Две Особи. Следы творений, 2007. Глава 10

Содержание:

http://www.proza.ru/2010/07/27/1399 ПРОЛОГ
http://www.proza.ru/2010/08/12/1346 Глава 1. О МИРЕ И ЕГО ОПУХЛОСТИ
http://www.proza.ru/2010/08/27/998   Глава 2. ЛЕС И СОЛНЦЕ
http://www.proza.ru/2010/10/04/432   Глава 3. ЖИДКИЙ ЁЖИК
http://www.proza.ru/2010/10/14/938   Глава 4. ТЕНЬ НАД ЗВЕРОФЕРМОЙ
http://www.proza.ru/2010/12/23/1005 Глава 5. О МИРАХ, КОТОРЫЕ РАЗДЕЛЯЮТ ЗАБОРЫ
http://www.proza.ru/2011/12/07/1386 Глава 6. ЭЛЬФИЙСКАЯ ПРИНЦЕССА
http://www.proza.ru/2012/05/10/1030 Глава 7. ПОСИДЕЛКИ ВО СНЕ И НАЯВУ
http://www.proza.ru/2012/05/10/1046 Глава 8. ЗАМКНУТЬ КОЛЬЦО
http://www.proza.ru/2012/05/10/1053 Глава 9. КТО В МЕШКЕ
http://www.proza.ru/2012/05/10/1058 Глава 10. ЗАЙЧОНОК И ХОМЯК
http://www.proza.ru/2012/05/10/1062 ЭПИЛОГ


     ГЛАВА 10.
     ЗАЙЧОНОК И ХОМЯК.

    

     I.

    

     Я сижу одна. Темнеет небо, оставляя себе лишь эхо городского света, уходит день, а кто-то даже не заметит, как он уйдет. Встанут себе утром, пробудятся как сурки от тяжелого глубокого сна и заново пойдут в жизнь, как будто продрыхли не более чем пару лишних мгновений. А для кого-то эта тонкая, сворачиваемая где-то за горизонтом вечность отсечет еще один заметный ломтик от этой жизни. Грех обижаться, так всегда было. Только сутки раньше казались поистине вечностью, а полуночные дали — необъятной и вечной страной, наполненной манящей прорвой всего самого интересного. Особенно, когда смотришь из окна, мутного и пахнущего затхлостью, и представляешь себе масштабы по обе стороны стекла. Теперь того окна нет. Теперь все дали как на ладони, и необъятная дымка пространства каждый день удивленно поддается на такие немыслимые дистанции, которые раньше и не снились.

     Когда тебе три года, твоя жизнь высока как никогда, тебя миновало детство, твое здоровье, все твое тело где-то на вершине формы, твой опыт уже имеет вес, и в то же время вся жизнь еще впереди. Тебя словно довели до отменного состояния, чтобы испытать в этой жизни нечто такое, что на многие годы вперед останется с тобой глубоким рельефом памяти. Но это только кажется. Необычно быстро проходит целый год, и вдруг осознаешь, что следующий великий земной цикл пройдет так же быстро и ничем не более примечательно. И ведь проходит. Без особых потерь и сложных дорог, но проходит. А сколько их еще осталось? Много ли? Иных моих, с позволения сказать, знакомых, это нисколько не волнует. Но вся их жизнь похожа на молоко: жидкая и монотонная, без прожилок и теней, без вопросов, и распутий. Ее можно вылакать до дна и радоваться во тьме, пока желудок не запротестует.

     Расплывчатое, объеденное пятно луны. Еле различимые звезды. Я знаю, что они есть, но почти не вижу. Только самые яркие в виде пятен без резко очерченных граней. Они очень далеко. Не добежать, не допрыгнуть. Словно убеждают своей размытостью: «не замечай нас».

     Крыша быстро холодеет. Здесь еще нет такого хаоса светотени, как внизу, здесь небесный свет равномерен, и малейшие узоры пыли, в отличие от звезд, видны такими, какие они есть. Прошлогодние сухие листья отрывисто шуршат по пыльной поверхности, их края ломаются и рассыпаются в пыль, насыщая воздух запахом духоты прошлого лета. Под этой старой крышей, на которой я сижу, в темном чреве этой громады само изменилось то, что у меня изменить так и не хватало сил. Вот и вся цена этой громаде — вскрытый ящичек. Только не слишком ли поздно дала брешь тяжелая ткань этого необъятно угрюмого здания, которое за свой век видало с десяток таких, как я?

     Нет; конечно, таких, как я, оно еще не видало.

     И теперь, когда где-то под толщей крыши напряженная атмосфера все никак не желает стихать, возникает паразитный вопрос: а что дальше? И он же вытягивает из небытия эти чуждые и неестественные мысли о несправедливости хода времени. И наступает ночь, и в кой-то веки есть возможность с тем воплощением всех накопившихся за два года чувств вернуться в эту адскую полость и волочить свои эмоции к цели…

     Но Его нашли. Его больше нет. Он больше не вернется, ведь это был именно Он.

     Пока путь слепого поиска, злости и мести вел меня в эту убийственную комнату, где от воя и электрического поля раскалывается голова; пока у отчаяния хватало сил вести меня к цели, все было ясно как мышиный шорох в полной тишине. Теперь ящик открыт, нет больше преград и замков, нет идей и стремлений, тупых как сама жизнь…

     Я увидела Его. Спустя с только лет. Он был совершенно не похож на себя, но это был Он. Я увиделась с ним — время обрушилось до основания, но не пошло вспять.

     Его здесь нет. Его нет даже там, где образы становятся расплывчатыми, как эта недогрызанная луна.

     Хочется остановиться и… не знаю что — нас никто не обучал таким словам — уйти, забыться, порвать с этим пространством, выдернуть из себя тот искривленный стержень под названием «быть»! …Умереть?

     Слишком много воды утекло с тех пор, когда душа, которая тебе дорога не меньше своей, в страшной борьбе, похожей на конец света, навсегда покидает берега твоих глаз, ушей, носа, органа Якобсона… Именно тогда, когда твое собственное существо готово отправиться по той же лунной тропе, возникает странная мысль: а что если и вправду… Как в детстве, взобраться неуклюжим лапками на высокую ступеньку. Потом еще на одну. И еще, еще. Только время идет, и где эта волшебная лестничка, уж и подавно не видно. А во сне по-прежнему чудится, как Он, родимый, так и сидит на крайней ступеньке и смотрит вниз своими круглыми глазенками. Ждет.

     Нет, еще рано. Пусть ясно как ночь, что ступенек нет, есть только ящики и вонь из них, и ничего впереди, как учили нас, меня и Его. Время не заснуло. Не спят и те, по чьей вине я осталась одна. Не с тех пор, как Его не стало. Нет. Отколь мое слепое тело вышло из утробы матери, что-то в мире пошло не так. Это не дело. Совсем не дело. Но и не мое это дело тоже.

     Извини, родимый, я еще не скоро поднимусь по этим ступенькам, мне пока рано. Жизнь еще цветет, еще не вышла на финишную монотонность; мне еще только три года!  Прощай. До встречи. Время бежит очень быстро.

    

     * * *

    

     Когда же наконец закончится эта порвавшая с самим понятием времени ночь?

     Глеб Сурковский открыл глаза и понял, что прошедшие часы «как бы сна» ни на йоту не изменили содержимое его головы. Свет из окна, несмотря на привыкшие глаза, только еще больше отощал, будто солнце решило загулять под горизонтом еще на неделю. Было душно, в темном воздухе змеились сухие тяжелые завихрения, но даже за окном ветра не было. Бесцветная, никакая ночь и полное отсутствие отдыха даже во сне. Может быть, полежав без сна, удастся отдохнуть?

     Глеб снова тяжко закрыл глаза, не надеясь вновь заснуть и даже не собираясь этого делать. И почему именно в эту ночь снова мозгу приспичило прокрутить этот тревожный сон? Скверное предзнаменование. Давно ему уже не снилось что-то красочное и яркое, давно не было полетов и чудесных стран. Приятное забытье, начисто отключавшее всякое эго — вот то, чего он ждал каждую ночь, будучи заметно усталым. Ну а если не устал, так зачем это забытье нужно? Можно поработать. И только недавно чужеродные силы принесли в его мозги новую метастазу образов, которая и в первый раз ему не понравилась, и в следующие ночи не дарила никакой радости. Хорошо, что заранее никогда не знаешь, когда она расцветет. И плохо — знал бы, не ложился вовсе.

     И вот новая неделя, новые заботы и нежданные, гораздо более тревожные, чем когда-либо, проблемы. Похоже, за пеленой дня сформировалась питательная среда, которую уже ничем не искоренить, несмотря на все оперативные меры.

     «Чертовы органы, — твердил Глеб сквозь собственное дыхание. — Удивительно, что в русском языке хотя бы существует такая фраза как «свобода предпринимательства». Впрочем, сам виноват. Знал же, что этот чертов инцидент скрыть не удастся. Еще штуденты эти… знал же, что не к добру это знакомство. Не надо было соглашаться на это безумие железнодорожное. Похоже, они сами не подозревали, как далеко могло зайти это сумасшествие. А может, даже они не все знают про свою ненаглядную Олеську».

     Глеб перевернулся на бок. Потом еще. Через минуту поймал себя на мысли, что крутится в постели как сущая бетономешалка. Нет, даже физический покой оказался химерой.

      «Чертовы гении. И зачем я их к себе устроил работать? Что в них такого? Цепкий разум? Кто же знал, что он настолько цепкий? Неужели я похож на спятившего ученого? Неужели Елин не подходит на эту роль? Нет, если бы не этот гребаный ящик, все бы шло как по маслу. Ведь уже свыкались с моей правдой! Еще бы чуть-чуть, и с моей правдой свыклись бы и органы, и спал бы я, черт возьми, спокойно! А теперь вообще непонятно что. И даже времени нет снова заняться Елиным и узнать все, что не дает мне покоя не один десяток лет!».

     Уже не один день его донимала эта порожистая река мыслей. Давненько его ничто не беспокоило с такой сухой настырностью. Были бы сейчас иные времена, штудентов можно было заказать, в вентиляцию поместить взрывчатку, а от Елина все разузнать силой. Но времена не те, лишняя скрупулезность себе дороже, да и кто они такие, чтобы так бояться их выходки? Что они теперь будут делать? Да ничего. А ежели кто-то будет думать о нем, как о каком-нибудь зоофиле-некрофиле… Да какое ему дело, как о нем думают? Такие росказни даже пресса порядочная не примет. А непорядочная только раскрутит лишней рекламой.

     «А вот с органами надо что-то делать. Ведь еще год назад все казалось шито-крыто. Даже налоговая не беспокоила. Теперь же откуда-то взялись новые совершеннолетние родственники, которые не верят, что это был несчастный случай. А государство, похоже, только этого и ждало, чтобы доконать меня окончательно… Нет, не дамся! Штуденты не забрали с собой то, что нашли в ящике, а значит судьба милосердна!»

     И все равно места себе Глеб никак не находил. Корил себя за так и не излеченную взрослой жизнью безалаберность. За то, что так и не научился соизмерять воздействие с ожидаемым результатом. И теперь получал по мозгам. И не задаром. Самое-то страшное не смутные претензии государства. И не выходка бывших подчиненных. Самое страшное то, какую сейфовую дверцу памяти эта выходка отворяла. Казалось, можно уже слышать перехлесты шпаг и безумье никчемных эмоций. И этот свет, словно заплутавший среди реальности сон. Когда бравый клинок вонзается врагу в ботинок, не жди сзади себя ничего отрадного. Не жди благословения — удавка из преисподней сама благословит тебя на свой лад. Пусть даже эта не удавка, а милый, прекрасный образ, разящий тебя как огромная пасть…

     Дверь захлопнулась, выдвинулись ригеля, но память не дает задаром охранные услуги.

     И, словно подтверждение этому, сон, который каждый раз так хорошо начинался. Такие теплые, веселые брызги воды. Он видел себя среди благодати, купался, резвился посреди чудесного широкого водоема, улыбаясь блеску водяных капелек, этому яркому преломлению солнечного света. Вода была теплая, какая-то легкая, почти воздушная. Она легко вздымалась с поверхности и множеством алмазинок возвращалась обратно. Что может разбить эту радость, эту идиллию? Ничего, кроме него самого. А он, видимо, приучен был отыскивать подвохи и поводы для волнения — и незамедлительно водоем показался ему слишком большим, вода — подозрительно теплой и свет подозрительно ярким. Он уже начал обижаться на себя, но ничего поделать с собой не мог, только волнение перерастало в откровенный ужас. И тогда он вдруг понимал, что легкая блестящая вода светится сама, сама же повсюду бурлит и вздымается, похожая на сжиженный огромным притяжением огонь, а весь этот водоем — ничто иное, как поверхность Солнца!

     А пот, несмотря на шесть тысяч градусов, все равно был холодным. И холод еще несколькими волнами прокатывал по его коже после пробуждения, словно смывая ужасные следы прикосновения разъяренной фотосферы. Но душная атмосфера никуда не девалась. Глеб уже давно понимал, что пора раскошелиться на подходящее климатическое оборудование, но руки так и не доходили. Все же не так часто до сей поры захаживал этот «согревающий» душу сон. И поводы для беспокойства до сей поры были иными.

     «Чертовы гении. Не разошлись бы тогда с Милой, не поссорились на почве ее добрейшего дяди Паши, никаких бы трудностей не было! Называется, дал волю чувствам. Теперь даже в дом их приехать неудобно, не то, что дознаваться у первоисточника. Все. Поднимаю все архивы и прочее, но добираюсь до истины непременно. Должен я в конце концов знать, из-за чего мне досталась такая «сладкая» жизнь!».

     Глеб лежал неподвижно и пропускал тишину из уха в ухо. Было тихо. Какая благодать порой таится в простой, человеческой тишине! Какое же это блаженство, когда дыхание идет своим чередом и сердце работает ровно и стабильно. И пусть где-то за километры от этой дачи, в старом кирпичном здании, творится полная противоположность, нынче это просто не должно волновать. Кто не совершает ошибок? И кто в жизни их всегда адекватно исправляет? Все равно теперь. Пусть хоть подавится своим сокровищем эта бестия. …Почему она осталась жива? Недоработка или воплощение самого смысла этой странной судьбы, где борьба естества и стали в любом случае должна была привести к чему-то подобному?

    

     II.

    

     Павел Петрович Елин, казалось, почти не думал над доской, будучи занятым совсем иными по глубине и отдаленности проблемами. Однако это ему не мешало в известной степени править бал, причем со смутным успехом.

     Свободного времени оказалось не так много, как думал Вергилий в первые дни своей безработной воли. И с учетом той небывалой ситуации, которая сложилась после увольнения, время так и не расслабило свой сжатый крадущийся шаг, будто спустя пять дней еще чуяло неясные грабли среди тумана и бурьяна. Не за этим ли он снова оказался гостем господина Елина и даже согласился сыграть с ним в шахматы? Нет, говорил он себе, не за этим.

      «Ничего в сущности не меняется, — говорил Дмитрий. — Пусть мы узнали слишком много и вынуждены пересмотреть роль Сурковского в этой истории, остальные-то остались на своих местах. Да и сам Глеб что-то понятнее не стал. Пускай все происходящее с ним — его же рук дело, пусть он, как ветеринар, участвовал или по крайней мере финансировал какие-то эксперименты. До этого мы могли догадаться и раньше, к моему стыду. Но Елин-то все равно какую-то роль здесь играет! Даже если к кошкам он никакого отношения не имеет. Выходит, что какими бы ужасными делами ни занимался Глеб, кто сможет доказать, что Елин не занимался чем-то во сто крат более ужасным!».

     А вот это уже звучало неизменно дико. Вергилий понимал с основательной долей уверенности, что Павел Петрович на другом краю своей необъятной души мог быть кем угодно. Но с учетом приключившихся проблем с Сурковским окрашивать этот за тридевять земель не дремлющий мир в такие цвета казалось просто немыслимо. Не может быть розовой обратная сторона луны, коли видимая сера. Никакой он не антихрист. Обычный диссидент-гуманист. Ну, может, не совсем привычный гуманист, но никак не исчадье ада.

     — Вергилий, ваш ход. Вы походили? — спросил хозяин.

     — Ах да, извиняюсь. Нет еще, — опомнился Кремнин от раздумий, застеливших ему шахматную доску. Здесь, впрочем, тоже не все было так гладко. Никогда не считавший себя профессионалом в шахматах, он тем не менее не без волнения замечал, в какую мутную баталию согласился втянуться. И вроде бы не проигрывал, но с каждым новым ходом диспозиция так закручивалась выжимаемой тряпкой, что явственно ощущалось: Елин, как более терпеливый, выкрутится из нее первым.

     — Ничего уже не понимаю, — прошептал секунду спустя Вергилий.

     — Я, честно говоря, тоже.

     — Серьезно?

     — Ага. Никогда не блистал талантами в логических играх. Меня, правда, хорошо этому обучили, да и жизнь не осталась в стороне, но все равно до сих пор моя игра у меня самого вызывает такое прохладное подозрение.

     — У меня моя тоже.

     — Но вы явно делаете более осмысленные ходы чем я. Когда-то я тоже был таким осторожным, ферзей не разменивал, играл от обороны. Да в общем-то еще недавно таким был. Теперь надоедает. Жизнь не стоит на месте. Идет, можно сказать, уходит. Кстати, скоро все-таки должны по радио передать интервью со мной.

     — Будем ждать.

     — Смотрите, не обманите свои надежды. А то чего только от людей не ждут.

     — Я не строю слишком опасных при крушении надежд. Ладно, ем я вашего ферзя, не люблю сильных фигур на доске.

     — Спасибо. Ну и я тогда вашего. Давно, если честно ни с кем не играл. Вообще. Даже Святослава так и не заинтересовал, хотя он неплохо соображает и очень бы в этом преуспел.

     — А с Глебом вы не пробовали играть? Он же приезжал сюда, пока Мила была нездорова.

     — С Глебом… — начал Павел Петрович и сам поспешно пережал себе горло молчанием. Правда, никакого смущения в этом молчании тоже не было.

     — Нет, — продолжил он, — С Глебом не играл. Этот молодой человек уже научен жизнью весьма заметной сообразительности. Мне с ним тягаться не будет на пользу.

     — А почему? Мне кажется, он только делает железный вид, а на самом деле весьма неустойчивый, даже в какой-то мере безалаберный. Мне с ним посчастливилось иметь дело некоторое время, и я тоже сначала считал его за нерушимого и хладнокровного.

     — Да, Мила рассказывала… Она теперь скучает без вас на работе.

     — Ничего. У нее там другие заботы и радости. А теплое общение в ущерб рабочей обстановке меня лично несколько выводит из холодного равновесия. Невозможно нормально работать.

     — А вот это вы зря пытаетесь от себя убежать… Впрочем, я когда-то тоже… стеснялся переходить в другой конец доски, боясь собственных и чужих эмоция. Даже ненавидел этот мир. В той или иной мере. Но тогда и времена были другие… Мой ход? Сейчас, извините… Вы же сами прекрасно знаете, как много бы отдали, чтобы ситуация сложилась по-другому. Почему вы боитесь этих целей? Вон, ферзя отдали, и ничего.

     — Я уже однажды попытался не бояться этих целей. Признаться честно, это было ужасно.

     — Я тоже пытался. И это было во сто крат ужаснее, поверьте. Знаете, мой отец тоже занимался наукой. Ничего гениального или опасного не сделал, просто занимался наукой. А за ним однажды пришли и увели, и больше никто его не видел. То ли вспомнили его занятия генетикой, то ли просто медицинские круги и какое-то отдаленное еврейское происхождение. А уже позже, через несколько лет моя мать пыталась добиться его реабилитации, но бюрократические стены и ее свели в могилу. Так что когда я стал пытаться спорить со временем, ничего принципиально ужасного не было. Не было, понимаете? Я к тому времени был жив и здоров, жив практически без потерь, и это было главное. Вы ведь тоже в результате живы и здоровы. Дело в том, что судьбы, на мой взгляд и опыт, вообще не существует. Так, канва, госстандарт, которому можно следовать, а можно и не следовать. А вы боитесь какого-то времени, судьбы…

     — Не боюсь я времени.

     — Вы не боитесь. Оно само страшит вас, прикрываясь миловидным обликом. А миловидные облики вы как раз и держите от себя на дистанции. И напрасно. Вам бояться нечего.

     — А вам?

     — А мне…

     — А… Кстати, ферзя вы все-таки зря отдали. У вас тут слишком много открылось. Пойду-ка я вот так.

     Вергилий смотрел на снова напрягшуюся доску с какой-то завороженной неподвижностью. А может, все вообще не случайно, и этот невинный ход ничто иное, как откровенный ответ на несвоевременный и определенно немилосердный вопрос? В какой-то момент Кремнину показалось, что его взгляд не замечает деревянной преграды и смотрит сквозь доску куда-то в земные недра, а в мыслях созревало пламенное сознание тошноты от дальнейшего притворства и лицемерия. Это было похоже на закипание какой-то летучей жидкости, и он знал, какое коварство заключено в этом холодном кипении. Знал, но противоядия выработать так и не смог — слишком редко возникали такие ситуации. Да можно сказать, никогда не возникали. Попробуй посиди каждый день за шахматами с видным ученым… Предварительно пережив еще пригоршню ненавязчивых потрясений.

     — Да, Павел Петрович, — неожиданно подняв голову, начал Вергилий, — У меня к вам есть один немного странный вопрос. Скажем так, касающийся вашей деятельности. Можно ли с помощью современных технологий каким-либо образом активизировать мозг животного до такого уровня, чтобы оно могло повторять высшую нервную деятельность человека? Хотя бы в некоторых областях обработки информации, с чем уже частично справляются искусственные нейронные сети. Понимаете? Я не знаю, наверно, это глупо звучит, но все-таки, честно, можно такое? Меня интересуют кошки.

     — Кошки?

     — Да. Именно кошки.

     — Хм. Да, я понимаю, многие кошатники хотят разглядеть в кошачьем взгляде какой-то мистический разум. Хорошо, предположим, мы научимся программировать мозговую нервную ткань. Но что дальше? Вы ведь должны понимать, что основным источником нашего разума является не объем мозга. Некоторые люди воспитывались животными и не могли потом влиться в общество — они просто-напросто закрепились на уровне зверей. Их нельзя было разучить гавкать и научить говорить, несмотря на весь объем их мозгов. В обучении все дело, в лавинном обучении из поколения в поколение миллионы лет! Это раз. А потом, почему все думают, что обезьяны сначала поумнели и только потом облысели и стали на задние ноги? Все наоборот. Заметьте, что только у приматов так сильно развита мимика — первый шаг на пути к языку — увеличение информации, которое можно отдавать и принимать. А чтобы воспринимать мимику, надобно иметь определенные зрительные навыки. Отсюда вытекает особое строение черепа и, самое главное, потребность общаться, определенная социальность вида. Я уже не говорю о том, что в последствие понадобятся сложные инструменты труда, то есть, как минимум свободные конечности. Есть ли все это у кошек? Как их обучать? Как организовать цепочку обучения? Или вы думаете, особь можно сразу научить абстрактному мышлению и творчеству, минуя все предыдущие стадии?

     — Но позвольте, насчет кошек, ведь у них отличное зрение и слух, они бок о бок с людьми и с детства впитывают огромные потоки информации! Почему…

     Почему-то разговор прервался именно в это мгновение, когда где-то за гортанью точно насос какой-то оживился, и неосознанный страх перед авторитетом отступил по вполне понятным причинам — нельзя отрицать лично увиденного. В комнату заглянула Мила и ненавязчиво обняла сзади Елина.

     — Все играете? — произнесла она. — Дядя Паш, я хотела предупредить, я все-таки поеду в ближайшие дни туда.

     Кажется, она имела в виду дачу Сурковского, касательно собственного проживания там некоторое время. Вергилий не старался прислушиваться к разговору. Он больше смотрел на нее саму. Она была все так же позитивно настроена, и следы странной простуды больше ничем не напоминали о себе. Более того, что-то в ней было такого еще более прекрасного. Наверно, играло роль ее светлое длинное платьице какого-то истинно сельского типа и, что самое главное и необычное, ее пышные волосы были заплетены в косу, что совершенно не умаляло их прелесть, Даже подчеркивало. Вергилий заметил про себя, что она нечасто практиковала такую «народную» внешность, которая ей безусловно шла, но видимо, не напоминала ничего хорошего. И темные цвета, которые ей в определенном роде шли меньше, она предпочитала с большей охотой. Теперь же какая-то тонкая, но целостная картина заняла вокруг нее свое законное место, и Вергилий понял, что в шахматах отныне потерял все нити понимания.

     — Вергилий, — обратилась она к нему, — Ты сегодня не торопишься? Хочешь, прогуляемся? Можно  прямо сейчас? Погода хорошая, пасмурно, но ветер теплый. Ты, кажется, такую любишь?

     — С удовольствием. Только мы все никак не доиграем…

     — Да ладно, потом доиграете.

     — В самом деле… Я что-то уже ничего не соображаю. Разрешите? — обратился он уже к Елину.

     — Конечно. Идите, — ответил тот.

     — Да, можно последний вопрос? — сказал Кремнин, уже поднявшись. — Вы не помните кого-нибудь, может, среди ваших знакомых по имени Ипсин?

     — Нет, — ответил Елин почти сразу же, со спокойной уверенностью.

     И Вергилий, поблагодарив, тут же развернулся. Его внимание отныне было на иных просторах. И только краем глаза гость имел шанс увидеть, как хозяин  внимательно собрал на нем проницательный взгляд, который еще минуту назад распустил бы в адресате добрую копну тревожных ассоциаций.

     На крыльце под благословенной прохладой ветра тревожные дороги мыслей забылись окончательно. Может быть, делать это и не следовало, и вообще пора привыкнуть, но мысли без оглядки бежали дальше. И вот уже крыльцо сменилось тропинкой среди высокой травы, и ветер задул сильнее, еще больше закручивая две души, как плюс и минус кружащиеся во взаимном притяжении, танцующие по завитым орбитам, в то время как между ними самими уже давно течет поток вещества от одной к другой. Или от другой к одной. И вот в определенный миг видишь, что твоя душа уже не в полной мере твоя — она щедро разбавлена иной душой до состояния смеси неясной густоты. И восклицаешь по обыкновению, что именно это твоя цель, твое блаженство и счастье — смешаться и быть одним целым — но по еще более глубокой привычке, зудящей из самых недр, твое существо морозными иглами ласкает совсем иная, пуританская протестная волна.

     — Ты о чем задумался, Вергилий? Куда пойдем?

     — Куда пойдем? Давай куда-нибудь, где у вас тут возвышенные места. А впрочем, как тебе больше нравится.

     В итоге их путь пролег по краю поселка в ту сторону, где земля еще долго стелется ровно, не уходит вниз, будь то речка или просто овраг.

     — А Славик все-таки уехал, — с мимолетной грустинкой в голосе сказала Мила.

     — Куда уехал?

     — Не знаю. Не говорил. Опять слишком сильно повздорил с дядей Пашей. Может быть, даже в деревню нашу решил укатить. Говорил, дескать, что-то он понял окончательно, потому и обиделся. Хотя перед ним-то чем дядя Паша виноват, я так и не поняла.

     — Да не виноват не в чем, — равнодушно ответил Вергилий, еще не покинутый пресным сознанием того, что никакого отношения к кошкам Елин не имеет. Сознание оказалось весьма стойким, и только после бессмысленно отпущенной полной безразличия фразы он понял, что очевидно поспешил:

     — Подожди, ты говоришь он что-то смог понять?

     — Ну… да. Он так говорил. А что?

     — А ты говоришь, что так и не поняла, чем Павел Петрович виноват перед Святославом? А сама-то как чувствуешь: виноват или нет?

     Он знал, что этот вопрос лишит ее равновесия, что было очень неблагодарно и нежелательно. Но ничего поделать с собой не мог. Он и так вечно бродил вокруг да около, боясь каким-нибудь простым, но больным словом перечеркнуть свой портрет в чьих-то мыслях. Пора целиться в яблочко, тем более собеседница сама не из тех, кто будет отстаивать покой своего разума как древние германцы под римским натиском. Что до Милы самой, она прижалась к нему сильнее, будто умоляя: «Тихо, тихо!». Но на словах лишь произнесла:

     — Не знаю. И уже не думаю, что хотела бы знать.

     И спустя вздох добавила:

     — Я не хочу подпускать к себе плохое настроение. Все так славно последнее время. Наконец-то снова покой в душу. Даже то, что вы ушли с работы, а зайчонок все время занят, привыкнуть можно. Так даже лучше: в нерабочей обстановке глубже человека понимаешь. Только вот Славик какой-то нервный стал, как будто, я не знаю, предательство какое-то по отношению к себе раскрыл.

     — Павел Петрович ведь уже был на радио, только его будут передавать в записи, ведь так? Святослав знал, о чем он упоминал в интервью? Как ты думаешь, что было там такого интересного, о чем мы в скором времени услышим?

     — Ты что-то подозреваешь? — спросила Мила, против привычных ожиданий, с определенным огоньком в глазах, светящим даже сквозь тонкую фоновую тревогу. Похоже, добрая часть ее души безответно стремилась в полную замысловатых нитей и приключений волшебную страну, которую почти без радости созерцал Вергилий уже не один месяц.

     — Я сам не знаю. Мила, тут у нас столько всего было, голова раскалывается. Сейчас действительно  полегче: и работы нет, и вообще новостей поменьше. Но чувствую, это только затишье перед бурей. Казалось бы, все закончилось, все решилось, наконец-то можно нормально провести остаток лета, уехав отсюда на постсоветский северо-запад…

     — Когда ты уезжаешь? — с тревожным пристрастием осведомилась Мила, остановившись и неподвижно выливая ему в глаза свой неисчерпаемый взгляд.

     — Еще не скоро, — успокоил ее Вергилий, — Еще… Ну, скажем так, не раньше следующей недели. У нас с тобой еще есть время. Мне самому не по себе от мысли, что с тобой придется на какое-то время расстаться, ты меня понимаешь. И с каждым днем будет все тяжелее, хотя я всегда считал себя гибким в плане эмоций. Может быть, я просто жизни радоваться толком не умею? А с другой стороны думаешь иной раз: вот приеду обратно… И как-то сладко становится. Чем хороши расставания — тем, что предрекают особенно счастливые встречи. Еще месяц назад мы даже не знали друг дуга. Сам уже плохо представляю себе те времена, когда мои мечты принадлежали вовсе не тебе. А теперь вот так… Мы вместе. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

     Мила кивнула, не опустив глаз, и вернула свое внимание вместе с новым, неожиданным вопросом:

     — Вергилий. Мы когда вышли из дома, ты спросил дядю Пашу, знает ли он кого-нибудь по имени Ипсин. А кто это?

     — Если бы я знал. Просто промелькнуло в кое-каких документах это имя собственное. Но ведь он же ответил, что не знает. Почему ты спрашиваешь?

     — Вергилий, мы когда пошли за порог, он еще долго смотрел тебе в след. С таким…таким взглядом непонятным. Не знаю, но по-моему, как раз вот ровно после твоего вопроса.

     — Вот как…

     — Что вот как? Почему его так изменило это имя? Что это вообще значит?

     — Хорошо, расскажу поподробнее. Это имя мелькает в неких документах. Кажется, очень важных документах. Личность, которая так именуется — поставщик определенного комплекса материальных и информационных продуктов, необходимых другой личности для каких-то исследовательских целей. Откуда этот поставщик, что конкретно он предлагал, пока неизвестно. Зато известно, что из этого вышло. И что еще лежало в ящике, из которого были извлечены эти документы.

     — Ты говоришь одними местоимениями…

     — Извини. Просто если называть вещи своими именами, тебе еще меньше понравится. Я имею в виду то лицо, которое получало эти самые продукты. Оно нам обоим хорошо известно. Это Глеб Сурковский.

     — Вергилий! Ты опять? — резко вздохнула Мила, что было абсолютно предсказуемо. Только этими поспешными словами дело так и ограничилось. Девушка замолчала, но так и не отпустила спутника из поля своего тихо упрекающего взгляда.

     — Вот видишь, ты уже от одного имени по-другому на меня смотришь. А скоро вообще прогонять начнешь. А помнишь, я тебе колечко подарил. Ты же все его носишь. А брелок ты велела мне оставить, хотя я объяснял его истинное предназначение, — вполголоса выговорил Кремнин, ловя краем глаза слабый свет от заветного приемника у себя в руке. Кольцо и впрямь было рядом.

     — Вергилий, послушай. Я не хочу тебя обижать, мы с тобой так сдружились, и эти отношения потерять я вовсе не хочу! Но ты сам ни разу за все наше знакомство не сказал про Глеба ничего хорошего. Я ведь все вижу. Я, может быть, кажусь иногда маленькой и глупой, но я уже немало всего увидела в жизни, чтобы понимать что мне нужно в этой жизни, а что во всех жизнях сразу. Вергилий, я на год с лишним старше тебя. Нет, я не хочу сказать, что ты мне не подходишь. Я просто хотела объяснить, что я уже знаю, с кем я буду. Понимаешь, знаю.

     — Как ты можешь знать, что будет в следующий миг? Неужели один единственный образ затмил тебе все?

     — Не затмил! В том-то и дело, что не затмил! Я не хочу терять тебя. Вергилий, я вот даже приоделась как ты любишь. Тебе нравится? Ты сам в себе любишь черное, но на мне тебе нравится светлое, ведь так? Я старалась…

     — Очень нравится. Но… Мила, понимаешь, я имею все строгие логические основания говорить тебе то, что ты слышала. Если бы я придумывал, клеветал, так нет же! Была бы ты вместе с нами в серверной, когда мы открыли один ящик, у тебя бы все внутри передернулось! А сейчас ты даже не поверишь. Ты не знаешь этого человека, не знаешь! Я тоже не вполне знаю, но ты не знаешь не меньше! Да Бог с ним, с Глебом, дело во мне! Я без тебя уже не могу. Я, а не он! Это уже не просто влюбленность. Понимаешь, вся наша жизнь как глубокая долина реки, пронизанная сетью мелких овражков. Мы можем закатиться в один из них и сдуру подумать, что достигли самого предела наших желаний. Однако, жизнь нас постоянно встрясывает и тем самым помогает нам увидеть, где локальный экстремум, а где глобальный… в смысле, где приток, а где основное русло. Понимаешь. Мы проклинаем жизнь за эту встряску, а это ведь во благо! Есть такой термин — dithering… извини, я ушел в научные дебри… Я просто хотел сказать, что я нашел свой экстремум, свою реку.

     — Я тоже нашла. Извини, это не ты.

     — Да откуда ты знаешь, черт возьми?!

     — А откуда ты знаешь?

     — Нет, — прошептал Вергилий, пытаясь не заводиться пуще прежнего, — Нет, не получится. Я не смогу так. Я уже не могу. Моя душа уже давно в тебе. Я сказал себе, что отныне все сделаю для того, чтобы обрести твою любовь. Я знал, что путь будет долгим и тяжелым, но когда вокруг везде пропасть, и канат как шоссе. Понимаю, у нас с тобой еще много времени, но Мила, прошу тебя сейчас, не разрушай мой разум. Он мне еще пригодится, у меня еще немало сложнейших планов, но без тебя все рухнет как песочный замок!

     Он не сразу заметил, как беспардонно схватил спутницу за плечи и крепко держал, нервно потрясывая. Впрочем, та даже не заикнулась сопротивляться. И даже когда пальцы Вергилия виновато разжались, с ее полузакрытых глаз не сразу сошел туман какой-то смятой непрошенной памяти.

     — Прости, — выдавил из себя Кремнин, робко обняв девушку одной рукой и одновременно не желая отдалять ее хоть бы на сантиметр от себя.

     Кремнин еще никогда не был так близок к пониманию…

    

     III.

    

     — Да, с учетом всех сопутствующих затрат надо подумать, как нам лучше всего добираться до места назначения, — высказал свои мысли Дмитрий.

     — Ты как предлагаешь? — спросил Вергилий, уже понимая, что некая авантюра снова кажется Амперову очевидной и выполнимой.

     — На пригородных поездах добираемся до Питера. А там уже садимся в поезд до Вильнюса. Конечно, дольше получается и беспокойнее, зато, если постараться, до Петербурга можно добраться совсем бесплатно. А это уже немалая экономия.

     — То есть как бесплатно? Предлагаешь бегать по вагонам и смотреть в оба?

     — А что? Противоречит твоим моральным нормам?

     — Противоречит. Но даже не в них дело. Объективно подумай, сколько часов тебе придется выдержать по неудобным вагонам туда-сюда, а потом на платформе не пойми сколько ждать следующего по порядку поезда. Вообще, почему только до Питера? Давай через всю Белорусь так будем кантоваться до самой границы. Думаешь, удастся не попасться? Сейчас, к твоему сведению, штрафы не такие, как раньше.

     — Я знаю людей, которые добирались так. И ничего. К тому же в Питере нам теоретически есть, где остановиться…

     — А я не знаю таких людей. Знаешь, если один переходит обрыв по канату, а десяток срываются, естественно, что этот десяток тут же забудется перед подвигом одного.

     — Короче, что ты предлагаешь?

     — Короче, Москва-Вильнюс, Белорусский вокзал. По-моему даже каждый день ходит. Вечером. Утром уже будем там. И нет проблем.

     — И сколько это удовольствие стоит?

     — Не беспокойся, хватит. Или ты все еще копишь деньги на покупку какой-нибудь транснациональной корпорации?

     Дмитрий долго смотрел в окно, наконец мало-мальски прибранное от всего многочисленного добра, которое раньше позволяло лишь дотянуться до штор. За окном было еще солнечно, но полнеба съесть уже осмелилась пышная как раздутый герметик грозовая туча. Время от времени раздавались удары грома, короткие, сухие и резкие, еще не сопровождаемые дождем и сильным ветром, как никогда похожие на плоды Дмитриевых электрических фантазий. Разглядывая эту густеющую между зданий природную электростанцию, Амперов наконец сказал:

     — Интересно, что из этого всего все-таки пропустит литовская таможня…

     — Почитай повнимательнее, у тебя же есть перечень.

     — Ну, знаешь, не все так прозрачно. По виду все мои изделия и мухи не обидят, а по факту совсем не так. К тому же еще как использовать.

     — Ну… даже по виду я бы не сказал, что мухи не обидят.

     Дмитрий принялся задумчиво разглядывать какую-то миниатюрную печатную плату, исчерпав поток слов. Оказалось, в этой комнате все же витает определенное спокойствие, особое умиротворение, которое Вергилий раньше видел лишь изредка. По крайней мере, в минуты тишины. Какой-то своеобразный уют создавало это строгое нагромождение всего, что только нужно исследовательской душе. По крайней мере, теперь здесь было уютнее и спокойнее, чем где бы то ни было за пределами. Даже раскаты грома стеснялись проникать за эти кирпичные стены.

     — От Сурковского больше нет вестей? — решился спросить Вергилий.

     — Не-а, — фыркнул Амперов. — Хотя нет. Слышал, к нему теперь особенно внимательны налоговые органы. И не только налоговые. Похоже, он за свою жизнь успел не только глубоко вляпаться, но и плохо отмыться. Так что хорошо, что нас вовремя оттуда вышвырнули!

     — Вот так всегда… У человека о природе душа болит, машины с последними евростандартами, невесту на электричке возит, а его преследуют за какие-то хрен знает когда совершенные проступки…

     — Я не ослышался? Ты проникся к нему уважением? Ну что ж, еще есть возможность прийти к нему с извинениями и раскрытым делом и получить оставшееся вознаграждение… Бредовый вариант. Мы даже на видеозаписи ничего не нашли.

     — Хм. И не найдем.

     — Никак ты что-то отрыл?!

     — Отрыл, да поздно уже. Помнишь, там стрелка на часиках дергалась? Это и сбивало с толку. Каждую секунду движение. А потом сравнялась секундная с минутной. А дальше они вместе дернулись. Потом еще. Потом, наконец разделились. И еще спустя час так.

     — Не понял.

     — Ну… Понимаешь, несколько секунд в час минутная стрелка двигалась со скоростью секундной. Либо это часы такие странные, либо кто-то нагло вырезал целые минуты. Да так искусно, чтобы ничего не засветилось неестественного. Вот только что там было?

     — То есть нас развели как детей?

     — Ну почему же, этот подвох даже спецтехникой трудно установить. Я даже думаю… ты ведь сказал, что у него проблемы с органами? Так вот, наверно, этот материал для органов и предназначался. А мы — так, в качестве эксперимента: догадаемся али нет. А если вдруг нагрянут с проверкой, обыскивать начнут, с камер записи брать и так далее…

     — …Если вдруг начнут обыскивать, они бы вскрыли ящик в серверной и нашли бы знаешь что? Кота в мешке!

     — Вот именно. Видимо, камера в серверной записала нечто более компрометирующее Сурковского, чем этот кот в мешке. А может, он, рассеянный, тупо забыл о нем. Мне вообще кажется, что, кем бы он ни был, Елина он боится во сто крат больше, чем всяких там налоговиков. И нанял он нас для того, чтобы… ну, как бы… настроить что ли против Елина. Заставить копать в эту сторону. А потом воспользоваться результатами. Непонятно еще, как на его решения повлияла дуэль.

     — О, вот это реально как было непонятно, так и осталось. Кстати, я так и не пойму, что ты имел ввиду, когда Глеб нам деньги отстегнул? Что-то про явление какое-то…

     — Я просто вот что подумал: он с самого начала считал, что линия под током, а значит мы это учли и шпаги никуда не подключили. Поэтому в начале боя он был довольно-таки раскрепощен. А потом, насчет ботинка… он реально попал мне в ботинок, частично проколов подошву. Только судя по эффекту, искра была не от контактной сети, а от твоего генератора, который тупо пробило не туда, куда нужно. Ведь ты сам говорил, напряжение там намного выше, чем на проводах. Провода подошву бы не пробили, а если и пробили, я бы сейчас вообще без ноги был. А так — маленькая искра и незначительный ожог. Все! А контактной сети вообще не было… в смысле, ты же говорил, что закрепил провод на изоляторе. Так вот, он и висел на изоляторе, и мы были в безопасности. А соскочил он уже потом, когда шпаги выпали — от резкого натяжения. Вот тогда и произошло короткое замыкание на рельсы.

     — Молодец, Вир, дай пять! Я правда, сам пришел к таким же выводам, но от тебя не ожидал. Я ведь не про это спрашивал. Не про ботинок. А про явление.

     — Ну… здесь все слишком бредово, чтобы формально объяснить.

     — Ничего! Я ж не этот… Лавуазье, который не верил, что камни с неба могут падать. Так что у тебя за мысли?

     — Vard;ger.

     — Вар…кто?

     — Vard;ger. В норвежской мифологии некий дух, астральный двойник человека, предваряющий его реальные действия. Может создаваться целенаправленно шаманами, а может возникать и спонтанно. Глеб упоминал, что якобы видел Олесю раньше, чем она примчалась. Причем видел так, что это его жутко удивило и напугало. Возможно, он просто постеснялся при ней одерживать победу надо мной, не знаю. Теперь это уже не доказать и не опровергнуть. А ты ведь еще говорил, что Олеська примчалась с очень сильными эмоциями. Есть мнения, что именно эта сила помогала древним шаманам создавать своих двойников.

     — Ну хорошо. А причем здесь Ктырюк? Может, это не Олеськин дух а его, Ктырюка, испугал Сурковского? А может, и не дух, а сам Ктырюк. Сам помнишь, этот хмырь кого угодно испугает. Он как раз тогда должен был после аварии где-то бродить, прежде чем уснуть под кустом.

     — Не знаю. Мне кажется, я все же что-то видел тогда. Глеб оглянулся, охренел, не справился со своим телом и заехал мне шпагой в ботинок. Мне казалось, я видел какой-то свет. Какую-то фигуру. Совсем мельком. А потом под моей ногой началась небольшая… электропроводимость, и все...  А Ктырюк… Кто его знает? Мне кажется, он тупо ходил как лунатик где-то поблизости, всех пугал, но нам от этого ни холодно, ни горячо.

     — Да, кстати, насчет Ктырюка. Прохожу вчера сюда мимо универа, смотрю: кто-то знакомый на краю обзора. По-моему, даже на меня смотрит. Оглядываюсь, а он отворачивается, и все, не видно уже за головами. А так похож! Не знаю, может, обознался, но как увидел краем глаза, сразу так и потерял покой. Так теперь и не знаю, был ли это Ктырюк или я уже свихиваюсь.

     — Да, чувствую, этот призрак нас еще долго будет преследовать… Если мы его не будем. Либо мы его, либо он нас.

     — Да, и сегодня во сне мне вариации на эту тему снились. Уже не воспроизведу, какие. К великому счастью, быстро забылись. Помню только крышу, а с нее Ктырюк как на дельтаплане взлетает. И еще солнце какое-то большое такое, как капля огненного океана. А в нем, в этом океане, какой-то мужик купается. Вообще идиотизм. Раньше была загадочная незнакомка, а теперь вот он, новый заусенец в мироздании. У меня такое впечатление, что существует некая канва, по которой происходят все известные нам сходные вещи.

     — Канва идеала наяву? Канва стремления к тому, что по сути предполагает бесконечные тернии?

     — Не думаю. Что-то более осмысленное. Здесь есть какая-то структура, я это чувствую. Причем, нечто посложнее всяких тупых идей вроде той, что Мила и Славик — незаконорожденные дети Елина.

     — Что, типа, они плод его каких-то сверхсекретных экспериментов? — Вергилий покачал головой, точно сам себя пытался разуверить. — Каких тогда? Ген идеала?

     — Причем тут идеал? Не суди о всех по себе.

     — А что тогда? Типа как у Гитлера пытались выделить чистый арийский народ? Или как при коммунистах в двадцатых годах пытались синтезировать адекватных идеологии людей, или наоборот, пытались скрещивать их с обезьянами?

     — А почему бы и нет? Он проводил генетические опыты. Только не над кошками, а над людьми! Именно поэтому его по головке не погладили. Кстати, насчет болезней, теперь у меня появилась бредовая мысль. Ведь бактерии и вирусы могут очень быстро эволюционировать, так? Гораздо быстрее людей и других многоклеточных. Так если Елин вздумал использовать какой-то древний генетический материал, якобы чистый и совершенный, то вполне понятно, почему их иммунитет не справляется с современными штаммами вирусов. Потому что тысячу лет назад их просто в помине не было! Улавливаешь мысль?

     — Ну да…

     — Как тебе гипотеза? По-моему, как раз в твоем вкусе.

     — Нет. При всей оригинальности гипотезы, не могут они быть никакими овечками Долли или другими… порочными продуктами примитивных человеческих знаний. А если и присутствует в Елине какая-то жилка творца, то уж точно в самой незначительной степени. Потому что в подавляющей степени это творение чего-то гораздо более высокого или изящного. По крайней мере уж точно более высокого, чем мы с тобой и окружающие нас люди. Я не знаю, что такое завладело душой Ктырюка, даже думать не хочется, но это явно нечто того же порядка.

     — Короче, Вир, мы опять ударились в абстракции. Не находишь?

     Вир, однако, не горел желанием из этих абстракций вылезать. Во всяком случае травить их реальностью во всем своем контрасте. Он уже знал: чем активнее причесывать логическими граблями свои ощущения, тем больше противоречий накапливается внутри. Ожидание радиопередачи с Елиным и все менее эфемерные на вид беспокойства Милы — все это не рассеивалось со временем, в отличие от обычных тугих проблем, которые на деле посланы судьбой, как говорится, не по твою душу. И в то же время разумные аргументы так и поднимали веки, твердя, дескать, ничего ты не добьешься — Мила отказала тебе уже не один раз и не отступится, потому что слепой зов сердца для нее намного выше сухих нотаций головы. И на кой черт это тебе нужно? К тому же, если Димыч прав, вообще страшно подумать, кто она такая и как появилась на свет!

     — Мы по-прежнему мало знаем, — констатировал Вергилий, — Мы даже не знаем, где сейчас жена Елина, жива она вообще или нет, и почему он ее оставил.

     — Ага, — согласился Дмитрий, — А еще мы не знаем, почему его родная дочь от них сбежала. Хотя нитка была так близка! И где она теперь, а так же где теперь их внучка. Да что я говорю, самому вовремя надо было брать быка за рога…

     — Что ж не взял, герой? У тебя были все возможности продолжить теплое общение. И вообще кто ж знал, что она так глупо сорвется не пойми куда?

     А потом еще более невозмутимо добавил:

     — У Елина внучка не появлялась. Иначе бы там об этом уже знали. А вот насчет дочки не знаю. Говорят, кто-то к нему все-таки приходит, причем не только его коллеги по науке.

     — Откуда тогда ты знаешь?

     — Славик говорил. Когда я его последний раз видел. То бишь неделю назад.

     — Что ж не сказал?

     — Всего не упомнишь. И вообще другие дела были. Кстати, возвращаясь к теме: о своей жене он так и не упоминал. Ты не находишь это странным? Любившие друг друга супруги. Ну, по крайней мере, единомышленники.

     Дмитрий взял в руки какую-то длинную пластмассовую трубку, очевидно, более занятную, нежели жидкие и бесприютные мыслехлюпания вслух. Его пальцы аккуратно углубляли вовнутрь трубы узкую печатную плату с длинными толстыми проводами.

     А вот Вергилий, вертя в руках брелок, так и не мог оторваться от наполненного водоворотами течения мыслей. Даже окно и все его неказистое содержимое не расслабляло душу должным образом, и только еще больше хотелось ввернуться алмазным буром в предметную область и выдернуть оттуда золотую жилу нужных, не мусорных идей. А еще хотелось, чтобы брелок в руках хоть немного, но светился. Сколько бы страданий не готовил сей знак, эти страдания все равно были как наполненная ветром и озоном уличная даль перед узкой, даром что уютной, священной каморкой Дмитрия.

     Именно в это время Вергилий прилепился глазами к одному из соседних домов. В следующий миг все изменилось. Ничего не успев понять, он только увидел, как все стало каким-то простым, лишь белым и черным. Черным и белым.

     Это потом любой дурак бы распознал очень яркую молнию, но когда непосредственно за светом на тебя заваливается ударная волна, похожая на вал из кусков битого асфальта, ошалевшие мозги не сразу перестают тупо дрыгаться на месте. Особенно когда молния вонзается землю в считанных десятках метров от тебя. Пусть даже не в землю, а куда-то в область крыши соседнего дома.

     — Хорошо вдарило! — воскликнул Дмитрий, прильнув к окну. Его голос еще казался каким-то приглушенным и ватным, да и все телесные поползновения на несколько секунд утратили всякую значимость перед свершившимся ударом неимоверной энергии. Кого-то это небесное послание немедля бы заковало в страх, но что Дмитрий, что Вергилий — оба энтузиаста ощутили столь не хватавшую последнее время свободу. Словно кандалы искрой раскололо. Все-таки несколько секунд свободы стоят дней и недель внутреннего ярма.

     — Ой, смотри-ка, что это? — Дмитрий указал пальцем в окно, на место свершившегося разряда. Вернее, чуть ниже. Его взгляд еще питало любопытство, но уже с достаточной пригоршней беспокойства.

     Там, где стоял злополучный дом, ровно под тем самым местом, вокруг нескольких окон образовалась корона из дыма. Еще несколько секунд назад там виднелся голубоватый свет, теперь же эти всполохи обрели чистую оранжевую окраску натурального огня.

     — Ядрен нуклон! — прошептал Дмитрий.

     — Такое иногда бывает, — поролоновым языком промямлил Вергилий, — Когда нет нормального заземления там, куда бьет, разряд может переброситься на электропроводку и, естественно… в силу большой мощности, всю ее пожечь…

     Теперь, спустя пару минут стало отчетливо видно, что в нескольких квартирах занялся огонь, и свободой отчего-то пахнуть перестало. Кто знал, оказался ли кто в это время в злополучной жилплощади, что происходило за темнотой окон? Но мысли уже успели завязаться в узел потуже прежнего.

     — А в этом доме… заземление исправно? — задал риторический вопрос Дмитрий. Ничто другое его и не могло пронять так же быстро.

     — Не знаю… Слушай, Димыч. А это случайно не Бориски квартира сейчас горит?!

     — Она самая, — глухо подтвердил Амперов без остатка сил на страх и удивление.

    

     IV.

    

     Из радиоприемника донеслись прерывистые сигналы точного времени. Как удары колокола среди туманной средневековой тишины, они пробудили-таки некую часть развеянного сознания.

     Михаил Сурковский сидел в своей небольшой комнате на втором этаже, неподвижно глядя куда-то мимо приемника. Рядом лежала газета и еще попадала в его поле зрения своими большими заголовками. Повернулся бы он к ней, мог бы различить и более мелкий текст; благо, зрение еще неведомыми нитями держалось за молодость и не успело угаснуть. Он и делал это часто: брал газету и долго не отводил ее из поля зрения. Можно сказать, читал. Жаль только, смысл всех этих переплетений букв уже давно был не для него. Что было написано, о чем, какие события, факты, мнения — все эти вопросы уже сами по себе были не по его разум. Когда-то он сам об этом мечтал, а потом природа на свой манер эти мечты исполнила. Не хочешь знать этот пропащий мир — пожалуйста! Но как фон, как зрительный массаж для нервной ткани, как причудливый приятный узор, смутно напоминающий о былых просторных и строго сложенных залах сознания — как дверца из каморки под потолком, в которую не войти, эти газеты занимали и по-своему привлекали. Наверно, чуть более осмысленно, чем игрушки ребенка.

     Поэтому сын постоянно, когда уходил, оставлял ему несколько газет. И по желанию включал приемник. А уходил он часто. Непростительно часто, но что теперь поделаешь, если он стал каким-то другим — большим, взрослым и занятым. А разве раньше он таким не был? Вроде был. А когда же он был беззащитным и безалаберным мальцом, только перед ремнем и обретающим толику ответственности? Раньше этого или позже? Да какая, собственно, разница?

     Как ни странно, Сурковский старший обижался, когда ему каждый день подсовывали одни и те же газеты — запоминал. И требовал свежего. Конечно, требовать по-военному в его положении было и трудно, и как-то несерьезно, однако получалось — Глеб улавливал жалкие остатки командного голоса и позволял радиоприемнику доложить обстановку. Ну, хотя бы просто сотрясти глуховатые уши. Что мог привнести этот очередной новостной выпуск? Ничего. Пусть и не так много там теперь того, что в былые годы беспощадно свидетельствовало о полном крахе прошлой жизни. И на застывшей лаве когда-нибудь вырастает трава. Только это уже не та трава. Совсем не та. А теперь и вовсе никакой травы не слышно за опустевшей какофонией звуков.

     «Слушайте нашу беседу с Павлом Елиным через несколько минут», пролепетало радио.

     Елиным… Елиным? Редко последнее время какая-либо фраза, доносящаяся из трещащего динамика, проходила дальше внутреннего уха. Однако на сей раз та недостижимая дверка под потолком отчего-то неприятно скрипнула. И отворилась. Да так, что неверные дали скудного настоящего дернулись и отхлынули от прохода. Или выхода. По крайней мере точно от приемника. Елин? Кто такой Елин? Из какой это жизни? Неужели из той?

     Так уж легла судьба, что отпечаток новой жизни остался неизменно темным и отрицательным во всех отношениях, а потому отголосок чего-то ушедшего, так неловко подхваченный мозгом, автоматически взошел до таких блаженных высот, что три минуты рекламы прошмыгнули попросту незамеченными.

     «В нашей студии человек, имя которого по известным причинам пока незнакомо большинству наших сограждан. Последнее время как-то не принято хорошо знать людей науки и культуры. Все смирились со смертью этих направлений, но так ли они мертвы, как об этом нас заставляют думать? Итак, у нас в гостях ученый — биолог и философ — и просто человек широких взглядов Павел Петрович Елин».

     Михаил Сурковский попытался остановиться на открытом дверкой пути и прислушаться к ветвистой бездне — он пристально глядел на шкалу приемника, а воспоминания уже неумолимо занимали пустоту его черепа и делались не то, чтобы негативными — просто странными. Дорога повернула полукольцом и вроде бы опять смотрит туда, откуда он так удачно выкарабкался. В чулан с дверью под потолком. В комнату на втором этаже.

     «…В те времена, когда вы эмигрировали, ваше имя довольно удачно стерли с лица советской земли, а вы уже тогда практиковали несколько радикальные взгляды. Повлиял ли перелом в вашей жизни на эти взгляды? Я имею в виду, стали ли они жестче, или наоборот в спокойной довольной жизни приугасли?».

     «Нет, к сожалению не угасли. В общем-то не потому что новая жизнь была полна тех же недостатков, что и прошлая советская. Просто появились новые возможности. Я не ожидал, я еще сам был немного под парами идеологии и подсознательно не ждал от капитализма распростертых объятий. Но возможности появились. По правде сказать, то, что я потерял и оставил на родине, должно было меня сильно изменить. В какой-то мере, это было крушение надежд. Но вместо этого что-то вдохнуло в меня новые силы».

     «Еще во времена СССР вы неоднократно говорили, сколько всего надо дочиста изменить на нашей с вами родине. Одни вас посчитали антипатриотом, другие патриотом новой волны. А сами вы себя кем считаете?».

     Нет, определенно долгожданный ход никуда не выводил. Михаил понял это далеко не сразу, медленно выдавливая из скрипучей памяти новые заплесневевшие факты: успешную службу, беспощадную преданность выбранной жизни, веру в коммунизм… И задание с этим подлым предателем. С каким? Как его звали? Как-то на Е…

     Его руки занялись еле заметной напряженной дрожью.

     «Почему же вы все-таки вернулись на родину? Вы считаете, она стала на путь истины?».

     «Нет, разумеется, не в этом дело, хотя что греха таить, многое очень удачно изменилось. Наверно, просто я стал на какую-то ветку этого пути. Я понял, можно сколько угодно сидеть в теплом уголке и тешить себя разными планами. Но для моих планов, скажем так, просто необходимо быть на месте. На Месте, понимаете? А еще на этом Месте осталось то, что меня просто и навсегда связывает. Когда-то можно было назвать это частью моего плана. Теперь те планы давно погребены. Осталось лишь то… Что можно назвать привязанностью, можно как-то покрасочнее…».

     «Хорошо, я не буду у вас спрашивать о деталях и том, как вам так легко удалось устроиться на Родине. Вы ведь неоднократно сами говорили, что не знаете о причинах такой благосклонности органов власти. Позвольте спросить о другом — к сожалению, многих волнует именно этот вопрос — были ли у вас какие-то реальные деловые контакты с Андресом Аннетусом, человеком, скажем так, известным своими националистическими взглядами?».

     Собеседники, разумеется, не могли заметить, как у одинокого слушателя на втором этаже скривились складки кожи на лице.

     «Да, вопрос действительно… беспокойный, — дружелюбно ответил уважаемый гость по ту сторону волны, — Видимо, этот факт может отбросить тень на мою скромную фигуру здесь. Но врать не буду. Господин Аннетус действительно предлагал мне много денег и дополнительных возможностей. И я даже долго думал над его предложением. Понимаете, много слухов всяких ходит. И про якобы никчемность этого народа, и про попытки генетически создать новый, более совершенный…».

     «Даже так?».

     «А вы не знаете? Да. Про меня еще не то говорят. Вот и Аннетус понял все по-своему. В духе нацистских времен. Будь он посдержаннее в побуждениях, может быть и стоило воспользоваться его услугами. Но я как-то сразу понял, что наши дороги лежат в разных направлениях».

     Сурковский более не пытался двигаться или даже дрожать. Он застыл практически в неподвижном безмолвии — перед лазом в знакомую каморку, куда теперь не спустишься, не расшибив голову. Конечно, он не помнил и знать не знал никакого Андреса Аннетуса. В той жизни таковых не было. А в этой и так немало нечисти рыщет. Зато другой обитал в ушедшей жизни. Тот, что на букву Е. Тот малярийный комар, до кого так и не дотянулась твердая рука порядка. Теперь когда руки, а тем более порядка, днем с огнем не сыщешь, комары только подобных себе фашистов и находят… Ему вдруг вспомнилось детство. Военное детство. Фашисты буквально за соседней стеной, еще год назад эфемерные, почти сказочные. Кровь… Кровь в смеси с пылью не такая красная, как Знамя родной страны. Как он тогда гордился, что ему выпала честь именно так ей служить — очищать жизнь и общество, делая его лучше! Строго соблюдать честь, порядок и достоинство, себе не давать пощады и другим, пережить все передряги и достигнуть уважаемых позиций. А потом повстречать этого по-буржуйски самонадеянного гражданина мира… И оказаться неспособным раздавить это гнусное ученое создание, пока оно не натворило непоправимого.

     Он, наверно, топнул бы со всех сил о пол туннеля, если бы мог, но еще прежде этого почуял, как все здание трещит и без его доброй воли. Трещит прямо под ним и прямо над полом каморки. И все стены вокруг него трещат, готовые раз и навсегда потерять свою бетонную целостность. Только в отличие от обычных стен, которые, разрушаясь, обнажают небо, этим перекрытиям обнажить не суждено решительно ничего.

    

     Снизу забарабанили шаги. Сначала неторопливо, потом неуверенно ускорившись. Дверь распахнулась, и в залитую солнцем комнату ворвался Сурковский-младший. Пару секунд он стоял неподвижно, пытаясь совместить с какими-то внутренними истинами фигуру отца вывалившегося и кресла и полулежащего затылком к кровати. И даже когда начал понимать, так и не избавился от неверной заторможенности движений — медленно нагнулся, стал на колени. Схватил отца за плечи и только теперь заметил, что одна его рука сжата в кулак и до сих пор пребывает в дрожащем напряжении, а другая неподвижна и как-то неадекватно согнута, словно хозяин никогда и не умел ею пользоваться.

     Хозяин не потерял сознание, и его губы напряглись, дабы прошипеть какую-то недобрую фразу. Глеб разобрал нечто вроде «Мразь фашистская». Отцовское лицо освещалось солнцем, и складки его кожи вдруг напомнили ему адский узор поверхности солнца — прямо из снов! Вот так, купаешься в озере, а в один прекрасный момент понимаешь — это тебя черти в аду варят. Пусть даже в твоем собственном, под эгидой Морфея. Только ото сна можно благополучно проснуться, а из жизни дорога лишь одна…

     И только теперь вместе с «мразью фашистской» в его внимание попал голос из радиоприемника.

     «Итак, наша передача подошла к концу. Мы прощаемся с нашим гостем, а вам, уважаемые радиослушатели, желаем счастья и умения сохранять человеческий облик, как это делает Павел Петрович Елин. До встречи в эфире!».

    

     * * *

    

     Спустя без малого час Глеб робким гостем сидел за столиком уютного кафе и теребил в руках телефон. Казалось, движение пальцев было единственным проявлением жизни, которое давалось ему свободно, без стеснения и проламывания бетонной шкуры. Его остальное тело походило на свергнутую статую диктатора, разбитую руслами трещин. Спустя еще минуту он окончательно понял, что выше головы не прыгнуть, и единственный выход — идти вперед. А впереди его ждал телефонный звонок.

     — Алло, — промямлил Глеб, — Водан, привет!  Как дела?

     — Здорово, Глеб! — послышалось из трубы. — Давно не звонил. Что-то случилось?

     — Водан, ты с некоторых пор неисправим. Если я звоню, значит обязательно что-то случилось? Впрочем, ты прав. Случилось. С отцом совсем плохо.

     — Нужна помощь?

     — Да, видимо, ничем уже не поможешь. После этого инсульта уже нереально восстановиться. Только что увезли…

     — Сочувствую. Я могу подъехать. Если нужна квалифицированная медицинская помощь…

     — Нет… То есть да. Мы должны встретиться. Только не в этом дело. Я… Я в порядке.

     — Глеб ты точно в порядке? Я имею в виду, у твоего отца точно обычный инсульт? Ты так говоришь, будто тебя снова кто-то обидел… Ты меня понимаешь?

     — Прекрасно понимаю. И ты меня. Да, это обычный инсульт. Только… ты знаешь, что он делал непосредственно перед этим?

     — Что?

     — Радио слушал.

     — Радио? Я что-то тебя не понимаю. Извини, конечно, Глеб, но сейчас не те времена, чтобы на целую радиостанцию наезд устроить.

     — Нет, Водан, ты меня не совсем понял. Он слушал радио, но виновато не радио. Виноват тот, кто в нем говорил. Один человек. Я уже прекрасно его знаю. Наслышан, можно сказать. Я всегда знал, что к добру это не приведет. Чем-то подобным закончится. В лучшем случае подобным. Пора уже честь знать. То есть мне с ним пора… Пора поближе ознакомиться. Поговорить. Но мне нужна твоя помощь. Мне надо заставить его почувствовать то, что некогда чувствовал мой отец. Ты мне поможешь? А?

     — Успокойся, Глеб. Я помогу тебе. Хочешь, еще ребят позовем?

     — Спасибо тебе. Сегодня же к вечеру, как? Соберетесь?

     — Не вопрос! Только скажи где и куда держим путь?

     — Не беспокойся. Это недалеко.

    

     V.

    

     Мобильный телефон, беспокойно позвякивающий на столике, играл не какую-нибудь незатейливую музыку, а строго и добросовестно вещал радиопередачу, подхваченную встроенным приемником. Дмитрий время от времени придерживал его, обживаясь на нижнем спальном месте. Вергилий выбрал верхнее, но пока устраиваться не спешил, хотя время клонилось к ночи, тело — ко сну, а поезд все-таки окончательно выполз из столицы, еще долго стекавшей с дороги новыми жилыми массивами.

     — Куда соседи уползли? — ненавязчиво поинтересовался Амперов.

     — Что-то им не понравилось, — ответил Кремнин с не меньшим равнодушием довольного жизнью человека, — Пошли разбираться.

     — Что тут может не нравиться?

     — Кто их знает? Это нам, спартанцам, любой камень царское ложе. Я так вообще в поезде от звука и вибрации засыпаю в любое время в любом месте. Так что все, дожидаюсь радио, залезаю наверх и прямиком в блаженство сновидений.

     — Ыгы, — зевнул Дмитрий с определенной долей досады, — Спартанцы мы, а самое главное безответственно проспали. Ты точно помнишь, что передачу будут вечером повторять?

     — Должны, — в который раз беспечно отозвался Вергилий.

     — А кто-то уже слышал и знает, в чем там дело…

     — А может, никакого дела и нет. Обычное интервью. Неужели ведущий настолько осведомлен, что поднимет такие темы, о которых мы, гении сыска, не знаем? Редко бывает, что ведущий реально умнее гостя.

     — Редко встретишь двух человек, знающих одно и то же. Что-нибудь, да выплывет. Может, даже случайно. Знаешь как бывает: случайное словечко, а какой результат… А соседи все не приходят. Вир, может займем их места? Скажем, что так и было… Почему вообще Карина нас не дождалась?

     — Потому что есть занятые люди, а есть мы, спартанцы, которые даже день отъезда не могут загодя назначить. Не стоит беспокоиться, дорога недлинная, скоро встретимся… Только не стоит тебе и обольщаться насчет ее гостеприимности и красивых глаз. Опасно. Ктырюк покарает!

     — Ага. Пойду-ка я за чаем, — определился Дмитрий и вышел. Вергилий остался смотреть в темнеющее окно, вертеть в руке цветочной формы брелок и отгонять от себя желание устало вытащить сипящий приемник из когтей внимания и слиться, как положено, в блаженном сне со стуком колес. Воображение его уже тяготело вырваться куда-то вперед поезда или сквозь его тоскливо светящиеся вагоны, за смутной целью, о которой известно меньше, чем когда-либо. Впору ощутить себя физиком элементарных частиц, который никогда в жизни не видел свои адроны-лептоны и никогда не увидит, не услышит и не понюхает, а тем не менее знает все квантовые числа, все уравнения и прочие данные; и, похоже, этим доволен. А может быть, мы тоже никогда не видели нашего беглеца, хотелось задать себе вопрос. Может быть, его и нельзя увидеть? Тогда как же мы можем его догнать на обычном земном поезде?

     Его мыслеблудие нарушил голос Дмитрия подле двери. Похоже, тому под руки попалась несколько более разговорчивая проводница.

     — А у нас тут спокойно, — говорила она, — Ничего такого не происходило.

     — А когда вы последний раз по этому маршруту ехали, вам не попадался случайно вот этот человек? — который раз интересовался Дмитрий со снимком в руках.

     — Да всех не упомнишь…

     — Хорошо, любой похожий молодой человек, с которым связано что-нибудь необычное.

     — Ну, если это вас устроит, сегодня утром подруга звонила, а ей в свою очередь тоже какая-то знакомая рассказала — что вроде как несколько дней назад рейс был какой-то неудачный. Посреди пути что-то с поездом случилось. Вышел из под контроля. Только вы никому не говорите! Нам здесь паника не нужна… Но ходили слухи, что один из пассажиров был какой-то ненормальный и что-то там случайно нахимичил. В общем, не знаю, что к чему и связаны ли с этим ваши молодые люди, но в конце концов все обошлось. Как будто само собой.

     — То есть как само собой? Просто сам сломался, сам исправился? Так это наоборот вам реклама, раз у вас такие поезда надежные!

     Проводница что-то прошептала, а сонный Вергилий уже не казался таковым. Дмитрий воротился довольным. Эта невинная история заняла и его воображение. Может быть, тоже шапку медную вспомнил и выстроил вдоль извилин очевидную для любого электролюбителя цепочку: медь — электричество — электричка — железные дороги. Или попросту вспомнил место дуэли.

     — Да, — изрек Вергилий, — Мне вот вчера сон странный приснился. Типа, стою я у своего подъезда, а с улицы грузчики ко мне в квартиру что-то таскают. Быстро так, расторопно. Что называется, не мешайся под ногами. Гляжу — а это связки книг. Ну мне интересно стало, стал вспоминать, соображать. Это ж сколько информации мимо меня, а я даже не знаю, какой! Попытался на бегу читать названия, но не успеваю ни слова прочесть. Тут же понимаю, что раз они несут все это ко мне, значит это мое! И почитать будет время. А с другой стороны когда читать? Сейчас снесут в какой-нибудь пыльный угол, и я про них забуду. Прихожу домой — а книг вообще вроде бы и нет. Вопрос, куда же их положили грузчики? Чувствую — теперь уж и не найду… Вот такая вот бредятина… Несут, понимаете ли, мудрость поколений у тебя перед носом, а в итоге на все это богатство судьба Янтарной комнаты.

     — Мне иногда тоже кажется, будто уймище информации благополучно проплывает мимо меня, — ответил Дмитрий, — Причем буквально за соседней стенкой. Вот мы сидим сейчас, а где-то что-то происходит… Ладно, хватит. Кажись, начинается.

     «В нашей студии человек, имя которого по известным причинам пока незнакомо большинству наших сограждан. Последнее время как-то не принято хорошо знать людей науки и культуры. Все смирились со смертью этих направлений, но так ли они мертвы, как об этом нас заставляют думать? Итак, у нас в гостях ученый — биолог и философ — и просто человек широких взглядов Павел Петрович Елин».

     Треск и скрип жиденького на формы динамика в какой-то момент показался до беззаботности уютным.

    

     * * *

    

     Вот что значит зимний солнцеворот. Еще в разгаре лето, а светило мухлюет по полной. Ему даже подниматься высоко лень. Еще не давно можно до одиннадцати гулять по темным улицам, теперь нет. Рябь травы и массивные кроны устраивают такую темноту, что и осени не снилась. И пусть днем еще зелено да жарко — солнцу поперек дороги не станешь.

     Пока небо еще голубело летней ясностью, а сумрак все сильнее разгонял свой насос черной краски. Где-то недалеко над городом уже стоял подсвеченный смог. Здесь же сумерки хаживали без опаски и тревоги, и несколько небольших добротных домов уже нагнетали черноту под своими стенами. Впрочем, на дороге было еще светло, и трудно было не заметить три темных авто, неспешно въехавших на территорию. Безмятежное небо отражалось в черных омутах крыш, а фары предусмотрительно испускали ненавязчивый ближний свет. Первым их заметил, разумеется, сторож, но уже через несколько минут удалился восвояси, неестественно довольный, с золотым сиянием в глазах. Далее путь гостей был тих и нетороплив, добротные двигатели приглушенно урчали, и только в салоне одного из пришельцев вещало радио.

     «Слушайте нашу беседу с Павлом Елиным через несколько минут», услышал Глеб Сурковский, следующий, естественно, впереди. Его внимание, правда, совсем не разделяло уютный голос из динамиков. Оно окончательно собралось на одном из степенно безмятежных домов, не с тем подсознательным чувством признания своего, а с угрюмой пристальностью новичка, не ведающего о цели ничего, кроме исчерпывающе полной и сухой информации. Впрочем, сомнения, дай им волю, тут же бы схрумкали его до костной пыли. На свое счастье, об этом он не догадывался. Рефлексы делали свое.

     Первый раз его глаза дрогнули еще метров за семьдесят от пункта назначения: он увидел темную от сумерек фигуру, с размеренной быстротой окунувшуюся в территорию нужного участка и, видимо, вошедшую в дом. Кто это был, теперь и не узнаешь.  Пока не войдешь. Как бы то ни было, на хозяина не похож.

     Теперь, выйдя из затихшей машины, Глеб отчетливо ощутил ту ноющую дизгармонию, которая уже давно поминала бока его душе. Проблема лишь в том, что в такие ответственные моменты ничего подобного не имело права быть. Никак и никогда. Иначе он бы не дожил до своих лет.

     «Кто, черт побери, этот гость, опередивший нас?! Мне же доложили, что он сегодня один!».

     Его старый товарищ Лев Воданский, по прозвищу Водан, был, кажется, в более мирных связях со своей душой. По-хорошему, ему вовсе не должна быть по душе эта затея, однако ж, определенно, он и будет тем источником, из которого ежеминутно придется хлебать бодрости.

     — Что грустишь? — осведомился он. — Не боись! Не такое бывало. Живы будем, не помрем.

     «А вот сейчас как помрем все… — проворчал про себя Глеб. — Нет, тебе, Водан, конечно, ничего не будет. У тебя настрой верный. А вот я… Ладно, все в порядке. Просто сейчас войдем, я спокойно с ним поговорю, и мирно разъедемся. Мне сегодня поздно нельзя… Зайчонка нынче ждут…».

     — …И не волнуйся. Кстати, Глеб, как научные дела, как твои киски?

     — Сожрали все миски, — отворчался Сурковский. Нашел, о чем спрашивать.

     Их было семь человек. Глеб взял с собой лишь Серегу, мастера Славянского стиля, и правил машиной, как водится, сам — хоть какой-то повод сконцентрироваться. Остальные две машины прибыли по зову Водана, то есть еще пять человек, считая его самого. Глеб сразу узнал Мурлая и Малого, бывших однокурсников и первых деловых партнеров, еще в те безумно молодые времена, когда все вдруг стало возможно, а они уже вовсю этой возможностью наполняли бокалы. Как говорится, тот не пьет шампанского, кто этого не делает… Они заметно изменились. Мурлай, кажется, работал электромонтером и не претендовал ни на что другое после своей судимости. Малой занимался юридической консультацией, но тоже не выходил за пределы малого бизнеса. Один Водан добился в жизни до значительных высот. Все, кроме него, остались чуть позади и явно не сохнули по дружеским объятьям. Теперь же, словно тени, вовсе не замечающие инициатора действа, они малоподвижно темнели у дороги, давая понять ограничения собственной роли.

     В общем-то, Сурковский был единственный, кому роль малоподвижности не предписывала, и несмотря на общую осведомленность, спинным мозгом ощущал елозящие по его плащу неспокойные взгляды.

     — Ну что? — полушепотом спросил Водан. — Говоришь, безобидный старичок? Тогда давай, в путь. В конце концов, нас с тобой и не такие боялись. Только недолго с ним толкуй, ладно? Ты же знаешь, мы только из-за твоего несчастья собрались.

     Калитка представилась открытой, и Глеб мягко ступил на подстриженную травку. За ним, метрах в пяти, шелестели ноги Сереги и Водана. Три фигуры проплыли до самого крыльца почти бестелесными черными пятнами — так их могли видеть из окрестных окон.

     Входная дверь, по ходу дела, тоже была не заперта — все признаки только что сбывшегося визита. Уверенности это, прямо сказать, не прибавило, но и без того пора честь знать. И Глеб тихонько постучался.

     Потом еще — погромче.

     — Да? — послышался голос.

     — Можно войти? Мне нужен… Э…

     — Войдите.

     «Чей это голос? — нервно спросил он себя, уже входя в слабо освещенный коридор. — Бррр. Я уже голоса не узнаю. Да не может такого быть! Как будто никогда здесь не бывал, в самом деле!».

     Когда он вошел в слабоосвещенный коридор, голос он, разумеется, вспомнил. Одновременно с тем, как увидел автора. Надлежало бы уже спокойно благодарить судьбу, избавившую от излишней неясности. Вслух же он нетвердо промолвил:

     — Мила сказала, ты куда-то сбежал и в ближайшее время не появишься.

     Святослав ожидал гостей у противоположной стены со спокойной стабильностью взора, хотя если приглядеться, становилось ясно как день, что еще пять секунд назад он торопился, шнырял куда-то на второй этаж и обратно; возможно, что-то кому-то объяснял и запыхался от излишних слов. На нем была светлая свободная рубаха и светлые свободные штаны — лаптей только не хватало.

     — Сбежал да не сбежал, — многозначительно пожал он плечами. — Вот решил вернуться. А Мила, я так понимаю, у тебя?

     — Да, ждет меня на даче. Хозяин-то дома? Я хотел бы с ним поговорить.

     — А что случилось?

     — Да так. Ничего. Просто есть дело.

     — Он, как бы тебе сказать, очень занят…

     — Извини, но я все равно хочу с ним поговорить. Это очень важно. Проводишь меня к нему?

     — Он сейчас не принимает никого. Извини и ты. Не провожу.

     — По моему, мы не совсем друг друга понимаем. Святослав, я не хочу никому мешать, но встретиться с ним мне необходимо. А еще у меня мало времени. Понимаешь? Я не привык терять его на дороги, которые слишком длинны. А дороги я прохожу от начала и до конца.

     Он хотел еще что-то добавить, но духа хватило только на то, чтобы позорно робко сглотнуть. К счастью, заминку с лихвой покрыли его спутники, так же вошедшие в дверь. По крайней мере, должны были. Чего совершенно не отразилось в голубоватых глазах Святослава, готового то ли всегда ко всему, то ли в этот неверный миг обозревающего гостей сквозь кожу и череп. «Самое обидное, что он в самом деле ничего не понимает, — воскликнул про себя Глеб. — Да иди ты, идиот дубовый, в сторону! Мы уйдем через десять минут и больше вообще не заглянем! Как прямо пес цепной, которому сказано не пускать. Да ничего мы страшного не сделаем!».

     — А я говорю, вы не пройдете. Не зря я все-таки вернулся, так и чувствовал, полезут тут всякие после этой радиопередачи. Если вам что-то нужно, извольте говорить со мной. А к хозяину не пройдете.

     «Нет, он определенно могуч, — подумал Глеб, — Особенно когда тупит как баран. Богатырь. И не пропустит ведь. Как древний витязь перед врагами-басурманами, с такими не страшно отчизне. Почему ж не остановили вы захватчиков? Почти три века унижались, а потом семь веков втирали, что так и надо было. Или таких как он еще при Владимире Красном Солнышке как язычников перебили?».

     Сурковский шагнул вперед, стараясь забыть о нешуточной комплекции «привратника». Следовало бы определенно поразмыслить, как решить проблему поразумнее, ибо все худо, что не оптимально, но словно бы пятки сквозь подошвы ощутили недра горячей матушки-земли — он понял, как безответно хочется поскорее все решить.

     — Слушай, герой, я все равно никуда не уйду, пока не встречусь с Елиным. Меня уже достало. Вся моя семья под откос пошла, да ты хоть знаешь, болван, хоть что-нибудь о твоем всевышнем творце?! Что он делал, как бросил вас в нищете, как заграницей оказался, и с кем там общался? Что ты думаешь, мы просто характерами не сошлись? Нет уж. Я за это время матчасть-то подучил. Хочешь, расскажу тебе о нем кое-что интересное, а заодно и о тебе самом? Не хочешь?

     — Он не бросил нас в нищете, а вытащил оттуда, — спокойно выдержал ответ Святослав, — И вообще творцов не выбирают, уж как бы я не относился тому, на основе чего моя мать родила меня. Он виноват только в том, что скрывает от нас наше происхождение. А может, и сам не до конца понимает, что сотворил. Да какая, в конце концов, разница? Если бы не оказался за границей, оказался бы в тюрьме или в психушке, что, прямо сказать, не лучше.

     — Ага, бедный такой вольнодумец! Да ты знаешь, дикарь ископаемый, за что его разыскивали? Не знаешь? А что с женой его стало, знаешь?

     — Знаю.

     — Да твоего, — продолжил Глеб, не заметив ответа, — Твоего псевдопапеньку еще в сороковых надо было как фашистского военнопленного!

     — Его отца и так в сороковых… За генетику и смутные еврейские корни… Мать пыталась добиться реабилитации, ходила по мукам, да так и не дожила.

     Когда он до хрипящего предела повысил голос, он так и не вспомнил. Негативный дух бил из него уже добротной струей, когда он попытался схватить за узды свое взбаламученное сознание. Одновременно с этим почувствовал на себе пристальный взгляд Водана, представил, сколько в нем укоризны, и какой базарной торговкой он вычертился в глазах очевидцев. Но удручало даже не это. Удручало то, что если закрыть себе рот он еще сможет, то заткнуть фонтан эмоций — задача сродни экзамену по истории Партии, который он так бы и завалил окончательно, не вмешайся отец.

     — Ты прав, — на выдохе прошипел он, — Тогда люди творили то… что не оправдаешь ничем… И мой отец, что греха таить… еще при Сталине начинал в этом участвовать… Я понимаю, тех, кто выступал за падение режима… Ух… Но ты пойми, сейчас все тоже самое! Не веришь? Скоро поверишь. И не виноват в этом ни русский, ни татаро-монгольский, ни какой-либо другой народ. Не виноват! Кто, спросишь виноват? Да никто и все сразу! Фашисты, коммунисты, онанисты, да какая к черту разница?! Все люди одинаковы! Всех давно пора за шкирку да в унитаз. И Елина твоего, и тебя, и меня, и… Гроша бы медного не дал за этот людской род. За кого угодно, за кошек бы бездомных стал горой, потому что они не предают, не лицемерят, не устраивают войн и геноцидов. Да, вот так! Авось сам убедишься! Надеюсь, природа скоро займется казнью человека как биологического вида. А пока, пожалуйста, пропусти меня. Как человека тебя прошу. Пропусти.

     — Как человека? — усмехнулся Святослав. Глеб пару секунд стоял без стука сердца. А потом снова вспомнил отца.

     — Не пропустишь? — переспросил почти шепотом. А про себя простонал: «Папа, ты где? Ты еще жив? Пап, ты знаешь, ты погубил всю мою жизнь. Ты сделал из меня зверя-параноика. Как там было в одном старом афоризме? Мужчины любят женщин, женщины любят детей, дети любят хомячков, и только хомячки не никого любят. Спасибо, Папа. Я часто задавался вопросом: кто же я в этой жизни. Как и все. Как Раскольников: тварь дрожащая или право имею. А теперь я понял. Я — хомяк. Просто хомяк».

     Святослав, как следовало ждать, спокойно покачал головой. Видать, внутри него тоже что-то бурлило и клокотало.

     В итоге Сурковский кинулся к лестнице без слов и разрешения. В нахрап. Зачем? Наверно, потому что отказу Святослава по всем законам надлежало возвестить какой-то призыв к решительности. И, верно, питалась чем-то наивная надежда по-детски проскочить между рук и юркнуть на лестницу.

     По-детски, разумеется, не получилось. И габариты не те, и ловкость… Его торс гулко сомкнулся с тяжелым плечом защитника, руки машинально сжались и упруго вписались в препятствие. И уже готовая подломиться туша неожиданно вывернулась и распрямила мясистый мышечный узел, называемый рукой.

     Наверно, со стороны это смотрелось в самом деле по-детски. По крайней мере, растерянный Глеб летел к противоположной стенке непростительно безвольно — подобно комку одежды — но при этом так же легко, будто поймал по дороге ветер. Легкость кончилась вместе с глухим ударом живой плоти о дерево. И если в течение полета еще никто ровным счетом ничего не понимал, то когда неудачник-Сурковский поспешно, но до жалости неловко поднялся с кровоподтеком в углу лба — тогда в новом пути ударно-спускового механизма судьбы уже никто не сомневался.

     Уютную, неотделимую от обжитого места тишину в миг затопил чуждый океан шорохов и криков. Верный Серега с криками «Сволочь!» не выдержал и помчался на обидчика — он редко задумывался об оптимальности. Водан аналогично приготовился к неладному, да и сам инициатор, Сурковский, поднявшись на ноги с серостью вулканических клубов пепла в глазах, устремился на помощь.

     Очередной удар разорвал воздух неприятной мокротой, и Серега куда безвольнее Глеба отправился на пол. Из носа и рта мастера Славянского стиля уже вовсю бежала кровь, замарав пол и грозя окончательно испортить весь уютный интерьер. Почти одновременно повалился на колени Глеб, а Водан мягче всех ударился плечом о входную дверь, чуть не вышибив последнюю.

     На него-то и пала задача проявить адекватность и, коль уж заварили кашу, позвать товарищей на помощь. В коридор ворвались еще двое, в руках у одного было что-то вроде штык-ножа от автомата Калашникова, а из-за пояса другого торчала рукоять пистолета. Пока Глеб поднимался на ноющие и саднящие ноги, пока в его глазах дождливая серость снова проявляла грозные клубы, перед лестницей развернулось нечто невообразимое. По крайней мере Святослав уже не стоял столбом. Двое отважных защитников, пытавшихся заломить ему руки и одолеть своим орудием, уже описывали в воздухе чересчур цирковые движения. Опрокинулись на пол они тоже как-то неадекватно — кувырком.

     Наконец один из них неловко вытащил пистолет, но Глеб, затормозившись, не нашел в себе никакого облегчения. Грянул выстрел, по ушам гулко ударило, и общий гам чуточку приутих. Обманчивое впечатление, от которого давно посчастливилось избавиться. Что было очень кстати — кружась как японский сюрикен, пистолет полетел прочь и грохнулся об стенку, а хозяин грохнулся прямо на Глеба с криком боли и ужаса.

     — Малой! — обреченно простонал Сурковский. В глазах его воинственные клубы провалились в глухую бесцветность умирающего мира, который не спасти и не вызволить, хоть бы и желай. Вокруг этого гибельного центра, воронки, с которой начнет осыпаться земная твердь, вокруг светлой фигуры Святослава уже двое лежали неподвижно, один истошно выл с поврежденной рукой… Но проход на лестницу был открыт. Манил как райская стезя, как триумфальный путь прямо в Вальхаллу… Или как зачарованная Лукавым дорога в ад.

     А в следующее мгновение его взгляд сошелся со взглядом Водана. Может быть, именно этот знак угомонил остаточное желание рвануть наверх, а может быть, он же добавил толику твердости и сознательной воли. Все худо, что не оптимально, давали вспомнить глаза товарища. А сдаваться на полпути при наличии воли — верх неоптимальности. Наверно поэтому Водан не спешил на выручку, а тихонько сидел у стены, потирая плечо и отыскивая резервы сил. Когда же их взгляды соединились, он с какой-то одобрительной ухмылкой подмигнул горемыке-зачинщику и аккуратно достал пистолет.

      И в самом деле, пора и совесть поиметь. Прошло-то не больше пяти минут, а казалось, весь поселок уже давно слышит крики да выстрелы. И вот двое неудачников снова разлетелись в разные стороны, и Святослав, юрко отступив к лестнице, процедил что-то о тщетности всех попыток. И грянул выстрел. Охранителя легонько толкнуло в плечо, и уютный интерьер вновь окропило красным…

     Почему же тогда Глеб снова потерял хладнокровие и как цепной пес бросился на Святослава?

      Явно не ради удовольствия послушать воданов трехэтажный мат. Мрачный заводила неожиданно сильно вцепился в богатыря, который уже промокал собственной кровью, но силы почти не потерял. Разумеется, никакого мата Глеб не слышал, однако священной яростью назвать его состояние тоже не повернулся бы язык. Не бывает такой бесцветной обреченности в глазах при священной ярости. Не каменеют зрачки, не мертвеют веки, точно дьявол вырвал из тела душу и поместил туда самую дешевую и примитивную сущность, которая только водится на заливных лугах преисподней. От такого жильца глобального добра не дождешься. Тем не менее, повалив противника на пол, он — и все это с рассеянным ужасом видели — ни чуточки не проявлял свой убийственный багаж.

     Учтивая рука за шкирку отправила его в сторону. Бахнул выстрел. Потом еще. Потом шлепок и отброшенная фигура Водана.

     А потом все стало затихать. Не от выстрела, а по-настоящему. Как тяжелый едкий газ, коридор окутала тишина. В ушах еще звенело и било — невыносимый блаженный покой грозился раздавить неправедный череп как скорлупу без всякого насилия.

     Как, вероятно, и любая Божья кара.

     Очухался Водан, поднялся, подошел к неподвижной массивной фигуре. Поднял пистолет, прицелился для контрольного выстрела, да так и выбросил оружие на выдохе.

     — Ты что? — обратился он к Сурковскому. — С тобой все в порядке? Дурень, я в тебя чуть не попал. Ты какого хххрена на него прыгнул? Или пожалел, закрыть собой вздумал?

     Глеб самозабвенно плотно зажмурил глаза. Когда открыл, его взгляд воротился на полдня назад и сделался обычным. Не взволнованным, не усталым, не испуганным. Простым, обычным. Почти серым. Осторожно поднявшись над полем брани, он пронес точку взгляда как можно выше от светлого пятна на полу и обратился в сторону лестницы.

     Никто не преграждал путь.

     Но в кромешной тишине, в желеобразном покое, где тряской отзывалось каждое напряжение, стало ясно как день — там никого нет. Где угодно, только не там. Не на втором этаже. Там, в вышине, сквозь полумрак отчетливо блестел замок на двери. И ригель в широкой и темной сантиметровой щели, убеждал в том, что дверь заперта.

     И с какой стати Елину прятаться там, откуда нет второго пути назад? А Святославу защищать пустое место?

     Чтобы отвлечь семерых придурков? Потянуть время?

     — Давай, давай, выбираемся отсюда! — проговорил Водан. — Мы не на званном вечере. Помоги наших вынести.

     За стенами показалось темно и прохладно. На деле же было не темнее, чем перед заходом, и времени минуло не больше пятнадцати минут. Телохранитель Мурлая ожидал их у машин смиренно и бдительно. Как оказалось, стены дома хорошо изолируют звук, но по выстрелам и другим нештатным проявлениям он быстро догадался о произошедшем и встретил процессию с молчаливым ужасом. Наверно, по чьим-то нервам и текла ностальгия по былым временам, лихому братскому прошлому… И было бы то тягостно, но триумфально верно, если бы не отпечатки в глазах каждого уцелевшего о том, чему выпало разыграться за дверью. Только у Сурковского не было ничего ни в глазах, ни на лице.

     — У меня маза прочная, ты меня знаешь, — кому-то уверенно шептал Водан, — Никто и не узнает, где мы были. Глеб, ты-то зачем с ним пихаться вздумал? Да и вы тоже хороши. Прямо, как дети малые: чуть что, сразу за пушку. Все. Электрошокеры все носим.

     — …Со сторожем-то что делать? Не вякнет никому?

     — Обижаешь?

     — Прости, — услышал Глеб хриплый стон. Обернулся. Серега пришел в сознание. Только этот голос, исторгаемый из последних сил, заставил Глеба скрасить бесцветие в глазах.

     — Держись, Серега, терпи, все будет хорошо… — начал он, но вскоре словно поперхнулся сознанием всей пустотелой дежурности произносимых фраз.

     — Подвел тебя… — продолжал защитник. — Очередной раз.

     — Нет, Серега! Молчи! Это я тебя подвел! Я всему виной, я хомяк!

     — Этот паренек на платформе… Он… Тоже… Я получил по заслугам…

     — Что за паренек?

     — Я его окликнул… Было много народу, никто не услышал, а он услышал… Я довел его, еще тогда, перед дверью… Вы приказали предупредить, а я нет… я его уничтожил. Он испугался. Обернулся, оступился… я даже не доложил вам.

     — Серега! Пожалуйста, береги силы! Водан, блин, скорее, он уже бредит!