Рассказы черной девочки. Кладбищенский дух 1

                Глава первая: Кладбищенский Дух.

    В отличие от других людей меня никогда не пугала мысль остаться на кладбище в одиночестве. Это место всегда притягивало меня, как тянет магнит железные скрепки и подобную всякую мелочь.
    Не знаю, правильно ли я делаю, рассказывая миру о себе, возможно лучшим выбором было бы оставить все это в тайне. Может, я понижаю себя в глазах людей. Но на кладбище, правда, какая-то своя особая энергетика. Здесь сходятся два мира – мир живых и мир мертвых.
    Мир живых – это понятие, безраздельно согласующееся со всем, что мы знаем. В мире живых любое решение можно принять путем логических умозаключений. Это сухая материальность, неопровержимые факты. Все, что человек когда-либо достиг своим трудом и потом находится здесь. В мире живых мы обитаем.
    Человек проходит в своей жизни три основных ступени: рождение, детородный возраст, старость. Или: детство, юношество, старость. Эти ступени относятся к миру живых. Последняя же, четвертая ступень, не упомянуть о которой было бы преступлением – смерть. Она переходит границу материальности.
    Это как в фазах луны: родившаяся, полная, умирающая. Но что происходит в небе в момент полного сокрытия от нас луны? Ее не закрывает солнце, но она и не исчезает с небосвода, что было бы, по словам многих, ересью. Ее просто нет. Где она – знать нам неведомо.
    Так и с человеком. Дальнейшую нашу судьбу характеризует понятие, название которому – мир мертвых. Это есть все, что нам непонятно. Мистика, силы добра, силы зла – это и есть мир мертвых. Духи, вампиры. Оборотни, привидения. Все, что по ту сторону сознания. Мир мертвых.
    Не буду углубляться в религию, не желая оскорбить чьих-нибудь религиозных чувств, или, обратно, кого-нибудь возвысить. Религия – это то, во что человек верит, независимо от того, является это правдой или нет. Мое мнение – не секта, или тому подобное мероприятие. Я даже сама до конца не знаю, могу ли я верить себе.
Вы никогда не встретите меня на улице шумного города. Машины, высокие многоэтажки, скребущие своими крышами серое небо, грозя порвать его в клочья, горы мусора там и тут, отсутствие свежего воздуха, химическая еда, заменяющая натуральные продукты, и люди. Люди, люди, толпы людей вокруг, все давятся, толкаются, кричат… Это не моя стихия.
    Я живу в заброшенном доме на краю поселка городского типа Без Названия. Все местные называют его просто: «Наш». Мой дом покосившийся, с заколоченными кое-как окнами, заросший плющом и желтой сухой травой. Белый камень, верно очень качественный при закладке, скрошился и осыпался по краям. Забора нет. Там, где он по идее должен находиться – лишь обгоревшие колья, похожие на ограждение сказочного замка в страшилке. Для полной картины не хватает только черепов. Чудом уцелела калитка. Я, когда вхожу в мое убежище, всегда тщательно затворяю ее. Тропинка к дому не вытоптана, кое-где поблескивает, словно зубами в зловещей ухмылке, сколотыми блестящими кафельными плитками. Над протекающей крышей развивается черная тряпка, которую я воинственно окрестила «флаг». Аборигены обходят мой дом стороной, трижды плюя через плечо.
    Но это лишь видимость. Никто не знает секрета дома. Его бывший хозяин, недовольный тонкими стенами, решил уменьшить свое жилищное пространство, возведя внутри дополнительные. Благодаря этому дом, которому больше двухсот лет, хранит в себе много тайн. Владелец бросил его из-за привидений, которые якобы являлись ему ночью. Я ничего странного не замечаю. В комнатах очень даже уютно.
    К слову обо мне. У меня каштановые, почти рыжие волосы и глаза с белой радужкой. Ярко-белой. Как могут быть белые глаза? Не знаю. У меня нет матери, у которой я могла бы спросить. Кожа желтая, как у мертвеца. Иногда, в особенно пасмурные дни, она отсвечивает веселеньким зеленым. На запястье и до самых среднего и безымянного пальцев левой руки розоватый шрам. Последняя память о детском доме. Я сбежала из него, когда поняла, что дети, и окружающие их взрослые просто не способны понять меня. Воспитательницы и «директриса», все время пытались меня куда-нибудь пристроить, в какую-либо семью, но я никому не подошла. Как мне объясняли, это из-за моих родителей, не понятно куда девшихся, и разговоров о кладбищах. Дело не только в том, что я не нравилась семьям, дело в том, что они не нравились мне. Многие из воспитательниц пропитывались состраданием ко мне, но, как к неведомой зверюшке, боялись близко подходить. Дети дразнили меня. Кто-то однажды подсунул мне в кровать огромного паука и, похихикивая, ждал моей реакции. Каково же было его удивление, когда я спокойно, осторожно, чтобы не покалечить, взяла паука и пересадила его в безопасное место. Я думала, это отобьет охоту надо мной издеваться, но своими действиями произвела еще более странное и отпугивающее впечатление. Тогда, когда пристальные взгляды и повышенное внимание стали совсем уж невыносимыми, я сбежала из детского дома. Моего седьмого по счету детского дома.
    Об ограждение я поцарапала руку, так как бежала ночью, и было очень темно. Больно. Но еще больней оказалось то, что меня, бездомную сироту, никто не стал искать. Ни власти, ни воспитатели… Обо мне просто забыли.
    Прочитал плохую книгу, забрось в дальний угол. Начни с чистого листа.
    Ношу я обычно длинное, до пят, черное пальто из грубой ткани с капюшоном. Под ним кружевное беловато-желтоватое от времени платье. Тоже до пят. Свадебное платье мамы. Все, что от нее осталось. Блеклого, серо-травяного цвета ранец, в который помещается все на свете, несколько книг. А еще ботинки. Им тоже следует уделить немного внимания. Тяжелые, массивные, на тракторной подошве. Что им снег, что им зной, что им дождик проливной… все, как сказали бы многие «море по подошву и горы по шнурки».
    Где мои родители? Если честно. Я не помню ничего связанного с ними. Мне приятна мысль, что я потомственная ведьма. Иначе откуда белые глаза?
    В школу я не хожу. А зачем? В этом нет никакого смысла. В школу ходят для того, чтобы получать знания и жизненный опыт, а у меня слишком много знаний, а жизненного опыта хватит на шестерых. Моя парта – сырые балки с ошметками штукатурки или могильный крест, свалившийся от времени. Моя тетрадь – память веков, изложенных в фактах истории. Мой учитель – неумолимое время.
    Иногда, когда я, без какого-либо дела, сижу на старинной узорчатой кровати с балдахином из желтой, точнее пожелтевшей ткани с кружевом на концах в тон моего платья, в центре комнаты, и думаю, думаю, думаю о том, как хорошо быть дождем…
      Происходит это…
    После приятного запаха озона в мою «детскую» влетает сначала белый, белоснежный голубь с красным пятном на пушистой шейке, а потом врывается раскаленный, удушающий воздух.
    Мне всегда казалось, что это мои родители, находящиеся где то далеко, шлют мне привет. Каждый на моем месте бы удивился. Но я не удивляюсь. Что это на самом деле…
После дождя хорошо выйти из своего убежища на свежий воздух. Тут все же нет той затхлости, которая наполняет мой дом. Я иду к старой разрушенной церкви из старого кирпича и делаю попытки забраться на самый верх, к кресту. Здесь намоленное, святое место, с тысячами людских помыслов, горестей, желаний, и все это наполняет меня, как бездонную чашу, до краев, и заставляет верить. Во что, пока неизвестно. С третьего раза мне обычно удается взобраться на крышу. На уступе перед кирпичным куполом написано витиевато: в честь кого названа церковь и кто ее основатель. Цель достигнута.
    Сверху открывается незабываемый, но унылый вид на окрестности.  Около самого горизонта пара-тройка жилых домов – все это осталось от прежде многочисленной деревни. Обитают там в основном пожилые люди на закате жизни. Они часто оставляют мне поесть, как Кладбищенскому Духу, мифы о котором распространились вплоть до поселка городского типа, за тридцать километров от сюда. Однажды кто-то из местных увидел меня в моем плаще, сменившим в тот момент пальто, но тоже до пят, с распущенными волосами, и решил, что я мертвец, вышедший из могилы. По легенде я – нечто вроде призрака, не нашедшего себе приют на земле и покой на небе, которого надо умилостивить, чтобы избежать кары. Кара – потеря кого-то из близких, или себя любимого. Бояться, вот и кормят. Мне нравится.
    Дальше, на что я обычно обращаю взгляд, это бесконечные поля и хилый лесок, состоящий только из одних веток, никогда не покрывающихся свежими листьями. Есть даже речка, она заросшая, в основном смотрится, да и по свойствам похожа на болото. В нем даже кто-то утонул…
    Потом, если обернуться назад, что я, собственно, и сделала, увидишь скопление моих мыслей – кладбище. Оно состоит из двух ярко выраженных частей. Первая и вторая. Богатые и бедные. Первая – здесь кладут цветы люди, приезжающие из далекого города на шикарных машинах. Мне всегда противны те сожалеющие лица, с которыми они сначала стоят около богато отделанных могил, а потом, смеясь, распивают спиртные напитки, едят и разбрасывают мусор. И сегодня приезжала парочка таких. А мне за ними убирать… Вторая – приходят местные, уже без красочных искусственных цветов. Они мне больше по душе. По крайней мере, нет никакой фальши на лице. Постоят, повздыхают, прольют слезу, поделятся горестями и уйдут, не оборачиваясь. Не смеются над пошлостями и не разбрасывают отбросы направо и налево. Ночью сюда побаиваются ходить.
      Из-за меня.
    Ладно. Сейчас уже девять часов, пора спускаться, навестить ИХ. Они не требуют к себе внимания, но нуждаются в нем. Все, кто жил развязно, не по правилам, после смерти усвоили урок, и ничем не отличаются от примерных тихонь и добродетелей. Все они: Нериванских Петр, Ирина Солнечная, Сухоруков Алексей, Потапов Мишенька, Юрочка Вяземских, Леночка Подгорная, Абрамовы Елизавета и Данил, и много, много других. Их столько, что я не могу сосчитать. Я снова и снова хожу по дорогам, пытаясь запомнить. И все время нахожу кого-то нового. Конечно же, у меня есть и свои любимчики, около которых я провожу больше времени.
    Что ж, пора слезать с церкви. Думаю, мое увлечение сидеть как можно выше во время грозы, обеспечит мне путевку на это самое кладбище с помощью молнии, но ничего с собой поделать не могу. Меня тянет к высоте. Тем более, я не дорожу жизнью.
    Ноги в дородных тяжелых ботинках на тракторной подошве с хрустом едут по крошащемуся кирпичу. Я цепляюсь руками за едва заметные выступы. Слезать всегда труднее, чем забираться наверх. Я люблю запах кирпича. Мокрого кирпича. Иногда хочется набрать в горсти эти крошечные остатки церкви, перебирать их, подносить к лицу, просто зарыться в эту пыль веков, спрятав, как страус, голову от всех проблем. Шаг вперед, шаг назад, легкий кошачий прыжок, близко к земле на четвереньки – вот я уже внизу. Отряхиваюсь и иду через перелесок на кладбище. Ранней весной нет никого, кто бы мог разнообразить скучное уныние вокруг. Нет кузнечиков, вездесущих бабочек, торопливых пчел.
    Хочется поведать, почему я выбрала именно это место для жилья. Во-первых, тут меня никто не найдет, во-вторых, здесь самое большое кладбище из всех двенадцати городов вокруг, и, наконец, в третьих – это место, как я уже говорила, тянет меня. Частые голые кусты царапают мне ноги, пролазя даже под пальто, оставляя на них алый след. В отличие от других растений, весной на них не набухают почки. Не появляются листья и цветы. Настоящий кладбищенский гербарий. Все, на что они способны, это царапать мне ноги, путаться под башмаками и ломаться от промозглого ветра. Они, прекрасные в своем спокойствии, оставляют след в моей душе, такой же алый, как и царапины на моих ногах. В моем равнодушном сердце давно уже живет покой, безраздельно подавляющий все яркие чувства. Если тебя все время бьет жизнь, надо искать верный выход, позволяющий достигнуть утешения. А что еще может утешить человека, кроме спокойного невмешательства?
    Серая тень скользнула мне под ноги. Мой паук. Он единственный из живых существ, оставшихся в моей сумасшедшей жизни. Да, да, тот самый, которого мне подсунули в детском доме. Мохнатый тарантул. Он не кусает меня, не боится, и вообще, ведет себя как домашний зверек. Чем он питается – не знаю, и знать не хочу. Что, будет лучше, если я пойму, что чью-то маленькую жизнь только что унес мой питомец? Для него это всего лишь следующая жертва, пища, а для меня – очередная графа в пищевой цепи. Ничего личного – мой Мохнатыш хочет кушать. Не запрещайте ребенку. Сколько живут тарантулы, санитары природы, мне не ведомо. У меня давно уже впечатление, что именно мой паучок бессмертен. Живет он вместе со мной, плетя паутину в самом темном углу комнаты, за рваной картиной. Иногда он ночью забирается ко мне в кровать, по привычке. Ну не мило ли? Размеров он примерно с ладонь взрослого мужчины. Может, больше. С толстеньким брюшком. Я все жду, когда он перестанет расти, «а то, - говорю ему, - вырастешь в мутанта, и что мне тогда с тобой делать?» Паук в немую со всем соглашается, но расти не перестает. Он всегда был рядом со мной. Сколько себя помню. И не важно, кто и что про него думает. Я не променяю его ни на каких распрекрасных кошек и собак – с ними я уже давно бы сошла с ума от одиночества и непонимания. И паучок знает это. Чувствует.
    Сейчас он забрался ко мне на плечо и с невозмутимым видом поехал на мне к кладбищу, сверкая в темноте всеми своими глазами. Как бы было хорошо, если бы и я могла на кого-нибудь так залезть и проехать бы до конечной, сказав: «Тормозите, вот моя остановка, под названием «Новая жизнь»». Но нет, не существует таких перевозок, даже для таких странных людей, как я.
    Хватит размышлений о невозможном. Вот и кладбище. Кресты, памятники. Лица на холодном мраморе. Искусственные цветы, венки. Земляные насыпи. Резные ограды. Как знакомо. Они мои родные. Моя семья. Надо же, то, что хоронит души чужих, не дает мне умереть, придает мне сил… Наверно я какой-нибудь энергетический вампир. Определенно. Тут мой взгляд падает на свежий бугорок в части кладбища из раздела «Бедные». Ни креста, ни опознавательной таблички. Подхожу поближе. Паучок на моем плече тоже начинает беспокоиться. На сырой земле лежит лишь кусок фанеры с надписью: «Иван Сергеевич Петренко. 1930 – 2010 гг.».  Две тысячи десятый? Но ведь он уже минул! А насыпь кажется такой свежей, рыхлой, будто вчера хоронили. И никогда раньше я не видела этой могилы… еще одна странность в коллекцию. Иван Сергеевич, должно быть, прошел всю войну, видел ее своими глазами. Из ветеранов. Что сказать, покойся с миром. Раз нет цветов, значит и родственников нет… хотя, может я и ошибаюсь.
    Такие могилы изредка появляются на этом кладбище. Вроде, не было, не было, и тут – раз! И появилась. В основном похожие на эту вот, без таблички, без креста. Там покоятся обычно военные люди. По моему предположению, это силы из мира мертвых возвращают без вести пропавших и умерших на чужбине солдат на их законное место на родине. Непризнанные герои, неизвестные бойцы. Те, кого своенравная история не задумываясь обошла стороной. Другого объяснения нет. Я насчитала уже где-то пять таких могил. За всеми ними я присматриваю, убираю листву, делаю какое-то подобие креста… и они благодарят меня. По-своему, конечно. Дарят частичку своего покоя, который, в свою очередь, дарю им я. Смешно получается: они не могут успокоиться, если за ними не буду ухаживать какое-то время, а мне необходимо за кем-то ухаживать, чтобы не чувствовать себя одинокой. Мы принадлежим друг другу, но в то же время существуем по отдельности. Человек, мозг, разум. Человек не мог бы быть разумным, если бы у него вырезали мозг. Так и мне нельзя забывать об ушедших, если я хочу быть на ступень выше людей без мозга. Если я хочу быть собой. Если я растеряю весь опыт поколений, я не смогу двигаться вперед, мне придется вернуться на стадию первобытного человека, чтобы снова совершить те ошибки, на которых необходимо учиться. Я отошла на пару шагов от насыпи, поклонилась до земли, взяла в руку горсть песка и бросила на холмик. Кто-то же должен его проводить. Так, где там эти богатые разгильдяи положили цветы? Надо взять хоть парочку, денег у меня нет, и никогда не будет, так что придется позаимствовать. Тарантул засыпает на моем плече. Или пауки не спят? Вот эти, красные розы с капельками клея – имитация росы, как раз подойдут. Тут таких пруд пруди. Тем более Мохнатыш проявил активность. Я извинилась перед мраморным памятником с полным добродушным лицом с надписью «Владислав Семенович Долесный». Он простит меня. Я ведь не воровка. Я не для себя. А у него еще будет много.
    Все, теперь все, что я могла сделать для Ивана Сергеевича, я сделала.
    К сожалению, меня все время посещает чувство вины перед одинокими умершими людьми. Мне стыдно за их родственников, забывших о корнях своего генеалогического древа.
    У меня нет календаря, чтобы замечать числа, дни и недели. Точно я знаю только времена года и единственный праздник – Пасху. Тогда для меня являются ориентирами цепочки родственников, словно жучки стекающихся к самому многочисленному кладбищу в двенадцати городах. Куличи, цветы, раскрашенные яйца – все это пестрой чередой проносится у меня перед глазами. В такие дни мне только остается сидеть в своем унылом убежище и смотреть на недоступное мне счастье. С ними столько детей, и все они смеются, поздравляя своих спящих родственников с праздником. Пасха – самый радостный и самый грустный из всех праздников в мире для меня. Именно в это время к моему сердцу прокрадывается скользкое одиночество. Оно душит меня, не давая радоваться. Мне так мерзко, так противно, словно кто-то из бестолковых людей раздавил моего паучка. Я не завидую, нет, я просто грущу. Обидно жить с мыслью, что даже у мертвых есть любимые, родные люди, а у тебя, живой, пусть и странной, нет никого, совсем никого в этом мире. Ах, нет, есть. Мохнатыш. Но он, к сожалению, не в счет…
     Мое любимое занятие – сидеть на могилах и придумывать истории жизни людей по немногочисленным табличкам, словам напутствия, сопровождающим в последний путь, старым пыльным изображениям лиц. Один и тот же человек по сотни раз на дню представляется мне то злодеем, то героем, а то и просто неприметной одинокой серой личностью. Но понемногу у меня все же складывается устойчивое предположение об этих людях, поминутно перерастающее в уверенность. Надо же, я сама начинаю верить в то, что напридумывала! Исходя из этих историй, я могу им сочувствовать, соглашаться с ними, поздравлять с днем рождения, что, по сути, не так легко, поскольку я не знаю чисел. Странно, не правда ли? Так получается, что когда не можешь подружиться с живыми, настоящими людьми, приходится искать друзей среди мертвых.
     Мое время – ночь, и темные пасмурные дни, когда никто в своем уме (Я, как видно, не в своем) на кладбище не заявится. А если и заявится, то увидит там меня и убежит без оглядки. Всех пугает мой вид. Еще бы! Бледная девочка с зеленоватой (от природы досталась, и еще потому, что ранней весной еще не успела загореть) кожей, как у зомби, в распахнутом плаще, из под которого выглядывает белое свадебное платье в кружевах, кое-где порванное, с накинутым на голову капюшоном, в тяжелых ботинках-бульдозерах, растрепанными волосами и абсолютно белыми глазами, словно пораженными катарактой. В придачу к этому у нее на плече сидит огромный паук устрашающего вида, задумчиво плетущий свою паутину, а в руках всегда какой-нибудь букет цветов, чаще неживых. В кошмаре не приснится такое. В такие моменты я вполне оправдываю свое прозвище Кладбищенского Духа, потревоженного смертными людишками. Но именно сейчас, когда на улице такая послегрозовая погода, я могу спокойно уснуть на свежих, чуть мокрых насыпях и видеть сны, где я счастлива с этими мертвыми людьми, среди которых неизменно мерещатся родители. Я сплю, а в это время кто-то другой, на могиле которого я лежу, может выйти из своего мира невидимым, и навестить родных. Я нужна спящим, чтобы помогать чужим людям, так как сама я этого сделать не могу. Каждый раз, когда кто-то оказывается на волоске от смерти, когда на него летит, визжа тормозами, машина, падает самолет, несчастливым пассажиром которого он оказался, заносит нож грабитель, ухмыляется маньяк, террорист закладывает тикающую смерть, к нам на помощь по воле самого Создателя, приходят мертвые, получившие разрешение выйти на секундочку. Не ко всем успевают. Не всех спасают. Но усилия стоят того. У кого-то возможно было в жизни такое – все, конец неизбежен, врачи приложили все усилия и вдруг, после того момента, когда вся жизнь проносится перед глазами, наступает просвет, потом вспышка, и слышится:
- Невероятно, случилось чудо! Благодари Бога!
    И все это – пока я сплю.
     Пока я сплю.
    Кто-то скажет, что я спятила, разговаривая всю жизнь только с презирающими меня людьми, безмолвными могилами и своим пауком, но это… думайте, сами, мне не объяснить…
     Завтра Пасха, мне надо выспаться, а то я буду не в силах убирать за неряшливыми людьми, не ценящими мои усилия. Сегодня не получится долго сидеть у мертвых – уже показывается умытый край солнца. Значит, пора идти домой.


Рецензии