Малинка

     Это была не корова, а длиннохвостая ведьма. Бурая, с белыми пятнами на боках, с круто загнутыми боками, она шумно, словно после праведных трудов, вздыхала, косила на мамину косынку крупный темно-фиолетовый глаз и была ангелом: не хлестала хвостом, не переступала ногами. Сытно цвыркали струйки, над ведром взбивалась молочная пена. Пахло от коровы травами и молоком.
     Малинка высовывала длинный язык и благодарно лизала мамину ладонь. Была такая ласковая, покорная… А у меня чесалась босая нога – так хотелось врезать корове пендаля. Два часа гонялся за ней по перелеску, прежде чем пригнал к дому. Прямо не верится, что эта пузатая скотина, задрав хвост трубой, удирала краем поля, словно скаковая лошадь.       
     -Малинка, Малинка, Малинка!.. – звал ее ласково. В сосоннике бубнило эхо моим звонко-жалобным голосом. Но она жадно хватала ядреную совхозную озимь.
     -Змея подколодная! – взвыл я, и огромными прыжками помчался к корове, задрав ивовый прут над головой. Гонка длилась долго. Ни одна длинноногая девчонка не убегала от меня. Неужели корову не загоню? Но Малинка круто завернула за овраг; промазав хворостиной, налетел на ореховый куст, ободрал ухо.
     -Тьфу! Чтоб тебя волки съели! – выкрикивал я в ярости и жадно хватал ртом воздух. А корова опять тянулась к совхозной ржи и даже не запыхалась.    
     -Рожь ведь жрешь! Травы тебе мало? – вскидывался я, и гонка продолжалась.
     Хитра она, хитрее человека. К примеру, подкрадываешься не слышно: ступаешь по росистой траве мягко, прячась за кустами. Кажется, теперь миленькой никуда не деться: справа высокая изгородь из колючей проволоки, слева глубокая река. Тупик, одним словом. Ага, попалась!? Но не тут-то было. Оказывается, она давно меня учуяла, нюхом, что ли, как собака? Не успеваю я выскочить из-за последнего куста, а она уже мчится вдоль изгороди. Я за ней, а корове только этого и надо: круто развернется и махнет через перекат на ту сторону речки.
     А бывает, всей семьей ищем по кустам до сумерек.
     -Егорыч! Пригонял ты со стадом Малинку?
     -Как же, пригонял. Пошла в школьный сад. Хотел завернуть. Да-ить она у вас норовистая: хвост дудой и поминай, как звали, - словоохотливо объясняет пастух.
     -Малинка, Малинка, Малинка! – зову я.
     -Малинка, Малинка, Малинка… - кричат мать и сестры.
     Обшарим школьный сад, сходим к совхозному полю, к речке – «Малинка, Малинка, Малинка!»
     Мама тревожится все больше и больше, начинает вспоминать случаи, когда коровы ночевали в лесу, а утром находили обглоданные волками кости. Наверное, все женщины, пережившие войну, слезливы и жалостливы. Вот и сейчас у матери на ресницах дрожат капельки.
     -Ну, ма-ма-а! – строго одергивает моя сестра Валя. –Никуда корова не денется, сама к дому придет.
     И впрямь: приплетемся оцарапанные, обожженные крапивой, а Малинка уже шумно вздыхает и нетерпеливо стучит рогом по калитке.
     После дойки мама гладит Малинку по морщинистой шее, что-то говорит ей ласковое в ухо. Я открываю дверь хлева, Малинка царственно не спеша, заходит в свою загородку.. Я нетерпеливо похлопываю ее по крестцу, а сам слушаю: показалось или нет, что ветерок донес звук гармошки?
     Я вбегаю в дом, торопливо хватаю рубашку со стула, хочу сунуть ноги в ботинки, но мать одергивает:
     -Вымойся, неслух! Да молочка парного попей…
     -В животе бурчать будет!
     Мама ахает возмущенно и говорит о пользе парного молока – это ее любимая тема. Чтобы не спорить, залпом выдуваю кружку молока и вырываюсь в прохладу ночи.
     Отпели уже соловьи. Это по весне их чистые голоса бередили людей. Да меня в ту пору  здесь не было – сдавал экзамены за второй курс техникума.
     Летом в деревню тянутся студенты, учащиеся училищ и техникумов, приезжают в отпуска рабочие и начальники, привозят на каникулы детей. Поэтому в клубе многолюдно. Под радиолу танцуют те, кто помоложе. Но слишком исстрадались люди по любимому инструменту - дают право голоса и гармошке. Мой брательник Витя Коновалов голосисто и задорно наяривает танго, падеспань, страдания, разводя мехи от уха и до уха.
     На вечеринке никто никуда не торопится, каждый отдыхает и телом, и душой. Сходятся со всей округе в Нележь парни и девушки. Голос гармони, говор людей, топот каблуков – все это создает такую праздничную атмосферу, что человек как бы хмелеет от своей молодости, от нарядных платьев и юных раскрасневшихся лиц девушек.
     Был уже второй час ночи, когда я увидел на пороге клуба маму, повязанную серой шалью и в замызганной фуфайке. Лицо у нее заплаканное и растерянное. Мои сестры Валя и Лора раньше меня порхнули за порог. А я будто прирос к полу.
     -Иди! – толкнула в бок Лида – моя зазноба, оказавшаяся в этот момент рядом. – Что-то у вас случилось.
     На улице, за углом клуба, мама рассказывала  сестрам:
     -…вошла в хлев, а она лежит на боку и плачет…
     - Кто? – спросил я, но Лора шепнула мне: «Молчи!».
     -…плачет вот такими слезами, и стонет, стонет так жалобно. Я сбегала к ветеринару. А Гришаня пьяный спит на печке, еле с Пахомовной растолкали. Ну пришел… Топчется, как глумной. Налила стакан, ожил. Проверил корову, говорит, что остьев наелась. Господи! Так я и знала, так и чуяло мое сердце!
     Сестры начали успокаивать мать. А я стоял, уже равнодушный к их волнениям, - подумаешь, корова чихнула. Носятся они с ней больше, чем с маленьким ребенком. Поворачиваюсь, чтобы улизнуть в клуб, но мать, видимо, и за слезами караулила этот миг:
     -Стой, жених несчастный!
     -Что я, плакать вместе с вами буду?
     -Лошадь я тебе привела с конюшни. Езжай на Баскаковку. Записку Гришаня написал. Только, говорит, там в аптеке есть это лекарство – чи немецкая, чи другая…
     -Английская соль, мам!
     -Ну бертолетовая, леший с ней. Скачи быстрей. Только ты это… глаза береги. Выстебает в лесу в такую темень.         
      Сестры примолкли и с жалостью смотрели на меня. До Баскаковки двенадцать километров. Да и дорога –  «военка» - была давно непроезжей: обвалились мостики, кое-где она заросла ивняком и дурниной. Справа, к фанерному заводу неизвестно насколько «разлеглось» Колдовское болото.
     -Сдохнет Малинка… Что тогда делать будем? Светка еще маленькая…
     И я молча протянул руку, взял веревку и стал завязывать петли для стремян. Мама сняла фуфайку и накинула ее на лошадь  вместо  седла.
     -Я тебе Раду выбрала. Она хоть цыганская, но смирная кобыленка -
хоть копытом не зацепит.
     Лучше б Соловья. Тот лягается. Зато прет, как танк: по кустам, так по кустам, по лужам, так по лужам. А Рада воды боится до смерти.
     Кобыла, как оказалось, боялась не только воды, но и темноты. Как только я выехал за деревню и направил ее поводом к лесу, Рада круто развернулась и понеслась галопом обратно. Упершись ногой в шею, я еле остановил ее. Кобыла тряслась мелкой дрожью и пятилась. Вот горе – у меня в руках ни кнута, ни прутика. Я подъехал к кусту, но как только протянул руку к ветке, кобыла отскочила резко так, что я чуть не свалился.
     Слез с лошади, намотал повод на руку, затем рывком отломил прут. Однако кобыла не подпускала к себе. Придумал выход: прут засунул сзади под ремень, успокоил Раду. Мелкая дрожь прокатывалась по ее шее и холке. Изловчившись, прыгнул животом на спину лошади и в момент взгромоздился верхом. Рада поскакала к ферме, но я вытащил прут,  и она сама повернула в темень.
     Отъехав с километр,  оглянулся. Над нашей деревней  светилось пятно. То ярче, то слабее, похожие на небольшие зарева, кружочки света виднелись и справа, и слева, там, где находились деревни. Лишь впереди было непросветно темно. Мысленно я представлял, что за полем начинается лес. Ходили в него по ягоды, по грибы да орехи. Но никто не знает, где он кончается. Да и кончается ли вообще, потому что иногда мужики спорили: тянется ли массив до Юхнова или нет, но то, что смыкается со знаменитыми брянскими лесами – спору не было. Спустя тридцать лет после войны нашли лесорубы место боя: черепа, ржавые винтовки, пряжка от ремня, на которой была видна зеленая звезда. Солдаты в лесной глуши погибли за Родину.
     Лошадь в лесу шарахалась  от  всего:  вспорхнет    ли   потревоженная птица, зашелестит ли куст на ветру. Меня тоже не раз прошибал пот и шевелились волосы на голове. Жутко одному, но я упрямо правил лошадью. К счастью, дорогу находить оказалось просто: небо над ней было чуточку белей, образуя как бы извилистую просеку.
     Когда надоело бояться, привыкнув к темноте и одиночеству, я задумался о Малинке. Жалко корову, почти как сестер. Хоть и скотина, а будто член семьи. Да и больно ей, мучается, поди, мается. Кому ж охота помирать, будь то человек или скотина?
     Корова требует больших хлопот, зато кормит стольких людей. Особенно мне нравится сенокос.. Отец разбудит еще до зари. Идешь следом за его широкой спиной, клюешь на ходу носом. Комары – хуже нет зверья, хоть и считаются насекомыми.. Отдохнуть минутку не дают – махай косой, чтоб не заели.  Перекусим хлеба с салом, заедим свежими огурцами, а там уже и мама с девками появляются. Сушим, ворошим сено, складываем в копны. В те дни не только воздух, но и сам пропахнешь травами, солнцем, потом. И Малинка в те страдные дни словно понимает, что для нее  на всю зиму корм запасается. Вернемся домой в сумерки, а она стоит у калитки, мычит жалобно – мол, где вы так долго, куда запропастились?
     -Сиротиночка моя горемычная, - откликается уставшая мать. Сейчас мы Малинку подоим. Сейчас мы Малинку попоим. Сейчас мы Малинку загоним.
     А она обнюхивает мягкими губами наши ладони, спокойно принимает поглаживания. Даже отец иногда не удержится, подойдет, пощупает рога…
     …Баскаковка встретила меня проходящим поездом. Рада даже не вздрогнула, когда перед ее мордой прогудел тепловоз. Отстукали колеса, промелькнули вагонные окна с занавесками, с бутылками пива и лимонада. Кто-то едет отдыхать на юг, к морю. А я сижу на забрызганном грязью коне, горюю о заболевшей корове.
     Пристанционный, поселок еще спал. Над местным заводиком по изготовлению тары и лыж беззвучно таял белесый пар. Дома в окружении леса, плетни вокруг огородиков, песок на дороге – ни деревня, ни город…
     Я сообразил подъехать к станции.  Внутри типового вокзальчика пусто,  но  кто—то  разговаривал    в    дежурке.   Приоткрыв   дверь,  я спросил:
     -Скажите, пожалуйста, где живет аптекарша?
     Грудастая женщина в форменном кителе и красной фуражке откликнулась:
     -А что, мальчик, случилось?
     -Корова заболела. Я приехал из Нележи…
     -В такую темень? Вот это да! Знаешь, где книжный магазин? Не знаешь? Пойдем, покажу.
     Женщина вышла на перрон и объяснила, как найти нужный дом. Рядом стояла кассирша:
     -На днях у пилорамщика корова сдохла, картошкой подавилась. Горюет, незнамо как… Торопись, сынок, может у вас обойдется…
     Аптекарша, узнав причину раннего стука в окно, тоже не заругалась. Она прочитала Гришанину записку и заволновалась:
     -Вот беда-то, вот беда! Нет у нас горькой соли и глауберовой  тоже. Пропадет корова… Парень, я тебе записку напишу, скоро придет московский поезд Я скажу дежурной по станции, она тебя посадит. Езжай в Милятино, там должна быть соль.
     -А коня куда?
     Она написала все-таки записку, вышла на крыльцо
     -Скачи быстрее! Надо же, беда какая…
     «Что они такие добренькие? – размышлял я на обратном пути. – Другое дело -  человек. А тут корова…».
     Рада обратно скакала веселее. У меня затекли ноги. И все-таки клонило в сон. Утра теперь холодные, я в пиджаке мерз, пока не догадался вытащить из-под себя фуфайку.
     Нерадостным было мое возвращение. Я привязал кобылу к забору, вошел в дом. Около печи стояли пустые чугунки – значит, мать не топила печь. Койки не заправлены. Посреди горницы валялся веник на недометенном полу.
     Корова лежала сзади хлева. Вокруг   сгрудились  люди.  Гришаня,  без кепки, со спутанными и прилипшими ко лбу волосами стоял со шприцом в руке. Отец только что принес охапку   соломы и заботливо подтыкал ее под    бок      Малинки.   Мама стояла молча, прикрыв рот концом платка.
Хмурые   сестры   глазели   на  ветеринара.  Несколько соседок отчего-то вздыхали.
     -Привез?
     Я подал записку Гришане. Он прочитал и сплюнул.    
          -Нету? – придвинулась мать. Но тут простонала Малинка. И мне сделалось страшно. Из ее глаза выкатилась крупная слеза и растаяла в мокрой  борозде, тянувшейся по морде. Корова, наверное, плакала давно, и стон ее был трудный, почти человеческий.
     -Скачи в Милятино! – приказал отец. – Тут семь километров, часа через два вернешься…
     Английском соли мне насыпали полгазетного кулька.
     Бессонная ночь и беспрерывные поездки немного обессилили меня, но драгоценное лекарство в кармане фуфайки взбодрило неимоверно. «Теперь Малинка будет жива! Теперь ей ничего не сделается! Опять она будет шляться по чужим огородам, а я караулить и пресекать ее нахальные набеги!»
     Когда я подъехал к дому, первым делом услышал мамин, с причитаниями плач и голоса успокаивающих соседок. Я понял все. Аккуратно положил ненужную теперь английскую соль под угол хлева.
     Малинка лежала на спине, неестественно раскорячив кроваво-белые ноги, с которых уже ободрали шкуру. Валя стояла около яблони и с интересом наблюдала за работой мужчин. Эта девка не заплачет. Эта девка сама, кому хочешь, глаза выцарапает. Она шепотом, хоть я и не просил, рассказала:    
      -Малинка завалилась на бок и начала бить ногами. Тогда мужики навалились и перерезали ей косой горло.
     Стежкой я прошел в школьный сад и лег спиной на траву. Заплакать, конечно, не заплакал. Просто душный ком застрял в горле. Я глотал его и все не мог проглотить.