получилось в сумме 55. Одиннадцать пятерок, куда уж больше для полного счастья! Презрев рискованные ма¬нипуляции, лифт все же довез до квартиры с номером 100.
¬Его дожидались. Тильби бросилась стремглав, вскочила на стул, нетерпеливо застучала по тумбочке лапами: «Раздевайся скорее! Умываться!». Он сбросил башмаки, шлепнул на вешалку набухшую кепку, повесил плащ, сел в кресло.
— Как дела? — спросила жена.
— Нормально, — ответил он.— Погоди, дай умыться.
Такса прыгнула на колени, встала на задние лапы, уперлась передними в подбородок хозяина, принялась вылизывать лицо. Она делала это старательно, самозабвенно, с основатель¬ностью. Иннокентий Сергеевич был одновременно и любимым хозяином и ее щенком, за которым нужен глаз да глаз. Когда вечерний туалет, наконец, закончился, жена спросила:
— Проводили?
— Еще как! — ответил Иннокентий Сергеевич.
— А что подарили?
Он открыл кейс, чтобы достать ценный подарок директора, но любознательная супруга увидела банан.
— Неужели банан подарили?
— Придумаешь тоже! Сам купил, а подарили мне ча¬сы...
— Что за часы?
— «Командирские»* Дефицит!
Часы были упакованы в прозрачный футляр из пластика, имели пластмассовый ремешок и картинку на циферблате: хиреющий двуглавый орел, Андреевский флаг, синее море с двумя рядами стилизо¬ванных волн. Жена взяла часы, помахала, словно это был мо¬лоток, удивилась:
— А почему на картинке море?
— Потому, что наш директор в душе моряк. Мореходку окон¬чил. С детства хотел стать адмиралом, — объяснил Иннокентий Сергеевич и добавил: — И еще он мечтал получить Героя Советского Союза и одновременно Героя Социалистического труда.
— Хорошая вещица, — одобрила жена, — в стиле кич. Ужинать будешь?
Он переоделся в домашнее, умылся повторно — теперь уже из под крана, выпил подряд две рюмки водки, закусил таблетками: одной от давления, второй — от сердца, после чего не только поужинал, но еще позавтракал и пообедал, пос¬кольку, будучи медиком, предпочитал трехразовое питание.
— Что-то ты сегодня неважно выглядишь, — сказала жена. — Случилось что-нибудь?
— Возможно ли выглядеть важно в день проводов из горячо любимых Вооруженных сил?! — велеречиво ответил отставной пол¬ковник.
— Хоть бы рассказал о проводах, — попросила жена.— Кто выступил, что говорили?
— Почти все хвалили, даже чересчур. Но лучше всех говорил директор* Между прочим, и я выступил неплохо, аплодисменты сорвал! — похвастал Костромитин.
— Любишь ты лесть. А что еще было?
— Сегодня так много всего было, что сразу и не расскажешь. Вот напишу сценарий, или поэму, а может, длинный рассказ. Почитаешь...
— Ты что, забыл, что я твои произведения не читаю? Нам, пенсионерам, довольно Агафьи Кристи, Чейза, Макдональда...
— Это который чизбургерами кормит?
— Серый ты человек... Ограниченный!
— Ну, ладно, тогда я, пожалуй, прилягу, — сказал Иннокен¬тий Сергеевич и состроил на лице такую изощренную улыбку, что она вполне могла избавить кого угодно от подозрений в его неважном самочувствии. С этой фальшивой улыбочкой он вошел в спаль¬ню, глянул в зеркало, усмехнулся: «Хорош!».
Он лег в постель, вяло полистал «Московские новости», зак¬рыл глаза, чтобы уснуть, но тут что-то выстрелило в голове, из правого виска в левый просквозил электрический разряд, рассыпался искрами, швырнул во тьму...
Собака, свернувшаяся клубочком у ног, подняла голову, уставилась на хозяина. А он между тем вырывался из густого прово¬лочного кокона, куда попал неведомой силой, ничего у него не получалось, поранил руки, но все же вырвался и полетел как выпущенная на волю торпеда. Он мчался и мчался, и мгла окружала его — влажная, вязкая, густая. Но вот впереди что-то забрезжило, тьма распалась, прямо перед ним оказалась  толпа хмельных девушек в длинных белых одеждах. Откуда-то сверху послышалась строевая команда, девушки мгновенно протрезвели, выстроились по ранжиру, застыли.
И за их спинами Костромитин неожиданно обнаружил симфонический оркестр. Военные музыканты были ¬одеты в парадную форму. Возвышался пульт дирижера, похожий на трибуну, с двуглавым орлом на передней стенке. За пультом никого не было. Оркестранты, девушки, Костромитин ждали дирижера*
И вот он явился словно из воздуха — внезапно и торжественно. Это был Божедомкин. На нем красовался китель адмирала. Золотые якоря сияли на рукавах, на груди горели звезды Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда, на¬ боку сверкал алмазами кортик. Длинная указка направлена на музыкантов.
— Поэма готова?! — воскликнул маэстро.
— Готова! — раздался восторженный рев.
Адмирал встал за пульт, открыл партитуру, взмахнул указкой. В тот же миг грянул оркестр. Девушки сорвались с места, закружились хороводом, запели с такой силой, что непривычный человек мог бы, пожалуй, оглохнуть.

Два кусо-че-ка кал-бас-ки
У тебя лежали на столе...
А ты рассказывал мне сказки,
А только я не верила тебе...

 Не дождавшись конца музыкальной поэмы, Костромитин рванул¬ся к девушкам*
— Иннокентий, проснись! Да проснись ты! — кричала жена.— Нельзя же так храпеть! Детектив из-за тебя не могу досмотреть, ничего не слышно. Храпишь на весь дом, собаку перепугал. Сколько раз просила: не засыпай на спине!
Костромитин спешно умчался от оркестра, девушек, от адмирала Божедомкина, вылез через проволочный кокон, открыл глаза, и увидел в зыбком тумане потолок с дефектами штукатурки, гравюры из «Фауста», собаку*
— Знаешь, мне тут такой сон приснился, не поверишь! Божедомкин дирижировал симфоническим оркестром обыкновенной указкой!..
— На то он и директор, чтобы дирижировать, — мудро ответи¬ла жена.— Спи, не мешай смотреть телевизор.
Сказав это, она вышла, а Костромитин лег на правый бок, чтобы не давать сердцу лишней тяжести, закрыл глаза и уснул.
У него были большие перспективы. Предстоял новый день, опять благоприятный для Рыб. Так предсказали астрологи.