Зеленая машина

   Когда я была маленькая, у нас с сестрой была игра «100 машин».
Суть состояла в том, чтобы насчитать 100 машин одного цвета. К примеру, сегодня я считаю белые машины, а Лика красные, завтра я – синие, она – желтые. Славно потрудившись можно было рассчитывать на вознаграждение – загадать любое желание, и дворовые авторитеты уверяли, что оно непременно сбудется.
 Как ни странно, это оказалось правдой, все желания сбылись! На ужин был пирог, нас пустили в кино и купили двух одинаковых пластмассовых пупсиков. Переглянувшись, мы с сестрой поднапряглись и пожелали мира во всем мире, мне нового папу и Лике пятерку по математике. Желания были с дальним прицелом, так что, мы решили подождать и посмотреть, что будет.
 А пока что, у меня вспыхнула надежда на исполнение одного моего заветнейшего желания. И звучало оно так: «хочу встретиться со своим отцом».
 Доверчива я была в детстве ужасно. Все, что мне говорилось, сразу же воспринималось всерьез, без проверок. В результате я верила во все подряд. В традиционные приметы и еще в разное: пиковую даму, одежного гномика, черную руку, домового, птицу счастья, и если прыгать по комнате на одной ножке, то мама умрет….
 А если встать под глиняной маской рогатого дядьки, висящего на стене, и, задрав голову, посмотреть ему в злобно уставившиеся вниз зрачки, будет неприятность.
 Почему-то большинство примет приносили одни неприятности, так что, узнав о 100 машинах, я возликовала. Это же так просто! Знай, отыскивай глазами транспорт задуманного цвета и, набрав необходимое количество, ты имеешь полное право на осуществление самой невероятной мечты!
 Ну, что ж, загадаю-ка я свое желаньице, а чтобы усилить эффект, насчитаю 100 машин папиного цвета, какая там у него, интересно, темно-зеленая или светло-зеленая? Придется спросить у родных.

 Спрашивать про папу я не очень любила, потому что на меня тут же выливались потоки побочных рассказов. Объединяло эти рассказы личное отношение рассказчика к главному герою, то бишь пожизненная лютая ненависть бабушки к моему родителю, а в конце неизменно присоединялся очередной стихотворный экспромт, типа «отец-скворец!» или «отец-жеребец!», или еще чего похлеще.
 А еще были привычно-ужасные истории о легендарном сволочизме родных с папиной стороны. Любимый бабушкин рассказ был про то, как дедушка от меня отказался прямо у роддома.
  - Как это у роддома?
  - А вот так. Откинул одеяльце, посмотрел и как гаркнет: «Не наша порода!».
 И пошел.
 Поднимающееся чувство обиды и детское воображение рисует такую картину: золотая осень, кирпичное здание, равнодушная медсестра, насмотревшаяся всякого, с толстеньким розовым свертком в руках, похудевшая мама, неуверенно спешащая за ней, толпа встречающих….
 Ой, да это же феи, добрые милые лица, склонившиеся над верблюжьим одеяльцем, перевязанным атласной лентой.
 Сюда, король, сюда! Вот она – прекрасная принцесса, плод любви, наследница фамильных черт, навеки ваша по отчеству, неведомая судьба, новая звезда на склоне небес!
 «Не наша порода!» - каркнул дед, вглядевшись. А это кто?  – шарахнулись феи в испуге.
 Эх, мне бы крикнуть! Ты что, дедуля, ослеп? Не разглядел свое личико в миниатюре? Не увидел маленьких быстрых глаз, длинного носа, упрямой нижней губы?! Дедушка, куда же ты? Все ясно. То не дедушка родной был, а злой фей.
  Так и запишем в дворцовых историях – приходил злой фей, не признал за свою, взмахнул крыльями и улетел, будто не было. Ну и ладно, ну и все, вычеркиваем из списка приглашенных в мою жизнь, забываем, как зовут, отламываем ветвь родословного древа, и что там еще положено делать, когда тебя не признают?
   Ну, а прежде моего рождения злой фей преподнес-таки подарочек. Подарил моим родителям на свадьбу машину – новенький Москвич "Комби" зеленого цвета. Хорошая была машина, большая, семейное авто. Только разве можно что-то брать от разных злыдней? Непростая оказалась машина, а капризная.  Признавала только папу и, чтоб держать его при себе, изобрела два способа общения, коим мой папа начал неукоснительно следовать – он в ней сидел и он под ней лежал.
 Кроме того, она оказалась прожорливой, и на машину уходил весь бюджет молодой семьи: то бензин, то запчасти.
 Домой папа влетал усталый и счастливый – «Светка, починил! Будет ездить! Ну, где мой мосол?»
 Папа очень любил мозговую косточку из маминых борщей, это и был мосол, а мама, по ее словам, была рабыней. Протерпев 8 месяцев от моего рождения, как-то, не дождавшись папы, мама подхватила чемоданчик и ушла, унеся меня из папиной жизни.
И стали мы с ней жить вдвоем.

   С раннего детства я всем мешала. И всем напоминала мальчишку, мало поротого родителями. Справиться с моей бешеной энергией, выдумками и хитростями было под силу только очень любящим меня людям. У всех видящих меня впервые, возникало два желания – выпороть и сдать в детскую комнату милиции.
 Такие выводы я сделала уже давно и ничуть не удивлялась, когда спустя пять минут после знакомства, слышала: «Мало тебя пороли!» или «Тебя надо сдать в детскую комнату милиции!». Иногда сверх программы звучало: «И что это за родители, которые таких детей воспитали!».
 Это те, которые не знали, а знающие добавляли: «Безотцовщина!». Слово было гадкое, как плевок, тяжелое, как камень, и покрывало мои кудри позором, будто несмываемым клеймом.
 Поэтому я плевалась в ответ, ругалась «дураками» и «мордами», и кидалась то камнями, то снежками, смотря по сезону.
 После этого, «морды» бежали жаловаться маме и это было хуже всего, потому что мама запиралась на кухне и курила, а потом говорила: «Ну, когда ты перестанешь нарываться на неприятности?!».
 Я сопела, молчала и не оправдывалась. Наказанная, печально колупала розовые обои в углу и обещала себе, что еще устрою всем этим «мордам» такое! А оказавшись перед мамой, покорно блеяла: «Прости-мама-я-больше-так-не-буду!».
 Мама печально констатировала: «Отца на тебя нет…» и, пользуясь случаем, я приставала к ней с просьбой рассказать про родного папу. Но маме эти просьбы были - сплошное напряжение, она явно делала над собой усилие, пытаясь вспомнить добрые поступки моего родителя, и кроме рассказов, как он целыми днями лежал под своей зеленой машиной или мотался на ней туда-сюда, пока мать надрывалась со мной, я не слыхала.
 Правда, в добрую минуту она говорила, что он хохмач, то есть веселый и юморной, и что кость из борща он называет мосол, вот, собственно и все.

   Как-то, будучи у бабушки в гостях, мама взяла, да и позвонила ему, мол, не хочешь полюбоваться на дочь-третьеклассницу? А он ответил, почему бы и нет, завтра приеду, и тут я здорово струхнула.
 В моем сознании, или не знаю, где это живет, находился за семью замками прозрачный янтарь с замурованным внутри образом Папы. Застывшим образ был потому, что я просто не знала, каков он в развитии. Такого счастья, как житье с каким-либо отцом, на мою долю не выпало.
 И этот янтарный образ не могли замутить ни рассказы бабушки, ни мамины отговорки на предложенную тему «расскажи про отца», ни насмешки родни по поводу папы и его родственников. С чего это я буду верить их россказням, если лично не убедилась?     Мне просто жизненно необходим был идеал отца, уж слишком я страдала от того, что его рядом не было.
   И мечты о папе были приторно-сладкими, составленными из лучших кусков чужих родственных взаимоотношений, отрывков песни «папа может, папа может, все, что угодно…» и скудных описаний положительных черт родителя.
У меня никогда не было права петь эту песню, на общих спевках в садике и, позже, в школе, я просто разевала рот, чувствуя ком в горле. Ком появлялся часто, потому что, как назло, у всех вокруг отцы были. Какие – это другой вопрос, но были же!
 Живые, деловитые, мастеровитые, все сплошь на своих машинах, они возили своих везучих отпрысков по волшебным детским местам, типа зоопарка, или кафе-мороженое. Ну и что, что по выходным из окон несся львиный рык  и писк наследников, поротых за очередную двойку, меня даже поругать было некому, да, собственно и не за что, и пятерок у меня был вагон, и грамоты всякие, только похвастаться ими, ощутив тяжелую теплую ладонь на темечке, мне не довелось.

 Реальность больно била по самолюбию. Зато в мечтах я брала реванш за все обиды. Папа был этаким Рыцарем Дочкиного Ордена на лихом скакуне. В смысле, на новенькой машине, поблескивающей лаковыми бочками, свежей майской зеленью празднично бросающейся в глаза.
 Да вот, кстати, одна из детских обид: помню, вырядились мы с кузиной Ликой цыганками, благо костюм был несложный и предполагал кучу цветных тряпок и бус, и плясали на семейных праздниках на потеху подвыпившим гостям. И там был Ликин отец, обожавший свою дочь. А поскольку я считала свою кузину безусловно родной сестрой, ее папу я считала немножечко своим – дядя, все-таки.
 В общем, мы выскочили, и давай выделываться под хлопки и хохот публики. Лика старалась для всех, она была уверена в отцовском  внимании, и он не подводил, не сводя с нее восхищенных глаз, ослепленный ее неземной дочерней красой.
 А я только что через голову не кувыркалась и трясла плечами лучше, и ноги вскидывала до ушей, мне так хотелось, чтобы дядя Женя чуточку восхитился бы и мной! Но все было напрасно – для него была только одна девочка, его родная кровь, его копия, при чем тут я?
 Ну, в мечтах, ясное дело, Папа взирал только на меня и хлопал, и поднимал вверх большой палец – все как положено.
 А вдруг наяву все будет по-другому? Вторжение реального отца чревато было последствиями для хрустального образа.

   Весь следующий день я провела на окне. Ждала папу. Благодаря природному упрямству плюс приобретенное упорство, задачи себе я всегда ставила по максимуму. Так что, непременной долей успеха приезда отца я сочла мой добровольный пост на подоконнике.
 Окно выходило на шумную оживленную дорогу и площадь перед автостанцией. Очень интересно было смотреть, как постепенно собираются люди в ожидании очередного городского автобуса, как они, сначала рассредоточенные по станции, единым монолитом застывают перед закрытой автобусной дверью, потом как-то разом влезают.
 Желтый новенький «Икарус», натужно пыхтя, неповоротливый, как сытая гусеница, делает полукруг по площади и с ревом мчится мимо нашего дома туда, в заветный курортный Город, где живут разные добрые тети и нерадивые отцы, вроде моего и девочки снизу.
 Я уже три раза подряд насчитала по сто машин всех оттенков зеленого, но час шел за часом, а папы все не было.
  К вечеру со мной случились три страшных и значительных события, наложившие, как говорится, отпечаток на всю мою последующую жизнь в такой последовательности:
 1. Я перестала верить в приметы.
 2. Я перестала верить в своего отца.
 3. Я престала верить в честность всей мужской половины человечества.
Исключение: Дедушка.
 И как отрезало. С тех пор, я с недоверчивым прищуром, презрительной перепроверкой, камнем за пазухой, относилась к любому представителю мужского пола, встретившемуся мне на пути. Один раз в жизни я потеряла бдительность, но это случилось много-много позже.
 Да, такая у меня проблема, а выросла она из того памятного дня, когда я просидела целый день на окне в ожидании зеленой машины.
 Ведь уже был такой градус накала, что я даже готова была сорваться с радостным визгом и упасть в объятия родного отца, столь счастливо обретенного после долгих лет страданий от его отсутствия.
 А он взял и не приехал.
 Сколько раз падало мое сердце, и тряслись руки при приближении зеленой машины, а одна ведь-таки заехала в наш двор, но это был не он, не папа. Все перегорело на том окне – и предчувствие счастья, и ожидание избавителя от бед, и надежда на сильного защитника, и желание доверчивой слабости возле крепкого плеча, и вера в то, что любят и никогда не бросят.

   Теперь я уже взрослая и не верю в сказки про добрых пап на зеленых машинах. Мне 14 лет, я одета в черное, стою в зале возле стола. На столе гроб, в гробу моя мать. В квартире тихо и никого нет, а может и есть, но мне все равно.
 Я смотрю на ее лицо и не узнаю, ее глаза неплотно закрыты, и мне хочется, чтобы она пошевелилась, как бывало, во сне, когда я смотрела на нее спящую. Хочется, чтоб она или зажмурила глаза, или открыла, только чтобы не так, как сейчас.
Тонкая желтоватая кожа, чуть виднеются зубы из-под замерших в мучительной полуулыбке губ, усталое и беспомощное выражение лица, мамочка, где ты? Тебя здесь точно нет, я теперь это поняла. А где?
 В голове пусто и только одно желание – чтобы все это поскорее кончилось. Что кончилось? – ловлю себя на мысли, что не понимаю – что. Гроб завален цветами – любимыми мамиными розами и осенними хризантемами. У них горьковатый резкий запах – прощальный, - думаю я.
 Какие-то ненужные руки обнимают меня время от времени за плечи, кто-то что-то слезливо шепчет мне на ухо, а от меня-то что надо? Что надо крепиться, я уже поняла, что надо держаться – тоже, что еще?
 Передо мной вдруг оказывается какой-то мужчина с букетом, который он держит как веник, и на вид веник и есть – мелкие серые хризантемы скудно топорщатся на жестких стеблях, а его лицо плавится, растекается в моих слезах, но что-то знакомое не дает уплыть, заставляет сконцентрироваться, всмотреться в черты лица. Где-то я их видела, эти черты, правда посимпатичней вариант был и понежнее….
А! Где, где…. В зеркале! Это ж мой отец – доходит до меня.
- Папа! Папа! – шепчу я, как щенок тычась ему в грудь. – Папа, - мама!
 Я его первый раз так называю, мне так одиноко и так нужно почувствовать себя частью родного человека.
  - Ну-ну! – говорит он взволнованно и неуклюже тискает в объятиях, больно прижимая мою голову.
  - Ты меня теперь не бросай,- говорю я, путаясь в словах, мне очень важно донести свою мысль, - я одна теперь, мамы нет, а кто ж у меня теперь будет?
  - Я буду, я! – волнуется он, утешает.

   За год до этого произошла наша встреча.
 Помню мое желтое платье в горошек. Оно мне идет, только вчера мама обшила его хлопковым кружевом – «шитьем», такие кружева в дырочку и платье стало просто прелесть! У нас тихая перебранка с мамой в спальне, пока из зала доносится незнакомый рокот приехавшего отца. Зови его отцом! Да не буду я! Но ведь он тебе отец! Ну и что? Первый раз увижу и сразу – здравствуй, папа?!
 А когда рандеву состоялось, помню, стоим мы на балконе, и он сказал, заглядывая мне в рот: «А зубы у тебя хорошие? Зубы покажи!». И даже рукой попытался губу оттянуть. И навалившееся паскудное ощущение своей беззащитности и невнятной обиды, что я, лошадь, зубы тебе показывать? А с плохими зубами все, кранты, не прохожу конкурс в родные дочери? Короче, разочарование одно, а не папа.
 Мы вышли с ним во двор, и я наконец увидела его зеленую машину. Меня в то время как раз начали катать парни на мотоциклах и, по сравнению с их новенькими «Чезетами» и «Судзуки», папин облезлый «Москвич» был просто старый тарантас.
- Лошадка моя! – сказал папаша, любовно похлопав ее по поржавевшему боку, - Садись, прокачу!.
- Нет, спасибо, мне пора, - процедила я сквозь зубы, оглядываясь.
Никто не видит, на каком позорном рыдване ко мне подъехал мой предок? Мне лишние вопросы ни к чему, я и так по жизни за него натерпелась. Спасибо, что хоть сам выглядит ничего, в джинсухе-варенке, кепка модная….
 Только с волосами надо что-то делать, какие-то хипповые патлы непонятного цвета.  "Парик! – объяснила мне мама, захихикав, - Лыс, как коленка, и стесняется этого!"

 О, нет, только этого не хватало! Хотя, ладно, чего там, простим ему эту маленькую немужественную слабость. Главное, что он все-таки есть, мой родной отец, и мы будем дружить и общаться, а может, я даже позволю ему меня повоспитывать. Так слегка, чтобы сделать ему приятное, игра такая, в Папки-Дочери. Свозить меня на базар, купить мне мандаринов, угостить мороженым…
«Дорого! - прервал меня папа,- Какие мандарины среди зимы? Ты смотри, сколько дерут торгаши эти? А я деньги не печатаю!».

 А воспитывал он меня с удовольствием. Он очень любил меня проучивать. Например, исчезать, если я не появлялась через пять минут после назначенной встречи. Или отказывать мне во всем подряд, чтоб не думала особо много про себя.
 Со временем я начала понимать, что наша дружба обречена на провал. Узнав меня поближе, он перестал стесняться, и как-то гаркнул: «И кто тебя только воспитывал!».
 Если б он меня ударил, мне не было бы больней… «Да уж не ты! – выкрикнула я с ненавистью. – Отец-скворец!». «Проорешься, приходи!» – захлопнул он зеленую дверцу перед моим носом, увы, так похожим на его собственный.

 А что он хотел? Карамельку на палочке вместо дочки? Пропустив стадию моего вырастания из пухлого комка в похожее на человека существо, он разом получил на руки противного подростка, да еще и психологически надломленного.
 Да уж, принцессы из меня не получилось, в этой сказке я оказалась Золушкой, только без крестной…. Вмешаться уже было некому. И расхлебывать все последствия нашего многолетнего не-общения пришлось мне и ему.
 Только я-то собиралась постоять в сторонке и посмотреть насколько рьяно он примется завоевывать мое расположение. А папа, видимо, решил пожать плоды, не сея, и принялся совать мне в руки тряпки для пыли и полов, тяпки для прополки каких-то кустов на своей даче, и свои решетчатые холостяцкие носки, желая вовлечь меня в свой круг хозяйственных забот, не торопясь вовлекать в круг праздников.
 Конечно, я возмутилась и высказала свое «фи», и он возмутился не меньше моего, и сделал выводы, и обиделся, и отношения напряглись, как струна на скрипке Паганини.

   Дальше все пошло вообще вкривь и вкось. На стадии моего поступления в университет я обнаружила, что селить меня у себя он не торопится. Заходить -захаживай, но не более того. Ладно, хоть так. Сдав очередной экзамен, в ожидании вечернего автобуса, я забегала к папе в надежде чем-то подкрепиться.
 Правда, стол его не баловал разнообразием: все та же яичница с тушенкой, которую он выковыривал из измазанной солидолом помятой банки. Про эти банки он хвастал, что купил их с армейского склада у пьющего начпрода за копейки.
«Эн Зе!» - любовно оглядывал он очередную баночку.  – «Весь гараж заставил. Лет на пятьдесят хватит!».
 Я представляла, как следующие пятьдесят лет он неизменно угощает меня яичницей с тушенкой, и мне становилось себя жаль.

 Жаден был папа патологически. Потом я узнала, что на тот момент у него было несколько баров, ресторан, летние забегаловки по всей набережной курортного города, где он проживал. Как он исхитрялся себя не выдавать? Одного вшивенького кафе хватало моему знакомому, чтобы безбедно существовать и выглядеть  как белый человек в Рио.
 Папа же умудрялся выглядеть так, как будто только что вышел из машины времени. Брюки он носил годами, куртки десятилетиями.
 Единственное,  на чем он не экономил, это были парики. Рыжие, черные, пегие, каких-то лошадиных окрасов, висели они рядком на литровых банках в папином серванте. Это было папино оружие в деле соблазнения женщин, а женолюб папа был еще тот.
 Я уже заметила, что папа становился со мной любезнее и не так жадился, когда я приводила с собой подружку. Он разом как-то обмякал, становился уютным и домашним, и, подливая подружке чайку, разливался соловьем и токовал, словно старый глухарь в лесу, никого не слыша, кроме себя. Рассказы действительно были смешными, чувство юмора у него было, что надо, и глаза блестели, и весь он как-то хорошел на глазах, даже не цеплял взгляд очередной дурацкий парик, всклокоченным гнездом сидящий на его небольшой голове.
 Мне все эти спичи были на руку, пока папа выступал, под шумок я патронила его холодильник, таща яства на стол. Были там и балыки, и икорка черная водилась в баночке, и соленья, и свежие овощи с дачи, и клубнички лукошко.
 Он даже расщедривался настолько, что наливал нам домашнего вина. «Подушечное», - смешно называл его папа.
 - А почему?» – готовая расхохотаться, спрашивала его моя подружка.
 - А потому что я  бабе как налью большой бокал своего вина, как расскажу ей чего-нибудь, да подолью еще разок, у ней ноги ослабеют и баба р-раз на подушку ко мне, а я… цоп ее тепленькую! - довольный произведенным эффектом папа откидывался на диван, а подружка, поперхнувшись вином, быстро начинала собираться домой.
 Папа даже бежал провожать, и был смешной случай, когда сидя перед нами в парике дома, он выходил на улицу в кепке на лысую голову. А как-то было еще смешнее, когда, появившись лысым в кепке, дома он сбегал к серванту и вышел пышноволосым шатеном.

 Надо отдать должное, женщины его любили. Причем ко мне они относились сложно. Поначалу набиваясь ко мне в подружки, они пытались манипулировать папой через меня и выведывать про соперниц.
 Потом они всячески старались окопаться в его жизни, стать незаменимыми и единственными.
 Потом, улавливая, что влияния я на папу не оказываю, и можно со мной и не дружить, а окопаться не удается, хоть плачь, они начинали срывать свое раздражение на первом попавшемся, то есть на мне.

 Интересные у папы были женщины. Удивительно еще то, что все они были, как на подбор писаными красавицами. Но еще удивительнее была их с папой разница в возрасте. С каждым годом папины женщины были все моложе и моложе.
Как-то застав у него в гостях девятнадцатилетнюю студентку техникума, я, будучи двадцати с небольшим лет от роду, воззрилась на папу со сложным чувством недоумения, смешанного с отвращением.
«Ну, чего уставилась?» - раздражившись, рявкнул папа. – «Судить меня будешь? Они совершеннолетние! Что я могу поделать, если они сами ко мне липнут?».
Я, развернувшись, молча ушла, но подруг водить к нему перестала.
 Я окунулась в учебу, новые знакомства, интересные студенческие проекты и стала забегать к нему все реже, да и он не особо приглашал.

   Зима. Падает снег, неожиданный в этой местности, застигнувший врасплох. Холодно, оживленная улица гудит машинами, автобусами, но моего автобуса долго нет.
 Я уже побывала у него, у своего папы, и он быстренько напоил меня чаем, выслушал фальшиво-радостные новости (плохих новостей он не любил, поэтому я готовила для него веселые репортажи на тему, какая же я у него прекрасная, вся в него).
 Я уже изнамекалась ему, как мне нужны деньги. Он уже сделал вид, что не понимает намеков. Я уже напрямую заявила свои права на часть папиного дохода. Он уже поторговался со мной, пожалился на бедность (у него открылись еще два ресторана и магазин), дал мне сто рублей, о, на ботинки хватит.
 Пришлось ему раскошелиться мне на новые ботинки, так как в старых я ввалилась в его квартиру, оставляя мокрые следы.
  - Видал, в чем хожу?
  - А я – то теперь что? А я чем помочь могу? – раздраженно запричитал папаша.
  - Можешь помочь материально. А можешь сам купить мне ботинки. А не можешь – я сама куплю, – денег дай.
  - Дай! Только дай, да дай! Только и слышу – денег дай! А у меня нет! Понятно? Нету! Откуда?
  - Ну, ты ж работаешь!
  - Ты какая-то странная. Что, я на тебя одну должен работать? Мне еще жениться надо!
  - Ты не сможешь жениться. Жене надо деньги давать. А то она убежит от тебя.
  - Убежит, прибежит, у меня бабы не переводятся, - нелогично вывернулся папаша и весело подмигнул.
 Эти внезапные переходы прямо сбивали с толку. В моей семье, если уж все шло к скандалу, скандалом заканчивалось. А вот эта легкость перескока на радость все-таки мне импонировала.
 Наверное, он не умеет злиться по-настоящему. Все как-то не всерьез. А может, я еще серьезных поводов не давала, ведь и отношения у нас с ним не настоящие, а так, игра в дочки-папы. Да он и живет не всерьез. И обижаться на него сложно. Только вот, обижает он по-настоящему больно.
 Ладно, погрелась, пообщалась, как говорил великий Бендер, потрогала папу за вымя, надоила сто рублей, неплохо! Только автобуса все нет и нет, ботиночки-то рваненькие….
 Когда я замерзла окончательно, потопала обратно в его теплую квартирку. Гнездо все-таки, не моя комнатка в общежитии. Брать-то он меня не захотел. Может, зубы не такие?
 Папаша приоткрыл дверь и недовольно спросил – забыла чего?
  - Пап, я замерзла, а автобуса все нет и нет, ботинки старые промокли, может, отвезешь меня в общагу?
  - Да ты что, совсем уже обленилась, какой-такой отвезешь! Ноги молодые, тут ходу-то полчаса до общаги твоей, и автобус может тебя по дороге нагонит.
  - Па, пусти погреться.
  - Я не могу. Ко мне человек сейчас придет.
  - А можно я подожду, пока придет твой человек?
  - Да не могу я тебя пустить, говорю же – человек придет!
   - А я кто? Не человек?
 Папа наклонился ко мне и заговорщицки прошептал:
  - Баба ко мне сейчас придет. Женщина, понятно? А тут взрослая дочь! Поняла теперь? Все, дуй в общагу и учись давай хорошо! – и захлопнул дверь.
Он меня стеснялся. Взрослая дочь, студентка, похожая на него, причем, самыми эстетически невыгодными чертами лица. Какой бабе это надо? Бежать в интимные гости и нарваться на семейные посиделки?!
 И я побрела, давясь слезами, как побитый пес, на остановку, караулить свой несчастный сиротский автобус, яростно сминая сторублевку в кармане, жалея порвать. Порвать просто рука не поднималась – очень нужны были ботинки.

   Не виделись мы после того раза с ним долго. Потом я как-то заболела, и с трудом спустившись вниз к телефону, попросила о помощи.
Папа приехал, выложил на стол банку малинового варенья, буханку черного хлеба и мятую упаковку аспирина.
 Он в первый раз был у меня в общежитии, с интересом осматривался, и с удовольствием рассказал парочку историй, о том, как он сюда лазил к моей маме, и еще к кому-то, он не помнил точно.
 Рассказал он и про то, что остепенился, у него теперь постоянная женщина, и такая, зараза, ревнивая, что извела всех поклонниц на корню.
 - Даже окно мне раскокала из ревности, представляешь? Думала, баба у меня!»
 - Да? – вяло поинтересовалась я. Температура шпарила, будь здоров. – А ты был один?
 - Нет, конечно! - и папа расхихикался, вспомнив.
 - В другое окошко эту бабу просовывал, чтоб та, зараза, не увидала. Теперь вот грозится ко мне переехать, а я отбиваюсь изо всех сил.
 - А чего тебе? Жил бы с ней. Женился бы, что ли.
 - Ты что? Она же мне жизни не даст! Чтобы я эту заразу в дом пустил?
 И, уходя, папа пригласил прийти к нему в гости на днях. «И если она тебя спросит, правда, мол, что это ты подарила папе на 23 февраля эти духи?», скажи: «Да!». И ты у меня ночевала на той неделе, если что, а то она чужой волос на подушке нашла! Ну, бывай, дочка, выздоравливай!»
И папа весело унесся восвояси.
 Моя слабая надежда, что он заберет меня к себе домой и будет нежно за мной ухаживать, отирая пот со лба, с треском провалилась.

 Выздоровев, я навестила папу и не узнала, во-первых, жилье – чистенько, салфетки на столе, новые вилки взамен старых разнокалиберных, во-вторых, хозяина.
 Добродушный, суетливый, немного обрюзгший, совсем не похожий на того брутального мартовского кота, в образе которого он пребывал последние пять лет, какой-то прямо семьянин.
 Познакомившись с Зиной, я поняла, почему. Чистая подружка Бонда, эта Зина, Мата Хари на пенсии, решившая вцепиться в последнего поклонника настолько мертвой хваткой, что его вырвет у нее только могила и, желательно, в один день с ней. Цепкий взгляд, твердая рука, металлический голос, интересно, они играют в ученика и учительницу?
 Быстро окинув меня взглядом, она повернулась к отцу и отчеканила: «Володя, твоя дочь рыжая, а волос, найденный мной, принадлежит брюнетке, я не поняла, ты мне солгал?»
 Папа, приподняв плечи и помахав головой, затравленно воззрился на меня.
 Насладившись ситуацией я спокойно сказала: «Вообще-то до вчерашнего дня я была брюнеткой, но вот, решила перекраситься…»
 Уставившись на меня сверлящим взглядом, но не в силах подкопаться, Зина решила меня запомнить.
 И все то время, что она была с папой, наши встречи были сущим наслаждением – так красиво и непринужденно мы словесно мочили друг друга.
 Папа был третьей стороной, цезарем, поднимающим палец, так что мы бились насмерть за право царить в его доме и в его сердце, заведомо обреченные на неуспех, не нужные ему женщины.
 Но кто она такая, чтобы подчеркивать мою ненужность? А сама-то? Выкрасилась в жгучую блондинку, собезьянила с певицы Мадонны прическу, тут же уничтожив свое своеобразное очарование пепельной неяркой красоты. Исхудала наполовину, что в ее возрасте уже чревато. И бегала к нему утром, в обед и вечером, и с ночевкой, если повезет, неся в сумочке тепленькие борщи и котлетки!
 Я как раз отъелась в тот период, захаживая к папе через день, а в остальные дни разъезжая по ресторанам с моим женихом.
 Помню, как-то забежав к папе, подмазывая губы перед большим зеркалом в прихожей, и с удовольствием себя осматривая, я получила от Зины ехидный комментарий:
  - Что, милая, замуж собралась? Ишь, как пополнела, расслабилась!
 Папа противно захихикал, поддакивая. Повернувшись к ней, я с удовольствием произнесла:
  - А вы, Зиночка, все худеете! Правильно, не расслабляйтесь, раз не замужем!
Папа расхохотался по-настоящему, но быстро затих под страшным Зининым взглядом.

  А потом папа от нее все-таки вырвался. Вот так, в один день. Утром встал и выгнал ее к такой-то бабушке.
  - Мне приснился страшный сон. – Объяснял мне папа. – Баба с дитем у меня здесь поселилась и все вокруг чужое, не мое, а у меня один уголочек остался и сижу я там, как не у себя дома… - он аж передернулся от воспоминания. В глазах его светился неподдельный ужас.
 Вот так я выяснила, чего боялся мой отец. И это был первый пункт в списке его страхов – потеря свободы.
 А второй пункт выяснился, когда папа получил сердечный приступ.
 Да, мой несгибаемый папаня, который моржевал, купаясь зимой в море, ничем не болел и не любил разговоров про болезни. Так вот, сердечный приступ он получил, когда, приехав за покупками на своей зеленой машине, выйдя с рынка, он ее не обнаружил.
 Рынок был старый и всем известный, когда-то с него начался город, разбежался узенькими старыми улочками в разные стороны.
 Вот на такой улочке папа и припарковал свою «лошадку» и вот, на тебе, а думал, кому нужна такая старая….
 На подгибающихся ногах папа доплелся до ближайшего милиционера и, хватаясь руками за форму, поведал свое горе.
 Милиционер отодрал папины руки, но, вняв крикам «украли, сволочи, украли!», и неподдельному страданию разом постаревшего автолюбителя, добросовестно отправился выполнять свои обязанности.
 Проходя чередой одинаковых на первый взгляд зеленых переулков, милиционер вдруг притормозил и вопросил у папы, указуя рукой в направлении мирно стоящего транспортного средства: «А эта, гражданин, не ваша будет?». «Перепутал переулки!» - дошло до папы.
 И тут папа получил сердечный приступ, потому что чуть не потерял ее! -  его старенькую верную подругу, единственную, которой он был верен на протяжении вот уже двадцати трех лет. Вот кого он боялся потерять по-настоящему, - свою зеленую машину, свою первую машину, любовь свою.
  - Врачи сказали, чтобы я себя поберег, - сказал папа, осторожно поглаживая левую сторону могучей грудной клетки, - сказали, что чудом жив остался! Еще, говорят, один такой приступ и можно вскрывать завещание!
 Папа налил мне вина, а себе какой-то целебный настой.
 Очередная папина подруга, златовласая русалка с прохладными глазами, с ожидаемым интересом прислушалась к монологу.
  - Не-е! Я так просто не сдамся! Главное, сказали, не волноваться! Ну и, понятно, воздержание во всем… - папа покосился на свою гостью. -  Прекрати курить, мне вредно! Курить – здоровью вредить! Целовать курящую женщину – все равно, что облизывать пепельницу!
 Русалка, фыркнув, затушила коричневую сигаретку. Я попрощалась и ушла.
 
    Звонок в дверь надсадно прозудел в мозгу. Еще раз, и еще. Я оторвала голову от подушки, е-мое, шесть часов утра, кого принесло в такую рань?
 Это был папа. В заснеженной, промокшей  обледеневшей хэбэшной куртке, стоящей на голове дерматиновой фуражке, он смотрелся вылитым кавказским торгашом. Сходство усиливали все тот же горбатый нос, который он приветственно потыкал мне в щеки, и две клетчатые сумки, откуда он тут же принялся извлекать дары. 
  - Это детям твоим, сам варил, - приговаривал он, суя мне в руки липкие банки с вареньем.
  - Это мужу твоему, сам давил, - это уже относилось к облезлым бутылкам из-под шампанского, куда папа разливал самодельное вино.
  - А это тебе, сам ловил! – крепко пахнущий пакет с рыбой завершил раздачу даров природы, и я обалдело поплелась на кухню.
  - Чайком угостишь горяченьким? Пока доехал – весь продрог! Как вы тут живете?
  - Да ничего, живем потихоньку, муж работает, дети… - начала, было, я.
  - Я имею в виду – в холодрыге этакой! Мороз - градусов двадцать!
  - А-а…. Понятное дело, не ваш курорт. Пап, а ты какими судьбами?
  - А что, не рада? – подмигнул мне папаша. - Да я на два дня всего, проездом в Египет. Вот, отдохнуть решил, что я не человек, что ли?
  - Ну конечно, человек. Это ты здорово придумал – зимой в Египет! Везет же!
 Надо отметить, что этот человек каждый год непременно садился в свою зеленую машину и ехал на какой-то дальний дикий пляж, где природа просто чудо и море – хрусталь!
 Я тогда еще училась в университете, весь год проводя в городе, а летом уезжая к бабушке в деревню. Вернувшись, папа непременно звал меня к себе и показывал фотоотчет. Я вяло восторгалась.
 Это повторялось из года в год, и, каждый раз обещая взять меня с собой, папа умудрялся набивать свою машину своими женщинами и их детьми, находя для меня очередную отговорку.
  - А ты один едешь? – не скрывая зависти, спросила я. – Везет!
  - Ну, чего ты – везет, везет! Везу! Знаешь, как я пашу не разгибаясь? Сама понимаешь, бар догляду требует! А то воруют, сволочи, по-страшному! Вот, к примеру, управляющих приходится раз в полгода менять! Берешь на работу худого, а через полгода его как будто надули! Толстый весь, лоснится, ясное дело – ворует!
  - Ладно, пап, ты расслабься, отдохни, чайку попей, все-таки первый раз за столько лет ко мне приехал.
 Папаня одобрительно оглядел мою тщательно продуманную кухню.
  - Красиво у вас тут! Прям, как у меня! Я ремонтик сделал недавно. Денег, правда, нет, дела идут плохо, перебиваюсь с копейки на копейку…. Спасибо, дача кормит! А ты чего сидишь, налей себе винца моего из малинки, чистый рубин, аж светится!
 Я с удовольствием (эх, была, не была!) отпила душистого густого вина. Почти совсем рассвело. Дети и муж еще спали. На кухне было светло и тихо. Из большого окна открывался чудесный вид на заваленный новеньким голубоватым снегом двор, детскую площадку, нарядные рябины с гроздьями алых ягод, а танцующие в воздухе снежинки давали ощущение праздника.
 А напротив сидел мой Папа и смотрел на меня с приязнью, и улыбался мне, и говорил со мной так, как я мечтала все предыдущие годы.
 Я смотрела на  загорелого старика, который с шумом втягивал в себя чай, оживленно рассказывал о своей новой страсти к путешествиям, и чувствовала себя не просто счастливой. Я ощущала себя Золушкой, которую вернули во дворец, обули ноги в хрустальные изделия, одели в золотое и белое, отмыли маленькие натруженные руки и спрятали под шелковыми перчатками, и с почетом ведут к королевской зеленой с золотом карете, а оттуда любимый папа-король приветственно машет перьями на шляпе….
  - А вот на Кубе мне не понравилось….- папа шумно подул на чай. – А блюдце у тебя есть? Горячий, зараза.
  - Да? А почему на Кубе не понравилось?
  -  Да ну… Полная бездуховность, - ни баб, ни водки.
 Я аж поперхнулась.
  - В смысле?
  - Ну что тут непонятного? Сухой закон, и к бабе пристать не моги. Преследуется по закону. Ну, мы с другом, правда, приспособились….
 Чувствуя, что пора срочно переводить разговор, я быстро спросила:
  - А как твои родители? – назвать их дедушкой с бабушкой у меня язык не поворачивался.
 
 Ведь я ними все-таки познакомилась. Прямо перед самым моим выпускным папа пригласил меня поучаствовать в семейном шоу под названием «Мне всего пятьдесят», то бишь, позвал на свой юбилей в своем же ресторане.
 Он предупредил, что там я разом познакомлюсь со всей родней, в частности, с бабушкой и дедушкой, поэтому (он оглядел мой ультрамодный прикид) просьба одеться нарядно, но не вызывающе.
 Я обиженно заметила, что считаюсь одной из самых модных девушек в университете, к тому же я – звезда студенческого театра! На что папа попросил не страдать звездной болезнью у него на глазах и прекратить препираться с отцом, иначе он отменит свое приглашение.
 Сообразив, что перепалка мне не на пользу, а из банкетного зала он меня не выгонит, я смиренно согласилась с его правотой.
 В день Икс, немного посоображав перед своим шкафом, я выбрала, наконец, очень подходящий случаю вариант. Юбилей, говоришь, праздник, стало быть… С бабушкой, говоришь, познакомлюсь, с дедушкой…
 Я одела черное платье до пят, черный шнурок с огромным алюминиевым крестом на шею (год за таким гонялась, потом знакомый подарил), расчесала свои длинные рыжие кудри на прямой пробор, и чрезвычайно довольная своим суперстильным видом, отправилась в папин ресторан.
 Увидев меня, папа прищурился и сказал:
  - Не пойму, кого ты мне напоминаешь? То ли монаха-отшельника, то ли Григория Распутина…
 Папины дружки добродушно засмеялись, а очередная подруга жизни удовлетворенно улыбнулась.
  - Я – твоя совесть! – с удовольствием выговорила я, и вручила ему подарок – мою дипломную работу по ИЗО, три пасхальных яйца. – Держи! Сама расписывала. Когда прославлюсь, продашь подороже. Ну-с, где там мои бабуля с дедулей?
 С бабушкой и сестрой папы я познакомилась сразу, потому что, прямо на пороге, они кинулись меня обнимать и целовать, и приглашать в гости, и плакать, и восхищаться какой красавицей я выросла из того комка в розовом одеяльце, которое они видели в последний раз.
 Эта встреча как-то сбила мой мстительный настрой, а после того, как они уселись возле меня и принялись накладывать вкусную ресторанную еду, и угощать вином, и щебетать о том-о сем, я почувствовала, что размякаю.
 Напротив меня сидел какой-то старикан, а обнаружила я его после того, как решила выяснить источник громкого сопения.
 Дед и оказался источником, и, осуждающе вглядевшись, я вдруг поняла, что это МОЙ дед. Нос в три раза больше папиного, малюсенькие глазки, будто застрявшие в складках кожи, брезгливое выражение рта, задранный подбородок, по описанию точно он!
  - Здравствуйте! – громко сказала я и собралась расчувствоваться.
 Дед, не поворачиваясь ко мне, покосился куда-то вбок и процедил:
  - Сст…
 Это было первое и единственное «здравствуйте», которое я услышала от родного дедушки. Больше он не сказал мне ни единого слова, не посмотрел на меня ни разу, не сделал ни одного жеста навстречу.
 «Старый сыч!» - думала я, поглядывая иногда на родственника. – «Погоди, я тебе покажу!»
 Я в тот вечер в итоге напилась, безобразно плясала с трачеными молью папиными друзьями и оставила о себе наихудшее впечатление, чем осталась чрезвычайно довольна. Это была моя маленькая месть. Чтоб знали, во что превращаются брошенные внуки.

  - Да, ну и как там твои поживают?
  - Мама хорошо, она же добрая очень, бабушка твоя… - папино лицо вдруг стало тихим и светлым, и я поняла, как же он любит свою мать. Надо же, сколько с ним общалась, только сейчас это заметила. Может потому, что сама стала матерью?
  - А папа твой?
  - Дед-то? Вообще невозможный стал! Удивляюсь, как мать с ним живет! Он же вообще никого не любит, а больше всех я ему досадил! Представляешь, он год со мной не разговаривал, потому что я сказал, что нашу страну коммунисты разорили. А дед старый коммуняка, демократов на дух не переносит, ну и меня в демократы записал. Тем более я это в камеру сказал, ага, интервью телевизионщики у нас брали, ну я и выдал... - папа утер лоб рукавом.
 - Так что пострадал за  демократию, шутка ли, родной отец от меня отказался?! Да он меня с детства ненавидит, чуть что, пороть и пороть, одно слово у него.
Чем он меня только не порол! Один раз он меня крапивой выпорол, прямо по голому телу. У меня пистолет был, мать купила на день рождения, мне-то он сроду подарков не дарил. А представь, по тем временам, что такое – пистолет! Это сейчас как компьютер подарить. Хороший пистолет, и стреляет присосками.
 И вот я лежу в кустах, передо мной забор с калиткой, а на заборе кот. Толстый, зараза, непонятно, как на заборе держится. Папашин  кот, кстати, самый любимый. И вот я лежу и в этого кота целюсь. Прицел. Выстрел! И вдруг передо мной возникает мой папаша, а во лбу у него присоска! И как его угораздило именно в этот момент войти в калитку?! Еще и кот на него сверху, от неожиданности, рухнул.
 Ну, папаша ко мне, крапивы надергал, штаны мне спустил, зажал голову ногами, чтоб я никуда не делся, и давай меня угощать крапивой! Потом палку схватил! Еле мать меня у него из рук вырвала. «Искалечу, - кричал, - гаденыша! Он меня убить задумал!» Вот такой папаша у меня. Он и твою мать ненавидел и тебя вот тоже.
  - Ладно, пап, давай сменим тему. Оставим твоего папу в покое.
  - А чего ему сделается? Он мне никогда ни копейки не дал, не помог ничем, гнал из дому. Какие друзья у него были! Коммуняки толстомордые, первые лица в городе! А толку? Я с семнадцати лет чужим людям дачи строил, чтоб копейку какую…. Вот разве что машину подарил. Один раз в жизни расщедрился! И гонял я на ней целыми днями, чтоб вас прокормить, и на стройки ездил на ней, и таксовал по ночам, а она, зараза, ломалась, потому что у нас машины делать не умеют…. Любил я мать-то твою…. А она меня, как оказалось, нет. Это плохо, что ты на нее не похожа. Она красивая была. Ты вот вся в меня, – папа потрепал меня по щекам.
  - Папа, – заплакала я. – Ну почему ты мне раньше все это не рассказывал? Жалко-то как! 
  - Чувствительная ты у меня!
 Это «ты у меня» я готова была слушать бесконечно!
 Незаметно приговорив полбутылки вина и внезапно потеряв ноги, мягко ушедшие в пол, я с любовью смотрела на своего папочку. Говорливый папа был всегда, а сейчас его прямо-таки понесло.
  - Знаешь, зачем я в Египет-то еду? Я ж не просто так, я на реабилитацию. – папа с уважением выговорил умное слово. – Мне дружок-психолог посоветовал.
 Я хихикнула, уютно подпершись руками. У папы завелся дружок-психолог? Впрочем, на его обаяние слетались многие интересные люди: то челюстно-лицевой хирург, то французский поэт на велике, то художница-мастерица по глине, короче, интеллектуальные чудики.
  - Ну и зачем тебе реабилитация?
  - Да потому что я испугался! Ну, куда мне их?
  - Кого?
  - Детей!
  - Тпру! Пап, ты что, в своем уме, каких детей?
  - Ну, каких-каких, человеческих детей! Моих, понимаешь?
 Я попыталась остановить сладостное кружение в мозгах, с усилием сосредоточившись на последних словах.
  - Папа, у тебя что, есть дети? – тупо спросила я.
  - Были, – хмуро ответил он. – Бы, – добавил он через паузу.
  - Пап, может, расскажешь поподробнее, - ужасаясь услышать, попросила я.
  - Я испугался. И сказал ей – иди!
  - Кому?
  - Жене своей!
 Я картинно отвалила челюсть и подобрала ее рукой. Когда выпьешь, жесты невольно становятся картинными. 
  - Ты, что, женился? (Глупые мысли! Что картинного в отваленной челюсти? Но раз я на сегодня оказалась в театре абсурда и никто не объяснил правила игры, будем считать, что мои картины удались.)
  - Ну да, еще летом расписались!
 Мне захотелось отмотать утро назад. Я сплю и вижу сон…. Вместо этого я спросила, пытаясь скрыть обиду:
  - Пап, а почему ты мне ничего не сказал? Позвонил бы хоть.
  - Чего тут говорить? Ну да, я женился…. Сам удивляюсь – всего на пятнадцать лет меня моложе! А тут она приходит ко мне и говорит – я беременная! Я так и сел! Ты, чего, говорю, какой-такой беременная? Куда мне их? Зачем? Вон мне лет-то сколько! Есть одна, и хватит с меня!
  - И что? – что-то мне стало холодно.
  - Ну что, что… Она давай реветь, мол, это последний шанс, может, оставим… то-сё….
  - А ты ее отправил на аборт?
  - Что значит – отправил! – взметнулся папаша. – Она сама все поняла – куда нам их? Только зажил по-человечески, ремонт сделал, женился, гараж под окнами построил, телик купил, и на тебе – дети! Сопли-вопли, крики-слезы, каки-писи, ни пожрать, ни поспать! А потом подрастут, и начнется, - денег дай! Знаю я все это!
  - Откуда? – не удержалась я от сарказма.
  - Ты давай отца не подкалывай! Сопливая еще!
  - Папа, мне двадцать девять лет и у меня двое детей! Ладно, я все поняла.
  - Ничего ты не поняла, – папа задумчиво уставился в окно. – Два пацана там было, ясно? Двое мальчишек.
  - Откуда ты знаешь?
  - Срок был большой. Врач потом вышел и сказал – хорошие пацаны были, жалко...
 Я в ужасе воззрилась на него.
   - Чего смотришь? Думаешь, мне не жалко? Да если б я знал! Я ж думал – опять девка будет!
 Я молча смотрела в окно. Что тут скажешь? Я знала, как он хотел мальчика. Когда родилась моя дочка, папа не поленился позвонить и пожелал следующего непременно внучонка, чтобы с ним….
  - Я б с ними на рыбалку ездил, на охоту, на дачу тоже. Машину бы вместе чинили! – глядя на снег в окне, бормотал мой папа, потирая левую руку.
 Вот примерно для этого предназначался и внучонок. Но, когда у меня родился сын, папа почему-то даже не поздравил с рождением, сама звонила, напрашивалась на поздравления, а лично дед появился спустя четыре года после внучонкина появления.      
 Папа вдруг заутирался салфеткой.
 - Пап, ты, что, плачешь?
 - Да что уж там, поздно плакать. Ладно, жизнь продолжается. Вот, еду развеяться, пока жена в себя приходит.
  - Ты, что, ее одну оставил?
  - Почему одну? У нее мать жива, сестра есть, она не одна! Сын у нее взрослый Она у меня баба – во! – папа поднял большой палец.- Я ее у мужа увел. Муж дурак, денег не зарабатывал, лежал на диване. Отец у него музыкант известный, а на нем природа отдохнула. Полежала она с ним на диване, встала и говорит, все, мол, не могу! И ушла ко мне. Что-то жарко у тебя как! – папа вытер пот со лба.
 Я сидела и молча скручивала жгутики из салфеток.
  - Ну, чего приуныла? Ладно, это жизнь, все бывает. Мать-то твоя вон тоже. А какая молодая была! Лежим мы, бывало, с ней….
 
 Мне вдруг стало страшно. И это мой отец. Ведь я забыла уже, какой он. Как я мечтала когда-то высказать ему все в лицо! Потом, начав ходить в храм, решила его простить. Усилие над собой было сделано невероятное.
 Как же трудно прощать, когда никто и не думает просить прощения! Но в душе потихоньку все улеглось, стерлось, смягчилось, и даже снова робко засветился далекий янтарный образ с замершим внутри папой, пойманным в лучший период наших отношений. И вот, пожалуйста, снова-здорово.
 Янтарь разломан на куски и перед вами древний покоритель древовидных папоротников, таракан тараканом, вызывает брезгливое отвращение взамен первоначального трепетного любопытства. И опять я втянута в его равнодушный мир, вынуждена делить с ним его горе, нет, не горе, а… обыденное зло.
 Все, что мне хотелось вывалить на его голову последние несколько лет, с тех пор, как я замужем и у меня муж, очаровательные дети – мальчик и девочка, квартира в цивилизованном городке сразу за МКАД, сразу как-то показалось склочным и надуманным по сравнению с двумя мальчиками в тазу гинеколога. Братики мои, где вы? Всю жизнь я мечтала о брате, как мне хотелось родненького плечика рядом!
  - Ладно, не трогай мать. Нашел когда вспомнить. Все-таки, зря ты жену одну оставил. – сказала я с нажимом.
  - Что ты заладила – одну, одну! Я на недельку всего съезжу, мне нужны положительные эмоции, опять же хочется на мир посмотреть, внуков вот тоже увидеть, ну, где они у тебя там, знакомь давай!
  - А зачем?
  - Ты, чего, дочка? Много выпила, что ль? Ты-то чего расстроилась?
 И тут я поняла, что этого я не выдержу. Непроизвольно я рванула на себе волосы. Сил моих больше нет!
  - Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Ты же детей своих убил! И они не первые! Первую ты меня убил! Своими руками! Я же верила в тебя! Я любить тебя была готова! А ты грязью меня измазал, ты играться со мной хотел! А я живая, я человек, ясно тебе? И я не виновата, что вы с матерью развелись. Это был ваш выбор! А про меня вы подумали? Каково мне на свете придется? Безотцовщина! Известно тебе это слово? Нет, ты же с отцом жил! Каким-никаким, хоть ты и жалуешься на него, а он у тебя есть! И был всегда! А у меня никогда, слышишь, никогда не было отца! Я сирота!
 Я тряслась, как в лихорадке, выкрикивая ему в глаза свою боль, свой страх, свой гнев. Он встал сначала, выкатил на меня глаза, схватился за грудь, потом сел и уперся взглядом в стол.
 А я уже не могла остановиться, мне надо было хоть раз в жизни наступить на всю эту фальшь, перестать ждать, когда он сам вынет из кармана деньги на подарок, прижмет меня в родительском порыве, оставит мне что-то на добрую память о себе.
  - Я все эти годы ждала чего-то! Чуда ждала! Когда ты меня признаешь, когда же ты поймешь, что я твоя родная кровь, твоя плоть! А ты бабами своими занимался, на улицу гнал меня, как собаку! Тогда компенсируй мне свою нелюбовь, поддержи материально! Ты и этого меня лишил! Заставил меня вымаливать у тебя, выклянчивать и любовь твою, и деньги! За что же ты так со мной поступил? Что я тебе сделала?
 Пауза и тяжелое молчание.
  - Меня батюшка в церкви как-то упрекнул, зачем, мол волосы красишь, ведь это все равно что предать своего отца - отказаться от своего цвета волос! Он говорит, а мне смешно! Во-первых, думаю, он у меня лысый! Так что поддержать его своим цветом волос у меня не получится. А во-вторых – да! Отказываюсь быть на тебя похожей! Не хочу! Ничего общего у меня с тобой, кроме фамилии не имеется, а теперь и подавно, все, баста, я замужем!- я задыхалась и не могла остановиться.
 - Хватит надеяться на твою любовь, на поддержку, на одобрение! Ты меня никогда не одобришь! Я не такая, как ты, я не дочь, я падчерица! И наследства мне твоего не надо! Все равно я знаю, что ты мне оставишь – зеленую машину! Эту старую рухлядь, вот уж что я ненавижу больше чем тебя, так это ее! Вонючая грязная ржавая телега – вот что такое твоя любименькая машинка! И ты вонючий грязный старый мерин, вот ты кто! Что ты молчишь? Что с тобой? Прикидываешься? Прекрати сейчас же!
 Пока я орала, папа смотрел на стол и наклонялся все ниже и ниже и вдруг совсем уткнулся носом в чашку. В беспамятстве я схватила его за потные щеки и рванула назад, и он безвольно откинулся, и вдруг начал валиться вбок. И тут вдруг я поняла, что он не дышит, и только его остановившиеся глаза смотрят в никуда с мучительным недоумением.