Совсем легко

Любавин Августин.
«Совсем легко»

 - А, я хочу стать убийцей.   
  В классе повисла гробовая тишина, вскоре оборвавшаяся громким смехом...
    ****
 - Все дети дураки и ничего не понимают. Им либо смешно, либо страшно. Третьего для них, увы, не дано.
  Столь философские мысли озвучивал единственный интересный ненормальный в месте, где мне предстояло прибывать некоторое время. Это заведение, находящееся по улице Губина 15, в котором нет номера квартиры - есть палаты. Не люблю, когда данное место называются, как полагается - психиатрическая больница. Предпочтительней иные синонимы вроде: желтого дома, или дома для художников и поэтов... 
  О том, как я сюда попал, будет написано в другом месте, может быть. Здесь же сразу все должно свестись к тому, что я просто есть в нужное время в нужном «желтом доме». 
***
  Итак, его звали Александр Гребнюк. Честное слово отчество не запамятовал, я просто его не знал.
 Сейчас Гребнюк выглядит довольно запущенно. Он будто толст, но так, кажется только с первого взгляда. На самом деле Александр довольно крупного телосложения, но не толстый уж точно. Местные "пижамы" ужасно портят внешний вид. Я бы даже сказал что Гребнюк это груда мышц, но узнать об этом можно лишь подойдя поближе. А, ведь ближе никто и не подойдет. Вас отпугнет его внешность, скрытая под густой бородой и длинными волосами. Меня первое время отпугивала. Гребнюк был похож на какого то безумного профессора, который совсем забыл что хорошие доктора наук, по крайней мере, последнего столетия, не носят волосы ниже плеч.
                ***
  В лечебнице подобной многим другим,  санитары часто заставляют пациентов делать различные грязные дела. Мыть туалеты, драить обоссаные полы, счищать засохшую блевотину со стен. В один из, будто погожих дней меня с Гребнюком отправили мыть полы, причем не в определенном коридоре, или комнате, а во всей клинике. Отчасти те, кто отправлял нас на занятие, которое мало радовало, были правы. Правы не в том, что эксплотировали пациентов, а в том, что полы во всей больнице были действительно обосанны. Так же меня совсем не прельщала мысль о том, что ближайшие пять часов придется провести в компании с человеком, которого все боялись, и я не был исключением.
  При мне Гребнюк ни разу не проявлял агрессию, и не было у него беспричинных вспышек ярости. Это как раз и пугало. То есть в нормальном обществе открытая агрессия не приветствуется. Здесь же если ты не ссышь под себя, не кричишь, в общем не делаешь нечто выходящее из ряда вон относительно общественных нормалей, значило еще хуже. Ты скрытная личность. Согласитесь, человек, спокойно реагирующий на внешние раздражители и даже некое открытое травление и издевательство, намного страшнее человека реагирующего буйно и резко негативно. В тихом омуте, как говорится, черти водятся, и это утверждение было справедливо для Гребнюка.  Так мне, во всяком случае, казалось.
                ***
  В первую очередь всегда мыли полы в столовой, затем коридор первого этажа, после третий - процедурный этаж, и наконец, второй - жилой этаж. Туалеты обычно мыть не заставляли, итак много нагружали. Во всяком случае, говорю я лишь за себя. Заставь тебя это сделать, отказаться нельзя, рискую получить в промежность. При мне какой-то шизофреник, открывший для себя, что мир не реален и потребовавший криком чтобы его разбудили, получил не шприц успокоительного, а кулаком в пах.
  Жесткое обращение с пациентами считается здесь будто нормальным. Никто не поверит психу, вот чем руководствуются санитары. На самом деле я бы поспорил насчет нормальности санитаров, все они садисты и психи не меньше нас. Читал где то, что маньяк Чикатило лично состоял в дружине по поимке себя же. Так и эти санитары, держатся ближе к заведению, где должны находиться в качестве пациентов...
    ****
  Мы мыли уже процедурный этаж, когда Гребнюк впервые заговорил со мной. День был жаркий. На всех этаж были закрыты окна. Они никогда не открывались. Тут может быть несколько причин. Возможно садисты - санитары не открывали их, не желая, чтобы мы дышали свежим воздухом. Возможно, врачи боялись, что мы сбежим, не смотря на решетки на окнах. Но в тот день, когда мне пришлось мыть полы на пару с Гребнюком, я узнал истинную причину затворничества, прописанную врачами.
  Было безумно душно и от физического труда и от жары порождаемой солнцем, что свободно светило за теми самыми окнами. Ситуацию усугубляли испарения создаваемые смесью воды с мочой.
  Я подошел к окну и попытался открыть его. Вот тут я и открыл очень забавную штуку... Окна открывались наружу, где им мешали решетки. Хотя я все равно не отрицаю садизма со стороны санитаров. Небольшую шелку для свежего воздуха мне все таки удалось создать. Я замер у маленькой щелки  - оконца, вдыхая свежий воздух, когда сзади подошел Гребнюк. И вот тут он заговорил:
 - Я слышал, у тебя есть сигареты, - говорил он безумно медленно, будто обдумывал каждое слово.
 - Да есть.
  У меня действительно были сигареты. Когда я только попал сюда, мне сказали: "Будешь себя хорошо вести, мы разрешим твоим родным, принести что попросишь".  И этот врач по имени Борис Леонидович свое слово сдержал. Я действительно вел себя хорошо и заслужил почти дружеское отношение со стороны персонала.
  Попросил я сигареты и тетради. Над первым очень долго сомневались, но позже все-таки расщедрились и на сигареты.
  Тетради я попросил для того чтобы писать. Делать это приходилось под присмотром санитаров и, причем карандашом. Все боялись, что я могу наглотаться чернил, хотя мне так же не мешало сожрать карандашный грифель. Над душой постоянно кто - то стоял. Санитары настороженно следили за мной. Думали, что воткну себе карандаш в ухо.
  В итоге все мое психо - творчество свелось ни к чему. Каждый раз у меня забирал тетради тот самый Борис Леонидович и читал написанное там. Ну и как же я мог продолжать писать про человека, который будет это читать, что он говно и пидорас.
  Сигареты мне принесли самые разные. Они у меня были.
 - А, я ведь бросил курить. Еще шесть лет назад. Как только попал сюда. Просто пришлось. Видимо тогда Леонидович был еще большей сукой, чем сейчас.
  Гребнюк пугал еще сильнее, когда говорил, и тем более говорил непосредственно с тобой. Я уже писал, что каждое слово ему давалось будто с трудом. Медленно с большими паузами выдавливал он слово за словом из себя. Порой мне даже казалось, что он закончил свой монолог, но это было не так. Причем ошибался я постоянно, за что Гребнюк награждал меня укоризненным взглядом за то, что я его перебил.
 - Я бы не отказался сейчас покурить. В данный момент это необходимо. Очень...
 - Знаешь. Я бы тоже сейчас закурил, - сказал я, стараясь не смотреть в глаза моему собеседнику, -  Жалко, что мои сигареты лежат у Бориса Леонидовича.
 - Сходи и возьми, - почти заставлял меня Гребнюк, -  Не забудь еще спички, - это выглядело как приказ, но сказано было совсем иным тоном. Но и некой мольбой это не было. Да, мы все тут психи и каждый говорит по-своему.
 - Ну не знаю. Боюсь, что он не даст сейчас, - отговаривался Я.
 - Сходи и попроси, - настаивал Гребнюк.
 - Ладно. Схожу, - не выдержал я.
     ****
  Спустившись на первый этаж (Здесь заседали все верхушки данной психлечебницы) я направился к кабинету номер четыре. Я знал, что это кабинет Бориса Леонидовича, но все равно остановился и прочитал табличку на двери:
 "Врач - психиатр Пруценко Борис Леонидович"
  Вошел. Стою. Смотрю на него, на того самого Бориса, Леонидовича, Козла, Пидора и Суку. Не отрываясь от записей, он говорит.
 - Что хотели?
  Даже голову не поднял. Смотрите, какой правильный. Видать мама в детстве учила с незнакомыми и психами не общаться. Ну, вот не люблю я его, честное слово. И все. Хоть убей: не заставить меня к нему по другому относиться. Ни антидепрессанты, ни уколы – не помогут.
 - Здравствуйте. Вы бы не могли дать мне мои сигареты?
 - Ну, здравствуй, - Сарказм. Чертов сарказм, - Ведь вредно курить, а ты тут на лечении. Как говорят: " Не лечит, а калечит". Вдруг такая молва и обо мне пойдет?
 - Раньше же вы давали. Почему вдруг именно сейчас озаботились о своей репутации?
 - Ладно-ладно. Не начинай.
  Он выдвинул ящик своего лакированного стола, достал оттуда красивую пачку сигарет и протянул ее мне, приложив коробок спичек.
 - Спасибо.
 - Да не за что, - ухмыльнулся в свою очередь Леонидович.
  Из прохладного кабинета даже и не хотелось уходить. Тут и окна открыты и вентилятор есть. И все равно я вышел. Почему то компания Гребнюка меня радовала даже больше чем один лишь вид Бориса Леонидовича.
  В душном коридоре меня снова пробил пот. Подняться на третий этаж теперь было титаническим трудом. С несколькими остановками по пути мне все же удалось преодолеть два этажа и оказаться на третьем.
  Пока я ходил за сигаретами Гребнюк сам домыл этаж, причем на совесть, хочу сказать.
 - Ты принес?
  Я ответил "да" и вот уже мы вдвоем спустились вниз к выходу, в надежде покурить на улице. Надежда была настолько велика, что видимо именно поэтому она себя оправдала. Итак, мы вышли покурить. Были, конечно, небольшие проблемы с санитаром, дежурившим на входе, но мы сослались на разрешение от имени "Козла". Санитар почти довольно ухмыльнулся и пропустил нас.
  Ах, как жалко, что в тот момент, у меня не было тетради с карандашом. Возможно именно тогда, они смогли бы породить самый прекрасный этюд на земле. Но, увы, писать мне приходится по воспоминаниям.
  Все же, я попытаюсь воссоздать тот момент. Говорят, что повесть, рассказ, роман, да любой литературный высер, идеален именно тогда, когда слова берутся из души. Сейчас же все слова приходится брать из головы, из памяти... Обидно даже.
  Мы почти что под руку вышли на улицу. На самом деле нас не держали взаперти, но сейчас как никогда доставляла удовольствие обычная лужайка, к которой так стремились мы.
  Когда меня выписывали отсюда, я выходил через эту же дверь, которой сейчас воспользовались мы с Гребнюком. Тогда и эта лужайка, и это дерево, показались мне даже мерзостными. Что-то похожее бывает в детстве, когда после несколько продолжительного отдыха в санатории, или детском лагере, пора уезжать. И вот почему то становится так грустно. И все там кажется будто ярче, чем там, за оградой.
  Когда я уезжал отсюда, собственно из желтого дома, все казалось мне противным, совершенно не приятным глазу и ни разу не поэтично.
  Но в этот раз я не выписывался, именно поэтому все казалось таким ярким и прелестным, таблетки тут не причем. На окне палаты, в которой я лежал, стоял обгрызенный фикус, а тут была зелень и она была намного зеленее чем, что бы то ни было. А, еще тут было небо, и цвет его был совсем не цвет алебастра, которым был покрыт весь потолок больницы.
  Ко всему прочему, выбравшись из безумной духоты нашего корпуса, я обнаружил, что трава холодная, пусть мне это и казалось, но в любом случае это доставляло удовольствие.
  Стоит отметить, что в то время как я переживал все это, Гребнюк просто стоял рядом. В моей голове проносились сотни мыслей, Гребнюк просто стоял и кажется, в его голове было пусто, только, кажется...
  Мне стало как-то даже стыдно за себя, поэтому я поспешил достать пачку сигарет из кармана и протянул ее вместе со спичками Гребнюку.
 - Не прошло и ста лет, - с упреком в голосе произнес Гребнюк.
  После долгого изучения внешнего вида пачки Гребнюк решил перейти к внутренней ее составляющей. Он закурил, очень умело. Сделав затяжку, он закрыл глаза и с удовольствием выдохнул.
  Наконец-то закурил и я. Откинувшись на спину для полного удовольствия, мне осталось лишь смотреть на облака, совсем позабыв о чьем либо присутствии.
  Мы скурили уже по три сигареты каждый, когда Гребнюка вдруг будто прорвало, и он заговорил, не позволяя мне вставить и слова.
 - Знаешь, я ужасный человек. Первое время меня вообще держали в одиночной палате, взаперти, не позволяли ни с кем общаться кроме врачей и тем более не разрешали курить, а я это дело очень любил, - Гребнюк замолчал для того, чтобы сделать затяжку, -  Хотя мое отречение от мира началось много раньше, здесь же оно достигло своей апогеи. Я не люблю людей, никогда не испытывал этого чувство. Хотя я и сам человек. Выходит, я вру или мыслю не логично? А, ведь я где-то слышал, что верить можно лишь себе, - продолжительная пауза показалась мне концом монолога, но Гребнюк продолжил, - Но я не могу верить и себе. Суд доказал, что я не прав и виновен по всем статьям, - и тут он замолчал ,сделав вид ребенок, случайно выдавшего чью-то тайну.
 - У меня тоже такие моменты бывают, - я решил не подавать виду, но все равно прибавил. - А, как ты тут все же оказался?
 - Все дети дураки и ничего не понимают. Им либо смешно, либо страшно. Третьего для них, увы, не дано.
 - Ничего не понимаю. Какие дети?
 - Все дети.
  То о чем я спрашивал Гребнюка, было высшей тайной. Именно так. И он не хотел эту тайну разглашать. Мне же было безумно любопытно и в тот момент от меня было тяжело отстать.
 - Детей много. В Америке тоже есть дети, в Германии так же. Везде они.
 - Нет. Не эти дети. Мне они не нужны, они мне не о чем.
  Не буду описывать, как же я упрашивал Гребнюка рассказать свою "тайну". Это совсем не интересно и даже бессмысленно. Около пятнадцати минут я травил его наводящими вопросами и даже почти умолял рассказать о себе. И вот он все-таки раскололся.
  Вся история Гребнюка должна быть описана, как услышал ее я, то есть в виде диалога и от первого лица. На самом деле диалогом это назвать нельзя. 99 процентов времени говорил Гребнюк. Поэтому мне бы хотелось описать все сказанное им как бы со стороны наблюдателя, от третьего лица. Мне кажется, так будет лучше. Диалог все же нужно приводить дословно, или почти дословно. Но, увы, сейчас точь-в-точь все передать не получится, но самое важное я помню. Думаю, ту самую суть всего донести у меня выйдет.
***
  Осенью 1973 года маленький мальчик - Саша Гребнюк, пошел в первый класс. Родители, как и любые другие, возлагали большие надежды на своего сына...
  "Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?". Так звучала тема сегодняшнего урока.
  Как много в классе будущих космонавтов, актрис, строителей! Лишь один Саша выделялся на общем фоне.
 - А, я хочу стать убийцей. Чтоб много денег зарабатывать. Буду убивать всяких людей за деньги.
  Учитель был почти, что в шоке. Сегодня Саша получит ремня.
  Тут и начинаются не предвиденные мутации в психике Гребнюка. Может, все можно было превратить в обычную детскую шутку, и может тогда маленький Саша полетел бы на марс. Но... Саша получил хорошего ремня. Он просто не мог понять "за что?". Тогда он и решил: "Вырасту, стану убийцей и убью маму с папой".
  Такая идея не покинула Сашу и на утро, и через день он все еще мечтал убивать, и даже через год...
 В девять лет он впервые убил, убил кошку. Просто прибил ее камнем. Увиденное Сашу совсем не обрадовало. Ему не понравилось то, как выглядит убийство. "Это грязно и очень неприятно". Но он продолжил убивать всякую живность, стремясь красивее запечатлеть в своей памяти вид мертвого хомячка, или соседской кошки.
  "Со временем это превратилось, в какую-то манию. Я просто не мог остановиться. Мне даже это нравилось. У меня совсем не было друзей, они мне и не нужны были. Мне и самому было не то чтобы хорошо, но и от одиночества я не страдал".
  В местной газете писали о сатанинской секте, объявившейся в городе. Везде ввели комендантский час, люди стали подозрительно смотреть на соседа и присматривать за своими детьми пуще прежнего. Саша же все так же продолжал спокойно ходить за ближайшие гаражи или в подвалы, где водилась всякая живность.
  В действиях Гребнюка не было никакого смысла: "Я ведь просто хотел стать убийцей. Все это было вроде тренировки, но со временем я обнаружил, что все это переросло в нечто большее. Все это я делал лишь потому, что убийцы - убивают. "Убивают" - вот главное слово. А большего я и не видел".
  Подобный расклад справедлив в отношении большинства профессий из уст детей. Есть одна прямая дорога, а различные сторонние тропинки и бугры, совсем не учитываются. Редкий ребенок становится тем, кем хотел бы стать в детстве. Но Саша шел к цели. У него была некая цель, ради которой он и старался. Тут важно чтобы рядом был человек, объяснивший, что такое хорошо, а что плохо. Рядом с Гребнюком такого человека не было. При любом не правильном действии он получал по шее, что сильнее озлобило его.
Следующий монолог я запомнил навсегда. Дословно. 
«Этому миру хватает насилия и сейчас, и в дни моей молодости. В жизни каждого бывают моменты, когда давление пальцем мух на стекле уже не может заменить некой потребности в убийстве. А ведь и, правда. Все вокруг только и говорят: "Человек хищник". И да, мы все хищники. Потребность в мясе мне кажется, равна потребности убивать. Это как первобытный зов.
  Каждый человек до поры тот самый львенок и мясо ему приносит львица - существо, для которого потребность в мясе стала равна "потребность" убивать. Одним махом львица удовлетворяет две свои потребности. То есть: для львицы справедливо утверждение, что без убийства нельзя получить мяса - еды. Две потребности сливаются в одно желание называемое - голодом. И вот уже львица голодна. Можно сказать, что она голодна не только до мяса, но и до убийства.
  Когда-нибудь львенок станет могучим львом и вот уже нет львицы, вот уже он испытывает голод. Голод, вызывающий злобу. Такую злобу, что он может убить кого угодно. Убив же, лев обнаруживает, что убивая, ты удовлетворяешь голод. И вот уже лев как та самая львица...
  Человек не чем не отличается ото льва. Но, в человеческом обществе есть люди, которые удовлетворяют потребность в мясе - мясники. Все равно, мы хищники. Получаем, мясо,  не убивая. Та самая потребность в убийстве, можно сказать не удовлетворяется.
  Человеческая потребность не удовлетворяется должным образом, нет ритуального убийства ради еды. В таком случае начинаются совершенно бесцельные убийства: мух, кошек, собак, людей...
  Но.. Мы цивилизованное общество, этим и отличаемся ото львов. Помимо людей удовлетворяющих потребность в мясе, у нас есть люди препятствующие удовлетворению потребности в убийстве. В итоге эта потребность закапывается под толстым слоем иных желаний. И вот уже вместе убийства человек хочет шоколад.
  Хотя и тут не все так просто. Есть люди не любящие шоколад: ни черный, ни белый. Потребность в убийстве не может быть удовлетворена иным способом.
  Так мне кажется, появляются самоубийцы, маньяки и прочие психопаты. Убийство ради убийства» ...
  Именно так и сложилась личность Гребнюка. Не было рядом человека научившего хорошему. Не было того кто дал бы шоколадку. Был лишь Гребнюк наедине со своими безумными мыслями.
  Думаю уже к середине своего пути, Гребнюк убивал совершенно бесцельно, а просто так,  ради потребности.
  В девять лет маленький Саша впервые увидел кровь не в не дожаренной котлете или куске курицы, а на своих руках. И это его ничуть не смутило. Страшно сказать: ему даже понравилось происходящее с существом в момент смерти.
  В пятнадцать Гребнюк так же убивал всяческую живность. Он совсем не общался со сверстниками, у него не было друзей... Это его нисколько не задевало, так даже лучше.
  Окончив школу, поступил в Политех, но оттуда вылетел уже со второго курса. Замкнутость и всякое не желание с кем-либо общаться, делали свое дело.
  В армию Гребнюка не взяли по состоянию здоровья. И вот мы подошли к самому главному. К причине, по которой Гребнюк и находится в данном "увеселительном" заведении.
  Ведя иждивенский образ жизни, на плечах родителей, Гребнюк продолжал убивать. Самое страшное, что это уже вошло в привычку, и он делал это даже против своей воли.
  На двадцать шестом году жизни Гребнюк убивает родителей. Я не знаю всех подробностей. Он так и сказал: "В двадцать шесть я убил родителей. Обычным кухонным ножом".
  Гребнюка никто не стал слушать. Многие говорили, что это шизофрения, но большинству было просто до лампочки и вот Александра Гребнюка сажают в тюрьму.
  Просидев там почти двадцать лет, Гребнюк стал неким авторитетом, хотя и всегда он молчал. Именно поэтому все его боялись и даже уважали.
  В 2005 году камера запечатлела, как Гребнюк убил товарища по камере на выгуле. Охранники, пытались свалить все на тюремные разборки, но Гребнюк всячески это отрицал. Кричал, что не хотел этого делать. Тут то нашим героем и занялись психологи. Так Гребнюк и оказался в психиатрической лечебнице.
  Шизофрения, аутизм, социопатия, и прочие детские расстройства психики. Почти пять лет Гребнюка держали в закрытой палате...
  К концу рассказа Гребнюка мы выкурили почти всю пачку сигарет. Я стал еще сильнее бояться Александра. Сам же Гребнюк плакал.
 - Я искренне сожалею за все, что сделал. Но я не мог никак иначе. Просто не могу. На меня что-то давило, и я убивал. Снимал стресс. Понимаешь. Я уже не хотел быть наемным убийцей. Это дурная детская мечта. Я понимал это, но не мог остановиться. Позже если я не убивал, хоть какое-нибудь существо больше мухи я просто сходил с ума. Как от капающего крана. И это давило и давило, - тут я стал бояться как бы Гребнюк не захлебнулся в слезах. Так сильно он плакал. - Я так просто убивал животных, и даже родителей мне было убить просто. Но так тяжело убить себя! Мне незачем жить, а я живу! Почему? Я не нужное создание, а я живу!
  Мне действительно стало его жалко. И мне, тоже захотелось плакать...
      ***
  В десять часов в больнице выключают свет и ложатся спать.
  Ночи тут ужасные. Кто - то плачет. Кто - то умудряется смеяться. Кто - то громко вздыхает, а кто - то молчит.
  Со временем привыкаешь к этому всеобщему гулу. Привыкаешь не правильное слово в данной ситуации. Ты приспосабливаешься. Плачешь наравне со всеми. Это единственный верный способ уснуть. Слышать лишь свой плач, забыть про окружающих и так уснуть...
  Сегодня же была необычная ночь. В общем хоре эмоций и недугов что - то поменялось. Совсем не как обычно.
  Впервые, за годы пребывания здесь, плакал Гребнюк.