Наверное, это тоже о войне

… Звонок раздаётся ближе к полуночи.

- Маня. Ты мне друг?

- Ещё как. Но деньги мне дороже. Сколько?

- Я тебя умоляю. Откуда у тебя такие деньги, чтобы могли меня впечатлить. Дело в другом. Завтра с бабушкой моей посидеть нужно. Поставили новую плиту газовую, с пьезовухой. А она не умеет пока пользоваться. Боюсь, дом разнесёт. Дом бы фиг по нём, а бабулю жалко.

- Да без проблем. Памперсы ваши или прикупить с утра.

- Маня. Дышите глубже. Какие памперсы. Единственная задача – не подпускать к плите. Она же готовить что-то затеется.

- Нинуль. Я слышала - твоей бабуле где-то в районе века. Она что, ещё готовит?

- Манечка, соберись в кучку и утречком я тебя подберу. Сама всё увидишь.

… Нинель – моя давнишняя приятельница. Частнопрактикующий врач-педиатр. Знакомы мы с совместного пребывания в роддоме. Без напыщенности – рожали вместе. Нинель – в четвёртый раз, я - в первый и последний. С того времени мы поддерживаем добрые приятельские отношения, что вообще редкость среди людей разного возраста, образа жизни, сферы занятий и прочего. Нинель и её муж Вовчик – оба ростом под два метра, любители вкусно и много поесть, выпить в дружной компании, практически спаявшейся за долгие годы. Вовчик – врач-патологоанатом, циничный и весёлый выпивоха, бабник и просто хороший человек. Нинель…. Она моя подруга. И в этом случае вопросов не задают. Нужно, значит нужно…

Утром Нинель заезжает на смешном круглом «Пежонке». Выбор странен – она вполне может себе позволить более комфортную для своих габаритов модель. Но – хозяин-барин.

Двор в районе местного «Буржуйстроя» отчего-то высвечивает в мозгу - «Блеск и нищета куртизанок». Пошёл ассоциативный ряд. То ли от трёх расхристанных, в разной степени раскомплектации автомобилей, выстроившихся почти до ограды огромного двора. То ли от розовой новенькой дорогущей ракушки джакузи, брошенной под открытым небом и заляпанной уже брызгами пристывшей весенней грязи. То ли от роскошного кухонного гарнитура с двойной стеклянной столешницей. Комплект стульев к нему с обивкой из натуральной кожи безнадёжно располосован кошачьими когтями в клочья.

Стая приветствует на кухне. Пока три особи. В течение дня выяснится, что к ней примыкает ещё пять-шесть экземпляров, по-хозяйски просачиваясь в приоткрытую дверь.

Жду, когда меня проведут к телу. Мне сложно представить что-то иное в возрасте 98 лет и 8 месяцев. Именно столько бабушке Поле, или «Маме Поле», как зовёт её вся семья.

По огромному и бестолково выстроенному дому проходим в большую светлую комнату. Я с разбега круто торможу. Комната удивительная. Кружевные салфеточки и вязаный абажур на старинной лампе, вышитые картины и… белоснежная скатерть в технике "ришелье" на круглом столе. Икона в углу. В плетёном кресле-качалке сидит  аккуратная статная… женщина. У меня язык не поворачивается назвать её старушкой. Я не знаю, как должна выглядеть женщина в почти сотню лет, пока не пробовала. Но она не старушка.

Отложив в сторону очередной шедевр, что она вывязывает крючком, баба Поля легко поднимается с кресла, начинает суетиться на тему угощения гостьи.  Рвётся к той самой плите, из-за которой я и попала в этот дом.

С трудом сходимся на том, что сегодня готовлю я. И попутно работаю инструктором по зажиганию супер-пупер навороченной плиты с дурацкой пьезозажигалкой с заторможенным действием.

Нинель отдаёт последние распоряжения.

- У неё в заначке под подушкой «Беломор». Смотри, чтобы не больше одной папиросины. Коньячок в холодильнике. Ничего, это нормально. Кофе сваришь сама, эту отраву растворимую не позволяй пить. И поговори… Сегодня дежурство в стационаре, затем частный приём, потому вернусь поздно… Но, мне кажется, ты не будешь жалеть о сегодняшнем дне. Знаешь…

Она не пытается закончить фразу. Уезжает.

Пока я кручусь на кухне, баба Поля заставляет меня несколько раз повторить процесс зажигания. Затем в моём присутствии повторяет сама. Кошачья стая вьётся у ног, беззастенчиво пытаясь спереть что-то вкусное со стола. Видимо, их здесь никто не гоняет. Да и я не пытаюсь, к кошачьему беспределу вообще лояльно отношусь.

Позавтракав, возвращаемся в «кружевную» комнату.

- Бабушка Поля…

- Детка, ты меня зови, как все в мене у семьи – мама Поля.

- Я хотела спросить… У вас диалект… то есть говорите вы… ну, немного не наш говор. Вы  не здесь родились? 

… Мы на Вкрайне жили. Наши-то уходили – кто-то к ним прибился. А мне же куда с двумя дитками. Муж-то мой первый с самого начала на войну попал. Сгинул, и бумажки у меня никакой на него не було никогда. И где косточки его – Бог знает. Вот я и осталась. А немцы вошли – и давай сгонять, кого поздоровше. У Немецию эту свою гнали. Я успела диточек к матери на хутор отвесть. Лесами шли, ночью. Думали, и я там пересижу. Так полицай, нехороший он человек был – доклал своим. Так меня от них и оторвали. Ревела ревьмя, руки в кровь кусала. Погрузили, як тёлок в телячьи жеж вагоны. В Немецию пригнали, меня к одной женщине определили. Она выбрала. Посмотрела – здоровая я. И выбрала. Нехорошая она была женщина. Только ошурки от картопли в чугунке варила, да иногда кусок хлеба бросит, чтобы на лету поймала. Нет, нехорошая женщина.

А там у соседнем двору немецкие солдаты стояли. Тоже живые люди. И один начал до мене похаживать. Он хороший был. Очень хороший. И случилась любовь у нас. Да такая, что сроду с мужем у меня такой не было. Чуяла – не по-Божески это, а ничего с собой поделать не могла. Подкармливать он меня начал. И всё лопочет что-то по басурмански-то. А я и понять не могу. Только знаю – вот скажи он умереть за него – лучше умру. Когда наши начали стрелять близко – ночью пришёл. Долго вёл меня. И всё лопочет, лопочет. К лагерю привёл. А там солдаты в той форме, что я и не видела никогда. Меня сразу в одну сторону, его – в другую. Только и помню глаза его. Голубые. 

Там, в лагере, поняла, что понесла я. И те, американы, меня - в отдельный барак. И ещё несколько таких как я, тяжёлых. Кормили хорошо, ничего не скажу, хорошо. А потом наши пришли. И меня - в другой лагерь. Плохо там было. Нехорошими словами называли. И одна -  красивая такая, в форме, ногой меня по животу ударила. У меня роды-то и начались. Живенький мой немчоночек родился, беленький. И глазки, как у отца, тоже голубенькие. Только унесли его сразу. Унесли моё дитятко. Пусть немчоночек, да живой, чем он им-то помешал бы? Нет, унесли. Так и не увидела никогда больше. А потом долго я ещё в лагере была, долго. Выпустили, а у меня уж вся голова седая. Домой ехала на товарняках, до хутора - пешком. А там пожгли всё. И мамушку, и деточек.

Упала я, выла в голос. Недалеко госпиталь-то был. Вот меня и пожалел один сержант. Он-то отсюда, привёз меня с собой. Тяжело мне там-то, на хуторе было, всё мимо погорелища ходила, он и увёз. Мы с ним хорошо жили, да он постарше, вот раньше ушёл. Только одну дочушку и дал нам Господь. Да зато она меня отблагодарила внучками. Это радость какая – детушки…

...Баба Поля замолкает, лезет в заначку за «Беломором». Курит молча, жадно затягиваясь. Потом мы с ней выпиваем грамм по пятьдесят коньячку. Укладывается спать она около десяти. Я сижу на крыльце, жду Нинель. Лихо загнав «Пежонка» во двор, та присаживается рядом, выуживает из пачки сигарету.

- Теперь понимаешь, почему…? Да мне пофиг вот это всё… Но, если с бабушкой что… Я понимаю – вечной жизни не бывает. И жду… Больно думать, но приходится ждать. И не знаю, как потом буду… «Мама Поля» моих детей всех вынянчила, они её больше, чем меня,  видели. И любят, наверное, больше.

- Знаешь, Нинуль, а я поняла, что мы вряд ли проживём столько и так. Она за всё время слова дурного не сказала. Она не научилась ненавидеть, злобиться. Самое поганое ругательство от неё я услышала: «Нехорошие люди». И всё. А мы…