Художник Гниль и Ежик

Медленно утопая в невесомом пухе, на коротких «лапках» передвигалось, прикладывая все больше усилий, запыхавшееся существо. Затем оно остановилось и задергало продолговатым носом. Принюхиваясь, оно выглядело еще забавнее. Облачено существо было  в тыквенного цвета шерстяное подобие пиджака, состоящего из твердых и колючих кучеряшек. Отвороты пиджака имели густой сложный цвет папоротника. «Это природное сочетание, столь ярко отражающее мой характер! Идеально! – Произнося эту фразу, он гордым жестом указывал коротким толстым пальцем куда-то вверх, после чего прикрывал глаза и картинно отворачивался, вздергивая голову вверх.
Это существо имело человеческий вид, но что-то явно напоминало в нем ежа. Морщинистая тусклая кожа, брови, нависшие старой ивой. Взгляд сквозь мутные стекла очков в тяжелой медной облезлой оправе был осмысленным и вдумчивым.
Имя его звучало шершаво, почти никто его не выговаривал, поэтому на смену длинному Джиссилберту-Корнелиусу Лебертчу фон Баумгартену пришло упрощенное Корешок, реже – Ежик, родившееся из уст соседей по лесу. Корешок страшно обижался и требовал, чтобы его все называли полным именем, и, сунув под мышку увесистый томик с растительными витиеватыми золотыми узорами, громко топал потертыми старинными ботинками.
Все, что было с ним связано, имело чрезвычайно сложный, накрученный характер. Подобно архитектуре Барокко, речь его изобиловала длинными прилагательными, бесконечными деепричастными оборотами, на которых вырастали масштабными колоннадами слова, место которым в каком-нибудь глоссарии, и вырисовывались маскароны иноязычных заимствований и латинских крылатых выражений, и все это в один миг обрушивалось на собеседника тяжелым мраморным прессом.
Он мог поведать много интересного, знал все о древних китайских императорах, о художниках Маньеризма, мог вспомнить практически любой отрывок из «Илиады», цитировал Гегеля и Канта,  и без труда решал задачи по квантовой механике. Но, увы, излагая даже самые увлекательные вещи, его рассказ покрывался репейником занудства и скуки. В этих зарослях комфортно было лишь ему. Собеседник его мог вяло проявлять участие  в разговоре (а, вернее, монологе ежа), мог же грубо оборвать его речь, которая все больше становилась похожа на кислую капусту.   
Открыв зеленую треугольную дверь, Корешок ступил на порог вместилища чудесных фолиантов, атмосферы странных снов и загадочных вещиц. Не успел он еще войти в комнату, как под звуки клавесина эпохи барокко, его уже встретил огромный мыльный пузырь, вальяжно поднимающийся снизу, вдоль лестницы, и шевелящий своими огромным мыльным телом. За ним – еще один, чуть меньше. Корешок недоуменно глядел на переливающиеся тонкие пленки в слабом холодном свете и парящих пылинках. И тут же влетела целая стайка крохотных суетящихся пузырей. Спустившись на этаж ниже, Корешок покачал головой, что брюзгливый учитель ботаники. На странной плетеной лестнице, упиравшейся в потолок, расположилась прекрасная муза. Глаза озорно блестели, каштановые крупные кудри лежали на плечах, укрытых молочного цвета кружевной шалью, в изящной ручке у нее лежала серебряная трубочка, длинная и тонкая. Она-то и была причиной появления представших перед Корешком пузырей.
«Гутен морген» - учтиво поприветствовал ее Корешок. Как всегда: излишне официально, нарочито с достоинством. И воздух сразу наполнился чем-то унылым и тяжелым.
Фрау, восседавшая на лестнице, защебетала о нелепых развлечениях, Фридрихе Генделе и прогулках по осенним кронам деревьев.

Художник сидел совсем рядышком  и думал о том, что все же прекрасное описать гораздо сложнее, чем одиозное. Да, он был приверженцем эстетики отвратительного. Но, взирая на музу сквозь хоровод мыльных пузырей, он готов был отвергнуть все гадкое, к чему он испытывал интерес, отречься от анафемского прошлого, выкрасить, вырезать, вырвать из себя поросли пакостных чувств, скептицизма и вечной иронии.
Сидя на сундуках, накрытых мешковиной, он созерцал мягкость ее жестов и слушал, слушал мелодичный голос. Но, заметив Корешка, он почувствовал себя неловко и глупо и тут же решил исправить положение приглашением за чашку травянистого чая, собранного под взоры далекого южного солнца. Боже, да какое же наказание может быть хуже, чем терпеть на себе удары раскаленного металла проклятого огненного шара, который столь безжалостно, весь день остается на страшном белом небе. Об этом однажды подумал Гниль, смешивая черные засохшие листики с лепестками, издающими слабый сладкий запах. С того момента он не признавал чаем то растение, что привыкли так называть. Чаем, он теперь именовал некий отвар, приготовленный по собственному рецепту, который Художник Гниль держал в строжайшем секрете. Это дурманящее зелье он мог смешивать с чем угодно, и каждый раз по-новому, и каждый раз получалось восхитительно…
Шумно из глиняной чаши отхлебнул Корешок, с видом гурмана отпил из фарфора Гниль, манерно сложив тонкие кисти рук и закатив глаза, вдохновительница же, мысленно выстроив вокруг себя сцену и зал, с множеством зрителей, поправляющих пенсне, вошла в роль английской леди, и по-королевски, сделала глоток из высокой чашки.
Корешок не находил забавы лучше, чем делать замечания, переучивать, докучать длинными лекциями. Однако к себе он был совершенно не строг…