Две Особи. Следы творений, 2007. Глава 7

Содержание:

http://www.proza.ru/2010/07/27/1399 ПРОЛОГ
http://www.proza.ru/2010/08/12/1346 Глава 1. О МИРЕ И ЕГО ОПУХЛОСТИ
http://www.proza.ru/2010/08/27/998   Глава 2. ЛЕС И СОЛНЦЕ
http://www.proza.ru/2010/10/04/432   Глава 3. ЖИДКИЙ ЁЖИК
http://www.proza.ru/2010/10/14/938   Глава 4. ТЕНЬ НАД ЗВЕРОФЕРМОЙ
http://www.proza.ru/2010/12/23/1005 Глава 5. О МИРАХ, КОТОРЫЕ РАЗДЕЛЯЮТ ЗАБОРЫ
http://www.proza.ru/2011/12/07/1386 Глава 6. ЭЛЬФИЙСКАЯ ПРИНЦЕССА
http://www.proza.ru/2012/05/10/1030 Глава 7. ПОСИДЕЛКИ ВО СНЕ И НАЯВУ
http://www.proza.ru/2012/05/10/1046 Глава 8. ЗАМКНУТЬ КОЛЬЦО
http://www.proza.ru/2012/05/10/1053 Глава 9. КТО В МЕШКЕ
http://www.proza.ru/2012/05/10/1058 Глава 10. ЗАЙЧОНОК И ХОМЯК
http://www.proza.ru/2012/05/10/1062 ЭПИЛОГ


     ГЛАВА 7.
     ПОСИДЕЛКИ ВО СНЕ И НАЯВУ.

    

     I.

    

     Отощавшие сосны наконец расступились перед тропой и открыли скромный вид на тихий городской квартал. Несколько пятиэтажных домов угрюмо повернулись к парку своими самыми длинными стенами из темного кирпича. Что было дальше, скрывала густая, но какая-то нервная, дизгармоничная городская зелень. Наверно, после парка она была не слишком любима местными жителями, если через решетчатый забор тропинка уходила в медленно сгущающуюся серо-зеленую чащу. Конечно, немного скучную, как большинство городских лесопарков, но в иных местах тропа смущенно протягивалась среди густых, объемных зарослей, которые в десятке шагов по обе стороны стежки дорастались до такой угрюмости, что за частоколом стволов было по-настоящему темно. Этакий рай для маньяков. Наверно, играл адреналин в крови у прохожих на протяжении этого участка. И шарили глазки беспокойно по неведомой темноте. Небось не ожидая при этом встретить воплощение страха идущим прямо по тропе, как будто народу честному эти угодья давно не принадлежали. К счастью для Воплощения, по тропинке в это совсем не позднее время не проходил никто ни туда, ни обратно, и преодолеть незаметный забор случилось в полном одиночестве.

     Воплощение по-прежнему звали Андрей Ктырюк, когда, покинув территорию лесопарка, он остановился у границ жилого квартала. Он уже не был никем иным, кроме заурядного одинокого прохожего. Наверно, потому что местность была уже другая, обжитая. Город быстро делал из маньяка человека, не меняя его сути. И заподозрить что-либо в новом госте можно было только всмотревшись в его глаза, чего делать уж точно никто не собирался. Между тем стоял он на месте, даже не переступая широко поставленными ногами, подозрительно долго, провожая глазами идущих вдалеке среди домов прохожих. Несмотря на отдаленную видимость, вблизи он не казался пьяным. Он был как минимум нормальным, а как максимум потрезвее всех остальных. Слишком трезвым, чтобы в этом мире ощущать только этот мир.

     Собственно, он сам не вполне понимал, зачем он теперь застыл посреди незнакомой местности. Да еще что-то искал глазами. Видимо, потому и застыл, что пришло время самому хоть что-то понять. С ним уже бывало такое: еще во время учебы, когда он нашел свое тело стоящим перед библиотекой. Уже тогда было что-то большее, чем калейдоскоп бессознательных образов. Не могут радиопередатчики ни с того ни с сего привлекать людей. Должно быть какое-то управляющее звено, оправдывающее странный дар и, очевидно, несоизмеримо превосходящее по уровню его скромную персону. Настолько превосходящее, что первые сеансы вполне справедливо напоминали слепой лунатизм. А еще это звено таило в себе необъяснимую прелесть.

     Андрей стал задумываться над этим только недавно, но уже третий день неизменно и осознанно выходил из дому и все дальше углублялся в этот невеселый лесопарк, из которого только что благополучно вышел. Найденный кусок ткани лишь чудо уберегло от скоропостижного выброса, и в часы отрезвления все произошедшее казалось сном. Только вот часы эти были слишком редки и потому сами виделись не более, чем паразитными сновидениями. Как бы то ни было, плывущий силуэт не покидал его памяти. И только теперь он начинал понимать, что именно это явление, помимо всего прочего, было частицей той самой необъяснимо погребенной памяти.

     Итак, третий день Ктырюк хаживал в окружающие его ныне малознакомые земли. И сколько бы еще продолжались эти мытарства, сложно даже представить, если бы ни тяга хоть немного соображать. Поэтому, постояв пару минут на одном месте, Андрей освободил пухлый карман и достал оттуда свою супершапку-невидимку. На этот раз он предварительно огляделся не в пример внимательнее обычного. Хватит, подумал он, строить из себя рассеянного идиота, который напялит и волшебные трусы, будь таковые, прямо на людях. В конце концов, лето, в шапках никто не ходит. И погружаться в себя, не доведя до конца простейшие движения, после которых неадекватные очевидцы тут же начнут передразнивать: «Ян-нээ русскиий, я ээстон-нээц». Хватит. Но шапку все же придется надеть.

     Андрей стал понимать, почему он никак не может дойти, хотя еще около дома неведомая кривая тропинка посреди леса его сознания была отлично видна. Видимо, звезда, его ведущая, стала настолько яркой и сильной, что перестала восприниматься — как идти на свет, если свет кругом? А чтобы вернуть чувствам стабильность, надо просто ослабить раздражитель. Вот затем и понадобилась в дороге шапка.

     Надо сказать, не больно-то она помогала последнее время. Система успела навостриться и на слабые сигналы, а шапка только подавляла самое сильное. Но этого должно хватить.

     Кто-то носит черные очки, кто-то поблескивающие шапки. Быстро напялив головной убор, Андрей решительно двинулся вперед. Зарево, конечно, не сильно сократилось, но результат и так вызвал немалое удивление, когда ослабшие лучи сошлись всего на всего на одном из домов. Не очень это было благодарно — уверуй в чье-то истинное величие, и ни за что потом не представишь, что твой светоч притаился не на небесах, не в Шамбале, а в каком-то обшарпанном московском домишке под снос. Но душа грустит, а ноги делают свое незамысловатое дело, и скоро Андрей уже стоял перед подъездом.

     Изображение вновь расплылось от яркости, но сомнений больше не было, и только сердце бешено колотилось, а ноги подрагивали и не смели сделать шаг вперед. Неужели это… это… все? Неужели спустя месяц тайная дорога наконец пройдена до конца, и вот он у тихого крыльца своего иного будущего? Или все так и было предначертано? «Все, Ктырюк, крепись, — сказал он сам себе, — Осталось немного. Хватит дрожать, ноги в руки и вперед!».

     А потом добавил уже не себе: «Все, солнце мое, я иду к тебе, я почти вижу тебя, только дождись! И умоляю, не гони, откройся хоть чуть-чуть!».

     По лестнице шел, тем не менее, неторопливо и выверенно, прислушиваясь к себе на каждом шагу и до зябкости боясь ошибиться в этот последний, столь волнующий момент, после которого вообще, может быть, ничего больше не будет… Еще тогда, в читальном зале, когда ему посчастливилось иметь дурость рассказать свои чувства Димычу Амперову, чего он только не думал о конце пути. И светлого, и страшного; и сам Амперов тогда что-то о смерти говорил… Но тогда было только начало. А теперь он все чаще ловил себя на мысли, что в сущности это не столь важно. Конец, начало, какая разница? Там просто нечто лучшее. Быть может, похожее на отголоски счастливых снов, а может, вообще ни на что не похожее. Только лестница кончалась, выводя на доски высокого, массивного просмоленного крыльца, своими резными опорами рассекающего ранний утренний ветерок, смешанный с росой и последним туманом. Крыльца, за которым его уже наверняка ждут хлебом-солью и настоящей, благодатной тишиной.

     Как и перед парком, на лестницах в это время так же никто не ошивался, и это добавляло волнения. Коли сама реальность размыкает перед неизбежным свои створки, это что-то, да значит. К тому же не придется привлекать лишние подозрения, через каждый шаг сильнее натягивая и так не слишком подобающую обстановке шапку. Но пока его больше занимало не это. Пока надо было найти, собственно, то, зачем пришел, и это, несмотря на воодушевление, делать становилось все труднее. Хотя бы этаж определить, думал Андрей, переминаясь у окошка между пролетов. Или дождаться, пока в обозримом им пространстве что-то изменится? Нет, это уже слишком. Он не ждал руку помощи, которая бы протянулась из света, но и не сомневался в том, что его не просто ждут, он обязан быть там. Каким образом, зачем, это уже другой вопрос. И вообще для него уже и так немало сделали, и неведомая рука, обняв сзади, давно бережно ведет к себе. Пора и честь знать.

     И все-таки когда он уже стоял у двери на нужном этаже, откуда-то сверху послышались шаги. Не утруждаясь ожидать подобного, Ктырюк и не успел как-то полноценно среагировать. Он так и предстал в чьих-то глазах стоящим перед одной из квартир с натянутой почти до кончика носа непонятной шапкой наподобие маски. Ему еще автомата не хватало, зажатого где-нибудь между ног для пущей нелепости. И все бы ничего, вот только сверху в этот момент спускался милиционер.

     — Добрый день…

     Андрей начал медленно поворачиваться, но, почуяв неладное, преобразился тут же, скинув шапку с лица почти на самую макушку и уставившись на стража правопорядка большими невинными глазами.

     — Добрый день, говорю. Вы к кому? — милиционер столбенеть не собирался, он, очевидно, встречал уже немало всяких неадекватных молодых людей, кто в психдиспансере на учете, а кто и веществ разных наркотических не гнушается.

     — А… я… Да так, просто.

     — Что так просто? Вы к кому, я спрашиваю?

     — А… А кто есть?

     — Так, гражданин, в участок захотелось? А ну дыхни сюда! И документы, живо! И рукава задери до локтей!

     — Нет, нет, не надо! — попятился к стене Андрей, — Я… я… Ничего, я просто… Меня зовут Андрей Ктырюк, у меня есть паспорт, я пришел к своему товарищу, который мне послал по электронной почте свой адрес. Он говорил об этом доме и… — он неуверенно покосился на ближайшую дверь, — Об этой квартире. А что-то не так? Я, конечно, не вполне уверен, он мог ошибиться, но вроде эта.

     — А шапку что напялил?

     — Да напугать его хотел. И разыграть.

     — Короче, ошибся твой друг, если ты, конечно, не выдумал весь этот бред. Пустая это квартира!

     — Пустая?

     — Да пустая. Уже день как пустая. И вообще хозяева ее сдавать пытаются, только никто не хочет заселяться.

     — Почему?

     — А мне почем знать? Позавчера здесь какая-то молодежь вроде тебя пьянку устраивала. Типа студенты что-то отмечали. А в остальные дни пусто. Правда жители говорят, что тут чуть ли не каждый день кто-то собирается, якобы такая же молодежь, и все один и тот же женский голос одинаковый тост произносит, что-то типа выпьем за сибирские леса. Короче, бред полнейший. Нажираются, вот и мерещится им всякое, а нам ложные вызовы.

     — Какой?

     — Что какой?

     — Голос. Женский. Какой?!

     — Тебе-то зачем, ты что, тоже того… невменяемый? А ну брысь отсюдова, чтоб тебя здесь больше не видел!

    

     II.

    

     На развесистом кудрявом дереве копошилась кошка. Затерявшись на высокой ветке, она то и дело стряхивала вниз обрывки листьев, но снова успокаивалась, уцепившись в удобной позе.

     Проходя мимо, Вергилий даже не повернул головы, благо, на кошек он насмотреться успел. И только в тот момент, когда почти уже за его спиной послышался отчаянный шелест листьев и из кроны тяжело рухнуло что-то черное, он вдруг замедлил шаг почти до полной остановки и нервно повернул голову. Но к этому времени то самое черное, что упало на землю, без промедлений продолжило столь же стремительное движение в горизонтальном направлении, обиженно скрывшись в ближайших кустах.

     Вергилий оторвал растерянный взгляд от кустов лишь спустя десяток секунд. Ему в лицо снова подул неуверенный порыв ветра, видимо, той же природы, что и сбросивший кошку. Ноги готовы были продолжить недалекий путь, но мысли по-прежнему чему-то сопротивлялись, словно уводимые за шкирку в те самые кусты. То ли сказывалось особое отношение к кошкам, связанное с близостью офиса Сурковского, то ли некое более бессознательное противоречие вызывало мысли наподобие того, что кошка как никто другой приспособлена к безопасному падению, но это не имеет значения, ведь просто так кошка не срывается. Какого она была цвета? Черная какая-то? Пора уже запоминать, какие кошки появляются поблизости столь важного места, попытался Вергилий оправдать свою рассеянность. Правда сразу понял, насколько серы они все и ночью, и днем, коли смотреть краем глаза.

     Амперов тоже выглядел невесело, хотя старался не подавать виду, и объяснений от него можно было даже не ждать. В помещении было по-прежнему тихо и пусто, что определенно успокаивало, отгораживая от шума и других менее желательных проявлений. По крайней мере, дорога от подъезда до цели под взглядами сотрудников казалась не в пример более напряженной, чем нынешнее праздное сидение.

     — Значит, он, говоришь, слишком непроницаемый? — уточнил Дмитрий. — И ничего из него выудить не получается? Что-то как-то странно выходит. Будто он загодя знал о твоем приезде.

     — Да знать-то он мог. Что ж, Мила не предупредила его?

     — Все равно неестественно это. Хотел бы я с ним, конечно, поговорить. Потому что не до конца осознаю твои слова. Не может человек так хранить свои знания. Тем более, если он их еще использует. Всегда можно найти прорехи. Либо тебе это просто не позволил уровень собранности, что очень вероятно, судя по всему остальному, либо он действительно тот еще франкенштейн.

     — Пожалуйста, профессионал! Давай к нему, постучись в ворота, наплети какую-нибудь муру, авось пройдет.

     — Ладно, ладно, пока не будем торопиться. Здесь нужен комплексный подход. Меня больше интересует, как ты понимаешь, другой субъект. Если я правильно понял, тебе опять неоправданно повезло.

     — Называй как хочешь, но у меня до сих пор холод в мыслях от этого мужичка. Ты же сам меня уверял, что никого там поблизости нет. Или ты думаешь, он невидимое око Высших сил?

     — Стоп, подожди. Во-первых я тоже не око Высших сил, и гарантировать, что поблизости дуэли никого нет, могу только с определенной вероятностью. Во-вторых, человек без определенного места жительства — личность в общем случае весьма мобильная и весьма осторожная. Кстати, ты же сам говорил, что кого-то видел тогда под кустами, то ли спящего, то ли мертвого. Что, забыл? И что теперь прикажешь делать? Мы теперь его там вполне можем не найти, а он нам очень нужен.

     — Может, мне у него надо было визитку попросить? Лучше ты мне объясни, в конце концов, что за белобрысый? Что за таинственное звено, о котором никто из нас до сих пор понятия не имеет? Ты ж не земле был, вокруг нас бегал. Как ты мог его не усмотреть?

     — Никакого белобрысого я не видел. И если бы видел, в темноте цвет волос… уж извини. И вообще учти, на каком расстоянии я был. И в каком настроении. А потом, после замыкания, попробуй различи что-нибудь. Хоть и утро уже начиналось.

     — Ладно, предположим. Но я никакого белобрысого тоже не видел. Тем более рядом с собой, да наверху. Значит, пока я был в сознании, никого постороннего там точно не было.

     — Подожди, Вир, не лукавь. Ты же сам мне говорил, что был свидетелем чего-то… чего-то, а чего, сам так и не объяснил.

     Вергилий вздохнул, хотел уже неосознанно закрыть лицо ладонями, дабы отмежеваться от этого несуразного мира хоть на пару секунд, но опустил руки и ответил:

     — Что бы я не видел, белобрысым это не было точно. Хочешь знать, что я видел? Призрачную фигуру Смерти. А может, наоборот, Пресвятую Богородицу. Устроит? Только не надо кривиться от разочарования.

     Дмитрий кривиться не стал, но продолжать жаркую дискуссию уже явно не пылал желанием. Наступила пауза, и вольные глаза неосознанно поползли созерцать обстановку, тайно надеясь отыскать что-нибудь новое и отрадное. Вместо нового вспомнилось недавнее, и скосившись на выход, Вергилий неуверенно спросил:

     — Ну как?

     — Она-то? Да как всегда. Сегодня еще не общались, поэтому что-то дельное сказать не могу. Ну что, пойдешь сегодня новое обновление ставить?

     Дмитрий не был склонен волноваться по этому поводу, и больше внимания вполне справедливо уделял совсем другой стене, той, что вела в серверную. Впрочем, и там последнее время было подозрительно тихо. Вергилий это понял сразу и давно уже осознал, что источник беспокойства по ту сторону двери слишком неоднозначен и сложен, чтобы позволять себе волноваться из-за него как из-за в простой житейской неприятности. А вот стена, за которой минуя еще одну перегородку, располагался вполне знакомый зал, стена эта заставляла совсем по-другому стынуть душу. Отчего-то вспомнилась сорвавшаяся кошка. А потом быстро уходящие за крыши домов облака. И с новой силой возникло противоречие между желанием отвернуться, не выходить, застрять  в вентиляции — лишь бы исключить вероятность встретиться в коридоре или случайно наткнуться боковым взглядом… .

     — Да, — продолжил Амперов, — Вот уж не думал, что у тебя все будет так интересно. Нет, конечно думал, что просто атаковать ученого ты не будешь, но чтобы до такой степени… И о чем ты сейчас больше жалеешь: что не остался дома с Елиным или что вы недостаточно долго побыли вдвоем? А как тебе этот Святослав? Ты так и не рассказал свое впечатление.

     — Димыч, причем тут это… недоразумение? Ты бы еще про тех, с кем мы в метро толкались, спросил.

     — Э, вот это ты зря. За лесом деревьев не видишь. Ты мне что говорил? Что она вдруг начала его расхваливать, а потом их необычно теплые отношения подтвердились на практике? Их дружба чрезвычайно горяча, но при этом не захватывает области амурных похождений каждого из них, так?

     — Ну и что?

     — А то, гениус, что этот человек не менее близок ей, чем Елин, знаком с ней с детства, причем с жутко раннего детства, а мы об этой связи ничего не знаем! Как, впрочем, и о связи с Елиным. Ты не находишь это странным? Не может стальной тросс быть невидимым. Если ученый связан с нашим делом, Мила связана с ученым, значит и этот детина тут далеко не на последнем месте… Ты вообще можешь сказать, на кой хрен Елину чужая гражданка, даже не являющаяся в полном смысле родственницей? А на кой хрен он ей? Халявная квартира?

     — Димитрий… Ты что хочешь сказать? Внебрачная дочь, о происхождении которой только он и знает? И плюс еще один внебрачный сын. Только от другой женщины — глазки-то немного разные. Так что ли?

     — Да хоть бы и так. Был бы внимательнее, авось не так бы тупо гадали. Значит, ничего из того, о чем они говорили, как он себя вел, что упоминал, ты, естественно, не помнишь?

     Вергилий кивнул. Осознание приходило медленно, горько и туго, но к этому времени он и сам понимал всю допущенную оплошность не хуже Дмитрия.

     — Короче, Вир, надо этой компанией еще заняться. Да, кстати, когда Олеська будет? …Понимаю, понимаю, не сыпь соль…

     — Димитриус, какая соль? Лучше расскажи, при что у тебя с решеткой? Сурковский решил вопрос с камерами?

     — Представь себе, решил. Часть камер уже поставили. Да, меня это тоже удивило.

     — Но не обрадовало?

     — Но не обрадовало. Потому что все слишком сложно, чтобы решать проблему методом взаимных претензий. Как видишь, пока все тихо. Глеб прав, сейчас как минимум несколько дней не будет и шороха. Глеб подумает, что его опять все надули, хотя на деле все гораздо сложнее. А объяснять ему что-то уже поздно. Короче, чувствую, надолго мы на нашей должности не задержимся.

     — Тогда надо активизироваться на том, что мы можем сделать только здесь, — сказал Вергилий максимально бодро. — Значит, камеры уже установили? Где?

     — Внутри. Ничего толком не видно, но все же какой-то обзор есть. Будешь опять просматривать все записи? Ты ведь так и не понял, почему часы шли не правильно?

     — Подожди, всему свое время. Скажу даже больше: через пару дней ответ на этот вопрос будет.

     — Вот как? А почему через пару дней?

     — Потому что… Существуют особые приемы для стимулирования интуиции. К тому же некоторые догадки уже имеются… Ладно, это потом. Пока надо подумать, как сделать так, чтобы камеры в конце концов что-то увидели.

     — Вот уж в чем мы не властны…

     — …Стенки валерьянкой смазать.

     Дмитрий утвердительно хмыкнул, но более устало, чем радостно. Испытывать издевательства ему совсем не хотелось, а еще меньше тянуло отыскивать в грязи издевок дельную золотую жилу. Он встал, прошелся по комнате, потом открыл серверную и скрылся за дверью. Развернулась тугим покрывалом тишина. И только из внешнего мира, из коридора и с улицы — а может, это просто казалось? — доходило что-то незримое и многоголосое. Вергилию не хотелось вдыхать тишину; он уселся поудобнее в кресло, зашуршал одеждой. Но постоянно шуршать не будешь. И по столу барабанить не выход. А ощущать себя скромным виновником чего-то страшного, ради чего заставили ожидать своей участи перед темной ужасной пещерой, из которой раз в неделю вылезает некое кровожадное чудище — ощущать себя подобным счастливчиком не тянуло. Хотя ко всему привыкаешь.

     — Нет, здесь мы ничего уже не найдем, — сказал вернувшийся Дмитрий. — Придется снова заняться действующими лицами. И придется принять в этом участие лично мне. Ну как, может теперь мне с Милой встретиться?

     Вергилий ничего не ответил и даже готов был поклясться на словах, что никаких претензий и несогасий не имел. Но вместо этого повернулся к ближайшему свободному компьютеру и сказал:

     — Нет, все-таки снова встретиться с ней придется опять мне.

     И уже более уверенно продолжил:

     — Здесь есть Интернет? Найдешь на карте из космоса ту железную дорогу?

     — Ты что замышляешь? При чем тут железная дорога? Ты с кем хочешь встретиться: с Милой или с твоим мужичком?

     — С Милой, с Милой… Так, вот это направление, где-то здесь должны быть пути.

     На экране в грязно-зеленых тонах вырисовывались черты земель, подробно и бесстыдно обозренных камерой спутника. И с каждым увеличением, помимо крупных людских строений, все зеленее проявлялась другая сторона местности.

     — Вот, вот, стоп! — прервал процесс Дмитрий, — Вот он: дорога, потом здесь мы пешком пробирались, а вот рельсы. И лес.

     Вергилий сдвинул обзор в сторону леса, а сам уже менее оптимистичным тоном начал объяснять:

     — Придется полагаться на откровенность… Сложная вещь, но, как говорится, уже пора… Я тебе не рассказывал про сны. Про те, которые она мне описывала. А мне в тот момент, скажем так, пришлось невольно перетряхнуть кое-какие неприятные воспоминания. Нет, это, конечно, глупость, если так подумать…

     — Да что глупость-то? Я еще не видел ни одну девушку, которая согласилась бы пойти с полузнакомой темной личностью в заброшенный лес на скучных подступях к Москве. Или я тебя не так понял?

     — Ты просто Милу не полностью видел.

     — О да! Это ты ее только полностью видел, не считая купальника.

     — …Ты посмотри на карту внимательнее. С какой стороны мы видели этот лес, и где он начинается. Видишь? Живописная опушка густой чащи; крыши деревенских домиков, укутанные зеленью; необъятные дали. Не осевший утренний туман, свежесть, рассветное зарево; луч солнца, пробивающийся сквозь ветви в самую чащу… Водоем какой-то. Пруд что ли? Совсем другой пейзаж — а стоит пройти всего километр вглубь. Нет, Дмитрий, она согласится. Она не такая, как все. Она еще одной ногой в детстве. Ее сны и мечты слишком много значат для нее, она слишком преданна своему воображению, к которому я имел счастье прикоснуться только самую малость. Она видела этот лес. Во сне. И я видел этот лес. Наяву. Я хочу понять… Может быть, в чем-то ином мы окажемся на противоположных берегах… этой реальности.

     — …А мне что делать?

     — А ты тоже будь поблизости. Твоя помощь может понадобиться. По крайней мере, у тебя есть все шансы найти на месте какие-то вещественные доказательства, или попробовать напрячь память прямыми ассоциациями.

     — Диктофон с собой возьми. Чтобы своими словами опять не пришлось пересказывать невероятное.

     — Непременно.

     — Ну, тогда тебе уж точно самому придется с обновлениями к ней идти. Я тебе уже не помогу. Ну что, уже сомневаешься?

    

     Вергилий плотно зажмурил глаза, до такой степени, чтобы время на миг потеряло значение и всякую преемственность секунд. Ему уже не хотелось застрять в вентиляции — единственной желаемой глупостью было хорошенько выспаться, забывая всю эмоциональную окраску событий. А пробудившись, снова оказаться на пороге плохо знакомого зала без каких-либо неуместных мыслей. Но реальность была куда умнее любой глупости, и, остановившись на пороге знакомых деловых чертогов, он чувствовал, что сделать шаг вперед ему будет раз в сто труднее, нежели два дня назад. Впрочем, во столько же возросла и уверенность в неотвратимости этого шага, сколько бы не мучила закономерная робость. И даже беспардонное отсутствие рациональных основ, равно как и гарантии успеха всего этого предприятия, дорогу ему не перекроет.

     Вергилий вспомнил, какими быстрыми шагами шел первый раз, и только пуще прежнего смутился своему робкому ковылянию с видом каменного истукана, таскаемого за веревки смертельно усталыми рабами. А придется еще заводить разговор, раскапывая вчерашние эмоции… Но странным образом эти мысли оборвались, когда глаза отыскали знакомое рабочее место. Мила тоже его увидела и, судя по выражению, лица, если и не ждала его, то уж точно была не против новой череды общения.

    

     III.

    

     За окном светать небесные силы пока определенно не собирались. Стояла равномерная тишина по всей квартире и, кажется, на много шагов за ее пределами.

     Вергилий вылез из-под теплого одеяла аккурат в тапочки. Вне постели было прохладно, свежо, но совсем не дружелюбно. Ночной покой никого не ждал. К тому же вокруг головы продолжали витать тяжелые остатки снов, и любое поползновение за пределы теплого, сказочного, гармонично устроенного мира каралось такой тягучей апатией, что пропадала всякая уверенность в новом нестройном телодвижении: наяву оно было или опять во сне. Благо, чувства недосыпания как такового все же не проявлялось.

     Вергилий за десять минут оделся и собрал вещи. Но даже когда пора было идти, сон и явь продолжали свою отчаянную битву, делая движения ватными и неуклюжими. Оставалась только надеяться, что вся эта авантюра на самом деле не приснилась. Слишком бредово все казалось спросонья. Так дети малые вдруг решают встать раньше других и сбежать из дома в поисках настоящих приключений, как в книжках. К счастью, сам Кремнин в детстве никогда такой мурой не страдал. Но, видно, любая мура когда-нибудь да происходит в первый раз. Впрочем, в первый раз она уже происходила…

     Потом он бесшумно пробрался в коридор и одел куртку потеплее. Несмотря на якобы лето, пока за окнами стыло бесприютное царство холода. Если бы работало метро, все было бы куда приятнее. Но метро не работало, и способы добраться к месту назначения оставались туманны как уличные дали.

     Вышедши из подъезда, Кремнин нервно подумал, что если в течение пяти минут Дмитрий прикатит сюда шикарный лимузин с теплыми удобными сидениями, обижаться на него не стоит. В конце концов, не для себя одного заказывал поездку. А пока стоит хорошенько постараться не задубеть за эти пять минут.

     А тишина стояла нерушимая, освещения почти не было, и вдали даже до сгущающихся деревьев взор не доставал. Сон по-прежнему витал где-то близко, и глаза оглядывали местность с редкостным чувством глобального непонимания. Что называется, между сном и явью — ни то, ни другое.

     За домами по улице пронеслась машина. Вроде настоящая, не приснившаяся. Потом еще одна. Потом подул ветер. Дмитрий являться и не собирался. А ни к чему другому сонные мысли подбираться даже не заикались. Забелели фары, кто-то подъехал к дому совсем близко. Точно не лимузин. Какая-то черная иномарка, хрен ее прознает, какая. Вергилий с надеждой поднял глаза, но вскоре снова разочарованно потупил в темный асфальт. Из авто в бедном освещении вылез человек-неформал явно не по его душу. Высокая гребневидная стрижка, блестящий металл в ушах и других местах, свисающие вниз цепочки. Захлопнув дверь, и уж очень спокойно, невозмутимо отойдя прочь, панк тут же сделался смутной темно-синей тенью, чуждой, как и любой мир в темноте. Развелось тут всяких запоздавших протестников…

     На востоке постепенно нарождалась белизна приближающегося солнца. На этот раз облака были куда скромнее и реже, но словно бездна сквозь их края, холодная память впрыскивалась нестройными порциями в сознание, и становилось еще неуютнее. Где-то под этим же небом змеилась железная дорога, и редкие поезда сотрясали ее, даже не догадываясь о том, что она вроде как обесточена…

     Лишь заметив приближающуюся тень, Вергилий опустил взор… и отшатнулся к подъезду. Все-таки ночной странник пришел по его душу. Кремнин осознал это по-сонному медленно, но остро, иглой сквозь всю толщу мозга. И рассердился на себя за рассеянность, позволившую незнакомцу незаметно пересечь потемки и приблизиться к нему. Но рыпаться было уже поздно.

     — Что стоишь? Алле! Закурить не найдется?

     — Н…нет.

     Вергилий, покачав головой, попятился к двери. В лицо парню он не смотрел, готов был вообще отвернуться, но боковое зрение непривычно обострялось.

     — А что тогда мерзнешь, не спишь? — не унимался молодой анархист, — Пойдем, посидим. Времени-то много уже. Тебе ж еще кое за кем заехать надо.  Пойдем, пойдем!

     Когда незнакомец бесцеремонно взял его за руку, Вергилий подумал, что это сон, а значит сопротивляться совершенно не к чему. И только по пути голова постепенно доварилась до цели похода, до Дмитрия и до очевидной долгожданной связи между их планами и текущей реальностью. В следующий миг он уже был в салоне машины, и звенящий кольцами водитель завел двигатель.

     — Эй, подожди, — воскликнул Кремнин с заднего сидения, — Что все это значит? Ты кто? Ты знаешь Дмитрия Амперова, ты с ним знаком?

     — Ага, — усмехнулся панк, — К сожалению, знаком — давно и бесповоротно. А еще знаком с Вергилиусом Кремниным. Знаешь такого?

     Вергилиус еще цеплялся руками за переднее сидение, неудобно подскакивая на неровностях дороги и норовя вот-вот провалиться куда-то под коробку передач. Но понимание засочилось-таки в его разум теплой водицей. Сердце еще колотилось неуемным мотором, в то время как мышцы сами собой разжались, позволяя телу упасть на долгожданное мягкое подобие дивана.

     — Ты что ль, Димыч? — спросил он на глубоком выдохе.

     — Наконец-то прознал, — вздохнул в ответ водитель. Странно, он почти не искривлял свой голос, но только теперь его тембр вдруг оказался знакомым, — Я уж волноваться стал. Что такой голос поникший? Испужался? Иль не проснулся еще?

     — Да иди ты… — бросил Вергилий, блаженно устраиваясь на долгожданном сидении, откинув голову и глубоко вздыхая, — Ты что, Конан-Дойла начитался? Лавры великого сыщика покоя не дают? А зачем панком-то? Где шевелюру с кольцами достал?

     — А помнишь, Ромик-театрал в школе спектакли все на праздники ставил? Ну вот, подарил он мне еще тогда парик облезлый. Ну, я его подстриг, уложил, покрасил. Одел, загримировался. Давно я образ не менял, прямо как заново родился. А то прямо скучно как-то. Угрюмым администратором. Да, а кольца — они просто разомкнутые. Я хоть и анархист, но все-таки надругательство над собой делать пока не собираюсь. Кстати, больновато все-таки. Надеюсь, не отвалятся по дороге.

     — А что за авто? В прошлый раз на другой ехали.

     — В прошлый раз и водил не я. А авто нормальное. Старое, но надежное и послушное.

     — Ну и как по-твоему я должен предсталять тебя Миле? В таком виде… Ты не забыл, мы не просто кататься едем. Думаешь, ей будет приятно?

     — Да брось ты, она не эстетка, ей только интересней будет. Скажешь, знакомый. А если сразу увидишь, что узнаёт меня, скажи — брат. И все. А дальше садитесь на заднее сиденье и творите что хотите, время будет. Только умоляю, не молчите целомудренно. Я тут не просто так инкогнито.

     Вергилий неохотно кивнул, закрывая глаза в блаженной упругой тряске. Под лобовым стеклом у Дмитрия горел экран спутникового навигатора. Похоже, с дорогой проблем быть не должно. За стеклами была еще темень, но в салон сквозь тонкую щель проникал встречный ветер особой, первородной предрассветной свежести. И было уже не холодно. Чего больше всего боялся Вергилий, так это собственной памяти — о такой же тихой ночной дороге — давно, в другой жизни, насильно задушенной и забытой; вообще, кто знает, правдивой ли… Память, подобно стервятнику, парила где-то рядом, но садиться не пыталась, Бог миловал. Зато другие силы, родные счастливым снам, ласкали край души светлеющим заревом и возвещали о чем-то сказочном, словно вот-вот перед ними возникнут блестящие алмазные врата в иной, невероятный мир.

     Когда машина упруго притормозила, пристраиваясь у темной обочины, все сказочные предвкушения сменились волнительным порогом, через который надо было снова как-то перелезать. Вергилий знал, что где-то справа забор, за которым череда знакомых кирпичных домов, эта тихая идиллия, от которой холод по коже. Но за стеклом стояла темнота.

     — Ну вот, — тихо протянул Дмитрий, выходя из салона на свежий воздух, — Теперь смотри в оба.

     Вергилий был почти уверен, что тихое ожидание под холодным серо-синим небом продлится неопределенно долго и нагнетет уйму сомнений и боязней, в то время как тяжелые створки души надо открывать, если хочешь добиться своих эфемерных целей. Но не успел он даже выбраться из двери, как со стороны поселка из темени призаборных деревьев отделилась высокая юркая фигура. Небесный свет посеребрил контуры светлых волос. Дмитрий поспешно влез обратно.

     Против оправданных ожиданий, Мила не проявляла ни малейших остатков сна. Она была бодра, улыбчива, глаза широко открыты и лишены сонности. Похоже, она торопилась и, покинув участок, без труда выловила из темноты причалившую машину, куда и помчалась. Неужели даже не собиралась сегодня спать? Или грань двух миров была для нее не столь размыта? Вергилий ничего не успел подумать, услышав свое имя шепотом, переходящим в задорный звон. А дальше они оказались в салоне. Друг напротив друга.

     — Ну что, поехали? — звонко осведомился Дмитрий.

     — Ой, — воскликнула девушка, — Какой интересный! Как тебя зовут?

     — Это… Брат Дмитрия… — поспешил Кремнин развеять замешательство спутницы, — А… Александр.

     — Ага. Просто Шурегг! — поддержал его Амперов.

     Вергилий сглотнул слюну. Не хватало еще, чтобы сидящая почти в его объятьях Мила на всю дорогу увлеклась анархиствующим водилой. Да заводи ты наконец тачку, бессловесно крикнул он ему, почти шипя сквозь стиснутые зубы.

     Дмитрий тачку, конечно, завел, но выкинул новую пакость: включил музыку. Соответствующей направленности.

     — Ди…  Александырь! — не выдержал Вергилий, — Не мог бы ты заткнуть свое безобразие?! Мы не одни!

     — Извиняюсь!

     Музыка была приглушена почти до гула двигателя, и относительный покой долгожданным покрывалом окутал салон вместе с наполнявшими его душами. Только ветер из щели нестройно и разноголосо насвистывал отголоски своей необъятной ночной симфонии.

    

     Узкая дорога плелась по незнакомым потемкам. На обочине этой тоненькой полосы асфальта автомобиль был остановлен. Остановлен на полкилометра дальше: угрюмых зданий-призраков советской эпохи не видать, зато вместо бурелома обочина расступилась перед ночной туманной далью завораживающей красоты. Именно там терялась и рождалась тихая симфония ветров, именно там меркли лучи всякого света, что делало раздолье туманным, неразличимым в деталях и оттого целостным и необъятным. Только кромки лесов разной густоты и удаленности перекрывали друг друга на горизонте, подобно волнам грандиозного океана.

     — Ну, с Богом, — не по-панковски одухотворенно произнес из салона водитель. Те, похоже, его почти не слышали. Один вглядывался вдаль, силясь разглядеть свое ближайшее будущее и отыскать среди гармонии силы для общения, исход которого был до сих пор неясен. Другая степенно и глубоко вдыхала свежий воздух, вспоминая о чем-то приятном и ухватив пальцами холодную руку Вергилия. Гармонию нарушил взвывший мотор. Не успел Кремнин и оглянуться, как мирно стоявшая машина бесцеремонно сорвалась с места и укатила по дороге в сторону Города.

     — Ди… Шурик, Амперовское отродье! — вскипел Вергилий вслед удаляющимся красным огням. Одна его рука продолжала покоиться в пальцах Милы, другая сжалась кулаком в сторону сбежавшего авто, — Идиот! Надеюсь обратно он все-таки изволит прикатить…

     — А как похож на Диму, — произнесла Мила. — Ладно, зато тихо стало. Пойдем?

     Под ногами зашуршала трава, обочина дороги уводила вниз. Светать еще не начинало, но свыкшиеся с темнотой глаза отлично различали траву под ногами и черты лица напротив. Различали без ярких красок, но любая, малейшая игра света и тени воспринималась куда острее белого дня.

     — А правда, очень похоже, — произнесла завороженная Мила, — Как ты догадался, ты тоже видел этот сон?

     — Видел, — скромно прошептал Вергилий.

     — Невероятно… Ты готов видеть почти то же, что и я, у меня никогда таких друзей не было! Я вот этой поляны не помню, я помню лес, но все так…так гармонично подходит. А ты часто запоминаешь свои сны?

     — Не очень. Наяву слишком много… забот…

     — Да я тоже последнее время нечасто. А раньше, помню, такое снилось… Мне когда-то мама еще в раннем детстве говорила, что где-то далеко можно наяву найти свои сны. Она тогда, небось, очень пожалела, что мне такое сказала. Куда я только не забиралась в поисках хоть каких-то осколков! А иногда даже не в поисках — просто! Я вот думаю, заработаю побольше денег, куплю себе машину и тоже буду вот так вот под утро выбираться куда-нибудь подальше от города, где никого нет и никто не шелохнет душу. А потом буду спускаться вдаль, к лесу. Или к озеру. Или к морю…

     — А что сегодня не спалось? Ты такая бодрая…

     Вопреки ожиданиям, девушка замолчала на несколько растянутых секунд и опустила взгляд к серебристой от неба траве.

     — Сны, — вздохнула она, — Не дали. Совсем не такие, как я тебе только что…

     — Страшные?

     — Не знаю. Я рано легла, думала, сегодня сны встречу наяву, потому что вижу их обычно под утро. Но они пришли раньше. Не знаю, со мной редко такое случается; и редко я вижу закрытые помещения. Но в этот раз было именно это. Я поэтому и не знала, как все это воспринимать, потому что такого почти не случалось. Но проснулась быстро, и больше спать не тянуло. А мне еще вспомнилось метро, я села на постель и вдруг отчетливо поняла: никуда я сегодня не поеду! Так и вознамерилась до утра сидеть. А потом как-то отошло все… Посмотрела на часы, а времени ужас как много — опоздаю ведь! Вот и примчалась к вам… А ты об этом что думаешь?

     Вергилий задумчиво промолчал.

     — Ах да, я тебе недорассказала. Там было помещение, закрытое. Коридор. А с боку дверца такая небольшая, как в ванную. Тебе как самому кажется: если ты в конце коридора, а в другом его конце, прямо напротив тебя что-то… что-то страшное… что лучше? Упереться в стенку и не сопротивляться неизбежному или юркнуть в эту дверцу, закрыться и немного оттянуть свою участь?

     Вергилий по-прежнему был задумчив, но вопрос услышал, и тщетно старался отыскать в своей памяти нечто совсем глупое: случалось ли с ним самим наяву то, что она ему описала.

     — Я бы юркнул в дверцу, — сказал он наконец тоном исчерпывающей честности, продолжая процеживать свои воспоминания. — Это продлит время хотя бы на несколько секунд, а за эти секунды может случиться все что угодно.

     — Вот, я так и подумала, что ты это и скажешь. На самом деле, так и выходит логичнее всего: свернуть в дверцу. А вот я почему-то осталась стоять у стены. Так и встретилась с этой жутью. Ужас… Вот так и постоянно: сделаю какую-нибудь глупость и даже спросить, как правильно, не додумаюсь.

     Вергилий хотел было добавить, что оттянуть свою участь, быть может, значит только сделать ее более мучительной, но не решился. Когда речь идет о сне, нужда попросту примитивно рассудить не станет губительной или излишней.

     Склон распрямился, трава подросла вдали от дороги, а впереди открылась скромная, но не жалкая водная гладь, похожая на дымящееся от неведомого жара зеркало. Редкие тростинки стояли в нем как вмурованные. Головки рогоза были прочно вплетены в кристаллы тумана. Но вода не застывала. Бог весть, какие силы время от времени пробивали ее плоскость, отпуская круговые волны. Даже здесь незыблемый покой висел на волоске.

     Они прошли по краю пруда до того места, где трава уступала место песку, и одновременно наклонились попробовать воду. Вода была холодная, зябко было даже окунуть всю кисть руки. Вергилий поспешно стряхнул брызги, а Мила окунула босую ножку по щиколотку и, похоже, осталась вполне довольна. Все-таки городская изнеженность еще не пленила ее.

     — Ничего, — улыбнулась она, — Ладно, пошли быстрее к лесу, пока не рассвело.

     Они зашуршали травой дальше, в сторону приближающейся темной ветвистой громады, еще наивно спящей. Несмотря на близость рассвета, лес старательно удерживал впитанный им полумрак, и еще на опушке, где верхушки деревьев нависали над молодыми побегами и чем-то размашистым, похожим на орешник — уже там объятья стареющей ночи были крепки и заботливы. Мила снова что-то добавила насчет снов, непонятным мотивом все больше доверяясь своему задумчивому попутчику, в то время как сам он вглядывался в тощающий блеск ее глаз и не знал, думать ли, верить или просто оставить весь умственный груз да прыгнуть в бурное течение. А еще он вспоминал начало, вспоминал железную дорогу с бедным Бориской, и не понимал, как такая темная, непонятная и противоречивая фигура в одночасье стала ему столь близкой, почти родной, идущей с ним рядом и притягивающей все больше нитей его души. Неужели так и сливаются души воедино? Он вдруг подумал, что с удовольствием бы остановил время, вложил бы клин между его неведомыми механизмами, дабы отстать от мира, застыть в этот предутренний час среди полумрачной терпкости навечно. С ней.

     — А знаешь, какой сон мне последнее время снится? — прошептал он вдруг.

     — Какой?

     — …Он, правда, тоже не очень приятный. Непонятный. Но ты не бойся и не принимай близко к сердцу, ладно? Там, в общем… Тоже лес, похожий на этот. А еще там была железная дорога. И я… Мы… В общем, прямо в воздухе над рельсами я сражаюсь с кем-то на шпагах. Идет жаркий бой, мой противник явно сильнее меня, он загоняет меня в угол, за которым несколько метров до земли. А мои силы иссякают. В конце концов, он меня как-то достает, я чудом не срываюсь вниз, а как-то из последних сил спускаюсь… Прыгаю на траву, пытаюсь бежать, но силы кончаются… И больно. Кровь сочится на траву как из лейки. А этот гад следом лезет, догнать хочет, добить. И вот тут появляется кошка. Такая светлая, будто расплывчатая, и очень красивая. Она на него прямо сзади набрасывается. Прямо обнимает лапками крепко-крепко, как руками. А он пугается, называет ее по имени, пытается вырваться, убежать, и совершенно забывает обо мне. Я радуюсь, но под конец страшно становится: а если он справится с кошкой, если победит, если убьет ее? Какой будет ужас, какая трагедия! И тут просыпаюсь.

     — Давно снилось?

     — Позавчера последний раз.

     — Не расстраивайся. Не такой уж и страшный это сон. За тобой явились, чтобы спасти. А в моем сне никто за мной не явился. Как будто приговорили всем миром. Я не знаю, это наверно, ужасно, когда все от тебя отворачиваются.

     — Наверно. Но я больше не этого боюсь. Я боюсь… себя. Скажем так, собственной неадекватности. Скажем, поврежу себе мозг, а как мои нейронные сети на это отреагируют, что при этом будет происходить — я же сам это не почувствую! Или иной раз думаю: вот свихнусь вдруг и на первого же прохожего нападу… Или того хуже, на кого-нибудь знакомого, близкого. Что мне мешает внезапно свихнуться? Мне такое снится иногда. Это самые ужасные сны. А самые счастливые сны — это в которых я преодолеваю какие-то барьеры мироздания. Все равно какие. Это бывают мечты Леонардо да Винчи о полете, это может быть изобретение, которое позволило мне выйти за грани мира, открытие новых свойств и новых миров. Я помню, наш физрук в школе однажды сказал, что если сильно махнуть руками, образуется подъемная сила, которая заставит тебя сделать небольшой прыжок. У меня никогда так не получалось, но эта идея завладела мною. Мне часто снилось, что, быстро махая руками, я не то чтобы взлетал как птица, я зависал над землей на расстоянии в несколько сантиметров и мог передвигаться, не шевеля ногами. Было грустно, когда оказывалось, что это всего лишь сон. …Да, я ведь не рассказал тебе, каким был мой противник в том сне.

     — Каким?

     — Только ты не обижайся, ладно? Это, возможно, будет неприятно тебе, но это всего лишь сон. Не будешь?

     — На тебя? Да нет, конечно, расскажи!

     — Он… Он был похож… На Глеба, нашего общего знакомого.

     Мила, кажется, не обиделась, но несколько секунд неясно молчала.

     — Я тебя понимаю, — вдруг сказала она. — У меня одно время тоже в душе было подобное. Не могут же люди всю жизнь друг к другу одинаково относиться. Вот и у нас с Глебом все так странно вышло. Я тебе не рассказывала, как мы познакомились? Это еще в деревне было, жили тогда просто, по старинке. А это года два тому было. Нет, три! А у нас тогда веники в бане поизносились… да, мы только в банях мылись, никаких тебе душей! Вот… а я и пошла в лес наплести новых. Ну, ты меня уже знаешь, что лес для меня — а тогда было солнечно, лес красивый, я с этими вениками далеко зашла. А он тоже прогуливался, со стороны дороги зашел, ну вот мы и встретились. Романтично так вышло, мы долго гуляли, он мне такие слова говорил, такие признания! Я даже смущалась, чуть не пугалась. Вот так, случайная встреча…

     — Но потом что-то пошло не так, — докончил за нее Вергилий.

     — Эх… Я сама не знаю, что произошло не так. Сначала все так было бесподобно! Родителям он понравился. Дяде Паше, когда приехал, тоже — он тогда еще только изредка приезжал из-за границы. Мы поехали в Москву. Все было так прекрасно, мне все нравилось… А потом что-то стряслось с Зайчонком… с Глебом.

     — …Он обнаружил в себе странное отношение к некоторым дорогим для тебя людям. В первую очередь к дяде Паше.

     Мила удержалась от удивления, хотя и не зоркие глаза заметили бы, как нечто правдивое стиснуло ей горло.

     — Вот именно, странное. А я в какой-то миг даже не могла ему этого простить. Я очень боялась. За них обоих. И за Зайчонка, и за дядю Пашу. Они оба слишком глубокодушны, слишком умны, чтобы заранее опустить руки. А в какой-то момент я сделала новую глупость. Мы… Мы расстались.

     Следовало бы успокоить, поддержать девушку, но Вергилий смотрел на нее заледеневшими глазами, с ватными голосовыми связками. Когда сбываются гипотезы, приятно. Но когда безжалостно сбываются неприятные гипотезы, надо быть последним маньяком, чтобы получать от этого радость. Ноги запнулись, он остановился напротив нее посреди чащи. Только в глазах вытравилось отчаянное «продолжай!».

     — Тебе, наверно, неинтересно…

     — Нет, нет, очень интересно!

     — Давай дальше не пойдем. Хочешь, присядем, прямо тут, у дерева?

     Было холодно, сыро и глупо, но минула секунда, и они коснулись спиной шершавой коры, а плечами и руками — друг друга, и стало так уютно, как спящему ветру среди ветвей.

     — Тебе удобно? — спросила Мила.

     — Ага, — успокоил ее Вергилий, но глаза его по-прежнему туманились вопросом.

     — Я просто сама не люблю это вспоминать, — продолжила она наконец. — Мы ведь с Глебом только пару месяцев назад возобновили общение. Причем не сразу, а как-то постепенно сближались. И вроде с дядей Пашей они поладили, и обо мне заботились, оберегали от всего.

     — А ты? Где ты была перед тем, как вы снова помирились?

     — Где была? Представь себе, чуть ли замуж не вышла! Понимаешь, когда мы расстались с Зайчонком, было очень неуютно, как будто холодно. Я искала теплый уголок, сама не думала, а искала. Это я сейчас понимаю, что могла сгореть на первом же фонаре по провинциальной простодушности. Как плодожорка… хи-хи. Но этого не случилось. Повезло. Случилось что-то другое. Даже, наверно, противоположное… редкое. Вместо одного мига было что-то долгое, почти бесконечное. Теплое, но постоянно остывающее. А в конце даже непонятно, что лучше: этот уют или сгореть за миг. Скорее второе.

     — Почему?

     — Ну… потому что слишком хорошо все было. Я вдруг как будто бы повзрослела немного. Мне стало мало того, что меня просто боготворят и оберегают от жизни с какой-то дрожью, со страхом сделать больно. А еще все эти намеки на нордическую божественность и страхи, что, дескать, придут древние боги и покарают за любую оплошность. И тогда я снова вспомнила Глеба. Странно как-то, как будто я вот только теперь по-настоящему доросла до него. Вергилий… все нормально?

     — А… да-да! Все нормально. Не бери в голову. Ничего особенного. Я просто вспомнил, — его собственный голос показался ему не в меру резким и холодным, — Я вспомнил одного своего знакомого. У него была девушка. Однажды она исчезла. Исчез и он. А потом его нашли на рельсах под поездом. Он покончил с собой.

     Но Мила, казалось, не в полной мере услышала его речь. Она пыталась освободить душу от худо похороненной памяти.

     — Извини, я понимаю, у тебя какая-то неприязнь к Зайчонку. Возможно, он иногда бывает резким, он мог нечаянно оскорбить кого-то, но поверь: это не со зла! Тебе сложно оценить человека вот так, на словах, тебе нужны доказательства, но все не так, как ты мог думать. Это год назад я могла сердиться, уходить, но сейчас я окончательно осознала, насколько дорог мне этот человек. Ты не представляешь, это что-то… Я не могу без него. Это необыкновенный человек. В нем такие пределы сочетаются! Я с ним буду. Всегда.

     Вергилий молчал. Он склонил голову почти перед ее лицом. В его сознании более не царил пучок лучистых нитей от души к душе. Но не померкнул и свет. И все же голос замерз где-то внизу гортани, а глаза смотрели рассеянно, но без малейшей доли равнодушия. Удерживая дыхание в рамках заданной низкой скорости, он смотрел на девушку и ощущал себя буквально в шаге от того, чтобы забыть любые дистанции, всем теплом прильнуть к ее сказочному телу, к ее упругим губам. И без сомнений начать неизбежное, начать и продолжить самую тяжелую и сложную борьбу — борьбу за чье-то непостоянное сердце.

     — Хорошо, — выдавил он, и его руки осторожно и самозабвенно прижали ее к себе.

     За сетью стволов пронзительным румянцем блеснуло солнце.

    

     IV.

    

     Но около часа тому назад жизнь шла совсем иным чередом. Горизонт накапливал свет перед тем, как изрыгнуть светило; дымка редела у земли под толчками осторожного ветра. А тяжелые здания и стены так и остались безвременно угрюмы и одиноки. Какая-то жизнь и теперь шла за заборами, но массивный мусор, торчащий из-под земли, редкая трава, изрытая неровностями земля — все это богатство умиления не вызывало. Да еще и тишина, разбавленная отдаленным гулом мегаполиса да редкими криками утренних ворон. Разбавить эту тишину достопочтенным голосом немолодого европейского автомобиля было только в радость. Но двигатель надо было выключать. Аккуратно пристроив машину, водитель небрежно вылез, звеня цепями, и засеменил вниз.

     Между тем его глаза скрупулезно обозревали мир с редкостным пристрастием и были спокойны на вид, но в глубине таился холодок. С таким холодком было непросто заставить работать память, которая была нужна как никогда.

     Но память молчала. А может быть, просто не было никакой памяти, хотя он точно вспомнил ту страшную ночь, когда они уже ездили вдоль этой заурядной дороги. Зачем они тогда плелись так медленно? Не затем ли, чтобы случайно наткнуться на двух человек — парня и девушку — просивших довести их до города. Их внешность, беспощадно панковская, запомнилась сразу. Более того, Амперов прекрасно знал, что эта местность пользуется у подобных личностей необъяснимой популярностью. Да что там знал, участвовал иногда. Знал он так же, что некоторые отщепенцы, которые променяли свободу на тяжелую наркоту, отсюда вообще почти не уходят. Это ему подтвердили по телефону друзья еще вчера. Но больше он ничего не знал, и это было нехорошо. Придется искать истину на ощупь.

     В радиусе нескольких десятков метров унылый пейзаж оставался безжизненным. И бетонная плита, несомненно та самая, была пуста и холодна. Но очевидно, так было не всегда. Под бетоном, на истоптанной земле можно было заметить совсем недавно просыпанный пепел, а значительно быстрее в глаза попал грязный пустой пакет и что-то еще — какой-то мусор. Когда-то здесь определенно тянулась незамысловатая жизнь, но дальнейший ее путь, ее смысл и место, а именно стойкая неизвестность этих категорий заставляла оглядываться с непростительной рассеянностью. Но сдаваться Дмитрий даже не думал. Покинув бетонное место посиделок, он решительно направился под небольшой овраг, где в метровом бурьяном торчали остатки полуразрушенных строений, арматура и еще черт знает что. В полутьме здесь было катастрофически неуютно — риск порвать себе одежду и что-нибудь под ней, да хоть бы и провалиться в некую локальную преисподнюю был вполне реален. На душе царило дисгармоничное сочетание любопытства и тревожности, понятийной слепости и близости истины. Но в целом было довольно-таки паршиво.

     «Ну, где же вы, сладкая парочка? — думал он, — Или хоть кто-то из нее. Желательно, девушка — тут-то проблем вообще не будет, ибо все делается предельно просто. Да и парень сойдет. Только здесь надо шевелить уже мозгами… Кто же вы такие? Мои товарищи вас не помнят, да и я тоже. Новички что-ли? Да, Вергилий, конечно, буржуй. Ему не шляться в одиночестве по этому убожеству. Хотя надо отдать ему должное. В иной раз скорее мне пришлось бы за него отдуваться. Нет, что-то он изменился, какой-то другой стал после той дуэли. Романтик, блин. Надеюсь, Леська не узнает об этой прогулке. Мне она тепленькая нужна, хорошо расположенная к общению, а этот олух только страдания ищет на свою голову. Позвонить что ль ей?».

     На секунду Дмитрий убавил шаг и полез в карман за телефоном. Но быстро понял, насколько окружающая его антиутопическая «благодать» непригодна для подобных невинностей, и поспешно убрал устройство обратно, да поглубже, чтобы не вылетело. Понемногу поднялся ветер. По зарослям бурьяна прошелестели зловещие волны, похожие на хор шептунов.

     В недоумении Дмитрий остановился между двумя полуразваленными кирпичными стенами. Остановился и с удивлением понял, что между остатками стен зияет довольно внушительный проход куда-то вниз. Катакомбы? Или руины подвала? Или чей-то склеп? Что за нелепое чувство какой-то заурядной компьютерной игры, где в таком подземелье непременно придется сражаться с какими-нибудь троллями или мутантами?

     Похоже, это все-таки остатки подвала. Впереди, в десятке шагов, полную темноту нарушал свет второго входа, который сверху Дмитрий так и не заметил. Зато теперь он заметил не только выход, но и человеческую фигуру, собранную в темноте из тусклых бестелесных отсветов. Хотелось воскликнуть «Наконец-то!», но тревогой сводило даже простое дыхание. Тревога дождалась своего часа. В бесцветной черно-серости он аккуратно подкрался к подозрительному месту. Под ногами зашуршали пакеты и что-то мелкое, пластмассовое. И тусклая игра света и тени, в которой смутно угадывались человеческие черты, раскрывалась и проявлялась, наводилась и обретала резкость, и становилось все неуютнее. Почему он не шевелится? Труп? Затаился?

     Дмитрий остановился перед стеной и включил фонарь. Хорошо, что в нем был регулятор — лампочка затеплилась уютным оранжевым огнем, не слепящим глаза, и выхватила из тени темную одежду, бледную кожу и блеск неподвижных глаз.

     — Эй? — растерянно произнес Дмитрий.

     Это был явно не бездомный. Незнакомец был молод, не старше самого Амперова, похожим образом одет — неужели удача? — и явно жив. Вероятно, к темноте он успел привыкнуть, но только после касания мягкого света его губы чуть расширились в странном выражении, видимо, некогда отторгнутом из славного разряда улыбок.

     — Катя, — вдруг простонал неизвестный тоном мучительной задушевности. Дмитрий ничего не ответил. Его еще никогда не путали по категории пола.

     — Серега, — поправился сидящий спустя несколько секунд. Ну ладно, хоть мужское имя.

     — Привет, — ответил Дмитрий, подавляя растерянность, — Ты что здесь, ты откуда?

     Непонятно, понял ли паренек вопрос, но его лицо снова разгладилось, а большие глаза медленно повернулись к огоньку фонаря.

     — Уже рассвет? — прошептал он снова ни с того ни с сего. Его голос не поднимался и на четверть нормальной силы, в нем не было ясных мучений, но и радость напоминала саму себя не больше чем убогий свет фонаря настоящий рассвет. Только тихая удовлетворенность тяжелела в черной пустоте его широких зрачков. Они еще пытались видеть светлые сны — не во сне, но даже и не наяву.

     «Куда же вы все тонете? Где анархизм? Где былой ураган борьбы с этим несовершенным обществом? Да знаешь ли ты, дурень, что на самом деле означает буква А в кружочке на твоей одежде?».

     — Слушай, — продолжил гость, начиная нервничать, — Ты давно здесь бываешь? Ты был поблизости три недели назад, в воскресенье? Еще ночью, часа в четыре? Быть может, вы сидели на бетонной плите у дороги? Что-нибудь курили? Пожалуйста, вспомни, жуть как нужно.

     Дмитрий уже не сомневался в неизбежном фиаско, учитывая состояние несчастного, и начинал судорожно думать, где искать других или что предложить взамен за попытку вспомнить. Ибо дело выходило из рук вон худо. Это была не какая-то жалкая трава — что-то куда как тяжелее слишком давно наполняло отощавшее тело незнакомца и вот дало ему милостивые минуты фальшивого удовлетворения. Но все оказалось не так плохо:

     — Серега, ты же сам нас с Катькой проводил. Ты не помнишь?

     — Нет, — растерянно и абсолютно честно ответил Дмитрий. И добавил:

     — Я тогда тоже… После этого…

     Он поднял с пола сверток, аккуратно зачерпнул пальцами щепотку ангельской пыли.

     — …Вот это. У тебя, я вижу, мало осталось. Совсем мало, на пару раз. У меня есть. Достаточно.

     — Зачем… тебе…

     — Ты же сам угостил. Не помнишь?

     — Катька обещала принести. Она вчера… нет, сегодня вечером ушла. Говорит: через два часа вернусь. Вон туда, к железке. Я ждал ее, ждал. У меня почти ничего не осталось… Но это ладно, я хочу, чтобы она вернулась… Больше этого, больше жизни хочу… Ты заешь, где она?

     — Да… Я могу тебе помочь. Я попробую ее найти… Но и ты помоги мне. В ту ночь — три недели назад — помнишь белобрысого?

     Собеседник кивнул, тем самым снова бескомпромиссно удивив, столь верно приняв Дмитриев ва-банк.

     — Ну вот, а я почти не помню. Слушай, очень нужно. Этот парень, ему многое известно и у него много всего есть. Он знает, где Катя, он обязательно тебе поможет. Ты его хорошо помнишь, как он выглядел? Понимаешь, я знаю, кто он, но я не помню, как он выглядит.

     — А Катька мне явилась совсем недавно… Сказала, что теперь она очень далеко, но мы обязательно встретимся. Я протянул руку, а она исчезла. Как же этот твой может ее найти? Ты же сам говорил, что он тут первый раз… Судя по походке.

     — Первый да не первый. Я тоже не знал. Да ты не представляешь, на что он способен! Он всех нас спасет! Опиши его, как он выглядел?

     — Обыкновенно. Серая одежка не пойми какая… Хайр до шеи примерно…

     Одежка серая… Волосы до шеи, да кто, черт возьми, этот доброжелатель?

     — …Походка такая тормознутая… Тоже чего-то наглотался… Нет, не этого, скорее обкурился как мы в тот раз. Шел куда-то к железке. Словно преследовал кого. Нет, не преследовал, стремился как за… как за мечтой. А Катя говорила, что видела эту мечту. Она за минуту до него проплыла, точно туда же. Говорила, что она стоила того, чтобы за ней стремиться. А, вот еще что! Шапку напялил на себя светящуюся!

     — Светящуюся?

     — Ага, вроде такая обычная, шерстяная, а в ней прожилки мерцают. Тусклым таким, красноватым. Машина по дороге хренак — и они прямо загорелись.

     Дмитрий вновь сгустил лицевые мышцы в каменном непонимании и посмотрел на рассказчика с тупостью и разочарованием, разгорающимся неотвратимо, как утреннее небо. На что ты надеялся, олух, корил он себя, но вместо досады его мысли все же запустили свой неохотный бег, и скоро их было уже не остановить. Еще не растаял бестолковый холод на его лице, а он уже знал, что высшие силы все-таки не допустили пропасть этой ночи даром.

     — Спасибо тебе огромное, — сказал он, скрывая навязчивость, — Ты мне очень помог.

    

     Наверху за это время успело основательно рассвести, и глаза вынуждены были привыкать к этой грязной зелено-голубой обстановке, открывшейся во всей красе. Кажется, вставало солнце. Поэтому Дмитрий, когда вылез, без лишних задержек направился прямиком вверх, к машине. Пора возвращаться.

     Но на душе не стало должным образом легко. И бежать, окрыленным разгадкой, не тянуло. Что-то тяжелело. Да не где-нибудь, а в кармане. Но назад пути уже не было. «Все правильно, — убеждал он себя, — Все правильно, все логично, эту хрень на границе постоянно изымают в еще больших количествах, чем я хуже? В конце концов, он еще не скоро заметит, а я буду уже далеко. А может, когда-нибудь и отблагодарит. Может, он еще не так привык — отмучается и все…».

     На безопасной удаленности он остановился и вынул из кармана украдкой помещенный туда сверток. Что-то рассыпчатое зашуршало под пальцами. И вновь в его мыслях кто-то сменил пластинку, и вместо беспомощных скитаний между стен без дверей он вдруг почувствовал в своих руках кулек философского камня… или философской пыли. Вещество психотропного воздействия, сильное… Неизвестной структуры, которую самое время исследовать в каких-никаких, а все же лабораторных условиях. «Я отнесу его к себе на квартиру, — решительно сказал он про себя, — У меня еще никогда не было такого вещества, это настоящая находка! Раскрыть структуру, понять способы производства, в конце концов найти противоядие! И вообще всесторонне исследовать; можно даже попробо…».

     Дмитрий тревожно сглотнул комок в горле. Это было неприятно, как порезаться о разбитую бутылку на чистейшем пляже. И запросто можно было обойти да не заметить, но судьба обернулась, выставила штыки, и от острого чувства уже не отделаться. Дмитрий застыл в трех метрах от машины, у обочины, перед изъеденной ручьями землей, уходящей в приправленные мусором лужи. Сомнения еще мучили его, и одна рука почти тянулась к дверце авто, вот только другая тяжелела все больше. Прошло еще около минуты, и когда горечь сожаления выдавилась вся и стала понемногу привычной, его рука разжалась, и половина кубического дециметра порошка взвилась в воздух и тяжело булькнула в лужу, окропив серостью ее поверхность. Упрекнет небось Вергилий, подумал Амперов, дескать, нарушил экосистему этой дивной лужицы; ну и пусть упрекает. Зато другой экосистеме дверь на волю показал, как бы плотно эта дверь не была заперта. А лаборатория — хрен с ней. Если уж одна мысль такая возникла, надо действовать немедленно… вдруг на самом деле черт толкнет попробовать.

     Дмитрий полегчавшей походкой влетел в салон машины, отряхая по дороге руки. Завыл мотор, нога приятно, упруго вдавила в педаль газа.

     «Черт возьми, да что же это такое с мирозданием? Тем не менее, все сходится. Я знаю лишь одного человека, который носил светящуюся шапку. Эта шапка светилась светом, отраженным от медной проволоки. В универе он одевал ее всего один раз, однако издевательства сокурсников, похоже, не остановили его, не умертвили в нем эту странную моду. Этого человека зовут…».

    

     V.

    

     День шел к концу, и накатившая пасмурность была совсем некстати. Вергилий встретил конец своей недолгой дороги на небольшом удалении от дома — у автобусной остановки, что в подавляющем большинстве случаев его мало интересовала и служила лишь промежуточным зрительным образом в той недолгой цепочке картин, что сопровождала дорогу домой. Вероятно, так было бы и год, и два, и более в обе стороны временной реки. Если бы одним прекрасным вечером под проливной дождь это неказистое место не выдернуло его судьбу в невесть каком направлении, исход которого вот уже который день не находился средь тумана.

     …Она позвонила днем. В тот миг, когда вернувшийся в лоно порядочного общества Дмитрий подробно и театрализовано рассказывал о своем приключении, о наркомане и о том, что такое светящаяся шапка. Ничто не предвещало беды, кроме странной подавленности Амперова. Телефон не сильно отвлек от заманчивых умозаключений, но злорадство судьбы было достойно самой высокой оценки.

     …Она позвонила как ни в чем не бывало, как будто не прошло и недели… или действительно не прошло? Так что же изменилось? Все кроме капризности души?

     И все же он согласился. Этот голос был конечно слабее того, не добытого Дмитрием наркотика, но все же играл на струнах сознания не менее мелодично, чем первые несколько раз. Видимо, это была хорошая идея устроить встречу, повторяющую сценарий того, первого раза, когда некто апатичный по имени Вергилий Кремнин впервые пригласил в свою квартиру бывшую одноклассницу Олесю Воложину.

     Как бы то ни было, мысли его на пресловутом распутье уже остановились в раскорячку. Но на душе было спокойно.

     Судьба повторялась не менее причудливо, чем впервые преломилась две недели назад. Олеся показалась из дверей подошедшего автобуса, и глаза не с первого раза ее узнали. Вергилий ждал этого образа, ждал, чтобы расставить все точки над всеми буквами и понять наконец, какими категориями судьба поделила его душу. Но увидев образ вместе с волной неопределенной теплоты, нахлынувшей на сердечную мышцу, он так ничего и не понял. Наверно, просто не ожидал ее увидеть такой. За место узнаваемых, ярких и радующих душу тонов на ней было темное длинное платье, весьма обостряющее привлекательность тонкими разрезами, напоминающая о вечернем уюте под катушкой Тесла… Но не о первых встречах. Она почти не изменилась в остальном — только волосы покрашены в более темный цвет и кожа успела впитать в себя больше загара — но и этого хватило чтобы подумать: «Все не так, как было. А значит и чувства такими не будут. Будет прохлада, но не будет свежести. Будет тепло, но не будет уюта».

     — Вир, привет! — она обняла его одной рукой, — Как я соскучилась! Вир, что с тобой? Что-то не так?

     А вообще даже новый облик ей удивительно шел. И темно-каштановые волосы больше подходили к ее глазам под длинными ресницами. Вергилий почувствовал губами мягкий атлас ее щеки и только в тот миг подумал, что в сущности ничего не изменилось, и сладостные порывы, зревшие не один год, еще имелись в арсенале.

     — Да так, ничего. Отлично выглядишь. Как отдохнула?

     — Замечательно отдохнула, даже не заметила, как время прошло. Но о тебе вспоминала. По вечерам особенно. Время сразу так растягивалось, наши-то кто напивался до неприличия, кто дальше шел гулять, естественно без меня — я не собираюсь просыпаться, ужасаться перед зеркалом и не находить дорогу под душем. Хватило уже в более, так сказать, глупом возрасте. Теперь все, шла к себе… Если бы не вспоминала о тебе, о твоей электрической музыке, померла бы с тоски… И вроде назавтра все снова прекрасно, а все равно… Ой, что это, дождик начинается?

     Редкие капли зашлепали по асфальту, по листьям. Олеся взглянула вверх, на извилистую кромку тучи, но тут же, зажмурившись, опустила голову. На ее щеке от самых ресниц протянулся блестящий прозрачный след.

     — Ну вот. А было так солнечно. Знакомое ненастье, да, Вир? Ну что, пойдем в подъезд?

     — Ага. Я опять один дома. Родители ненадолго уехали.

     — Правда? Как жаль. Познакомил бы. Со школы, наверно, не помнят меня, как я выгляжу.

     — Мнэ… Наверно… Как-нибудь… Может, и со своими тогда познакомишь?

     — Ага. Как, кстати, дела? Вы все работаете? Как Глеб?

     — Ничего. Не горюет.

     — А как сами? Все по тому же делу трудитесь? Как, не нашли еще ваш корень зла? Собачку Баскервиллей-Сурковских?

     — Нет еще. Зациклились мы. Это хорошо, что ты позвонила, нам сейчас так нужны свежие головы.

     — Ну, насчет свежей головы ты мне льстишь, — она положила головку ему на плечо, рассмеявшись в стиле «подшофе». — Сама только приехала недавно. А впрочем, я не прочь как-нибудь съездить к вам туда — надеюсь, Глеб меня пустит? Только, Вир, ты сам всем светлая голова. И не верь, если кто-то скажет не так. А как у тебя с другими проектами? Как музыкальные катушки?

     — Ничего так. Совершенствую. Хочу, чтобы мелодия рождалась сама, подстраивалась под мотивы души. Ну, хотя бы под мотивы электроэнцефалограммы… Кстати, у меня шмели прижились, их уже много, иногда по квартире летают, так что если услышишь, не бойся, они не злые. Ну вот и пришли.

     Дома без света было темно и бесприютно тихо. Коридор утопал в тенях, а из окон сочился скромный серый свет, выдавленный из непрошенных облаков. И вроде еще не вечер, и погода не столь ненастна, а все равно тоска. Та самая, под флагом «Ни то ни се». Безвременье. Хорошо, Олеся рядом, огонечек среди мрака.

     — Сейчас включу свет…

     — Не надо, — остановила его Олеся. — Так даже лучше. Романтичнее. Давай только к окошку. Ой, а можно снова твою музыкальную катушку услышать?

     — А… Да, конечно! Я ее как раз могу автономно заставить играть.

     —  Ура! Ой, а давай еще свечки на стол поставим. Чтобы уж совсем! У тебя есть свечки?

     — Есть.

     — Неси сюда! Я тебя не слишком стесняю?

     — Да нет, все нормально, — ответил Вергилий и уже отправился за свечками как зомбированный, хотя никаких опасных душедвижений внутри себя не замечал.

     — ….Я почему спросила… Ты уж не подумай обо мне плохо, у меня просто осталось кое-что почти нетронутым. Хотела домой отнести, а потом думаю, почему бы не… Ну ты понимаешь. Благо, есть с кем, — из ее сумки показалась резная бутылочка недешевого вина.

     — Я сейчас… за бокалами. Закусывать чем-нибудь будем?

     — Давай. А что у тебя есть? — они оказались у холодильника, — О, тортик остался, отлично, доставай!

     Свечи горели стройными язычками пламени. Напротив окна высилась «Тесла», расцветала ручейками света и наполняла комнату спокойной бархатистой мелодией. Усевшись друг напротив друга за небольшим столом, ярко освещенном двумя открытыми огоньками, они, словно после изнурительной дороги, несколько секунд сидели молча, впитывая покой как сохнущие корни воду и расслабленно глядели друг другу в район глаз. Ощутив этот покой, Вергилий в самом деле увидел себя словно после долгой дороги, когда впереди еще много тайн да позади немало опасностей, а заставлять себя двигаться, мобилизоваться твердой диктаторской рукой мочи давно уже нет. Так бы и сидеть под крепкой лаской нефритовых глаз и думать о чем-нибудь хорошем…

     — Ты когда-нибудь встречал вечер вот так, при свечах? — спросила Олеся.

     — Нет, — рассеянно отозвался Вергилий.

     — Представляешь, я тоже. Все постоянно как-то быстро, весело так… а вот так за всю пройденную жизнь ни разу. Даже не знаю, как выразиться… Всю жизнь куда-то верх от вершины к вершине. И постоянно бороться и что-то терпеть. А поглядишь — и между дорогами столько всего, почти целый мир, куда даже не подумаешь залезть. Потому что не нужно, скучно и глупо. А с другой стороны, и бороться не нужно, и терпеть нечего, и вообще пропади все пропадом все эти дороги, вершины! Правда? Тебе это знакомо? Слушай, бери бокал, давай и выпьем за это, чтобы всегда с дороги можно было свернуть и отдохнуть.

     Прозвенело стекло. Вино было легким, ненавязчиво ароматным, но бескомпромиссно глубоким, будто каждая его молекула являла собой трубку, доверху заполненную подземным огнем.

     — Вергилий, — осведомилась Олеся, задержав на нем внимательный взгляд, — Ты все молчишь, что случилось? Ты какой-то холодный сегодня.

     — Извини, — ответил Кремнин, дождавшийся неизбежного, — Я просто… Просто душа была до сих пор занята.

     — Занята? То есть как занята? Моя, например, душа сейчас занята тобой. А твоя душа разве мной не занята?

     — Конечно тобой. Тобой в том числе и в большой мере. Просто такие дела иногда всплывают… Возникает мысль такая неожиданная, что ты не пьян: луны действительно две… Извини, я опять в какие-то дебри полез. Я хотел сказать, что просто не могу отделаться от определенных мыслей, когда самые очевидные вещи вызывают сомнения.

     — Удивительно, но я тебя понимаю. Я даже разозлилась на себя и на вас за откапывание этой истории с моей семьей. Ты не подумай, я была бы даже рада, что моим дедом оказался столь необычный человек. Но когда я увидела реакцию мамы на все это… Короче, она даже собралась к нему. Пыталась от меня скрыть, но я не чужой человек, я-то вижу, как совесть иногда мучает. Так вот, собиралась навестить этого Елина, пересилить себя. Но так и не собралась. А потом рассказала мне все.

     Вероятно, ее слова насчет всего были преувеличением, но Вергилий тут же смущенно вжал голову в плечи, рефлекторно опасаясь, что его порыв интереса будет слишком навязчивым.

     — Наверно, это было лучшее в данной ситуации, а то она уже готова была уехать куда-нибудь подальше из этой Москвы, чтобы забыться… Так вот, представляешь, у них была нормальная, счастливая семья! Я, лично, до сих пор не представляю. Они годах еще в шестидесятых переехали куда-то там в Архангельскую область. Его жена занималась археологией, раскопками по северным границам Новгородских земель. Он работал в каком-то НИИ медицинском. В общем, мирная жизнь. У них родилась дочь, моя мама…

     — И какая-то изюминка этой мирной жизни сделала ее собственную жизнь адом… — рассеянно закончил Вергилий.

     — У тебя есть какие-то гипотезы? Рассказывай, если есть, давай! — в ее голосе очертилась нетерпеливая навязчивость, отчего Вергилий быстро понял, что ляпнул что-то несвоевременное.

     — Извини, — оправдался он, — Я просто сказанул первое попавшееся на ум, самое очевидное.

     — Ладно, короче, она в самом деле, едва достигла совершеннолетия, сбежала с состоятельным московским женихом сюда. Только я раньше думала, все из-за серой нищеты, а оказывается они тоже жили неплохо. И даже интересно: походы, раскопки, у отца там исследования всякие таинственные. Не знаю… Когда мама рассказывала, я сама готова была поверить, что они оба были сумасшедшие, помешанные не пойми на чем… Да, она так и сказала — сумасшедшие. А что, почему? Не понимаю.

     — А что-нибудь более раннее она не рассказывала, про их жизнь до брака?

     — Да почти нет. Только про то, что отец этого ученого, тоже генетик, был репрессирован в сталинские времена, когда тот еще был совсем маленьким. И якобы из-за этого у него всю жизнь какая-то паранойя. Типа, страна совсем заблудилась, где-то ошиблась дорогой и ползет к пропасти, что русский этнос вконец испорчен и непригоден для современной жизни — короче, всякий антипатриотизм. Хотя для всех он был примерным советским человеком. А после ухода дочери, видимо, перестал сдерживаться, и что-то у них там произошло нехорошее.

     — Ага. Он за границу уехал. Можно сказать, сбежал. Ну ладно, и за границу можно было увильнуть, если очень хотеть и иметь связи. Но что-то закон сохранения энергии не выполняется. Родные дети не бегут в ужасе, а начальники спецслужб не тонут в маразме от простых диссидентов. Тем более, времена были уже не те… Чуть ли не перестроечные. Слушай, а еще что-нибудь о деталях его жизни не говорила, не вспомнишь?

     — Вир, а может, все-таки не будем об этом сейчас?

     — Как пожелаешь.

     — А у тебя есть какая-нибудь музыка повеселей, чем эта. А то что-то как-то в сон клонит. Хочется развеяться. Я слышала, ты немного разбирался в бальных танцах?

     — Немного. Сейчас, отключу эту Теслу, пусть лучше нормальные колонки воспроизводят музыку. Слушай, у тебя телефон с собой? Он переваривает вот такие карты памяти?

     Олеся неуверенно достала мобильный телефон и оглядела его, словно первый раз за год о нем вспомнила.

     — Ага, сам вижу, переваривает. И разъем для ушей нормальный. Отлично. Тогда сейчас вставим сюда мою карточку с музыкой и подключим вон к тем колонкам. Ты пока выбери там, что тебе нравится. А я пока посуду отнесу.

     Оставив девушку подле колонок выбирать музыку, Вергилий двинулся на кухню медленными, неуверенными и сонными шагами. В его мыслях не утихали услышанные слова, тлело противоречие и отливались новые, невыразительные пока мысли о том, к какому берегу на этот раз его прибила судьба. «Почему она снова так неохотно выдает мне такие важные сведения? Опять неуютный страх снятых розовых очков? Нет, это уже слишком, она в самом деле осмысленно пытается задержать меня на пути к истине? Почему, зачем? Что в ней такого, что я слепо не замечал? Или чего в ней не стало, что так естественно цвело в прошлом?».

     Вергилий поймал себя на мысли, что задумался слишком глубоко. Из комнаты колонки гаркнули чем-то глухим. Потом снова притихли. Теперь от них почти ничего не доносилось. Неужто ничего толкового не нашла? Вергилий поспешил вернуться, он подозревал, что их музыкальные вкусы не сильно совпадают, но все-таки выходило не очень приятно. И только у порога комнаты он понял, что колонки работают, и, более того, Олеся нашла нечто привлекательное для себя. Она стояла у стены неподвижно, как мраморная статуя, ее охватывали слабые звуковые волны, напоминающие нестройное шипение. Помехи от микрофона. Шелест травы. Голоса:

     «А правда, очень похоже. Как ты догадался, ты тоже видел этот сон? — Видел, — Невероятно… Ты готов видеть почти то же, что и я, у меня никогда таких друзей не было! Я вот этой поляны не помню, я помню лес, но все так…так гармонично подходит. А ты часто запоминаешь свои сны? — Не очень. Наяву слишком много всего… — Да я тоже последнее время нечасто…».

     Вергилий рефлекторно попятился, но Олеся, похоже, давно заметила его сзади себя. Она остановила воспроизведение и повернулась к нему лицом. Было заметно, что она еще не решилась: сразу начать монолог или дать собеседнику попытку оправдаться. Собеседник, впрочем, сам не знал, начать ли самому или дать ей выговориться, только первичная досада, ощущение собственной глупости и забывчивости переродилось в какое-то монументальное и безмятежное спокойствие, то самое, в которое попадает мячик, бесповоротно закатившись в самую глубокую яму. Так и должно быть, произнес он про себя. Рано или поздно. Ну что ж, пора отвечать судьбе на ее вопросы.

     — Это когда? — спросила Олеся с почти искренней отрешенностью.

     — Что когда?

     — Записано.

     — Сегодня. Ночью. Под утро.

     — И кто же это с тобой. Или ты будешь отрицать, что это твой голос?

     — Не буду. Это Мила, я тебе о ней рассказывал.

     — Так значит? Отлично. То есть вы с ней сегодня ночью… Где вы были? Что там был за шум? Похоже на шелест травы под ногами. И что там за поляна с лесом?

     — Поляна с лесом. Подмосковье. Нас Дмитрий довез. Да, что я тебе рассказываю? Ты же сама была неподалеку. После дуэли. Это тот же лес, только с другой стороны. Там очень красиво.

     — Да, просто замечательно… — прошептала Олеся, и стало понятно, что период невинного хлопанья ресницами бесповоротно иссяк. Теперь во тьме ее зрачков зияла во всей своей красе леденящая душу тотальная непредсказуемость. То ли пламя, то ли лед, и все непременно смертельное, но при этом ласковое и убаюкивающее, как иные яды доставляют под конец жизни большее удовольствие, чем когда-либо прежде.

     — А что тебе не нравится? — поспешил заявить Вергилий. — Нам заказали расследование, мы его ведем и не собираемся останавливаться перед каждым этическим препятствием; знаешь ли, практика показала, что для надлежащих результатов приходится не только переступать через себя, но и изменять.

     Он еще сам не понял, почему его потянуло на перетянутые и едва ли уместные оправдания. Это было слишком ново, он никогда еще не попадал в водовороты побочных эффектов романтических отношений. Одна мысль о подобном развитии жизни доставляла ему не меньшее отвращение, чем латиноамериканская телевизионная мелодрама. Но каменное спокойствие по неясной причине трусливо растворилось, и студеный водоворот, быть может, даже слитый из святой воды, закручивал его уже слишком глубоко и безвозвратно.

     — Ты со мной никогда не говорил о своих снах, — продолжала Олеся не то с обидой, не то с растянутым гневом. — Этические препятствия, говоришь, игнорируете? И что же получается, обоснует вам Глеб, что это я корень всех его проблем, и закажет вам меня, ты тоже переступишь через все препятствия?

     — Так! — не выдержал Вергилий, — Ты что несешь? Ты за ассассинов нас не считай, я тебе что сейчас втолковываю? Что я не собираюсь блюсти высшие этические законы, если эта жизнь не подразумевает их блюление… блюдение! Тьфу ты, блин! И вообще, почему я должен… монополизировать свои чувства? Думаешь, я наивно считаю, что ты эти дни целомудренно соблюдала дистанцию? Щаззз! Нет здесь святых… И после этого я должен был сидеть дома и мастерить музыкальные катушки? Хрен! Хватит меня за хомячка держать!

     — Вот как значит… — в ее голосе дрожал гнев, и вместе с тем в ее растерянно распахнутых глазах готовы были родиться слезы, — Я, значит, тебя за хомячка, я, значит, развратничаю и ничего не говорю, а ты каждым своим праведным шагом делишься со мной? Это ты хочешь сказать? Вергилий, хватит выдумывать! Я тебе все говорю, я ненавижу ложь, я никогда не лгу, я всем с тобой делюсь, что бы и с кем бы у меня там не было! Я ждала тебя, думала о тебе, не могла забыть. Я хотела сделать тебе приятное! Это ты одна большая пропасть! Ты сам утонул во лжи к самому себе. Ты что выдрал свою карту? Вставь обратно, послушаем, чем она тебя заарканила. Мне интересно перенимать чужой опыт.

     — Довольно! — не унимался Кремнин, вырывая руку из Олесиных пальцев, — Хватит меня в тряпку превращать!

     — Отдай, говорю!

     — Знаешь что? Мила в отличие от тебя никогда не перетягивает на себя все одеяло.

     Зачем он это сказал? Наверно, так было надо. Истина, пусть и неполная, слепила ему глаза одним цветом, каким-то красно-грязным, пускай и невыносимо ярким. В конце концов, не он начинал, не он наносил удар за ударом влажной смесью гнева, досады и жалостливой обиды в голосе, недавно столь милом. И, видимо, не ему теперь решать свою судьбу.

     Это он подумал, дошедши было уже до края стола с картой памяти в заиндевевшем кулаке. Остановился он только подле дивана, скрестившись бездонными взглядами со своей исступленно дышащей гостьей. Он помнил по тому же Достоевскому, что своевременная пощечина хорошо гасит неоправданные эмоции, но никогда не представлял, что такой поверхностный удар слабой женской руки в самом деле может так встрясти нервные клетки. Не то, чтобы он был приятно удивлен. Просто, когда это случилось, ему показалось, челюсть его чуть не вывернулась из черепа, прежде чем ударной волной его самого отбросило на диван. Он еще ничего не успел сообразить, как увидел перед собой удаляющуюся грациозную фигуру, скрывшуюся во тьме коридора. Распахнулась дверь, лучи мертвенного света пронзили коридор, оставив на секунду черный стройный силуэт, летящий куда-то в бездну; может быть в самое сердце дождя. Но дверка захлопнулась. И кроме глухих удаляющихся шагов, да бездонного шума отчаянной воды все вокруг пронзила такая кошмарная тишина, что захотелось скривиться в слезах и вое.

     За окном лестничной площадки ливень перемешивался с воздухом. Как темный листочек, проскользила по тротуару фигура, уже поблескивающая от воды на одежде и склеенных волосах. Проскользила и скрылась за водяной дымкой.

     А последний зритель, проклиная себя теперь и за то, что вышел за нею следом, побрел назад, в черную барсучью нору квартиры.