А это - мой Пушкин! Гл. 76. Закатилось солнце

 Фото из Интернета
Все пространство перед домом заполнилось людьми. К крыльцу почти невозможно стало протиснуться. И Данзас вынужденно обратился в Преображенский полк, чтобы выделили часовых для установления хоть какого-либо порядка.

К полудню, как только услышал о случившемся, примчался Даль, который в городе был по служебным делам.
– Мне приятно вас видеть …не только, как врача… но и как… родного мне человека… по общему нашему… литературному ремеслу, – услышал Владимир Иванович слабый Сашин голос. И, с печалью всматриваясь в лицо, взял его за руку. А тот продолжил жалобно: – Пло-о-хо, брат!
– У меня был не один такой случай в практике, когда с подобными ранениями поднимались! – произнес,он быстро, его утешая.

Но Саша только вздохнул. Выяснив, чем его лечат, Даль ужаснулся: камфарным маслом, да припарками – при такой боли! Дал опий, подействовавший сразу –  руки потеплели, пульс стал явственнее.
Посмотрев на него с надеждой, поэт  стал охотно брать лекарства, от которых совсем уж, было, отказался.

– Вот видите! – обрадовался и Владимир Иванович, который не отходил от него ни на минуту.
Заметив, что Даль как-то повеселел, Саша взял его за руку, и пытливо заглядывая в глаза, спросил:
– Никого тут нет?
– Никого.
–Даль, скажи мне, скоро ли я умру? – первый раз обратившись к нему на «ты».
– Мы надеемся, что не умрешь. Право, надеемся! – как можно внушительнее ответил Владимир Иванович, а сам с горечью отметил: «Боже мой, об этом братском «ты» я так давно мечтал! А вот в каких условиях довелось услышать...»

– Ну, спасибо! – услышал, как пересохшие губы Саши прошептали благодарность.
 Почувствовав это незначительное улучшение, тот  позвал князя Вяземского, чтобы отправить его к Геккернам – просить прощения от его имени. Но вдруг решил, что женщины лучше выполняют такие поручения и попросил об этом княгиню Долгорукову, здесь с первого часа несчастья находившуюся.
Екатерина Алексеевна  с охотой  поехала выполнять просьбу дорогого друга и остановилась прямо у подъезда дома голландского посольства. Катрин, увидев её, выбежала вся разряженная и бросилась к ней с радостным криком: «Жорж вне опасности!..»

Но её холодно осадили:
– Я приехала по поручению Пушкина… Он... просит прощения. - Было видно, что сама она с ним совсем не согласна. -  Но продолжила небрежно: – Сказал, что и сам вас прощает…  - Но тут её голос дрогнул и выдал все ее чувства: – Он умирает… – Катрин после этих слов начала всхлипывать, но никто не собирался её утешать - княгиня быстро уехала.
 
Выслушав же отчет Долгоруковой, Саша удовлетворенно вздохнул:
– Вот и хорошо… вот и прекрасно… – И тут забылся, будто  только ее и ждал.
Вдруг тишина, которая окружала его, нарушилась громким плачем и словами мольбы к кому-то. Открыл глаза и вопросительно  поднял их на Даля, который сидел, держа его руку. Тот кивнул Данзасу, а он тут же отправился из кабинета. Вернувшись, объяснил:
–  Это Хитрово... Она рвется сюда…

Не прошло и минуты, как Елизавета Михайловна, растрепанная, опухшая от слез, упала перед диваном на колени.
Саша погладил её по голове
– Ну-ну… Идите, все будет хорошо…

К шести вечера его состояние ухудшилось - поднялся жар. Поставили пиявок. Саша сам вылавливал их и ловко пристраивал на живот, терпеливо ожидая, когда они присосутся к телу.

Владимир Иванович наблюдал за тяжко больным другом и не мог не удивляться его неприхотливости: захотев пить, сам берет стакан с ближней полки; из чашки – крупинки льда, чтобы себе потереть виски; снимает и кладет на живот припарки - тоже сам, повторяя: «Вот это… хорошо…». «Вот… прекрасно…».

После пиявок, слава Богу, сильный жар уменьшился и опухоль немного опала, а пульс стал ровнее и мягче. И у всех возродилась слабая надежда.

Поздно ночью уехал Спасский, потому, что Владимир Иванович сказал, что останется с ним. Другие тоже разбрелись, устраиваясь, кто где мог: Вяземский и Виельгорский расположились в соседней комнате. Данзас, как и повелось, примостился в  кресле - с приездом Даля  ему стало немного легче  – почти все хлопоты о больном тот взял на себя. Но, все же, ни минуты не смыкая глаз, следил за тем, как в отблеске свечей Владимир Иванович  суетится возле него.

– Ах, какая тоска! – ронял Саша, закладывая руки за голову, – оба верных сиделки заметили эту его любимую привычку... – С-е-е-е-рдце… изнывает!
Владимир Иванович тут же подхватывался и осторожно поднимал его выше, поворачивал на другой бок или любовно поправлял подушку.

Но иногда, не давая закончить начатое, Саша его останавливал: «Ну, так…» «Так – хорошо…». «Вот … прекрасно, и… довольно…». «Теперь очень хорошо…». Или: «Постой – не надо…» «Потяни меня… только … за руку».

Даль понял – знаменитый Пушкин, который на одре смерти так послушен, так вежлив, так деликатен и так неприхотлив, не стал таким именно сейчас, а давно в обыденной жизни привык обходиться самым малым.


– Знаешь ли ты, Владимир Иванович… что собственно… я от боли… страдаю… не на столько, - его размышления прервал голос раненого и  последовал глубокий вздох, - как от чрезмерной… тоски?

 У обоих друзей пробились невольные слезы сострадания.
 
– Терпеть надо, любезный друг, делать нечего!.. – Даль вымученно попытался пошутить после неловкого молчания. Со слезами в голосе попросил: – Не стыдись боли своей... стони – тебе будет легче.

– Нет… не надо… стонать… жена услышит… и смешно же… чтоб этот вздор… меня пересилил… не хочу, – услышал отрывистый ответ. Переждав, когда боль немного отступит, раненый спросил. – Кто… у жены… моей?

– Много добрых людей принимают в тебе участие: зал и передняя полны с утра и до ночи… – Владимир Иванович погладил холодную руку Саши. – Ты не одинок, друг, в эти тяжкие часы… и все верим, что ты справишься…

– Ну, спасибо! – Попросил: – Однако… поди, скажи жене… что все, слава богу… легко… а то ей там, пожалуй… наговорят...

Владимир Иванович в душе возмутился: «Ничего с ней не станется от этого! – Но отправился и по дороге к ней увидел, что все отдыхают: кто – сидя, кто – лежа. Она тоже спала за стеной кабинета. Вернулся к Саше, ворча себе под нос: "Что и требовалось доказать!»

Всем существом Владимир Иванович сочувствовал мужественному человеку, державшемуся изо всех сил. Не мог, как врач, не знать, какую страшную и непереносимую боль испытывает его друг, с неимоверным усилием крепясь, даже когда тоска и боль совсем его одолевают.

Под утро его вопросы о времени участились.
– Который час? - А один раз, услышав ответ, с отчаянием, отрывисто и жалобно произнес: – До-о-о-л-го ли… мне… так мучиться? Пожа-а-а-луйста… поскорей! – Вздохнув глубоко, добавил: – Как жаль… что нет… здесь… ни моего Пущина… ни моего Малиновского… Мне бы… легче было б… умирать...

Утром Владимир Иванович вышел готовить припарки, оставив с ним Константина. Саша, не зная, что в кабинете находится жена, спросил:

– Данзас… как ты думаешь… сегодня ли я… умру? – После смущенного молчания продолжил: – Я думаю… по крайней мере… желаю этого… Сегодня мне… спокойнее… и я рад… что меня... оставляют… Вчера мне… не давали покоя… – Услышав, что Натали с рыданием бежит из кабинета, возвращающийся Даль глянул с  укоризной на Данзаса.

Скоро приехал Арендт, который осмотрев его, понял, что осталось не больше двух-трех часов… Сухой и педантичный, повидавший много страданий и смертей, он привык к человеческой боли. Но терпение поэта превзошло всякую меру человеческого страдания.

Николай Федорович признался Жуковскому, который бросился к нему, как только он вышел от больного после осмотра:
– Я был в тридцати сражениях. При мне умерло много... но никогда я не видел такого терпения… при таких страданиях... Для Пушкина жаль, что он не был убит сразу, потому что мучения его... невыразимы… Но для чести жены – это… хм-м-м… счастье, что он остался жив… Никому из нас, наблюдая его последние часы, нельзя сомневаться в невинности её, и в любви, которую к ней питает Пушкин.

Услышав это из уст дворцового врача, Жуковский многозначительно переглянулся с Виельгорским и Тургеневым, возвратившемся к раненому другу после краткой отлучки. Все они знали дворцового врача, как человека рассеянного, жесткого, привычного к боли и смертям.

«Арендт не имеет никакой связи с нашим другом, здесь он при нем, как был бы при таком же раненном, - обрадовался Василий Андреевич. - Тем дороже и ценнее эти слова, полные истины, для его семьи, которая остается без всякой поддержки и средств к существованию… Надо сделать так, чтоб государь услышал это мнение доктора Арендта и взял на себя заботу о его семье... Вот о чем я скажу государю». –  Больше не вынося вида мучений Саши, в очередной раз, отойдя к окну, достал платок…

Александр Иванович подошел к нему и, горестно вздохнув, встал рядом. Их мысли в эту минуту почти совпадали: «Никого не оставит равнодушным мужество нашего младшего друга, которого мы пестовали, учили жить, ругали – не понимая его устремлений... А теперь он… уходит… И как уходит! Среди самых ужасных физических страданий, заставивших содрогнуться привычного к подобным сценам Арендта…»

Благородство Саши вызывало у них удивление, но вместе с тем и почтение – между приступами мучительной боли он призывал жену, старался её утешить. Не раз повторял, что считает неповинной в своей смерти и что никогда, ни на одну минуту, не лишал  её своего доверия и любви…

Видя все это, только сейчас они прозрели: их друг порядочен, его душа высока – он продолжает заботиться о репутации Натали, находясь на краю жизни… Кто ещё может с ним сравниться? Никогда они не видели такого!

Князь Вяземский, подперев голову рукой, печально предавался самобичеванию: «Как я мог отойти от него в тяжелое для него время, оставить его один на один с Геккернами? Может, я сумел бы его остановить, удержать от этого шага? Знал ведь, как он подвержен минутному порыву, вспышке…»

Плетнев раньше очень боялся смерти, но полностью примирился с ней – так её спокойно ожидал любимый друг. Поверив окончательно в то, что его Пушкин... уходит, и он больше никогда не услышит его чудесного чтения стихов и прозы, его веселого хохота, не увидит его мальчишеских выходок, Петр Александрович отвернулся от всех, пряча слезы.

 Потом спохватился, быстро шагнул к нему и дрожащим голосом прошептал:
– Все мы надеемся… Александр Сергеевич… на твое выздоровление... Не отчаивайся и ты…

И услышал отрывистый, но твердый ответ:
– Нет… мне здесь… не житье… я умру… да, видно… уж так и… надо!

Всем теперь стало ясно – он тает: руки холодны, пульс едва заметен, требует воды беспрестанно, но берет ее совсем немножко. Держит иногда во рту небольшие кусочки льда. Время от времени протирает ими горящий лоб. Глядя на него, все понимали, что конец совсем близок.

 Но лучше всех понимал это он сам.
– Позовите… жену... – И, взяв её за руку, начал, запинаясь, говорить: – Носи по мне… траур... два… или три… года… Постарайся… чтоб забыли… про тебя… Потом… выходи… опять замуж… но не… за пустозвона… за человека… порядочного.

 Натали, зажав рот, успела выбежать до того, как рыдания прорвались. За ней последовали Вяземская и Долгорукова.

Пожелав остаться наедине с Жуковским, Саша долго о чем-то с ним говорил. Отдохнул… Попросил зеркало и посмотрел на себя, после чего, горько вздохнув, вернул его Данзасу.

Глухим голосом попросил не заходить к нему без его желания. Нередко на вопрос – не угодно ли ему видеть жену или кого-нибудь из друзей, отвечал «я позову…», но не звал никого. Чаще и дольше находился в забытьи. В минуты, когда прояснялось сознание, жалел, что рядом нет никого из родственников: отец находился в Москве у Сонцовых, Ольга – в Варшаве с мужем, а Лев – на Кавказе. Вздыхал: жил сиротой, умирал тоже сиротой.

В первом часу ночи руки и ноги совсем закоченели. Но приближающуюся смерть Саша ожидал с видимым для всех нетерпением. Натали, которую привели к нему, он теперь не отсылал, а все время держал её за руку. Сквозь гаснущее сознание успел подумать: «Каково-то ей будет?.. Без меня?.. Да с малыми детишками-сиротинками?..»

Натали целовала его то в холодный лоб, то – в ледяные руки, и все твердила:
– Пушкин! Ты будешь жить! - Что он мог ей ответить? Что больше не в силах терпеть эту адскую  боль? Или –  что надоело ему ждать смерти?..

Саша умирал, не в силах больше бороться за жизнь, а в это время Луи Геккерн  в великосветских гостиных, якобы с участием расспрашивая о нем, распространял выдержки из его письма-вызова всем, кто хотел слушать, вырывая этим у некоторых дам сочувственные слова: «Ужасно! Ужасно!..» или «Невыносимо, но делать было нечего…»

И добился, что те, кто не хотел или не имел возможности быть с раненым, – знатные дамы, дипломаты, все недруги, – узнали текст оскорбительного вызова и осуждали именно Сашу, перемывая его кости. Свет встал на сторону того, кто «бросился» на защиту "чести" приемного отца – Дантеса...

В кабинете на Мойке часы пробили два. Саша открыл глаза и неожиданно внятно попросил моченой морошки. Никита - дядька, неутешный в своем горе, со всех ног бросился в лавку. Когда принес блюдце с ягодами, Саша прошелестел пересохшими губами:
– Пусть… покормит… жена. – Натали встала на колени у его изголовья и поднесла ложечку к губам. Он с трудом проглотил немного и показал – достаточно. – Она приникла лицом к его лбу, целуя. – Ну-ну… ничего… слава богу… все… хорошо! – Погладил её по волосам слабой рукой.

А та, обрадованная неожиданным аппетитом мужа, опять торжествующе оглядела всех:
– Вот увидите, он будет жив!

Но Даль, который уже знал – конец близок, подойдя к Жуковскому, стоявшему с Вяземским и Виельгорским у окна, прошептал:
– Отходит… - Все  бросились к Саше, который находился в полусознании.

В один из таких моментов он подал руку Далю, сжал ее и произнес прежним, сильным,  голосом:
– Ну, подымай же меня… пойдем… да выше-выше… Ну-у… пойдем! – Но - сразу пришел в себя и удивленно глянул на Владимира Ивановича: – Мне было… пригрезилось… что я с тобой… лезу вверх… – Повел глазами в сторону, – по этим книгам… высоко, а голова… закружилась. – Раза два он еще пристально всматривался в него и спрашивал: – Кто… это?.. Ты-ы?..

– Я, друг мой, – отвечал  Даль с дрожью в голосе.

– Что это… я не мог… тебя узнать, – удивлялся совершенно внятным голосом. Немного погодя, не раскрывая глаз, принялся искать руку Даля. Найдя, потянул ее со словами: – Ну… пойдем же… пожалуйста… да вместе! – Забылся, и в который раз за этот день, у него началась икота.

Натали, которая была уверена, что ему сегодня лучше, чем вчера, стоя в дверях кабинета, всех убеждала:
– Пушкин будет жить!.. – Но, не успела в этот раз переступить порог, как услышала его тихое: «Опустите… шторы… я спать… хочу…».

 Она вышла из кабинета.

А Саша тут же попросил повернуть его на правый бок. Даль, Данзас и Спасский одновременно бросились к нему и подняли повыше подушку, которая лежала под спиной.

– Хорошо… Но... жизнь… кончена...

– Да, конечно, – быстро ответил ему Даль, – мы тебя повернули.

– Ко-о-он-че-на… жи-и-знь, – возразил он ему тихо, но твердо. Прошло несколько мгновений, и он, уже невнятно, проговорил свои последние слова: – Теснит… дыхание. -  Время было – два часа сорок пять минут...

Жуковский оторопел, когда услышал шепот Даля: «Аминь…»  - Их друг ушел так тихо, что впереди стоящие ничего не заметили.

Доктор Андреевский, который с утра добавился к присутствующим тут врачам неизвестно откуда и неизвестно зачем, стоял ближе всех. Вяземский с подозрением смотрел на него. Но  все же это он закрыл навсегда глаза их друга...

Повисла тишина. Но она была такой непереносимой, что некоторые не выдерживали - выходили с горестными вздохами. Натали шла к кабинету и увидела, что оттуда многие выходят одновременно.

Спросила у княгини Вяземской, которая следовала за ней по пятам:
– Пушкин умер? – Княгиня молчала, не в силах что-либо произнести. – Скажите! Скажите правду! – закричала, но никто не отвечал, и она, будто в помешательстве, продолжала допытываться странными для ушей его друзей словами: – Умер ли Пушкин? Все ли кончено?.. – Княгиня, заливаясь слезами, кивнула. И тогда Натали запричитала:– Бедный Пушкин! Бе-е-е-дный! Бед-ны-й!.. Это жесто-о-око!...Это ужа-а-а-сно!.. Не-е-е-т, нет!.. Это не может быть правдой!.. Я пойду посмотреть на него! – Подбежав к дивану, бросилась перед ним на колени, и, склоняясь то к оледеневшему лбу, то к его груди, стала просить у него прощения: – Про-о-о-с-т-и-и-и… меня… про-о-о-с-т-и-и-и… – Потом начала трясти его, требуя ответа: – Пушкин! Ты жив? Скажи, что ты жив!

Её насильно увели Долгорукова и Вяземская.

Все покинули кабинет, остался один Жуковский, который, сидя на стуле, рассматривал его внимательно – слезы его иссякли, а надо запомнить всё... Голова несколько наклонилась. Руки, его изящные маленькие руки, предмет особых забот при жизни, руки, в которых за несколько минут до этого было какое-то судорожное движение, вытянуты и лежат теперь неподвижно.

Перевел взгляд на лицо, после дуэли все время искажавшееся непереносимой болью, и поэтому не похожее на себя. А сейчас на нем –  спокойствие и какое-то глубокое знание чего-то, что не доступно живым. И это спокойствие и это знание продолжают расти на лице, делая его прекрасным… На губах – улыбка.

Чем дольше Василий Андреевич всматривался в такое знакомое, и, вместе с тем, незнакомое, лицо, тем больше хотелось спросить: «Что видишь, друг?». – Никогда не замечал он у него раньше выражения такой величественной, торжественной мысли. А ведь ум Пушкина он всегда ставил превыше всех других умов!

Почувствовал, как глазам стало горячо, и на подбородок покойного упала одна его крупная слеза. Помедлив, стер её, бережно проведя пальцем. Пристально всмотрелся еще раз в него, наклонился и поцеловал в лоб. Встал. Постоял, неотрывно глядя на него. Слезы опять посыпались. Утирая их, ещё раз погладил холодные руки. Такую пустоту он ещё не ощущал никогда. И чувствовал – никто и ничто теперь не сможет её заполнить – ни Бенедиктов, ни Кукольник, с которыми он в последнее время проводил больше времени, забросив ставшего скучным, как казалось ему, Сашу. Как теперь загладить вину перед ним? Сколько пришлось переживать из-за него впечатлительному другу?.. Он не знал. Сгорбившись, подошел к часам и остановил их.

Данзас, почернев от переживаний, стоял возле кабинета, ожидая, когда начнут обряжать покойного. «По-кой-ного!..» – И это выражение применяется к нашему Егозе!». – У него вновь хлынули слезы.

 Но тут услышал:
– Идемте, вас зовет вдова...

Когда он вошел к Натали, увидел княгиню Вяземскую, Загряжскую, Строгановых, Александрину и много других лиц. Они все предавались горю по-своему: кто – тихо утирая слезы, кто – плача в голос, навзрыд… кроме Строгановых. Эти были спокойны... И старая фрейлина Загряжская сидела, прямо глядя перед собой и поджав губы.

Услышав, что граф Строганов, как ближайший родственник Натали, взял на себя все распоряжения о похоронах, Данзас думал, что его пригласили по этому поводу. Но, едва он вошел, Натали вскочила с дивана, упала перед ним на колени и беспорядочно стала то целовать ему руку, то просить прощения, то благодарить его и Даля. «За постоянные заботы о муже… – говорила, перемежая словом - «простите!».

Освободив руку, Константин выскочил вон. Заметил, что княгиня Вера ведет к ней и Владимира Ивановича. «Вяземская, вторые сутки, не обращая на себя никакого внимания, самоотверженно утешает Натали, выполняя малейшее её желание...», – подумал о княгине с уважением.

Даль, идя к покоям жены усопшего друга, увидел, что та сама бежит  навстречу. Схватив его за руки, тут же отпустила их, говоря:
– Я убила моего мужа… я причиной его смерти… но богом свидетельствую: я чиста душой и сердцем!..

 Он устало и печально посмотрел на неё: «Зачем же тогда именно сейчас оправдываться?..»

– Примите мои соболезнования, сударыня… – произнес сухо, и развернулся назад.

Попытался выбраться во двор. Вчера, когда он подъехал, не счесть было людей, толпившихся везде. А сейчас их наплыв стал ещё больше, и толпа не редела, а, наоборот, увеличивалась и увеличивалась. Несмотря на мороз...

В доме уже шли печальные приготовления: Аркадий Осипович Россет, брат несравненной Александры Смирновой, истинного друга Саши, перенес с дивана легкое тело на стол в передней. Хоть и положено было, по статусу, хоронить его в камер-юнкерском мундире, на него надели любимый фрак, в котором был на последнем балу – Жуковский шепнул об этом Натали, и та распорядилась.

Плетнев отправился к Гальбергу – надо было снять с лица посмертную маску. Жуковский, исполняя повеление Николая I, запечатал кабинет. Написали и разослали приглашение на отпевание тела: «Наталья Николаевна Пушкина, с душевным прискорбием извещая о кончине супруга ее, Двора Его Императорского Величества Камер-Юнкера Александра Сергеевича Пушкина, последовавшей в 29 день сего января, покорнейше просит пожаловать к отпеванию тела в Исаакиевский собор, состоящий в Адмиралтействе, 1-го числа февраля, в 11 часов до полудня».

В тесной квартире пришлось заколотить входную дверь. Но посетители, желающие отдать последний долг, всё прибывали,  и им приходилось, через маленькую потайную дверь и узкий коридор, идти в столовую, чтобы взглянуть на любимого поэта.
Те многие, которые приходили из любопытства, были и такие и  - немало, удивлялись, как скромно жил знаменитый поэт.

 Яковлев, пришедший рано утром, успел увидеть, как возле покойного, лежащего на столе в черном сюртуке, сидит со скорбно опущенной головой Данзас.

– Вы здесь, Константин Карлович? – тихо спросил его.

– Нет, я не здесь, я на гауптвахте, – ответил тот глухо. Знал, что был арестован после дуэли с тем, чтобы остаться с другом – вплоть до его похорон, если умрет, и вернуться на гауптвахту – для отбытия наказания.

Гроб с телом Саши находился в доме два дня, и за это время его посетило более десяти тысяч человек. Многие плакали. Другие долго всматривались в его лицо, будто хотели забрать крупицу его гениального ума.

Как только распространилась весть о том, что он умер, те, кто любил его поэзию, и те, кто не признавал её, бросились в книжные лавки: покупать только что вышедшее миниатюрное издание романа «Евгений Онегин». Весь тираж – более двух тысяч экземпляров, был распродан  за сутки. О таком Саша и не мог мечтать...

Как при жизни, так и после смерти, слухи и толки продолжали оплетать его имя. Ходили разговоры, что простые люди хотят расправиться с докторами, которые лечили его, считая, что в деле были заговор и измена – ведь его ранил один иностранец, а такому же другому поручили его лечить...

Луи же Геккерн не терял времени – сразу написал Нессельроде, министру Коллегии иностранных дел: «Окажите милость, соблаговолите умолить государя императора уполномочить Вас прислать мне в нескольких строках, оправдание моего собственного поведения в этом грустном деле - оно мне необходимо для того, чтобы я мог себя чувствовать в праве оставаться при императорском дворе; я был бы в отчаянии, если бы должен был его покинуть; мои средства невелики, и в настоящее время у меня семья, которую я должен содержать...»

Убеждал и Катрин, которая не смела появиться у сестры:
– Знай, что Жоржу не в чем себя упрекнуть – его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода... Просто жизнь ему надоела, и он решился на самоубийство... избрав руку Жоржа... орудием для своего переселения в другой мир…

И неустанно распространял слухи, которые могли облегчить его участь, как посланника; пытался привлечь на свою сторону больше вельмож, еще не определившихся, что же им думать об этой истории. «Если что-нибудь может облегчить мое горе, то только те знаки внимания и сочувствия, которые я получаю от всего петербургского общества. В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же, как и граф и графиня Строгановы, оставили мой дом только в час пополуночи», – рассказывал он во всех гостиных, где его ещё принимали.
 
Но только в них, в позолоченных салонах и раздушенных будуарах, где восхищались  «рыцарским поведением» его приемного сына, так смело защитившим «честь отца», он и находил единомышленников.

С затаенной радостью старый лис следил за тем, как нидерландское посольство атаковывалось петербургским высшим обществом, выражавшим радость по поводу «столь счастливого спасения элегантного молодого человека». И думал: «Это мне пригодится, чтобы остаться на своем хлебном месте; это надо как-нибудь потом использовать. – Надеялся выпутаться из неприятностей с наименьшими потерями. – Всегда так было. Будет и сейчас...»

Полутемная комната, где лежал покойник, освещалась только красноватым мерцающим светом от нескольких десятков церковных свечей. В темно-фиолетовом бархатном гробу, устроенном в две ступени, на катафалке, обитом черным сукном с серебряными галунами, покоилось то, что осталось от поэта – под белым крепом, еще задернутым изношенным парчовым палевым покровом. В руках у него был простой образ, без всякого оклада и до того стертый, что нельзя было разглядеть на нем никакого
изображения.

Пахло ладаном, но скорбная очередь медленно приближалась к гробу. Люди, быстро крестясь, сначала благоговейно целовали маленькую красивую руку, лежащую поверх другой. И только после этого начинали внимательно вглядываться в остывшее лицо, поражавшее необыкновенным спокойствием и серьезностью. Не мрачностью... Нет...
Великолепные темные волосы были разметаны кольцами на белой атласной подушке, а густые бакенбарды окаймляли впалые щеки до подбородка, немного выступающего из-под высоко завязанного черного широкого галстука.

Возле него, в ливрее, стоял его старый дядька. Никита непрерывно вытирал кровь у его рта – она все время выступала… Слезы, не переставая, бежали по морщинистому лицу, но, не обращая на них внимания, он следил, чтобы все было в порядке у дорогого ему барича... Глядя на него, многие начинали громко всхлипывать и утирать обильные слезы.
 
Главный ход вел в комнаты, где находилась жена, но двери туда были заперты и отворялись только для ее посетителей: ее удобства всегда были для поэта на первом месте, а сам он всегда довольствовался тем, что есть. Этот порядок остался неизменным и сейчас.

Друзья, приятели, соратники, знакомые с нескрываемой печалью смотрели на убогую обстановку, созданную ему и после смерти, – в доме нашлось всего триста рублей. Но они не имели права вмешаться ни во что – все на себя якобы взял богатый родственник Строганов.

Графиня Строганова, мать Идалии Полетики, умудрилась уже донести Бенкендорфу, что «студенты, приходящие поклониться праху поэта, не дают Наталье Николаевне покоя...» И именно этот ее донос, оговоренный с мужем, связанным с III отделением, послужил официальным поводом, чтобы в эту же ночь дом покойника превратился в жандармскую штаб-квартиру. Теперь сотрудников III отделения здесь толпилось больше, чем друзей . В записке, которую мать Идалии отправила с требованием прислать жандармов «для охраны вдовы», она написала, что «студенты, хотят организовать бунт». - Верная себе, нашла и здесь повод, чтобы распустить вздорные слухи из-за того, что произошло с графом Шереметевым.

Так, сын Вяземских, Павел, постоянно слыша вопрос от вновь прибывших, «Как пройти к нему?» – специально вставал так, чтобы быть полезным и проводить желающих к гробу. – Князь, я прямо со студенческой скамьи… – обратился к нему молодой Шереметев. – Приехал поклониться любимому поэту... Как мне пройти к нему? – Павел проводил его. Простояв около катафалка в скорбном молчании и вернувшись к нему,
граф, неловко запинаясь, спросил:
– Павел... Петрович, не могу ли я... могу я видеть портрет Александра
Сергеевича... писанный знаменитым Кипренским?

– Почему же нельзя... Пройдемте сюда. – Открыв дверь в соседнюю
комнату и, увидев Строганову, юный князь обратился к ней: – Скажите,
графиня, можно мне показать портрет Александра Сергеевича графу?

Та, ничего не ответив, тут же устремилась в другую дверь, а уже оттуда раз-
дался ее голос, которому она придала деланный ужас:
– Смотрите, шайка студентов ворвалась сюда для оскорбления вдовы… – И дальше сделала то, что было надо ее мужу, а значит – Бенкендорфу и царю – дом оцепили, а квартиру заполнили жандармы.

Друзья, и так расстроенные всем происходящим – российская печать молчала о случившемся, – гневно скрипели зубами. Подозревали, что все неспроста, однако не знали, что в день смерти поэта министр народного просвещения Уваров наставлял графа Строганова, который являлся попечителем Московского округа:
– По случаю кончины Пушкина, без всякого сомнения, будут помещены в московских повременных изданиях статьи о нем... Кхм-м… Желательно, чтобы соблюдалась надлежащая умеренность, и тон приличия… Я прошу, ваше сиятельство, обратить внимание на это и приказать цензорам не дозволять печатания ни одной из вышеозначенных статей... Кхм-м… без вашего предварительного одобрения… – не сомневался в «понятливости» собеседника.

Но газеты и журналы не только не обращались за «одобрением», они решили вообще ничего не печатать – во избежание... Лишь «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», где редактором был Андрей Александрович Краевский, против всех указаний, напечатал заметку о смерти любимого поэта. Но – на следующий день, сообщая о случившейся беде словами, проникнутыми глубокой печалью: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое
русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое рус-
ское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша
народная слава!.. Неужели, в самом деле, нет уже у нас Пушкина! К этой
мысли нельзя привыкнуть! 29-го января 2 ч. 45 м. пополудни».
Наказание для Краевского последовало в тот же день: для дачи объяснения его вызвал попечитель Санкт-Петербургского учебного округа Дондуков-Корсаков, исполняющий, одновременно, обязанности председателя цензурного комитета.

 Весь надутый спесью, приспешник и любовник Уварова, ярого врага поэта при жизни, приступил к головомойке, беспрестанно прибегая к имени своего покровителя:
– Я должен вам передать, что министр, Сергий Семенович Уваров, крайне… крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это куда бы ни шло! Но что за выражения! «Солнце поэзии!»?.. Помилуйте! За что такая честь? «Пушкин скончался... в средине своего великого поприща!» – Какого это поприща?.. Уваров сердится!

Краевский слушал его молча, злорадно про себя ухмыляясь. В Министерстве народного просвещения сам он состоял помощником редактора журнала и одновременно был членом археографической комиссии. То есть – в двойной зависимости от этого индюка. «Но я дело уже сделал…». Греча уговаривал «не лезть на рожон» его соратник Булгарин, ярый литературный враг Саши. Но Николай Иванович не принял его доводы и напечатал в «Северной пчеле» небольшую заметку со словами, что «Россия обязана Пушкину благодарностью за двадцатидвухлетние заслуги его на поприще словесности…» – и тоже получил выговор от Бенкендорфа. Но не зря, как оказалось, Саша поддерживал с Гречем отношения – в нем сохранилось некоторое благородство и человеческие качества.

Пока шли приготовления к отпеванию, Жуковский поторопился во дворец, чтобы поговорить с императором конфиденциально.
– Государь!.. Ваше величество для написания указов о Карамзине избрали тогда меня орудием… Позвольте мне и теперь надеяться на это...

Но Николай I перебил его с неудовольствием:
– Я во всем с тобой согласен, Василий Андреевич… кроме сравнения  его с Карамзиным… Для Пушкина я все готов сделать… но я не могу сравнить его в уважении с Карамзиным – тот умирал, как ангел... А этого мы еле заставили умереть христианином...- забыл, что уже слушал доклад, что Пушкин сам выбрал  священника и соборовался с христианским  смирением.

Все же царь пообещал заплатить долги, назначить содержание дочерям поэта, но
только до замужества, и определить сыновей в пажи, установив им содержание по полторы тысячи в год на воспитание – до вступления на службу. Натали он решил выделить содержание сам – до ее повторного замужества, в сумме пяти тысяч рублей.

Жуковский подождал немного и осторожно начал:
– Государь! Семья осталась без средств к существованию... Можно ли издать его сочинения за казенный счет – в пользу вдовы и детей?

Царь, после некоторого раздумья, ответил:
– Твоя взяла – выдам им еще десять тысяч рублей единовременно. -
Но придворный поэт не отставал:
– Ваше... высочество…

– Что еще? – раздался нетерпеливый голос. – У меня сейчас аудиенция
с Дашковым.
– Еще на имении его старенького отца висят долги, ваше величество…

Император  отмахнулся от него, как от надоедливой мухи:
– Иди!.. Посмотрим…

Поздно вечером граф Строганов, который с супругой только что вернулся от Геккернов, поддержав упавший дух старого барона «из-за неизвестности о своей будущности», боявшегося высылки из России, – строил  планы, как упросить митрополита Серафима разрешить отпевать злосчастного поэта в Исаакиевском соборе. «Старец, чуть ли не выживший из ума, твердит, что «самоубийц церковь не отпевает и не хоронит…» – "И до него, видимо, дошел слух, что Пушкин посредством дуэли с Дантесом распрощался с жизнью!.. Да как же уломать его? – Делая вид, что слушает болтовню жены, перескакивающей от новых сплетен у двух баронов на разговоры
в доме покойника, пробормотал: – И навязался же на мою голову этот поэтишка!..»

Утром Тургенев стоял возле окна буфетной, где рядом с гробом отрешенно сидели Данзас и Даль, и наблюдал за людским потоком. Несмотря на крепкий мороз, он стекался к дому со всех сторон. «Одна только знать, которая причисляет себя к высшей аристократии, не отдала последней почести нашему Пушкину, – зло отметил Александр Иванович. – Никто из высших чинов двора, из генерал-адъютантов... не пришел сюда...» – Его размышления прервал книгопродавец и издатель Смирдин, над которым Саша не уставал потешаться: смеясь, не раз посылал его к Натали, которая
капризно устанавливала цену за его собственные сочинения! А тот, смиренно согласившись с этой завышенной суммой, установленной женой, потом, сидя в книжной лавке, жаловался посетителям, что «Пушкин хочет разорить» его. Тем не менее, просил издаваться только у него!

Сейчас, с плохо сдерживаемым довольством, он произнес:
– Знаете, Александр Иванович, на сегодняшний день я продал произведений Пушкина на сорок тысяч рублей! Люди бросились раскупать все, что у меня было!

«О таком Александр и не мечтал при жизни!.. Бе-е-е-д-ный!.. А ты, торгаш, радуешься, что наживаешься на его смерти…», – резко отвернулся от
него, а потом долго и угрюмо смотрел на заострившиеся черты воскового
лица. С сожалением убедился, что они обозначились резче.

Вынос тела для отпевания в Исаакиевский собор должен был состояться днем. Но полиция приказала сделать это ночью, и не в указанный адрес, а в Конюшенную церковь. Друзьям погибшего поэта пришлось подчиниться целому корпусу жандармов, во главе со своим начальником Дубельтом,заполонивших квартиру. «То помещение, где мы, друзья, молимся о покойном друге... – их души клокотали от возмущения, наблюдая за их бесцеремонным поведением. – Число этих людей вдвое превышает нас – его друзей, а хозяевами здесь они чувствуют именно себя...»

– Спокойно, спокойно, – увидев сжимающего кулак Даля, Данзас тронул его локоть сзади.

Когда жандармы в полночь потребовали выноса гроба в Конюшенную церковь, присутствующие: родные Натали, Жуковский, Тургенев, граф Виельгорский, Аркадий Россет, Карамзины и Вяземские – были совсем ошарашены. Лишь супруги Строгановы не выразили ни удивления, ни возмущения, хотя сквозь их строй да шпиков никто из посторонних не мог бы пробиться.

Но друзей этой ночью ожидал самый большой шок – Натали не вышла к выносу тела мужа и не попрощалась с ним. «Не хочу показываться жандармам», – объяснила княгине Вяземской.

Под усиленной стражей Иван Андреевич Крылов, Василий Андреевич
Жуковский, Петр Андреевич Вяземский и Аркадий Осипович Россет, другие приятели, по очереди, понесли тело к церкви, с гневом в душе встречая всюду расставленные солдатские пикеты – по всей улице и близлежащих дворах. Дойдя до Конюшенной церкви, несмотря на глубокую ночь, увидели перед ней множество людей разных сословий: все одинаково хотели отдать последний долг любимому поэту.

С горечью пронося гроб через человеческое море, друзья обменивались тихим шепотом: «Против кого эта военная сила?.. Почему они наполнили собой дом именно в те минуты, когда друзья и ближайшие знакомые собрались, чтобы отдать последний долг?.. Против кого эти переодетые, но узнаваемые шпионы, шныряющие везде? Чтобы не упускать нас из виду? Или чтобы быть свидетелями наших слез, нашего горестного молчания? Или –  чтобы подслушивать наши горькие сетования о потере такого друга?..»

Утром многие приглашенные на отпевание и желавшие отдать последний долг, придя в Исаакиевский собор, нашли его двери запертыми. И везде было пусто. Но люди узнавали друг от друга, что поэта отпевают в Конюшенной и дальше передавали по цепочке. И теперь вся обширная площадь перед этой церковью колыхалась огромной, пестрой массой из человеческих голов. Все в Петербурге, кто сколько-нибудь читал и мыслил, стоял снаружи.

Но внутри она была наполнена знатью – туда впускали только тех, кто был в
мундирах или с билетом. А так как приглашения были посланы по почтовому реестру, принадлежавшему Строгановым, там были люди только их круга. На удивление, присутствовал весь дипломатический корпус – с женами и свитами. Исключение составляли английский посол и греческий, заболев в это время. Барона Геккерна не пригласили, а прусский посол сам отклонил приглашение, услышав, что «покойный поэт подозревался в либерализме в юности».

Уваров, который приложил много усилий к травле Саши при жизни, был тоже здесь, но бледный и сам не свой – его открыто сторонилась блестящая толпа генерал-адъютантов: Перовский, Сухозанет, Адлерберг, Шипов… и недалеко стоявшие там же разные чины двора. И министры – тоже, зная о его незавидной роли в судьбе гениального поэта. Поодаль от них волновались актеры, журналисты, молодежь, лицеисты первого выпуска… из еще живых – с ними со всеми у Саши всегда были хорошие отношения.

Энгельгардт, неизменный директор лицея, случайно оказавшись рядом с Тургеневым, признался с нескрываемой горечью:
– Верите, уже восемнадцатый из моих двадцати девяти умирает… – Александр Иванович горестно подумал: «Мог ли ты, тезка, когда-нибудь вообразить себе, что нелюбимый тобой директор лицея будет отпевать тебя?!».

Не отвечая ничего Энгельгардту, он следил, как службу справляет архимандрит с шестью священниками. Как только она закончилась, началось последнее целование. Жуковский обнял тело и долго вглядывался в него, не утирая слезы. Такое искреннее горе вызвало в толпе плач: мужчины открыто вытирали глаза, а женщины всхлипывали горестно … Вяземский не переставал себя казнить за невнимание к Александру в последние недели жизни, и был сильно подавлен – нет ведь ничего страшнее собственного суда...

Тело вынесли из церкви, и с улицы процессия двинулась в расположенные рядом ворота, что вели в Конюшенный двор. Там, в склепе, они намеревались оставить гроб до отправления в Святогорский монастырь, зная – в начале апреля прошлого года, когда отвез туда тело матери, поэт поторопился купить место и для себя.
Натали, пока все это происходило ночью в Конюшенной церкви, сидела за столом и писала Николаю I, что заболела от глубоких огорчений –  из-за потери мужа. И просила позволить Данзасу проводить тело мужа до могилы. Недовольно теребя письмо, принесенное Бенкендорфом, самодержец вскричал:
– Разве я не сделал все, от меня зависевшее, дозволив подсудимому  Данзасу остаться до сегодняшней погребальной церемонии при теле ее мужа?.. – Но решил немного успокоиться... – Дальнейшее снисхождение было бы нарушением закона – и, следовательно, невозможно… Впрочем, Тургенев, давнишний друг покойного, ни в чем не занятый в настоящее время, может отдать этот последний долг Пушкину. Я уже ему поручил сопроводить тело.

Утром второго февраля Жуковский принес Строганову письмо Бенкендорфа о том, что вместо Данзаса царь назначил Тургенева сопровождающим гроба в Святогорский монастырь. Не успел Александр Иванович свыкнуться с этой новостью, как граф подвел к нему жандарма, который, в свою очередь, будет сопровождать его. «Так… стало быть, Строганов на самом деле держит теснейшую связь с III отделением… Оно и понятно!..», – сверкнул он глазами на графа и жандарма.

Но пришлось заняться вопросами по подорожным и крестьянским подставам. Хоть Жуковский и помогал, но все же ушло много сил и времени. И вот – последние приготовления. Когда Никита, утирая горькие слезы, заколачивал ящик с гробом, Вяземский, тоже безудержно рыдая, положил туда белую перчатку… Жуковский – тоже. «Это же масонская традиция!». –  Александр Иванович в душе огорчился – считал, что этим они омрачили все уже проведенные православные ритуалы и недоумевал: совершен ли он «со значением» или просто в качестве эмоционального жеста, использующего лишь форму масонского ритуала?

И Вяземский, и Жуковский в свое время, он знал, были близки к масонам. А теперь вышло, что параллельный христианскому отпеванию масонский обряд исполнили те, кто, кажется, лучше всех знал и понимал Пушкина, видел и знал выбранный им путь правоверного христианина – противоположный масонству. «Жуковский постоянно один оставался с Пушкиным. Не сам ли просил об этом? Почему перед заколачиванием гроба оба оказались с белыми перчатками?.. Подготовили специально?.. Печальный
парадокс!». – Тургенев все горевал из-за этого случая. Вяземский и Жуковский от имени вольных каменщиков, как ему казалось, покусились на православное таинство, на христианский чин погребения.

Третьего февраля, в полночь, из Конюшенной церкви процессия отправилась в путь: жандарм Ракеев впереди, верный Никита, с непрекращающимися слезами – на санях с драгоценным ящиком. И он сам с почтальоном – в кибитке позади.

В это же время, параллельно с ними, в сторону Пскова полетел камергер Яхонтов с письмом Мордвинова из III отделения  к Пещурову. В нем говорилось: «Милостивый Государь Алексей Никитыч!.. Тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца. Я просил господина Яхонтова передать Вам по сему случаю поручение графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, но, вместе с тем, имею честь сообщить Вашему превосходительству волю государя императора, чтобы Вы
воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу; одним словом,
всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно, по нашему церковному
обряду, исполняется при погребении тела дворянина. К сему, не излишним
считаю, что отпевание тела уже совершено».

«К сему, не излишним считаю, что отпевание тела уже совершено…». –
И после смерти Саше было уготовано такое «предупредительное» к себе отношение.
Редкие путники, которые попадались им на пути, наблюдали простые сани; на ней – солому; под ней – ящик с гробом, обернутый рогожей. И если это случалось на почтовой станции, то всегда – и жандармов, суетливо и  сердито хлопотавших, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше – мерзли…

На вопрос, кого это везут, люди отвечали:
– А бог его знает! Вишь, какой-то Пушкин убит: его мчат на почтовых –
в рогоже и соломе, прости, господи, как собаку!..
 Эти разговоры услышала жена Булгакова, московского почт-директора,постоянно перлюстрирующего Сашину переписку - первого сплетника, который разнес слух и об этом в обеих столицах.

Временно оставив гроб с телом на последней станции с почтальоном и Никитой, Александр Иванович поторопился к Осиповой, соседке по Михайловскому, чтобы она дала мужиков. Надо было копать могилу, а в Тригорское они попали в три часа дня. И Прасковья Александровна, утирая обильные слезы, послала в Святогорский монастырь, который стоял в пяти километрах к югу от Михайловского, шесть человек.

Трудная дорога, студеная погода, дорожные заботы несколько притупили боль Александра Ивановича от потери друга. Но теперь, видя перед собой постоянно хлюпающую носом хозяйку Тригорского, начал опять утирать слезы. Не выдержав, помчался, на ночь глядя, в монастырь… Могилу все копали.

– Земля мерзлая – не поддается… – пожаловались мужики. Они продолжили свое нелегкое и печальное дело, а он пошел бродить, при свечах, в церкви, осматривая ограду и здание монастыря, проверяя место, где будут покоиться останки бедного друга.

Расстроившись еще больше, понурив голову, Тургенев отправился обратно в Тригорское. Но не прошел и трети пути, как встретил по дороге многострадальное тело в ящике. Александр Иванович знал, что в монастыре гроб внесут в верхнюю церковь и оставят до утра. Глядя с состраданием на него, утешил себя: «Там ты не будешь один, бедный мой друг… С тобой останется Никита...»

У Прасковьи Александровны Осиповой он подождал, пока уложили спать уставшего жандарма, а сам долго сидел с ними. Мария, младшая дочь хозяйки, показала ему альбом со стихами Пушкина и Языкова, написанными ими здесь еще во времена ссылки Саши. Читали их вслух, наслаждаясь звонкими строчками, полными оптимизма и озорства юного тогда поэта.

На другой день, шестого февраля, Александр Иванович с жандармом («Я и жандарм!» – никак не мог он привыкнуть к этой мысли) в шесть утра отправился в монастырь. Могилу все рыли – к крестьянам из Тригорского присоединились мужики из Михайловского, когда узнали о беде со своим барином.

Отслужив панихиду в церкви, – в нарушение указания Мордвинова,
предписывающего не оказывать больше никаких почестей, – гроб понесли на плечах крестьян и неутешного Никиты.

Наблюдая за тем, как его опускали в могилу, Александр Иванович опять не смог удержать слезы: «Наконец-то ты обрел свое место, Пушкин: в родных пределах, как и мечтал… – И долго смотрел,утирая обильные слезы, на растущий холм, который теперь назывался могилой Пушкина. – Прожил ты, мучаясь от непонимания близких, без любви, без единой заботы о себе матери, а потом - и жены, свою короткую жизнь… Покойся с миром, мой бедный друг...» , – отвернулся в сторону. Все пытался скрыть слезы. Тяжело ступая,отошел от комковатого холма и, отмахнувшись от жужжащего возле уха жандарма, торопящего уехать быстрее, сердито зашагал в сторону Михайловского – не мог с ним не попрощаться. Услышав за собой скрип шагов по снегу, оглянулся: за ним торопилась Мария.

Она застенчиво произнесла:
– Я вам покажу его любимые места: озера, три сосны, березовую рощу…

Но, придя туда, они обнаружили, что все укрыто белоснежным сверкающим полем.  Вошли в убогий домик, где он написал свои лучшие стихи. Увидев плачущих дворника и его жену, Александр Иванович и сам разрыдался. «Что тебе здесь давало вдохновение, Пушкин?.. – Оглядел все горестным взглядом. – Плачь, муза, плачь!.. Ах, как пусто везде! Нигде… нигде… его больше… не будет…»