У последней черты

   Ночной мрак опустился на зеленку. Мы идем осторожно, почти на ощупь. Неожиданно я, споткнувшись, начинаю падать и, в эти доли секунды, вижу всполох выстрела. Продолжая падать, с восторгом понимаю: «Ушел. Я ушел от пуль. Ушел благодаря этому падению». И в тот же миг обжигает колючий страх, ведь рядом был напарник, и весь этот шквал достанется ему. В отчаянном рывке вскидываю АКС, уже почти упав, нажимаю на курок. Понимаю, поздно, слишком поздно. Но с остервенением сжимаю палец.

   «Звонок, звонок телефона. Откуда он?».
   Сонный, еще под властью ускользающего видения, снимаю телефонную трубку. Да это был только сон, сон, напомнивший о далеком, но оказывается не забытом времени. Времени, когда я был еще молод и, по велению Родины, исполнял свой интернациональный долг.
   - Да. Слушаю.
   После секундного затишья, в трубке раздался знакомый, еще по школе, а за тем и по совместной службе, голос:
   - Это я, Вареный. Ты меня слышишь, Батон? А?
   - Конечно, слышу тебя, Саша.
   Да, это был он, мой старый добрый друг Сашёк. Когда-то мы с ним прошли, как говорится, огонь, воду и медные трубы. И съели, я думаю, ни один пуд самой отборной соли. Правда, потом, после службы, надолго потеряли друг дружку из виду. Но вот, несколько лет назад, совершенно случайно, встретились. Вот так, просто взяли и столкнулись в разноликой толпе. Долго стояли, потрясенные встречей. Потом отметили это событие. Поболтали, посмеялись, вспомнив забавные случаи из своей армейской жизни. Почему-то вспомнилось только это. Выяснили, что, оказывается, живем почти рядом. А вот, подишь ты, не виделись столько лет. Пришли к выводу, что старый друг, он лучше новых двух, а может быть даже и больше. С той поры мы вновь неразлучны, пополам делим радость и горе.
   Вот и сейчас, прокашлявшись, он сказал негромко в трубку:
   - Батон, ты меня извини, разбудил тебя, наверное?
   Ну, если Саня называет меня армейским прозвищем, это точно что-то случилось. Да еще, видно, серьезное, раз сразу не решается говорить.
   - Ладно, Саша, не тяни, говори, что случилось. Ведь случилось, да?
   - Понимаешь, какое дело… Славик в больнице. Ему очень плохо, очень. Он просил, чтобы ты пришел.
   Наверное, я слишком долго молчу, переваривая услышанное, потому как Сашка не выдерживает и громко кричит в трубку:
   - Старик, ты меня слышишь?!! Ало-ало! Слышишь, меня?!!
   - Да слышу я тебя, не кричи. Ты же знаешь, почему я молчу.
   - Я хочу вот что сказать. Ему, правда, очень плохо. Он в больнице. Давай вместе поедим к нему.   
   Славик – тоже наш боевой друг. Одно время мы втроем были почти неразлучны. Было время, когда ели из одного котелка, делили последний сухарь на троих. Приходилось прикрывать друг другу спину, и тогда мы были спокойны, друг не предаст. Но Славик предал меня. Нет, не тогда в Афганистане, а много, много позже. До этого он нашел меня, помог преодолеть депрессию. Мы занялись общим бизнесом, удачным бизнесом, слишком удачным. И вот тут он сломался на деньгах, обменял дружбу на эти вшивые бумажки. Да, бог ему судья. В конце концов, это было давно.
   Но ведь я не из той породы людей, которых, когда бьют по одной щеке, они подставляют вторую. В конце концов, какое мне дело до него, до его болезни и просьбы, до его страданий. Мне то, что до этого.
   Но нет, я не забыл то, что было в чужой стране, это не имеет срока давности. В конце концов, он мой боевой друг, а потом…. Да. Но это было именно потом. А сначала было оно – боевое братство. И забывать это я не имею права.
   - Ало-ало. Дима, чего молчишь?
   - Что с ним, Саша?
   - Рак. Он скоро уйдет навсегда.
   - В котором часу встретимся, Саша?
 
   В восемь тридцать я подхожу к воротам больницы, Саня уже здесь.
   - Давно меня ждешь?
   - Да нет, только подошел.
   - Он знает диагноз?
   - Похоже, да, но бодрится.
   - Ну, пошли что ли, чего уж тут у ворот топтаться, - говорю я.            
   - Ты того, Дима, старого ему не поминай. Ладно?
   - Мог бы глупостей и не говорить. Ну, пошли уж, сердобольный утешитель сирых, убогих и больных, - нарочито грубо изрек я и подтолкнул товарища к входу.

   В палате мы неуклюже примостились около кровати с больным. Если бы я не знал, кто здесь лежит, то, пожалуй, не узнал бы в этой почерневшей мумии бывшего весельчака и балагура двух метрового роста. Вот только, может, глаза? Ну, нет, пожалуй, и они потеряли прежний огонек. Пожухли, как прошлогодние листья.
   - Дима, - через силу просипел голос с кровати, - спасибо тебе, дружище, что ты пришел.
   - Да ну, что здесь такого, ты попросил, я пришел.
   - Подожди, Дима, не перебивай, послушай меня. Говорить очень тяжело и не только из-за болезни. Тут другое. Ты выслушай, не перебивай. Я очень рад, что ты пришел. Значит, простил меня, подлеца. Подожди, подожди, может, конечно, и не простил, но я все равно очень рад, значит, есть шанс, что ты меня простишь. Даже если не сейчас, не сию минуту, а потом, потом когда-нибудь, потом. Я ведь только сейчас понял, что есть вещи много, много раз важнее денег, барахла там всякого. Я, конечно, уже отсюда не выйду. Кранты мне. Но это не страшно. Страшно другое… 
   Я отвожу в сторону глаза и неумело пытаюсь его утешить:
   - Ну, уж. Не дрейфь. Сейчас и не такие болячки лечат. Может, тебе, что надо из лекарств или там, - и неуклюже шучу, - шампанское, какое.
   Он горько ухмыляется, видно, оценив мою неуклюжую попытку утешить его, отвлечь. Но очень быстро улыбка сменяется гримасой боли.
   - Мне уже ничего не нужно. Ну, если только самую малость….

   Торопливо прощаясь, мы направляемся к выходу.
   - До встречи, Слава, - говорим уже от дверей.
   Неожиданно он встрепенулся, с трудом приподнялся на кровати и громко, с надрывом, почти прокричал:
   - До встречи, ребята. Я очень хочу, очень, очень, чтобы и там мои друзья были моими друзьями. Я хочу всегда и везде быть с вами в одном строю. Дружба – это самое дорогое, что есть у человека, и на этом и на том свете.

   Мы выходим из больницы. Шумит, живет, спешит огромный город. И нет ему дела до того, что один из его жителей уходит в небытие. Может, еще его можно спасти? Может, ему нужна кровь? Я готов хоть всю отдать ему до капельки. Но нет, этим уже, видно, дело не поправишь.
   Он был смелый боец, и свой последний бой он примет без страха. Главное, что груз предательства теперь не давит ему на совесть. А с чистой совестью ничего не страшно, даже у последней черты. До встречи, Славик.