link s

http://ru.wikipedia.org/wiki/Гердер,_Иоганн_Готфрид
http://ru.wikipedia.org/wiki/Вольтер
http://ru.wikipedia.org/wiki/,_

http://en.wikipedia.org/wiki/Karl_Philipp_Moritz

http://lib.rus.ec/b/169512/read


http://www.karamzin.net.ru/lib/ar/author/864

Исследовательская работа на тему «Размышление Путешественника о литературе и поэтах прошлого».

Почти два века отделяют нас от времени создания «Писем русского путешественника». За это время оценки произведения Карамзина не раз менялись самым решительным образом. Так, Ф.И. Буслаев в 1866 г. видел в «Письмах русского путешественника» «необычайную цивилизирующую силу», «зеркало, в котором отразилась вся европейская цивилизация». 
Позже Е.Н. Купреянова так оценивала это:
«Письма русского путешественника»: «Это своего рода “окно”, прорубленное Карамзиным для русского читателя в культурно-историческую жизнь западноевропейских стран. Правда, “окно” это находилось на относительно невысоком уровне интеллектуальных интересов и возможностей образованного дворянства того времени»
При очевидной противоположности оба эти мнения имеют общее основание: они в равной мере исходят из убеждения, что «Письма русского путешественника» представляют собой своего рода беллетризованный Бедекер, украшенный забавными сюжетами справочник для путешественников по Европе. Между тем уже тот факт, что произведение это и два века спустя находит своих читателей, свидетельствует, что перед нами не указатель достопримечательных мест, а литературное произведение, сохраняющее ценность и для совсем другой России, пытающейся определить свое отношение к совсем другой Европе. 
В «Письмах русского путешественника» Карамзин использует один интересный прием – описание современных людей через сопаставление их великими деятелями прошлого. В романе можно встретить очень много упоминаний древнегреческих, древнеримских поэтов, а также упоминания поэтов средневековья. Это и не удивительно, ведь во все времена писатели опирались на античную литературу и литературу прошлых веков.
Автор размышляет не только о поэтах, но и о поэзии вообще: Так, например в письме от 5 июля написано:  «Ныне был я у старика Рамлера, немецкого Горация. Самый почтенный немец! «Ваши сочинения, – сказал я ему, – почитаются у нас классическими». Ему приятно было слышать, что и в России читают его стихи и знают их цену. Рамлер напитался духом древних, а особливо латинских поэтов. В одах его есть истинные восторги, высокое парение мыслей и язык вдохновения. Только иногда присвоивает он себе и чужие восторги и заимствует огонь у Горация или других древних поэтов – правда, всегда искусным образом. Теперь он уже прожил век поэзии. В новых его пиесах надобно удивляться круглости, чистоте и гармонии, то есть искусству его в механизме стихотворства; но в них нет уже пиитического жара, который всегда с летами проходит». Кроме того, Рамлер рассуждает о тонкостях перевода иностарнной поэзии, о театре, и беседу его с автором можо найти в некоторой степени полезной для творческих людей.
На примере немецких и английских авторов он показывает, что истинная драматургия должна быть настоящей, как сама жизнь, а, кроме того, воздействовать прежде всего на сердце. В письме от 2 июля Карамзин рассуждает:  « Я думаю, что у немцев не было бы таких актеров, если бы не было у них Лессинга, Гете, Шиллера и других драматических авторов, которые с такою живостию представляют в драмах своих человека, каков он есть, отвергая все излишние украшения, или французские румяна, которые человеку с естественным вкусом не могут быть приятны. Читая Шекспира, читая лучшие немецкие драмы, я живо воображаю себе, как надобно играть актеру и как что произнести; но при чтении французских трагедий редко могу представить себе, как можно в них играть актеру хорошо или так, чтобы меня тронуть».
Говоря о Геллерте – немецком поэте и философе-моралисте, Карамзин в очереднйо раз подчеркивает, что для поэзии важнее всего сердце. «В Вендлеровом саду видел я Геллертов монумент, сделанный из белого мрамора профессором Эзером. Тут, смотря на сей памятник добродетельного мужа, дружбою сооруженный, вспомнил я то счастливое время моего ребячества, когда Геллертовы басни составляли почти всю мою библиотеку, когда, читая его «Инкле и Ярико», обливался я горькими слезами или, читая «Зеленого осла», смеялся от всего сердца; когда профессор ***,преподавая нам, маленьким своим ученикам, мораль по Геллертовым лекциям (Moralische Vorlesungen), с жаром говаривал: «Друзья мои! Будьте таковы, какими учит вас быть Геллерт, и вы будете счастливы!» Воспоминания растрогали мое сердце. История жизни моей представилась мне в картине: довольно тени! И что еще в будущем ожидает меня?»
Карамзин не забывает и о русской поэзии: «…наименовал я две Эпические поэмы, «Россияду» и «Владимира»» – так представил он русскую литературу лейпцигской аудитории Карамзин, продиктован вкусами его московского окружения. Автор «Россияды» и «Владимира» М. М. Херасков признавался в новиковском кругу первым русским поэтом.
Автор, очевидно, очень тонко чувсвует искуство. В письме от 4 августа Карамзин посещает Академию Скульптуры в Мангейме, и статуя Лаокона вызывает в нем бурю эмоций. При этом Карамзин дажепрочитывает несколько раз отрывок из поэмы Вергилия, а после говорит:  « С какою живостью изображена физическая боль в лице терзаемого старца! Как сильно изображена в нем и горесть несчастного родителя, который видит погибель детей своих и не может спасти их!»
Интересные замечания встречаются в письме от 26 августа, когда Карамзин стоит у памятника Соломона Геснера:  «Друзья мои! Писателям открыты многие пути ко славе, и бесчисленны венцы бессмертия; многих хвалит потомство – но всех ли с одинаким жаром?
О вы, одаренные от природы творческим духом! Пишите, и ваше имя будет незабвенно; но если хотите заслужить любовь потомства, то пишите так, как писал Геснер, – да будет перо ваше посвящено добродетели и невинности!»
О Руссо Карамзин говорит так:  «С неописуемым удовольствием читал я в Женеве сии «Confessions», в которых так живо изображается душа и сердце Руссо. Несколько времени после того воображение мое только им занималось, и даже во сне. Дух его парил надо мною. – Один молодой знакомый мне живописец, прочитав «Confessions», так полюбил Руссо, что несколько раз принимался писать его в разных положениях, хотя (сколько мне известно) не кончил ни одной из сих картин. Я помню, что он, между прочим, изобразил его, целующего фланелевую юбку, присланную ему на жилет от госпожи Депине. Молодому живописцу казалось это очень трогательным. Люди имеют разные глаза и разные чувства!» - в этом фрагменте интересна высказана мысль о субъективности искусства.
Несмотря на то, что некоторых французских авторов Карамзин считает неискренними и говорит, что в их произведениях «нет сердца», с Вольтеру он относится иначе:  «Так, друзья мои! Должно признаться, что никто из авторов осьмого-надесять века не действовал так сильно на своих современников, как Вольтер. К чести его можно сказать, что он распространил сию взаимную терпимость в верах, которая сделалась характером наших времен, и наиболее посрамил гнусное лжеверие, которому еще в начале осьмого-надесять века приносились кровавые жертвы в нашей Европе.[124] – Вольтер писал для читателей всякого рода, для ученых и неученых; все понимали его, и все пленялись им. Никто не умел столь искусно показывать смешного во всех вещах, и никакая философия не могла устоять против Вольтеровой иронии. Публика всегда была на его стороне, потому что он доставлял ей удовольствие смеяться! – Вообще в сочинениях Вольтеровых не найдем мы тех великих идей, которые гений натуры, так сказать, непосредственно вдыхает в избранных смертных; но сии идеи и понятны бывают только немногим людям, и по тому самому круг действия их весьма ограничен. Всякий любуется парением весеннего жаворонка; но чей взор дерзнет за орлом к солнцу? Кто не чувствует красот «Заиры»? но многие ли удивляются «Отеллу»?»


Когда читаешь письма русского путешественника, создается впечатления, что они написаны только что и имено для тебя, даже не для тебя, а тобой.


Я радуюсь там, где есть красота. Наверное, Карамзин космополит.