Астрал и леонардо

Ирина Безуглая

               
        Вот тогда это и началось.  Я лежал в коме уже вторую неделю. Не желая того, я притворялся умершим.  Уверен, что почти каждый представлял  хоть единожды себя на смертном одре или в гробу. Со мной это случилось на самом деле.
      Помню,  лежу, притворяюсь мертвым, но все вижу и слышу, поскольку я – в астрале. Мое астральное тело взвилось под самый потолок больничной палаты.  Оттуда я вижу какого-то мужика, подозреваю, себя, у которого из всех дырок естественных и даже сделанных специально, торчат трубки и трубочки, которые соединяются параллельным ходом, не пересекаясь, как и положено таким прямым,  в одном компьютерном терминале. На экране все время зыбко светятся  данные об этом мужике, который, кажется,  я и есть.   Все  в высшей степени любопытно, не скучно, точно.   Конечно, бывали опасения, что  кто-то в какой-то момент, посидев за монитором, решит, жаль, мол,  молодого парнишку, но пора отключать его от жизнеспособных трубочек, поскольку он давно не проявляет никакой  жизнеспособности. Но тут  уж я сам вступался за того парня, и  напрягая остатки воли, выдавал на экран компьютера какие-нибудь знаки, что пациент еще жив. И даже  страждет жить. Тогда ученый муж  в белом халате, сидящий рядом  с тем, распростертым на кровати с трубочками,  скорбно вздыхая, уходил. Скорбь его, как мне кажется, происходила не от сожаления, что я как бы умер, а от того, что я никак не умру, черт возьми.  А ему не терпится  закончить свою научную работу, которую он начал писать, заполучив  в качестве подходящего экземпляра меня, которого доставили сюда после тяжелой автомобильной аварии. 
        Когда все уходили, и опасность, что меня могут отключить от аппаратов, уменьшалась, происходило самое интересное. Мое астральное тело  улетало не только за пределы  больничной палаты, но  и вообще за все земные пределы. Я не раз слышал байки про то, что люди  в состоянии клинической смерти,  когда жизнь висит  тонкой ниточкой, готовой оборваться в любую секунду,  попадают в какой-то туннель и видят свет в конце его. А на выходе запросто, мол, встречаешь и беседуешь с кем хочешь, или с кем повезет из великих умерших. И это, по рассказам бывалых, казалось делом не сложным: кликаешь в уме, как мышью, нужный VEB – сайт и, пожалуйста,  появляется, кто надо.  Естественно, я относился к этим рассказам скептически, пока  это не случилось со мной.  Ну да, когда я  влетел в длинный туннель и вышел к свету в конце его, я действительно мельком встретил и Эдисона, и Николу Тесла,  Эйнштейна, некоторых других земных  гениев. Но я не задерживался, проскакивал мимо. Меня интересовал только Леонардо, не актер, конечно Ди Каприо. Разговоры разговаривать  я хотел с самим Да Винчи. 
      А почему, именно он, потребуется объяснение. Дело в том, что  мой отец, инженер  по образованию и по призванию, мастер на все руки,  с детства  приучал меня работать вместе с ним в его « лаборатории». Так  ему нравилось называть сарай на даче, где он с азартом в любое свободное время, а уж в отпуск, тем более,  мастерил что-нибудь, чинил, ремонтировал,  изобретал какие-нибудь приспособления для отопления и утепления дома,  облегчения полива сада-огорода, утилизации отходов и другие практические вещи.
     Но главным его увлечением было  строить модели по чертежам  Леонардо да Винчи.  Случилось  это еще до моего рождения, как я знаю по рассказам мамы. Отец, любитель бродить по букинистическим развалам, раскопал как-то книгу – фолиант про жизнь и творчество Леонардо,  венское издание 20-ых годов. Текст был на немецком.  Какими судьбами это иностранное чудо попало к нам на прилавок, не понятно. Но для отца это стало главной находкой его жизни. 
     Я  закончил политехнический по специальности инженер – механик. На кафедре начертательной геометрии у нас висел плакат с изречением  «Чертеж – язык техники». Так вот, отец, слабо владея немецким,  прекрасно «читал» чертежи. И  он стал разбирать многочисленные схемы, наброски, диаграммы и рисунки Леонарда – инженера, техника, математика, архитектора.  Совершенствуя свои школьные знания в немецком, отец вскоре  мог понимать и текст – пояснения к этим чертежам. Он стал искать и находить в библиотеках и магазинах все, что относилось к жизни Леонардо.  За  годы у него скопилась вполне приличная библиотека. Несколько больших полок, сделанных, конечно, им самим, были уставлены альбомами, книгами, папками - все относились к жизни и творчеству  Леонардо. Его житие он знал во всех подробностях. Кто-то  добыл ему в Италии листочки - копии  фрагментов  тех тысяч страниц - головоломок, написанных  справа налево,  которые оставил потомкам этот «ярчайший представитель Высокого Возрождения» - эпитет, заштампованный  многоязычной армией ученых-  исследователей, искусствоведов, литераторов и даже психоаналитиков.  Разобрать записки, а тем более, прочитать и понять их без специальной подготовки,  не представлялось возможным. Отец, тщательно вымыв руки и вытерев их насухо, надевал очки с самыми мощными линзами, усаживался у окна,  почему-то на табуретку, минуя удобное кресло, и в очередной раз перебирал  мистические письмена гения. Он  всматривался в таинственную каллиграфию, пытаясь  различить в узорах орнаментального почерка зашифрованные, как он был уверен,  графики и чертежи  невиданных инструментов, механизмов, приборов.   
    Отец восхищался  провидением Леонардо, не переставая искренне  сожалеть, как будто это случилось недавно, а не  пять столетий назад, что  многое  ученый -  инженер оставил лишь, по его собственному выражению, как «визуализацию» идеи, без ее материального воплощения, не говоря уже о  практическом внедрении.      
      Днями и ночами, страдая бессонницей, отец просиживал в своей лаборатории,  воспроизводя  модели по  чертежам Леонардо, построив даже и те, которые у итальянца были едва намечены. Отец становился просто одержим целью составить полную коллекцию моделей всех изобретений Леонардо. К своей увлеченности он приобщил и меня, мальчишку.
       Когда в начале  90-ых по всей стране  один за другим стали саморазрушаться или ликвидироваться по приказу свыше  научно-исследовательские институты, в том числе и НИИ, где лет 30 работал отец, он, кажется, не слишком огорчился. Теперь у него была вся оставшаяся жизнь, чтобы  заняться любимым делом. Но оказалось, что этой жизни ему оставалось совсем немного. Нет, он не умер. Просто его пришлось отправить в психбольницу, где он и пребывал довольно долго.  Иногда его отпускали домой,  и мама гуляла  с ним, тощим бледным стариком, как с ребенком, взяв его за руку и осторожно ведя по тропинкам ближайшего лесопарка. В положенное время  мы с мамой, чаще она одна, навещали его в больнице.
    Я отчетливо помню тот день, когда нам позвонили соседи по даче и сказали, что отец сложил во дворе на участке  гору книг и каких-то игрушек ( как им показалось), взял канистру с бензином и зажег  костер. Он бегал из дома на улицу, выносил стопки книг или альбомы и  кидал в горящее пламя. Соседи были очень встревожены, поскольку лето выдалось сухое, и они справедливо боялись, что искры перекинутся на их участки и начнется пожар. Остановить его, а они пытались это сделать, было невозможно. Он кричал что-то невразумительное, глаза сверкали безумным блеском, весь его  вид внушал страх.  Мы с мамой помчались на дачу и еще застали догорающий костер, где  превратилась в пепел вся книжная коллекция отца вместе с  деревянными моделями.
     В случившемся мы с мамой винили каждый самого себя. Я, что слишком погрузился в студенческую жизнь и постепенно утратил интерес к  работе в отцовской «лаборатории». Мама винила себя, что в эти сумасшедшие годы пост – перестройки, время безденежья и дефицита, она была  слишком занята делом, ставшим очень сложным: накормить двух мужиков.  Нет, к чести отца надо сказать, что потеряв разум, в клиническом смысле этого слова, у него оставался рефлекс кормилица семьи, и он так и продолжал, находясь на даче, «починять примуса» соседям.  Деньги, кто сколько даст, ему оставляли на прикроватной тумбочке, и по приезду мамы он всегда с гордостью отдавал их ей, сам не истратив почти ни копейки.  Когда его забирали в больницу,  кроме основного диагноза, врачи определили общее истощение организма. Медики из бригады скорой психиатрической помощи  укоризненно и  с явным неодобрением смотрели на родню, меня и маму, когда отца усаживали  в карету.
      Мы решили, что сопровождать отца в больницу  буду я, так как возможно, понадобится  физическая помощь. Об этом попросил и врач.   Мама  осталась на даче привести все в порядок и проследить, чтобы не разгорелись снова угли. 
    Искры  догорающего костра вспыхивали и улетали, пока мы собирали отца в больницу. Он пристально смотрел на них и провожал взглядом, пока та или другая не исчезали где-то  в темно-зеленых лапах огромной ели, растущей у нас на участке. Мне было невыносимо грустно и тревожно, как будто и мои беззаботные искры жизни улетали навсегда, пропадали, оставляя меня не столько повзрослевшим, сколько постаревшим, но совсем  не мудрым.
     Я сидел в машине рядом с отцом. Он устало  прислонил свою голову мне на плечо и задремал успокоено. Я взял его руку, стал гладить, внимательно рассматривая  рисунок линий на ладони, форму пальцев,  общий абрис кисти.  Почему-то мне пришло в голову, что его рука очень похожа на одну из тех, многочисленных, нарисованных Леонардо. Он ведь очень любил рисовать кисти рук, своих тоже. Он считал, что ладони, пальцы  могут быть более выразительными и  «красноречивыми»  чем  другие части тела. Разве что глаза, которые для Леонардо были настоящим зеркалом души, воли, характера человека. Я углубился в эти размышления и не заметил, что отец отклонился от моего плеча, повернул голову и внимательно, как я перед этим разглядывал его руку, смотрит на меня. Я увидел  глаза очень умного доброго человека, глаза моего бесконечно  любимого отца. Мы молча смотрели друг на друга. В этот момент мы были так близки, так понимали и чувствовали друг друга, как  бывало только в моем раннем детстве.  Связь была  проникающей и проникновенной, полной нежности и сострадания. Мне очень хотелось услышать теплые отцовские слова, что-то типа напутствия, слов простых и значительных. Но я услышал нечто совсем другое.
       - Он достиг предела, но не захотел переступить его,- вдруг четко произнес отец. Конечно, я  сразу понял, что он говорит не обо мне, а  о Леонардо.-  Он умышленно направил  развитие человечества по пути изобретений вне себя, а не совершенствования себя самого, - снова медленно и четко произнес  отец. -  А вот почему?  Чего он боялся? Что все станут гениями, каким был он сам?  - Отец  усмехнулся с неким сарказмом и, помолчав, уверенным, спокойным тоном закончил. - Я знаю, он  где – то зашифровал тайну, когда – ни будь до нее  докопаются. Мне не удалось, но я  понял, что она есть…. Великая тайна. -  Он закрыл лицо ладонями и, не отрывая их, глухо простонал -  Может ты, … тебе повезет? -.
     Я был ошеломлен, слушал, не перебивая, и с сожалением думал, что последние искры его разума направлены не на маму, меня, не на нашу, без него начинающуюся жизнь, на трудности, которые, без сомнения, ждут его семью, а снова на  Леонардо.
   Отец заснул, не проснувшись, когда  мы  уже доехали, и я легко поднял его невесомое тело, донес от машины до приемного отделения и  дальше в  смотровую.  Потом, переодетого  больничную пижаму, его повезли в палату, где положили на приготовленную кровать. Отец продолжал спать, но его бледное, худое, обросшее щетиной лицо,  разгладилось,  стиснутые зубы, напрягшие челюсти, расслабились, рот приоткрылся и появилось ровное дыхание, - результат инъекций, которые ему сделали сначала на  даче и сейчас в больнице.
     Наша жизнь с мамой вошла в новое русло, ставшее вскоре привычным, жизнь без отца, поездки в больницу и обратно.  Месяца через три нам разрешили забирать его на несколько дней домой, и тогда  мы все вместе  ходили гулять в парк, часто присаживаясь на скамейку, так как отец был все еще слаб. Мы выбирали уютное кафе и радовались, что отец с интересом изучает меню и подробно расспрашивает о незнакомых блюдах официанта. О Леонардо он  не упоминал.  Очевидно, врачам удалось, по их выражению,  «купировать болезненную доминанту мозга».      
    Я получил  диплом инженера – механика, но, как оказалось, в неудачное время.  Работа, где  платили хоть какие-то деньги, нашлась только в  обветшалой автомастерской. Я устроился туда и стал реанимировать заезженных  до изнеможения представителей советского автопрома : «москвичей», « жигуленков» и стариков-аксакалов «запорожцев». Мне было скучно, и у меня была масса свободного времени.
     Я с детства мечтал о путешествиях,  даже надеялся когда-нибудь открыть хоть какой-нибудь маленький остров неизвестный еще людям и нанести его на карты.  Мой интерес к географии не пропал с годами,  и вечерами я нередко раскладывал, как некоторые пасьянс, географические карты, атласы и тяжелые фолианты с подробным описанием какой-нибудь страны или региона. Мне никогда не надоедало перелистывать их и находить там все новые интересные вещи. Я разбирался в картах не хуже, чем  в любом моторе или карбюраторе. Я  окунался  в любимый  мир географических карт и воображаемых путешествий и напрочь забывал мелочи жизни.
    Мама продолжала работать в своем Министерстве культуры, которое постоянно встряхивалось от новых идей, поданных свыше или   возникших внутри новой министерской команды.
    Как-то вечером, застав меня в очередной раз за любимым занятием, мама  посоветовала мне  использовать более продуктивно свое свободное время, ну, например, получить второе высшее образование.  -У тебя будет  запасной поезд,- образно сказала моя мудрая мама. - Ходят  упорные слухи.- добавила она с придыханием от ужаса грядущих перемен,  - что очень скоро все будет за плату, даже, возможно, детские сады и школы. Так что, пока есть возможность, учись.
     И я пошел учиться на заочное отделение  факультета  геодезии и картографии одного из старых московских вузов.  Было легко, интересно, и я без напряга через два с половиной года получил еще один диплом. Я мог бы работать учителем в школе или в какой - ни будь  геодезической конторе,  но обошлось. 
     Времена  менялись. Городу срочно понадобились  автомастерские. Мы расширились по территории,  обновились по  оборудованию и инструментарию, разработали  логотип, оформили статус ООО, избавились от не просыхающих работников, заказали  элегантную и удобную униформу. В общем,  по «фейс – контролю» мы и наша мастерская постепенно  стали вполне соответствовать новой клиентуре – не хилым парнишкам в малиновых пиджаках, с цепочками на шеях, с трудом вытаскивающих груду накаченных мышц с высоких сидений своих «коней». 
  Теперь к нам все чаще поступали  иномарки, в основном,  джипы - любимые игрушки тогдашней братвы.  И когда я возвращал им восстановленные почти в первозданном виде их мощные «телеги», сознаюсь, мне было очень приятно слушать их одобрительный мат как  проявление благодарности. Я стал прилично зарабатывать, купил себе не новый, но в хорошем состоянии «Опель-кадет»,  и  у меня появилась Элька,- замечательная девчонка, с которой мне  было легко, весело и  всегда интересно.  Я повел Эльку в шикарный ночной клуб, новинку тех лет. Она хохотала от удовольствия и танцевала до упаду. Вот такая веселая девочка Элька у меня… была   
    Криминальные войны  с погонями и отстрелом не утихали. Работы было через край, и  вечерами, а точнее сказать, ближе к ночи, у меня едва хватало сил, чтобы принять душ, перекусить что-нибудь из оставленного мамой на кухонном столе, и завалиться спать.  И  я забросил географические карты вместе с детскими мечтами о путешествии  на верхнюю полку встроенного шкафа.
     Все складывалось совсем неплохо в моей жизни, да и в стране в целом стало немного спокойней. Наш с мамой «модус вивенди» технически выражаясь, принял устойчивое равновесие. Регулярные визиты к отцу или его  пребывание дома ( до очередного приступа ) тоже  вошли в относительно спокойную фазу и не были сопряжены, как раньше,  с острым чувством вины, постоянным  ощущением непоправимости трагедии. У меня появилась возможность обеспечить отцу вполне сносное проживание,  питание  и лечение в психушке, а потом и вовсе перевезти его сначала домой, затем к тетке в деревню.  Свою подмосковную дачу, точнее не дачу уже, а кусок земли в шесть соток, мы давно, сразу после пожара, продали. 
     У моей тетки, незамужней сестры отца от родителей остался большой добротный дом - настоящая деревенская усадьба. В школьные годы,  пока были живы  дед с бабушкой, я часто уезжал туда на летние и на зимние каникулы. Моя любимая тетка Вера так и продолжала жить  одна. Своей семьи у нее не было.  Вела хозяйство, держала кур, коз  и пару свиней.  Отец вырос в этом доме, и  сразу принял предложение переехать из Москвы в деревню.  Тетка Вера была несказанно рада: она обожала брата, маму тоже, а уж во мне просто души не чаяла.  Я установил тетке телефон, позже снабдил ее мобильником, научил пользоваться, и она регулярно звонила и сообщала, что и как.
     Почти  каждую  пятницу наша компания: мама, Элька и я,  усаживалась в мой  «Опель» и  ехала в деревню. Мы оставались там  до раннего утра понедельника. Элька была в полном восторге от деревенской жизни и любила порассуждать о возможности окончательного переезда из Москвы  на природу.  За вечерним чаем с блинами она убежденно говорила о необходимости возрождения народных промыслов, о сборе грибов и ягод, - в общем, намечала, как и чем можно прожить здесь. У мамы и тетушки была своя любимая тема – вопрос, когда мы с Элькой поженимся?  А мы с Элькой  в ответ хохотали и устраивали целые спектакли. То изображали  себя в роли жениха и невесты на свадьбе, сами себе кричали «горько», целовались и тут же  ссорились:  якобы какой-то парень слишком пристально смотрел на невесту. Или сцену ревности разыгрывала Элька, до того входя в роль, что однажды чуть  не влепила мне  настоящую пощечину, воскликнув: « Ты ее специально на свадьбу привел? Я знаю, ты с ней тайно встречаешься!».  В общем, веселили  публику.  Что касается женитьбы,   мы с Элькой  всерьез об этом не говорили, нам и так было здорово, и  по прошествии четырех лет мы оставались интересны  друг для друга во всех смыслах.
     Отец  вполне оправился. Деревенский воздух, чистые продукты, козье молоко и необременительная  физическая нагрузка, типа вскапывания и полива огорода, пошли ему на пользу.  Читал он теперь  только детективные романы  в массовом количестве  появившиеся на прилавках. Он только удивлялся, почему  о кровавых преступлениях чаще пишут женщины. Он смотрел новости, за минуту отгадывал кроссворды, с легкостью решал  судоки повышенной сложности или разбирал  шахматные партии старых мастеров - Алехина, Капабланки и Ласкера.  Мы разговаривали обо всем: о политических событиях в  мире,  обменивались идеями о новом развитии России, ее экономике и социальных проблемах,  о  новом оружии, о войнах и эпидемиях, о циклонах и  извержениях вулканов,  наводнениях и снегопадах там, где раньше этого не было и т.д.  Он много знал и, обладая аналитическим умом, мог из фрагментов составить картину. Единственная тема, которой мы не касались, была  Леонардо.
     И вдруг как-то вечером, он сам и довольно спокойно заговорил о нем, увидев у меня в руках книгу – только что вышедший  американский бестселлер  «Код да Винчи». Я было, напрягся, но отец, мой потрясающий отец, улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: «Не волнуйся, сын. Я в полном порядке». И дальше мы с ним снова, как когда-то, говорили  о гениальной личности итальянца. Отец мне признался, что перед тем как он заболел,  его больше всего интересовали уже не технические изобретения Леонардо, а его  философия. Он спросил у меня, не появились ли новые исследования  в этой области, не  опубликованы ли новые страницы его записок.   «Я  бы сейчас с интересом почитал …»,- сказал отец, а я обещал ему поискать и  привезти, если найду,  забыв  рекомендации врачей никогда не возвращаться к «больной» теме.
       В Москве, выбрав время, я пошел шататься по книжным магазинам, реальным и виртуальным,  по немногим, оставшихся в живых букинистическим, кликал  сайты, - их было множество, где находил умные и не очень статьи о Леонардо,  заглядывал на форумы, где люди разных возрастов  обсуждали в основном американское чтиво.  Леонардо  был явно в центре внимания. 
       Я открывал страницы  с иллюстрациями живописных работ Леонардо. Они были знакомы мне с детства, но тогда, признаться, не очень меня интересовали.  Теперь, уже взрослым человеком, я внимательно и долго разглядывал его мадонн, ангелов и женские портреты. Особенно мне нравилась  Чечилия Галлерани с горностаем. Грациозный поворот ее головы, распахнутые  навстречу входящему глаза, скрытая в уголках губ улыбка, очень напоминали мне Эльку. Так она меня встречала, когда я появлялся на пороге дома.  А вот долго смотреть на Джоконду я почему-то избегал.   
       Страницы с инженерно-техническими придумками Леонардо я пролистывал довольно быстро: я их знал почти все до последнего штриха. Совместная работа с отцом в его лаборатории не прошла даром.
      Меня  очень заинтересовали, сам не знаю, почему  анатомические рисунки, наброски голов, рук, ног,  - все то, на что я в детстве  и вовсе не смотрел. Я не мог оторваться от рисунка с кричащим от ужаса или гнева ртом, от  зарисовок  безобразных голов с уродливыми подбородками и черепами, от прекрасных этюдов к  «Тайной вечере», которые мне нравились больше, чем сама картина. Вспомнив фразу отца о парадоксальном мышлении Леонардо в области философии, я  попытался читать его заметки. Но долго я не выдерживал: то ли перевод был плохой, то ли язык был слишком сложный. Это же тебе не компьютерный алгоритм. Нас с Леонардо разделяло пять веков и моя необразованность.      
       Собираясь в очередную пятницу в деревню, подумав, я вытащил из сумки и оставил дома приготовленные для отца книги.  «Не буди лихо, пока оно тихо»,-  любила говорить тетка Вера.  Мы ценили  тишину и покой нашего дома, семьи, находили в этом большие и малые радости.
    Так и шла бы наша  жизнь, если бы  я не попал в жестокое ДТП  и не застрял надолго в реанимации.
      Кстати, я совсем не был виноват в той аварии: долбанный обкуренный водила «Лексуса» на бешенной скорости врубился в меня, выехав на мою, законную, а для него  встречную  полосу. Он-то ничего, а я тогда пролежал долго, пережив два раза клиническую смерть. Об этом я узнал много позже, а тогда  свои «улеты» в астрал  я воспринял как потрясающее приключение. Особенно, когда однажды на выходе из туннеля, в сиянии и блеске лучей я, наконец, увидел  Леонардо да Винчи.
    Итак, я несся по тоннелю, и впечатление было ошеломительное. Я хотел туда, дальше, дальше, где пробивался свет. На бешенной скорости я прорвался к этому сияющему золотыми брызгами свету,  выскочил  из туннеля как новорожденный младенец из материнской утробы, но оказался не в руках молоденькой акушерки.
      Меня держал в могучих лапищах  какой - то дед с бородой.   Я не сразу узнал его,  в башке вдруг  представилось, что это – сам Боженька меня встречает, а может, Апостол Петр сейчас ключами загремит.  Поискал  глазами надпись типа : «Добро пожаловать или посторонним вход запрещен».  Ничего такого не было. А старик, не улыбаясь, но  вполне доброжелательно смотрел на меня. И тут я сообразил. Это  был Леонардо.
Я тысячу раз видел его портреты, просто  не сразу  поверил,  что так бывает, когда вдруг рядом с тобой появляется тот, кто давно почил в бозе, да еще  как бы располагая к беседе.
        Мы некоторое время молча разглядывали друг друга. 
      - У тебя мало времени, не теряй его, - наконец произнес дед.-  Впрочем, ваше время на земле, его измерение,  весьма условное.  У нас  человеческие секунды увеличиваются в объеме. Время, как ты понимаешь, не горизонтально, - внушительно прибавил старик. -   Я знаю, что ты  интересовался мною перед тем, как попал сюда. Но ты должен вернуться, а то там ( старик указал вниз) расценят твое отсутствие как летальный исход и отключат аппараты, - опять очень серьезно сказал  он. - Спрашивай. 
     Завидев мое недоумение или смущение, не знаю, что он завидел,  дед, наконец, представился:  «Меня зовут Леонардо. Леонардо из деревеньки Винчи, недалеко от Флоренции». 
       Я обалдел до того, что не мог  задать ни одного вопроса. Я мычал от удивления или стонал, лепетал что-то нечленораздельное, внятно повторяя только его имя  Леонардо, Леонардо.  И в мгновенье все оборвалось. Я снова завис под потолком больничной палаты и смотрел оттуда, как врачи сгрудились над моим физическим телом и тихо переговариваются с  теми, кто сидел за мониторами, наблюдая,  как моя кривая линия жизни, едва трепещущая зеленым свечением, готова превратиться в  тусклую бесконечную прямую.
    -Эй, - кричу я им сверху, - не теряйте надежды, придумайте еще что – ни будь. Мне  нужно повидаться с Леонардо
    Неожиданно я услышал голос мамы : « Сынок, не уходи, сынок, я не смогу без тебя». 
    Не знаю, чьи усилия оказались тогда более эффективными, мои собственные,  врачей или призыв мамы, но  в какой-то момент я понял, что опасность миновала. Не возвращаясь на больничную койку, находясь все еще в астрале, я помчался снова по  знакомому туннелю. Я знал, о чем спросить Леонардо, когда опять «улечу»,  а времени и вертикального, и горизонтального ( и какое еще там, в параллельных мирах, существует) у меня было слишком мало.  Я хотел найти свой, так сказать, шифровальный ключ к его гениальной личности. Американская мистическая  дребедень с библейскими ажурами меня нисколько не заинтересовала.  У меня появился шанс услышать ответ на один, но глобальный  вопрос. Тот вопрос, который задал мой родной отец, когда я сидел рядом с ним в карете скорой психиатрической помощи.
      В детстве во сне я часто летал, как и многие дети, когда растут. Хорошо помню это потрясающее ощущение  полетов, когда, слегка оттолкнувшись, я мог взлететь и плавно двигаться в воздухе, направляя  поворот плечами, или чуть шевельнув руками или ногами. 
    Позже, в подростковом возрасте в мои сны ворвались кони. Сначала я увидел их издалека, они паслись целым табуном где-то на краю поля, на горизонте в предрассветной дымке. Я осмелился тогда тихим свистом подозвать их к себе. Они вздрогнули, подняв головы,  встряхнули гривами и помчались ко мне. И вместе, слившись в одно целое, мы начали лететь по лугу, не касаясь травы. Это был бег – полет  без определенной цели. Мы стремились вперед, вдаль, за горизонт, где кончается луг. Но  луг никогда не кончался. Я точно не сидел верхом ни на одной конкретной лошади: я был  частью всего табуна,  органической составляющей  общей скорости, мощности, движения, частью единой биологической субстанции.
      И вот теперь, спустя столько лет,  меня несли по туннелю мои кони из детских снов. Безудержная радость полета, легкость, абсолютная свобода движения,  наверное, это и называется счастьем, переполняли меня.
     На выходе из трубы, там, где начиналось другое измерение пространства и времени,  меня ждал уже старик Леонардо. На этот раз  я заметил улыбку на его  морщинистом благородном лице.
     - Это не твои кони из снов,-  вдруг сказал он,- это я тебе прислал своих. Ты ведь знаешь,  что я все время рисовал коней. Мне очень нравятся эти братья наши.  Ну, да ладно, давай поговорим.  И не теряй время. Спрашивай.
     Я сначала хотел воздать ему должное за его изобретения, рассказать, насколько он оказался провидцем, рассказать о современных достижениях науки и техники. Но едва я начал хвалебный спич, он остановил меня, устало махнув рукой.
    - Я все знаю и про телевизоры, и про компьютеры с интернетом, и про мобильную и прочую связь. Люди же сюда приходят, да и вообще, с получением любой информации у нас в небесных высях все обстоит  на высшем уровне,- добавил он иронично, ухмыльнувшись невольному каламбуру. – Но ты   хотел поговорить о другом.  Мои изобретения швейных машинок, танков, дирижаблей и прочего тебя не очень интересуют, не так ли?
       Я честно признался, что не интересуют, не умаляя моего восхищения его гениальной прозорливостью. И я решился.  Я спросил его,  почему он, Леонардо да Винчи,  познав тайну жизни и смерти, не направил свои сверх гениальные способности на изучение скрытых возможностей человека?  Почему не объяснил потомкам, как  использовать мозг не на нынешние три – пять процентов, а хотя бы на 50, чтобы помочь человеку  приблизиться к  идее Творца,  быть ему подобием?
 -  Ты вскрывал человеческие мозги,  педантично изучал извилины, нервные окончания, соединяющие мозг со всеми органами чувств. Ты взвешивал  неприятную массу серого вещества, ты оставил тысячи страниц с описанием своих «сперименти»,  философскими рассуждениями и аналитическими выводами.  Эти листочки с твоим странным почерком  изучают  почти пять столетий, но пока так и не нашли разгадку, которую мне и хотелось бы сейчас  услышать.  Скажи, Леонардо, почему, подойдя к священной грани понятия божественного промысла, ты не  открыл его людям?  Вместо этого ты направил свои усилия на изобретение вещей, которые служат ленивому, предназначены для комфорта или обогащения. Мы с радостью дикарей двинулись по тропам технического прогресса, улучшения машин, механизмов и прочей железной дребедени вплоть до создания компьютера как суррогата искусственного мозга, сведя необходимость «шевелить извилинами» еще на  процент ниже. Почему, добрый гений, друг Леонардо   ты направил нас  по ложному пути? 
      Я говорил долго и складно, сам удивляясь своему красноречию. Впрочем, вероятно, я не сказал ни слова, а мои мысли в  сжатом виде, как  в цифровых системах, передавались Леонардо путем потустороннего телегенеза  или другим   запредельным способом, неизвестным на земле, не знаю.
    -  Тебя зовут, возвращайся,- вдруг сказал Леонардо, положил ( так и хочется сказать, возложил ) мне на голову свою красивую длань и  загадочно улыбнулся, став очень похожим  на персонаж своей известной картины. -  Пора,- прибавил Старик и куда-то уплыл,  а я  услышал тихий, но внятный голос мамы:  « Сынок, вернись, вернись. Ты должен жить. Я не смогу без тебя, возвращайся».
      И я вернулся. Я приоткрыл глаза и увидел белые стены палаты, зеленые халаты врачей и свою любимую маму, которая держала меня за руку и сквозь слезы все повторяла просьбу вернуться, не сразу заметив, что я уже здесь, на земле.
      Я быстро пошел на поправку так, что через месяц  я смог проковылять до машины, которая отвезла меня домой. Еще пару месяцев мне пришлось проваляться дома: работа на прежнем месте, в автомастерской мне пока была не под силу. Чтобы не сидеть на тонкой мамкиной шее, я  занялся мелким бизнесом. Иными словами, я заменял в нашем доме и  сантехника, и электрика, и  слесаря по металлу, и механика. Дом у нас старый, жильцы сто лет  знают друг друга. Ко мне и раньше обращались, поскольку дождаться какого-нибудь  мастерового из ЖЭК а  становилось все более затруднительно, качество услуг ухудшалось, а  цены возрастали. Я  исправлял все хорошо и быстро, - говорю так не из-за бахвальства, а просто как факт.
     В  свободное время, иногда  с утра до вечера с небольшими перерывами на сон и гимнастику, я плавал в «паутине». Ко мне вернулась страсть к путешествиям, и я  открывал сайты стран и городов, читал, смотрел и намечал наше с Элькой  путешествие.  Ладно, - бормотал я, сам себе,- сначала  покатаемся по Европе, хотя меня больше тянет в  Африку или Азию. Ладно, начнем с Парижа, о котором банально мечтает Элька. Посмотрим другие столицы «шенгена», но потом сразу в  Египет, смотреть пирамиды, оттуда  в Марокко тоже обязательно, нет, лучше в Кению,  а можно и туда, и сюда.  А следующим разом охватим тундру, смотаем на Аляску, затем на Камчатку, искупаемся в горячих  источниках гейзеров.
      Я предвкушал, какое удовольствие доставлю Эльке, когда расскажу ей о намеченных маршрутах, и какое удовольствие получу сам, любуясь ее восторгом сначала от услышанного, а потом увиденного.
      Я пришел в сильное волнение от своих грандиозных планов, ощутил странное состояние внутреннего озноба.  Меня накрывало  волной такой эмоциональной силы, которой  не соответствовал беззвучно-бесстрастный экран компьютера с быстро меняющимися  виртуальными картинками стран и городов. Мне захотелось  почувствовать упругий хруст разворачиваемых географических карт, шелест   реальных страниц  красочных атласов, дотронуться рукой  и обвести пальцем, как когда-то в детстве, контуры континентов и материков.  Но все карты, книги и атласы лежали высоко на шкафу.  Дом наш был старый с высокими потолками. Надо было или ставить  стул на стол, или доставать с балкона стремянку. И то, и другое,  было пока мне не под силу. Я чертыхнулся и рухнул на диван почти в отчаянии. Я лежал, уставясь в потолок, слушал «Радио-классик», а непреодолимое желание достать с верхней полки атласы и карты, не проходило.
       Я резко поднялся, тут же охнув от боли,  с трудом двинулся к балкону, вытащил стремянку, предварительно освободив ее от  прислоненных сумок и рюкзаков. Ноги двигались еще не вполне хорошо, но я смело полез вверх по узким ступенькам и стал на ощупь искать давно сложенную  кипу.  На меня сыпались мои школьные тетрадки, которые  сентиментальная  мама собирала и хранила,  буквари и сказки-раскладушки, подшивки замечательных советских журналов «Техника молодежи» и «Наука и жизнь», которые сделал для меня  отец.  В самой дальней, последней  папке, обрушившейся на меня сверху, оказались искомые карты. Я чуть было не свалился со стремянки, рискуя опять попасть на больничную койку. Пришлось долго, с напрягом собирать весь хлам и укладывать его снова в шкаф, чтобы мамка не сразу заподозрила меня в клятвопреступлении.  Я обещал ей под «пытками»  ( жалостливые глаза,  задушенные, едва сдерживаемые рыдания в голосе, сложенные как для молитвы руки), что  никаких тяжелых физических действий я производить не буду. Истратив последний запас сил на дурацкую работу, я  повалился на диван, взял первую попавшуюся карту, развернул.  Это оказалась карта Синайского полуострова.  Я  приготовился рассматривать ее, но неожиданно на меня напал сон, и я заснул прямо сидя за столом, положив голову на карту.
      Теперь, вспоминая этот вечер, я не могу точно сказать, когда я снова  уловил на своей голове прикосновение руки Леонардо, а  моих глаз коснулись легкие волосы его бороды.  Я не могу точно сказать, спал я пять минут или час. Но я точно помню, что открыв глаза и взглянув на карту, я увидел ее в глубине и объеме. Ну, примерно, как в известном фокусе с картинками: ты пристально смотришь на плоскость размытых линий, а потом вдруг появляется трехмерное изображение берега океана, пальмы, верблюды или слоны, например.
         Глядя на Синай,  я четко и ясно различил не просто названия городов и поселков, а увидел эти города, увидел соборы, рынки, сады и пустыни,  людей и животных, машины,  деревенские телеги и  бронетранспортеры. Я увидел картину  реальной жизни с высоты птичьего полета.
        Я   не был  трусом и  не относил себя к людям суеверным или склонным к мистике. Но тут мне стало не по себе, а если  точнее – мне стало страшновато. Надо сказать, что о своих астральных полетах, о путешествиях по туннелю, входе – выходе, о встречах с Великим старцем, я никому не рассказывал. Да и сам я за  прошедшие месяцы лишь иногда с понятной иронией вспоминал об этом. Более того, расскажи мне  об этом кто-нибудь, я бы опять не поверил.  И раньше, и даже после того, как со мной случилось невероятное,  я продолжал считать, что людям, мне в том числе,  могло привидится всякое перед окончательной отключкой.  Примерно так же я воспринял и свое «путешествие» в астрал.
      Но теперь ирреальность становилась неким фактом. Я действительно ВИДЕЛ  не карту, а страну на карте в объеме, только без звука. Так и хотелось схватить какой-нибудь пульт и настроить звук. Но я поступил иначе. Чтобы совсем не свихнуться, я, наоборот, отбросил карту, вскочил ( если так можно выразиться о моих все еще неловких двигательных способностях  нижних конечностей) и поплелся на кухню ставить чайник. Хотелось выпить водки и выкурить сигарету, но я удержался. Мамка жалобными нежными клещами, которые действовали не хуже раскаленных, вытащила у меня еще одну клятву, произнесенную с рукоположением на сердце и взглядом на лик очень чтимого ею Серафима Саровского,  что я не выпью ни граммулечки и не закурю, пока не оклемаюсь полностью. Она надеялась, что после такого перерыва я и вовсе перестану потакать своим слабостям. Да нет, я не был выпивохой или заядлым курильщиком. Просто, что называется, не отказывал себе, когда хотелось. Сейчас мне жутко хотелось кофе хотя бы с капелькой бренди, например, и хорошую сигарету. Я ощущал  вкус того и другого и сглатывал, как собака, слюну.
      Я не закурил и не стал дрожащими от нетерпения ручонками искать спрятанную бутылку. Я сварил себе в турке крепкого кофе и стал думать. Я пытался объяснить свое видение ( ударение на «и» ) или видение ( ударение на «е») тем, что я продолжаю глотать какие-то препараты, предписанные врачами, и они могут дать некий эффект обостренного зрительного воображения, проще говоря, глюки.  Вполне вероятно также,  что мне это приснилось, и я «видел» ожившие на плоской  карте города и поселки в объеме и цвете только во сне, а сейчас на трезвую и ясную голову все станет на свои места.  Легко было бы это проверить, но я продолжал пить кофе и почему-то не решался пройти в комнату и взять в руки карту.
      Смеркалось. Я сидел, не зажигая света, не рискуя  пройти самоиспытание. Меня  страшила возможность снова  обнаружить появившуюся способность видеть насквозь, уже не иносказательно, а доподлинно. 
       И тут пришла мама.  Я был  рад, как в раннем детстве, когда приходилось долго сидеть одному в пустой квартире в ожидании своих всегда очень занятых родителей.   Тогда-то я и приучился много читать ( компьютеров  домашних еще не было), рассматривать карты и репродукции картин в альбомах, которыми меня снабжал отец.   
     Мамка принесла что-то вкусное и стала вытаскивать это из сумок, приговаривая.
    - Слава Богу, сейчас все есть в магазинах, даже то, что ни разу не пробовала, даже то, о чем раньше не слышала. Сейчас я тебя, сынуля, угощу такой экзотикой… Как ты, спал днем? Ну-ка, пройдись, я посмотрю, есть улучшения?
    - Ну, ма, конечно. Все,  как доктора прописали. Скоро я опять бегать-прыгать смогу, а в бассейн, кстати, можно уже и сейчас. Элька мне абонемент принесет, и сама будет отвозить. Есть свои преимущества  в статусе  болявого и немощного.
    -  Разбирай пакеты, а я пойду, руки помою, переоденусь и сядем вечерять, - сказала мама и повернулась, чтобы выйти из кухни.
      Я поднял голову и посмотрел ей вслед.  Увидев ее со спины, я вскрикнул так, что напуганная мама бросилась ко мне, готовая заплакать, помочь и впасть в отчаяние одновременно. Я кое-как ее успокоил, соврав, что  слишком резко поднялся и почувствовал «прострел» в оперированном бедре, но это бывает еще. Она судорожно вздохнула, поцеловала меня в склоненную голову и вышла. Я не смотрел уже ей в спину, я боялся увидеть то, что увидел.
   А увидел я и сквозь кофточку, и  сквозь  телесную оболочку  позвоночник моей любимой мамы,  ребра, кости, суставы, ну прямо скелет в школьном кабинете анатомии.  А самое ужасное, я успел заметить, как с правой стороны между позвонками, как бы раздвигая их,  «сидит» темная дрянь, какой-то нарост, утолщение.
    Открытие было столь же невероятным, сколь и печальным. Это  тебе не Синайский  полуостров,  это – родная мама, но которую я тоже увидел насквозь  как географическую карту. Я сидел ошарашенный, не в силах продолжать распаковывать пакеты, опасаясь только возвращения мамы на кухню до того, как я овладею собой после увиденного.   Я сделал попытку  подняться, но ноги, и без того пока не очень послушные,  стали совсем вялыми, руки дрожали, а голова жутко разболелась, на лбу выступил холодный пот. Я чувствовал себя отвратительно, хотелось только добрести до кровати и провалиться в сон, в покой.
    Не помню, как мне удалось высидеть полчаса за ужином. Я сидел, наклонившись над тарелкой, стараясь не поднимать глаза, боясь, что мама заподозрит что-то неладное.
     Наконец, я остался один в своей комнате и мог полностью погрузиться в размышления.  Однако, я не успел ни о чем поразмышлять, опять провалившись в глубокий сон, из которого едва выполз под утро. Ощущалась  физическая усталость неведомая мне раньше, непохожая на ту,  приятную, какая бывала после многокилометрового лыжного похода, гонок на велосипедах  или двухчасовой игры в футбол.  Та быстро проходила. Достаточно было, сняв лыжи или  спрыгнув с велосипеда, напиться воды, горячего чая, а в студенческие годы махнуть рюмку водки,  и все, ты снова в форме.
     А сейчас усталость была другого рода, тяжелая, опустошительная. Я лежал  одетый со вчерашнего вечера, помятый, слабый и раздражительный.  По тишине в квартире, я понял, что мамы нет. Вспомнив о рентгене, которые сделали мои глаза, я застонал, закрыв рот подушкой. Мне хотелось рычать, орать,  я злился, мне было неловко и стыдно, мне было горько невероятно. И я, который не плакал даже в детстве от боли или обиды, чем весьма удивлял родных и знакомых, вдруг заревел навзрыд, как баба на похоронах.
   Днем забежала Элька, свежая, хорошенькая, радостная. Мне как раз больше всего в ней нравилась эта  умытость,  чистота, тела, чувств, мыслей.  Она была как детская   книжка  в яркой обложке, с интересными картинками, которые любопытно разглядывать и читать текст под ними,  простой, понятный, с юмором. Она была человеком легким, необременительным в общении, верным в дружбе, а в постели  женщиной страстной, но без вульгарщины и рафинированных фантазий. Наши отношения казались нам  вполне гармоничными, удобными, не требующие каких-либо радикальных изменений в смысле женитьбы и совместного ведения хозяйства.   
      Элька вошла (у нее давно был ключ от квартиры), как всегда  привнеся с собой  аромат свежести,  ритм спокойного оптимизма и мелодичные звуки голоса, радостно сообщившего, что  у нее целых два часа свободного времени, и если я не против… Я был не против, и мы  как обычно, с удовольствием провели вместе время, катаясь по широкому дивану стеная от наслаждения, радуясь здоровой  чувственной близости. Иногда она нарочно падала с дивана, увлекая и меня за собой, и мы вместе хохотали, перекатываясь по ковру, натыкаясь на ножки кресла или журнального столика.  И я не чувствовал  боли, прошли усталость и раздражение.
        Элька засобиралась уходить, пошла в ванную. «Пойдешь со мной?»,- спросила она, приостановившись у двери, предоставив мне  возможность полюбоваться ее обнаженным, идеальной формы, торсом, чуть повернув голову и снова напомнив мне леонардовскую Чечилию Галлерани. Она знала, что мне нравилось смотреть, как она принимает душ. Я сказал «да» и потянулся за ней.
     И вдруг остановился, согнувшись в каких-то странных конвульсиях. Острая боль молнией прошла по всему телу, от затылка до ног. Я сложился пополам, стиснул зубы, сильно прижал рот ладонями, чтобы не издать ни звука, молился, чтобы Элька не обернулась, не увидела моих гримас и кривляний, и не пришлось бы ей объяснять причину. А причиной было, конечно, вчерашнее видение маминого позвоночника  и этой межреберной опухоли. За ночь как будто все стерлось из памяти. Во время любовной игры вчерашний кошмар тоже исчез, а вот сейчас, едва взглянув на обнаженное тело молодой женщины, засмотревшись на ее спину, ко мне вернулся страх увидеть, узнать то, что  я не хотел,  и наверное, не имел право видеть и знать.  Первый раз за все  годы нашего знакомства,  я не пошел смотреть, как она прекрасна под потоком струящейся воды, не  вытирал ее, накрыв пушистым желтым полотенцем, не целовал теплую и нежную кожу спины, живота, бедер, тонких лодыжек и розовых пяток.  Я просто боялся.
      Элька не стала задавать недоуменных вопросов. Она быстро приняла душ, вышла, поцеловала меня и скрылась за дверью.  А я уселся на велотренажер, который  по заказу через Интер мне привезли, собрали и поставили в мою комнату. Я быстро крутил педалями, разрабатывая  ноги, а мысли крутились еще быстрее, но делали один и тот же смысловой оборот-вопрос « что делать? что делать?». Я не знал, как сказать маме о том, что ей надо срочно к врачу, сделать рентген, как объяснить ей мою настойчивость?  Осмелюсь ли я,  смогу ли, снова войти в состояние «видения» насквозь? Может, вообще все это чушь? Просто это  болезненные всполохи перенесенных операций и клинической смерти. И дальше, еще один вопрос. Имеет ли  появившаяся у меня обременительная способность к анатомической  видеолизации,  мистическую связь с моими полетами в астрале по длинному туннелю,  встречами с Леонардо?
     Я посмотрел на спидометр, убедился, что пот пролит не зря – накрутил достаточно, и потащился в ванную. Стоя  под контрастным душем, я придумал только один незатейливый ход.
    Мама пришла, как обычно, с ворохом сумок, села отдышаться и произнесла свою традиционную в последнее время фразу : «Что-то я сегодня устала».  И тут я, без паузы,  встреваю: «Значит так, завтра же берешь отпуск, идешь в поликлинику и оформляешь санаторную карту, а я тебе быстренько подыскиваю что-нибудь подходящее среди подмосковных здравниц ». 
      Я старался быть  легкомысленным и насмешливым. У нас давно была принята такая форма общения, и перейди я  на другую, взяв тон взволнованно – трагический ( что в действительности, больше соответствовало моменту), она бы не дай Бог, что-то заподозрила. Неожиданно, мама согласилась, почти не раздумывая.
   - Пожалуй, ты прав. Я уже не помню когда в отпуск ездила. Вот, тебя на ноги подниму… А то,  как ты здесь один будешь? 
  - Ма, ты же знаешь, Элька с радостью возьмется за меня, только кликни. Я уже прихожу в норму. До ближайшего супермаркета, да хоть и не супер, а до лотка за углом смогу дойти. Мне  пора выходить на волю.
   -  Может, и к лучшему, - в раздумье сказала мама.-  А то голову морочишь бедной девочке. Она же  все ждет, что ты ее под венец позовешь. Эгоист. Смотри, проворонишь свою  Эльку, а сейчас таких днем с огнем не найдешь. Правда, поживите вместе. Знаешь, быт домашний, рутина ежедневная , готовки, стирки - уборки, многое  выявляет в смысле, кто есть кто. Ну ладно, давай, разгружай пакеты, ужинать будем.      
     Через неделю мама, пройдя всех врачей и сделав обследование, отправилась не в профильный санаторий, а на срочную операцию по поводу  злокачественной межреберной опухоли. Потом  ей пришлось по моему настоянию  пробыть  месяц в реабилитационном центре.  Она  должна была оставаться под наблюдением врачей, получила инвалидность и без особого сожаления оставила свою чиновничью работу в Министерстве.
     Было решено, что  мама тоже, как и отец, переедет жить в просторный дом тетки Веры, в деревню.
      Деревня  стояла на границе  Вологодской и   Тверской областей. Мама, как и  отец,  были уроженцами этих мест, издавна известных своими народными промыслами. Тетка Вера, например, с детства плела вместе со своей  матерью и  бабушкой кружева. У нее даже остались коклюшки.   Навыки, приобретенные в детстве, не забылись, а мама  не скоро, но тоже освоила это ремесло. Тетка Вера утром и днем была занята в саду, огороде, или кормила своих курей, пасла коз, кормила свиней.  Вечером они с мамой садились за круглый стол под  зеленым шелковым абажуром и плели салфетки, «дорожки», пришивали к старым скатертям новые кружевные оборочки или украшали занавески  вышивкой, почему-то называвшейся, как я узнал, «ришелье». Отец сидел рядом,  читал или смотрел телик. Мирная, спокойная картина.   
      Мы с Элькой за это время вполне проверили себя и друг друга на предмет длительного сосуществования. Мне действительно, с ней повезло. Она говорила, что ей тоже. Мы часто навещали наших стариков в деревне. Элька оказалась ко всем своим плюсам еще и весьма  предприимчивой. Впервые увидев мамино и теткино рукоделие, она завопила от восторга, взяла несколько образцов, и вскоре привезла заказы от одного из московских сувенирных  магазинов десятка на два изделий в ассортименте.
      Я вернулся на работу в свою автомастерскую.  Мужики меня встретили громким одобрительным ржанием. Я с удовольствием взялся  за дело, которое знал и умел делать хорошо. На меня всегда «вешали» самые раздолбанные автомобили, на грани, того, что называют «не подлежащие восстановлению». Но как раз  здесь-то я находил свой драйв, и в  восьми случаев из десяти  я удивлял владельцев видом их воскресшего «коня», готового к новым подвигам своего хозяина.
      По своей воле или благодаря действию всемогущего инстинкта самосохранения, я перенес в дальние закоулки памяти  свои астральные приключения, и если и вспоминал о них, то так, как вспоминает взрослый человек  тайные страхи своего далекого детства, - с улыбкой и некоторой грустью.
    Ничего подобного тому, что произошло со мной, когда я разглядел мамину опухоль в проявившемся перед моим взором позвоночнике, не происходило. 
    Не происходило, пока Элька не забеременела.
    Как только я с радостным удивлением ( как будто это не было естественным следствием отношений мужчины и женщины) услышал эту новость, я тут же занялся перестройкой в квартире, чтобы оборудовать детскую комнату. Я увлекся так, что не сразу заметил, что моя веселая Элька превращается в  раздражительную, усталую женщину. Вернувшись с работы, она проходила на кухню и могла часами сидеть там, молча, не раздеваясь, отвернувшись к окну. Если я тоже молчал и не задавал вопросов, она взрывалась и обвиняла меня в невнимании, а если я, наоборот, начинал спрашивать ее о самочувствии, она и вовсе выходила из себя. Она  говорила, что я лицемерю, что на самом деле меня совершенно не волнует ее здоровье, и вообще, что  мне на все наплевать, кроме ремонта автомобилей.   Ее мучил токсикоз, начавшийся с первого месяца беременности, потом появилась жуткая аллергия, которая  исказила ее красивое лицо так, что она рыдала, не поднимая головы с подушки. Она перестала ходить на работу и целыми днями слонялась по комнатам, не снимая утреннего халата.
       В клинике, куда  она записалась для наблюдения, ничего особенного не находили, уверяя и ее и меня ( я всегда ее сопровождал), что беременность протекает нормально, без патологии, а ее состояние – всего лишь  психологический синдром, обычный при первой беременности.  Врач, дама средних лет, с большим стажем работы, по доброжелательности и вниманию к пациенту была вполне адекватна уплаченной за  это суммы. Она каждый раз  успокаивала нас, произнеся перед прощанием фразу, казавшуюся ей, видимо, остроумной : « Процесс начался и  идет нормально». Мне она успевала еще  конфиденциально  шепнуть вариации на тему  быть снисходительным, толерантным: у беременных бывают всякие странности.
      Но я - то, зная Эльку, догадывался, что «процесс» идет не совсем нормально. Не может так быть, не должно быть так, что самое  естественное для здоровой женщины состояние беременности превращается в мучительную и затяжную пытку.
      Элька не выносила малейшей, даже самой невинной близости со мной,  я уж не говорю о сексе. Мы  спали  в разных комнатах. Но она с какой-то брезгливостью отстранялась от меня, даже когда я просто хотел обнять ее, поцеловать в щеку, погладить спину, помассировать плечи. Она не разрешала смотреть на ее голый увеличивающийся живот, который торчал все больше вперед и вверх, возможно, потому, что  ее слишком узкие мальчишеские  бедра  не давали ему, животу,  простора вширь. 
         Я не засыпал, не убедившись, что она престала  бродить по темной квартире.  Тогда я тихо входил в ее спальню, слабо освещаемую ночником, стоял, присушиваясь к ее беспокойному дыханию, прерывающемуся  часто стонами со всхлипами, взволнованным бормотанием, вскрикиваньем. Нет, доктор, процесс  идет совсем  не нормально.
        Однажды ночью я проснулся, как будто кто-то разбудил меня, дотронувшись до руки, и направил  в комнату, где спала Элька. Я ринулся туда без раздумья, и пришел вовремя. Элька, моя веселая красивая девочка, лежала, сбросив одеяло, закрыв глаза, сжав побелевшие зубы,  почти не дышала, лицо было серое.  Выглядело все ужасно в этом тусклом свете лампы. Я потрогал лоб, руки, она просто горела вся.  Я наклонился над животом, оголившемся перед мной, как бы специально, взмывая вверх и моля о помощи. Я наклонился, и вдруг в темноте комнаты сквозь растянувшуюся ткань кожи с голубыми прожилками сосудов, я вспомнил картину Леонардо, где он изобразил эмбриона, уютно свернувшегося во чреве матери. Картина исчезла, и я увидел другую, реальную картину того, что находилось внутри живота Эльки. Я увидел, что  нашему  малышу совсем неуютно, наоборот, он  задыхается, он стянут какими-то жилами, как тонкими веревками, которые опутали его всего и готовы затянуть смертельный узел. Мой рентген был  ясным и четким, и я ничуть не усомнился в его достоверности. Не теряя ни секунды и не тратя время на размышления по поводу вернувшийся способности «видеть насквозь», я вызвал скорую, наорав зачем-то на дежурного диспетчера, который тут же, без лишних расспросов вызвал машину. Мы мчались по ночной Москве, и я молил Бога, всех святых и ангелов – хранителей, и старика Леонардо, чтобы они не дали умереть моей любимой  и  не рожденному сыну тоже.
  …Чуда не случилось.  Ошибка врачей, не разглядевших на своих узи-музи, что ребенок лежит поперек, что худенькая узкобедрая Элька не вынесет  девяти месяцев такой нагрузки. Что надо было  с первых же месяцев класть ее на сохранение, что они должны были серьезно проанализировать причины сильнейшего токсикоза, постоянной депрессии, вспышек аллергии и хронического нарушения сна. Мы же говорили об этих признаках, но нас только успокаивали и отправляли восвояси. Я готов был винить врача, мама настаивала, чтобы я даже подал иск на эту докторицу с большим стажем, и вообще на всю клинику.
     Но я  не стал этого делать. Эльку не вернешь, а получать материальную компенсацию вообще казалось непристойным.
      Я винил в случившемся только себя. Я ведь знал, гад, знал  свои способности «видеть» больной орган. Я бы мог специально,  как бы включить эти способности,  еще когда Элька только начала тихо и робко жаловаться на свое недомогания. Но я  не прибегал к своим умениям, намеренно не «вытаскивал» их,  хотя бы чтобы  удостовериться, что все идет  нормально. Я решил не пользоваться этим даром, свалившемся на меня вольно или невольно, не пытался научиться овладеть им, совершенствовать. Наоборот, я  старался забыть о нем. И вот расплата…
      Я никого не хотел видеть, не выносил слов соболезнования.  Водка не помогла, когда я в первую ночь без Эльки пытался напиться и забыться. Не приходило ни успокоение, ни забвение. Тогда я полез в Интер и стал читать все подряд о патологии при беременности.  Чтобы разобраться в терминах, да и просто в анатомии, я накупил учебников для студентов медвузов акушерско-гинекологического отделения. На работе я взял отпуск, директор, давно ставший приятелем, не возражал. Я просиживал дни и ночи, глядя в экран монитора, который с одинаковым спокойным безразличием выдавал информацию о солнечных днях на Канарах, убийстве бизнесмена, победе русской красавицы на мировом конкурсе, наводнении с жертвами в центральной Европе или о смертельной опасности не выявленного перитонита на ранней стадии беременности…
   Я  перелистывал учебники, изучая графики, эмпирику, диаграммы, терзая себя  бессмысленной теперь целью определить, на каком этапе спасение Эльки и малыша еще было возможно.  Боль утраты не проходила.  Я испытывал страдание, гнев и злость на себя, жуткую тоску по покинувшей меня и землю любимой, прекрасной девочке Эльке и  болезненную жалость к сморщенному маленькому эмбриону,  который готовился родиться, жить, расти,  видеть солнце, играть в песочнице…
    Мама звонила ежевечерне,  интересуясь как, и что я. Формула общения сводилась к коротким и ничего не значащим ответам типа « ничего» и «нормально».   Она не  настаивала на продолжении разговора. Говорила  «ну, будь здоров, сына» и затихала, медлила класть трубку, может быть, надеясь, что я в последний момент закричу : « Ма, постой, я тебе сейчас все расскажу. Ма, помоги мне выйти из этой ямы печали и страданий». Но я не звал ее.
      Однажды кроме стандартных вопросов – ответов, мама сказала, что они с Верой  на следующей неделе приедут в Москву. Вере надо показаться  врачу. У нее что-то с желудком, не то с поджелудочной. Жалуется на боли почти каждый день. « Конечно, ма»,- сказал я и тут же забыл об этом.
     Пока в холодильнике и на кухонных  полках оставались хоть какие-то продукты, я никуда не выходил.  Кажется, пора было нырнуть в магазин. Я оделся, мельком взглянул на себя в зеркало в прихожей.  Отражение в нем заставило меня отшатнуться. В овале стекла я увидел прокуренного усталого бомжа, давно небритого, болезненно худого, с серым лицом и красными припухшими глазами.  Я почувствовал физическое, если не сказать физиологическое до тошноты отвращение к этому мужику в зеркале. Я  с  силой рванул  дверь и выдвинулся на встречу с окружающим миром.
      А мир этот, оказывается, во всю готовился к Новому году. Мимо меня, рядом со мной, задевая  пакетами и сумками,  шли толпы беззаботного народа. Я слышал обрывки разговоров,  восклицания  удивления и радости, веселые чертыханья, беззлобный мат и взрывы молодого хохота. Конечно. жизнь продолжалась, бурлила и разливалась. Меня обтекали со всех сторон  толпы смешливых зрителей «Аншлагов», «Юморин»»  и «Кривых зеркал», толкали, не замечая того, фаны  попсовых  радиоканалов, которые сосредоточенно через наушники внимали очередной хит. Я вдыхал запахи снега, елок, мандарин,  парфюма мужского и женского, приторный аромат люля-кебабов и шаурмы,- обычные запахи  Москвы плюс новогодние.
       В супермаркете шла акция по распродаже каких-то колбасных изделий: купи 500 грамм, и получи 200 в придачу. Я засмотрелся на девушку, которая зазывала попробовать колбаски. Чем-то она напомнила мне Эльку, хотя абсолютно не была  похожа на нее,  ни по внушительной комплекции, ни круглому во всю щеку румянцу. Но вот глаза. Они сияли такой безыскусной добротой, радостью жизни, чистотой, что я остановился и, наверное, слишком долго смотрел на нее. Потом, заметив, что она беременна,  я уставился на ее живот. И я увидел без особого труда и концентрации  реальную картинку:  пригнув головешку к коленкам, в животе у молодухи росла девчонка.  Я посмотрел на женщину и улыбаясь, сказал : « Прекрасная девочка у вас будет, поздравляю. Все с ней в порядке».   В ответ я получил по полной.
  - А вам какое дело? -  зашипела, задохнувшись от возмущения, молодая женщина и тут же перешла почти на крик.  - Что вам нужно, что вы уставились на мой живот?  Маньяк долбанный.  Уходи, а то сейчас охрану позову. Девочка у нас!  На  кой хрен ты мне это сказал? Мы специально с мужем даже на УЗИ не узнавали, кто у нас будет. Пошел отсюда, - добавила она  неожиданно,  разрыдавшись.
    Заметив неладное, к стойке с колбасной акцией уже двинулся охранник. Я поспешно ушел.
      Вскоре из деревни приехали мама и тетка.  Я не видел их почти три месяца и сразу заметил, как изменилась  Вера. И я  вспомнил только сейчас, что мама мне говорила об ее  плохом самочувствии.   Тетка  сидела тихо и покорно, сложив большие крестьянские руки на впалом животе, как будто напряженно ожидая, что вот-вот снова появится непереносимая боль, которую все-таки придется перенести. 
   - Верочка, потерпи еще одну ночь. Завтра с утра идем к врачу, к самому знаменитому. Он диагност прекрасный. Главное, ведь диагноз правильный установить, чтобы не зря таблетки разные глотать, правда, же сына?
    Я кивнул в знак согласия и стал внимательно, очень внимательно смотреть на Веру, вернее, на ее живот.  Я ощутил то, что уже сам для себя назвал знакомым словом «клик». Что-то как будто щелкнуло в моем мозгу – компьютере, и я знал, что сейчас увижу то, что находится внутри, то, что перестало быть нормальным органом и вызывает такую боль. Я  жестом попросил маму выйти, не поворачиваясь к ней и не произнеся ни слова, чтобы не спугнуть начавшийся процесс перехода к ясновидению.  Все-таки мне пришлось употребить это одиозное для большинства слово. Но ведь, в самом деле, я видел ясно, то, что скрыто под телесной оболочкой.
     У тетки Веры была мощная язва. Длительные посиделки у компьютера, когда я  листал уйму страниц медицинских сайтов, не прошли даром.  Среди прочих,  я насмотрелся картинок по желудочно-кишечным заболеваниям. У тетки был классический случай. Я набрал «скорую» и профессионально выдал им всю симптоматику.  Они примчались быстро, забрали тетку, и через три дня ей сделали вполне удачно операцию, удалив часть желудка.
     Мама моя была в некоем ступоре, наблюдая мои действия и слушая мой разговор с приехавшим врачом. Я обещал ей прокомментировать происходящее, что и сделал, когда мы остались одни.  Я усадил ее в кресло, налил чаю с молоком и медом, как она любила, и без излишнего драматизма, снизив пафос до минимума, как будто речь шла о моем умении делать яичницу,  объявил, что я человек – рентген. Мама, отхлебнув из чашки, забыла  сделать глоток,  и так и сидела, надув щеки и вытаращив глаза. При других обстоятельствах это было бы смешно, но здесь я испугался, замолчал и серьезно ждал, пока она справится с глотанием чая.  Она была настолько потрясена, что не задала ни одного  вопроса,  сидела, не притрагиваясь  больше к давно остывшему чаю.  Я пошел в свою комнату, включил  тихую музыку, вернулся на кухню, зажег старую отцовскую зеленую лампу на столе и снова сел напротив мамы.
   - Сына, и что ты будешь делать с этим? Как дальше будешь жить? Это же … невыносимо… такой дар получить… или такое наказанье,- сказала , наконец, мама, моя умная мама, которая сразу поняла суть проблемы.
    - Не знаю, ма- ответил я честно,- сам не знаю.
     Через две недели, когда  Веру выписали из больницы,  мы все вместе поехали в деревню.
      На следующий же день я направился в местный храм, что стоял в соседнем селе на другом, высоком берегу небольшой речушки.  Я давно  не был в церкви, да и вообще  очень редко посещал службы. Чаще забегал, чтобы поставить свечки «за здравие», « за упокоение», наспех молился и бежал дальше по своим мирским делам. У меня, человека  православного, крещенного, с какого-то момента появилось (наверняка греховное) сомнение в том,  что вера, религия и церковь  находятся в гармоническом соединении. Во всяком случае, я замечал  много, мягко говоря, нелепостей.  И насколько я верил в Божественное начало природы, включая и человека, настолько же скептически, с иронией относился ко всем  пышным церковным обрядам.  В общем, не церковный я был человек, а  разногласия разных конфессий,  особенно внутри христианского мира, у меня и вовсе  вызывали досаду и недоумение. Ну, хотя бы по поводу Рождества Христова, случившегося  двадцать веков назад. Отмечать это событие в ночь с 24 на 25 декабря или двумя неделями позже?  Какая разница, в конце концов? Главное, что Он родился.
     На боковой  стене церкви висела доска, отливающая  ярко-желтым,
 « Храм  Преображенья Господня. Постройка Х1Х века. Восстановлен в 1998 году».  Перекрестившись перед дверью, я вошел. 
     Было заметно, что совсем недавно здесь  был ремонт: запах краски преобладал над запахом елея и горящих свеч.  Утренняя служба давно кончилась, до вечерней было еще  далеко.  Храм был пуст.  Тихо шуршали только  пробегающие с тряпочками, наклонив голову,  старушки – добровольцы,  служащие при церкви. Торопливо, но не теряя достоинства, прошел батюшка. Полы рясы, длинные волнистые волосы и даже светло - русая борода  при  каждом его широком шаге  слегка колыхались, а  свечи,  мимо которых он  проходил,  реагировали быстрыми, короткими всполохами.
      Я расставил свечи,  помолился, как умел ( а скорее, как не умел) и , прислонившись к колонне, долго смотрел на  лик иконы, находившейся на противоположной стене прямо на уровне  моего роста, моих глаз, точнее.  Я смотрел долго, не отрываясь, пока не «увидел»  спину монаха – живописца, который, склонившись над  холстом, натянутым на деревянную раму, заканчивал писать икону. Лик уже проявился. Я застал художника, когда он работал на кистью руки святого, поднятую раскрытой ладонью вверх.  Вдруг виртуальное изображение исчезло, а в реальности икона стала падать. Она накренилась так, что стало очевидно, еще мгновенье,  она грохнется вниз, и осколки стекла  разлетятся по мраморному полу. Одним прыжком, по-моему, даже взлетев над полом, я подскочил к  картине и подхватил ее  в  последний момент. Я услышал, как за моей спиной шуршанье  церковных «мышек» перешло в единый крик ужаса и радости одновременно. Невесть откуда, снова появился батюшка, на ходу дожевывая что-то.  Икона, которую я держал в руках, закрывало не только мое лицо, голову, но весь торс.  Почему-то я  тут же представил, что  батюшка сейчас видит голову и тело святого с моими ногами в джинсах и кроссовках. Мне показалось это забавным, и я  непроизвольно хмыкнул.   
      Батюшка перекрестился и сказал хрипло : « Слава Господу нашему, Иисусу Спасителю. Святой  Пантелеймон   цел остался».  Потом приблизился к раме, наклонился, чтобы разглядеть поближе, убедиться в полной сохранности изображения. Легкие, пропахшие ладаном, волосы его бороды  коснулись моей руки.  Это прикосновение было мне знакомо. Я запомнил это ощущение,  когда улетал в астрал.
   Батюшка заглянул за раму, посмотрел на меня и вдруг спросил.  -  А ты сам, кто будешь? Знахарь какой,  исцеляешь или сам болен,  пришел Пантелеймону свечку поставить?.
    -Нет, я исцелять не умею,- твердо и решительно сказал я , все еще не выпуская икону из рук. И добавил неожиданно для самого себя.- Я только  болезнь вижу, то есть, больной орган могу указать, а лечить не могу.
     Я впервые спокойно постороннему человеку, признался в своей способности к «видению». Батюшка помолчал, потом тихо отдал распоряжения сестрам – «мышкам». Те  протянули свои тощие старческие  руки к раме с иконой. Совместных  усилий оказалось достаточно, чтобы поднять и осторожно перенести икону к стене.
     Я стоял перед батюшкой, опустив руки по швам, как бывало в армии перед прапором.
 -  Ремонт делали, белили, красили, - объяснял батюшка, не спуская с меня внимательных глаз. -  Хорошо сделали, а вот образ не закрепили. Упал. Ну, может, это и знак какой, знамение Господне. Пойдем-ка ко мне, - сказал он и сразу двинулся, ничуть не сомневаясь, что я последую за ним.-  Как звать-то? Ага, хорошее имя, как у Преподобного. Пойдем, пойдем,  чаю выпьем, поговорим. 
   Мы просидели с батюшкой не меньше часа. Я ему рассказал почти все, что со мной происходило в больнице, а главное, потом. Я впервые говорил с другим человеком о смерти моей любимой молодой жены Эльки. Я поведал ему о четырех случаях своего видения, начиная с  мамы, потом Эльки, затем беременной женщины в магазине и родной тетки с ее язвой. Я рассказал все как на духу.   Батюшка слушал очень внимательно, но не задавал вопросов, даже когда я замолкал, чтобы отхлебнуть крепко заваренного чая или просто собраться с мыслями.  Когда я окончательно замолчал, посчитав, что уже и добавить нечего, батюшка и тут ничего не сказал,  продолжал попивать чай. Потом он встал, подошел к иконе с ликом Владимирской Богоматери,  привычно легко опустился на колени, перекрестился, едва слышно прошептал молитву и снова сел напротив меня.
  - У меня дочурка, приемыш, - прервал батюшка свое долгое молчание. – Танюшка. Прямо  на паперти и  нашли с матушкой Евдокией.  Своих-то пока Бог не дал, вот и послал нам во искупленье. Не знаем, ни откуда, ни кто родители.  Милиция искала, ну а уж после мы ее к себе  забрали.  А девочка хворая, худенькая, маленькая. Мы даже подумали, что ей не больше 6 лет от роду, оказалось, скоро 8, но в школу не ходила, читать не умела. Мы ее с матушкой пригрели. Она смышленая, так быстро  читать – писать научилась,  службы с нами стоит, посты соблюдает. Но вот хворь не проходит, только усугубляется. До Москвы вашей  не добраться. Машины у меня нет и не было, я и водить –то не научился за ненадобностью. Да и как мне храм оставить? На кого? Я здесь один, разве вот, матушка помогает. Да старушки, одуванчики божьи, прости Господи. А в нашем селе один фельдшер. Мы ее сами лечим, травами, медом, ну, словом народными средствами. Вот только, от чего лечим,  сами не знаем.   Съездили мы к врачу главному в районную больницу. Еле добрались на перекладных, сам знаешь, какие дороги здесь. Он и смотрел, и анализы брал, и рентген делал ( на этом слове батюшка стрельнул на меня глазами из под густых русых, как волосы и борода, бровей).  Но диагноз так и не поставил. Хорошо хоть честно сказал, не знаю, мол, что с ней. Везите в Москву в какой-нибудь медицинский центр. Может, у нее что-то с кровью, с иммунной системой, с сосудами. Не знаю, и все. Так и сказал. С тем мы и вернулись. 
         Батюшка замолчал,  я  за всю его речь не задал ни одного вопроса, не прерывал его, а сейчас и вовсе не знал, что сказать, только догадывался, к чему он клонит. И  оказался прав. Батюшка тяжело задышал и наконец решился.
    - Вот, посмотрел бы ты ее и сказал бы, где там у нее  какой орган внутри не правильно устроен, что там за пакость засела, прости Господи, – выдохнул он прямо мне в ухо и продолжал.-  Предлагали нам в больницу на исследование положить, а я не согласился.  Не хочу, чтобы на ней все лекарства  испробовали, как на кролике подопытном, вот. А она тает на глазах, и я виноватым себя чувствую, что и не лечу, потому, что не знаю от чего, и лекарств так, на всякий случай, тоже избегаю давать. Тростиночка моя нежная, совсем истаяла.  Посмотришь?  Я у Господа соизволенья вымолю, а тебе – Благословенье.  Ведь ты,  не знахарь – шарлатан, лечить от всех болезней не берешься. Ты,  как это  называется, человек – рентген, - вроде как  пошутил батюшка перед тем, как опять надолго замолчать. Он отвернулся от меня и, по-моему, смахнул  слезу.   
     На следующий день я снова был в храме, в комнатенке, где пил чаи с батюшкой.  Теперь очередь была встречаться с матушкой. Очень привлекательная, несмотря на худобу и страдальческое выражение лица, молодая женщина, ждала меня, крепко сжав в своей руке  ладошку девочки. Та покорно стояла рядом, безразлично уставившись на меня своими неестественно огромными на бледном лице синими до фиолетовости глазами. Она была похоже на героиню японских «аниме», где кроме глаз на лице тоже как бы ничего и не было прорисовано. Матушка объяснила, что у девочки все чаще стали случаться странные приступы. Когда совершенно неожиданно она вдруг засыпает или падает в обморок, находится какое-то время в бессознательном состоянии, потом ничего, отпускает, Бог милостив.  В школу она ходить перестала, да и вообще, ослабла очень, чуть ветерок подул где, у нее уже температура, голова болит, кашель…
     Пока женщина говорила, девочка все так же, не мигая серьезно и молча смотрела на меня, а я на нее. В ее глазищах не было ни вопроса, ни надежды, ни призыва к сочувствию. Потом я услышал ее тонкий и мелодичный голосок. Не глядя на мать, она попросила ее : « Матушка, отпусти мою ручку. Ты  слишком крепко ее держишь, больно». 
    Матушка, охнув, тут же отпустила руку девочки и, ухватив кончики своего  белого с  голубыми цветочками платка на голове, стала утирать ими глаза и нос. А девочка, сделав два шага, оказалась совсем близко от меня в этой небольшой, похожей на монашескую келью комнате. Не отрывая ни на мгновенье своего взгляда от моего лица, лишь подняв голову вверх, она спросила: « Ты сказал, что можешь узнать, что у меня внутри?» При этом она  приложила одну ладонь к области сердца, груди, другую – к животу.
     - Не знаю, смогу ли, но я попробую. А почему ты показываешь мне именно эти места? Они у тебя болят, тревожат, когда ты ( я замялся) внезапно засыпаешь? Или ты просто так  сложила руки здесь?
   - Нет, не просто так,- сказала девочка, не отнимая рук от своего тельца. У меня здесь дрожать что-то начинает, и я уже знаю, что скоро упаду. Я научилась матушку предупреждать.
   - Умница моя,- вырвалось у меня. При этих словах на лице у девочки появилось подобие слабой улыбки. Я воспрянул: какой-то контакт  намечался.
   Я попросил матушку удалиться. Батюшка меж тем вообще так и не появился. По поводу его отсутствия мне не дали объяснения, а я и не стал спрашивать.
     Мы остались с девочкой наедине.  Я встал на колени, чтобы быть на уровне ее роста, взял ее за обе руки, и мы стали играть как бы в молчанку, или кто кого переглядит. Но нам не было смешно, и эта была не игра. Мы оба были очень серьезны и сосредоточены.  Я неотрывно смотрел на девочку, она на меня, я перебирал ее пальчушки, нажимая чуть сильнее на подушечки пальцев и на запястье.  Я очень старался «увидеть».  Но, черт возьми ( не в церкви будет сказано, прости, Господи) я ничего не видел. Конечно, проявился ее скелетик, сердце,  печень и почки, легкие, селезенка,  все, что положено быть у человека. И все было расположено там, где нужно.  Но я же не врач, и я плохо знаю анатомию,  не говоря уже о физиологии. Единственное, что я мог  сказать, что я не увидел никакой  опухоли или утолщений, аномальных образований вокруг четко различимых жизненно важных органов. Никакой явной патологии или не было, или, что более вероятно, я  не смог ее обнаружить.  Я встал с колен, погладил девочку Татьяну по голове с такими же светлыми, как у батюшки волосами, потом сказал  «пока, еще встретимся»  и двинулся к выходу. Я прошел мимо женщины, которая как встревоженная птица вспорхнула при моем появлении и проводила  взглядом, в котором застрял недоуменный вопрос. Я на ходу бросил: « Я приду, матушка, обязательно».
    Я  возвращался коротким путем. Спустился  по заросшей тропинке к речке, перешел  старый мост,  давно  без перил, с  настилом из почерневших  досок,  пересек  поле с одуванчиками, бывшее когда-то пшеничными,  и направился к своему дому.  Всю дорогу я, как старый маразматик, бормотал : « Я вернусь, матушка, я вернусь, Татьяна. Я вернусь,…».
   Вернулся я только через месяц. За это время я не только просмотрел десятки  сайтов, где описывались подобные случаи внезапного провала в сон. Я успел  побывать в анатомическом «театре»,  благодаря знакомому однокласснику, патологоанатому. Я присутствовал при вскрытии трупов, и мой друган самым подробным образом и с некоторым садистским удовольствием  объяснял мне свои действия до вскрытия и  во время оного.  Не отходя от распростертого и распотрошенного тела, тыча  пальцами в натянутых  скользких перчатках в мягкую ткань только что вырезанного органа, этот профи продолжал  неспешно излагать для меня, неофита, азы анатомии и физиологии.
     Другой приятель – тоже  бывший благодарный клиент автомастерской, сканировал и вывел в трехмерном  изображении  рентгеновские снимки девочки, сделанные в областной больнице.  Специалисты из  Центральной лаборатории Института крови, куда я попал тоже благодаря многочисленным знакомствам, преподнесли мне уроки правильного прочтения анализов.  Я собрал все старые медицинские заключения, сделанные в  областной клинике,  добавил к ним все то, что раздобыл   у московских светил. Определенного заключения никто так и сделал. Многие предлагали лишь привезти девочку к ним для всестороннего обследования.
      Но одна  милая девушка, аспирантка в Институте иммунологии, где я просидел не менее двух часов, дожидаясь самого главного специалиста, услышав мой рассказ о  больной девочке,  высказала свое предположение о причинах заболевания, которое  совпадало  с моим собственным.  Маститого дядю - корифея я так и не дождался.
       Я спешил вернуться  в деревню, решив уже, с чего начать, что надо сделать в первую очередь.  Еще в первый раз,  увидев Таню, у меня закралось подозрение, что малышка  не доедает, не досыпает и мало бывает на свежем воздухе. Поговорив тогда с ее приемными родителями, я подавил в  себе эти домыслы, безусловно поверив искренней любви и заботе о единственной дочери, пусть и не родной.            
    Мы не виделись месяц, и за это время Татьяна превратилась в прозрачного ангела, не хватало только маленьких крыльев, готовых, кажется, проявиться из-за выступающих острых лопаток на тонкой спине.
    Я присел у кровати девочки. Она лежала с закрытыми глазами, но не спала, потому что почувствовав мое присутствие, тихо и внятно сказала : « Здравствуйте. Меня батюшка предупредил, что вы приедете».  При моем появлении старушка в темном платке, надвинутом на глаза, находившаяся в комнате, суетливо зашаркала к выходу, не поднимая головы.   
    В  маленькой комнатушке было жарко, удушливо пахло сгоревшими свечками и лампадным маслом, тоже как будто пригоревшем. « А где же родители?»,- спросил я. « Да они опять уехали в огород», - ответила девочка, как мне показалось, даже с  легкой иронией. - « Им кто-то из прихожан  земельки дал, вот они и сажают, пропалывают,  потом урожай собирают. Вон, видите?- Она  слабо махнула рукой  куда-то в угол. Я оглянулся и увидел на полу с десяток закрученных банок с солеными помидорами, огурцами, перцами. « Это еще с прошлого года, а скоро новые будут»,- объяснила она, открыла глаза и  тихо прошептала : « Посплю… Устала после заутренней службы, а скоро на вечернюю… Тяжеленько уже спускаться и подниматься… Ступеньки больно крутые». -   «А ты, что, все службы посещаешь?»,- спросил я, уже зная ответ, который только подтвердит мою догадку о ее болезни. - « «Конечно,- с явным  упреком  сказала девочка.- Матушка приучает к монастырской жизни… надо с малолетства, а то ничего не получится. А для меня там лучше будет, спокойней, а то  сейчас жизнь тяжелая в миру…», - произнесла  она,  и я тут же узнал интонацию матушки. Татьяна затихла. Я удостоверился, что она спит, вышел из комнаты, спустился вниз и направился к  выходу из церкви.
      Я  обошел храм один, другой, третий раз, сначала быстро и нервно, потом еще несколько раз прошелся уже размеренной походкой, собрав мысли воедино, зная уже, о чем буду говорить.  Я направился к калитке, чтобы покурить за церковными воротами, и в этот момент увидел приближающуюся пару. Я узнал батюшку с женой. Мы втроем сели на деревянную скамейку с резной спинкой и широкими подлокотниками, которая стояла во дворе прямо перед входом в церковь.  Опасаясь почему-то  возможных рассказов с их стороны о  прополке и видах на урожай, я начал говорить. А говорил я о том, что девочка не больна, а просто очень устала. У нее истощение сил, ей надо двигаться на воздухе, играть, веселиться. Хорошо есть и спать, не волнуясь, что она пропустит заутреню. Родители слушали меня, не перебивая, опустив головы. Улучив паузу, матушка проговорила:  «Дак, как же ?  Она , может, еще и жива молитвами, а коли службу будет пропускать?  Мы  Пантелеймону – целителю каждый день отдельно молитвы возлагаем и Татьяна тоже.  Да и на улицу, как отпустить одну? Вы же знаете, сколько сейчас случаев. Детей и похищают, и насилуют, убивают. Мы ее даже и  в школу поэтому перестали пускать. Провожать ее некому, здешнюю школу закрыли, а до ближайшей идти почти два километра.  Всякое может быть… Вот, недавно на дороге через лесок бродячие собаки напали на мальчика…».
      И тут я предложил то, что давно продумал.
    « Послушайте, у меня дом стоит как раз в том селе, где школа. Дом большой, там  моя мама с сестрой живут, и отец. Они будут рады принять Татьяну. Разрешите, пусть поживет у нас. Ну, считайте, что вы на лечение ее отправили. Я точно могу сказать, что никаких отклонений в физиологическом смысле у нее нет. Все органы в порядке.  Поверьте мне, доверьтесь, батюшка, Ваше слово, скажите».   
    С перерывами мы проговорили еще часа два, пока батюшка, наконец, не сказал с глубоким вздохом:  « Пусть так и будет.  Верю я тебе. А почему, и сам не пойму. Только ведь и у Танюшки спросить надо, согласна ли?».-
     Все лето Татьяна провела у нас. Мама с теткой Верой были несказанно рады. Они отдавали ей всю силу неистраченной любви бабушек к внучке.  Родители навещали, конечно, Танюшу,  когда могли.  У Танюши появились друзья, и они вместе с утра бежали на ближайшее озеро купаться. Общими усилиями взрослых и ребят была сделана небольшая  спортивная площадка  на  опушке  леса, простенькая, но вполне пригодная для игр. А во дворе дома я поставил еще  стол для настольного тенниса, и мы с Татьяной  азартно играли по нескольку партий,  хохоча,  споря и радуясь победе.  Мой отец   сразу вошел в образ деда, как будто  у него до этого уже было пять внуков.   Он серьезно стал заниматься образованием Татьяны.   Мама с Верой каждый день изобретали какие-нибудь вкусноты, а Таня с удовольствием участвовала в их приготовлении.   
    К сентябрю из маленького бледного «гадкого утенка»  по деревенской улице в направлении местной школы поплыл красивый  «лебедь». Это была  наша Таточка, как ее стали с первого дня называть моя мама и тетя Вера. Мы же с дедом звали ее только полным именем - Татьяной, что ей, по-моему, очень нравилось.
    У  матушки с  батюшкой через год к  обоюдной радости появилась двойня, и было решено  на общем  семейном совете ( вместе с приемными родителями Татьяны) оставить  девочку у нас.
   Все было бы  хорошо… но.  Слухи о чудесном спасении иконы святого целителя Пантелеймона еще раньше разошлись по окрестным деревням, потом к ним добавились и рассказы о чудесном исцелении  « отходившей» уже было в мир иной приемной дочери настоятеля храма. Народ прознал и об удачных операциях, сделанных моей матери и тетке Вере, благодаря своевременному диагнозу. Так или иначе, но с какого-то времени я стал замечать, что  когда я  выходил из машины,  к дому начинал стекаться народ, а из-за соседних заборов  тянулись головы, повернутые в мою сторону. Заметил и то, что некоторые стараются дотронуться до меня и перекреститься.  К сожалению, я не сразу понял, насколько это серьезно, а когда уразумел, было поздно.       
     К концу лета около нашего дома уже выстраивалась очередь, сначала небольшая, а потом она стала расти изо дня в день.  Вера, которая давно знала  бабок со всей округи, уговаривала меня  посмотреть то одну, то другую старушку, потом их дочерей, сыновей, потом их подруг, знакомых. Так и пошло.
    Я начал прием больных, неожиданно и не желая ни коем образом делать этого.  Я  вынужден был «включать» свой рентген и осматривать по несколько человек за день. К вечеру я выдыхался так, что теперь уже Татьяна  сидела у моего лежака – дивана и сочувственно вздыхала. Мама ссорилась с Верой, умоляя ее не приглашать больше никого. Тетка клялась и божилась, что давно ничего никому не говорит, но радио под названием «сарафан» работало вовсю. 
    Отпуск мой заканчивался, и я должен был вернуться на работу. Но здесь случился облом, как выразился мой коллега – рихтовщик Толя, который жил в соседнем подъезде и  ставил свою тачку рядом с моей. За то время, что я не был в мастерской, она перестала быть. Землю, на которой она находилась, как и ближайшие участки с  ларьками,  ателье по ремонту обуви, другой, по ремонту замков и ключей, прачечной-химчисткой и прочими подобными заведениями, выкупила известная строительная компания, чтобы построить очередной Торгово-развлекательный центр.  Наш «могучий» офис почил в бозе, и никому не было  известно, воспрянет ли он, когда  и где. Так закончил эту грустную повесть хороший малый, рихтовщик Толян.
    Я поднялся к себе в пустую московскую  квартиру, послонялся из угла в угол. Остановился перед фотографией моей незабвенной Эльки, лицо которой,  глаза, губы, приоткрытые в улыбке, светились  радостью жить, сел у окна на кухне с чашкой кофе  и стал думать.
    Мне пришло в голову, что  все это неспроста: мой приход в храм, свалившаяся икона Пантелеймона – целителя,  обращение батюшки помочь больной девочке – сироте. Не случайным мне казалось даже  и то, что моя прежняя работа накрылась, по выражению того же Толяна,  «медным тазом»   Кто-то как будто  подталкивал меня к тому, что бы основной  работой для меня стал прием больных людей, установление, если не  диагноза, то хотя бы  определение «эпицентра» заболевания. Мне уже казалось, что  альтернативы  нет, хотя я, как хороший автомеханик, мог без особого труда найти место в любой мастерской. Но с каким-то обреченным чувством я понимал, что  никуда не пойду устраиваться.  Почему-то я знал, как будто кто-то внушал мне, что я должен  продолжать работать с людьми, используя данные мне зачем-то способности к «видению».  Однако, и жить на что –то надо было: на моих плечах были четыре души, а возможность получать деньги за  «рентген» я сразу отмел как невозможное.  Конечно, я  предполагал, что люди будут находить удобный случай и отыщут укромный уголок, куда сунуть смятые в горячей руке купюры, а то и просто поставить на тумбочку в сенях ( у нас был настоящий деревенский дом с просторными сенями) жбан с молоком или завернутые в холст яйца, «свежие,  из-под курочки», или шмякнуть в таз и саму курочку « из под ножа». Оба выражения моей тетки, причем последнее она говорила радостно,  ничуть не задумываясь о жуткой картине окровавленной птицы.   Так вот,  если с натуральными  «дарами волхвов» еще как-то можно было смириться, то принимать деньги, а тем более устанавливать тарифы за прием,  я категорически и сразу отверг.
    Подумав, я утроился не в одну, а сразу в несколько мастерских, смешно сказать, все тем же диагностиком, только по машинам.  Это было нетрудно, не занимало много времени, давало приличный доход и массу удивленно-восторженных комплиментов. Мне действительно хватало нескольких минут, чтобы, не открывая капот, не залезая под машину, не смотря на приборы, точно определить, что с «больным».   Главное,  я сам назначал часы приема, освобождая  целиком дня три на поездку в деревню.
    Я совершенствовал свои способности, точнее сказать, они сами как бы совершенствовались. Это проявлялось в том, что я научился довольно быстро «включать» свое внутренне видение, и на просмотр одного пациента у меня уходило уже значительно меньше времени, и я мог пропускать в день гораздо больше народу. А он, народ, шел беспрерывно и не только с окрестных сел, деревень и городков. Люди стали приезжать из столиц,  Москвы и Питера, благо до нашей деревни расстояние было примерно одинаково. 
       За лечение я никогда не брался, как бы меня не упрашивали. Я честно сразу сказал, что лечить не буду,  потому что я – не врач, не хирург и вообще не специалист в медицине. Я делаю только то, что могу: довольно точно устанавливаю больной орган и таким образом, сокращаю людям время на походы по разным врачам.   Само собой, что людям все равно приходилось как бы подтверждать мой диагноз, делая, по настоянию участкового врача, массу анализов, тот же рентген, исследования на УЗИ,  ЭКГ  и прочее. Логично, что  для  дипломированных докторов ссылки на то, что какой-то деревенский мужик уже поставил безошибочный  диагноз, по меньшей мере, точно указал очаг патологии, не был убедительным аргументом.   
     Постоянное включение своего «рентгена», а перед этим долгое выслушивание  пациента, который  обстоятельно рассказывает о своих недомоганиях или заболевании своих родных, забирало у меня столько сил, что перерывы между приемами  приходилось делать и чаще, и дольше по времени.  Я не мог расслабиться,  даже когда покидал деревню.  Вернувшись в Москву, с удовольствием растянувшись на своем диване, готовясь отойти ко сну, я вдруг вскакивал, потому что перед моим взором вставал чей-нибудь  скелет с деформированными от хронического артроза суставами, или всплывала  увеличенная до безобразия печень, или мне  рисовались легкие недавнего пациента продырявленные неоперабельной  эмфиземой.  Я хотел передохнуть, но тут звонила тетка. Она рассказывала очередную душещипательную историю, к примеру, о девушке,  чахнувшей день ото дня, страдающей  непонятной болезнью, «а потому замуж никак не выйдет, все женихи отказываются хворую брать»,- жалобным голосом вещала тетка и упрашивала приехать, посмотреть, помочь.   
    А когда я приезжал, у дома  меня ждала не только эта хворая невеста, но и много других людей, жаждущих и страждущих. И я снова принимался «включать» ясность видения. Так прошло почти два года.
     И вот, в прошлом году в светлые июньские ночи  мне не спалось. Впрочем, перебои со сном стали обычными.   Я поднялся, тихонько вышел из дома и направился к лесу. Он был давно исхожен вдоль и поперек грибниками и ягодниками, да и просто городскими столичными дачниками, любителями пешеходных прогулок. Я шел не спеша, радуясь тишине, безлюдью, наслаждаясь дивной картиной деревьев, освещенных  таинственным светом.  Внутри меня росло такое торжественное чувство свободы, счастья, легкости бытия, впервые со дня смерти Эльки, что я иногда бежал по тропинке или вприпрыжку, как мальчишка, перескакивал с одной дорожки на другую,  углубляясь в чащу.  Я слушал ночные звуки леса,  внезапный клекот не уснувшей птицы, перелетающей на другой сук, взмах ее крыльев, ее смешное ворчанье. Чувствовал и на земле,  у самых ног какое-то движение, жизнь. Может это был пробегающий заяц, а может, мне повезло услышать таинство роста цветка, или  это шевелился под землей маленький зародыш – гриб, а может это с шумом пробежала ватага муравьев, тянущих вместе огромную былинку?  Мне было приятно размышлять над этими милыми глупостями,  придумывать короткие  истории, а потом без сожаления мысленно отпускать их вон из головы, потому что тут же прибегали другие  ребячьи идеи.  Я играл с воображением, а оно играло со мной. 
      Я так заигрался, что веселое пение утренних птиц, громкое,  несколько даже нахальное, по сравнению с их ночными сестрами,  застало меня врасплох. Оказалось, что светлая  ночь незаметно перешла в светлое утро, а я давно сбился с дороги. Ну да, как бы ни смешно   сказать,  я заблудился. Когда я остановился и оглянулся, то не нашел ни вправо, ни влево ни одной тропинки. Я находился  в густой чаще, а леса в этих краях серьезные.
    Будучи географом, и любителем, и по образованию,  я неплохо ориентировался по солнцу, звездам и по многим другим приметам, так что где север, где юг, мог определить легко.  Никакой паники у меня не было, скорее, эта ситуация поначалу  меня даже забавляла.  Я выбрал направление, которое мне показалось правильным, и двинулся в путь размеренным и быстрым шагом, чтобы не заставлять моих женщин волноваться, и не дай Бог, начать разыскивать с помощью милиции или  отряда добровольцев – моих пациентов.
    Я шел часа два не меньше, но лес не кончался. Зато мои силы стали заметно убывать: ведь я бродил всю ночь, ни разу не присев. Я сделал несколько дыхательных упражнений, пожевал листочки « заячьей капусты», чтобы приглушить появившуюся жажду, и продолжал путь. Солнце было уже в зените.  Я шел, никуда не сворачивая, не сбиваясь с воображаемой дороги, которую проложил в уме, но  становилось очевидным, что проложил я ее неправильно.  « И жизни путь пройдя наполовину, я потерялся в сумрачном лесу»,- вспомнились мне вдруг  пророческие слова еще одного флорентийского гения, Данте.
    Не было слышно ни одного звука, хотя бы отдаленного, с  автострады, или  лая собак, веселой переклички  петухов, других признаков близкого жилья. Ничего, кроме затаенного гула леса.  Последние солнечные лучи исчезли. Куда-то подевались  птицы, а едва видневшееся сквозь верхушки деревьев небо, все больше затягивалось тучами. Потом послышался  утробный рокот, он нарастал, а через мгновенье  разразился оглушительным громом. Хлынул дождь, нет, ливень, как будто это была не Среднерусская равнина, а берег океана, а вокруг был не  грибной березняк и ельник, а дикая сельва. Молнии полыхали одна за другой, проносясь над деревьями красно-оранжевыми змеями.  Березы, осины, ели,  как солдаты перед грозным командующим на смотре, старались вытянуться, удержаться, но все больше сгибались и клонились от страха, робея  перед могучим напором грома, молнии, ветра и воды.  Я тоже согнулся, всматриваясь при свете молний, куда бы спрятаться и, заметив какой-то склон, ринулся туда, не заметив, что это обрыв над  крутым оврагом, поскользнулся и покатился  , вниз.  По пути я ударялся о коряги и выступающие  каменные бугры, скользил по мокрой траве и цеплялся руками за  все, что попадалось по пути, чтобы немного притормозить движение, царапая лицо и руки о какой-то колючий кустарник.
     Последнее, что я помню в той реальности была сильная боль в голове, а потом я улетел туда, где был когда-то… Мне стало легко и радостно.  И я даже не особенно удивился, увидев Великого старца, склонившегося надо мной. Я снова ощутил на своем лице, веках прикосновение его ухоженной бороды, а на своей макушке почувствовал возложение его руки.  Он не спешил начать разговор, а мне почему-то показалось, что имею право на его молчание. 
     - Да, я понял, Леонардо. Ты  не переступил некую грань, я понял. Но ты сам,  или кто- то свыше  определил этот предел?  Скажи, должны ли мы  раздувать в себе ту искру божью, что заложена в нас, или наоборот,  гасить ее, чтобы в азарте усилий не перейти запретный предел, оказаться по ту сторону, там, куда не должно человеку и заглядывать?  Ты мне дал способность «видеть» болезнь.  Наверное, я  мог бы ( или все-таки должен был ?) развить эту способность, научиться лечить, но я  себя остановил. Я не хочу заходить за предел. Я хочу просто ремонтировать машины, гулять по полям с приемной дочкой, читать ей книжки,  пить чай  вечером с мамой и тетушкой и смотреть телик с отцом,  неспешно обсуждая новости. Я не хочу обладать никакими сверх - способностями. Освободи меня от этого».
      Совершенно неожиданно в мой монолог  вошел такой родной голос и  этот голос умолял, требовал : « Доктор, скорее. У моего сына опять бред,  он  пропадает, скорее…».
     Я выбрался,  снова выбрался из бездны или выси, куда второй раз за относительно короткое  время попал. Меня нашли на дне глубокого оврага грибники. Хорошо, что есть мобильники. Они тут же вызвали, кого надо. Я был спасен.
     Я остался жить в деревне, устроившись работать в школе  учителем географии.  Кроме того, я  охотно принимаю заказы на починку всяких  домашних электроприборов, ремонтирую старенькие «газики» и «жигули» местного люда. А по вечерам мы собираемся семьей за круглым столом, играем в классическое лото с бочонками или «дурачка» в карты, обсуждаем деревенские и мировые проблемы, пьем чай с оладьями, которые на скорую руку, но всегда вкусно, печет тетка Вера. Потом, ближе к ночи, мы уже за убранным столом слушаем стихи Татьяны. Она  стала писать их год назад, сначала стеснялась даже говорить об этом, но сейчас  ей стало очень важно «показать» их нам, выслушать критику, что мы и делаем, только в основном не критикуем, а хвалим.  Правда, стихи очень неплохие.
    Я сижу чуть поодаль, в старом, еще бабушкином кресле, незаметно оглядываю родные любимые лица, которые с умилением и восторгом направлены на поэта, и улыбаюсь от тихого счастья.       
     И я уверен, что с годами я буду встречать на улицах все меньше людей, которые смотрят на меня с укором, где угадывается  обвинение за предательство.  Я же не объясняю каждому встречному, что я потерял дар «видеть» их внутренности,  и ничуть не жалею об этом.
               
                х х х   
    Недавно мы с Татьяной поехали в Париж. Мы провели с ней часов пять в Лувре. Ей захотелось походить по залам одной, и мы расстались, наметив встречу  у выхода. Я вернулся в зал, где висел портрет синьоры  Джоконды. Я встал за спинами людей, которые как всегда толпились у картины.
    Чуть сдвигаясь вправо – влево, я видел, что глаза женщины следили за мной, их взгляд был точно направлен в то место, где я находился. Я знал  этот, в общем, не слишком хитрый прием художников, но  все равно мне было не по себе, хотелось уйти, но почему-то я остался стоять и смотреть на нее.  А она тоже смотрела на меня, и во взгляде была не только явная ирония, но и едва скрытое пренебрежение.  Я с трудом оторвал взгляд от портрета, оглянулся и понял, что остался один. Музей закрывался,  ко мне подошел человек в форме и вежливо попросил покинуть помещение. Я еще раз бросил взгляд на портрет и вдруг разглядел  рядом с торсом ренессансной красавицы - флорентийки согбенную фигуру художника. Он смахнул лишнюю краску с кисти и прямо посмотрел на меня. В его взгляде было то же  пренебрежение и  та же ироничная усмешка, что и у модели. Тогда я закричал : « Но я больше не хочу, я устал, я не могу…».  В зал вбежали охранники. Они крепко взяли меня за обе руки и вывели из музея.
      Рядом со стеклянной пирамидой стояла Татьяна. Назначенное время встречи давно прошло, но она не роптала. Мы пошли в кафе,  сделали заказ. Она взяла себе  кофе со взбитыми сливками и какое-то замысловатое пирожное, а  двойное эспрессо. Я взглянул на Татьяну и ясно увидел, как кусочки  пирожного, легко хрустнувшие под крепкими зубами, пройдя сквозь пищевод, без труда двигаются дальше. Никаких отклонений, никакой патологии.  Все функционирует нормально. Я был рад безмерно. На  завтра мы наметили прогулку по Сене.