Як тебе не любити, Киеве мiй

               
«Но где мой дом и где рассудок мой?»
                (А.Ахматова)

До чего дошёл прогресс! Тридцать лет спустя нахожу в интернете старых друзей, говорю и вижу. Некоторых из них даже считала ушедшими (кто-то сказал, кто-то недопонял, кто-то передал), прости, Господи. А они - нате вам - живы и здоровы.  Друзья и родственники - подумать не могла и узнать не надеялась. Помнят. Приятно. Конечно, у каждого своя жизнь, свой короб за плечами, и лица исчерканы, и судьбы исписаны разными загогулинами, времечко-то какое было! Но что-то светлое и доброе в глазах загорается и на душе теплеет, когда встречаешься с молодостью своей. Именно с ней, мы же не к нынешним нам бежим навстречу, а к тем, какими помним друг друга. А теперь узнаём и знакомимся заново и так хочется, чтобы вспомнилось и срослось.
Лечу в Киев. Там Коля. Мысли, мысли: то Ташкент перед глазами, где мы и познакомились, то вся жизнь моя по облакам скачет, как мультяшки - то весело, то глупо. Сколько всего! Та весна была ранняя, девчонки в апреле уже в лёгкие платья нарядились. Олька моя пришла из универа и с порога заявила:
- Мы с тобой будем гидами у украинской группы на фестивале дискотек, я уже записала нас. 
Кто у кого был гидом – ещё вопрос, потому что хлопцы - симпатяги (ну, конечно, флюиды влюбленности витали с первых же минут) брали нас с собой на все встречи, посиделки, знакомили с нашими узбекскими артистами и певцами. Программа у них была интересная, таких дискотек в Ташкенте ещё не было, чтобы не только музыка и пляски, но и для души работа - слайды с классической живописью и информация о музыке и музыкантах. Короче говоря, киевляне наши «взорвали» публику и победили во всех номинациях. Жили они в гостинице Молодёжная (рядом с театром «Ильхом», метро «Пахтакор») и вечерами, после всех мероприятий, мы набивались в комнату Коли Подрезана - руководителя группы, неиссякаемого балагура и шутника, высокого кудрявого усача с добрыми, весёлыми глазами. Ещё был Эдик   - такий гарный кареглазый доктор и Вика - принцесса, подружка Николая, имена других забыла. Обсуждали выступления, что-то рассказывали друг другу, что-то пили, чем-то закусывали, много смеялись, пели, собирались дружить вечно. Договорились, что «Ташкент-81» - будет паролем для всех нас, где бы и когда мы не встретились. Фестиваль закончился, все разъехались. Я была в Киеве проездом через год, останавливалась у Коли, на Заньковецкой, рядом с Крещатиком. Его мама кормила меня на кухне завтраком, а через распахнутые окна лился малиновый звон колоколов, колокольчиков. А как мы гуляли по ночному Киеву! Пили газировку из автоматов у Золотых ворот. И было лето, и было радостно и тревожно и всё впереди.
В конце 80-х я привозила в Киев своих учеников. Зима, холод, мокрый снег, слякоть. Долго вызванивала Эдичку, он был занят. Коли в городе не было. Пароль не работал. А потом грянула независимость. Мы все растерялись. Кто жил, кто выживал.
- Пани та панове, наш самолет совершил посадку в аэропорту города Киева.  Температура за бортом... Дякую.
Температура самая волнующая - как это будет, 30 лет - не баран чихал, одно дело по Скайпу переговариваться, другое - живые глаза.
Из аэропорта доехали быстро. Но, прежде чем зайти в квартиру, Коля ведёт меня к дому напротив. Симпатичный такой дом под номером 7.  А вот и табличка:
«Анна Ахматова жила в доме на Заньковецкой в 1906 году».
 Аннушка Горенко заканчивала Фундуклеевскую гимназию. И было ей в ту пору 17 годочков.  Любоф-моркоф и маета. И Киев - глушь и скука. «Какая я жалкая и ненужная...» (из писем к Сергею фон Штейну - мужу сестры). И так свежи ещё воспоминания о первой любви к Владимиру Голенищеву-Кутузову в Царском Селе. И жизнь трудна. «Живём в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать».  И нужно решить, что ответить Коле Гумилёву. Опять отказать? Принять? И наконец Анна пишет своему другу, Сергею фон Штейну: «Моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю».  А сколько всего интересного вокруг: ах, Брюсов, Блок - их в Киеве ещё почти не знают, а на Бессарабке что-то новенькое в Шато-де-Флер (стадион «Динамо»), и театр Комиссаржевской на гастролях, и театр Соловцова рядом на Николаевской. И ах, первые опубликованные стихи, да не где-нибудь, а в Париже! Коленька расстарался для любимой. «Мой Коля собирается, кажется, приехать ко мне – я так безумно счастлива».    
На руке его много блестящих колец -
Покорённых им девичьих нежных сердец.
Там ликует алмаз, и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.
Но на бледной руке нет кольца моего.
Никому, никогда не отдам я его.
Мне сковал его месяца луч золотой
И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:
«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»
Я кольца не отдам никому никогда.
Отдала, однако. А что было в душе - одному Богу известно. ГосподиБожемой! Только наедине с Ним и с собой.  И чуть позже:
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась. (1915)
Мы оставляем вещи и Коля ведёт нас по узким улочкам к Владимиру, потом к Андреевской. Вечер плетётся за нами по пятам, а мы всё говорим и говорим, больше слушаем, конечно – Николай рассказывает много интересного, то шутит, подсмеивается, то сердится, торопится объяснить почему (а я думаю, как же он любит свой город). Темнеет - пора идти домой. А дома нас ждут отец Коли, Наталья-жена и пёс Гоша - практически член семьи. И за столом (Наталочка, ну, нет слов твои разносолы описывать! И голубчики в сметане, и кура, и пироги – пальчики оближешь, а пупырчатые огурки – хрустящие, малосольные, да капустка с клюквой – ну как тут без водочки – будемо здоровы!)  говорим о прошлом, настоящем, спорим, горячимся – эх, как нас…  покорёжило времечко.  Спорим как в молодости, правда, тогда говорили о дружбе и любви, а теперь и о нелюбви. Только песня протяжная, грустная прекращает наши споры, и глаза у всех становятся добрыми и молодыми, а слёзы солёные у всех одинаково. Пой, хлопче, пой...
Утром идём к  Софии. С колокольни потрясающий вид – дух захватывает – колокола горят, Днепр искрится – Ярило Солнце – славный денёк. Кресты, башенки колоколен и рядом языческое солнышко – всё смешалось…
 Вот интересно, Владимир напал на Корсунь, чтобы жениться на обещанной греческой царевне Анне и, как условие, должен был принять христианство, а если бы ему какая-нибудь шамаханская или кушанская красотка глянулась, вместо крестов полумесяцы бы сейчас сверкали? Почему не оставить было Перуна, Даждьбога, Мокошь и всех прочих богов и построить церкви, мечети, пагоды…, и - давайте жить дружно (да, Леопольд!) — это я о толерантности. Ясно дело, религия имеет отдалённое отношение к вере - обычный инструмент власти, которая имеет ещё более отдалённое отношение к народу, её избравшему и кормящему, вне зависимости от национальной принадлежности. Религию можно менять: вчера были красные, сегодня - белые, вчера вскидывали руку в салюте, сегодня - лоб крестим, намаз читаем. А завтра?
А из окна который день доносились голоса митингующих в защиту Юльки (так они называют женщину с косой), и только часы каждый час робко напоминали: «Як тебе не любити, Киев мiй...»
Ах, как ножом по сердцу, мне весь этот русско-узбекский-украинский и т. д. патриотизм, больше смахивающий на национальный шовинизм.
- Понаехали!
- Уезжай своя Россия! 
Я помню, как мама с моим сыном пришли с прогулки домой испуганные и готовые бежать куда угодно, когда очередной патриот с проснувшимся самосознанием, прошипел им:
- Убирайтесь, урусы, скоро всех перережем. 
Не убежали. Некуда было. Время прошло, ума хватило понять, что ни урусы ни индусы не виноваты в навалившихся бедах и, что, переименовав улицу Гоголя в никому неизвестное имя, вычеркнув из учебников слова «советский, русский», устроив кострище в школьном дворе из книг советских авторов, проблем не решишь. Причём, поняли простые люди. А прародина в ответ на прошение о гражданстве, т. е. о защите, ответила практически отказом: «…вопрос отложен до вашего переезда». Это им-то, семидесятилетней маме, родившейся там и потерявшей на войне отца, девяностолетней бабушке, прошедшей Гулаг! Им теперь всё равно, они - память моя и вера). 
Ощущение такое, что одной части постсоветского населения мозг засран коммунистами, а другой - нынешними «национал-демократами», и обе части одинаково искренне уверены в своей правоте. Кто же будет мудрее?  Народ или власть? Ну, наворотили слуги наши, правители всех времён - вся история на крови, сколько ж мы раны-то ковырять будем? Помнить надо, бередить нельзя - загноится. А если перестать выяснять, кто важнее и независимее? И всем миром начать жить по-человечески, как заповедано: любить ближнего и себя. Что за чудаков сотворил ты, Господи! Дерутся с момента производства, видно, с хард-диском нелады - забыли для чего мы здесь. Хочется мира и покоя. Детский лепет, скажете. Возможно. Но разве не устами младенца...
Я брожу по тенистым улицам Крещатика. Клёны и липы – сонные часовые.  Дома в этой части города хорошо сохранились, такие воздушно-лёгкие, розово-голубые фасады домов с гирляндами лепных цветов, масок, атлантов - эдакая сборная солянка - украинское барокко. Вспоминаю своё первое впечатление от этого города. Я была ненамного старше, чем Анна Ахматова, когда она жила в Киеве. Но воспоминания исключительно светлые: зелёно-золотисто-солнечные. Ну, конечно, она жила, а я была проездом, как и теперь, три дня. Но в свои 17 и чуть больше, мы также влюблялись, страдали и выходили замуж не за тех. Мы также зачитывались новомодными поэтами - Вознесенским, Левитанским и бегали на гастроли заезжих театров (Таганка, Ленком). Всё то же самое. Кроме таланта. Блок и Брюсов успели стать классиками, а Аннушка Горенко превратилась в Анну Ахматову - не забронзовела — это главное.
А вы, друзья! Осталось вас немного, -
Мне оттого вы с каждым днем милей…
Какой короткой сделалась дорога,
Которая казалась всех длинней. (3 марта1958)

Мы уезжаем, улетаем… До свидания, родные. Что-то кликнуло, что-то включилось – есть контакт. Тёплый огонёк в душе – мы ещё встретимся и обязательно споём – как тебя не любить, Киев мой.