Судьба

Ему было трудно. Ведь его еще совсем недавно поставили на ноги и сразу же заставили таскать тяжести. Сердце с непривычки гудело перегруженным электромотором, мышцы – чуть не лопались. Но деваться было некуда, нужно было работать. Хозяин говорил что-то непонятное. По тону можно было догадаться, что он ругается. Но слова были незнакомые. Совсем не такие, как известные с детства немецкие.

Работа была однообразной: возьми, отнеси, положи. И так снова и снова. Думать о ней не требовалось и можно было поразмышлять о своём. О том, как родился в теперь уже далёкой Германии, как надеялся принести пользу родной стране, но ещё и о том, как, казалось бы, навсегда близкие люди его попросту предали. Предали – продали. И он оказался на какой-то железнодорожной платформе, в каком-то ящике, избитый и разбитый чуть ли не на куски. Поезд шёл долго. Из ящика ничего не было видно, но по звукам извне, по качке было ясно, что это именно поезд. Шёл он куда-то в сторону холода. Во всяком случае, в ящике становилось всё холоднее. Иногда на станциях удавалось расслышать, как железнодорожники употребляли слово «Россия». Значит, везли его именно туда. Зачем, что его там ждёт? «Ладно, поживем – увидим», – думал он. И вот настал момент, когда поезд остановился совсем, и ящик, к которому он уже начал привыкать, с платформы сгрузили. А потом – скрип досок и свет – ящик открыли. Двигаться сам он не мог и его пришлось доставать. Люди, которые это делали, кричали, упоминали какую-то муттер, правда произносили это слово как-то иначе, чем он слышал дома. «Это, видимо, по-русски»,  –  сообразил он.

Его уложили на землю. Теперь к нему подошли другие люди. В их руках были шприцы, банки с какими-то мазями и еще какие-то инструменты, которые, как ему показалось, он уже видел раньше, в минуты рождения. Он чувствовал удары, скрежет… Время от времени вокруг него вспыхивали яркие жёлто-голубые искры, и ему было страшно. Но постепенно удары прекратились, скрежет утих и страх прошёл. Он ощутил прилив сил и готовность стать на ноги. И в этом ему помогли. А дальше началась работа.               

Вокруг него работали тоже. Суетились люди, рычали машины, время от времени слышались слова «план», «срок», «давай», «даёшь»… Речь была русская, но иногда вдруг раздавалась и немецкая. Отчасти это было приятно, но и напоминало о том, как с ним поступили, и ему всё больше и больше хотелось слышать только слова тех, кто вытащил его из ящика и вернул к жизни. И он старался трудиться на совесть. Сначала из чувства признательности, но постепенно к этому чувству добавилось и другое –  чувство соучастия и причастности к происходящему. Всё что его окружало, было проникнуто одним – жаждой созидания. Стремление сделать, построить, создать то, чего никогда дотоле не было, чего никогда не видел мир, наполняло всех, кто был рядом с ним, и от них передавалось ему. Они работали помногу, и днём,  и ночью, в две и три смены. И рождался завод. Даже не просто завод, а завод заводов. Конечно, напряжённый труд без последствий не оставался.

Завод заводов рос и уже начинал давать продукцию. Но и силы тех, кто его строил, были не беспредельны. Период приработки прошел, начинался период износа. И то тут, то там начинало побаливать. И однажды он заболел почти всерьез. Это произошло году в 1934-ом. Тогда хозяин приказал ему поднять что-то слишком тяжёлое. Он без всяких колебаний подчинился. Но, видимо, не рассчитал. Казалось бы, железные, мышцы оказались слабее, чем потребовалось. Как результат – растяжение. К нему пришли врачи. Какие-то странные они были: один в сером халате, двое в пальто. Громко бранили хозяина, кричали, что работяг надо беречь, нельзя выжимать из них все соки. Друг к другу они, однако, обращались вежливо: товарищ Рожков, товарищ Фомин... Тот, что в халате, наверное старший из них (его звали товарищ Колесников), стал отдавать им распоряжения: что и как в нём подлечить. Он молча слушал и думал: « Может быть, дадут отпуск?» Но никто из врачей не предложил ему даже просто отдохнуть. Вместо этого постучали по его локтям и коленям своими медицинскими молотками, сказали, что ничего страшного нет, что они сегодня-завтра «выправят» ему «деформацию», и что ему не следует перегружаться. И ушли.

Сегодня-завтра прошло. Никто ничего так ему и не «выправил». Но хозяин стал к нему повнимательнее. То, что ему не под силу, перетаскивать больше не заставлял. И даже кое-когда стал смазывать ему суставы. Как ни странно, хватило хозяина надолго. Что-то с ним произошло. Иногда он приходил на работу навеселе, иногда хмурый и жаловался на головную боль, но все чаще и чаще, проходя в свою «кабину», как он называл свой маленький служебный кабинетик, он спрашивал его: «Ну, немчура, как ты тут без меня, не скучал?» Спрашивал, и, бывало, даже похлопывал его. Но что удивительно, он и вправду зачастую стал скучать по хозяину. Впрочем, работа, всё-таки, оставалась работой.

Дни шли за днями, годы за годами. Вокруг уже не так часто слышалось «давай» и «даёшь», но начали появляться новые слова: белофинны, армия, война. Хозяин по-прежнему оставался к нему внимательным, но беречь его, всё-таки, стал меньше. Беречь – в смысле «не давать перегружаться», как некогда советовали врачи. Когда нужно было таскать что-то очень тяжелое, хозяин не заставлял, но настойчиво просил его: «Сделай, друг, надо. Вот победим этих финнов, снова будет легче». И он делал, не сопротивлялся. Ведь и другие  –  грузчики, рабочие-станочники и вообще все кто был вокруг, – тоже делали, что с них спрашивали, и не сопротивлялись.

И настал день, когда хозяин сказал: «Ну, вот, теперь будет полегче». И действительно, стало полегче. Но ненадолго. Прошло совсем немного времени, как в цехе, где он работал, прозвучало снова слово «война». На этот раз всё оказалось гораздо хуже. Хозяин куда-то уехал. Перед отъездом пришел, молча посидел в своем кабинетике, потом постоял рядом и, так ничего и не сказав, повернулся и ушел. Ему было очень обидно. Он почувствовал себя брошенным, никому не нужным. Несколько дней и вправду к нему никто не подходил. А потом появилась  какая-то женщина. «Теперь я твоя хозяйка», – сказала она. Он удивился. И дальше ему пришлось удивляться все больше и больше. И огорчаться. Ни о какой смазке его суставов женщина даже и не думала. Ни одного доброго слова в его адрес она не произносила. Она не ругала его, но гоняла, что называется, « и в хвост и в гриву» – он услышал такое выражение от возчика, который как-то въехал в их цех на телеге и привёз железные чушки, которые ему было велено разгружать. И ещё она часто стала употреблять, обращаясь к нему, слово «фашист»: «Давай, фашист, работай. Давай, фашист, не прохлаждайся». Слово было непонятное. Но однажды в цехе устроили митинг. Выступали разные люди. Слушали их внимательно. Слушал и он. И понял, что «фашисты» – это какие-то очень плохие немцы. Он был немец. Но разве он был плохой? Он честно трудился, помогал русским строить завод, а потом производить на этом заводе разные машины. Нет, он не фашист! И он докажет это своей новой хозяйке!

С этого дня даже о маленьких перерывах в работе он просто забыл. Он выполнял не только то, что хотела от него хозяйка, но и то, что хотели другие люди, когда её не было. Зачастую у него чуть ли не дымило сердце, всё тело его почти всегда теперь ныло, суставы болели. Но он терпел, старался не обращать на это внимания. Он не желал больше слышать слово «фашист». И даже еще сильнее – он не желал, чтобы это слово вообще было. Да, есть хорошие немцы и плохие, он в этом убедился еще в юности, есть фашисты и нефашисты, но он  не хочет, чтобы было так, не хочет, чтобы фашисты существовали.

Завод заводов делал танки, пушки, и многое другое, что нужно было для осуществления его желания. И он всеми своими силами в этом участвовал. Но в 1942-ом году с ним случилось ужасное. Поднимая тяжеленный ящик со снарядами, он услышал треск. Боли сначала не ощутил, впрочем, и потом ему было не очень больно. Но ящик он уронил. Снаряды были без взрывателей, и ничего, вроде бы, страшного не произошло. Но работать дальше он не смог. И опять вызвали врачей. Он ждал Колесникова, но пришли другие: Федоров и Зехин. Определили перелом. Сказали, причина – износ какого-то, как они выразились, «шарнира». От износа трещина, а перелом от неё. Когда врачи, совещаясь между собой, решали, что теперь делать, до него долетел обрывок фразы: «…по законам военного времени». Хозяйка, присутствовавшая при этом, изменилась в лице. «Ой, милые, - запричитала, – да разве я знала, да разве я понимала…». Врачи на причитание ответили: «Ладно, дура, сиди, жди». Она стала ждать. И он тоже. На душе было противно, но делать ничего он не мог. К вечеру пришли еще люди, уже другие. По их действиям он понял: санитары. На хозяйку они не обратили никакого внимания. Они обступили его, и, что было дальше, он помнил смутно. Какие-то тени, возгласы… После чьего-то крика: «Вася, выруби его!» он действительно «вырубился». Пришёл в себя, как ему потом рассказывала хозяйка, дня через три. Боли не было, пресловутый «шарнир» был как новенький.

Хозяин к нему так и не вернулся. А хозяйка после войны тоже куда-то делась. Он поступил «в подчинение» сначала к какой-то девушке, потом к молодому парню, но ему было уже всё равно. Война не прошла для него только тем одним переломом. Он за неё вообще устал. Все чаще кряхтел, когда дело требовало усилий, всё менее уверенно чувствовал себя на ногах. Когда кто-нибудь спрашивал его, что с ним, он обычно просто не отвечал или, подшучивая над собой, издавал какой-нибудь скрипучий звук. А годы летели. Вот уже и 1954-ый год, и 1974-ый, и очередные перелом за переломом. Как там люди говорят, «остеопороз»? Его конечно, лечат, но врачи уже совсем другие. Ни Фёдерова, ни Зехина уже давно нет. Есть какая-то Палилкина и какой-то Дедюхин, но толку от них мало. Суставы сносились уже почти напрочь. Пересохли сосуды, сердце не тянет. Чуть напряжешься – прямо огнём горит. Что поделаешь, возраст. Видимо, пора на покой.

* * *

В августе 1984-го года мостовой кран фирмы «Унру унд Либиг» инвентарный номер 7221, проработавший в цехе № 29 Уралмашзавода больше пятидесяти лет, был списан, демонтирован и сдан в металлолом.