Сценарий для бесов

СЦЕНАРИЙ ДЛЯ БЕСОВ

Начальник Санкт-Петербургского особого отдела полиции, надворный советник и монархист, полковник Зубов Петр Васильевич, вступает в смертельную схватку с тайной организацией, которой он вынужден противостоять один. Ему приходится пережить постоянные преследования, покушение, снятие с должности,  смерть любовницы, ему прежде чем приходит к закономерному концу. По ходу действия романа мы встречаемся с видными историческими личностями как Столыпин, Николай II, Плеве, Дурнаво.

ГЛАВА I


Вокруг керосиновой лампы, что стояла на столе у окна, кружил мотылек.
Из темноты проема полуоткрытой форточки в комнату проникала ночная прохлада. Чуть заметно шевелились занавески, где-то далеко были слышны гудки паровозов, и еле уловимо ухало, тяжело вздыхало огромное тело спящего города.
За столом сидел человек. Страница за страницей он неторопливо переворачивал пожелтевшие листы толстого, подшитого по-старому уголовного дела. Одна часть его лица была скрыта полосой мрака, другая выделялась серовато-желтым оттенком—свидетельством бессонных ночей. Высокий лоб, гладкие, зачесанные назад волосы с едва заметным каштановым отливом, аккуратно подстриженная рыжеватая бородка, тонкая по-женски нежная ладонь, подпирающая щеку, расстегнутый ворот белой сорочки, устало прикрытые веки. На столе, кроме папки с делом лежала коробка дорогих папирос, часы на серебряной цепочке, стояла массивная бронзовая пепельница, полная окурков и две книги в потертых старых переплетах.
«Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. В нем все поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью —РЕВОЛЮЦИЕЙ», -- шепотом прочитал он.
Вдруг за его спиной качнулась чья-то будто пьяная тень и в тот же миг растворилась, исчезла. Он непроизвольно обернулся, почувствовав присутствие существа, уронившего тень, но темнота в глубине комнаты была пуста.
Он снова повернулся лицом к столу, не глядя открыл коробку и вынул последнюю папиросу, привстав, прикурил от лампы. Сизые змеистые струи дыма поползли в открытый проем форточки.
«Стоит кто-то?» — подумал он и почувствовал, как по телу пробежала волна тревоги. «Чертовщина какая-то, --  стал успокаивать он себя. Конспиративная квартира, трущобы Петербурга, никто не знает, что он здесь. Дела, как будто были улажены, хотя и складывались не так, как хотелось. Все эти рабочие организации под нашим надзором не приносят должных результатов. При всей основательности замысла не срабатывают, рабочие не понимают Бернштейна — не доросли.  Зато настоящие революционеры действуют в стороне, агитируют в свои организации и гуляют на свободе. А что ты ждал — полного доверия? Чушь! Они разоблачили нас раньше, чем мы пытались подчинить их себе. Они успешней переманивают рабочих на свою сторону и это быдло лучше понимает Маркса, нежели Бернштейна. Глупая затея, хотя она и получила одобрение сверху. Мы явно идем не тем путем, надо радикально менять тактику...»
«Он в глубине своего существа, не на словах только, а на деле разорвал всякую связь с гражданскими порядками и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира. Он для него —враг беспощадный, и если он продолжает жить в нем, то только для того, чтоб его вернее разрушить».
В глухих кварталах, на окраине Петербурга, на тайной конспиративной квартире в эту ночь, как и во все предшествующие, не спал начальник Особого отдела Департамента полиции Петр Васильевич Зубов. Некоронованный король русского политического сыска, гроза революционных организаций, смелый новатор и организатор системы внутренней агентуры, провокации и слежки, надводный советник и монархист.
Перед ним лежало дело Сергея Нечаева — загадочного узника Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Жертвуя сном, Зубов решил подробно ознакомиться с этой темной личностью и особенно с его «Катехизисом революционера».
«Ну как же забыли об этом творении?» — переворачивая очередной лист дела, спрашивал он самого себя и продолжал читать дальше: «Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех ее побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции».—Идеальный тип! Этот Нечаев был не революционером, а жандармом. Его Катехизис не для революционеров, для них это памятка о самоубийстве. Это инструкция написана для полиции, с помощью которой следует создавать организацию под нашим надзором.—
«Суровый для себя, -- уже вслух продолжал Зубов,-- он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства, дружбы и любви, благодарности и даже самой чести, -- каково!  -- должны быть задавлены в нем холодной страстью революционного дела...» Пробежав глазами часть текста, он снова зашептал, как заклинание: «Революционная страсть, став в нем обыденностью, ежеминутностью должна соединиться с холодным расчетом. Всегда и везде он должен быть не то, к чему его побуждают влечения и личные, а то, что предписывает ему общий интерес революции».—Именно такое чудовище должно быть запущено в революционную среду, и пожирать, пожирать эту нечисть. На плечах агентуры я внесу его туда.  Пусть теоретики-идеалисты отвергают то, что создал этот бес с горящими глазами — его не отвергаю я!
Начиная со второй половины 80-х годов XIX века, Зубов прошел путь от сочувствующего революционерам, революционера, и агента-провокатора до сотрудника Департамента и главы Особого отдела.
Когда он появился в Департаменте, в деле полицейского сыска царил беспросветный застой. Чиновники Департамента отличались поразительным тупоумием, действовали по старинке, как было заведено в Отделении собственного его Величества Тайной канцелярии. У Зубова был дар божий, он владел пером, речь его была страстной и убедительной. Никто так мастерски не мог распорядиться огромным объемом оперативных данных, так ориентироваться в сложной и предельно запутанной игре с агентурой. Это дело вскоре поглотило его целиком. На фоне рутинеров и бездарностей Зубов взошел звездой первой величины, стал продвигаться по службе. Когда в его руках оказалась власть и полномочия, он стал фотографировать арестованных, применять дактилоскопию, разрабатывать и систематизировать дело наружного наблюдения. Благодаря своим выдающимся способностям, он впервые в России создал кадры хороших умных филеров. При нем техника русского полицейского сыска достигла уровня Западной Европы, но для энергичного, умного и честолюбивого Зубова этого было мало. 
Он одним из первых стал серьезно изучать революционную литературу. Штудируя Маркса и Плеханова, Каутского и Бернштейна, Ленина и Мартова, он стремился избавиться от собственного дилетантизма, а, возглавив Особый отдел Департамента, требовал этого же от своих подчиненных.
Пока сотрудник тайной полиции не поймет теории, согласно которой строится вся революционная борьба и пропаганда, -- не раз повторял Зубов, -- ему закрыт вход в святая святых любой революционной организации—ее центральные руководящие органы. Без знания теории, сотрудник слеп и враг может легко провести его, а затем и уничтожить.
Внедрение тайных сотрудников полиции в революционную среду было нелегким делом, но Зубов начал разветвлять агентурные сети в тот момент, когда партии переживали трудный период становления. Только благодаря этому он сумел внедрить в молодые партийные образования десяток своих сотрудников. Он добился главного — ядро агентуры было создано, но чего-то все же не хватало. Чего?
«Когда товарищ попадет в беду, -- продолжал читать Зубов, -- решая вопрос спасать его или нет, революционер должен собраться не с какими-нибудь личными чувствами, но только с пользою революционного дела. Поэтому он должен взвесить пользу, приносимую товарищем—с одной стороны, а с другой -- трату революционных сил, потребных на его избавление и на которую сторону перетянет, так и должен решать.
Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый, образованный мир и живет в нем только с волею полнейшего скорейшего РАЗРУШЕНИЯ. Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире. Если он может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором все и все должны быть ему равно ненавистны.
Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные дружеские или любовные отношения, он не революционер, если они могут остановить его руку».
Замечательно! В самую точку, -- заключил про себя Зубов, -- лучше не придумаешь. Фанатики-революционеры вне контроля станут прекрасной организацией самоубийц, под контролем они будут убивать друг друга, а заодно убьют и сам дух революции в русской среде. Но дальше...
Революционеры должны проникнуть всюду, во все слои высшие и средние, в купеческую лавку, в церковь, в барский дом, в мир бюрократический, военный, в литературу, в третье отделение (ну это уже слишком, хотя как знать...) и даже в Зимний Дворец».
Этот Катехизис нацелен значительно дальше, чем замышлял его сам Нечаев. Надо же: «Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий. Первая категория— неотлагаемо осужденных насмерть».
Боже мой! Бес, вампир! Но как пишет, какой порядок! Для уничтожения лиц отнесенных к первой категории необходимо составить список и чтобы предыдущие номера уничтожались прежде последующих. Но вот место бьет прямо в яблочко: «...  прежде всего, должны быть уничтожены люди особенно вредные для революционной организации, и такие, внезапная и насильственная смерть которых может нанести наибольший страх на правительство и, лишив его умных и энергичных деятелей, потрясти его силу».
Канальи, они отвергли Катехизис! Видите ли, он аморален, они хотят делать революцию в белых перчатках. А я вас заставлю по уши испачкать себя грязью -- грязью и кровью. Революционер в крови, в путах провокации — это не теоретик-идеалист, он жертва, но не революционной борьбы — он станет нашей жертвой.
Зубов бережно перевернул еще один лист и стал читать уже в голос: «Вторая категория должна состоять именно из тех людей, которым даруют только временно жизнь, дабы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта». С этой категорией у него, кажется, все ясно — бланкизм наизнанку. Та-к, дальше больше:
«К третьей категории принадлежит множество высокопоставленных скотов или личностей, не отличающихся ни особенным умом, и энергиею, но пользующихся по положению богатством, связями, влиянием и силою. Надо их эксплуатировать всевозможными манерами и путами; опутать их, сбить с толку, и, овладев по возможности их грязными тайнами, сделать их своими рабами. Их власть влияние, связи, богатство и сила сделаются, таким образом, неистощимой сокровищницей и сильною помощью для разных революционных предприятий.
Четвертая категория состоит из государственных честолюбцев и либералов с разными оттенками. С ними можно конспирировать по их программам, делая вид, что слепо следует за ними, а между тем прибрать их в руки, овладеть всеми их тайнами, скомпрометировать их донельзя, так, чтоб возврат был для них невозможен, и их руками и мутить государство».
Вот, наконец-то, самое главное — пятая категория: «...доктринеры, конспираторы и революционеры в праздно-глаголящих кружках и на бумаге.
Их надо беспрестанно толкать и тянуть в практичные голословные заявления, результатом которых будет бесследная ГИБЕЛЬ БОЛЬШИНСТВА и настоящая революционная выработка немногих». — Этот пункт стоит целых томов, в нем та изюминка, которая будет решать все. С революционерами надо бороться изнутри, но не так, как делалось это раньше.  Полицейская организация внутри революционной должна быть подобна раковой опухоли, которая стремительно разрастается и поглощает здоровые клетки. Они будут противостоять не нам, а друг другу. Нам нужны ничтожества в облике теоретиков, чтобы он подавляли и ликвидировали талантливых идеалистов. В сети проповедников катехизиса попадут те, кто его не признают, он станет кодексом чести, сводом правил для истинного революционера, ибо вожди под полицейским наблюдением станут олицетворением революционной чести, совести, ума и воли.
Он бегло прочел про себя оставшиеся строки и остановился на двух последних предложениях: «Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России.
Сплотить этот мир в одну непобедимую, всесокрушающую силу — вот, вся наша организация, конспирация, задача».
От будоражащих воображения мыслей захватывало дух. Ему уже грезилось реальное воплощение замысла, который родился сегодня на тайной квартире в его воспаленном мозгу.
Он встал, бросил в пепельницу обгоревший мундштук, давно потухшей папиросы, и стал ходить из угла в угол, попадая то в темноту, то в полосу света.
Революционеры это взрослые дети, -- размышлял Зубов, -- они играют в революцию, не зная, что это такое, как дети, которые играют в войну. О том, что такое настоящая война знают только взрослые. Пусть забавляются. Они получат революцию, которую закажем мы. Идеалисты создадут черте что, они взбунтуют народ, он станет неуправляемым, революция потечет бурным потоком, сметая все на своем пути. Тогда сам Господь Бог ее не сможет остановить. Но тот, кто через агентуру будет держать в руках всю организацию революционеров, сделает революцию управляемой. Она станет скорее бунтом одних идеалистов против других, чем сокрушением устоев династии и государства. Пусть изгаляются, терзая один другого, как бешенные звери. В конечном счете, они станут организацией обреченной на гибель.
Если всевышний управляет миром, а теоретики видят в этом действия объективных законов истории, то мы, с благословления всевышнего, будем управлять этими законами.  Это будет наша революция — вот в чем главнейший смысл всей борьбы...
Тень, как тать в ночи, вновь мелькнула на темно-серой стене, словно ужаснулась мыслей и распалась вдребезги, как будто брошенная о стену чернильница разбрызгала чернила, и они потекли в темные угля и провалы.
Зубов сел, всей кожей предчувствуя присутствие рядом живого существа. Он машинально выдвинул ящик стола и достал оттуда свой наган. Не оборачиваясь он долго сидел в полном напряжении, медленно вращая большим пальцем барабан револьвера.—Интересно, к какой категории отнес бы меня Нечаев, к тем кого надо уничтожить в первую очередь или к тем, кому временно даруют жизнь, чтобы потом прикончить, но только не к категории высокопоставленных скотов—богатства и связей у меня не столь уж и много. Все-таки, надо полагать, мне пока еще можно жить...
Когда поселившийся в груди холодок почти исчез, он быстро встал, круто развернулся лицом к темноте, поднял револьвер и крикнул:
-- Кто здесь?! -- звук хриплого голоса ударился о стену, метнулся в узкую щель приоткрытой двери в соседнюю комнату и остался без ответа. Зубов ногой отодвинул тяжелый стул и, сжимая в одной руке рукоять оружия, другой взял со стола лампу и бесшумно двинулся в темноту. Его собственная тень, метнувшись на стену, стала покачиваться в такт шагов.  Стволом револьвера он открыл дверь и вошел в узкий коридор, ведущий в гостиную. Слева от него находилась ванная комната.  Зубов остановился возле нее, словно предчувствуя, что кто-то должен быть здесь. В квартире не было электричества, приходилось пользоваться керосиновой лампой и свечами. В нерешительности он застыл у двери, соображая, что делать. В квартире царила тишина, только тревожный шорох ночи доносился из темных углов.
Все-таки надо было выставить охрану, -- подумал он про себя, -- хотя о том, что я здесь никто не должен знать. Но, предчувствие одолевали его. Острый полицейский ум пульсировал, пытаясь найти ответ на вопрос: «Кто здесь может быть?» Зубов осмотрелся, поставил лампу на декоративную полочку рядом с комнатным цветком. Теперь свободной рукой он ухватился за гладкую дверную ручку и дернул ее на себя. Свет от лампы всплеснулся в узкий склеп ванной комнаты и Зубов, едва увидев то, что было там, мгновенно отпрянул к стене. В ванной лежал человек. Широко открытыми глазами он смотрел на Зубова и улыбался. Его рыжие всклокоченные волосы были в крови. Кровь струилась по виску: одна желто-розовая рука неестественно вываливалась из ванны, а с кончика указательного пальца неслышно капала кровь. Ванная была переполнена ею до краев. Весь ужас представшей перед ним картины никак не вязался с этими смеющимися глазами и неподвижной улыбкой. Казалось, живой человек истекает кровью, но не чувствует ни боли, ни того, что мертв.
Зубов хотел что-то сказать, но челюсть будто свело судорогой. На какое-то мгновение он потерял сознание, в глазах потемнело, но длилось это недолго. Придя в себя, он взял лампу и вошел в ванную комнату, поднес ее к лицу человека, чтобы разглядеть его поближе, и резко отпрянул— это был не человек! В ванной лежал манекен.
Слабо соображая, и не в силах понять происходящего, Зубов побрел в прихожую, рассеянно стал надевать костюм, пальто, шляпу. Затем запер дверь и быстро спустился вниз по лестнице во двор.
На свежем воздухе он окончательно пришел в себя.  Конспиративная квартира, -- повторял он, -- известна только двоим — мне и подполковнику Гаранину. Но Гаранин абсолютно надежный человек. Тогда кто и зачем все это придумал? Что за маскарад? Как можно было проникнуть в квартиру, внести это чучело? Он ведь даже не слышал шагов, даже шороха, только интуитивно понял, что оказался сегодняшней ночью не один. Но кто, кто? -- этот вопрос не давал ему покоя, пока он шел через двор на улицу. К счастью у фонаря дремал на козлах извозчик.
-- Эй, любезный, к Цепному мосту — незнакомым самому себе голосом, крикнул Зубов.
-- Ты что, барин?! Полегче-то, -- перепугано глядя на Зубова отозвался тот.
-- Чего ты?
-- Убери пушку, боязно.
Только теперь Зубов ощутил в руке теплую сталь револьвера, с которым не расставался с того момента, как покинул квартиру.
-- Ах, это? Ерунда. — Он сунул револьвер в боковой карман пальто и впрыгнул в пролетку.—Поезжай!
-- Не повезу. Кто знает, что у тебя на уме.
-- На! -- крикнул Зубов, отворачивая лацкан пальто.
Увидев значок охранки, извозчик встрепенулся.
—Так бы сразу и сказали, ваше благородие, -- милости прошу. Поехали?
-- Гони!


ГЛАВА II


Пролетка, которую извозчик гнал во всю лошадиную прыть, буквально летела по ночным улицам Петербурга. Подняв воротник пальто, и засунув руки глубоко в карманы, Зубов молча сидел за спиной возницы и думал, думал о странном происшествии.
Это не шутка нет, здесь кроется нечто большее. Черт! Но как сработано! А может он там был до моего прихода? Пожалуй, нет. Я хорошо помню, что принимал ванну и никуда не выходил после этого. Надо полагать, что о конспиративной квартире знают. Срочно проверить, взять под надзор, никого не впускать из своих, сам разберусь. Гаранин? Где он был вчера и сегодня ночью? Допросить! Никому нельзя доверять. Кто еще знает о квартире? Никто. Так ли?..
-- Приехали, ваше благородие — нарушил стремительное течение его мыслей извозчик.
-- Уже? -- словно очнувшись, спросил Зубов.
-- Я сократил путь, как положено.
-- Дурак, -- выругался Зубов и спрыгнул с пролетки.—
Поезжай.
-- Но-о, пошла желанная! -- крикнул он лошади и скрылся в ближайшем переулке.
В Департаменте горел свет, заведение продолжал и в эту позднюю пору нести свою службу по охране государственного порядка, хотя в здании сидели только дежурные. Зубов, кивнув головой часовому, направился в свой кабинет. В приемной его встретил адъютант штабс-капитан Акулин:
-- Петр Васильевич, что случилось?
-- Вы почему здесь?
-- Дежурство.
-- Так. Крепкий кофе, никого не впускать, срочно отправить лучших филеров на Морскую, 9, взять под наблюдение квартиру 28, всех входящих и выходящих провожать, докладывать лично мне. Вызвать подполковника Гаранина, все.
-- Слушаюсь, будет исполнено—вытянувшись, ответил Акулин, продолжая недоуменно глядеть на своего шефа.
-- Да, еще папирос коробку, моих. Ступай.
Своим ключом Зубов открыл кабинет, снял пальто, повесил его на вешалку, затем включил настольную лампу и упал в кресло.  Ждать пришлось недолго. Верный служака и самый, пожалуй, способный жандармский офицер Гаранин, снимал квартиру недалеко от Департамента и явился минут через двадцать.
-- Разрешите войти, господин полковник?
-- Бросьте, Алексей Федорович, что за официоз. Проходите, присаживайтесь, -- указывая глазами на кресло напротив, сказал Зубов.
Гаранин сел и приготовился слушать.
Это был сравнительно молодой человек, успевший рано начать свою карьеру: строгий темно-синий мундир, ладно подогнанный к стройной фигуре своего хозяина, блестящий ряд начищенных пуговиц, белоснежный кант подворотничка гармонично сочетались со строгостью благородного лица. Глубокие пролысины на широком лбу совсем не портили его суровые черты, а тонкий нос, волевые губы, аккуратно подстриженные усы и темные глаза только подчеркивали глубокий ум этого человека.
-- Позвольте нескромный вопрос, -- с той изысканной вежливостью, которая подкупала не только подчиненных, но и арестованных, начал Зубов.
-- Я вас слушаю, -- невозмутимо ответил Гаранин.
-- Где вы были вчера и сегодня ночью?
-- Вчера я работал с арестованным недавно Гданьским.
-- Всю ночь?
-- За полночь.
-- А потом?
-- Я ушел к себе домой. Это может подтвердить мой ординарец, дворник, наконец, хозяйка дома...
Он еще хотел что-то сказать, как неожиданный стук в дверь перебил его.
-- Войдите, -- коротко сказал Зубов.
В дверях показался адъютант с подносом, на котором стояли две чашки кофе, сахар, молоко и коробка папирос.
Адъютант поставил чашки на стол и бесшумно покинул кабинет.
-- Прошу, -- подвигая кофе к Гаранину, сказал Зубов.— С молоком?
-- Спасибо, без. Сегодня я работал по делам наружного наблюдения, а также имел встречу и беседу с нашим агентом «Феней». Закончил около одиннадцати. Потом приводил в порядок часть картотеки, об этом, кстати, просили Вы. Часа два-три тому назад ушел к себе на квартиру.
-- Те же лица могут это подтвердить?
-- Безусловно.
-- М-м, д-а.
-- Могу ли я знать, что произошло?
-- Не беспокойтесь, ничего страшного. Всегда у него все в ажуре,-- подумал Зубов, -- но и в этом случае надо проверить.— Вы знаете где находится седьмая конспиративная квартира? -- обратился он к Гаранину.
-- Знаю, на...
-- Кто еще знает?
-- Никто.
-- Вы уверены? Вы отвечаете за свои слова?
-- Я не пойму Вас, Петр Васильевич, что же случилось, наконец?
-- Я еще раз повторяю, Вы отвечаете за свои слова?
-- Полностью. Мне, как Вашему помощнику надлежит знать адреса всех конспиративных квартир, для остальных это тайна.  Смею уверить Вас в том, что с моей стороны она не разглашалась.
-- Именно потому, что об этом знаете только Вы, у меня одновременно возникли подозрения, и недоумения.
-- Что-то произошло на седьмой квартире?
-- Произошло. Ладно, хватит. Зубов встал, открыл коробку с папиросами и предложил собеседнику.
-- Спасибо, не курю.
-- Простите, забываю. Так вот, Алексей Федорович, случилось чрезвычайно странное происшествие, -- он глубоко затянулся папиросным дымом и принялся шагать из угла в угол.— Конспиративная квартира провалена, -- после паузы продолжал Зубов.
И он вкратце рассказал Гаранину обо всем, что произошло минувшей ночью.
-- Вы, конечно, понимаете, что это весьма конфиденциально? Какие у Вас будут соображения?
-- Прошу прощения, но, по-моему, это смешно.
-- А по-моему -- нет, -- холодно ответил Зубов, не оценив желания своего помощника разрядить напряженную атмосферу.
-- За квартирой необходимо установить наблюдение. Хотя вряд ли туда кто теперь придет.
-- Об этом я уже позаботился. А не кажется ли Вам, что параллельно нашей организации действует некая другая, инкогнито?
-- Об этом мы говорили с Вами, когда разрабатывали механизм внедрения наших сотрудников. Кажется, я тогда высказал такое соображение.
-- Вот именно, именно, голубчик. И это, надо полагать, единственная цель которого, напомнить о себе. Другое же в том, что среди нас, и это действительно смешно, есть провокатор, который владеет информацией нашего с вами уровня.
-- Я не думаю, что дело обстоит именно так. Вас могли выследить.
-- Дай Бог, хотя от этого не легче. Что ж, придется теперь самому обзаводиться филерами, пусть следят за тем, чтобы за мной не следили.
Зубов молча сделал несколько шагов по кабинету и остановился у окна. Светало. Первые лучи солнца уже вспыхивали за темными силуэтами домов.
-- Довольно, -- после продолжительной паузы сказал Зубов, -- отложим разговор до завтра, уже шестой час. Вы теперь информированы. Прошу соблюдать максимальную осторожность.  Помните, что кроме нас с Вами об этом никто не знает. Кроме того, у меня к Вам есть очень важное дело. Мне кажется, что я совершил некое открытие, которое должно сослужить добрую службу делу полицейского сыска, но обо всем завтра.  Подумайте об этом происшествии, может взгляд со стороны будет более объективным.
-- Мне кажется, нам необходимо съездить на седьмую квартиру, на месте можно провести расследование.
Раскланявшись, Гаранин вышел. Кофе остался нетронутым. Зубов отпил два глотка, затем снял костюм и расстегнул ворот рубашки и позвонив в маленький серебряный колокольчик, вызвал адъютанта.
-- Я буду в комнате отдыха, разбудите меня в девять.
Войдя в комнату, он тотчас же включил электричество.  Происшествие на седьмой квартире вызвало в нем отвращение к темноте.
-- Теперь долго не избавиться от этого, -- уже засыпая, подумал Зубов. Он так и не решился выключить свет.
Странный сон снился ему в эти предрассветные часы. В огромном красном зале он стоял один в окружении манекенов.  Все они были в крови, у всех были одинаковые лица — они были похожи на того, что смертельно испугал его ночью.  Манекены со всех сторон окружили Зубова, и он говорил с ними как с живыми плоть от плоти настоящими людьми. Потом они схватили его и принялись качать, высоко подбрасывая в воздух. При этом каждый из них глупо улыбался своей холодной полуулыбкой. Когда торжество закончилось, и Зубова опустили на землю, вдруг среди них — удивительно похожих друг на друга он увидел своего двойника; он не улыбался, а молча стоял в темном углу, медленно ощупывая большими глазами окружающих, пытаясь найти нужного ему человека. Наконец он остановил свой взгляд на Зубове. И смотрел так долго, так пристально и страшно, что Зубов попятился к стене не в силах отвести взгляд своего близнеца. Второй Зубов приблизился механической походкой к первому и протянул ему свою руку.  Невольно подчиняясь его неподвижным глазам, Зубов протянул руку. Двойник так сильно сжал ее, что Зубов закричал от невыносимой боли и проснулся...
-- Господин полковник, господин полковник, -- тряс его за плечо адъютант, -- Вы просили разбудить в девять.
-- А? Что? Да, спасибо, ступай, -- с трудом придя в себя после сна, ответил Зубов.—Ступай, я встаю.
Адъютант вышел. Зубов продолжал лежать. Чудовищно разболелась голова, распухшая от короткого и кошмарного сна.
Наконец он встал, открыл вмонтированный в стену шкаф, достал бутылку коньяка, налил рюмку и залпом выпил. Затем подошел к зеркалу и ужаснулся — на него смотрело черное небритое лицо.  Зубов повернулся к иконе и истово принялся молиться.
К девяти часам, как всегда свежий и выбритый, к нему постучал Гаранин.
-- Входите, -- перебирая на столе бумаги, сказал Зубов.
-- Доброе утро, Петр Васильевич. Как спалось?
-- И не спрашивайте, еле заснул и потом, кошмары всю ночь...
-- Вам следует отдохнуть.
-- Некогда, некогда, голубчик. Ну что у Вас? -- переходя к делу, спросил Зубов.
-- Разрешите сделать доклад.
-- Начинайте.
-- За истекшие сутки происшествий не случилось, -- начал было Гаранин, но вдруг замолчал и опустил глаза.
-- Что Вы, продолжайте.
-- Судя по сообщениям, поступающим из агентурных источников, в рядах социалистов-революционеров готовится террористический акт. Однако против какого лица, агенту установить не удалось. Мною даны инструкции и поставлена задача -- добиться получения необходимых сведений, дабы предотвратить задуманное злодейство...
Он продолжал доклад, но Зубов уже не слушал своего помощника.  Его мысли вновь устремились к тому дерзкому плану, что так увлек его прошлой ночью.—Надо немедля приступать к его осуществлению. Если упустим время, внедриться в ряды революционеров будет очень трудно. Сейчас продолжается период становления, организации внутренне недостаточно прочны, там идет работа по созданию основ твердой систему и дисциплины, революционеры погрязли в бесконечных дискуссиях и склоках. У социал-демократов раскол, а это идеальное время для засылки в их центры нашей агентуры. Проникнуть в среду социал-демократов будет очень тяжело, здесь надо много работать, надо спешить...
-- Наружное наблюдение за седьмым домом никаких результатов не принесло. В двадцать восьмую квартиру никто не входил и не выходил, надзор продолжается...
-- Странно, -- задумчиво произнес Зубов, -- следует ожидать, что маскарад не окончен. У вас все?
-- Так точно.
-- Ну и хорошо. Поедемте к седьмому дому, а по пути я постараюсь посвятить вас в свой план.
Через несколько минут они уже ехали извозчиком по направлению к злополучной конспиративной квартире.
-- Вы, конечно, знаете, кто такой Сергей Нечаев? -- начал Зубов.
-- Да, я ознакомился с его делом.
--И вы читали его «Катехизис революционера»?
-- Вскользь, когда просматривал дело.
-- А зряч, очень интересный документ. Советую, нет, приказываю обстоятельно его изучить.
-- Вы считаете, что Нечаев того заслуживает?
-- Не то слово, голубчик, это гениальное произведение, -- Зубов улыбнулся и добавил:-- для умных руководителей политического сыска.
-- Насколько мне известно, Нечаев умер в заточении в одном из равелинов Петропавловской крепости, а до этого, кажется, в 1869 году проходил по делу об убийстве студента Иванова?
-- Вы правы, это было политическое убийство.
-- Простите, Петр Васильевич, если я не ошибаюсь, Катехизис революционера, кажется, был отвергнут в рядах революционного движения. Кроме того, он устарел, это вообще происходило до начала распространения марксизма, а там иная традиция.
-- У революционеров ничего не устаревает. Все зависит от текущего момента, и от того, как будут развиваться конкретные события. Именно благодаря им вожди бунтовщиков вытаскивают из забвения соответствующие глубине момента труды и документы. Это делается для того, чтобы заострить оружие революционной стратегии и тактики.
Нечего возразить, благодарю за науку, -- сконфужено произнес Гаранин.
-- Понимаете, Катехизис — великолепная инструкция для полиции, в нем содержатся настолько ценные советы, что грех ими не воспользоваться. Скажите, чем сильна революционная организация?
-- Дисциплина, конспирация, идейная сплоченность, высокий теоретический уровень руководителей, хорошо налаженная агитация и пропаганда, ну естественно товарищество, взаимовыручка, способность к самопожертвованию.
-- Ну прям как на заседании бюро партии, хвалю. И тем не менее, главное все-таки вожди—они влияют на положение дел в организации и в партии. Чем умнее они, тем выше уровень организованности и боевитости. Поэтому, как у нас принято считать, самое важное для политического сыска — арест вождей и обезглавливание партии. К этому, как не печально, да-да, именно так, мы и стремились в последнее время. Но тут-то и кроется наша основная ошибка. Надо не обезглавливать организацию, а поставить на руководящие посты агентов полиции, которые бы придерживались «Катехизиса революционера». Но я хочу подчеркнуть, это должны быть наши люди.
-- Гм-гм, простите за дерзость, Петр Васильевич, это невозможно. Мы имеем дело с профессиональными революционерами, с людьми, которые знают, что такое конспирация. Их очень трудно провести, не говоря о том, чтобы арестовать. Много ли среди задержанных главарей?  Мало. В этом вся трудность.
-- В том-то и дело, что катехизис позволяет нам сделать это.  Да, трудно, но Вы только представьте себе, что будет, если мы внедрим в конспиративные организации и вождей, и это руководство для революционеров.
-- В таком случае, как Вы полагаете, мы можем внедрить Катехизис в организации?
-- Понимаете, большинство партий недалеко отошли от этого документа, они лишь отказались от его одиозных пунктов. Мы же, сделаем ставку как раз на такие пункты. Представьте себе, там есть раздел о делении на разряды. Всего их шесть, особый интерес представляет пятая категория, в которой говорится о необходимости очищения революционной организации от болтунов и доктринеров. Против них Нечаев избирает и тактику борьбы одних группировок против других, грызню между лидерами, постепенную ликвидацию неугодных. Это входит в наши планы, мы уберем вождей преданных революции и оставим угодных нам личностей.
-- Но...
-- Я понимаю, понимаю, что Вы хотите сказать. Да, нам придется пойти значительно дальше, затронуть верхи общества, влиять на политику, -- Зубов остановился и пристально глянув в глаза Гаранина, словно проверяя его надежность, сказал: --
На государя...
-- Вы затеяли опасную игру, Петр Васильевич, она чревата непредсказуемыми последствиями, мало того, если в верхах прознают—не сносить нам головы...
Зубов сам подбирал себе такого помощника. Это был человек исключительной проницательности, обладающий даром предвидения. Его работа с агентурой не знала равных.  Гаранин так тонко вел игру, что был практически неуязвим даже для профессиональных революционеров. Но Зубов и побаивался этого холодного и невозмутимого мастера политической провокации. В Гаранине было что-то отталкивающее: его скрупулезная расчетливость и точность лишь подчеркивали его чрезмерную замкнутость. Зубов подозревал, что этот человек не говорит обо всем, что знает и думает. У Зубова были основания подозревать Гаранина в том, что он ведет свою игру. Поэтому он давно отдал распоряжение установить за ним негласный надзор и готовил компрометирующий материал на случай, если Гаранин раскроет свои карты. Не доверять до конца никому — было для Зубова правилом.
Однако труднообъяснимое обаяние, исходившее от Гаранина, часто подкупало полковника, и он временами был излишне откровенным, за что потом ругал себя нещадно.
-- Вам не откажешь в проницательности, -- холодно констатировал Зубов, -- но Вы, я надеюсь, понимаете, на что я опираюсь, доверяя Вам этот план?
Гаранин не мог знать, что его шеф не станет заводить разговор, не обеспечив свои тылы. Вместе с тем, он ясно видел, в какую рискованную авантюру втягивает его Зубов. Он колебался.
-- Вы не торопитесь, Алексей Федорович, у Вас есть время взвесить все «за» и «против». Я не настаиваю на Вашем согласии.  Заодно ознакомьтесь с «Катехизисом». Он должен быть в нашем архиве. О-о, мы, кажется, приехали. Отсюда да Департамента я добирался значительно быстрее. Каналья извозчик, -- выбрал самый дальний путь. Остановись здесь, -- крикнул Зубов и первым выпрыгнул из пролетки.
Серый высокий дом с узкими глазницами окон стоял каменным истуканом, окруженный со всех сторон ветхими строениями с облупившейся штукатуркой, ржавой кровлей, узкими подворотнями и темными тоннелями проходных дворов. Изредка мелькали однообразные лица одиноких и хмурых прохожих, нищие старухи суетились возле мусорных куч, выискивая съедобные отбросы, стая мальчишек промчалась, выпорхнув из грязного подъезда. Трущобы. Богом забытый угол, нищета, униженность, тоска.
На углу дома, как вечный символ государств, торчал полицейский пристав. Недалеко от него праздно шатался франтоватый молодой человек с тростью и в котелке. На противоположном углу стояли еще двое в рабочих блузах и о чем-то беседовали, время от времени поглядывая на окна дома и подъезд.
-- Филеры на месте, -- не глядя на Гаранина, сказал Зубов, -- был бы результат.
Агенты заметили приезд начальства, но не подали виду, и пристав стоял на своем посту неподвижно.
В мрачном и грязном дворе было безлюдно, только из-за груды хлама вынырнул тип, стандартное выражение лица которого сразу же выдавало в нем сотрудника полиции. Он хотел было двинуться навстречу Зубову и Гаранину, но последний одними глазами приказал ему оставаться на месте. Они молча поднялись по лестнице, минуя темные и сырые пролеты.  Двадцать восьмая квартира находилась на третьем этаже, этажом выше на лестничном пролете стоял еще один агент, который дал знать о себе легким покашливанием.
-- Поди сюда, -- тихо позвал его Зубов.
Тот быстро спустился и уставился умными глазами на начальника.
-- Кто-нибудь входил в квартиру? -- спросил Зубов.
-- Никак нет, господин полковник, за все время никого, -- хрипловатым шепотком ответил тот.
-- Сколько стоишь?
-- С ночи, господин полковник.
-- И никого?
-- Никого.
-- Продолжай наблюдение.
-- Слушаюсь, -- бодро ответил тот и бесшумно поднялся на лестничную площадку.
Зубов достал ключ и открыл дверь.—Прошу входить, -- пригласил он Гаранина.
Едва переступив порог, оба почувствовали кисловатый запах давно не проветриваемого помещения и табачного перегара.
-- Ну что, не пахнет русским духом? -- пошутил Зубов.
В квартире было темно, только узкая полоска света пробивалась сквозь щель в окне и освещала малую часть прихожей. Зубов снял стекло и зажег лампу, которую оставил здесь еще ночью.
-- Пол, следы, осторожно, -- почему-то шепотом заговорил Гаранин.
Зубов присел и поставил лампу на пол.
-- В старых кварталах нет электричества, разве здесь, что разглядишь, -- внимательно изучая узкие половицы, сказал он.
-- Кажется, все чисто. Нет, вот что-то есть! Посветите сюда, пожалуйста, -- указывая на часть пола ближе к плинтусу, сказал Гаранин.
-- След?! Постойте-ка, я посвечу. Действительно, на полу четко просматривался отпечаток мужского ботинка.
-- Почему один? -- спросил Гаранин.
-- Пыль. Здесь скопилась пыль. След свежий, несколько часов тому назад кто-то здесь был.
-- И успела осесть пыль, в этакой-то сырости? -- задумчиво произнес Гаранин.
-- М-м, да.
-- Светите, Петр Васильевич.
-- Нет, постойте. Поддержите, будьте добры, лампу. Так.— Зубов приподнял левую ногу и внимательно стал разглядывать подошву своего ботинка.—Так и есть—это мой след.
-- Единственная зацепка, -- тихо сказал Гаранин.
-- Пройдите в ванную комнату, -- холодно проговорил Зубов и в его голосе послышались нотки разочарования.
Гаранин первый подошел к двери и хотел было открыть ее, как полковник перебил его:
-- Я точно помню, дверь была открыта, я уходил, оставив ее открытой, -- повторил он, -- открывайте.
Гаранин дернул дверь на себя и вошел в ванную.
-- Здесь никого нет.
-- Что?! -- подскочил к нему Зубов.
Ванная комната действительно была пуста. Зубов дрожащей рукой зажег лампу на стене. Свет медленно наполнил пространство, и голубой кафель ванной заискрился глянцем и чистотой.
-- Ничего не пойму, -- растерянно произнес Зубов, -- наваждение.
-- Все очень просто, Петр Васильевич, -- манекен унесли.
-- Кто? Как? Когда? -- посыпал вопросами Зубов.
-- Не могу знать, господин полковник, -- несколько официально ответил Гаранин.
-- Вы, наверное, думаете, что я...
-- Я Вам верю, Петр Васильевич, -- с неподдельной искренностью ответил Гаранин.—Мы с Вами работаем в очень неспокойное время, меня не удивляет происшедшее, а настораживает. Давайте осмотрим все комнаты. Скажите, Петр Васильевич, здесь есть черный ход?
-- Нет, это единственная квартира, где он отсутствует.
-- А чердак? Хотя, простите, здесь ведь третий этаж. Но что-то вроде дымохода?
-- Печь голландка, но туда и головы не просунешь.
-- Тогда окно, его следует осмотреть.
Они прошли в гостиную, где поиски, как они не старались, не увенчались успехом: окна были забиты в преддверии зимы, и никаких следов взлома на них обнаружено не было. Гаранин старательно простукал все стены, вдвоем они чуть отодвинули старинный комод, за которым ничего кроме паутины и пыли не было. Спальня и кухня тоже оказались нетронутыми, никаких следов здесь найти не удалось. Они еще раз осмотрели угловую комнату, в которой Зубов работал прошлой ночью, и вновь результаты осмотра ничего не принесли.
Оба здесь же устало повалились на стулья. Зубов достал папиросы, закурил и какими-то остекленевшими глазами уставился в окно. Там сквозь серую пелену осеннего петербургского неба едва просматривались крыши соседних домов и купола собора. Гаранин сидел недалеко от двери и внимательно разглядывал свои красивые, заботливо отполированные ногти, что было верным признаком его полной беспомощности. Действительно, случай с манекеном просто так не поддавался разгадке; опытным полицейским никаких улик отыскать не удалось. Тревожило то, что скрывалось за этим происшествием, какую цель преследовали подстроившие этот маскарад неизвестные злоумышленники, чего добивались. Это тревожило Зубова, но и всегда спокойный Гаранин был в полной растерянности.
Долгую тишину нарушил усталый, чуть надломленный голос полковника Зубова.
-- Итак, Алексей Федорович, происшествие без того чрезвычайно неприятное, скверно еще тем, что мы его не можем объяснить. Мы знаем только то, что на квартире кто-то был, но не знаем, как сюда проникли. Либо это мистика, либо мы не знаем, где находится еще один вход в квартиру. У Вас есть версия?
-- Признаться, я в полном неведении. В любом случае, -- рассматривая свои ногти, продолжал Гаранин, -- квартира провалена и немного помедлив, добавил: -- А вы не допускаете, что это дело рук боевиков-террористов?
-- Идет охота на начальника Особого отдела Департамента. Из вежливости его предупреждают, подбрасывая на конспиративную квартиру манекен, не так ли?
-- Все может быть. Вам следует уйти в подполье, полная конспирация.
-- Еще на одну квартиру?
-- Глубже.
-- Куда же это?
-- Уехать за границу, на время. Все равно через корреспондентов Вы будете в курсе всех событий. Отъезд, понятно, будет тайным. Знаете, Петр Васильевич, у меня предчувствие — все это далеко не мистика и не маскарад. Мне кажется, это сильный шаг нашего очень серьезного противника.  У меня нет улик, нет пока и версии, но меня не покидает чувство тревоги.
-- Нет, Алексей Федорович, я не стану этого делать. Глупо. А, кроме того, я должен довести задуманное до конца. Да и что это? Начальник Особого отдела испугался какого-то чучела.
-- Что же, Вам виднее.
-- И, знаете, это не похоже на террор боевой организации, такие игры не в их правилах—они бьют наверняка. Но просто так я это дело не оставлю, правда расследование придется проводить, соблюдая полную секретность, Вы меня понимаете?
-- Совершенно с Вами согласен. Вам придется теперь усилить охрану, -- он еще хотел что-то сказать, но Зубов резко перебил его.
-- Дело!
-- Что?
-- Дело! На столе лежало дело Нечаева! Его нет...


ГЛАВА III


Министр Внутренних дел Российской Империи сидел за массивным дубовым столом, на котором лежали бумаги, сводки с мест, докладные записки, стоял бронзовый прибор для письма, две массивные чернильницы, пресс-папье, графин с водой и крошечная бронзовая статуэтка какого-то божества. За спиной Министра высился величественный портрет императора Николая II. Словно херувим, он хранил главного блюстителя порядка и спокойствия, благополучия и законности. Лицо министра было каменным, густая борода с проседью, суровые, сдвинутые в переносице брови, прямой римский нос, густая шевелюра седых волос напоминали о том, что этот человек был далек от азарта карьериста. Скорее это был ярый служака времен Александра III, нежели гроза Империи времен николаевского либерализма. Он был несколько старомоден, разве что только пышные бакенбарды — характерная принадлежность чиновников и генералов семидесятых годов прошлого века—отсутствовали: времена ныне были другие.
Весь его облик выражал скорее достоинство, чем высокомерие, но взгляд колючих темных глаз пронизывал насквозь. Казалось, от их взгляда невозможно ничего скрыть, нельзя лгать. В кресле Министра Внутренних Дел восседала сама Российская государственность.
Зубов, одетый в цивильную форму, вошел в кабинет Министра.
Он так и не стал офицером корпуса жандармов, но занимал высокий пост отдела Департамента, это не было главным.  Сейчас, по мере того как росло и ширилось революционное движение и в его орбиту втягивались все более широкие слои рабочего класса и крестьянства, охранке надо было срочно менять стиль и методы работы: чины и звания отходили на задний план, хотя о них упорно не хотели забывать, и выдвигались люди компетентные, к числу которых и относился гений русского полицейского сыска Петр Зубов. Его незаурядные способности организатора внутренней агентуры особо ценило высокое начальство, а подчиненные обращались к нему по чину полковника, хотя его он не имел.
-- Присаживайтесь, -- коротко сказал министр и в голосе его не было ничего от изысканной вежливости. Просьба прозвучала скорее как приказ.
-- Благодарю, -- садясь на стул напротив стола, за которым сидел министр, ответил Зубов.
-- Ну-с, Петр Васильевич, что новенького у Вас? -- начал министр, при этом ни один мускул не дрогнул на его неподвижном лице.— Из губерний поступают тревожные сообщения—активность революционеров усиливается, бунтовщики мутят воду и в столице. Среди фабрично-заводских рабочих ведется злостная пропаганда, агитаторы совсем обнаглели. Не спокойно в армии и на флоте. А Ваше ведомство, -- повысив голос, продолжал министр, -- за последнее время не может похвастаться ни арестами главарей подпольных организаций, ни разложением гнезд злоумышленников изнутри.  Ваши рабочие организации под надзором полиции не оправдывают себя, несмотря на то, что Вы получили достаточно ассигнований на эту затею. Кроме того, -- Вы получили миллион рублей.  Как истрачена сия сумма, господин Зубов?
-- Дело полицейского розыска, наружного наблюдения и агентуру приходиться создавать заново, точнее с нуля, Ваше Превосходительство. Я уже докладывал Вам о том, что работа Департамента до моего прихода была поставлена крайне плохо...
-- Вам не хватает средств?
-- И средств... Но дело не в них. Революционеры меняют тактику борьбы, они усваивают навыки глубокой конспирации, их центры за границей по-прежнему недосягаемы для нас. Если мы начнем гоняться за каждым революционером в отдельности, то это приведет к излишнему распылению сил, а результаты будут мизерными—на место арестованных тотчас же встанут новые, не менее активные, чем выбывшие из борьбы.
-- Что Вы предлагаете?
-- Если у нас не получалось с рабочими организациями, считаю, что необходимо весь центр тяжести перенести на революционные организации и активизировать работу с целью их подрыва изнутри. Единственное оружие при этом— всемерное внедрение в среду революционеров нашей агентуры. Я считаю, что это сейчас то направление, в котором мы должны работать, не покладая рук. Успешное внедрение агентуры, высокопрофессиональных провокаторов позволит достичь двоякой цели. С одной стороны мы будем иметь возможность взять главарей организации и разрушить ее, то есть вырвать с корнем, а с другой, по возможности разложить, дезориентировать, подвигнуть на такие способы борьбы и такими средствами, что при аресте злоумышленники будут достойны смертной казни.
-- Что это за средства? Не террор ли?
-- Как сказать, Ваше Превосходительство...— Зубов помедлил, но так и не решился продолжить.
-- Вы собираетесь с помощью агентуры подталкивать революционеров к террору против государственных лиц? -- не скрывая гнева, задал вопрос министр.
-- Неугодных государственных лиц, -- подняв свои бесцветные глаза на министра, холодно ответил Зубов.
-- Так-с, продолжайте, -- нахмурился, министр.
-- Я не хочу выглядеть в ваших глазах этаким злодеем, но Вы лучше меня знаете, что в государстве есть лица, которые в силу своей родовитости, связей, но отнюдь не талантов, обязаны занимаемым постам. Они могут мешать тем людям, которые способны вести государственный корабль под благословением династии и господа к новым высотам. Но, Ваше Превосходительство, грамотно поставленный надзор, опытная агентура могут направить дело так, что террористические акт не достигнет своей конечной цели. Однако, покушение на государственное лицо, согласно Уложению, карается бессрочной каторгой—это в лучшем случае, а в худшем—смертная казнь.
-- Вы понимаете, что Вы говорите, -- процедил сквозь зубы министр. Представляли ли Вы себе, на какой путь Вы становитесь?! -- продолжал он, но в его тоне Зубов уже успел уловить нечто такое, что позволяло ему сохранять полное спокойствие, -- министра заинтересовало предложение Зубова, который знал, как мучительно трудно этому человеку преодолевать все те запутанные сети интриг, которые плетут против него при дворе и в Государственном Совете, и в кругах породистой аристократии. Нет, министр не одобрит его идеи, но негласно Зубов получит добро. Останется только настаивать на предоставлении ему полной свободы рук, чтобы со всей дерзостью обрушиться на подпольные организации, взмутить воду и ловить в ней крупную рыбу. Знал Зубов и то, что со стороны министра он пользуется покровительством. Эта связка -- Зубов—Министр Внутренних дел—представляла собой сильный тандем. Поддержка сверху обеспечила Зубову некоторую свободу действий, но контроль со стороны лично министра во многом сковывал его инициативу. Пользуясь моментом, он хотел втянуть самого министра в грандиозную игру. Получить его поддержку значило очень многое, почти все.
На предыдущей встрече Зубову удалось добиться у министра разрешения не считаться с инструктивными указаниями Департамента, к руководителям которого глава особого отдела относится с нескрываемым презрением. Министр согласился на это, понимая, как важно ему имеет на своей стороне начальника политической полиции. Получив требуемые права, Зубов приобрел такое влияние, которое ни раньше, ни позднее, не имел ни один из начальников Петербургского Охранного отделения. Департамент был полностью лишен возможности вмешиваться в работу Зубова. Теперь вся центральная агентура, а это все секретные сотрудники, которых полиция имела в центральных организациях революционных партий, -- перешли в его руки. В настоящее время Зубов стал фактически руководителем всего политического розыска империи.  Единственный, кому он докладывал, был Его Превосходительство Министр Внутренних Дел.
-- Это не допустимо, слышите? -- продолжал министр.— Я запрещаю Вам даже думать об этом.
-- Тогда об этом будут думать революционеры.
-- Предупреждайте, сообщайте! -- почти кричал министр, -- Зло необходимо пресекать в самом начале. Никаких вольностей, Вы должны держать меня в курсе всех дел, всех замыслов.
-- Но дело провокации часто бывает непредсказуемым, Ваше Превосходительство, оно требует импровизации. Настоящий агент—это большая редкость, его нужно беречь, с ним нужно обращаться, как с любимой женщиной, порочен он может быть только в глазах узкого круга лиц — его непосредственных руководителей. Пересечь зло в самом начале —это благо, но при этом агент рискует быть раскрытым. Иное дело сама акция, в которой он будет играть роль организатора и исполнителя. В глазах революционеров его авторитет неизмеримо возрастет, а это откроет дорогу к высшим постам в революционной организации.
Все это время министр молча слушал Зубова, лишь изредка исподлобья поглядывая на него. Теперь его проницательные глаза, светящиеся ровным пламенем, подозрительно бегали и мерцали. Наконец, он перебил Зубова.
-- Достаточно. В Ваших рассуждениях есть доля истины. Но без лишних жертв, без бесовства мы можем обойтись? -- Он замолчал, как будто задумался на минуту о чем-то.—Этим методом Вы будете пользоваться и в отношениях с другими партиями?
-- К сожалению, как он не универсален, но затрагивает главным образом партию социалистов-революционеров...
-- А социал-демократы? -- прервал министр.
-- В отличии от эсеров, социал-демократы не признают террор, это не их метод.
-- Что же они признают?
-- Звучит весьма банально — деньги.
-- Очень интересно, кажется, деньги признают все.
-- Социал-демократам нужны деньги, много денег, без них они не смогут достичь своей основной цели — всероссийской социальной революции.
-- Вы предлагаете дать им взаймы? -- не скрывая иронии, спросил министр.
-- Да. Может быть, это звучит странно, дико, но именно так.
-- Ну, знаете, это уже слишком, -- сказал министр, при этом на его лице появилась неприятная гримаса, выражающая и возмущение, и недоверие.—Это ни в какие ворота...
-- Позвольте, Ваше Превосходительство, привести доводы в пользу именно такого средства?
-- Извольте, это может меня позабавить, -- криво усмехнулся министр.
-- Каналы, по которым социал-демократы получают средства, немногочисленны, -- хладнокровно и со знанием дела начал Зубов.—Это деньги, полученные от партийных изданий— газеты, брошюры, журналы и книги, также пожертвования лиц, сочувствующих революционному движению. Сюда можно отнести и средства самих революционеров. Важным источником пополнения партийной кассы являются выгодные браки и наследства. Что касается последних, у нас имеются данные о том, что некоторых миллионеров отправляют на тот свет умышленно.
-- Чудовищно! Это выходит за всякие рамки!
-- Все эти источники доходов, -- продолжал Зубов, -- хотя и велики, но поступают неравномерно, носят прерывистый характер, часто партийные организации остаются без средств.  Такое положение с деньгами терпимо во время тихой подпольной работы. Однако в период острого предреволюционного кризиса, денег надо очень много, причем сразу. Тут-то и приходит им на помощь последний, самый щедрый, но и рискованный источник -- ЭКСПРОПРИАЦИИ...
-- Что?
-- Так называются у них ограбления.
-- Ограбления?
-- Да. Ограбления банков, нападение на торговые конторы, кареты, перевозящие деньги и тому подобное. Одним словом —  разбой.
-- Насколько мне известно, социал-демократы отличаются более гуманным отношением к обществу?
-- Это липовый гуманизм, Ваше Превосходительство, социал-демократы — это волки в овечьей шкуре. Самые радикальные из них придерживаются лозунга: во имя революции допустимы любые средства. А что касается нравственности, то здесь подход также весьма прагматичен — нравственно все, что способствует торжеству революции. Каковы мои соображения, представьте, что эксы, то есть экспроприации, организует человек верный партии — их человек, в случае успеха деньги поплывут в партийную кассу, но если организатором эксов будет наш человек, а мы ему, безусловно, должны помочь, деньги могут попасть в недра организации, но как возрастет авторитете нашего сотрудника. Ему станут доверять, он будет иметь влияние и следующий экс, будьте уверены, поручат ему, а здесь уже дело техники. Если же эксы будут заканчиваться провалом, важно чтобы наш человек выходил сухим из воды, а провал не мог быть поставлен ему в вину. Мы должны всячески стремиться к тому, чтобы способствовать повышению авторитета нашего сотрудника до тех пор, пока он не будет выдвинут на руководящий пост в партии, тогда вся организация будет у нас в руках. Организуя эксы, наш человек будет играть роль заводилы, станет подталкивать отважных революционеров на очень рискованный политический акт. Он при нашем содействии организует нападение, а мы берем самых фанатичных и предаем их суду...
-- Вы можете гарантировать успех? -- неожиданно задал вопрос министр.
-- На последних своих собраниях социал-демократы решили временно отказаться от экспроприации. Их цинизм при этом чудовищен: рекомендуется экспроприировать капиталы государственного Банка, Казначейств и других правительственных учреждений, но захватывать их в случае, если на местах к власти придут революционные органы. А народные деньги, если они хранятся в казенных учреждениях, рекомендуется изымать с последующей отчетностью. Характерно, что оружие и боеприпасы они предлагают экспроприировать без всяких ограничений. Для нас же время и деньги—главные слагаемые успеха, Ваше Превосходительство, -- подытожил Зубов.
-- Что ж, в который раз я убеждаюсь, что Вы полезный для нас человек.—Почему-то с полным безразличием произнес министр.
Это не ускользнуло от опытного слуха Зубова. он насторожился, пытаясь расшифровать последние слова и интонацию своего шефа.
Колеблется, -- подумал Зубов, -- риск велик, но и ставки немалые. С таким кашу не сваришь, трусоват, хотя вид у него -- само воплощение отваги.
-- Ваши планы в целом я одобряю, -- продолжал между тем министр.—Вы знаете, как важно для нас искоренить эту заразу, вывести всякую тень крамолы из пределов государства.  Россия, господин Зубов, стоит на пороге величайших реформ, они будут сродни тем, что некогда были осуществлены покойным Александром II. Надеюсь, Вы понимаете, как важно сейчас сохранить в государстве состояние благочиния и порядка. Революционная зараза тем и страшна, что она, покушаясь на устои государственной власти, тормозит прогрессивные реформы, вынуждает власти идти окружными путями, затрачивать силы на восстановление законности.  Выступая якобы за благо народа они, -- это «они» он произнес особым неподражаемым тоном, -- на самом деле идут против, мешают тому великому начинанию, которое непременно возведет Россию в число передовых и просвещенных держав Европы.  Поэтому, Вы знаете, какая нелегкая ноша взвалена на Ваши плечи, какая ответственность лежит на нас и как трудна наша работа.—Он неожиданно прервал свой монолог-проповедь, как-то зло глянул в полные искреннего благоговения глаза Зубова и тихо добавил: «Если Вы зайдете слишком далеко, мы Вас сомнем, помните об этом, господин Зубов».
Министр встал. Зубов последовал его примеру. Тот вышел из-за стола, приблизился к Зубову и протянул свою бледную широкую, отнюдь не аристократическую ладонь.
-- Желаю удачи, -- крепко пожимая, протянутую руку, сказал он.—Мною отдано распоряжение о предоставлении вашему ведомству дополнительных ассигнований в размере 1,5 миллионов рублей. Не жалейте денег на агентуру, организации революционеров должны быть подорваны изнутри. На днях я буду у государя и непременно расскажу ему о Вашей плодотворной работе. Со мной можно сноситься через моего представителя, телефону я не доверяю.
Это был намек на то, что министр понял и одобрил план, предложенный Зубовым.
Раскланявшись, Зубов вышел из кабинета и отправился в свою резиденцию. Разговор с министром оставил у него двойственное впечатление. С одной стороны он был понят именно так, как этого хотел, с другой — его тревожило то, что он слишком близко оказался к солнцу и как, непослушный Икар рисковал растопить на своих крыльях воск и обрушиться на грешную землю. «Нельзя, -- размышлял про себя, -- говорить все. Даже самые опытные агенты и те не говорят всей правды. Но он и не сказал всего, что мог. Если министр будет на его стороне, успех задуманного обеспечен, если нет—полный провал. Он окажется в роли полководца, у которого нет тыла, нет маневра для отступления. Там в верхах, и Зубов это отлично знал, идет другая игра, действуют иные правила и не стоит соваться туда, иначе не сносить головы».
С такими двойственными мыслями он прибыл в свой отдел, где его давно уже ждал подполковник Гаранин. Едва Зубов переступил порог своего кабинета, как тревожная новость буквально потрясла его.
-- Беда, -- начал Гаранин, -- «Феня» не вышел на связь. До этого о нем ничего не было слышно, он превысил все сроки, не воспользовался запасным вариантом, письменная корреспонденция не поступала от него в течение целого месяца.  И вот...—Гаранин остановился, не зная, как сообщить шефу известие.
-- Говорите же, не тяните! -- с нетерпением выкрикнул Зубов, -- Что случилось?
-- Только что получено сообщение: «Феня» найден повешенным в одном из номеров гостиницы «Астория».
-- Та-ак, -- печально протянул Зубов, -- Раскрыт?
-- Нет.
-- Как нет?! Неужели самоубийство?
-- Инсценировка, на самом деле это убийство, Петр Васильевич.
-- На каком основании Вы утверждаете, что он был не раскрыт?
-- Если бы он был приговорен революционерами, то на месте выполнения приговора был бы найден протокол и, сам текст приговора, но ничего подобного при тщательном обследовании номера найти не удалось.
-- Как, скажите, Вы определили, что убийство инсценировано, каковы факты?
-- Потолки в номере очень высокие, даже стол и, поставленный на него, стул не позволяли бы ему повеситься. При осмотре помещения стул лежал на полу, когда были сделаны замеры, все выяснилось—«Феня» убит. И еще, при тщательном осмотре трупа, во рту были обнаружены обрывки нитей, очевидно...
-- Кто проводил дознание?
-- Ротмистр Никорюкин.
-- Он надежный человек?
-- Никорюкин не знал, что это «Феня», только после того, как я побывал там, все выяснилось. Я лично все проверил.  Результаты дознания совпадают с тем, что я видел. Факт убийства налицо.
Зубов ничего не ответил. Как-то сразу осунувшись, он медленно побрел к своему столу, тихо опустился в кресло, достал папиросу и закурил.
Смерть лучшего агента, которого с таким трудом самому шефу Особого отдела Департамента удалось завербовать, -- потрясла его. Свою агентуру он искренне любил и потеря одного из агентов была для него равносильна потере близкого родственника. Мало того, гибель «Фени» напугала его самой бессмысленностью расправы. Если «Феня» не был раскрыт, зачем кому-то понадобилось его убивать? -- спрашивал он себя и не находил ответа.
-- Может быть это случайность? У «Фени» были женщины?
-- Да, кажется, он не отличался целомудрием. Беспорядочные связи имели место.
-- Ревность?
-- Не похоже, убивал не один человек—группа, причем здоровяков, ведь «Феня» был не слабого десятка.
-- Ограбление? -- пытаясь по-прежнему зацепиться за спасительную версию случайного, не связанного с агентурной деятельностью убийства, спрашивал Зубов.
-- Вещи, деньги, кое-какие ценности, которые, я могу это подтвердить, принадлежали покойному, были при нем.
-- Вы допросили горничных, соседей, прочих?
-- Да, я проводил допрос вместе с Никорюкиным. Ничего обнадеживающего. «Феня» висел в номере почти неделю, только запах привлек соседей. Никто ничего не знал и не слышал. И в этом нет ничего удивительного, так как в двух соседних номерах постояльцы поселились за день до того, как «Феня» был обнаружен. На этаже практически никого, кто проживал бы один срок с «Феней».
-- Неужели никаких следов? -- жалобно глядя в глаза Гаранина, спросил Зубов.
-- К сожалению, ничего, ни одной зацепки.
-- Странно, -- протянул Зубов, -- я ничего не понимаю.
-- А по-моему все тот же почерк, Петр Васильевич, что на седьмой квартире. Та же мистика и никаких следов.
-- Действительно. И та же осведомленность о святая святых Особого отдела—его агентуре. Сегодня они вычислили одного агента, завтра меня, что будет послезавтра? У нас кто-то сидит, Алексей Федорович. В Департаменте провокатор.
-- Трудно поверить в это.—Чуть помедлив, начал Гаранин.  -- Своих агентов в лицо знаем только мы с Вами. Филеры могут лишь догадываться о том, что кто-то в ряде революционеров провокатор, но этого недостаточно, чтобы агент был раскрыт.  Конспиративные квартиры, где мы организуем встречи с агентами, меняются нами регулярно. Дважды на одной и той же квартире еще не было ни одной встречи. Да и сам Особый отдел -- конспиративная организация.
-- А если кто проник в архив?
-- Что он может вынести оттуда? Псевдонимы, зашифрованные адреса явок, шифр, который мы регулярно меняем? Это исключено.
-- Все началось с седьмой квартиры, оттуда тянется ниточка и потом, -- он сделал паузу, -- дело Нечаева—оно ведь так и не было найдено.
-- Тем лучше, дело должно всплыть, рано или поздно, а здесь, может быть, и появится хоть какая-то зацепка. Ах, что это я?  -- спохватился Зубов, -- Вы садитесь, прошу, что ж Вы стоите, Алексей Федорович.
-- Благодарю Вас, -- ответил тот и сел в кресло. Его красивые руки сначала легли на колени, потом он забарабанил неслышно пальцами и, наконец, принялся внимательно изучать свои ногти.
-- Надо что-то делать, -- задумчиво произнес Зубов, -- мне кажется, я знаю выход. Нам необходимо подключить к этому свою агентуру, пусть выведают в самой среде революционеров.  Кто у нас «Феня»?
-- Коммерсант.
-- Вот и прекрасно. Поместите во всех газетах материал о загадочном убийстве, приведите некоторые результаты дознания. Пусть убийцы знают, что расправа над «Феней» расценена нами, как злодейское преступление, что мы не поверили в самоубийство. Дайте в прессу дезинформацию: обнаружены кое-какие следы преступников и полиция приложит все силы для поимки злодеев. Пусть думают, что у нас есть улики.—Зубов встал, подошел к окну и, не оборачиваясь, продолжал.—А между тем, агентура сообщит нам, как отнеслись к этому преступлению социал-демократы. Нам же просто необходимо усилить конспирацию. Мы поменяем псевдонимы наших сотрудников, по крайней мере самых важных из них. Придется сменить свою штаб-квартиру, создать новые явки, заменить шифр, одним словом—уйти в глубокое подполье. Особого отдела Департамента с сегодняшнего дня нет. Всю работу необходимо провести как можно незаметнее, посвящая в нее самый узкий круг особо проверенных людей.  Вам, Алексей Федорович, поручается еще раз проверить всех сотрудников отдела; болтуны, если они будут обнаружены, должны быть подвергнуты самому строгому взысканию и изгнаны из особого отдела. Проверку проводите самым тщательным образом, не останавливайтесь ни перед чем, вплоть до установления надзора за теми, кто попал под малейшее подозрение. Может быть, хоть эти мероприятия позволят нам вести работу в спокойных условиях. Главная наша цель— сохранить агентуру. Довольно с нас «Фени». Ни одного сотрудника мы не должны потерять, иначе это сорвет все наши планы.
-- Разрешите мне негласно контролировать расследование убийства «Фени»?
-- Нет, у Вас и так будет очень много дел. Уже завтра мы начнем решительное наступление на революционные организации.  Его Превосходительство, господин министр, считает, что наше ведомство пассивно. Ему нужны ощутимые результаты нашей работы, поэтому мы не можем топтаться на одном месте. Мне кажется, что сейчас очень важно не упустить время и действовать со всей энергиею. А надзор за расследованием поручите от моего имени этому... ротмистру Никорюкину. Вы же вплотную займитесь социалистами-революционерами. Моя беседа с Его Превосходительством показала, что мы можем вести работу с размахом, не встречая какого-либо противодействия со стороны руководства Департамента. Я буду курировать социал-демократов. Помните, Алексей Федорович, мы должны активизировать нашу деятельность. Время не терпит, мы начинаем большую игру.


ГЛАВА 4


Такого строго режима конспирации еще не знала русская политическая полиция. В течение одной недели тайно были сменены конспиративные квартиры и подобраны новые. Только для видимости на старые адреса время от времени приходили какие-то темные личности. Сам политический отдел был настолько законспирирован, что чиновники других отделов Департамента лишились даже того урезанного права доступа в его помещения.
Министр Внутренних Дел не бросал своих слов на ветер и вскоре Зубов получил огромные денежные средства. Контроль за их расходованием осуществлял сам глава Особого отдела, даже частичное наблюдение со стороны государственных органов исключалось—никто не знал, как используются эти деньги.
Режим наибольшей секретности охватил святая святых Особого отдела—внутреннюю агентуру. Взлелеянные полковником Зубовым агенты-провокаторы, которых, если учесть их мастерство и профессиональный опыт, было не так уж много— буквально единицы—подвергались самой тщательной проверке, а охрана их усиливалась до такого уровня, который был только возможен.
Агенты получили новые псевдонимы, им было значительно увеличено жалование. Теперь, когда от кустарной, как он ее сам называл, работы с агентами-провокаторами предстояло отказаться, глава Особого отдела резко поменял тактику и стратегию борьбы с революционными организациями. Зубов лично инструктировал подчиненных ему должностных лиц о том, что Охранное отделение не должно сделать ни одного шага, ни одного ареста, пусть даже очень важного лица, если это могло хоть как-то скомпрометировать сотрудника полиции. Арест революционеров можно было производить только после согласования с самим сотрудником, работающим в революционной среде. От ареста всех сразу, скопом, Зубов потребовал немедленно отказаться. Для сохранения агента, при арестах не трогали некоторых партийных активистов, в число которых входили те, кто лояльно относился к сотруднику Департамента.
Главная цель борьбы на современном этапе состояла в том, чтобы путем ареста наиболее сильных, талантливых, энергичных революционеров дать возможность своему сотруднику приблизиться к самому центру организации, занять в ней наиболее важный пост, оказаться у рычагов власти и, в конечном счете, влиять не только на членов партии, но и на ее программу.
Агентам, как бы Зубов их не ценил, он до конца никогда не доверял, учил этому и своих соратников. В тайне от самих агентов, он поощрял внедрение в одну организацию двух или трех сотрудников полиции, которые бы не знали друг друга.  Такая система позволяла Охранке постоянно проверять деятельность агентуры.
Вся работа политического розыска регламентировалась только секретнейшими инструкциями и неписанными правилами. О контроле со стороны общественности не могло быть и речи—
Охранное отделение существовало только для своих сотрудников и узкого круга руководящих лиц на верху государственной власти, а в последнее время подчинялось исключительно Министру Внутренних Дел. Зубов никогда не отступал от этого правила, считая, что гласность в работе политической полиции страшнее, чем разоблачение агента-профессионала. Лично полковник Зубов был подотчетен самому министру, а тот — Государю, посредники исключались.
Наступило время решительных действий. В ворота российской истории настойчиво стучалась первая русская революция.


Нет, Зубов не любил ее. Просто с ней было необыкновенно хорошо, как-то просто и весело. Чего стоил только ее смех, одна улыбка. Ее голос, горячий шепот звал за собой в дивную страну блаженных оазисов, экзотических фруктов и пьянящих восточных ароматов. С ней он про все забывал... Вечное напряжение нервов, всепожирающий огонь внутри отступали, он впадал в тихое озеро-покой, жаждал нежных ласк, хотел слышать ее журчащий лесным ручейком голос, искал губы для поцелуев, наслаждался ее теплом.
Как вор, темной ночью, он пробирался на квартиру, которую сам присмотрел для нее, и где она жила вот уже второй год.  Ее звали Людмилой: странное свойство некоторых имен, в них есть что-то загадочное, что притягивает и что трудно объяснить. Ее имя было символом. Если бы ее звали как-то по-другому, Зубов, наверное, расстался бы с ней навсегда. Но Людмила таила в себе некий смысл, она была божеством, перед которым он трепетно поклонялся и боготворил.
Теперь можно было только удивляться, --  размышлял он, сидя в пролетке, -- но Людмила должна была стать агентом Охранного отделения. Зубов, как говорили в Особом отделе, заагентурил ее, но сам и отказался от этой страшной затеи— пожалел.
Что было у нее до их встречи? Да то же, что и у сотен молодых русских людей в начале двадцатого века: жажда справедливости и романтика борьбы. Сколько их заживо гнило в тюрьмах и на каторгах, сколько погибло бесславно во имя идеи. И она, это хрупкое, нежнейшее существо, должна была попасть в руки русских бесов и стать топливом для пожара всероссийской русской революции. Нет. Он не мог этого допустить. Он вырвал ее из лап революционного молоха. Она, кажется, полюбила его, может быть... Он убедил.
Людмила была заблудшей, юной и природно-чистой. Стоило только раскрыть перед нею весь ужас того грязного болота, которое представляла собой революционная борьба, как романтика революции поблекла. Она неопытная, и, в сущности, глупая девчонка, в пылу откровенного разговора сообщила ему всю ту массу подробностей, которые только знала, о ее еще слабых связях с партией социал-демократов, но этого было достаточно для вербовки. Любой провокатор не сообщил бы большего, конечно, в меру своей осведомленности.  Людмила знала немного, но в ее понимании от этого зависела судьба едва ли не всей русской революции. Для нее это был крах всего, полное падение. Тогда он впервые увидел молодую женщину, которая истово хотела смерти. Если женщина хочет умереть — это страшно. Может быть, тогда он пожалел ее и спас. Далось это нелегко, крушение идеалов в таком юном возрасте грозит смертельной катастрофой, порой поправить непоправимое уже нельзя. Но он смог. Просто надо гореть, чтобы свет струился, зажигая собою других. Только огонь неистового желания способен спасать и пробуждать. Так, наверное, первые проповедники зажигали истиной слова божьего заблудших язычников.
Людмила была его любовницей, они знали друг друга уже более двух лет. Он содержал ее саму, роскошную квартиру, оплачивал ее праздную и легкую жизнь. Он стал ее опорой, быть может, любовью, наверно, ангелом-хранителем, кажется, божеством.
Людмила ненавидела в нем полицейского, но любила человека.  Сам Зубов не мог определить, что преобладает в нем — полицейский или человек. Вне Охранки он существовать не мог, но могла ли Охранка существовать без него? С нею он все же был человеком, он забывал о своей грязной, жестокой работе, и душа его, вечно беспокойная, грешная, лишь на время обретала покой. Такое блаженство он испытывал с ней, да еще с Богом, в которого искренне верил.
Долго ли могли продолжаться их встречи, ночью, в пустой квартире? Он как-то не задумывался над этим, но где-то в глубине души чувствовал — скоро все должно кончиться.  Только в революцию он ее не пустит, он будет ее содержать, оберегать и хранить. Будут ли они вместе, скорее нет, чем да. Эти встречи с каждым разом становятся холоднее. Ах, если бы он сумел ее полюбить, может, и чувство возгорелось бы с новой силой...
Так размышляя, он не заметил, как извозчик остановился у знакомого подъезда. Было уже поздно, город засыпал; осенние сумерки сменились ночью. Стояла сырая, долгая петербургская осень. Клочья тумана прятались в щелях, цепляясь за голые ветви деревьев, дымились.
Едва Зубов сошел с пролетки и отпустил извозчика, как из подъезда неожиданно вынырнул человек в длинном темном пальто и широкополой шляпе. Высоко подняв воротник и засунув одну руку в левый карман, а другую за борт пальто, он торопливой походкой, слегка подпрыгивая по воробьиному, пошел вдоль серой груды домов и растаял в тумане. Его внезапное появление, как будто он вынырнул из-под земли, насторожило Зубова. Что-то в этом человеке было странное, что заставило Зубова забеспокоиться. Он постоял с минуту, невольно провожая черный силуэт подозрительного типа в пальто. В тот же миг из подъезда напротив появилась одинокая фигура человека. Угловым зрением Зубов определил --  охранник.  Педант Гаранин позаботился. Как он потом пожалел, что не дал филеру знак следовать за этим типом. Но, когда неизвестный скрылся, Зубов поспешил к ней.
Он поднялся по широкой лестнице на четвертый этаж и остановился перед дверью. Осмотрелся и нажал кнопку звонка -- два длинных и один короткий — их условный сигнал.  Прислушался, за дверью было тихо. Зубов повторил звонки и подумал: «Она настолько привыкла к тому, что он приезжает обыкновенно в одно и то же время, что всегда открывала, едва прекращался последний сигнал звонка». Теперь все было тихо, и вместе с тишиной вползла в него тревога. Он достал свой ключ, но только вставил его в замочную скважину, как почувствовал, что дверь открыта. Зубов легко толкнул ее рукой и вошел в прихожую.
-- Людмила, -- тихо позвал он. — Есть здесь кто-нибудь?  Никто не ответил, только тишина сгустилась и зубов почувствовал, как она давит на него. Он прислушался, так и не решаясь идти дальше. Из глубины комнат послышался как будто могильный шорох, повеяло холодом, и звуки тяжелых капель: кап-кап... и еще, кап, кап-кап...
На ощупь он нашел выключатель и включил свет. Широкая лента красной ковровой дорожки с черными полосками по краям тянулась в гостиную. Полон самых недобрых предчувствий, он достал револьвер и взвел курок.
-- Есть здесь кто-нибудь?  --  на этот раз уже громко спросил Зубов. Ответом была тишина, изредка нарушаемая ударами капель. — Все! -- самому себе сказал он и, широко ступая, вломился в гостиную. Здесь все было, как и прежде: круглый стол и резные стулья, узкий обитый кожей диван, рядом с книжным шкафом, тяжелые портьеры на высоких окнах, оранжевый абажур, на столе раскрытая книга, на ней пенсне, которым она изредка пользовалась. Все было так, словно она только что ушла недалеко.
Он вернулся в прихожую, отсюда можно было пройти в спальную комнату — их спальню. Но что-то толкнуло его заглянуть в ванную. Он без колебаний открыл дверь и включил свет.  Страшная картина мелькнула перед глазами, и ужас бросился на него, исцарапав лицо в кровь... Он застонал, закрыл ладонью глаза и медленно стал опускаться на пол...
Людмила была здесь и была мертва. По ее руке медленно стекала алая кровь. Красивая голова со спутавшимися золотистыми волосами была запрокинута кверху, глаза...  большие и полные ледяного ужаса, широко открыты и в них сияло страшное восхищение смертью. И пальцы, длинные, тонкие, широко растопыренные в стороны. Ручейки, длинные, как змейки, крови обвивают их, кровь капает в лужицу, пальцы едва прикасаются к ней...
Людмила была усыплена сильной дозой снотворного. Затем, сонную, ее перенесли в ванную и вскрыли вены. В последний момент она пришла в себя, но было уже поздно, большая потеря крови привела к смерти. В ванной лежала отточенная бритва.  Весь акт этой трагедии был выдан за самоубийство. Об этом Зубов узнал позже, когда началось расследование. Сейчас он сидел на полу и не мог найти в себе силы, чтобы встать. Не было сил видеть ее, смотреть в это белое, как стена, лицо, посиневшие губы, что совсем недавно прикасались к его губам...
Он не любил ее. Может быть, он и не был способен любить кого-либо. Только чувствовал боль в себе невыносимую.  Ощущение того, что он потерял нечто важное, ощущение потери дорогого человека навсегда — давалось гораздо больнее, чем если бы он любил. Странное чувство, что не она, а он должен был лежать здесь, не покидало его, только чистая случайность привела к тому, что мертвой была она, а не он.
Так в полузабытьи, в полусознании он пробыл необычайно долго, пока терзающий все тело озноб не привел его в чувство. Зубов медленно поднялся с пола и, покачиваясь, побрел в кабинет. Что он хотел там или ноги сами несли его туда? Да, он смутно соображал, что в кабинете должен быть ее дневник, который она вела с завидным упорством почти каждый день. Пока он шел, перед глазами все мелькали картины их прошлой жизни, состоящей, как ему теперь казалось, из счастливых мгновений. Сквозь завесу боли и непреходящей тревоги, душу охватывало горькое сознание вины. Если не любил, значит, обманывал. Он ей лгал с того момента, как она была арестована, и до этой страшной ночи. Он лгал, ибо шел, чтобы быть с ней, не любя. Ложь уже давно стала его работой.  Он так свыкся с ней, что не замечал, когда он лжет, когда говорит правду, иначе просто не мог. Чувство вины смешалось с сознанием того, что она погибла из-за него. Но сколько людей гибло по его воле и приказу — он не считал. Он вершил суд и расправу над теми, кто, по его мнению, нарушал закон и благополучие государства, он был оправдан Богом и Государем.  Он нарушал закон, но разве его не нарушали те, с кем он вел беспощадную борьбу? Такая философия, оправдывавшая совершаемое зло во имя торжества закона, прочно была усвоена им. Даже сейчас вина за ее гибель казалась ему больше похожей на вину озорного мальчишки, который разбил вдребезги дорогую семейную вазу и теперь наказан, тревожно ожидая снисхождения. Он испытывал чувство обиды, нежели чувство вины, горьким был сегодняшний несчастливый день, но не жизнь, и жалко было себя, а не вещь...
На столе в скромной рамке стояла ее фотокарточка, лежали книги. Он долго не мог оторвать взгляда от ее живых и веселых глаз. Дневник лежал здесь же рядом, открыт на последней странице, но запись сделана еще вчера, а сегодня она успела только поставить число. Она успела поставить дату своей смерти, --   подумал Зубов. — И вдруг его словно обожгло, как будто ударило мощным разрядом электрического тока. Прижав к себе дневник, он в ужасе попятился к двери.  -- На столе, совсем рядом с ее фотографией, лежало дело Нечаева!


-- Ты видел его, видел!? -- схватив за отвороты пальто своего телохранителя, кричал Зубов. — Видел этого воробья, я тебя спрашиваю, скотина?! -- продолжал он трясти долговязую фигуру филера, -- говори!
-- Видел, видел, господин полковник,  --  дрожащим голосом зашептал тот.
-- Запомнил его, ты запомнил его, я тебя спрашиваю! -- во всю глотку орал Зубов.
Он покинул квартиру, когда злость уже раздирала его на части, когда ярость клокотала, как раскаленная лава в кратере вулкана.
-- Ну, отвечай!?
-- Запомнил. Высокий, подпрыгивает при ходьбе... вот. Лица не видел, господин полковник.
-- Найди его, слышишь, переверни весь город, но отыщи, я приказываю! Живого или мертвого — найди!
-- Слушаюсь, будет исполнено, --  бодрился тот, дрожа.
Ему впервые приходилось видеть своего начальника таким.  Глаза Зубова горели, он весь трясся, как в горячечном ознобе. Нервный тик исказил его всегда спокойное лицо, куда подевались его манеры, ласковый голос и деликатность.
-- Папиросу,  --  почти задыхаясь, прошипел он.
-- Виноват, господин полковник, не курю.
-- Господи, господи, -- шептал Зубов, рассеянно ощупывая свои карманы. — Что же это, Господи...
Наконец он достал пачку папирос, закурил и отвернулся лицом к стене. На глазах начальника Особого отдела Департамента полиции появились слезы.
-- Ступай,  --  с трудом сдерживая рыдания, сказал он.
-- Что?
-- Пошел вон!  --  прохрипел Зубов и закашлялся, поперхнувшись табачным дымом.
-- Слушаюсь! -- словно автомат ответил филер и засеменил вдоль мертвых домов-чудовищ.
Когда он скрылся, зубов с трудом подавив в себе кашель, достал из кармана свисток и пронзительно засвистел. С минуту он ждал, но на свист никто не являлся. Тогда он засвистел еще раз. Где-то из глубины тумана послышались шаги, кто-то бежал, а уже через минуту из молочного марева вынырнула фигура полицейского.
-- Спишь?! – рявкнул на него Зубов, едва тот приблизился.
-- Никак нет, Ваше благородие, не сплю, --  уставившись на Зубова преданными глазами, скороговоркой выпалил тот.
-- Я из Охранного отделения, -- отвернув лацкан пальто и указывая на полицейский жетон, сказал Зубов. — Мне нужен извозчик.
-- Будет исполнено! Я мигом, разрешите идти?
-- Беги?
Через минуту полицейский скрылся в тумане.
Зубов остался один. Волна ярости прокатилась через него и отпустила, но тяжелый камень лежал где-то на дне души и тянул ее к холодной пропасти. Он достал носовой платок, вытер остатки скупых мужских слез и спрятал его в карман, затем извлек из коробки новую папиросу, долго чиркал спичкой, которая то ломалась, выпадая из рук, то гасла на ветру, наконец огонек коснулся папиросы и он с наслаждением затянулся дымом.
В ожидании полицейского с извозчиком, он принялся ходить у подъезда, надеясь хоть так—папиросой и ходьбой— успокоить не в меру расшалившиеся нервы. Тусклый свет уличного фонаря падал на стену противоположного дома. Там же, где находился Зубов, было темно. И вдруг, в полосе синего света, на другой стороне через дорогу, он увидел Людмилу: она медленно брела вдоль стены, глядя прямо перед собой, словно слепая. Но это была она! темное пальто, крошечная муфточка, каракулевая шапочка, чуть заметная тень вуали. Она... Зубов прижался к стене, словно врос в нее, не в силах произнести ни единого звука. Людмила, или ее тень, воплощенная в плоть, прошла мимо. Лишь на минуту она остановилась у противоположного подъезда, где недавно скрывался его охранник, и исчезла.
-- Видение, -- прошептал Зубов, -- бред...
Он не обратил внимания на приближающийся цокот копыт, не откликнулся, когда полицейский позвал его и только после того, как он еще раз окликнул Зубова, тот вышел из состояния полного распада.
-- Извозчик, Вашего благородие.
-- Хорошо. Благодарю, -- рассеянно сказал Зубов и побрел к пролетке
-- Ты никого не видел? -- занеся одну ногу на ступеньку, каким-то потусторонним голосом, спросил он полицейского.
-- Никого, точно никого, -- пожимая плечами, ответил тот.
-- Показалось. Ладно, гони! -- крикнул он извозчику.


Странная и одновременно печальная была эта процессия. За гробом шел, низко склонив голову, человек в сером пальто и священник. Катафалк тащился медленно, словно стремился до бесконечности продлить пребывание покойника в этом подлунном мире.
Весь путь до самого кладбища Зубов не мог избавиться от неожиданно нахлынувшего чувства любви. «Я не любил тебя живую, а вот мертвую полюбил.»—он как-то весь ссутулился, поблек, синие круги под глазами, отекшее от бессонницы лицо, лучики морщин появились у глаз, -- за эти два дня он заметно постарел. «Мне всегда тебя хватало, и я думал, ты будешь вечной, всегда с о мной. Разве мог я представить, что когда-нибудь тебя не станет, и что тебя будет не хватать, разве мог...» — говорил он себе и ей на прощанье.
Где-то причитают плакальщицы, провожая умершего в последний путь, но здесь никто не плакал, заунывный долгий вой черных старух не нарушал покой умершей. Не было здесь и родных— незадолго до своего ареста Людмила осталась сиротой.
Зубову удалось сохранить это дело в тайне, но в печать все же просочилась версия о том, что Людмила покончила жизнь самоубийством, о мотивах не говорилось ничего. Такова была его воля, он дал такой информации проникнуть в печать. Зубов был законспирирован, о его личной жизни не должен был знать никто. Он распорядился тайно провести расследование подполковнику Гаранину и о результатах доложить только ему.  Именно от него Зубов узнал, как в действительности погибла Людмила. Хотя уже в ту несчастную ночь он знал, что это не самоубийство. Убийцы напомнили о себе, оставив на месте преступления дело Нечаева. Инсценировка самоубийства была слишком грубой. Ясно было пока только одно: это убийство связано с происшествием на седьмой квартире и почерк все тот же.
Гибель Людмилы потрясла его. Более двух недель, ссылаясь на болезнь, Зубов не появлялся в Особом отделе: он устранился от дел и даже стал подумывать об отставке. Только рассудительность и холодный логизм подполковника Гаранина вернули Зубова в колею привычного рабочего ритма.
Во избежание лишних разговоров и кривотолков, пришлось выдать ее гибель за самоубийство.* По христианскому обычаю такая смерть осуждалась. Зубову с большим трудом, через подставных лиц, выдавших себя за близких покойной, удалось уговорить одного священника совершить обряд отпевания и погребения. Только на окраине, у самого кладбища, он, встретив процессию—катафалк и сухонького попика— присоединился к ней, чтобы проводить Людмилу в последний путь.
Старческий, срывающийся голос причитал, прося Господа простить грешную душу и принять ее в Царствие свое; летели комья глины, на дне могилы плескалась вода, повсюду господствовала сырая, ранняя огненно-рыжая осень. Двое хмурых злобнолицых могильщика молча делали свое дело. Крест не полагался, здесь священник был неумолим. Положили каменную плиту с короткой надписью, да венок живых цветов с лентой, и на ней: «Дорогой Людмиле от верного друга».
Вскоре все было кончено. Могильщики, получив деньги, ушли, простился, осеняя себя и Зубова крестом, священник. У сырой могилы остался только Зубов.
Он долго стоял над домом, в котором она нашла свой последний приют. Мысли летели журавлиной стаей и, всплескивая, гасли за неведомым горизонтом. О чем-то говорил он с нею, где-то говорил сам с собой, или вдруг мысленно обращался к Богу, в который раз молил простить и ее, и себя. «В последний путь и то с ложью, -- думал он.—Людмила, любимая, как же я буду без тебя. Не уберег, не досмотрел...»
Подул резкий порыв ветра и все быстрее и быстрее замелькал, запушил первый снег. Но он все стоял с непокрытой головой и не мог уйти. Здесь, где все одинаково равны, он думал о смерти. Возвышенные мысли минули его, одни банальности лезли в голову; смерть уравнивает всех, нет вечных, рано или поздно и грешники, и праведники покинут этот мир. И от таких мыслей, избитых, много раз повторенных, которые неизменно приходят в голову тем, кто остался в этом мире, а те, что ушли—безмолвствуют, становилось невыносимо горько. «—
Простишь ли ты меня, если сможешь, поймешь ли? -- спрашивал он у нее, теперь неизмеримо далекой, хотя как будто лежащей рядом, в могильном холоде, у его ног.—Смерть—это правда, истинная правда, -- подумал он, и затрепетал от собственных слов, где не было того банального потока сожалений, что твердят оставшиеся в живых.
В мыслях снова произошел провал, нахлынула звенящая пустота небытия. Только откуда-то из глубины прорывалось одно и то же: он вышел из мира, из его бурного потока, чтобы на миг не принадлежать никому. И в этой пустоте одиночество стало таким великим, что в нем нельзя было даже затеряться, а можно было только раствориться, исчезнув, став ничем...
Зубов бережно поправил черную ленту, смахнул с нее белый пепел снега и прочел последние слова: «...от верного друга».
... Он скорее буквально ощутил на себе чей-то пристальный взгляд, настолько он был пронизывающе-цепким, что буквально сковал его леденящим холодом. Зубов медленно обернулся.  Недалеко у соседней ограды, всего в пяти шагах от него, стоял человек. Хлопья снега скрывали его лицо, только темный силуэт маячил, как призрак. Зубов долго смотрел на него, пока тот не повернулся к нему спиной и зашагал по узкой тропке между могил.


ГЛАВА 5


В кабинете полковника Зубова в назначенный час собрались наиболее приближенные к шефу сотрудники Особого отдела: подполковник Гаранин—помощник Зубова и шеф общей канцелярии, ротмистр Никорюкин, который занимался оперативно-следственными вопросами, начальник подотдела перлюстрации штабс-капитан Жилин, глава подотдела наружного наблюдения и начальник летучего отряда филеров штабс-капитан Гребенщиков, и второй заместитель Зубова по агентурному отделу полковник Малахов. Малахов в этом отделе выполнял чисто технические поручения, полностью работой руководил сам Зубов.
Шеф Особого отдела дождался, пока подчиненные рассядутся по местам, затем, внимательно рассматривая лицо каждого из сослуживцев, выдержал паузу и встал из-за стола. Поправив гладко зачесанные назад волосы и закинув руки за спину, стал медленно прохаживаться вдоль длинного стола.
-- Господа, -- круто повернувшись на каблуках к жандармским офицерам, начал Зубов, -- революционное движение усиливается. Основные политические партии ведут борьбу за влияние на рабочих, а теперь уже и на крестьян. Согласно данным нашей агентуры, социалисты-революционеры начали подготовку серии террористических актов против известных государственных лиц, а социал-демократы, в частности, их большевистское крыло, вплотную подошли к необходимости революции. Волнения в среде крестьянства, забастовки на фабриках и заводах, митинги и демонстрации на площадях— таков далеко не полный перечень пагубного влияния бунтовщических партий на народ. И это к лучшему, господа, да, именно к лучшему, я нисколько не ошибся, и еще раз повторяю: это к лучшему.
Он сделал несколько шагов вдоль стола и продолжал.—Когда в подполье, в обстановке строгой конспирации, действуют революционные партии, вы все знаете, наша работа существенно затруднена. Революционеры менее активны и более осторожны, совершенно по-другому складывается обстановка в период назревания революционного кризиса, во время боевой работы террористической организации социалистов. В такое время революционеры вынуждены несколько ослабить конспирацию, они предпочитают рисковать, они выходят из своих подземелий, чтобы отдать себя вихрям и бурям революции. Надеюсь, господа, вы догадываетесь, что деятельность Охранного отделения в это время должна быть особенна активна. Однако в данный период революционеры все же колеблются. Эсеры в своем ЦК дебатируют, начинать террор или нет, большевики так и не могут решить, объединяться им с меньшевиками или нет. И те и другие видят зависимость развития революции от решения этих вопросов. Поскольку мы с вами, как это ни печально для революционных партий, являемся их составной частью, позвольте, господа, высказать свою точку зрения и поделиться своими соображениями.
Зубов молча подошел к своему месту во главе стола, но не сел, а положив руку на спинку кресла, продолжал:
-- Мы должны поощрять террор, мы должны поощрять революцию.
-- Как! Что вы говорите?! -- первым не выдержал полковник Малахов.
На лицах остальных жандармов появилось выражение недоумения и растерянности.
-- Вас это шокирует, господа? Я могу вас понять, но поймите и вы меня. Пора уже привыкнуть к тому, что у нас здесь не Третье отделение собственной Его Императорского Величества тайной канцелярии—мы работаем в Особом отделе Департамента полиции и методы нашей работы особые, прошу не забывать. И мне странно слышать от Вас, Виктор Викторович, (он всегда называл своих подчиненных по имени и отчеству, стремясь тем самым подчеркнуть свою принадлежность к невоенному сословию) то, что вы не понимаете сущность методов работы нашего ведомства.
-- Позвольте, Петр Васильевич, -- не унимался Малахов, -- террор—это жертвы, это гибель государственных особ, это удар по спокойствию Империи. Мы должны, в силу данных нам полномочий, пресекать действия злоумышленников, арестовывать их и предавать суду еще до того, как они попытаются совершить злодеяние.
-- Прекрасно! Браво, Виктор Викторович, -- похвальная гуманность и не более, не более. В терроре работает наш лучший сотрудник, он входит в число руководителей боевой организации, и если удается террористический акт, дивиденды его возрастают, он поднимается по лестнице партийной иерархии, а может быть, встанет во главе партии. Скажите, что лучше, иметь своего агента в числе высшего руководства партии, или арестовывать революционеров, готовящих теракт, бросив тем самым тень подозрения на нашего сотрудника?
-- Но жертвы..?
-- Борьба не бывает без жертв, -- отрезал Зубов в ответ на чью-то реплику.—Я спрашиваю, господа, что лучше?
Наступила полная тишина, никто не хотел отвечать на столь каверзный вопрос, заданный шефом. Наконец слова попросил подполковник Гаранин. Окинув присутствующих своим холодным безразлично-презрительным взглядом, он сказал:
-- Мне кажется, господа офицеры, лучше подымать нашего человека на верхи партии, тогда в нашей власти будет вся партийная организация, которую мы сумеем заставить работать по нашему сценарию.
-- Вот именно! -- поддержал своего помощника Зубов. — Когда террористический акт удался, можно арестовывать всех, кроме нашего сотрудника. Напоминаю, что в случае ареста их ждет смертная казнь, в то время как за попытку террора отправляют всего лишь на каторгу. У кого какое мнение, прошу высказываться, -- оглядывая каждого из присутствующих, сказал Зубов.
-- Позвольте мне, Петр Васильевич? -- раздался голос молодого сотрудника отдела, ротмистра Никорюкина.
-- Пожалуйста.
-- Цель революционеров, идущих в террор, не только, даже не столько, убийство того или иного государственного лица, деятельность которого они сочли, так сказать, антинародной -- основная цель террора—это сигнал к революции. Поощряя террор, мы будем поощрять революцию...
-- Совершенно верно, -- перебил его Зубов, это и есть наша цель. Послушайте, господа, я звал вас работать по-новому, мы добились ощутимых результатов в организации политического розыска, но мы стоим только в начале того славного пути, который пройдем, и который приведет нас к полной победе, к искоренению революционной заразы.—Глаза его загорелись, на щеках появился болезненный румянец, он весь выпрямился и подался вперед, гневно сжимая кулаки. Во всем его облике было что-то не от мира сего—сейчас он становился великим.  -- Революция станет ситом, сквозь которое мы пропустим все партии. Она позволит нам отделить, арестовать, уничтожить самые активные элементы революционных организаций и оставить в них тех лиц, которые сотрудничают с нами. Если мы будем умело вести свою работу, то поднимем авторитет наших агентов, благодаря именно революции, на небывалую высоту. Они выйдут из нее признанными вождями. Только таким образом мы достигнем двоякой цели: полностью подчиним себе деятельность социалистических партий и ликвидируем их вождей, прежде всего тех, кто до фанатизма предан революционной идее, а не нам.
-- А если революция победит? -- задал вопрос молчавший до сих пор штабс-капитан Гребенщиков.
-- Ха-ха-ха, -- рассмеялся Зубов.—Эту революцию закажем мы, она будет разыгрываться по нашему сценарию и, следовательно, обречена на поражение. Внутренняя агентура позволит нам знать основные планы заговорщицких центров и мы будем либо поощрять то, что нам выгодно, либо пресекать невыгодное. Мы будем способствовать этому, как через своих агентов, так и через контакты с правительством, тем акциям, которые требуют максимального количества жертв со стороны революционеров, и, наоборот—не поддержим той работы, которая будет бескровной.
-- Теперь я начинаю понимать всю громаду наших замыслов! -- поглядывая то на одного, то на другого из своих товарищей, сказал полковник Малахов.
-- Петр Васильевич! Господин полковник, вы великий человек!  -- не скрывая своего восхищения, воскликнул ротмистр Никорюкин.
-- Полноте, господа, моя цель поставить нашу работу на новый уровень, добиться соблюдения порядка и спокойствия, благополучия и законности. Выполняя ту высокую миссию, которая возложена на меня сами Государем Императором.
При упоминании царствующей особы, лица жандармских офицеров тот час же посуровели, а глаза засверкали, наполняясь верноподданным блеском. Только полковник Гаранин сохранял полное полупрезрительное спокойствие и мускулы на его лице ни одним движением не выдали в нем истинных чувств. Он прекрасно знал своего шефа; как тот загорается, импровизируя, умеет убеждать и зажигать близких ему людей или тех, кто вынужден общаться с ним. Он, как никто другой, понимал, что масштабные замыслы, изложенные Зубовым, легкими кажутся только на первый взгляд. На самом деле предстоит тяжелая и кропотливая работа, полная разочарований, чреватая неудачами. Добиться поставленных целей будет нелегко, но главное то, как на это посмотрят наверху. По всей видимости, там вряд ли одобрят стремление начальника Особого отдела спровоцировать революцию.
В отличие от Зубова, который, увлекшись, стал забывать о таинственной серии преступлений, касавшихся его лично, Гаранин постоянно помнил об этом: «Лучше было бы сейчас вплотную заняться расследованием этих злодейств, -- размышлял он, -- чем начинать перестраивать работу отдела на новый лад.»
Его осторожный, лисий ум не торопился делать скоропалительные выводы. Он чувствовал, что еще не все кончено, и, может быть, именно неизвестные злодеи станут непреодолимым препятствием на пути самого Зубова и руководимого им отдела.
-- Теперь, господа, несколько слов по существу, -- выдержав положенную паузу, продолжал Зубов, -- социалисты-революционеры будут втянуты в террор—наша работа должна быть активизирована именно в этом направлении.  Их партия, как вам известно, радикальнее, революцию она поддержит и будет играть в ней, пожалуй, самую первостепенную роль, нам остается только способствовать этому. Сложнее обстоит дело с эсдеками, я имею в виду большевиков, вам известно, что после их второго съезда партия расколота. Мы не должны поощрять их объединения, пусть обе партии действуют в революции раздельно. Меньшевики все больше теоретизируют, не отстают от них и большевики, но последние более радикальны, они всей душой за революцию, но им не хватает главного—денег. Для этого, опираясь на агентуру, надо будет подтолкнуть большевиков на экспроприации. Это еще больше углубит раскол в их среде. Вы знаете, что меньшевики отрицательно относятся к экспроприациям. Мы дадим им возможность добывать деньги, но расходовать их под нашим контролем. Руководить эксами должны наши сотрудники. Важно, чтобы вся деятельность большевиков время от времени прерывалась выборочными арестами. При этом прошу помнить, что лучше оставить на свободе некоторых революционеров, чем провалить одного способного сотрудника полиции. Только после консультации с агентом можно начинать аресты. Где удобнее всего их осуществлять. Арест типографий и тех, кто занимается выпуском нелегальной литературы, особенно удачно они будут произведены при покупке и перевозке оружия, боеприпасов и подпольной литературы, сюда входят эксы, крупные партийные совещания и так далее.  Уже к началу революции эсдеки и особенно большевики, должны прийти обескровленными арестами. На место убывших вождей должны прийти наши люди. Важно при этом учитывать следующее: лиц так или иначе преданных нашему сотруднику, и которых он просит не трогать, и наоборот, тех, кто ему мешает, особенно начинает подозревать его, таких необходимо ликвидировать любыми способами. У меня все, прошу высказываться, -- закончил свой зловещий инструктаж Зубов и только теперь сел за стол.
-- Позвольте мне, -- попросил слова подполковник Гаранин.
-- Прошу Вас, Алексей Федорович.
-- Судя по тем данным, которые поступают из агентурных источников в среде большевиков, все больший авторитет начинает завоевывать Ульянов-Ленин.
-- Да, Ульянов, Ленин—это его партийный псевдоним. Он давно интересует меня. Это действительно выдающийся революционер, но продолжайте, продолжайте, Алексей Федорович.
-- Ульянов выступает за централизм и полное подчинение партии ее ЦК, как руководящему органу. Партийная дисциплина не ставится на первое место, в этом он идет в разрез с лидерами меньшевиков, которые считают, что партия должна строиться по типу западно-европейской социал-демократии. Так вот, мне кажется, что централизм, насаждаемый Ульяновым-Лениным, позволит большевикам и, не исключено, всем эсдекам, противостоять всей нашей работе. Если Ленин добьется своего, то принципы конспирации, подпольной деятельности и агитации будут едины, тогда внести разброд не только в идейную борьбу, но и в основы нелегальной работы партии, будет очень трудно.
-- Вот в этом Вы как раз и ошибаетесь, Алексей Федорович, ошибаетесь. И вот почему, -- Зубов прикурил папиросу и, небрежно бросив обгоревшую спичку в массивную пепельницу, продолжил: -- Если партия будет строго централизованной организацией, если ЦК станет ее верховным органом, да еще с диктаторскими полномочиями и воля его будет законом для всех низовых звеньев партии—нам предстоит сосредоточить деятельность агентуры на завоевании видных постов в большевистском ЦК, и таким образом влиять на деятельность всей партии—воспользоваться ленинским централизмом в наших интересах.
-- Сделать это будет чрезвычайно трудно, при том же централизме, Петр Васильевич.
-- Чепуха. Ленин доверчивый человек, хотя и доверяют далеко не каждому. Он человек дела, революционер-практик, прежде всего. Это же он ценит и в людях, и подбирает своих соратников по делам их, и уж чего не терпит, так это пустых слов и заверений. Мы дадим ему практиков.
-- Каким образом?
-- Сейчас, когда в воздухе, как считают в партии, витает дух революции, большевикам и Ленину необходимы материальные средства. Добыть их мы поручим нашим агентам. Ему нужны агитаторы и пропагандисты на заводах и фабриках—он получит их. Не наши люди будут арестованы, наши—нет. Он призывает поднимать рабочих, организовывать стачки, демонстрации, проводить митинги. Наши агенты принесут ему необходимые результаты, тех же, кто не с нами, мы уберем.  Вскоре, если мы будем действовать строго по плану, Ленина будут окружать сплошь да рядом агенты полиции.
-- И тогда его можно будет убрать, -- вставил подполковник Малахов.
Зубов чуть было не сказал «осел», но сдержался и, не подав виду, продолжал:
-- Нет, не надо думать, что мы должны стремиться ликвидировать всех вождей. Нам надо узнать их слабые места и использовать их. Главное, чтобы окружение вождей состояло из наших людей, чтобы они могли влиять на лидера. Это гораздо дешевле и эффективнее, нежели стремление поставить во главе партии наших агентов. Агент тогда будет скован, работа его затруднится, а это верный признак того, что он будет провален. Вождь без соратников ничто, а соратниками должны стать наши люди. Поэтому не препятствовать расколу, а поощрять его, не выступать против централизма, а за централизм, этого хочет Ленин, -- Зубов улыбнулся, окидывая взглядом присутствующих, -- того же хотим и мы.
-- Таким образом, Петр Васильевич, мы будем способствовать революции. Я понимаю, понимаю, это одна из наших целей, но я повторяю, допускаете ли Вы, что сложится ситуация, когда революция может выйти из-под контроля, что тогда? -- глядя Зубову прямо в глаза, задал вопрос штабс-капитан Гребенщиков.
-- В России революция не выйдет из-под контроля. Только чрезвычайные события, ну, например, массовый голод, война, стихийные бедствия могут нарушить наш контроль, но я надеюсь, этого не произойдет. Россия вступила в великую эпоху, она быстро развивается, грядут небывалые по своему значению и размаху реформы, которые непременно увеличат наше могущество. Я думаю, мы будем избегать войн, уроки Крымской войны и Цусимы не прошли даром. Если не будет сильных потрясений, наша, я подчеркиваю, наша революция не выйдет из-под контроля.
-- В любом случае, Петр Васильевич, надо уповать на Господа, -- сказал молчавший до сих пор штабс-капитан Жилин.
-- О Боге мы никогда не должны забывать, сказал Зубов, опуская глаза, и добавил, -- никогда.
Минуту стояла полная тишина, каждый задумался о своем. Ее нарушил начальник Особого отдела:
-- Если нет других замечаний и предложений, прошу начальников подотделов сообщить о состоянии дел в своих подразделениях. Начнем с отдела перлюстрации. Прошу Вас, Сергей Геннадьевич.
Сухонький, болезненный на вид штабс-капитан Жилин, жандармский офицер, которого Зубов привлек к работе в Особом отделе из-за его поистине неутомимой работоспособности, встал, торопливо перевернул несколько листов в своей папке на столе, по-старчески откашлялся и начал доклад.
«Кто? Кто иуда?»—не слушая доклада, спрашивал у самого себя Зубов. После сильно потрясших его череды преступлений, в нем все больше крепла уверенность, что в его Отделе, хоть это звучало абсурдно, находится осведомитель. Он не был уверен в том, что новых преступлений больше не будет, но где нанесут они свой следующий удар, он не знал, и это тревожило больше всего. Ни на минуту Зубов не забывал о случае на седьмой квартире, об убийстве «Фени» и о Людмиле.  По-разному он пытался выстроить эти события в какой-то логический ряд, но логика отказывалась служить ему. Он толком даже самому себе не мог объяснить причины этих преступлений. Другое, что больше всего волновало его, заключалось в мучительно вопросе, как злодеям удалось узнать все подробности относительно квартиры, законспирированного»Фени», Людмилы, его передвижениях. Ну ладно, случай на седьмой квартире и убийство Людмилы можно понять—кто-то мстит ему, пытается вывести его из равновесия, но причем здесь «Феня»? Одно несомненно, -- в Особом отделе сидит провокатор—этого нельзя было опровергнуть, но пока невозможно было и подтвердить.
«Этот?»—спрашивал про себя Зубов, внимательно разглядывая штабс-капитана Жилина, -- «худосочен, молчалив, седые усы, нос с горбинкой, исправный семьянин, покладистый работник: компрометирующего материала почти нет, если не считать того, что был замечен филерами при посещении публичного дома, хотя этого достаточно, чтобы держать его на поводке, как преданного пса. Нет, этот не пойдет, слишком сложны правила игры, а Жилин трусоват. Здесь кто-то работает по-крупному, ставки для него слишком велики. Может быть, этот?»— переводя взгляд на ротмистра Никорюкина, спрашивал он.  «Молод, честолюбив, способный малый. Красивое, почти девичье лицо, голубые глаза, чуть вздернутый нос, благородная осанка, прекрасные манеры. Он, может, но слишком молод, неискушен, легко может прогореть, такому я бы не доверил, а те, кто затеял эту дьявольскую игру, они, может быть, и ищут таких молодых неопытных. Нет, не похоже, еще не дорос. Он, конечно, карьерист, но кто в таком юном возрасте откажется от карьеры, разве что абсолютный баловень судьбы.  Внимателен, покладист, вон как слушает, а что ему для перлюстрации—рутина, но нет—вникает, пытается понять, уяснить все тонкости. Не могу поверить, этот не проходит: дуэлянт, юнец, но талантлив, стервец, далеко пойдет.
Гребенщиков? Полнейший тупица, хотя сыщик отменный, хитер, ловок, в лице плутовство. Кто на улице встретит, не ошибется—филер. Неужели этот может? Корыстен, алчен до умопомрачения. Такого легко купить, но каков исполнитель!  Интеллект его не потянет. Этот загубит все дело, куда ему со свиным рылом, да в калашный ряд. Тупость—вот его главное достоинство, а оно у тех, кто задумал такое, отнюдь не в ходу. Но продаться может. Компромата хоть отбавляй.  Не-ет, здесь нужен человек тонкий, умный, порядочный зверь при этом. Здесь мало информировать, здесь надо участвовать самому. Поэтому и Гребенщиков не подойдет. Кто же, кто же, господи, подскажи!..»
-- Таким образом, через наши руки проходит основное количество писем и другой корреспонденции, что позволяет извлекать очень полезную информацию. У меня все.—
Закрывая свою папку, сказал Жилин.
-- Как Вы соблюдаете режим секретности? -- Задал вопрос Зубов, -- это сейчас очень важно, очень.
-- Признаться, у нас не возникало с этим проблем, -- пожимая плечами, ответил Жилин.—Мы действуем согласно инструкции Министерства Внутренних Дел.
-- А жаль, очень жаль, что Вы не сталкиваетесь с необходимостью соблюдения секретности перлюстрации.
Вопрос был задан явно невпопад, и Зубов, пытаясь как-то загладить свою оплошность, бросился в атаку на недоумевающего Жилина.
-- Будьте бдительны и помните, что каждое ведомство, в том числе и ваше, должно быть  строго законспирировано. Вам ясно?
-- Так точно, господин полковник!
-- Садитесь, Сергей Геннадиевич, прошу Вас, -- обращаясь к Гребенщикову, сказал Зубов.
-- Гм-гм, -- начал тот, -- отдел наружного наблюдения столкнулся с некоторыми трудностями, которые позволяют революционерам уходить от наблюдения. В частности, способ надзора за нашими подопечными сравнительно легок в условиях многолюдных мест и абсолютно невозможен в малолюдных местах. Но здесь мною даны указания, как поступать в таких случаях...
Он бойко продолжал свой доклад, но Зубов уже не слушал его.  Мозг сверлила одна и та же мысль. Она стала теперь навязчивой, липкой, охватила его полностью, подчинив себе.  «Малахов? На втором месте возле меня после Гаранина.  Достаточно информирован, но абсолютно не знает ни псевдоним, ни сферу деятельности «Фени». Малахов много не знает, но вполне может узнать. Станет ли? Ленив, сребролюбец, но опытен в деле сыска, может держать язык за зубами. Способен ли он? Сидит, дремлет, а не заметишь ведь, ох, хитрая лиса, проныра, несмотря на то, что ленив. Располнел, обрюзг, под глазами мешки, крупный нос, любит выпить, обжора, пухлые губы, всегда искривлены в недовольной улыбке, двойной подбородок—настоящий боров. Служил в войсках, засиделся в полковниках, а все—лень, давно бы был генералом.  Скандальный тип и зануда, въедлив. Этот не пойдет—лень.  Компрометирующий материал? Почти нет, зато на его жену достаточно, а он у нее в руках. Нет, этот не станет, туповат и к тому же трус. Важно, что знает, или догадывается о компрометирующем материале на жену, а следовательно, ввяжется—будет опасаться. Малахов отпадает, черт с ним, этот скоро в отставку, устал служака.
Гаранин,»—переводя взгляд на того, подумал Зубов.  «Алексей Федорович—восходящая звезда русского политического розыска. Если я уйду—он возглавит Особый отдел, лучшей замены не найти. Этот все может. Презренный тип, хоть и люблю его—душевный человек. Который раз подозрение падает на тебя. Гаранин знает все, ну почти все, от него ничего не скроешь. Тоже служака, строг, сдержан, наблюдение за ним ничего не дает, встречается с агентами.  Стоп! А если через них? Пожалуй, в этом что-то есть. Меня моим же оружием, но не может быть? Но это же Гаранин. Нет, какой ему резон, метить на мое место, но он и так не задержится в этих чинах, что ж ему рваться? Трудно поверить, Гаранин... он знал о Людмиле, знал, что я отказался ее завербовать, но о наших с ней отношениях... хотя я поручил ему расследование. Несомненно, он знает все в деталях. Итак, Гаранин—это тот, кто располагает всей информацией. Ах, Алексей Федорович, Алексей Федорович, душа твоя— потемки... Безупречный послужной список, ни одного взыскания, основательная подготовка, большой опыт, настоящий талант. Где начинал? Кажется, в губернском жандармском управлении Нижнего Новгорода. Откуда родом? Ах, черт, не знаю, да и существенно ли? Компрометирующий материал? Нет, если не считать подложного, но Гаранин выкрутится, слишком осторожен, слишком. Та-а-ак, Гаранин последний, кому известно все, он информирован больше, чем кто-либо из этих. Вероятность того, что он иуда, велика, но как проверить? Отстранить от дел? Услать за границу?  Арестовать? Помилуйте, за что? Лишиться такого сотрудника тяжело—он первая скрипка в оркестре, жаль. Но, как ни крути, а он под подозрением. А если откровенно поговорить, вдруг проговорится? Не-е-ет, этот знает меня хорошо, его не проведешь. Так, Гаранина под особый контроль, меньше ему доверять, если враг, все равно попадешься.
-- ...Во время нашей работы мы часто сталкиваемся с общей полицией, -- продолжал штабс-капитан Гребенщиков, -- надо заметить, что полное непонимание службы наружного наблюдения со стороны общей полиции, срывает надзор и не только не оказывает помощь филерам, но часто является для них помехой.  Я бы хотел попросить Вас, Петр Васильевич, разобраться в этом деле и добиться дополнительных инструкций для общей полиции, дабы ее представители не препятствовали агентам наружного наблюдения. У меня все.
-- Достаточно. Считайте, что ваша просьба уже выполнена. Я надеюсь, что наше сегодняшнее заседание пойдет на пользу и уровень работы будет повышен, -- подытожил Зубов.—Хочу напомнить, как важно при нашей работе соблюдать режим строжайшей секретности. И я должен Вас предупредить, господа, есть подозрения, что в отделе работает осведомитель.—Зубов замолчал, ожидая, какое впечатление произведет сказанное на присутствующих. На лицах жандармских офицеров появилось нечто, похожее на растерянность и изумление. Первым нарушил молчание полковник Малахов.
-- Этого не может быть! Это исключено!
-- Нет! -- жестко перебил его Зубов.—Основание подозревать каждого у меня есть.
-- Каждого? -- растерянно протянул штабс-капитан Гребенщиков.
-- Всех.
-- Но, господин полковник, так нельзя работать. Сотрудники должны быть в курсе всех дел, только там можно добиться слаженности действий.—Не скрывая возмущения, сказал молчавший до сих пор подполковник Гаранин.
-- К агентуре, -- почти не разжимая губ, процедил Зубов, -- я никого не допущу. Никого!
-- Успокойтесь, господа, -- взволнованно заговорил штабс-капитан Жилин, -- Петр Васильевич совершенно правомочен подозревать. Мы ведь работаем в таком месте, где утечка информации значит очень много и может стоить кому-то жизни, об этом нельзя забывать. Петр Васильевич располагает фактами?
Снова воцарилась тишина. Зубов не спеша закурил еще одну папиросу, щурясь от дыма, сказал:
-- Гибель «Фени», провал седьмой конспиративной квартиры, странные личности, которые знают наисекретнейшую информацию, при этом кто-то сообщает даже о перемещениях начальника Охранного отделения, таков далеко не полный перечень всех фактов. И посему я вынужден предупредить всех присутствующих здесь: двойной игры я не потерплю, у меня достаточно власти, чтобы добиться пресечения подобных действий.
Он пошел на этот шаг умышленно. Напугать, заставить осведомителя осторожничать, а тем самым несколько уменьшить свою активность для того, чтобы выиграть время, а заодно подстегнуть своих сослуживцев быть бдительнее.
-- На этом я бы хотел закончить наше заседание. Напоминаю, господа, ничему не удивляться, ничего не недооценивать и строго выполнять все предписания, Напоминаю и том, что Вам следует подумать, почему из Особого отдела происходит утечка информации, а заметив некоторые подозрительные явления, доложить мне немедленно. У меня, к сожалению, нет другого выхода, я вынужден подозревать всех. Я не знаю иного источника, который был бы столь глубоко осведомлен о работе отдела. К сожалению, как мне кажется, этот источник среди нас. Рано или поздно он будет раскрыт, но сейчас он ведет смертельно опасную игру... Все свободны.
Зубов встал и принялся собирать свои бумаги со стола.  Офицеры один за другим раскланялись и покинули кабинет. За окном уже было темно, сыпал густой и мелкий снег, зима обещала быть долгой и морозной.
Зубов сложил бумаги в папку, засунул ее в ящик стола и запер его на ключ. Затем подошел к вешалке, снял пальто, как вдруг в кабинет постучали и в дверях показалось лицо адъютанта Акулина.
-- Разрешите, господин полковник?
-- Что случилось? -- едва всунув руку в рукав пальто, недовольным тоном спросил Зубов.
-- К Вам срочно просится агент наружного наблюдения Некрасов.
-- Какого дьявола! Что ему надо?
-- Не знаю, говорит, что должен об этом доложить Вам лично, очень просит, срочное дело.
-- Он что, забыл о субординации? -- повесив пальто на крючок, раздраженно спросил Зубов.
-- Нет, но у него лично для вас очень важное сообщение, говорит, Вы знаете.
-- Я ничего не знаю! -- выругался Зубов.—Ладно, зови.
В кабинет почти ворвался молодой, лет двадцати восьми, человек, лицо которого показалось Зубову знакомым.
-- Разрешите войти, Ваше благородие? Агент наружного наблюдения Некрасов.
-- Чего тебе? -- исподлобья глядя на него, спросил Зубов.
-- Нашел.
-- Что нашел?
-- «Воробья».
-- Что?! Немедленно закрой дверь! -- Зубов даже вздрогнул при упоминании этого прозвища и живо представил себе, как совсем недавно тряс этого молодого парня у дома Людмилы, и просил, почти умолял выследить, отыскать того типа с подпрыгивающей, воробьиной походкой.
-- Садись, -- указывая на стул поближе к себе, сказал он.—
Где ты его выследил?
-- На Обводном канале, Ваше благородие, от службы я освободился, иду, значит, кой-чего купить хотел. Смотрю он, аль не он? Вроде похож, и походка воробьиная,и пальто на нем как будто тоже, воротник поднят, шляпа...
-- Лицо? Особые приметы? -- прервал его Зубов.
-- Молодой, лет тридцать, бородка коротко подстрижена, глаза вроде голубые, вот.
-- И все?
-- Больше ничего приметного, Ваше благородие.
-- Ты его вел?
-- А как же. Заметил он быстро, ловкий тип. Хотел было оторваться, но мы тоже не лаптем щи хлебаем. Выследил я его-таки, Ваше благородие.
-- Где? Он взят?
-- Там же, недалеко, на Обводном канале, дом 3.
-- Федька там, Ваше благородие.
-- Какой еще Федька?
-- Виноват, Федор Степанов, мой напарник.
-- Так он взят или нет?
-- Не успели, Ваше благородие, в подъезд забежал, каналья.
-- Идиоты! Кретины! Вести и не взять.
-- Виноват, виноват, -- лепетал филер.
-- Ты его хорошо запомнил, опознать сможешь?
-- Смогу, конечно.
-- А Федька?
-- Тот только по приметам, но он пскопской, башковитый.
-- Что ж Вы его не взяли, а?
-- Виноват, Ваше благородие, виноват...
-- Да что ты все заладил, черт тебя возьми! Где он? Поди ушел теперь. Ах болваны, ну надо же. Едем немедленно! Быстро пролетку! Акулин, -- позвал он адъютанта, -- отряд жандармов к Обводному каналу, дом номер три! Поднять по тревоге полицию! А ты чего стоишь? -- крикнул он застывшему у двери филеру, -- Бегом марш в пролетку! Едем!
Не прошло и часа, как дом был оцеплен, все ходы и выходы перекрыты, а жандармы уже врывались в каждую квартиру. Еще через час дом был перевернут и выпотрошен до дна. Но найти и задержать «Воробья» не удалось—облава оказалась безрезультатной. Стоявший возле дома в ожидании полиции и жандармов филер Степанов клялся, что указанный тип из дома не выходил.
Зубов был вне себя от ярости. Самолично он участвовал в обысках, внимательно осматривал все квартиры, черный ход, допрашивал жильцов, но все было тщетно—«Воробей» исчез, как в воду канул.
«Одно из двух, -- размышлял, немного поуспокоившись, Зубов, -- либо ушел проходными дворами, либо сумел затаиться где-то в доме. Какая глупость, какая глупость! Кретины, болваны, какая топорная работа, опять импровизация!
Ему казалось, что задержи он «Воробья», и все пойдет как по маслу, запутанный клубок преступлений будет распутан, и он отомстит, как он страшно отомстит. Но тот, кто мог положить начало успешному расследованию, сумел уйти, а угроза новых таинственных и дерзких преступлений осталась. От бессилья и злости хотелось буквально стучаться головой о стену, выть от досады и тоски.
В ярости накричав на всю эту свору стражей порядка, забыв, как обещал, отблагодарить умного филера Некрасова, Зубов прыгнул в пролетку и умчался к себе.


ГЛАВА 6


Вот уже более месяца Особый отдел Департамента полиции буквально лихорадило: ни днем ни ночью не гас свет, сюда бесконечной чередой приходили и уходили какие-то люди, старшие из летучего отряда филеров прибывали с важными сообщениями и получали новые указания. Аресты почти прекратились. Охранка занималась расстановкой сетей. Страна стояла на пороге потрясающих событий.
И вот уже более месяца по России гуляла черная сотня. Волна погромов и диких антисемитских расправ прекратилась, оставляя после себя плач и слезы, разграбленные дома и пепелища. Чья-то безжалостная рука направляла темные силы, и они бесновались, пользуясь своей безнаказанностью. Казалось, Антихрист выпущен из своего заточения, и добивается царства.
Огромное многоголовое тело народа вздымалось, как океанская волна, гонимая ураганом негодования. Гнев и бесстрашие, жажда справедливости и свобод—выплеснулись на улицы.  Устои могущественной империи стали колебаться.  Неизвестность, страшная своей теменью, грозовой тучей нависла над Россией. В кажущемся хаосе морозных декабрьских дней таилась какая-то закономерность, но в бесовстве повседневности ее невозможно было определить.
Гул, взявшийся невесть откуда, все нарастал и нарастал.  Казалось, сама многострадальная земля гудит и стонет, грозя исторгнуть из своего материнского чрева уродливое дитя— порождение бесконечного насилия.
Волна политического террора, потрясшая Россию с начала века теперь, как будто, пошла на убыль, но грозила прокатиться вновь, сметая перед собой и правых и виноватых, слепо унося в могилу безвинных. И нелегко было понять, откуда и почему в годы высокой экономической динамики, невиданных темпов роста промышленности, взялись и ропот, и стон, и боль, и гнев, бесстрашие бойцов за правое дело. Словно Бог покинул эту страну, отверг от себя ее народ, проклял его за грехи в поколениях. И катилась Россия-матушка в пропасть, уготованную бесами.
-- ...Вы понимаете, о чем я говорю? -- раздался голос из полумрака, необходимо настаивать, требовать, подталкивать, ну что же Вы?
-- В партии нет единого мнения, -- ответил голос человека, одна часть лица которого была освещена полоской света, другая скрыта лохмотьями мрака.—Россия колеблется, колеблется и партия. Страна не готова к революции, влияние социал-демократов на рабочих еще недостаточно сильно, они могут не поддержать призыв к вооруженному восстанию. В партии считают, что начать должны рабочие, а те неактивны.
-- Прекрасно! Очень хорошо, рабочие и начнут. Не бойтесь, ваш прогноз о том, что завтра, послезавтра рабочие выйдут на площади, полностью оправдается. Зовите же их к топору, черт возьми!
-- Очень сильна оппозиция вооруженному восстанию со стороны Орлова, к его мнению прислушиваются.
-- Где находится этот Орлов? Завтра же он будет арестован.
-- Нет, нет, что Вы! Его нельзя просто арестовать, он примиренец, а для меня это очень важно.
-- Хорошо. Мы не будем этого делать, но послушайте, мы можем его так скомпрометировать, что ему придется устраниться. Он перестает быть авторитетом и его будут подозревать в провокаторстве.
-- Как Вы собираетесь это сделать?
-- Довольно просто. Вы сообщили, что Орлов по решению ЦК должен отбыть за границу, так?
-- Так.
-- После того, как он уедет, мы произведем массовые аресты, тех лиц, которые Вы нам назовете. Таким образом, подозрение в сотрудничестве с Охранкой падет на Орлова. Вас устраивает такой вариант?
-- Да, вполне. С устранением Орлова, я думаю, мне удастся переломить большинство на сторону тех, кто считает, что революция назрела.
-- Будьте активны, помните, все уже готово, Вы станете пророком, можете не сомневаться, пророком русской революции. Как у Вас с деньгами?
-- Средств в партийной кассе чрезвычайно мало, боюсь их недостаточно для того, что вооружиться.
-- Хорошо, мы с Вами решим это. А как обстоят дела с эксами?
-- Плохо, сильная оппозиция, очень сильная.
-- Кто? Назовите имена, мы уберем этих людей. Они не будут Вам мешать. Вы должны выступить в защиту идеи экспроприаций, а еще лучше, если Вы организуете их.
-- Я?
-- Да, именно Вы. Подумайте над этим. Вам нечего терять, мы Вас поддержим. Но если эксами займутся другие, они будут уничтожены.
-- Поощряйте фанатиков, хвалите их. Лучше, если Вы сумеете внести в партию дух нечаевщины, Вы знакомы с его Катехизисом?
-- Знаком, однако в партии его не поддерживают.
-- Так сделайте все, чтобы его поддерживали, но незаметно, исподволь.
-- Вы знаете, он нечаевец.
-- Неужели?
-- Да, он очень высокого мнения о нем, требует отыскать все, что тот написал и опубликовать.  Заявляет о необходимости усвоения революционной средой идей Нечаева.
-- Поддержите его. И вообще, смотрите ему в рот. Он для Вас идеал, непререкаемый авторитет. Подавляйте инакомыслящих, пусть думают так, как он. Он авторитарен и это хорошо, в этом он действительно нечаевец, держитесь его точки зрения.
-- Он может пойти очень далеко.
-- Не допустим. Скажите, как отнеслись в партии к убийству «Фени»?
-- Убийству? Он убит?
-- Да, самоубийство инсценировано. «Феня» повешен.
-- Но в партии это было расценено, как малодушие товарища, были толки о том, что «Феня» провокатор. В печати, однако, был опубликован некролог.
-- Так значит это не суд партии?
-- Нет, нет, агент пользовался в партии огромным авторитетом. Эта смерть была для всех утратой.
-- Странно... Кто его убил?
-- Вы не знаете?
-- К сожалению нет. Вам не кажется, точнее Вы не замечали, что где-то действует еще одна сверхтайная организация революционеров или злодеев, в партии не заходили разговоры об этом?
Зубову показалось, что в темноте блеснули глаза собеседника. Или это только показалось? Тут же он подумал, что не видит лица собеседника и не может заглянуть ему в глаза. А Зубову именно сейчас захотелось посмотреть в эти глаза. Он будто почувствовал пронизывающий взгляд. Они какое-то время смотрели в невидимые глаза друг друга, а затем собеседник заговорил спокойно:
-- Нет, признайтесь, не замечал ничего подробного. А что, действительно все так серьезно.
-- Не знаю, не знаю... Послушайте, Вы не замечали, ну может не обращали внимание—среди членов партии, ваших товарищей, человека с этакой подпрыгивающей воробьиной походкой?
-- Нет, не обращал внимание, -- как-то поспешно ответил агент и Зубову показалось, что на этот раз собеседник не пронзил его взглядом, а наоборот, отвел глаза. Ох уж, эта темнота! Как она была некстати сейчас.
-- Понаблюдайте.
-- Хорошо.
-- Итак, Вам все ясно, линия революции должна победить. Максимум осторожности, никакой самодеятельности. Все Ваши шаги должны быть согласованы со мной лично. Никому не доверяйте. Шифр Вы знаете?
-- Да, недавно получен новый.
-- Пользуйтесь им. Дерзайте, Вы стоите на пороге решающих событий. И помните, максимум конспирации.—
Сделав паузу добавил, -- Берегите себя. Все. Уходите.


После нескольких бессонных ночей, Зубов пришел на одну из конспиративных квартир и заснул мертвым сном.  Он провалился в липкий, сырой туман, словно ушел из этого мира, но не попал в другой. Ему не снились сны, почти восемь часов полного провала во времени и пространстве, которых было для него слишком много. С тех пор, как Зубов возглавил Особый отдел, он спал не более четырех часов, а в последние, до предела напряженные дни, вовсе обходился без сна. У него не было своей квартиры—иметь постоянное жилье было опасно, поэтому Зубов регулярно менял адреса своих ночевок. После происшествия на седьмой квартире он перестал кому-либо, даже своему помощнику, сообщать, где он собирается остановиться на ночь. Только поступая таким образом, он мог чувствовать себя спокойно. И все же отправляясь на конспиративную квартиру, он долго петлял по городу, внимательно приглядываясь нет ли хвоста, и лишь убедившись, что за ним не следят, недалеко от дома отпускал извозчика и проходными дворами, через черный ход приходил на квартиру. Он выбирал квартиры с одной, или, в крайнем случае, с двумя, но не более, комнатами. Войдя в помещение, он в первую очередь внимательно осматривал каждый угол, только убедившись, что в доме никого и ничего нет, он мог собраться с мыслями, проанализировать истекший день и уснуть тяжелым сном.
Круговорот событий последних дней так увлек его, что он забыл об осторожности, перестал далеко вперед просчитывать каждый свой шаг. З эти дни не произошло ничего, что было бы похоже на возобновление преследования или пытку неизвестных злоумышленников напомнить о себе. Зубов относил нормализацию обстановки на счет тех мер предосторожности, которые он поспешил принять после гибели Людмилы. К нему снова вернулось чувство легкой самоуверенности, даже какой-то бравады, дерзости. Страсть к авантюре, вечно живущая в нем, снова напомнила о себе, тем более, что задуманное осуществлялось, события развивались по плану. Встреча только с одним агентом, сумевшим за короткое время продвинуть в ЦК большевиков и игравшим в нем видную роль, убедила его в том, что через агентуру но добьется поставленных целей. Важно было также, что его агент имел влияние на лидеров большевиков—это существенно облегчало дело.
Между тем, события в стране нарастали как снежный ком. Волна стачек и демонстраций прокатились по всей России. Агенты Охранки, разостланные на фабрики и заводы, будоражили сознание рабочих. Зубов правильно рассчитал, не эсдеки и не эсеры пойдут на заводы и фабрики—туда пойдут беспартийные, люди из народа им больше поверят. Это будут заинтересованные лица и, когда поднимутся рабочие, революционные партии будут вынуждены вступить в борьбу, чтобы руководить восставшим пролетариатом...
Он проснулся от крика и беспорядочной перестрелки. За окном слышались стоны и вопли, ржание лошадей, сухие трески револьверных и винтовочных выстрелов. Зубов встал и хотел было подойти к окну, посмотреть, что там творится, но неожиданный звон разбитого стекла заставил его немедленно лечь на пол. Пуля, влетевшая в окно, просвистела высоко над головой и врезалась в стену напротив. Декабрьский холод стал тот час же проникать в теплое помещение и голоса, и выстрелы были слышны отчетливей, но о чем кричали за окном, по-прежнему разобрать было невозможно.
-- Так ведь и убить могут, -- сказал он вслух и пополз к стулу, на спинке которого еще вчера он сложил одежду. Он собрал ее в ворох и так же ползком пробирался в соседнюю комнату, где единственное окно выходило в глухой двор. Наспех одевшись и кое-как повязав галстук, он покинул конспиративную квартиру и вышел на улицу.
Там творилось что-то страшное. Конные отряды казаков и жандармов с диким свистом и гиканьем гонялись за рассыпавшимися по всей площади людьми. Люди пытались оказывать сопротивление чем только можно у кого-то в руках была доска, у кого икона с ликом Божьей Матери, кто вообще снял пальто и пытался им защититься от казацкой шишки, у кого ничего не было протягивал голые руки навстречу острому клинку. Это было настоящее побоище.  Безоружных людей настигали и тут же рубили шашками.  Окровавленные трупы, отдельные кусочки человеческого тела валялись повсюду. Но казаки и жандармы, словно обезумев от крови, не знали пощады.
Зубов в ужасе прижался к стене дома, ноги словно парализовало—он не мог ступить и шагу. Вдруг один из казаков, лихо рубанув шашкой безоружного парня в рабочем картузе, неожиданно развернув коня, галопом направился прямо на Зубова. Шашка в его руке дико блеснула, и Зубов с ужасом услышал, как смертоносный металл со свистом разрезал морозный воздух: еще минута и все будет кончено.
-- Стой-о-ой!! -- что есть силы закричал Зубов.
Но казак, озверевший от крови, не услышал крика.
Зубов отвернул лацкан пальто, указывая казаку на полицейский жетон: -- Я из полиции! Сто-о-ой!
Казак не реагировал. Шашка сверкнула и обрушилась на Зубова. Тот успел отскочить в сторону и почувствовал, как ветерок промелькнувшего клинка коснулся его щеки.
-- О, холера! --  взревел казак и снова повернул коня на Зубова.
-- Я из полиции, кретин! --  кричал тот, пятясь к подъезду.
Новый удар был сильнее прежнего, но и в этот раз он успел увернутся. Теперь Зубов не стал еще раз испытывать судьбу и соскользнул в подворотню. Казак последовал за ним.
-- Идиот! -- кричал Зубов, пятясь вглубь двора.— Ты что не слышишь, я из полиции!
-- И-и-эх ! -- крикнул казак, подстегивая лошадь.
Новый удар шашкой на этот раз задел рукав его пальто, но клинок не коснулся тела. Зубов бежал, стараясь успеть, к груде каких-то ящиков в углу двора. Казак не унимался, его лошадь взлетела на дыбы, выбросив из-под копыт куски грязного снега, устремилась к жертве. Зубов весь взмок, пока не достиг укрытия.  Здесь, дрожащей рукой, он достал свой револьвер, быстро развернулся и прицелился. Стрелок он был никакой, но в этот раз все четыре выстрела достигли цели.
Всадник вскинулся вверх, затем наклонился вниз и рухнул в снег.  Лошадь жалобно заржала и ткнула в еще теплое лицо хозяина, который смотрел широко открытыми глазами в свинцовой квадрат петербургского неба.
-- Готов, -- прошептал Зубов, не испытывая никакой жалости к убитому. Он вытер рукавом пот со лба, сунул револьвер в боковой карман пальто и, не оборачиваясь, пошел прочь.
Толпа была разогнана, исчезли казаки, стояла гнетущая тишина, изредка прерываемая винтовочными выстрелами, которые доносились из-за соседних домов, да стонами раненых. Найти извозчика в такое время было невозможно. Зубов прошел один квартал и на углу дома заметил спасательную фигуру полицейского.
-- Кто таков? -- спросил тот, едва Зубов приблизился.
-- Полковник Зубов, из Департамента полиции.
--Господин полковник...
-- Мне нужен извозчик, -- перебил его Зубов, -- тот час же.
-- Где же его взять, попрятались все, Ваше благородие.
-- Достань хоть из-под земли.
Вскоре Зубов сидел в своем кабинете и торопливо перебирал бумаги на столе. Через минуту прибыл подполковник Гаранин. Лицо его было как всегда серьезно, хотя опытный глаз Зубова успел заметить на нем отпечаток приподнятости и даже удовлетворения.
-- Началось, Петр Васильевич. Гапон вывел людей на Дворцовую площадь. В других местах наши сотрудники так же сумели поднять рабочих, все идет по плану.
-- Что революционеры?
-- В полной нерешительности. Очевидно, они почувствовали, что все это грандиозная провокация.
-- Откуда такие выводы?
-- Они выступили против демонстрации и убеждали рабочих не идти к государю.
-- Плохо работаем, плохо.
-- В Петербурге начал заседать Совет...
-- Арестовать этих либералов, нам нужна кровавая революция, а не парламентаризм.
-- Есть ли в этом резон?
-- Пусть поболтают немного. Не то все, не то, Алексей Федорович, нет размаха.
-- Власти переусердствовали: войска, казаки, полиция -- были приведены в состояние боевой готовности еще до начала массовых  демонстраций.
-- Ох уж эти перестраховщики из Департамента. Да, а что у нас эсеры, боевая организация?
-- Есть сведения, что готовится террористический акт против Министра Внутренних Дел.
-- Что ?!
-- Но агент не подтвердил этих намерений.
-- Нельзя допустить убийства.
-- Правильно. Сейчас важно так повернуть, чтобы революция захлебнулась в крови. Будет спад, первый удар переживается болезненно, но мы всячески поддерживать пожар. Пусть будут террористические акты, эксы, пусть строят баррикады. Мы выведем их из подполья, втянем в борьбу и уничтожим. Пусть наши люди терроризируют население, дайте знать черной сотне — время настало. Втяните сюда эсеров, их боевые группы должны вступить в борьбу. Агенты обязаны всячески поощрять создание таких боевых групп.
-- Связь сейчас затруднена, Петр Васильевич, агент рискует быть раскрытым.
-- Используйте запасной вариант. Но помните, когда революция достигнет высшего подъема, необходимо вывести наших агентов из-под удара. В этом хаосе они могут погибнуть. Что Ленин?
-- Ульянов прибыл в Россию.
-- Прекрасно. Есть какие-либо сведения о том, как он относится к вооруженному восстанию?
-- Он всецело поддерживает именно такой путь.
-- Поддержите его. Но не втягивайте в революцию, его надо беречь. В случае опасности обеспечьте ему переход границы.
-- И еще, Петр Васильевич, «Кондуктор» сообщает: Ленин настаивает на создание организации, которая будет способна преследовать и обезвреживать шпионов.
-- Ну и что? Об этом большевики твердят уже давно.
-- Все гораздо серьезнее. Он заявляет, что перебить шпионов нельзя, а создать организацию, выслеживающую их и воспитывающую рабочую массу можно. Да, Петр Васильевич, могу порадовать сообщением — крупные фигуры революционного движения возвращаются из-за границы. Но у эсеров большие идейные расхождения в вопросе о применении террора. И еще, мне кажется, что «Виктор» ведет двойную игру.
-- Чем это можно доказать?
-- Пока ничем. Разве только вот сообщением о подготовке покушения на министра.
-- Что же здесь Вас настораживает?
-- Эсеры решили временно отказаться от террора на период революции, хотя боевую организацию решено не распускать, а вот «Виктор» говорит о подготовке покушения. Кому верить?
-- «Виктору». Террор могут организовать одиночки, для них решение ЦК еще не закон. И, знаете, я верю «Виктору».
-- Я только высказал свои сомнения.
-- Согласен. Можем ли мы перепроверить сведения, полученные от «Виктора»?
-- Уже проверены.
-- И что?
-- Расхождений нет, но кто-то предложил крупную акцию-взрыв Охранного отделения.
-- Кто же этот герой?
-- Пока неизвестно.
-- Нельзя ничего недооценивать. Проверьте это. И снова тайны. Может быть, у Вас есть еще что-то?
-- Не знаю, как и сказать, -- помялся Гаранин.
-- Говорите, не надо тянуть.
-- Убит Некрасов.
-- Как убит?
-- Выстрелом в упор наповал.
-- В перестрелке?
-- Нет, это было еще до начала основных событий.  Вчера он поздно ночью возвращался к себе домой, его видел один из филеров, кажется, Федор Степанов.  Сегодня утром, когда этот Степанов зашел к Некрасову, тот был мертв.
-- Значит он убит у себя на квартире? -- по лицу Зубова скользнула тень бледности, он как-то весь пожелтел и нахмурился.
-- Как удалось определить, убийство произошло между двумя и тремя часами ночи. К нему постучали, Некрасов пошел открывать и впустил посетителя, когда же он оказался с ним в большой комнате, тот и сделал выстрел.
-- Филеры гибнут часто, но на улице. Почему же этого застрелили в его же квартире?
-- Мне кажется, Петр Васильевич, это все тот же почерк, связанный с предыдущими злодействами.
-- В такое время, когда развернулись все эти события, нам только не хватало возобновления прежних зверств... Вы говорите, что почерк тот же, но Некрасов не был убит в ванной.
-- Не в этом дело. При попытках выяснить мотивы преступления, возникают одни и те же вопросы: кто мог знать, что Некрасов филер, кто мог его выследить, с какой целью совершенно убийство, почему это преступление на первый взгляд выглядит бессмысленным и что мог знать рядовой филер?
-- Лицо.
-- Что?
-- Лицо—вот главное, что может знать филер, за что Некрасов и поплатился жизнью. Позавчера Некрасов был у меня, я заинтересовался одним типом и поручил Некрасову выследить его. Он выполнил данное поручение, но взять подлеца не удалось. Некрасов мог его опознать и снова возобновить слежку,  вот за это его и решили убрать.
-- Я с Вами совершенно согласен, но кто же сделал это?
-- Увы, Петр Васильевич, для меня это то же загадка.
-- Постойте, Алексей Федорович, Вы сказали, что Некрасов убит между двумя и тремя часами ночи, значит, гостя он впустил в это же время. Но впустить в такой поздний час незнакомого человека в квартиру -- это выглядит, по крайне мере, странно.
-- Гость был знаком Некрасову!
-- Вот именно, именно! Где этот Степанов? Нам остается только допросить, с кем общался Некрасов, кто приходил к нему домой? Черт возьми, ведь это же зацепка, Алексей Федорович!
-- Гм-гм, да-а, в этом что-то есть, -- задумчиво произнес Гаранин.—Но гость мог назваться по имени, знакомому Некрасову?
-- Странно, и тот впустил его в помещение, даже завел во вторую комнату. Между ними был разговор, это несомненно. А Вы допрашивали соседей, может быть, кто-то слыхал выстрел?
-- Признаться, я не был на месте преступления, но как сообщает наш представитель, некоторые жильцы слыхали выстрел между двумя и тремя часами ночи, но точно никто время не указал.
-- Надо проверить. И все-таки, какая грубая работа. Вот так, взять войти и убить... Преступник сильно рисковал и торопился, разговор между ними, надо полагать, длился недолго...
Стук в дверь неожиданно нарушил дедукцию Зубова.
-- Разрешите, Петр Васильевич, -- в дверях показалась голова адъютанта.
-- Что случилось? -- недовольно спросил Зубов.
-- Вас срочно вызывает министр, экипаж уже ждет.
-- Этого еще не хватало. Передайте, через минуту выезжаю.
Адъютант вышел, а Зубов принялся одеваться.
-- Останьтесь за меня, будьте очень осторожны. не знаю, как долго я задержусь у министра, но сейчас очень важно не упустить события из-под контроля. Теперь можно начинать аресты, но не скопом, не всех сразу. Не трогайте радикалов, главные события еще впереди и они будут нужны. Давите на провокаторов. И еще, -- поправляя воротник пальто, продолжал Зубов, -- вспомните, где вы были вчера между двумя и тремя часами ночи.


На этот раз министр внутренних дел уже не выглядел угрюмо-каменным и не сидел за столом.
-- Садитесь, -- недовольным, полным раздражения голосом, сказал он Зубову, едва тот вошел в его кабинет, продолжая быстро ходить из угла в угол.—Вы понимаете, какую игру затеяли? Вы знаете, чем это пахнет? Почему не арестованы крупные партийные фигуры, не конфискованы тайные типографии, не изъято оружие, почему не парализовано руководство?
-- Что даст арест видных деятелей революционных партий? -- глядя на перекосившееся лицо министра, вопросом на вопрос ответил Зубов.
-- Что даст?! -- взревел министр.— Ликвидация главарей приведет к прекращению бунта.
-- Но революцию начали не главари.
-- А кто? Кто? Я Вас спрашиваю!
-- Наши люди...
-- Как это так? -- опешил министр.— Что-то я не понимаю, говорите яснее.
-- Поп Гапон, агент Охранного отделения, но кроме него еще целый ряд наших сотрудников задействован в рабочей среде.
-- Мы с Вами не говорили об этом. Это самодеятельность.  Бунт может выйти из-под контроля. Вы понимаете, чем это грозит?
-- Осмелюсь заверить, что контроль будет обеспечен.
-- Да Вы знаете, что творится в Москве? -- продолжал кипятиться министр, при этом его левый глаз задергался в нервном тике.— Там строят баррикады, кричат о русском сорок восьмом годе. Что Вы на это скажете?
-- В Москве нет меня, господин министр, а в Петербурге ...
-- В Петербурге войска — это столица, господин Зубов, сто-ли-ца, -- по слогам произнес он. Если и здесь будут подобные безобразия, тогда, знаете, грош нам цена. Я требую, я приказываю немедленно прекратить ваши игры, остановить бунт немедленно!
-- Он будет остановлен, но при этом я хотел просить Вас дать мне немного времени.
-- Зачем?
-- Вы понимаете, что бороться с одиночками, пусть даже с группой революционеров дорого, долго и бессмысленно. На место арестованных приходят новые, силы бунтовщиков удесятеряются, их деятельность активизируется. Революция — это гидра—на месте одной отрубленной головы вырастает новая. Господин министр, Вы знаете, что для борьбы с тайными организациями революционеров, еще в 1826 году, было создано III отделение собственной его величества тайной канцелярии. И что?
-- Что?
-- Удалось ли с тех пор остановить революционное движение?  Нет. Оно росло и ширилось, потому что борьба с ним была, прошу прощения, топорной, как с мифологической гидрой, но при этом силы революционеров непрерывно возрастали, и Охранному ведомству приходилось наращивать свои, тоже непрерывно. Вы знаете, почему на Западе революционное движение заглохло? Там победили идеи Бернштейна, а тайная полиция давно освоила новые методы борьбы с революционерами, переведя ее в плоскость деятельности внутреннего наблюдения, всецело положившись на агентуру. Одно дополнило другое. Экономизм и агентура, подрыв революционных организаций изнутри, полное искоренение бунтовщической заразы. Теперь революционные идеи залетают к нам с запада, а наши идеи плывут туда и там погибают.
-- Что Вы хотите? -- немного придя в себя от захватывающей речи Зубова, спросил министр.
-- Дайте мне немного времени, я нанесу революционным партиям сокрушительный удар. Мы вытащим их из нор партийного подполья, втянем в вооруженную борьбу и не просто арестуем, а уничтожим. Это не голословное заявление, в партийной среде действуют наши люди. Они будут направлять революционное движение в нужное нам русло, через них мы будем контролировать бунт.
-- Сколько времени Вам понадобиться?
-- Месяц-два, не больше. Но революция будет затухать медленно, а нам надо искоренить как вредный сорняк, всякую заразу. Придется подталкивать их на бессмысленную борьбу — выгодную нам.
-- Это очень много, господин Зубов. К тому же, -- помялся министр, -- решаю не я. Государь требует прекратить бунт, он и так вызывает осложнения с державами, а России сейчас, как никогда необходимо спокойствие и порядок, слишком свежи еще в памяти Мукден и Цусима.
-- Понимаю, но нельзя ли подействовать на государя?
-- Вон Вы куда замахнулись, азартный Вы игрок, господин Зубов.
-- Государь должен понять, что мы действуем в интересах Империи и династии. Если в этой решающей схватке мы не одержим победы, революционеров ничто не сможет остановить.  Будущее чревато небывалыми социальными взрывами.
-- Император неумолим, он требует остановить разгул анархии, покончить с бунтовщиками.
-- Осмелюсь довести до Вашего сведения, Ваше превосходительство, о тактике социалистов-революционеров.  Речь идет о жизни и смерти особы Его императорского величества.
-- Что?! Что Вы хотите этим сказать?! -- до сих пор метавшийся как тигр в клетке, министр застыл, как вкопанный, сверля глазами Зубова.
-- На своем последнем заседании ЦК эсеров принял решение прекратить террор, но боевую организацию не распускать, держать наготове. Объясняется это так: если власти будут идти на уступки, а революция примет массовый характер, то чтобы не отрываться от масс, эсеры отказываются от террора.  Но если революция будет жестоко подавлена, террор будет возобновлен вновь. И тогда первый по ком боевая организация нанесет удар, будет государь. Таково решение ЦК эсеров.  Хочу добавить, что вожди социалистов-революционеров до сегодняшних событий сидели за границей и оттуда руководили террором. Теперь они потянулись в Россию—это ли не идеальные условия для их ликвидации?
Войдя в азарт, ясно осознавая, что идет ва-банк, Зубов говорил министру о том, чего не было на заседании ЦК партии эсеров. Там действительно временно отказывались от террора, но при его возобновлении речь о начале подготовки покушения на Николая II не шла. Он знал об этом, но цель, которая вот-вот могла быть достигнута и казалась, так близка, что Зубов решил двигаться к ней, несмотря ни на какие средства.  «Если эти ослы, --  размышлял он, -- не поймут всю грандиозность замысла — все погибнет, он тогда не сможет начать сначала, и кто сможет? Надо вырвать у них одобрение своих действий любой ценой, любой ценой».
-- Хм, хм, все, что Вы сказали имеет чрезвычайную важность, -- медленно проговорил министр и только теперь подошел к своему резному креслу красного дерева и сел.—Я буду говорить об этом государю. Надеюсь получить от него поддержку. Однако Вам следует помнить, что Ваши смелые замыслы не могут не иметь границ. Это хорошо, что Вы поставили работу агентуры на широкую ногу, добились получения сведений государственной важности, тем не менее, два месяца — это очень много. Я могу согласиться на месяц, не больше. Вам следует быть активнее, ускорить ликвидацию революционных центров. Я думаю, что мне удастся убедить государя, но это будет нелегко, очень нелегко.
-- Могу я рассчитывать на Вашу поддержку в течение этого месяца?
-- Я не могу дать Вам полной гарантии. Многое зависит не от меня. Но в пределах моей власти Вы будете иметь и мою поддержку, и мое покровительство.
-- В таком случае, позвольте просить Вас не посвящать в свои замыслы Дирекцию Департамента Полиции и их, в свою очередь не препятствовать Особому отделу.
-- Хорошо, я дам необходимые распоряжения. Но я должен быть в курсе всей вашей деятельности.
-- Безусловно, Ваше превосходительство.
-- Можете быть свободны. Завтра вечером я буду ждать Вас здесь.


ГЛАВА


Государь молча стоял у высокого окна и смотрел на заснеженную гладь Дворцовой площади. За окном шел снег.  Царь как-то весь ссутулился, медленно перебирая пальцы рук, закинутых за спину. И без того невысокий, теперь он был вовсе похож на подростка.
-- Зачем все это? -- нарушил он тягостную тишину.— Что Вы хотели бы предпринять?
-- Ваше Величество, речь идет о судьбе России и династии, -- раздался глухой голос высокого человека в парадном мундире, -- необходимо пойти на уступки...
-- И дождаться участи моего деда, -- перебил министра внутренних дел государь.
-- Нет, нет, Ваше Величество, стоит только пообещать реформы и террор будет прекращен.
-- Обещая, надо выполнять обещанное, неправда ли? -- по-прежнему не отрывая взгляда от окна, спросил государь.
-- Но от этого зависит будущее России, Ваше величество, -- беспомощно развел руками министр.
-- Нет! -- срывающимся голосом крикнул царь и только теперь отвернулся от окна. Его глаза потускневшие от глубоких дум и душевных терзаний встретились с глазами министра. Он еще не видел такого бледного и болезненного лица императора.  Золотистые нити в его бородке, темные круги под глазами, заострившийся нос, высокий белый лоб, от которого веяло холодом, все это так изменило внешность государя, что министр с трудом узнавал его. И глаза, смотрящие из глубины, далекие, совершенно недосягаемые, полные холодного блеска, глаза. Казалось, в них умерло то, что всегда наполняет глаза простого человека—в них просто не было надежды. Так смотрят люди, потерявшие ее навсегда.
-- Я стоял у постели смертельно раненного государя, тогда весной тысяча восемьсот восемьдесят первого года. Меня никто ни о чем не просил, я не давал никому клятвы, но себе я сказал... впрочем, нет.—Он замолчал на минуту так и не решившись договорить до конца, сделал несколько шагов вдоль окна и продолжал: -- Вспомните, сколько было заверений, сколько раз меня убеждали, что Манифест остановит этот анархический бунт, и что? -- уставившись холодными глазами в глаза министра, спросил государь.
Министр молчал. Царь снова зашагал по залу вдоль окна и долго ничего не говорил, словно собирался с мыслями.
-- Они ответили бунтом в Москве, -- отворачиваясь лицом к окну, безнадежным голосом сказал он.—Эта чернь не знает насыщения, она не понимает всей глубины реформ, они не доступны для ее понимания. Стоит только начать и этому не будет конца...
-- Представители образованных кругов общества с восторгом восприняли Манифест Вашего императорского величества.  Остается надеяться, что они донесут его до сознания Ваших подданных.
-- Разве великие начинания моего деда не были восприняты с восторгом, разве народ не увидел в них своего будущего? Но это не остановило злодеев, -- не глядя на министра, скороговоркой произнес государь.
-- Уверяю Вас, Ваше величество, что с моей стороны делается все возможное, чтобы не только остановить бунт, но и вырвать всякий корень революционной заразы, -- вытягиваясь во всю полноту своего высокого роста, ответил министр.
-- И что же? -- преодолевая раздражение, спросил государь.
-- Департамент полиции в полном составе не знает ни сна, ни отдыха, мы проводим повальные аресты, внутренняя агентура настолько глубоко внедрена в среду социалистических партий, что в скором времени мы разрушим их деятельность изнутри.  Этот бунт станет последним. Но арестовав и передав суду предводителей бунтовщиков, изолировав партийных активистов, мы не ликвидируем угрозы новой волны неповиновения...
-- Почему же? -- перебил государь.
-- Необходимо умиротворить народ. Только тогда он не пойдет за главарями, которые, играя на его неудовольствии появятся вновь.
-- Я и так сделал слишком много, довольно, теперь делать должны Вы. Скажите, почему Департамент не сумел предупредить бунт, в чем причина того, что вожди бунтовщиков не были арестованы в самом начале? Или у Вас недостаточно сил и средств, кажется, ваше ведомство получает значительные ассигнования, так в чем же дело? -- по-прежнему глядя в заснеженное окно, спросил царь.
-- Государь, Вам известно имя господина Зубова?
-- Да, я знаю о нем, -- ответил государь и обернулся.  Теперь его лицо совсем потемнело, даже холодный блеск глаз исчез. Он приблизился к министру.—Его рекомендовал мне директор Департамента полиции, и что же он?
-- Зубов поставил работу внутренней агентуры на совершенно новый уровень. Теперь партии могут быть подчинены нашей воле. Их вожди перессорятся между собой, мало того, мы арестуем их, мы подвергнем партию полному разгрому, они утратят тот стержень, вокруг которого строятся все их идеи.
-- Пустое. Это ненужная затея, -- глядя куда-то в сторону, тихо сказал царь, -- это долго и оправдает ли все?
-- Уверяю Вас, Ваше величество, Зубовым сделано очень многое, нас ожидает успех...
-- У меня есть другие сведения. Этот господин Зубов, кажется, зашел слишком далеко.
-- Но я ничего не знаю, Ваше величество.
-- Вот и плохо, узнайте. Но довольно. Зубов должен уйти, -- полушепотом добавил государь.
Последние слова императора повергли министра в ужас. Он едва сдерживался, но нервный тик все же задел его лицо, и он, бессильный что-либо сделать, низко опустил голову.
-- Отправьте его в отставку—это самое лучшее, что я могу пожелать для него. До свидания, -- сказал государь и протянул министру руку. Холод его рукопожатия был настолько пронзителен, что министр почувствовал как он ползет по всему телу, парализуя его.—Ступайте.
Министр поклонился и, по-военному повернувшись, вышел. У самого входа краем глаза он успел заметить темную фигуру императора, который так и остался стоять у окна.
«Да государь ли это был?»—в который раз спрашивал он самого себя, проходя длинными коридорами Зимнего дворца.—
«Почему он спрашивает себя об этом? Это был государь.  Такого же роста, тот же голос, но взгляд! Он никогда не видел его таким. Словно тень стояла перед ним, ни искры жизни. Но, может быть, царя надломили последние события, кровь, жертвы, смерть? Почему он все время старался смотреть в окно, боялся показать свое лицо, не хотел, чтобы я видел его потухшим?»
Он с трудом выбрался из бесчисленных лабиринтов Зимнего и от морозного, звонкого воздуха едва не задохнулся.  Остановился на крыльце запасного выхода, поправляя воротник зимнего пальто.
«А может уже и нет его?»—с ужасом подумал он в ожидании, пока сюда приблизится, стоявшая неподалеку карета, пока охрана займет надлежащее место.—«Кто-то вместо него...» Последний раз он видел государя недели две назад, события были в полном разгаре, но он не был таким, в его облике была и вера, и надежда, и искренняя любовь к лицам, которым он доверял. Теперь ничего этого нет, вместо государя только тень. И страшным эхом донесся до его слуха крик священника Гапона: «У нас нет больше царя!..»


ГЛАВА 7


Поздно вечером, весь измотанный от невероятных физических и моральных перегрузок, Зубов вернулся к себе в кабинет. День прошел незаметно и был насыщен важными событиями. Он успел встретиться еще с одним своим агентом, которого не ценил, поскольку тот начинал, как «штучник», и Зубову стоило огромных трудов подтолкнуть его на агентурную деятельность в качестве провокатора. Но тот, изначально не отличавшийся способностями, по-прежнему оставался простым наблюдателем.  даже средних постов в революционных организациях он не добился и сидел на низовых должностях, выполняя, главным образом технические поручения. О нем не знал никто из крупных фигур его агентуры и этим он был важен для Зубова.  На этот раз его сведения, не отличавшиеся в минувшие ни важностью, ни глубиной, были чрезвычайно интересными.  Пользуясь тем, что агенты Зубова в партии даже не подозревают о том, что за ними ведется двойная слежка, бывший «штучник» сообщил Зубову о двойной игре некоторых.  Так Зубов узнал о том, что «Виктор» не сообщает обо всем, что ему известно. Кое-что он держал, так сказать про запас, чтобы при случае подать себя в лучшем свете и тем самым потребовать увеличения своего, и без того немалого жалованья. Но не это интересовало Зубова. Деятельность какой-то тайной организации, в существовании которой он теперь не сомневался, по-прежнему тревожила его. Убийство Некрасова только из-за того, что он знал в лицо «Воробья» -- говорило о том, что эта организация не любит шутить, что в бессмысленных, на первый взгляд убийствах, кроется свой глубокий и страшный смысл, но Зубов до сих пор не сделал ни одного серьезного шага, чтобы как-то распутать клубок дерзких преступлений. Неустанно размышляя о цепи роковых событий, он приходил к неутешительному выводу, что на этом они не остановятся. Вместе с тем он все отчетливей начинал понимать, что от того, раскроет ли он деятельность этой организации или нет, будет зависеть его дальнейшая деятельность, успех всех начинаний, наконец, его жизнь.
Низовой агент «штучник» ничего не знал больше того, что сумел сообщить. И Зубов приходил к еще более неутешительному выводу—столь кровавые убийства не связаны с революционными организациями. Где-то действует некто третий. Но кто? На этот вопрос он не мог найти ответа, только бессильно терялся в догадках.
Месяц, отпущенный ему министром, он теперь это твердо знал, будет последним месяцем его полицейской карьеры. Даже, если он, Зубов, и добьется своего (он не сомневался в этом, только бы не мешали), все равно будет устранен. Он слишком много знает, и на таких должностях не засиживаются долго, даже очень способные личности. Это будет последний месяц карьеры, но он может стать и последним месяцем жизни. Он не сомневался, что несет в себе искру божью и судьба, по воле господа, наделила его даром провидения. Если он и не мог что-то предвидеть, то чувствовал интуитивно—сгущаются тучи и страшной будет гроза. Совсем случайно, буквально вчера он задумался над своей судьбой и вдруг понял, что ничего не сумел добиться, даже полковничьего чина не получил. Если уйдет в отставку, чем займется он, тот, кого революционеры на сто лет вперед приговорили к смерти.  Сочтут ли наверху его заслуги достаточными, чтобы положить ему пенсию для сравнительно терпимой спокойной жизни?  «Ничего не скопил, -- размышлял он про себя, -- деньги есть, но не это главное. Нет ни дома, ни семьи. Травишь их, как волков в логове, а сам волк, которого могут пристрелить в любой момент.» И тут же всплывал образ Людмилы, как последней надежды, которая, когда была жива, делая его жизнь наполненной смыслом. А теперь... И было невыносимо жалко себя без отца, без матери, без любимой женщины— совершенно одинокого, себя—жалкой игрушки в руках государства. Надо быть осторожней, не забегать за флажки, но поздно—игра началась. И все же, в последнем событии -- убийстве Некрасова, он увидел ниточку, за которую можно ухватиться. Слишком грубо действовали они на этот раз.  Очевидно, торопятся. Если сейчас взяться за это дело, можно напасть на след, но где найти время, чтобы начать раскручивать чертов клубок. Поручить такое дело нельзя никому, поступи он так, в руках тех, кому он поручит расследование, окажется компромат на него, а это только ускорит конец карьеры, может быть и жизни, -- в который раз говорил он себе. Нет, здесь надо разбираться самому, но время—его просто нет. Придется делать невозможное— доводить начатый поход против революционных партий до конца и параллельно распутывать клубок преступлений. Трудно, тяжело. Но как быть? Ах, черт, или грудь в крестах или голова в кустах!..


В кабинете на столе он нашел прошение об отставке, подписанное подполковником Гараниным. «Смутил тебя, Алексей Федорович, мой вопрос, смутил. Нервишки шалят. Честным хочешь казаться, но кто сомневается твоей честности, наверное только ты сам»—внимательно рассматривая каллиграфический почерк Гаранина, думал Зубов. «Ладно, разберемся позже». Он открыл ящик стола, вынул оттуда папку для деловых документов, положил туда прошение, сел и позвонил в колокольчик. Неизменный и невозмутимый, всегда обаятельный и корректный Акулин не заставил себя долго ждать и тихо вошел в кабинет.
-- Вызывали, Петр Васильевич?
-- Штабс-капитана Гребенщикова ко мне. И кофе.
-- На две персоны?
-- Мне одному.
Уже адъютант внес кофе, Зубов выкурил две папиросы, а Гребенщикова все не было. Зубов достал свои часы и хотел было еще раз вызвать адъютанта, как в дверь постучали и, наконец-то, явился штабс-капитан Гребенщиков.
-- Господин полковник...
-- Вы где были, господин штабс-капитан?! -- голосом не предвещающим ничего хорошего, начал Зубов.
-- Только на минуту заскочил к жене, Петр Васильевич, -- чувствуя, что гроза миновала, начал тот, -- стреляют сукины дети, всякое может быть.
-- Всякое, -- брезгливо поморщился Зубов, -- но Вы должны быть здесь, если даже я нахожусь на месте. Садитесь, что же Вы стоите?
-- Благодарю-с, благодарю-с, Петр Васильевич, -- присаживаясь на стул подальше от шефа, зачастил тот.
-- Вы знаете о том, что филер Некрасов убит на своей квартире? -- исподлобья глядя на Гребенщикова, спросил Зубов.
-- Так точно-с, Петр Васильевич, знаю.
-- Расскажите мне о нем.
-- Что можно сказать, -- мельком глянув на пачку дорогих папирос на столе Зубова, начал тот, -- исправный филер, ловкий, быстрый, сообразительный, прямо, талант. Имел поощрения по службе. Умерен, вредных привычек не имел, что еще?
-- Его связи?
-- Да какие связи? В Петербурге у него тетка, старуха лет восемьдесят, заходил к ней иногда, а так никого, -- облизывая пересохшие губы, продолжал Гребенщиков, -- вот только с Федором Степановым из его отделения дружил, скромен был, ничего подозрительного за ним замечено не было.
-- Не густо. Да Вы курите, курите, не стесняйтесь, -- протягивая коробку с папиросами, сказал Зубов. А Степанов что за тип?
-- Благодарю-с, -- неловко хватая своими толстыми пальцами папиросу, сказал Гребенщиков.—Да в общем ничего особенного, не очень прыток, правда, силен. Вот только весельчак и выпить любит, но службу несет исправно. Они дружками с Некрасовым были.
-- Вы можете вызвать сюда Степанова? -- то и дело поглядывая за окно, сказал Зубов.
-- Отчего же, могу.
-- Отдайте распоряжение.
Гребенщиков вышел, Зубов еще раз достал часы, словно он куда-то спешил, открыл крышку, они показывали четверть десятого. В полночь у него была назначена встреча с «Виктором».
-- Позвольте войти? -- показался в дверях Гребенщиков.
-- Да, да, присаживайтесь, -- торопливо закрыв крышку часов и спрятав их в карман жилета, ответил Зубов.
Гребенщиков сел и стал неторопливо разминать папиросу.
-- Пожалуйста, -- протягивая ему зажженную спичку, произнес Зубов.—Скажите, Сергей Геннадиевич, кого из высших чинов Особого отдела Некрасов знал лично?
-- Спасибо. Почти всех. Жилина он, правда, не знал, а так подполковника Гаранина, полковника Малахова, меня, как своего непосредственного начальника, Вас и, кажется, ротмистра Никорюкина.
-- Кажется или точно?
-- Да, знал в лицо.
-- Вы не обращали внимания на то, что Некрасов мог пользоваться особым вниманием со стороны кого-либо из этих лиц?
-- Признаться не обращал. Но, знаете, Петр Васильевич, Некрасов был очень скромным. Почтительность к старшим чинам у него в крови, однако, пользоваться чьим-либо расположением он не мог. В Некрасове не было этой, так сказать, выслужливости. Повторяю, он был скромен.
-- Так-так, все ясно, -- рассеянно проговорил Зубов.—
Странное это убийство, я не пойму мотивов. Даже, если Некрасов и запомнил «Воробья» в лицо—это ведь не повод его убивать.
-- Вы знаете, Петр Васильевич, У Некрасова прекрасная память на лица. Этим он выделялся среди других агентов.  Некоторые брали с собой фотографические карточки разыскиваемых, Некрасову же было достаточно взглянуть на снимок.
-- Вот как?
-- Да-да, феноменальная память на лица.
-- Каких людей теряем, -- с непритворным сожалением в голосе произнес зубов.—Убить только из-за того, что запомнил кого-то в лицо... Слушайте, Сергей Геннадиевич, разъясните своим агентам, что нам очень важно найти человека с воробьиной походкой. На всякий случай запомните его приметы: среднего роста, лет тридцати, коротко подстриженная рыжая бородка, голубые глаза, ходит в темном пальто с поднятым воротником, носит фетровую шляпу.
-- Типичный социалист-революционер, -- оживился Гребенщиков, -- террорист.
-- Вы думаете?
-- Этих я издалека узнаю. Он не революционер?
-- Трудно сказать, о нем, кроме того, что я изложил, ничего не известно.
-- Уголовный?
-- Если он убил Некрасова, а я в этом мало сомневаюсь, может быть и уголовный.
-- Странный тип, -- аккуратно кладя окурок потухшей папиросы в пепельницу, заключил Гребенщиков.
-- Кроме каких-то отрывочных сведений—он для нас темная личность и это тревожно...
-- Разрешите, Петр Васильевич, -- в дверях появился адъютант.
-- Что у Вас?
-- Прибыл вахмистр Каплер.
-- Это по поводу Степанова, Петр Васильевич.
-- Зовите.
-- Позвольте, господин полковник, -- в дверях показалось лицо немолодого жандарма.
-- Входите,  -- сказал Зубов.
-- Благодарю. Спешу сообщить, господин полковник, господин штабс-капитан, Степанова нигде нет, с ног сбились, но он как в воду канул.
-- Что?! -- недоуменно глядя своими маленькими глазками на Каплера, протянул Гребенщиков.
-- На квартире его не оказалось. Как удалось выяснить у соседей, к Степанову приходил мальчишка-посыльный и, кажется, передал какую-то просьбу. На улице его ждали, как утверждают соседи, двое мужчин и одна дама в пролетке.
-- Может быть, он в трактир какой-нибудь с ними поехал? -- едва сдерживая охватившее его раздражение, спросил Зубов.
-- Дело в том, что Степанов исчез два дня назад. С тех пор его ни на квартире, ни на службе не было, -- по-военному сухо ответил вахмистр Каплер.
-- Степанов не мог просто так не явиться на службу, на него это не похоже, -- растерянно произнес штабс-капитан Гребенщиков, -- неужели, Петр Васильевич..?
-- Не будем забывать, что мы пока ничего не знаем, не стоит думать о худшем, -- перебил его Зубов, -- пошлите своих людей, пусть перевернут весь город, но Степанов должен быть найден живым, господа, повторяю, живым. И вообще, мне не верится, что произошло самое страшное. Ступайте господа.
Жандармы раскланялись и молча покинули кабинет.
Когда они ушли, Зубов встал, закурил папиросу, еще раз рассеянно глянул на часы, и стал медленно расхаживать вдоль стола.
Несомненно, -- размышлял он, -- несомненно, Степанова убрали. Снова почему? Почему они убили еще одного рядового филера? Если это «Воробей», то зачем ему убирать Степанова, ведь он не знал его в лицо? Пусть Степанов был знаком с Некрасовым, а от того узнал о «Воробье», разве только за это? С ума можно сойти... Степанов исчез два дня назад, а Некрасов был убит три дня назад, то есть на следующий день после убийства. Быстро. Может быть, Степанов как-то связан с неизвестными и всего лишь выполнил их волю и убил своего дружка-приятеля. Некрасов что-то знал, но что кроме лица, что?..
Он еще раз глянул на часы, вызвал адъютанта и приказал подать извозчика.
Пролетка долго петляла по ночным улицам Петербурга, то и дело натыкаясь на военные патрули, с началом народных волнений наводнившие город.
Хвост, который мог увязаться за ним, вряд ли без особого пропуска с подписью самого начальника столичного гарнизона преодолел бы такое количество патрулей. И все же, Зубов то и дело поглядывал по сторонам и в который раз приказывал извозчику покружить по улицам лишний раз. Тревожные мысли о таинственных личностях, вступивших в эту непонятную и страшную борьбу с ним, не давали сосредоточиться на очень важном разговоре, который предстоял с «Виктором». И Зубов все больше начинал понимать: пока не разберется с цепью этих труднообъяснимых преступлений, он не сможет спокойно работать.
Как важно было именно сейчас иметь рядом верного соратника, с кем можно было поделиться своими догадками и сомнениями. Единственным, кому он мог бы доверить все свои мысли, был его помощник—подполковник Гаранин. Но Зубов подозревал Гаранина, хотя и мучился сомнениями. Он много раз пытался доказать себе, что Гаранин честнейший офицер и порядочный, преданный делу политического розыска человек.  Его прошение об отставке нисколько не развеяло сомнения Зубова.—Играет, -- размышлял он, -- если с ними заодно, то играет ловко.
Зубов понимал, что работать и дальше в одиночку, скрывая от других основной объем информации, долго нельзя. Работа в политической полиции в последнее время забирала у него все больше и больше сил и ему все чаще казалось, что он скоро не выдержит. Эти странные преследования, этот, дышащий в затылок, страх надорвали его нервы. Больше всего тревожило то, что он не сможет довести задуманное до конца, к тому же, времени ему отпустили очень мало.
На небольшом мосту пролетка на одно мгновение остановилась.
От перил отделилась одинокая фигура человека в полупальто.  Он быстро запрыгнул в пролетку и глухо-немой возница погнал ее в ночь.


-- Я думаю, нет смысла ехать на конспиративную квартиру, -- даже не поздоровавшись с неизвестным, сказал Зубов, -- в пути мы обсудим все интересующие нас вопросы.
Неизвестный поправил свой котелок, боясь, что его может унести ветром, поднял воротник полупальто и подвинулся ближе к Зубову.
-- Что меня интересует в первую очередь, -- продолжал Зубов, -- есть сведения, что боевая организация готовится к покушению на Министра Внутренних дел, это правда?
-- Ни в коем случае, -- зашептал неизвестный, -- в настоящих условиях ЦК решит отказаться от террора.
-- Вы забыли мой прошлый инструктаж, -- перебил его Зубов, -- террор надо возобновить.
-- К сожалению, меня не слушают, продолжение террора поддерживают единицы. Это люди полностью доверяющие мне, все они члены Боевой организации.
-- А Вы член ЦК партии.
-- Этого недостаточно. Хотя я и вел беседу с видными деятелями партии, они не отказываются от террора, однако не в данных условиях.
-- Так настаивайте, требуйте, убеждайте, наконец! Кто Вам мешает, Вы можете назвать их имена?
-- Их большинство, к тому же, все они пока за границей.
-- Но Вы информировали меня, что вожди уже на пути в Россию?
-- Да, они собираются выехать сюда, но никто еще не прибыл.
-- Тем лучше, раз Вы здесь, возьмите на себя организацию террора. Направьте на террористическую работу тех, кто смел, но нежелателен для Вас, укажите строптивых.
-- В Боевой организации таких сегодня нет, а те, кто входит в ее состав, верят мне и я пользуюсь авторитетом руководителя. Убедительно прошу Вас никого не арестовывать -- это мои люди.
-- Хорошо, тогда нам придется подождать. Поторопите вождей, дайте им понять, что сейчас в России без них дела идут очень туго. Отсутствие руководства, признанного в партии и пользующегося в ней авторитетом, парализует деятельность организаций на местах.
-- Если они приедут, Вы их арестуете?
-- Только в том случае, если это будет согласовано с Вами.
-- В партийной среде упорно ходят слухи, что в партию затесался провокатор.
-- Кто автор этих слухов?
-- Пока точно узнать не удалось. Но есть данные, что сведения о провокаторе передал сотрудник полиции...
-- Что!? -- Зубов буквально подпрыгнул на сидении.—Вы знаете его фамилию?
-- Пока нет.
-- Узнайте во что бы то ни стало. От этого зависит и Ваша жизнь,...—и все наше дело.
-- Я приложу все силы, чтобы узнать, кто этот человек.
-- Поторопитесь!
-- Партия временно отказалась от террора, но в ходе революции в партии допускают проведение серии взрывов важных государственных объектов с целью парализовать работу некоторых органов снабжения армии и управления.
-- Кому это будет поручено?
-- Специально созданным боевым группам.
-- Из молодежи?
-- Да, здесь нужны отчаянные, опытных надо беречь.
-- Плохо, сделайте все возможное, чтобы прекратить, не начав, эти акции. Но если Вам не удастся переломить эти настроения в свою пользу, Вы должны сделать все возможное, чтобы боевые группы попали в руки полиции, Вам ясно?
-- Да, я все понял. Будет реакция?
-- Вы меня спрашиваете?
-- Признаться, я и сам догадываюсь.
-- Реакция начнется вовремя, ни днем раньше, ни днем позже.
-- Тогда террор будет возобновлен.
-- Мы должны взять в период революции самых крупных лидеров, после этого террор не будет иметь успеха.
-- Да-да, я понимаю.
-- Вы будете содействовать этому. Не беспокойтесь, жалование Вам будет увеличено. Втяните вождей в самую опасную борьбу, толкайте их на баррикады, на уличный террор, на схватки с полицией и давайте их фамилии, клички, адреса явок. В последнее время Вы сообщали мало, увеличивайте объем информации, особенно по мере нарастания революционной борьбы, чтобы как можно больше лидеров было втянуто в открытое противостояние властям.
-- Да-да, я буду работать именно в этом направлении.
Знаете, недавнее событие повергло меня в полный ужас.
-- Что за событие?
-- Покушение на мою жизнь.
-- Как?!
-- Ночью на меня напали двое, ударили ножом и скрылись. К счастью, шуба, в которую я был одет, оказалась довольно толстой и нож не задел тела.
-- Вы можете опознать злодеев?
-- Нет, было очень темно. Но я хотел Вас спросить, это не было организовано полицией?
-- Вы с ума сошли, выбросьте это из головы!
-- Но это были черносотенцы.
-- А может быть грабители?
-- Нет, они юдофобствовали.
-- И среди грабителей есть, кто готов бить жидов.
-- Но они ничего не требовали, а только грозились убить.
-- Организовать покушение полиции на Вас, было бы преступно, здесь полиция ни при чем, успокойтесь, Вы просто попали под руку черносотенцам, но впредь Вам надо быть осторожней и беречь себя... Да, вот еще что: Министра Внутренних дел не трогать. Сделайте все возможное, но в Боевой организации о покушении на его жизнь не может быть и речи. Если же Вам не удастся убедить членов ЦК, информируйте меня лично о подготовке покушения.
-- Позвольте, но я уже говорил Вам, что партия временно отказалась от террора, на него даже не планируется покушение, а Вы знаете, что его всегда готовят заранее.
-- тем не менее, мы имеем сведения, что покушение все-таки готовится.
-- Это ложь! Я ручаюсь Вам, что жизнь Министра вне опасности. Я всячески буду препятствовать этому.
-- А одиночки?
-- Это ушло в прошлое. Для партии сейчас очень важна дисциплина, ЦК не терпит кустарщины.
-- Хорошо, я буду надеяться, что Вы останетесь все таким же преданным нам сотрудником. Прошу Вас не исчезать, а держать меня в курсе всех дел. Повторяю, в этот период давайте больше сведений о вождях, готовьте себе соратников, Вам надо возглавить партию.
-- Но я не могу взять на себя такую ответственность!
-- Постарайтесь.
-- Нет-нет, что Вы!
-- Мы увеличим Вам жалованье вдвое прежде обычного.
-- У меня, м-м... просто не хватит способностей. Вы знаете, какие в партии выдающиеся умы, нет-нет, у меня ничего не выйдет.
-- Ладно, это дело будущего. Тогда поступайте следующим образом: вожди должны прислушиваться к Вам, чтобы Вы и Ваши сторонники могли оказывать на них решающее влияние, это Ваша основная цель. И пусть Вам поможет революция, можете быть уверены, что и мы не останемся в стороне.
-- Это потребует времени, денег и дел, очень больших дел.
-- Денег не жалейте. Касса Боевой организации в Ваших руках -- опустошайте ее, вкладывайте деньги в банк, мы можем гарантировать тайну Ваших вкладов. За время революции касса Боевой организации должна оказаться пустой. Я уже говорил, что мы обещаем Вам увеличить жалование, но и ждем от Вашей работы более весомых результатов. И еще раз, кроме влияния в Болевой организации, Вам необходимо добиваться такого же влияния и на все ЦК.
-- Что Вы предлагаете? -- поеживаясь от порыва морозного ветра, спросил неизвестный.
-- Надеюсь, революция еще не закончилась. Выступайте за всемерную активизацию боевых действий, давайте больше адресов, где находятся боевые группы, партийные вожди, подпольные типографии, деньги, оружие. Незаметно поощряйте раздоры, если Вы увидите, что в партии назревает раскол— провоцируйте его. Вы хорошо использовали разногласия в партии в вопросе о терроре?
-- Фактически мне удалось отколоть Боевую организацию от остальной партии, теперь она практически у меня в руках.
-- Почему Вы говорите, почти? -- задал вопрос Зубов и подумал, что такая грозная сила, как Боевая организация в руках этого проходимца, может стать чрезвычайно опасным оружием.
-- Видите ли, когда Боевая организация действовала, она обладала как бы монополией на террор, теперь, когда она устранится, в террор могут пойти мелкие группы...
-- Но я же спрашивал Вас об одиночках?
-- Думаю, что ЦК не позволит им вступить на путь террора вне партийного контроля, по крайней мере, на последнем заседании ЦК я выступал именно за это. К тому же, я сумею вовремя сообщать Вам обо всех действиях этих групп.
-- Сейчас у Вас есть надежные данные о них?
-- Главным образом это та молодежь, которая видит в революции только романтику террора. Они не довольны тем, что ЦК потребовал прекратить террор и призвал одиночек отказаться формировать свои группы и они фактически подчинились партийной дисциплине.
-- Информация о всех этих группах должна поступать от Вас в первую очередь. Будьте внимательны. В партии не идет речь о расколе?
-- Пока нет, но мнения по различным вопросам весьма остры в своих противоречиях. Мне кажется, что в будущем партия расколется по крайней мере на правых и левых, все будет зависеть от того, какой она выйдет из революции.
-- То есть, какие методы окажутся более эффективными: мирные или немирные?
-- Возможно.
-- Раскол это как раз то, что на руку нам, способствуйте ему, но вместе с тем, поощряйте и единство, если оно выгодно Вам и соответствует нашим планам, Вам ясно?
-- Да-да, конечно.
-- Скажите, вы не замечали в партийной среде человека с такой припрыгивающей «воробьиной» походкой?
-- Нет, признаться, не замечал.
-- Подумайте.
-- Определенно, не замечал, а что?
-- Нет, ничего.
-- может быть это тот тип, который передал сведения о провокаторах в партию?
-- Не исключено, -- сказал Зубов и удивился глубокой проницательности своего агента. А ведь действительно, -- подумал он, -- быть может это и есть «Воробей»? Но в полиции он не замечал подобной походки. Не замечал или не обращал внимания? Скорее второе.
-- Та-к, -- подытожил Зубов, -- перемена адресов новых конспиративных квартир Вам известна. Далее, Вам следует, последним уехать из России.
-- Но это опасно! -- громко вскрикнул агент.
-- Для Вас?
-- Да, для меня.
-- Не стоит волноваться. Зато это так поднимет Ваш авторитет в партии, что никто и ничто не сможет его поколебать.
-- Могу ли я знать, хотя бы примерный сценарий, по которому будут развиваться дальнейшие события? -- неожиданно спросил незнакомец.
-- Нет, этого не знаю даже я, могут быть всякие неожиданности. Главное, обескровить партию, произвести массовые аресты, но сохранить при этом наших людей, Вас в частности. Понимаете, в революции она должна выйти полностью нашей. Вот в чем основной смысл игры, не забывайте, для Вас это основное правило. Ну, мы, кажется, приехали. Позвольте пожать Вашу руку... Так-с, теперь идите и пусть с Вами будет Бог.
Пролетка остановилась лишь на какое-то мгновенье, но его было достаточно, чтобы агент выпрыгнул и растаял в темноте.
Было уже поздно, часы, циферблат которых Зубов с трудом разглядел в темноте, показывали далеко за полночь. Мороз усилился и даже его теплое меховое пальто, теперь не спасало от дикого холода. Зубов накинул на ноги лежащую рядом медвежью шкуру и поторопил извозчика.


Он бежал темными проходными дворами, пока не оказался в каком-то узком переулке. преследователи, кажется, отстали.  Где-то впереди маячил желтым пятном свет уличного фонаря.  Зубов остановился, с трудом переводя дух, откинул барабан револьвера и непослушными, дрожащими пальцами стал вставлять в него новые патроны.
Они ждали его возле дома, где находилась конспиративная квартира, их было трое. Зубов не разглядел их лиц, в тот момент ему показалось, что все они на одно лицо. Едва увидев их, он сразу понял—они пришли за ним. Недолго думая, попятившись, он пустился бежать, неизвестные, не говоря ни слова, бросились следом. Он бежал долго, несколько раз падал в снег, поднимался и опять бежал, интуитивно ориентируясь среди бесчисленных закоулков проходных дворов. Первая пуля просвистела высоко над головой—неизвестные открыли стрельбу. Потом выстрелы стали звучать один за другим, но— удивительно—преследователи все время стреляли выше головы, хотели явно только припугнуть его. На бегу он достал свой револьвер и стал отстреливаться, пока не кончились патроны.
Ушли? -- спрашивал он себя.—Или затаились? С двух сторон тянулись стены каких-то складов, вокруг стояла непроглядная темень, только впереди был виден свет.—Ловушка, -- подумал Зубов, -- назад хода нет, впереди меня, наверно, ждут. Наконец, он вставил последний патрон в гнездо и защелкнул барабан на место.—Как быть? Только вперед...  Почему не стреляли в меня, может быть хотят взять живьем?
Посмотрим, -- озираясь по сторонам, размышлял Зубов, --
Где-то же здесь должен быть выход. Он стал ощупывать стены и вдруг он наткнулся на узкую щель-проем между двумя строениями. недолго думая, он скользнул в эту щель, но, пройдя несколько метров, оказался в тупике.—Надо подождать, они не будут сторожить его до рассвета, начнет светать и они уйдут, -- он опустился прямо на снег и затаился. Ждать пришлось недолго. Неизвестные, теперь их было двое, третий куда-то исчез, остановились напротив его укрытия.
-- Куда он мог скрыться?
-- Как сквозь землю провалился!
-- Загнали мы его хорошо, если пойдет к выходу, там ему и крышка.
Хотят убить, -- подумал Зубов.—Почему не сразу, ведь они были в пяти шагах от меня, кто им мешал?
-- Давай, осмотрим все здесь, может сидит где-то?
-- Не-е, затаилась, сука провокаторская, найдем.
Один из них стал пробираться в щель, где сидел Зубов.
-- Узко, никак не протолкнусь.
До Зубова оставалось несколько шагов. Затаив дыхание, он подставил левую руку и положил на нее ствол револьвера.  Неизвестный попытался сделать еще шаг, но застряв между двух стен, попятился к выходу.
-- Нет там никого, -- выругался он.
-- Где ж он затаился, иуда?
-- Пойдем, все равно далеко не уйдет, а до утра замерзнет.
Пошли.
И они двинулись в сторону противоположную тоннелю, лишь было слышно, как снег хрустел у них под ногами.
Все ясно, перекрыли вход и выход, будут ждать, -- подумал Зубов. Не все вам вешать, да резать.—Он еще долго оставался на месте, пока не почувствовал, как немеют пальцы ног.—И, впрямь, замерзну. Прежде чем попытаться встать, он прислушался. Вокруг было тихо.—Стоят где-то на входе в этот тоннель и в другом конце у них тоже все блокировано.  Что ж, идти придется по небу.—Он встал и начал пробираться к выходу. Но не тут то было.Прячась от преследователей, он не заметил, как забрался в эту щель, но теперь выбраться отсюда, действительно было трудно.—Вот это капкан, -- сказал он про себя. Он еще раз попытался боком выкарабкаться отсюда, но тщетно—щель была настолько узка, что нельзя было сделать и шага.—Так-так, придется немного померзнуть, -- он стал снимать пальто, но и этого не смог сделать, Зубов сел, вытер с револьвера снег и сунул его в карман. Теперь пальцев он не чувствовал совсем.—Кажется отморозил, -- подумал он, -- вот этого мне и не хватало. Как же выбраться отсюда?
Высоко над головой, сквозь пелену ночного неба мелькали одинокие звезды, мороз усилился и теперь жег немилосердно.
Он стал топтаться на месте и уже не думал, что шумит, о том, что его могут услышать.
«Почему они сказали о провокаторе, выходит, что я не начальник Охранного отделения, а агент полиции», -- стараясь отвлечь внимание от холода, размышлял Зубов, -- «судя по разговору, это были рабочие. А если представить ситуацию так: кто-то из революционеров или тех, кто прикрывается их именем, стремясь убрать меня, дает мои приметы и говорит, что я провокатор. Специальная группа рабочих, сочувствующих революционерам или с ними заодно, принимает решение ликвидировать меня, как агента охранки. Прекрасно! Они уберут меня моими же методами. Как бы там ни было, а действуют в этом все те же неизвестные злодеи: почему? Да потому, что только они могут знать о моих перемещениях, хотя откуда они узнали номер конспиративной квартиры, номер дома?  Знали, и поставили этих рабочих или уголовников.  Завтра-послезавтра все газеты Петербурга, Москвы и других крупных городов России принесут на своих страницах сенсационную новость—«На окраине Петербурга, в глухих фабричных кварталах во исполнение приговора рабочих повешен начальник Охранного отделения господин П.В.Зубов. Он казнен, как провокатор, об этом свидетельствует протокол смертного приговора, обнаруженный на месте казни, под камнем, на заселенном куске бумаги».—Как поэтично и мерзко! Вся их изобретательность не стоит выведенного яйца, Другой вариант несколько прозаичен: совершенно случайно какой-нибудь рабочий этих чертовых складов увидит в щели замерзший труп мужчины, в нем опознают все того же Зубова, загнанного в ловушку и окоченевшего. Нет, господа, у вас не пройдет ни тот, ни другой номер!
Где-то далеко забрезжил зимний рассвет. Сплошная тьма стала наполняться синеватым сумеречным светом и он, почти окоченев, смутно начал различать проход злополучной щели.  Стены кверху сужались, но если лечь и ползти, то можно выбраться отсюда. Он лег на снег и вскоре вырвался на свободу. Вдалеке, у входа в тоннель, там, где вчера светил фонарь, он различил фигуру человека.—«Ждут, -- подумал Зубов, -- пусть ждут». Он вынул из кармана револьвер и свисток, сдул с него табачные крошки и засвистел пронзительно громко. Фигура человека тот час же исчезла, зато с другой стороны показались двое. они быстро приближались. Ни минуты не колеблясь, Зубов вскинул револьвер и выстрелил. один из них схватился за руку и присел, другой бросился к нему. Зубов еще раз засвистел и выстрелил. Двое скрылись за углом склада, а с противоположной стороны бежали еще трое. Издали они открыли беспорядочную стрельбу из револьверов. Он бросился к стене и, опираясь на выступающие края бревен, поднялся на плоскую крышу.
-- Полиция! Жандармы! -- крикнул кто-то внизу и еще два выстрела раздались, разрезали морозный воздух. Зубов побежал по крыше на противоположную сторону и прыгнул в снег. Он оказался на каком-то аккуратном ухоженном, чистом дворике. У подъезда мелькали прохожие, мчались ранние экипажи—там была улица. Зубов побежал туда и вырвался на оживленный проспект. Он остановил ближайшего извозчика и приказал ему срочно ехать к Департаменту.


В течение последних дней декабря, начала января восстание в Москве и в других городах, где оно стало возможным—пошло на убыль. Бесчисленные попытки искусственно продлить сопротивление лишь усугубляли участь восставших. Репрессии со стороны властей набирали полную силу и охватывали все большие и большие слои населения. Ловушка захлопнулась. Да, этой ловушкой стала первая русская революция. теперь надо было удержать в ней как можно больше здоровых революционных сил, уничтожить их, обескровить, опутать сетями провокации, перессорить друг с другом, сослать на каторгу, заточить в тюрьмы; морально парализовать силы революционных партий, для чего дальше немного времени, чтобы перекрыть все ходы и выходы, удержать силы активных бунтарей в состоянии паники растерянности, полной потери ориентации, искорежить и разорвать устоявшиеся связи.
Специально созданные силы боевиков продолжали стрелять из-за угла, что еще сильнее озлобляло войска, полицию, жандармов.  Наверху уже было отдано распоряжение о прекращении бунта, но это не входило в планы тех, кто раскручивал маховик бесовских оргий, вопреки здравому смыслу и смыслу истории.  Выходило, что революционеры боролись с системой самодержавия, а последняя боролась, посредством революционеров сама с собой, и это было чудовищно. Те же, кто знал об этой борьбе, лишь радостно потирали руки.  слепота борьбы вела сотни бойцов—молодых и пожилых—на верную гибель. Здравый смысл приказывал остановиться, но безумие, обусловленное иным здравым смыслом, не прекращалось. В этом ДЕЙСТВИИ рождалось что-то новое и грозило, непредсказуемостью своих действий, смести и тех, кто шел на баррикады за идеи, и тех, кто стремился развеять иллюзии этих идей. страшна была не сама драма, а отзвук, который она могла оставить в сердцах и душах людей. Что породит он, какие темные силы всплывут на поверхность, не знал никто—все было новым и время, и люди, и действия.
Не прекращались повальные аресты, но если бы не паника, не полная дезориентация революционеров, нетрудно было бы заметить, что в самих арестах присутствует своя закономерность и они выборочны. Лучшие силы партий, лучшие умы—кто был способен вести за собой массы попадали в жернова репрессивной машины. И, наоборот, люди колеблющиеся, идейно слабые, не лишенные пороков, партийные интриганы и склочники, интеллектуальные ничтожества—возвышались.  занимая видные посты в партийной иерархии. аресты, однако, не затрагивали вождей первой величины; последние, сами о том не догадываясь, попадали в сети тех, кто возвышался, тайно предавая своих товарищей и кого упорно обходили стороной жандармы, но при этом их спасение объяснялось тем, что они ушли от неизбежного ареста благодаря опыту профессиональных революционеров и соблюдению правил конспирации.
Эта перегруппировка в среде революционных сил все же таила в себе скрытые начала неизвестных сил, которые пока только слабо мутнели ни историческом горизонте. И могущество этих сил заключалось в их непредсказуемости. И призванные остановить идеалистов—сами могли стать неостановимыми ни перед чем.
Никто не догадывался об этом: ни те, кто руководил, ни, те, кто исполнял, ни те, кто стоял в стороне.
В кабинете Зубова ждал увы, нерадостный сюрприз. Вот уже около получаса его дожидался Директор Департамента полиции генерал, граф Владимир Сергеевич Выжигин. С тех пор, как Зубов добился от министра права на неприкосновенность своего ведомства, Выжигин ни разу не появлялся в Особом отделе.  Сегодняшний визит был тревожным сигналом. Появление директора департамента не предвещало ничего хорошего.
-- А-а, Петр Васильевич, голубчик! Наконец-то Вы пожаловали.  Дела? -- криво улыбаясь начал тот, едва Зубов переступил порог своего кабинета.
-- Ваше Превосходительство...
-- Полно-те, полковник, я к Вам с частным визитом, -- перебил его Выжигин, присаживайтесь, к чему такая парадность.
Ладно скроенный мундир все же сидел на нем как-то неловко.  Казалось, хозяин только что вырос из него, и теперь мундир утратил свое величие, заодно его утратил и сам генерал.
-- Что-то Вы, Петр Васильевич, совсем перестали заходить к нам, все наверху да наверху, или мы уже для Вас не являемся начальством? -- не снимая с лица своей неприятной улыбки , спросил Выжигин. При этом его голый высокий лоб аристократа болезненно поморщился, выдавая в нем неискоренимую брезгливость к делу, которому он служил.
Зубов ненавидел Выжигина. Эти выпуклые совиные глаза, жабий рот, острый крючковатый нос, чуть оттопыренные большие уши, почти лысая высоколобая голова и всегда розовато-бледные обвислые щеки буквально бесили его, повергая в неописуемой хаос раздражения. Едва сдерживая себя и с трудом переваривая деланную озабоченность начальника Департамента, Зубов сел напротив Выжигина и хотел было попросить разрешения закурить, но тот перебил его:
-- нет, нет, не сюда, пожалуйте, на свое место, здесь начальник Вы, -- указывая рукой на кресло за столом хозяина кабинета, сказал Выжигин.
-- Благодарю Вас, -- холодно ответил Зубов и пересел в свое кресло.
-- Что же не заходите?
-- Вы же знаете, что сейчас твориться в обеих столицах, дела закрутились так, что не продохнуть, -- рассеяно осматривая свой стол, произнес Зубов.
-- Да-а, уж заварили Вы кашу, -- спрятав улыбку и упрямо поджав губы сказал Выжигин.
-- Я?
-- Ха-ха, кажется эта революция началась не без Вашего участия, Петр Васильевич, неправда ли?
-- Я участвую не в революции, господин генерал, а в деле охраны государственного порядка и царствующей фамилии.— явно превышая допустимый тон разговора, произнес Зубов.
-- Безусловно, Петр Васильевич, Ваши покровители наверху ценят именно это. Тревожит другое, -- генерал выдержал паузу, искоса поглядывая на Зубова, -- Ваша игра с провокаторами.
-- Что Вы имеете в виду?
-- Ваши агенты ведут двойную игру и водят Вас за нос, а Вы либо заодно с ними и делаете вид, что ничего не замечаете, либо, действительно слепы.—в голосе генерала послышались металлические нотки.
-- Я не нахожу в деятельности агентуры двойной игры.
-- И зря, очень сожалею, зря. Помните, Петр Васильевич, доносчику первый кнут. Понятно—они негодяи по отношению к своим собратьям, тоже, кстати негодяям, но откуда Вы взяли, что они не будут такими по отношению к Вам?
-- Моя агентура действует не из страха.
-- А из чувства совести? Ха-ха-ха, Петр Васильевич, простота хуже воровства. Скажите, а все, что сделали с вами в последнее время, как это называть?
-- Я не понимаю Вас.
-- Случай на конспиративной квартире, убийство «Фени», наконец...
-- Прошу Вас не продолжайте.
-- То-то, полковник. Чем это можно объяснить?
-- Я не знаю.
-- Ваша агентура провоцирует Вас, это их дело. Им нужен деморализованный начальник. Такого они получили. что дальше?
-- Я регулярно подаю докладную записку в Департамент полиции на ваше имя, -- сказал Зубов.—в ней я не преувеличиваю наши успехи и не преуменьшаю неудачи.
Бледное лицо Зубова не осталось незаметным для Выжигина. На его неприятной физиономии снова заиграла ироничная улыбка.  -- Нет-нет, речь идет не об этом. Ваши записки я всегда читаю с интересом и смею Вас заверить в том, что они достаточно объективны. Речь идет о том, чего Вы не знаете, или, повторяю, делаете вид, что не знаете. Генерал замолчал, ожидая какое впечатление произведут на Зубова его последние слова, но тот не проверил ни слова, и только лицо его покрылось бледностью.
-- А между тем, -- продолжал Выжигин, -- я отдал распоряжение проверить деятельность, подчиненного Вам ведомства.
«Неужели он знает все? -- подумал Зубов и ему стало страшно до тошноты.—пусть, гора сплечь, уж лучше избавиться от этого кошмара скорей». Однако сказанное не внесло достаточной ясности в его сомнения.
-- Так, в частности, -- холодно глядя в глаза Зубова, продолжал Выжигин, -- оказался «Виктор» знал о готовившемся покушении на Министра Внутренних Дел графа N, но предупредил Вас, а способствовал и даже руководил организацией террористического акта, который закончился убийством.
-- Но это было в 1903 году, господин генерал. Я тогда только приступил к делам.
-- Но «Виктор» стал агентом благодаря Вам. Это Ваш птенец.  Далее—Вы располагали данными о месте пребывания подпольной типографии, о лицах работающих в ней, почему вы не произвели аресты?
-- Это не входило в мои планы.
-- Вот именно, Петр Васильевич, не входило в Ваши планы и предупреждение убийства великого князя Сергея, -- глаза Выжигина сузились до размеров узеньких щелочек, лицо его окаменело, и сделалось мрачным.
-- Но я, действительно не знал об этом, не знал о том и «Виктор».
-- Чепуха, -- разделяя слоги произнес Выжигин, -- чепуха.  Из-под Вашего извините, носа, уходят главари революционеров, а Вы, зная из место пребывания, адреса явочных квартир, мало того, ведя наружное наблюдение, почему-то не трогаете их.  Чем это вызвано?
-- О методах моей работы я докладывал Его Превосходительству и получил одобрение. моя вина состоит в том, что в работу особого отдела не были посвящены Вы, Ваше Превосходительство, однако, этого требовал сам министр.
-- Сегодня я буду иметь честь беседовать с господином Министром и, может быть, он позволит мне узнать, что это за методы Зубова, согласно которым революционеры не подвергаются арестам, а разгуливают на свободе, террористы не ликвидируются, а достигают своей цели, государственные особы не охраняются, а гибнут.
Теперь Зубов окончательно понял—это крах, полетела карьера, к которой он, собственно и не стремился. обидно было, что он так и не сможет довести свое дело до конца.  хотя было еще время, чтобы произвести самые массовые аресты, и тем самым оправдать себя в глазах начальства, но они только погубят все дело. «наверху перемены, -- подумал он --, если бы не это, Выжигин никогда бы сам не пришел.  Неужели?... Неужели отставка Министра? Но он располагает огромным доверием государя, он не может отдалить от себя такого государственного деятеля. У министра много врагов, завистников в высшем свете, но он необходим и царю и России.  что же произошло? Кто приложил сюда руку?»
Он теперь не удивлялся тому, откуда у Выжигина такие данные.  Он был убежден, что в Особом отделе действует агент Департамента. Но Зубов все-же решил защищаться нападая и использовать больное место Выжигина—его безудержную страсть к карьере. Зубову надо было выиграть время, чтобы успеть сделать максимум возможного.
Генерал выжидательно смотрел на Зубова, пытаясь своим холодным, сверхпроницательным взглядом проникнуть в самое нутро начальника Особого Отдела Департамента.
-- Осмелюсь заявить, что агент не бог, он не может уследить за всем. Очевидно, то него скрывали все планы, явно подозревая в провокации. Чтобы сохранить агента, я был вынужден выводить время от времени его из под удара.
-- Эту мразь выводили из-под удара, а ставили под него благороднейших людей, не так ли?
-- Я не преследовал такой цели, я был вынужден идти дальше.
-- Куда? Куда уже дальше?
-- Я преследовал главную цель, -- дерзко глянув в глаза Выжигина, пытаясь ответил Зубов. Выжигин насторожился, и немного помолчав, спросил:
-- Что же это за цель, если не секрет?
-- Не секрет, что террористы давно уже готовят покушение на государя, и я не могу жертвовать агентом, хотя бы потому, что он единственное лицо которое может дать информацию о подготовке злодейства.
Лицо Выжигина изменилось. Наигранное высокомерие и бравада исчезли, не оставив и следа. он весь подался вперед, впиваясь воспаленными глазами в Зубова.
-- Что Вы сказали? Покушение на Его Императорское Величество? Я не ослышался?
-- Нет, я действительно располагаю кое-какими сведениями.
Это и есть то главное, ради чего я рисковал.
-- Вы можете предоставить мне эти сведения?
«Попал --, подумал Зубов --. это то, против чего он не устоит». В действительности сведения были ничтожны.  Неоднократно «Виктор» информировал о том, что в кругах социалистов-революционеров готовится покушение на царя, но сведения эти были отрывочны и лишь в незначительной мере представляли собой конкретный материал.
-- Только с позволения Его Превосходительства господина министра. Вы понимаете, какой чрезвычайной государственной важности являются эти сведения?
-- Понимаю, но как глава Департамента я должен знать об этом.
-- Я думаю, что Его Превосходительство не станет препятствовать, тем более Вам все равно предоставили бы все имеющиеся сведения.
-- Да, да непременно, я должен знать, -- засуетился Выжигин.
-- Хорошо, я расскажу Вам, о том, что мне известно, но услуга за услугу, господин генерал?
-- Я в полном внимании.
-- Что Вам известно о случае на конспиративной квартире, убийстве «Фени», смерти Калашкиковой? -- спросил Зубов, и даже не поверил своим собственным словам, мгновенно оцепенел, напрягшись, подобно струне. Сейчас—подумал он может быть...
-- Гм-гм --, поморщился генерал, при этом по лицу его скользнула тень смущения.—признаться, я знаю только о том, что там произошло. Этого Зубов никак не ожидал. Все, что угодно, хоть какой то факт, зацепка, улика, но только не это полное неведение. Он опустил глаза, достал коробку папирос, но так и не решился закурить.
-- Вы смущены?
-- Я не ожидал такого ответа, -- ответил Зубов, -- но я должен выполнить то, что обещал. И он рассказал Выжигину все, что было ему известно о готовящемся покушении на Особу Его Императорского Величества. При этом Зубов не скупился на явные преувеличения, упоминал факты, которых в действительности не было. Все это время генерал молча слушал изредка кивая головой в знак полного понимания сути дела; он то бледнел, то болезненно багровел, без конца двигая желваками, словно пытался прожевать кусок недоваренного мяса. Когда Зубов закончил свой рассказ, он встал.
-- Вот что я хочу Вам сказать, Петр Васильевич, -- тоном полного доверия начал генерал, -- я не располагаю большим, к сожалению, и для меня эти события полная тайна. Но Вам необходимо уходить, если Вы не сделаете этого сами, Вас попросят, несмотря на все заслуги. Что Вы сейчас сообщили очень и очень важно, но Вы покинете свой пост не из-за своих способностей—за всем, что произошло стоит нечто большее, нежели Вы думаете. Вы Зубов, ведете не ту игру, которая устраивает некоторые круги высших слоях общества, там не знают всех тонкостей Вашей работы, им нужны реальные результаты и они никогда не простят Вам тех крупных ошибок, которые Вы успели допустить. Я Вам не скажу большего, но Вы умный человек и все поймете сами. И потом, -- он нахмурил глаза, -- кто эти люди которые преследуют Вас—неизвестно даже мне, а по долгу службы я знаю многое. Я не исключаю того, что сами агенты действуют против Вас очевидно Вы их чем-то не устраиваете, Вы что-то упустили, проглядели, что и говорить, дело политического розыска, как и всякое дело, требует жертв. Но помните, своих убийц Вы порождаете сами, Вы породили чудовищ и Вам надо уйти, Вы зашли на чужую территорию и, если Вы не уйдете, Вы обречены.
На чью территорию? Кто они? -- хотел было спросить Зубов, но генерал небрежным жестом руки дал понять, что разговор закончен.
Выжигин неторопливо надел свои лайковые перчатки, одернул мундир и направился к выходу. Зубов успел открыть ему дверь и застыл у входа почтительно склонив голову. Непрощавшись, тот вышел.


Карета Министра Внутренних Дел остановилась у здания Министерства. Сохраняя полное достоинство, не торопясь, министр вышел из кареты и осмотрелся. Стоял ясный, скованный крепким январским морозом, день. Белый, ослепительный чистый снег искрился под лучами яркого зимнего солнца, где-то над деревьями кружилось и каркало зазимовавшее воронье.  «Прекрасная погода, -- подумал министр, -- совсем не такая, какая была, когда я уезжал к Государю, будто и снега не было вовсе». Морозный воздух обжег легкие, он слегка закашлялся, припоминая недавно перенесенное воспаление. Небо было серо-голубым. Такое в Петербурге, даже зимой бывает нечасто, а теперь вот, полное успокоение...
Он вошел во внутренний двор здания Министерства, минуя двух бородатых гвардейцев у входа и стал подниматься по лестнице.  Справа и слева у двери стояли два офицера, которые, при виде Министра встали по стойке смирно и взяли по козырек.
«Странно, -- подумал он, -- на входе никогда не было офицерского караула, достаточно солдат у ворот». Но сегодня после свидания с Государем он очень устал; нервное перенапряжение сузило память, притупило бдительность, прогнало прочь его непреклонную, быть может, излишнюю строгость. «Разберусь как-нибудь потом», -- подумал он. Как только его рука коснулась массивной бронзовой ручки, дверь сама отворилась и на пороге показалось лицо начальника Петербургского Охранного отделения полковника Зубова.
-- Вы? -- удивленно спросил Министр,.—что Вы здесь делаете?
Зубов ничего не ответил, только криво усмехнулся какой-то не знакомой улыбкой.
-- Я не понимаю, что Вы здесь делаете?! -- возмущенно повторил Министр.
Но Зубов еще раз виновато улыбнулся и стал медленно закрывать перед Министром дверь.
-- Что Вы делаете! Немедленно прекратить! -- хватаясь за дверную ручку закричал Министр, но дверь захлопнулась перед ним окончательно, а за спиной послышался какой-то шорох.  Министр не успел обернуться, как офицеры достав оружие открыли стрельбу в спину. Он вздрогнул и лишь крепче вцепился в ручку двери. Выстрелы звучали беспорядочно, словно крупные горошины бились о стену. Но Министр продолжал стоять у двери. Наконец выстрелы стихли и он, не проронив ни звука, свалился мертвым.


Весть об убийстве Министра Внутренних Дел в одно мгновение облетела всю столицу.
Он был либеральнее своего предшественника, убитого эсерами-террористами в 1903 году. Хотя нынешний глава Министерства и был строг, но ему нельзя было отказать в стремлении к реформам, в желании вести свою политику так, чтобы максимум усилий приходилось на укрепление государства и его внутренней безопасности. Реформатор, он хотел путем реформ сбить накал революционного движения и во время этого старался воздействовать на императора и его покушение. Уже только этим он резко отличался от своего предшественника, ярого консерватора и охранителя старых порядков. Он, чьи предки не имели дворянской родословной, был призван на этот нелегкий пост в трудные для истории России дни. Это были дни Мукдена и Цусимы, Порт-Артура и экономического кризиса, броненосца «Потемкина» и революции. Но он больше чем кто-либо другой понимал, как важно в это трудное время сохранить в державе стабильность и, не втягивая ее в новые военные авантюры, дать десяток лет мирного развития. Он одним из первых стал понимать, что борьба с революционерами не может идти по линии непримиримого противостояния, только обеспечив свободные условия народного быта, можно было вырвать у революционеров ту базу, на которую они опирались в своей борьбе.. . Но по иронии судьбы, а может быть в силу чьего-то злого умысла, он был убит только в начале радикальных реформ. Кому же не хотелось стабильности в России, кто стоял за спиной убийц, до сих пор остается тайной. И что это за злой рок—реформаторы гибнут, а им на смену приходят реакционеры. Кто так безумно-бездумно раскачивал лодку, уповая в своих надеждах на то, что она перевернется и выбросит в воду тех, кто сопротивлялся бешенному напору волн-всех сразу. Чтобы населить вновь созданный ковчег другими и плыть неизвестно к какому берегу.
Темен жребий русского поэта, но не счастлив он и у русского реформатора. Пожалуй, ни один из них не умер своей смертью ни сегодня, ни завтра, ни сто лет назад. А если не умирали от пули или яда, то гибли от незаслуженного позора, пока, наконец их всех скопом потомки не предали проклятью.
-- Это тоже игра, господин Зубов?! -- грохотал генерал Выжигин, потрясая в руке свежим номером газеты с известием о покушении на Министра Внутренних дел.
Зубов стоял ни жив ни мертв, белый как стена, лишь чувствовал, как гулко стучит сердце и вторят ему большие напольные часы в кабинете директора Департамента полиции.
Весть об убийстве Министра застала его в тюрьме, где в одной из камер он проводил дорос арестованного социал-демократа, случайно опознанного филером и взятого на улице. В камеру вошел жандарм и прошептал на ухо страшное известие, Зубов немедленно покинул камеру и уже через час стоял в кабинете Выжигина.
-- Я не получал никакой информации, -- стараясь не выдавать своего волнения, сказал Зубов.
-- Вы играли и проиграли. Вы были слишком азартным и получили заслуженный финал.
-- Поверьте, Ваше Превосходительство, агент докладывал, что по решению ЦК социалистов-революционеров было признано временно отказаться от террора, и покушение на Министра вообще не планировалось, даже в случае возобновления террористической борьбы...
-- Молчать!! Я не хочу этого слышать! Ваша агентура насквозь лжива! Вы прекратили всякий контроль, Вы бессильны! Потратив столько времени на создание агентуры, Вы им верили, а результаты, где результаты?! Зубов хотел ответить, но генерал вновь перебил его:
-- Вы изобрели такое оружие, что оно, призванное служить нам, обернулось против нас. И вот, -- Выжигин швырнул газету на стол, -- первые результаты его действия. Вы довольны?  Игра продолжается.
-- Господин генерал, министр убит не руками эсеров-террористов, -- использовав паузу вставил Зубов.
-- Что? Может быть есть другая партия, которая убивает высокопоставленных государственных лиц? Нет, господин Зубов, ваш агент просто промолчал о готовящемся покушении, точно также, как он молчал, когда творились подобные дела, совершаемые неизвестными лицами и связанные с Вами лично.
-- Я не могу в это поверить. Удалось ли опознать убийц?
-- Каких убийц?
-- Тех, кто стреляли в министра.
-- Убийцы скрылись.
-- А охрана? У ворот Министерства стояли гвардейцы. Неужели убийцы смогли уйти?
-- Охрана была подкуплена. Стояли не гвардейцы, а сообщники убийц. Совершив преступление все скрылись, а караул, прибыл на место слишком поздно.
-- Позвольте мне отбыть на место преступления, Ваше Превосходительство?
-- Нет, не позволяю. Вот—он поднял одну из бумаг на столе и протянул ее Зубову.—распоряжение о Вашей отставке.
Зубов взял бумагу, пробежал ее глазами, обратив внимание на то, что внизу стояла подпись, теперь уже покойного, Министра Внутренних дел.
-- Удивительно? -- поняв Зубова спросил Выжигин.—Да, Его Превосходительство утвердил сей документ накануне своей гибели.
-- Ваше Превосходительство, -- взмолил Зубов, -- это недоразумение. В такой момент я не могу оставить пост, я должен продолжить борьбу. Умоляю вас, дайте отсрочку этому распоряжению! Только месяц, всего лишь один месяц, прошу Вас. Я только произведу перегруппировку сил внутри революционных партий, я нанесу им удар, они будут раздавлены, Ваше Превосходительство...
-- Распоряжение подписано с санкции государя и я не в силах его остановить, даже, если бы очень хотел.
-- Неужели ничего нельзя сделать? -- умолял Зубов. Сейчас был он совсем не похож на себя подтянутого, знающего себе цену, не лишенного высокомерия и бравады. он буквально трясся, вымаливая у генерала отсрочки своей отставки, в глазах его стояли слезы.
-- Дальнейшее Ваше пребывание на посту начальника Особого Отдела, -- расставляя каждое слов, заговорил Выжигин, -- нецелесообразно.—Я не перестаю повторять—Вы игрушка в руках агентов. Нам нужен новый человек, замыслы которого они не знают. И этот человек не станет допускать Ваших ошибок.
-- Ваше Превосходительство...
-- Перестаньте, Зубов, держите себя в руках. На время Вам надо скрыться. Ваше будущее, учитывая несомненные заслуги, будет обеспечено. Вам будет предоставлена охрана, Вы получите паспорт на новое имя. В первое время придется соблюдать конспирацию, жить на тайных квартирах, регулярно меняя их. Это необходимо для того, чтобы изменить все знакомые вам клички, явки, адреса, шифры и так далее. Тогда для Ваших врагов Вы перестанете представлять какую-либо ценность и сможете вести нормальный образ жизни, но под другой фамилией. Очевидно все это я Вас объясняю зря, техника агентурной деятельности доподлинно знакома Вам.
-- Да мне все известно, -- рассеянно произнес Зубов.
«Неужели все, -- подумал он, -- или это только начало?»
-- Ступайте в свой отдел и передайте дела полковнику Гаранину.
-- Полковнику?
-- Да он заменит Вас на посту начальника Особого отдела.
-- Вот как, услуга за услугу?
-- Ошибаетесь, Гаранин честнейший человек. Ваши подозрения совершенно лишены оснований.
-- Никогда бы не подумал.
-- Подумайте лучше о своей шкуре, господин Зубов, -- почти неразжимая губ, процедил Выжигин.—И прошу Вас, неделайте глупостей, Ваше положение и так незавидное.
-- Разрешите идти?
-- Да ступайте.
Но едва Зубов подошел к двери, как Выжигин неожиданно окликнул его.
-- Постойте, господин Зубов. Вы действительно думаете, что социалисты-революционеры не причастны к убийству министра?
-- Я уверен в этом. Время для развязывания террора еще не наступило, это не их рук дело.
-- Тогда кто же?
-- Это Вы спрашиваете у меня?
-- Да, у Вас.
-- Тогда я должен встретиться с агентом, только он может пролить свет на это преступление, если, конечно, с ним хоть как-то связана боевая организация.
-- Хорошо, я предоставлю Вам такую возможность, с последний раз. Однако Вы рискуете... потерять голову.
-- А разве мне еще есть, что терять, Ваше превосходительство?
-- Не стоит, господин Зубов, мне Вас просто жаль.
-- Мне тоже. Кажется следом за мной пойдете и Вы?
-- Нет, на тот свет мне еще рано.
-- Вы уже счастливее некоторых...
-- Достаточно. Мы встретимся с Вами через два дня здесь же.
Вы свободны.
-- Честь имею, -- сказал Зубов и покинул кабинет.
Так, в Особый Отдел он не поедет, успеет. Сейчас надо осмыслить весь этот шквал событий, расставить все по своим местам, взять себя в руки. «Конечно, дело провалено. Эти болваны, не зная ни его замыслов, ни все тонкостей работы с агентурой нарушат весь план работы. Жаль—любимое детище погибнет. Сколько сил, жертв, мучений и все ради того, чтобы вот так просто тебя вышвырнули за ворота, как нашкодившего кота. Теперь ты не нужен, мало того, обречен. Пусть обреченными будут дураки. Зубов слишком хорошо знает всю механику работы охранки, с этой стороны опасности нет, но она существует с другой, с той неведомой, что вот уже несколько месяцев преследует его. Они наносят удар неожиданно, а, главное дерзко, ничего не боясь. Нет в нх той интеллигентности, совестливости, искусства, которые свойственны членам боевой организации с их извозчиками, лодочниками, дворниками, с метальщиками, идущими с бомбой на карету во весь рост. Они не романтики, их не интересуют идеи, -- это, в сущности звери. Они не остановятся ни перед чем, и убийство министра—это возобновление той цепи преступлений, которую, казалось бы, прервала революция. Нет, он не успокоится. Теперь развязав себе руки, он будет искать и отомстит за Людмилу, за гибель министра, за свою поруганную честь».
Сегодня весь вечер Зубов провел в небольшом уютном ресторанчике, в котором повар-китаец готовил блюда для самых изысканных вкусов. Зубов сел за столик один, заказал водки, икры и еще чего-то секрет чего знал только китаец. Выпив рюмку, он велел позвать к себе этого чудо-кулинара из далекой восточной страны. Тот не заставил себя долго ждать и неловко прижимая к груди пухлые короткопалые ладони, принялся без конца раскланиваться.
-- Где так готовить научился, мандарин? -- оглядывая его с ног до головы, спросил Зубов.
-- Плохо понимай по-русский, -- ответил тот тоненьким голоском.
-- Выпей, сразу поймешь, -- наливая в рюмку водки и протягивая ее китайцу, сказал Зубов.
-- Моя не пей.
-- Ты в России, а не в Шанхае, пей, -- не унимался Зубов.
-- Спасибо, господин, моя не пей.
-- Тогда скажи, черт тебя разбери, где такие блюда готовить научился?
-- В Китае все так умей.
-- Вот черти. Молодец, -- обрадовавшись тому, что китаец, наконец-то понял его, сказал Зубов.—Ну а деньги ты любишь?
-- Деньги, мало денег, совсем мало. Жену не могу прислать.
-- Того гляди весь Китай сюда перешлешь. На, -- отсчитывая крупные купюры из пухлого бумажника, сказал Зубов и протянул китайцу две десятки.
-- Спасибо, господин, всегда рад, приходи, хорошо будет.
-- Валяй, радуй сердце, черт азиатский.
Раскланявшись, китаец ушел, а Зубов залпом выпив еще одну рюмку, стал медленно оглядывать посетителей ресторана. В самом углу, у окна, сидела незнакомая дама в черном. Волчком возле нее вертелся официант, больше стараясь обратить на себя ее внимание, чем обслужить. Кажется он подал ей кофе и пирожные. Зубов скользнул по ее лицу, прикрытому вуалью, скромной шляпке, небогато украшенной перьями, стройным ногам, охваченным узким длинным платьем. «Не похоже, -- подумал он, -- кажется не ждет никого? Черт их поймет сейчас, когда отвык от всего».
Этот ресторан обычно посещали интеллигенты, инженеры, мелкие адвокаты, чиновники. Здесь редко бывало шумно, в основном посетители мирно беседовали, неторопливо закусывая и мало выпивая. Зубов бывал здесь лишь дважды вместе с Людмилой и, кажется, сидел за тем самым столиком у окна, где сейчас сидит эта дама.
Она как-будто почувствовала на себе его пристальный взгляд и обернулась. Взаимный обмен взглядами продолжался недолго, смутившись, дама повернулась лицом к окну.
Зубов подозвал к себе официанта, заказал корзину цветов, шампанское попросил бумагу и, чиркнув несколько строк, попросил передать все незнакомке. Она не без удивления приняла цветы и, скользнув глазами по записке, быстро спрятала ее в свой ридикюль.
-- Просили передать, -- зашептал на ухо Зубову подошедший официант, -- что дама ничего не имеет против.
-- Получи, -- протягивая ему деньги, сказал Зубов, -- шампанское к тому  столу.
-- Слушаю-с, благодарю-с.
-- Я не помешаю? -- присаживаясь за столик незнакомки, спросил Зубов.
-- Нет, нет, присаживайтесь, -- ответила она, -- какие чудесный цветы! Спасибо.
-- Позвольте представиться, Павлов Александр Васильевич, адвокат—сказал Зубов, назвав первое пришедшее на память имя.
-- Маргарита Сергеевна, -- ответила дама, не поднимая глаз, -- художница.
-- Оч-чень приятно познакомиться. Признаться, меня удивило, первоначально ваше одиночество в столь нескучном месте, о ваша профессия, очевидно, позволяет такую вольность, -- внимательным полицейским взглядом изучая ее лицо, спросил Зубов.
-- Знаете, и одиночество, и посещение этого ресторана— случаются очень редко.
-- В этот раз что-то случилось?
-- Нет, просто хочется побыть одной.
-- В таком случае я вам буду мешать?
-- Не беспокойтесь, я не привыкла подолгу быть одной, и даже этот час одиночества уже начинает меня угнетать. Если вам не трудно, останьтесь, -- на ее лице появилась приятная улыбка, так улыбаются женщины, когда не хотят чтобы им отказали.
-- Благодарю, -- не скрывая удовольствия сказал Зубов, уловив в улыбке Маргариты многообещающее начало.—Тогда нам стоит выпить в честь знакомства, вы не откажетесь от шампанского?
-- Спасибо, если только за наше знакомство.
Через несколько секунд официант разливал искристое шампанское в высокие хрустальные фужеры.
Все это время Зубов, стараясь не подавать вида, очень внимательно, теперь уже вблизи, изучал ее лицо. Полицейская привычка запоминать лица тех, с кем общаешься, не покидала его и здесь. За прозрачной вуалью он успел разглядеть серые, глубокие, немного печальные глаза:; на вид ей можно было дать лет тридцать, но свежесть ее приятного мягко очерченного лица, красивый изгиб бледно-розовых губ и прямой, казалось почти прозрачный тонкий нос, делали ее гораздо моложе. Только ее черный вечерний наряд вносил в ее обаятельный образ черты строгости, казалось в ней перемешалось и доступность и недоступность, она была рядом и тоже время невероятно далеко.
Она взяла своими тонкими мальцами фужер и высоко несколько даже демонстративно подняла его и тут Зубов едва не потерял дара речи—на среднем мальце левой руки этой женщины он увидел дорогой перстень с бриллиантом, который год назад он подарил Людмиле в день ее рождения.
-- Что же вы? -- заметив как з резко переменился в лице, спросила Маргарита.—Что с вами?
-- Знаете, -- с трудом подбирая слова, заговорил Зубов, -- вот сейчас, именно в эту минуту, вы удивительно похожи на мою покойную сестру. Хм, простите, мне даже стало как-то не по себе, поразительное сходство.
-- У вас была сестра? -- по лицу дамы скользнула тень трудноскрываемого удовлетворения.
-- О да, прекрасное создание, она так рано ушла из жизни, чахотка, знаете...
-- Чудовищная болезнь, я очень вам сочувствую. Вы, наверное, любили ее?
-- Мы вместе росли, я был старше ее всего лишь на два года.
«Только спокойно, держи себя в руках, -- успокаивал себя Зубов, опасаясь сказать что-нибудь невпопад, -- несомненно, этот тот самый перстень, его я купил у ювелира на заказ, таких нигде нет, он в единственном экземпляре. Краденный? С убитой? Вспомнить, немедленно вспомнить... нет, не припомню, кажется, перстня не было, или был? Откуда он у нее? Теперь только не упустить, вот она, ниточка...»
-- А у меня был брат, правда, гораздо старше меня, он погиб в русско-японскую.
-- О, ужасная война, такая неудача для России.
-- Правда, мы с ним росли не вместе.
-- Хотите еще выпить?
-- Я не откажусь.
-- Помянем наших близких, -- разливая шампанское, сказал Зубов, -- какое сходство, мне так и кажется, что моя сестра сегодня сидит рядом со мной.
Они снова подняли бокалы и опять перстень на ее пальце загадочно блеснул дорогим алмазом.
-- Какой у вас великолепный перстень, очень редкая работа, -- отпив глоток шампанского, сказал Зубов.
-- Вам нравится? -- Маргарита загадочно улыбнулась.—Вы, наверное, разбираетесь в алмазах?
-- С чего вы взяли? -- стараясь отвести разговор от неприятной темы, сказал Зубов.
-- Не знаю, но мне почему-то так кажется, -- опуская глаза ответила Маргарита.
-- Вы проницательны, я действительно немного разбираюсь, но только в некоторых тонкостях ювелирного дела. В молодости я даже хотел стать ювелиром, но родители настояли на своем.  Позвольте взглянуть, -- взяв ее руку и притянув к себе, сказал Зубов.—Очень редкая работа, э-э, выполнена на заказ, а какое обрамление, вам действительно повезло.
-- Это подарок моего бывшего мужа, мне он тоже нравится.
Рука ее была теплой и легкой, казалось она соткана из воздушного тумана или только из нежности. Зубов на секунду задумался вспоминая, как давно он не испытывал тепла женских рук.Он как-то рассеянно спросил:
-- А кто был ваш муж?
-- Признаться, я даже не знаю. Мы прожили совсем недолго. У него всегда бывали какие-то темные личности, он подолгу отсутствовал словом, жизнь совместная не получилась.  Кажется, в одно время он работал в полиции.
-- В полиции? -- насторожился Зубов.
-- Да, это мерзко я знаю, но он не позволял мне вмешиваться в его дела. Поэтому я точно не знаю, может быть и нет. Я совсем не интересовалась его работой.
«А жаль, -- подумал Зубов, -- место службы своего мужа надо знать».
-- Потом, эти вечные приступы ревности, -- продолжала Маргарита, -- мне кажется, он ревновал не из любви, да, так оно и было, а только ради того чтобы я жила в вечном страхе перед ним, перед его гневом. У него вообще была какая-то мания: все его окружение должно было трепетать перед ним...  Извините, я, наверное, говорю много лишнего это от того, что я выпила, простите.
-- Нет, нет, что вы, я понимаю вас и совершенно не осуждаю.
В моей адвокатской практике бывали случае и пострашнее.  Насколько я понял, ваша совместная жизнь закончилась просто разрывом, без каких-либо последствий. Однако бывают случаи, когда на почве ревности совершат тягчайшие преступления.
-- Мы разошлись мирно, -- дав понять, что дальнейший разговор на эту тему ей противен, сказала Маргарита. Но Зубов не унимался.
-- Ваш муж больше не интересуется вами? -- задал он совсем уж нетактичный вопрос.
-- Между нами все кончено. С тех пор, как мы расстались, я ничего не знаю о нем, он тоже забыл, очевидно обо мне.
«Очень жаль, -- подумал Зубов, -- хотелось бы встретиться с этим типом. Если он убил, то мог снять и перстень, но, кажется в квартире Людмилы ничего украдено не было, разве что дело Нечаева...»
-- Сейчас такое тяжелое время—революция. Русская интеллигенция буквально бредит ею, -- переводя разговор в несколько иную, но нужную ему плоскость, сказал Зубов.
-- Сейчас, кажется все успокоились, -- обрадовавшись, что Зубов, наконец-то решил поменять тему разговора, ответила Маргарита.—Но что творилось совсем недавно, сейчас в это трудно поверить.
Но не тут-то было, Зубов почувствовал, что эта встреча послана ему самим провидением и не собирался далеко отходить от того, что интересовало его больше всего.
-- Ваш муж сочувствовал революционерам?
-- Нет, что вы, он был далек от революционного движения, по крайней мере, я ничего такого не замечала за ним.
-- Как жестока порой бывает жизнь, -- сказал Зубов.—Быть вместе, чтобы потом расстаться и ничего не знать друг о друге, стать навеки совершенно чужими людьми.
-- Когда он ушел, -- вращая пальцами тонкую ножку фужера и смирившись с настойчивостью Зубова, сказала Маргарита, -- я почувствовала настоящее облегчение. Конечно, во многом мне помогала живопись.
-- Знаете, маргарита Сергеевна, мне кажется, что я знаком с вашим мужем, -- не унимался Зубов.
-- Неужели? -- оживилась Маргарита. Очевидно память о жестоком ревнивце не так уж сильно была стерта временем.
-- Скажите, как звали вашего мужа?
-- Лазарев Александр Дмитриевич.
-- Он учился в Петербургском университете? -- целиком полагаясь на свою интуицию, спросил Зубов.
-- Да, кажется, на юридическом факультете.
-- Но ведь я тоже учился на этом факультете. Знаете, фамилия очень знакомая. Память у меня на лица хорошая, что-то я припоминаю... Нет, если не увижу не вспомню, а ошибиться боюсь.
На этот раз интуиция не подвела его он одержал крупную победу. Теперь ему известно имя этого негодяя (а что он негодяй, Зубов почему-то не сомневался), проверить, кто он и чем занимается у него еще есть возможность.
-- Простите, Александр Васильевич, уже поздно и мне пора, -- приподнимаясь из-за стола сказала Маргарита. Мне было очень приятно провести этот вечер с таким очаровательным человеком, как вы. Простите еще раз, боюсь быть нескромной, но вы не проводите меня домой?
-- Что вы? О чем может идти речь, времена сейчас тревожные, не все еще успокоилось после этого бунта. Я сочту долгом чести проводить вас.
-- Спасибо, только если это вас не затруднит.
-- Дорогая Маргарита Сергеевна, я весь к вашим услугам.
В ее глазах мелькнули лучинки благодарности и тут же погасли. Она как-то неловко улыбнулась и вышла из-за стола.
Маргарита Сергеевна жила совсем неподалеку от этого уютного ресторанчика, но Зубов заказал извозчика, помня о том, что преследователи могут в любое время встать на его пути, а на колесах напасть на него будет сложнее. Это неожиданное знакомство только в последний момент пробудило в нем какие-то смутные предчувствия. Ему показалось, что во всем, что произошло между ними была какая-то заданность. В начале он, не заподозрив ничего неладного, был развязен, рассчитывая на случайное знакомство, но, выйдя на улицу, он вдруг понял, что эта милая дама пришла сюда за ним.
По пути они продолжали поддерживать разговор, но он явно не получался Маргарита была чем-то встревожена, она отвечала невпопад, неуверенно видно было, что она думает о чем-то своем.
Как не медленно ехал извозчик, но у дома Маргариты они оказались слишком быстро.
Когда она, простившись, закрыла перед ним дверь своей квартиры, Зубов не стал спускаться вниз, а остался стоять на лестничной площадке. Пока они ехали он незаметно поглядывал в разные стороны, опасаясь слежки, но ничего подозрительного не заметил—внешне все было спокойно.
Подозрения Зубова о том, что она пришла за ним окончательно подтвердились после того, как Маргарита стала настойчиво звать его к себе. Ей было страшно одной, а в нем она увидела сильного мужчину, она одинокая женщина и устала все время ложиться в холодную постель. И, о Господи, она просила разделить с ним ложе. Этот бархатистый голос, эти руки, стремящиеся к нему и глаза ее манящие полные дерзкого жадного блеска, какой великой женщиной была они и трудно было устоять... Но он знал, там, куда она его зовет уготована ловушка. Ах, если бы она знала с кем говорит— она бы не стала так прекрасно играть эту роль одинокой, уставшей без любви и тепла женщины. Она ушла ни с чем, но он понял, что этим все не кончится. «Почему она такая хорошая милая женщина втянута в эту игру? -- спрашивал он себя.—
Ведь он такой же одинокий как и она, о тоже устал, ему так хочется тепла. Ну почему все это не просто так, без тайный сил, почему?..»
Свет уличного фонаря косым лучом освещал часть входа в подъезд. Отсюда, с лестницы второго этажа, легко можно было заметить тень человека, если бы он входил с улицы. Зубов не торопился. Он достал папиросу, облокотился на лестничные перила, закурил и стал смотреть на отсвет фонаря. На душе по-прежнему было тревожно. И хотя он не заметил слежки о максимальной осторожности нельзя было забывать ни на минуту.  Уверенность в том, что после происшествия на седьмой конспиративной квартире, за ним ведут постоянное наблюдения не покидала его. Подозрительным было все: и доверчивость его новой знакомой, и ее странное поведение при прощании, и само появление в ресторане, тем более этот перстень, и следы, которые вели от него к некоему Лазареву словом, все. Теперь он вдруг понял, что никому уже не поверит, даже верному другу, если он у него когда-нибудь и будет.
Папироса потухла, но едва он попытался достать спички, как вдруг вытянутая тень разрезала луч света—в подъезд входил человек.
«Пожаловал, -- подумал Зубов и сунул окурок папиросы в карман пальто. Человек вошел в подъезд и остановился.—
Если за мной, то тебе крупно неповезло», -- сказал сам себе Зубов и достал револьвер. Неизвестный что-то искал в своих карманах, наконец в его руках звякнули, как-будто ключи, и он неторопливо, тревожно озираясь по сторонам, стал подниматься по лестнице.
Сердце стучало гулко и четко. На лестничной площадке, как на ладони—никуда не скроешься. Зубов неслышно поднялся на ступеньки три по лестнице, ведущей на третий этаж.
Извозчика он отправил, из дома не выходил, значит, остался у нее. Какой прекрасный повод застрелить обоих и выдать это, ну, например, за убийство из ревности, пусть даже убийца и не будет ее мужем. Хорошо продуманно, а главное все тот же почерк, и какая осведомленность! Выходит, пришел и твой черед, Петр Васильевич. Ну это мы еще посмотрим...»
Неизвестный поднимался бесшумно. Лестничная площадка второго и третьего этажа небыли освещены, слабые потоки света лишь немного смягчали полны мрак. За спиной неизвестного светил фонарь и поэтому его темный силуэт был очерчен голубой линией света, ломанная, она вырисовывала шляпу, несмотря на январь, пальто с поднятым воротником и что-то блестящее в руке. Зубов поднялся еще немного выше, отсюда хорошо просматривалась дверь в квартиру Маргариты Сергеевны. Он взвел курок револьвера и стал ждать.
Наконец фигура неизвестного появилась на лестничной площадке, в левой руке он держал браунинг. На одно мгновение он замер, оглядываясь по сторонам, затем достал из кармана заранее приготовленный ключ и вставил его в замочную скважину.
«Вот, примерно, также, он вошел в квартиру Людмилы, и усыпив ее, убил», -- подумал Зубов и почувствовал, как все закипает внутри. Едва сдерживая в себе желание разрядить обойму в спину неизвестного, он ощутил как указательный палец все сильнее и сильнее давит на спусковой крючок.
Что-то у ночного гостя не получалось; то ли ключ не совсем пришелся, толи замок заклинило, но он продолжал возиться у двери. Наконец Зубов отчетливо услышал, как ключ повернулся на один оборот.
-- Стой! Руки вверх! Лицом к стене! Полиция! -- на одном дыхании выкрикнул Зубов.
Неизвестный застыл на месте, но не выполнил ни одного из требований. Видно было, как он косо посматривает на Зубова.
-- Дом окружен! Сопротивление бесполезно! Руки вверх!  Малейшая попытка сопротивления, стреляю! Еще раз говорю, брось оружие!
Но тот по-прежнему не торопился, видимо он знал, что дом не оцеплен и полиции здесь нет. Медленно, как бы нехотя он поднял руки повыше, но оружие не выпускал. Зубов стал медленно приближаться к неизвестному, как вдруг дверь неожиданно отворилась и на пороге показалось лицо Маргариты Сергеевны.
-- Что случилось? -- только и успела спросить она, и в тот же момент неизвестный быстрым движением руки опустил браунинг и, выстрелив ей в живот кубарем покатился вниз по лестнице. Зубов успел выстрелить, но пуля взвизгивая ударилась о стену и, выбив осколки штукатурки на лестнице, зашипела где-то в углу. Маргарита, зажав рану обеими руками, опустилась на колени и широко открытыми глазами смотрела на Зубова.Он бросился было к ней, но поняв что ничего не сумеет ей помочь круто развернулся и побежал по лестнице.
-- Сто-о-й!! -- закричал что есть силы Зубов, но убийца уже выбежал из подъезда. На улице его ожидала пролетка. Когда Зубов выскочил на улицу, пролетка уже набирала скорость.
-- Стой! Стой! -- кричал Зубов, но стук копыт рысака уносил преступников в нось. Он остановился посреди улицы, обхватил револьвер обеими руками, и едва темная фигура возницы попала в разрез мушки, выстрелил. Извозчик вскрикнул и свалился в пролетку. Кто-то перехватил вожжи и рысак перешел на галоп.  Зубов еще раз прицелился, но на этот раз револьвер дал осечку. В состоянии полного аффекта он отчаянно жал на спусковой крючок, но барабан револьвера был пуст—после стычки с неизвестными на проходных дворах, он так и не нашел времени что бы зарядить оружие.
-- Ушел, -- задыхаяся от бешенства, прохрипел Зубов, -- упустил...
Где-то уже был слышен пронзительный свист полицейского свистка, в доме забегали вдоль серого ряда домов, по заснеженной темной морозной улице. «Почему ты не стрелял в него? -- в который раз спрашивал он себя.—Это был он, тот, что убил Людмилу, это же один из тех зверей. Почему ты не застрелил его там на лестнице, чего ты ждал, пока он убьет эту женщину, пока скроется?..»
По улице побежала поземка, посыпал густой и крупный снег.  Вот и ресторан, в котором он несколько часов назад сидел с ней рядом. «Такая женщина... Зачем ты подсел к ней? Боже мой, где я там и смерть».
Он шел долго, словно под гипнозом и не заметил, как оказался в темном тупике среди каких-то штабелей дров, деревянных сараев и груды ящиков. «Прекрасное место, чтобы здесь пустили тебе пулю в живот», -- подумал Зубов и только теперь стал осматриваться, пытаяся сообразить, куда же он попал.  Это был глухой тупик, он даже не понял как забрел сюда и не запомнил входа. Снегопад усилился, и теперь висел белой завесой застилая все вокруг, так, что в двух шагах уже ничего не было видно. Зубов прислонился к груде ящиков и прикрыл глаза. Снежинки щекотала щеки, ресницы, падали на покрытый испариной лоб и таяли на потрескавшихся губах, и было так спокойно стоять здесь, забыв обо всем на свете. И вдруг ему стало жалко себя и смешно. Отрывисто, а потом все громче и чаще он стал хохотать, и уже был не в силах остановить приступ идиотского, полусумасшедшего смеха. И странно было слышать среди завывания ветра и бега метели, среди густого снегопада этот истерический смех. Только когда выступившие слезы обожгли щеки и он стал задыхаться от морозного воздуха, Зубов перестал хохотать и медленно опустился на снег.
«Ну где же вы? -- спросил он вслух, -- идите, вот я здесь, к вашим услугам. Что же вы, ну выходите, как всегда из темноты, озираяся, нагло и дерзко. Выходите, режьте, стреляйте, вешайте. Эй! Где вы? Ха-ха-ха, ха-ха-ха». Горсти снега забивались под пальто, за ворот, в карманы, но он не чувствовал их  обжигающего прикосновения.
-- Эге-гей! Я здесь! -- еще раз крикнул он и прислушался: звук ударился в толстую почти непроницаемую стену снега и заглох, приступ смеха прекратился, к нему вернулось состояние тревоги.
-- Глупо, просто глупо, -- сказал он вслух, поднялся и принялся вытряхивать снег из карманов. Потом достал коробку намокших папирос, смяв ее, выбросил в ближайший сугроб.  Отряхнул от снега револьвер и переложил его во внутренний карман. Кроме таких же намокших спичек в карманах больше ничего не было. Он стал обшаривать карманы брюк, но там также не было того, чего он искал—Зубов искал патроны. К счастья, поиски увенчались успехом—во втором внутреннем кармане пальто он все-таки нашел четыре револьверных патрона. Зажав патроны в кулаке он откинул барабан и озябшими руками принялся вставлять патроны в гнезде: «Так спокойней», -- сказал он себе и действительно это был тот настоящий Зубов—всегда ровен, максимально собран и уверен в себе.
Снегу намело столько, что он с трудом пробрался через высокие сугробы на улицу.
Он знал Петербург не хуже потомственного извозчика. Но сейчас почему-то долго петлял по заснеженным тротуарам в поисках ближайшей конспиративной квартиры, что бы там крыться от непогоды и поспать хотя бы несколько часов.
«Изгой, -- сказал он сам себе, -- выжали как лимон и выбросили. Что же, надо уметь проигрывать, надо уметь переносить горечь поражения, -- шептал он—но я не сдамся, они не возьмут меня голыми руками».
Он часто, чаще чем этого требовало дело, поступал неосторожно. Он был азартен и привык рисковать. Но Зубов был не из тех, кто даже в самой азартной игре, забывал об отступлении. Он был слишком умен и гораздо дальновиднее, нежели о нем думали те, кто теперь не нуждался в его услугах. Зубов рано понял, что с началом нового века, наступают иные, отличные от всех предшествующий, времена.  Новый век уже изначально был веком попрания морали—она становилась ненужной обузой. Для соблюдения каких-то норм нравственности необходимо время, а его в настоящих условиях не было ни у кого. Там, где наступает дефицит времени, неизбежен и дефицит морали, ей на смену приходит аморализм.
На посту начальника Охранного отделения ему было легче в том, что он практические начинал с начала. И когда эти полицейские тупицы, хлопая широко распахнутыми глазами, смотрели как энергично новый начальник перестраивает работу своего ведомства и ничего не могли взять в толк, он уверенно делал свое дело. Начиная создавать широкую сеть провокационной агентуры внутри революционных партий, он параллельно создавал картотеку нового типа. Данные о всех агентах строжайшим образом систематизировались и учитывались. Здесь было все: и общие данные завербованного, и данные о его близких, и слабости, пороки агента, его донесения, настоящее имя, расписки о полученных гонорарах словом, это был тот самый клад, которым с огромны желанием хотели бы владеть сами агенты, революционеры, а возможно, и некоторые лица из Департамента. Кто располагал правом доступа к секретной картотеке, тот и держал в руках всю агентуру. Но мало было только проникнуть в картотеку, для того чтобы разобраться в этом хаосе цифр кодов, шифров, псевдонимов, нужен было ключ. Без него работа с картотекой была бы бессмысленным поистине сизифовым трудом. Но и это было еще не все, сами данные об агентуре, созданной охранкой подразделялись на несколько пластов и доступ к каждому из них целиком и полностью зависел от опыта и квалификации агента.  Самые ценные сотрудники вообще были недоступны даже тем лицам, которые непосредственно работали в картотеке.  Агентами высшего класса руководил лично глава Особого отдела. Каждого из них он знал в лицо ему не нужен был ключ, но именно он хранил у себя все данные об агентах высшего класса. И только с помощь ключа к абсолютно засекреченной части сотрудников, общие и частные сведения о них оживали.  Навечно засекреченные лица обретали свое настоящее имя, их можно было отыскать в огромном человеческом муравейнике, их можно было шантажировать, требовать выполнения тех или иных поручений, короче—служить. Без ключа зашифрованные данные об агентуре безмолствовали, агенты были мертвыми душами. Для того, чтобы управлять этой немногочисленной, но очень высокопрофессиональной армией иуд, нужен был дьявол, а дьяволу волшебный жезл—этим жезлом и был ключ к секретной агентуре.
Еще на заре своей деятельности, Зубов отдавал себе отчет, что на посту начальника Особого отдела он не вечен, что рано или поздно ему придется или погибнуть или уйти, а может быть и то, и другое. Тогда-то он и начал создавать систему шифра для секретной картотеки внутренней агентуры, а к шифру ключ, который спрятал в надежном месте, предварительно сделав только одну копию, которую поместил в заграничный банк нейтральной страны.
Пусть с его уходом в Особом отделе заново переберут все списки сотрудников, переделают всю картотеку, вновь ее зашифруют, сменят псевдонимы агентов, словом, произведут полную ревизию секретнейшего архива, но, во-первых, для этого понадобится очень много времени, а во-вторых, без ключа самые ценные агенты окажутся вне поля досягаемости Охранки.  Департамент потеряет сотрудников внутренней агентуры высшего класса навсегда, и все будет зависеть от того—захотят ли они или нет выйти на связь с новым руководством Особого Отдела.
Зубов же, и уйдя с поста руководителя отдела, будет грозой агентуры, перед которым они будут трепетать в страхе, боясь своего разоблачения. Но вместе с тем, он подвергает себя страшной угрозе. Пока в его руках находится ключ, за ним будут охотиться, но убрать его без того, чтобы не захватить ключ, никто не решится. Только после того, как они завладеют ключом, Зубов станет им больше не нужен, а поскольку он слишком много знает—его ликвидируют. Эта простая и предельно ясная мысль вдруг пронзила, подобно удару молнии.  И он понял причины того, почему его преследуют почему добились устранения с поста начальника Особого отдела, почему не убирают, когда могли уже сотни раз сделать это— им нужен ключ к секретной картотеке и они ни перед чем не остановятся, они пойдут на все.
«Значит, Людмилу пытали, -- подумал Зубов, -- глупцы, она ничего не знала и не хотела знать. Может быть мучали и «Феню», но это уже верх безрассудства, хотя «Феня» мог рассказать о существовании и картотеки, и ключа, но не более того. Нет, им нужен я и никто другой, все эти зверства только фон. Что ж, надо готовится к тому, что на тебя будет объявлена большая охота. Почему будет? Она уже идет, начиная с этой злой и глупой шутки на седьмой квартире.Они же и убрали министра, но зачем? Неужели только для того, что бы лишить меня покровителя? Если так, то у них очень могущественная организация. Как бы то ни было, а они все-таки добились моего отстранения, теперь им будет легче охотиться. Стоп. А кто такие они? Кому нужен ключ? Агентам?  Несомненно. Некоторым лицам Департамента? Может быть. Мои врагам? Вполне возможно. И все-таки больше всего он нужен внутренней агентуре, именно ее представители попытаются в первую очередь овладеть ключом и уничтожить картотеку.  Следовательно, прав был генерал Выжигин, говоря о том, что я породил своих преследователей—я нужен тем, кого я сам выпестовал. Не исключено, что о картотеке и ключе знают и революционеры, они бы тоже были не прочь все это заполучить.  нет, не все так просто, пока до конца еще не ясно, кто же все-таки хочет завладеть ключом, но для меня счет уже пошел на дни, дальше... Ключ можно захватить, узнав его место нахождение только у меня под пыткой или посредством шантажа.  лучше если я буду без охраны, то есть вне Департамента. В любом случае они не понимают, что это не выгодно, они не знают, что у меня есть копия, а даже если бы и знали, все равно моя смерть послужит сигналом для замораживания банковского счета на сто лет. Пытать они не будут—это не выгодно, но ключ станут добывать иным путем, скорее всего «мирным», чтобы я передал им его из рук в руки, но как они будут добиваться этого. Кажется всех, через кого они могли воздействовать на меня—убрали. Они будут использовать любые средства следовательно, от них можно ждать чего угодно. Как разгадать их дальнейшие ходы? В ближайшее время все должно выяснится, а пока игра продолжается и мы еще посмотрим, кто выйдет из нее победителем».
После бесконечных блуждений по ночным заснеженным улицам без единого прохожего, Зубов, наконец-то увидел номер известного ему дома. Здесь была самая глухая конспиративная квартира, она предназначалась не для встречи с агентами, а для проживания сотрудников Департамента полиции. Прежде чем ею воспользоваться, согласно инструкции следовало предупредить соответствующую службу, выставить охрану, но в положении Зубова этого было сделать нельзя. И он решил никого не предупреждая войти в помещение и хотя бы немного отдохнуть.
С того злосчастного случая на Морской, Зубов стал опасаться ночевать на конспиративных квартирах один. Кажется два или три рза он отважился на ночевку и во всех случаях ему снились кошмары. Поэтому в последнее время он предпочитал оставаться ночевать в комнате отдыха в Особом отделе. Сейчас у него не было другого выхода; он смертельно устал и едва держался на ногах, выбирать не приходилось, друзей, к которым можно было бы поехать, он не имел.
Зубов не торопился. Он долго стоял напротив дома, внимательно вглядываясь в темные окна и заснеженное пространство улицы.  И только не заметив ничего подозрительного, сунул руку за борт пальто, нащупал в кармане холодную рукоять револьвера, еще раз глянул в оба конца улицы и вошел в подъезд.
Квартира находилась на пятом этаже. Он медленно и от того долго поднимался по лестнице, время от времени останавливался и прислушивался. Стояла тишина словно вокруг все вымерло.  Взойдя на площадку пятого этажа, он достал револьвер и забился в темный угол недалеко от двери. Там он простоят около получаса, и только убедившись, что никто не поднимается следом, подошел к двери и резко дернул ручку на себя— дверь была заперта.
«Маловероятно, что сегодня они будут преследовать меня, -- подумал он, доставая связку ключей.—Они явно напуганы неудачей в доме Маргариты».
Нужны ключ попался сразу же, Зубов отпер двери и вошел в пахнущую сыростью темную прихожую. Минут пять простоял молча, внимательно вслушиваясь в тишину, затем переложил револьвер в правую руку и включил свет. В квартире было холодно, сыро и неприбрано. Старая мебель покрылась толстым слоем пыли, на полу валялись какие-то бумаги, осколки битого стекла, окурки папирос. На столе без скатерти стояла пустая бутылка из-под какого-то вина, рюмка и покрывшийся плесенью кусок хлеба. Квартира действительно была глухая, сюда давно никто не приходил. Он вернулся к входной двери и запер ее на ключ. Затем еще раз внимательно осмотрел все три крошечные комнаты и с облегчением вздохнул, когда убедился, что в квартире нет ванной. Войдя в спальню, он не стал разбирать постель, заправленную влажными простынями и старым потертым солдатским одеялом, разделся, снял пальто и ботинки и лег, укрыв ноги пальто. Револьвер он положил под подушку. Почти засыпая, достал свои часы, взглянул на их белый циферблат -- стрелки показывали три часа утра, До семи было еще четыре часа—вполне достаточно, чтобы выспаться.
Напрасно он опасался кошмаров. Как только щелкнула крышка часов он погрузился в липкие объятия крепкого сна без сновидений.
Всю ночь напролет по городу носились сани. Зубова искали. Но это были не посланцы Департамента полиции или его Особого отдела. Трое неизвестных сбились с ног и едва не загнали лошадь, надеясь напасть на его след. Ни метель, ни мороз, ни темная ночь не могли их остановить.
В Особом отделе никто не знал, куда исчез теперь уже бывший начальник и никто не мог назвать адрес конспиративной квартиры, где он затаился в эту ночь. Зубов впервые ночевал на квартире, место нахождения которой он никому не назвал.  Поэтому он мог не опасаться; сегодня можно было спать спокойно.
Только таинственные ночные гонцы смерти продолжали кружить по городу. Быть может они надеялись встретить его на улице -- но опоздали; когда сани мчались во всю прыть к дому, где Зубов столкнулся с неизвестным убийцей—он уже был далеко, а когда они остановились у входа в тупик, в котором он звал своих убийц расправиться с ним, Зубов уже был на квартире.  Они почти настигли его, но опоздали на какие-то полчаса.  Охота на опального полковника была объявлена, зверь вышел в зону отстрела.
Лишь под утро, зимой светает поздно, они отпустили своего извозчика и разошлись по одному. В эту ночь они не настигли его и на этот раз он сумел уйти; ему, баловню судьбы, еще раз крупно повезло.


ГЛАВА 9


Зубов проснулся от нестерпимого холода. Ноги совсем окоченели, а пальцев он не чувствовал вовсе. Волны озноба прокатывались по всему телу и приводили его в дрожь. Как мог он пытался сохранить хоть немного тепла, но тщетно, холод быстро одержал над ним верх. Зубов вскочил с постели и стал прыгать, приседать, быстро шагать из угла в угол, но холод лишь на немного отступил. Зубов схватил ботинки и деревенеющими пальцами натянул их на ноги, стал завязывать шнурки, затем надел пальто и шапку и побежал к выходу. По пути он обратил внимание на полоску инея на стенах. Квартира совсем не отапливалась.
Он вышел на улицу, когда уже светало. Он решил первым делом поехать в Департамент и уладив некоторые формальности, поговорить с Гараниным и обеспечить себе охрану для последующей встречи с агентом.
Он долго не мог поймать извозчика. Уже отчаявшись, Зубов вошел в ближайший трактир, чего раньше никогда не делал, выпил стакан чаю и закусил горячими кренделями с маком. Сюда же подъехал и первый утренний извозчик. Не дав ему даже сойти с козел, Зубов показал свой полицейский жетон и погнал его к Департаменту.
Теперь картина становилась более или менее ясной. Он понял зачем им нужен был этот маскарад на седьмой конспиративной квартире, почему они убрали «Феню», почему преследуют его.  Трудно было объяснить только убийство филера Некрасова и исчезновение его друга Степанова. «Зачем они убили Некрасова? Ну не может быть, что только из-за лица, что-то здесь другое», -- мучал он себя.
Сейчас по пути в Департамент он проезжал мимо дома, где проживал агент наружного наблюдения Некрасов. Стремясь как-то развеять свои сомнения, он решил зайти в дом и лично поговорить с соседями, а может осмотреть и место преступления, если, конечно, там еще никто не живет. Но это решение, может быть, продиктовано интуицией, перевернуло все его представления о характере преступников, их способностях и силе.
Зубов поднялся на четвертый этаж и постучал в дверь, но на стук никто не выходил. Выждав с минуту он повторил стук, но и на этот раз никто не ответил.
«Не успели вселиться», -- подумал Зубов и решил постучать в соседние квартиры и узнать у соседей о Некрасове. Он постучал в соседнюю дверь и тотчас же ее открыла старуха лет семидесяти, как-будто она стояла за дверью и подсматривала.  Старомодный чепец, умные глаза и старинное платье все это делало старуху похожей на барыню далеких екатерининских времен.
-- Простите, мадам, могу я узнать, кто проживает в этой квартире? -- указывая на дверь, в которую только что стучал, спросил Зубов.
-- И-и, милай, -- запела старуха, -- не живет здесь никто.
Чай, убили парня-о, молодого, ужо с месяц тому.
-- Кто убил? -- невпопад спросил Зубов.
-- Поди узнай. Пристав был, следователь был ничего не знают, кто убил, зачем убил не ведают, а меня-то, старую и не спросили.
-- А вы знаете?
-- А ты кто таков будешь? -- старуха недоверчиво прищурила глаза.
-- Я из полиции, мадам, -- отворачивая лацкан пальто, ответил Зубов.
-- Чей-то поздно, милок, поди сыщи теперь злодея.
-- Так, что же вы знаете? -- неторопливо спросил Зубов.
-- Перед тем, как убили паренька-то, заходил к нему один...—
Старуха неожиданно прервала свой рассказ и пристально посмотрела на Зубова, при этом ее старческие глаза широко раскрылись то ли от страха, то ли от удивления.
-- Что случилось, мадам? -- не поняв перемен в ее лице, спросил Зубов.
-- Да ты, милый и приходил к нему, али забыл?
-- Что?
-- Ну-ка стань к свету. Вот так, дай я тебя разгляжу. Ну точно, ты и приходил.
-- Да ты что, старуха? -- теряя самообладание выкрикнул Зубов, -- с ума что ли сошла? Я здесь впервые, что ты мелешь?
-- Я стара, сынок, стара, -- часто мигая своими мутно-голубыми глазами запричитала она, -- но, слава Господу, он меня ни зрением, ни слухом не обидел. Вот ты и приходил. Вот те крест, -- осеняя себя, сказала старуха.—
Росту такого же, борода рыжеватая, короткая, как и у тебя, пальто такое, а уж лицом-то ты и был, милай. А кто же еще.
-- Кто видел его кроме тебя? -- не в силах сдержать раздражение, спросил Зубов.
-- А ктой-то видел, никто. Если бы, кто и видел, то приставу, да следователю рассказал. Меня чай не спросили, стара да глупа, из дома невыходит, а я и не сказала—уж больно строг был тот жандарм, что следователем назвался.  Усища—во, голос, что гром гремит, глазища выкатил и давай орать. Пристав наш по струнке стоит, руки по швам. Меня то и оттолкнули—иди, мол, бабушка Настя в квартиру, а то еще чего...
-- Так как же ты его видела? -- перебил рассказ старухи Зубов.
-- Выходила я из дому-то, гуляю надвечер, а он вот у двери-то стоит, ну тот, что на тебя похож, и смотрит так, как ты, мил человек, сейчас глядишь. Тут он и стоял.  Поглядел, поглядел и ничего не сказал, а паренек тот ему возьми да открой. Не расслышала я, милок, что ему сказал, но тот впустил его сразу и дверь затворил.
-- Тебе не приснилось все это, мать?
-- Не-ет, сынок, крест целовать буду, а от слов своих не откажусь. Вот как тебя вижу, таков и он был.
-- Ты никому об этом не рассказывала?
-- А ктой-то спрашивал?
-- Значит, я был?
-- Ну ты вылитый. Чтой-то ты, сынок дурака валяешь?
-- Не я это был, не я.
-- Поди ж ты, упрямый какой, -- рассердилась старуха, -- не слепа я вижу.
-- Ну если так, то спасибо и на этом, -- процедил Зубов.
-- Ой, милой, чудишь, чудишь ты, ой чудишь.
-- До свидания, -- крикнул ей Зубов и стал спускаться по лестнице.
«Что за бред, -- сидя в пролетке, рассуждал он, -- старуха непохожа на сумасшедшую, но можно ли ей верить? Если верить, то к Некрасову приходил мой двойник. Только так можно объяснить то, что Некрасов впустил его без лишних разговоров. Но неизвестный пришел к Некрасову между двумя и тремя часами ночи, а старуха видела его вечером, значит он провел у него несколько часов. Может быть... может быть он вербовал его, Некрасов отказался и тогда тот убил его?
Если этот второй Зубов выдавал себя за меня стоило ли раскрываться? Очевидно, для этого были веские причины. Или, может быть, Некрасов догадался, что это не настоящий Зубов, а двойник тогда-то неизвестный и решил убрать его. В любом случае Некрасов был для него помехой—он что-то знал.  Долго же он пробыл у него. О чем они говорили? Неужели двойник? Этого еще не хватало. Постой, как Некрасов описывал «воробья»? Кажется моего возраста, бородка, как у меня, глаза голубые—не мои, высокого роста, только походка... походка воробьиная. Она может быть маскировкой, ходить так может только инвалид. Боже мой, боже мой, но ведь у Людмилы был он и под видом меня убил ее. Если она не догадалась, то ушла в мир иной с проклятием... Боже мой!.. Он выходил от нее, когда я приехал. Но ничего похожего на себя я в нем не увидел». В глазах потемнело, приступ удушья схватил Зубова и он, будто срывая с себя могильный саван, стал расстегивать пальто, жадно хватая лохмотья морозного воздуха.
-- Стой... стой, -- крикнул он извозчику.—Вон магазин, сходи купи папирос... сдачи не надо, -- протягивая вознице деньги, сказал Зубов.
-- Может к лекарю, Ваше благородие? -- испуганно глядя на белое лицо Зубова, спросил тот.
-- Не надо. Поди купи папирос, спички не забудь.
Дрожащими руками, сломав несколько спичек, Зубов закурил и только после этого стал приходить в себя.
-- Трогай, -- крикнул он извозчику.
-- Пошла, пошла, родимая.

* * *

В Особый отдел Зубов прошел как всегда. Часовые встретили его отданием чести, едва он появился в коридоре по направлению к своему кабинету. Навстречу ему показалась знакомая фигура адъютанта Акулина.
-- Господин полковник, рад Вас видеть, -- бодро по-военному сказал Акулин.
-- Здравствуйте, что нового?
-- Все пока по-старому. Вам чай, кофе?
«Гм, -- может я еще в должности?»—подумал Зубов.—
Кофе, пожалуйста.
Он вошел к себе в кабинет и опытным глазом определил, что здесь побывал новый хозяин. Зубов достал ключ и открыл верхний ящик стола. «Что за свинство?»—сказал он вслух.  Все бумаги в ящике были перерыты, всегдашний порядок, который Зубов поддерживал регулярно теперь был нарушен. Отдельные папки вскрыты, из них вынули бумаги и смешали их с другими.  Новый хозяин что-то настойчиво искал в его бумагах, даже в коробки с патронами на самом дне ящика были вскрыты. Он резко задвинул ящик на место и гневно стукнув кулаком по столу, на какую-то минуту задумался и решил проверить остальные ящики. В них творилось подобное безобразие, может быть и хуже: некоторые бумаги были помяты другие надорваны, но ни одна из них не пропала. Он резко встал из-за стола и подойдя к сейфу, быстро набрал нужный шифр, открыл тяжелую бронированную дверцу: и с облечением вздохнул, когда увидел, что внешне все бумаги в порядке. Он бегло перелистал некоторые из них, действительно, сейф не открывали.
Вошел Акулин и принес кофе всегда аккуратен и предельно корректен, он и сейчас являлся олицетворением строгой сдержанности и порядка, молча поставил чашку с кофе, сахарницу и печенье, он хотел было откланяться и выйти, но Зубов остановил его.
-- Скажите, Эдуард Дмитриевич, -- впервые за все время службы в Особом отделе он назвал адъютанта по имени и отчеству, -- кто вчера был у меня в кабинете?
-- Простите, господин полковник, -- недоуменно глядя на Зубова ответил тот, -- никого кроме вас.
-- Я спрашиваю, вчера? -- холодно повторил Зубов.
-- Вчера, поздно ночью, в кабинете были только вы.
-- Но меня вчера не было в отделе, вы шутите?
-- Простите, господин полковник, я в своем уме. Где-то около одиннадцати ночи, вы вошли к себе в кабинет и заперлись там. Примерно через час вы ушли, пожелав мне спокойной ночи.
«Так, -- подумал Зубов, -- двойник был здесь. Очень хорошо.
Дерзко, лихо, великолепно».
-- Да-да, что-то у меня с памятью,-- рассеянно потирая лоб рукой сказал Зубов, -- в последнее время не ладится, что-то, сдаю. Я помню, помню... простите, Эдуард Дмитриевич, вы свободны.
Поверил ли адъютант, сказать было трудно, по крайней мере, на его лице появилось выражение недоумения. Он по-военному щелкнул каблуками, откланялся и вышел.
Зубов сел за стол и, обхватив голов руками, задумался:
«Очевидно у него поразительное сходство со мной, если даже Акулин не заподозрил неладное. Что он искал в моих бумагах?  Ну, конечно же, ключ. Святая простота, кто же держит ключ к картотеке в своем кабинете. Или все-таки надеялся найти кое-какие списки некоторых агентов, может быть, донесения, но что это могло ему дать—все что хранится здесь это штучки, мелкота, искомого он бы здесь не нашел. Может быть, он хотел только напомнить о себе, доказать на что он способен? Что же, у него это получилось». Зубов позвонил в маленький серебряный колокольчик и вызвал адъютанта и как только тот появился в дверях, отдал распоряжение:
-- Полковника Гаранина, попросите зайти ко мне.
Через минуту Гаранин явился в кабинет. Зубову бросились в глаза резкие перемены в лице помощника; он заметно похудел, под глазами появились темные круги, а на висках больше седых волос.
-- Вызывали, Петр Васильевич? -- каким-то надломленным голосом спросил Гаранин.
-- Да, проходите, присаживайтесь. Вы знаете о решении его превосходительства господина министра и распоряжении директора Департамента?
-- Да, я в курсе событий.
-- Вы готовы принять дела?
-- Из Департамента последовало распоряжение об отсрочке на два дня.
-- Боюсь, что за два дня я не управлюсь, но я сообщу об этом графу. Тем не менее, вы не ждите, начинайте принимать дела, а заодно, примите мои искреннее поздравления. Я надеюсь за годы нашей совместной работы вы многое сумели постичь, кое в чем, надо полагать, перещеголяли и меня. Я рад за вас. Скажу вам откровенно, -- Зубов сделал глоток кофе и достал папиросу, -- меня устраивает ваше назначение на пост главы Особого отдела. Во многих отношениях вы будете лучше, чем я, а главное, не допустите тех ошибок, которые, как первопроходец, допустил я.
Зубов неспеша закурил, встал из-за стола и по старой привычке стал медленно прохаживаться по кабинету.
-- Кроме того, Алексей Федорович, я считаю своим долгом просить у вас прощения за те подозрения, которые я выдвинул прежде всего против вас. Теперь я убедился—они были беспочвенны. Поверьте, подозревая вас, я мучался сомнениями, пока факты не убедили меня, что вы человек долга и чести.  Прошу меня простить.
Он замолчал, продолжая ходить взад и вперед, Гаранин тоже не произнес ни слова.
-- Вы были в курсе абсолютного большинства моих замыслов, -- нарушил тишину Зубов, -- и знаете, что мне не довелось довести их до конца. Но на то воля божья. Вы сделаете больше, но умоляю вас, избегайте тех ошибок, каких не сумел избежать я. Вы знаете о каких ошибках я веду речь?
-- Да, Петр Васильевич, я знаю, -- тихо ответил Гаранин.
-- Вот и прекрасно, я не стану лишний раз их перечислять, --
Зубов погасил окурок папиросы и сел.
-- Позвольте мне сказать, Петр Васильевич?
-- Да-да, пожалуйста, -- оживился Зубов.
-- После этих странных событий, расследовать некоторые из них вы поручили лично мне.
-- Да, действительно, я просил вас об этом.
-- То время, что было у меня после того, как я написал прошение об отставке, я старался использовать.
-- Любопытно.
-- Я внимательно изучил обстоятельства дела на седьмой конспиративной квартире. Я решил опросить всех владельцев магазинов, торговых домов, которые для рекламы своих товаров используют манекены. Мне повезло, сравнительно быстро я нашел такого продавца, он служит в компании «Елисеев и сыновья».  Он и рассказал мне о странных покупателях, которые за очень большие деньги приобрели у него манекен...
-- Кто?
-- Только не удивляйтесь, полиция.
-- Полиция?
-- Точнее покупатели, а их было двое, представились, как агенты полиции, показав при этом свои полицейские жетоны. Но самое интересное заключается в том, что продавец хорошо запомнил их внешность. Один из них—он торговался—выше среднего роста в пальто и в шляпе, у него коротко подстриженная рыжеватая бородка, прямой нос, голубые глаза, на руке носит алмазный перстень дорогой и редкой работы.  Второй...
-- Второй меня не интересует, -- перебил Зубов.
-- Хорошо. Если вы помните, агент наружного наблюдения Некрасов давал такое же описание внешности «Воробья».  Кстати, у одного из покупателей тоже этакая воробьиная походка, надо полагать, что это одно и тоже лицо. Но это еще не все. Нашелся свидетель из гостиницы, который видел, как «Феня» разговаривал у входа в номер с человеком, общие приметы которого совпадают с теми, что описаны продавцом манекена и Некрасовым. Правда этот свидетель видел его со спины, но пальто, поднятый воротник, шляпа, а главное походка указывают на то, что к «Фене» приходил «Воробей». И потом, «Феня» был убит не в гостинице.
-- Неужели? Почему вы так думаете?
-- Он был убит где-то за городом. Вот чем это можно доказать: во-первых, доктор внимательно осматривавший труп, сделал заключение, что смерть произошла не от удушья, «Феня» был убит ударом остро отточенной спицы. Как вы знаете, такой удар оставляет после себя малозаметную точку.
-- Как же он оказался в гостинице?
-- «Феню» перевезли туда грузчики, которые разгружали мебель.  В одном из платяных шкафов и был спрятан его труп. Шкаф внесли в номер и тем же инсценировали самоубийство.  Во-вторых, тот же свидетель, он, кстати, швейцар гостиницы, видел как «Феня» и «Воробей» выходили из гостиницы, после этого «Феня» в номер не возвращался.
-- У вас все?
-- Не знаю с чего и начать, -- помялся Гаранин.
-- Алексей Федорович, мы знакомы с вами не первый год, я не люблю этой неловкости, особенно в разговоре один на один.  Говорите все как есть.
-- Я так же по вашей просьбе внимательно изучил обстоятельства дела, связанного с убийством гражданки Калашниковой...
-- Вот как? И что же показало дополнительное расследование?  -- вымучено, улыбаясь как-будто ему было безразлично это дело, спросил Зубов.
-- Калашникова вела очень уединенны образ жизни.
«Да, действительно, -- подумал Зубов, -- Людмила не любила шума и больших компаний».
-- Это дело оказалось самым темным, -- продолжал Гаранин, -- ни одного свидетеля, за исключением любопытной соседки.
-- Она кого-нибудь видела?
-- Нет, но слышала. Видите ли, образ жизни Калашниковой не давал ей покоя. Эта торговка, кажется, она приторговывает кокаином, буквально следила за каждым ее шагом. Есть в квартире Калашниковой одно место, где стена очень тонка, буквально фанера. Эта стена разделяет одну из комнат торговки со спальней Калашниковой. Я проверял, достаточно приложить ухо и можно почти дословно слышать весь разговор, если, конечно, он ведется в спальне.
-- Какая низость, -- нахмурился Зубов.
-- Таковы нынешние нравы, Петр Васильевич.
-- Она всегда подслушивала?
-- нет, не всегда, но в ту злополучную ночь соседку привлек излишний шум в квартире Калашниковой и она решила подслушать. У Калашниковой был мужчина. Он долго уговаривал ее взять на хранение какие-то очень важные документы, какие, соседка не знает, не запомнила, а может не поняла. Между Калашниковой и неизвестным произошла ссора, кажется он умолял ее взять назад какой-то перстень. Заметьте, Петр Васильевич, возможно это тот перстень, который носил «Воробей».
Значит, он бывал у нее и раньше? -- в ужасе подумал Зубов.
-- Выходит, что это был не первый визит. Но вскоре они помирились, хотя перстень она так и не взяла, по крайней мере не согласилась это сделать, так утверждает соседка.  Потом... как бы поделикатнее это сказать, э-э... у них была близость...
-- О. Боже...
-- Что с вами?
-- И все это подслушивать, -- бледнея спросил Зубов.
-- Простите, Петр Васильевич.
-- Нет-нет, продолжайте.
-- После этого... соседка рассказывала, что слышала дикий крик...
«Она узнала, она не могла не узнать, -- подумал Зубов, беспрерывно чадя папиросой и содрогаясь.—Она догадалась, что это не я...»
-- Потом крики прекратились, -- продолжал Гаранин, -- только, если верить соседке, Калашникова стонала, как стонут иногда во сне. Где-то через час, хлопнула дверь и все стихло. В этом деле Петр Васильевич... вам налить воды?
-- Спасибо, если можно...
Белое лицо Зубова подрагивало мелким тиком руки, лежавшие на столе, тряслись, глянув на них он поспешил убрать их под стол.
Гаранин бросился к графину с водой, налил в стакан и протянул Зубову, тот жадно выпил и закашлялся.
-- Простите, Алексей Федорович...
-- Я понимаю...
-- Продолжайте.
-- В сущности, я хотел бы обратить ваше внимание на три обстоятельства: перстень, убийство, а не самоубийство, и третье—убитая знала убийцу очень хорошо. Поскольку описания внешности в большинстве случаев совпадают, можно предположить, что во всех преступлениях принимал участие «Воробей», тем более, что почерк один и тот же.
-- Мне тяжело это слушать, -- еле слышно прошептал Зубов.
-- У меня все, -- заключил Гаранин.—Нам остается только найти убийцу. Я прошу прощения, Петр Васильевич, позвольте задать вам вопрос?
-- Да, я вас слушаю.
-- Что это за ключ к шифру картотеки вы спрашивали у меня вчера? Это произошло при следующих обстоятельствах. Вы пришли в одел поздно, заглянули ко мне и, попросив принести ключ, ушли к себе в кабинет. Когда я через час зашел к вас, вас на месте уже не было. Ваш адъютант сообщил, что вы ушли, мне показалось это странным.
«Даже Гаранин ничего не заподозрил в облике двойника, -- подумал Зубов.—Двойник абсолютно уверен в своем сходстве со мной, поэтому и решил самолично явиться в отдел». Зубов опустил глаза и тихо сказал:
-- Вчера, поздно ночью в отдел приезжал не я, а мой двойник.
-- Что?! Что вы сказали?! -- до того непроницаемое лицо Гаранина резко перекосилось в неподдельной гримасе ужаса.—
Этого не может быть?
-- Да, Алексей Федорович, все, что вы мне рассказали дело рук моего двойника и его сообщников.
-- Теперь я все понимаю, -- нахмурился Гаранин, -- вот почему они были так дерзки, вот откуда их осведомленность: они знали почти все, но какова цель этого бесовства?
-- Для начала скажите, он очень похож на меня?
-- Абсолютное сходство, как две капли воды, даже одежда, как у вас и походка, насколько я могу судить, очень похожа.  Знаете у меня и тени сомнения не было, что это вы.
-- Ничего не заподозрил и адъютант, -- сказал Зубов.—
Хотел бы я встретиться с этим типом.
-- Он может еще раз явиться сюда?
-- Маловероятно. Я отстранен от должности и буду интересовать его теперь как частное лицо. Он, конечно, очень рискует, но я сомневаюсь, что он станет рисковать дважды, это осторожный человек. И все же, давайте с вами условимся, если он явиться сюда еще раз. Смотрите, -- Зубов поднял рукав костюма и указал на крупную родинку чуть выше локтя.  -- Это я должен делать при всякой встрече с вами, а вы этого требовать. Надеюсь, у него нет такого родимого пятна?
-- Дай Бог, Петр Васильевич. Но что же он все-таки искал здесь?
-- Ключ к секретной картотеке.
-- Тогда, выходит он как-то связан с агентурой, надо полагать, что ее больше всего интересует картотека.
-- Вот именно, именно, -- оживился Зубов, -- кто он, агент, революционер, убийца, уголовник или просто авантюрист?
-- Скорей всего и то, и другое, и третье сочетается в одном лице.
-- Постойте, -- Зубов подошел к сейфу, открыл его и вынул оттуда папку.—Он был здесь, перерыв все ящики, но ничего не нашел, а сейф не открывал потому что не знал шифра. Честно говоря, он бы и в сейфе ничего не нашел. А мы с вами посмотрим, -- он сел за стол и разложил перед собой какие-то бумаги.—Кто из них? Вот, послушайте, здесь только псевдонимы. Та-к, кто здесь у нас, «Штурман». «Отличается высокой интеллигентностью широким умственным развитием. Его сведения всегда определенным, отличаются законченностью и являются материалом особой серьезности и значения;
«Кондуктор». «Дает проверенный и заслуживающий соответствующего внимания агентурный материал»;
«Евгений». «Лично выразив желание оказывать услуги розыскному органу, проявляет исключительное усердие в деле строгого выполнения указаний и дает заслуживающие полного внимания сведения. Развит, интеллигентен»;
«Ано». «Дает детальное освещение руководящей группе социал-демократов, работающих над восстановлением местного партийного подполья, непосредственно связан с наиболее интересными и активными представителями партии»;
«Босяк». «Один из самых старых представителей партийного подполья в области центрального промышленного района.  Большевик—примиренец. Находится в связи с их лидером и «Марксом». А вот их фотографии, -- Зубов разложил на столе несколько снимков, -- прошу взглянуть.—Гаранин подвинулся поближе и стал внимательно разглядывать снимки сделанные в профиль и в анфас.—Видите, вот они, это гвардия, те на кого я рассчитывал, начиная игру. Ну найдите хоть одного, кто бы был путь немного похож на меня?
-- Гм-гм, действительно, никакого сходства. Вероятно, двойник использует грим, или...
-- Или?
-- Он не является нашим сотрудником.
-- Час от часу не легче.
-- Петр Васильевич, он либо состоит на службе у этой организации, либо она у него. И потом, о каком ключе может идти речь, ведь данные об агентуре и так зашифрованы в картотеке, что ж, ему всю картотеку надо утащить?
-- Очевидно он думает иначе. «Неужели Гаранин не знает о существовании ключа? -- подумал Зубов, -- или делает вид, что не знает?»
-- И все-таки он мог проникнуть в картотеку и попытаться на месте достичь своей цели.
-- Какой цели? -- нахмурившись спросил Зубов.
-- Уничтожить карточки агентурных сотрудников, -- ни минуты не колеблясь, ответил Гаранин.
-- Но их очень много, ему понадобилось бы сидеть там несколько часов и только лишь для того, чтобы отыскать некоторые.
-- Действительно, -- разглядывая свои ногти сказал Гаранин, делать ему в картотеке нечего. Следовательно, ключ существует.
«Хитрая лиса, -- подумал Зубов, -- его не проведешь, до всего докопается. Как же быть? -- соображал он, -- раскрыть карты, нельзя, но иного выхода похоже нет. Если сказать, что ключа не существует, то Гаранин просто не поверит...»
-- Да, Алексей Федорович, ключ действительно существует и находится в надежном месте.
-- Но чем он может помочь в такой огромной картотеке?
-- С его помощью можно отыскать самых важных агентов-провокаторов, а сделав это, либо уничтожить все данные, либо использовать в своих интересах. Вы должны знать, что есть сотрудники агентуры, которые представляют собой особую ценность, это, так сказать, высший класс, элита, именно они настолько глубоко законспирированы, что без ключа данные о них получить практические невозможно.—Зубов многое недоговаривал, он и сейчас не мог полностью доверять Гаранину. Он не сказал главного: ключ—это не просто набор зашифрованных данных, с помощью которых можно работать с секретной картотекой, наряду с этим Зубов хранил самые важные сведения о генералитете внутренней агентуры, данные о находились у него в тайнике.—По всей видимости— продолжал он, -- двойник стремится добыть материал именно агентурной элиты. Остальные так, мелкота, штучники, совершенно ненадежный элемент с ними и работать-то не интересно. Разумеется, эти лежат на поверхности, но до них двойнику нет дела—он приходил за данными на крупных фигур.
-- Выходит, как не крути, а двойнику придется вновь посетить Особый отдел и имея в руках ключ, проникнуть в секретную картотеку?
-- Вовсе необязательно. Заполучив ключ, он тем самым отрезает доступ к крупным агентурным работникам. Отыскать их без ключа, я повторяю, невозможно.
-- Но их тоже немало, это серьезное средство борьбы с революционными партиями.
-- Да их много, но это «сливки», если так можно выразиться, секретной агентуры, настоящие мастера-провокаторы. Мало того, они еще способны, как партийные организаторы и теоретики.
-- Теперь я понимаю Вашу основную ошибку.
-- Какую же? -- насторожился Зубов.
-- Вы увлеклись и создали слишком широкую сеть агентуры.  лучше было бы обойтись малым числом самых надежных. А так, это такая сила, Петр Васильевич, и если они организуются...
-- Ошибка?! Неужели Вы непоняли моего замысла? -- Зубов вскочил из-за стола.—Да, он ведь почти осуществился, агенты всюду, во всех партиях, они влияют на их политику, они -- авторитет, они выполняют нашу волю, партии в наших руках, -- глаза Зубов фанатически блестели, прядь волос упала на глаза, на щеках заиграл болезненный румянец—он, буквально, горел.—Мы свернем их с пути революционного террора, с пути социальной революции и подтолкнем на путь реформизма, мирной парламентской борьбы, мы заразим их берштейнианством. Россия будет спасена от революции, анархии, хаоса, полного развала, она станет великой державой. Вы понимаете это?
-- Простите, Петр Васильевич, не понимаю.
-- Та-к...
-- А если партии не захотят становиться на реформистский пусть, если агенты, захватив влияние в партиях, будут толкать их к революции, что тогда? А Вы уверены, что они будут выполнять Вашу волю, что почувствовав в себе силу, не изменят Вам? И не для этого ли они сейчас добились Вашего отстранения, а теперь стремятся завладеть ключом, что их сила и влияние стали огромными и, то пока о них знают— они заложники, но как только будут уничтожены факты, документы, способные разоблачить их, они обретут нужную им свободу, в конец развяжут себе руки. И тогда, Петр Васильевич, судьба России попадет в руки таких мерзавцев подонков, какими являются тайные сотрудники департамента полиции. Скажите, зачем они убрали Министра Внутренних Дел?  А это сделали именно они, -- им нужен не реформатор, а реакционер, тупоголовый чиновник, дряхлый старик, не способный к нововведениям. Им уже нужна нестабильная Россия, и если они укрепят свою власть, они не остановятся и перед войной, прекрасно понимая, что она хороший повод для того, чтобы дестабилизировать обстановку в стране, толкнуть народ к революции. Но самое страшное будет тогда, когда они сумеют захватить власть.
-- Прекрасно, но неверно. Сегодня, сию минуту я могу разоблачить агентов перед лицом революционеров. Я дам сигнал, компрометирующий материал, факты, документы и опровергнуть их не удасться никому. А Вы знаете, как поступают в партиях, если раскрывают провокатора—он уже труп. Этого достаточно, чтобы моя агентура беспрекословно подчинялась мне.
-- Поздно, Петр Васильевич, уже поздно.
-- Вы уверены?
-- Абсолютно, Вам неповерят.
-- Но факты—упрямая вещь.
-- Факты можно фальсифицировать. Своим авторитетом, влиянием на еще не запятнанных вождей, они сумеют убедить партию, что таким образом полиция стремиться разоружить партию и уничтожить ее. Вспомните судьбу «Виктора». Даже получил письмо от сотрудника полиции в боевой организации неповерили что «Виктор» провокатор, так велик был его авторитет.
-- Нет, нет, и еще раз нет. Они ничего не смогут сделать, пока у меня в руках ключ к агентуре.
-- Они добудут его.
-- Э, нет, Алексей Федорович, не выйдет, не выйдет, им тогда придется убить меня.
-- Боже мой, Петр Васильевич, но ведь Вы обречены.
-- Еще не все потерянно. Я знаю массу способов, как лечь на дно, они не найдут меня. Пусть знают, что перед ними не рядовой полицейский, а бывший начальник Особого Отдела Департамента Полиции, его крестный отец.
«Он, кажется, сошел с ума, -- подумал Гаранин, -- он сумасшедший—балансировать на лезвии бритвы и упорно отстаивать свою идею».
-- Петр Васильевич, простите великодушно, но Вам действительно грозит гибель. Надо подумать о своей безопасности. Я бы Вам советовал уничтожить ключ.
-- Что? Да никогда! Уж не заодно ли Вы с этими?
-- Прошу Вас выслушать меня. Вы им, в сущности не нужны, их интересует только ключ. Скорей всего они хотят его уничтожить. Так сделайте это за них, а потом дайте понять, что Вы исполнили их желание, и Вас оставят в покое.
-- Спасибо за совет. Но поступать я так не буду. Я сорву их планы, у них ничего не выйдет.
-- Позвольте узнать как?
-- Это уже мое дело. Вы лучше скажите, что Вы будете делать с картотекой, Вам ведь тоже нужен будет ключ?
-- Нет, ключ мне не нужен. Я прикажу пересмотреть и переоформить всю картотеку. От услуг агентов, данные которых я не смогу расшифровать, откажусь. У меня будут другие принципы работы с агентурой. Вы, кажется, завещали мне не повторять Ваших ошибок.
-- Хорошо. Только предупреждаю Вас, на пересмотр, а тем более на переоформление картотеки уйдет очень много времени.
-- Что ж, мне придется создавать новую.
-- Но старую Вы не троньте.
-- Я не собираюсь совершать должностное преступление. У всех документов входящих в Департамент, есть определенные сроки хранения, лишь по истечению коих документы могут быть списаны в архив и стать доступным всем. Петр Васильевич, -- буквально взмолился Гаранин, -- я еще раз Вас прошу...
-- Довольно. Я от своего решения не отступлю.
-- Тогда позвольте Вам выделить охрану, указать новые адреса квартир.
-- Охраны не надо, а от адресов я не откажусь. Информация, которая интересует генерала Выжигина, будет подана мной в письменной форме. Я исчезну на некоторое время. Если мне понадобиться встреча с Вами, могу ли я просить Вас о ней?
-- Безусловно, Петр Васильевич, чем я могу, тем помогу.
Зубов достал часы, зазвучала приятная мелодия.—Мне пора, я должен исполнить волю Его Превосходительства.
-- Петр Васильевич, мы не обсудили с Вами самого главного.
-- Что именно?
-- Надо арестовать Вашего двойника.
-- Каким образом? Вы дадите филерам мои приметы?
-- Нет, мы можем устроить ловушку. Двойнику нужен ключ. Он и послужит ему приманкой.
-- Для этого он должен выйти со мной на связь. До сих пор он этого не делал.
-- Тогда Ваши знакомые.
-- У меня никого нет.
-- Простите...
-- А даже если бы и были, я не хочу рисковать их жизнью. Все встречи с ними заканчивались их смертью.
-- Тогда надо подождать.
-- Чего?
-- Испытав все средства заполучить ключ, он будет стремиться к контакту с Вами.Мне кажется, в ближайшее время он напомнит Вам о себе лично.
-- Письмо?
-- Возможно. Однако есть еще один способ, -- Гаранин замолчал, испытывающе глядя на Зубова.
-- Любопытно, какой?
-- Вы собираетесь встретиться с агентом. Дайте ему понять, что готовы передать ключ.
-- А если агент ничего не знает о двойнике? Вдруг двойник действует независимо о агентуры?
-- Путь так, тогда Вы ничем не рискуете. Только подать это надо таким образом, чтобы агент не понял сути нашего замысла.
-- Да... я понимаю.
-- Дальше уже дело техники. Прошу Вас выслушать мой план.
И Гаранин очень обстоятельно со всеми подробностями изложил Зубову план захвата двойника. Вместе они решили оставить его в тайне, известной только двоим. Они условились о месте и времени ближайшей встречи и Зубов покинул Особый Отдел.
Как только он вышел, гаранин вызвал к себе Акулина и дежурного жандармского офицера.
-- Зубова в помещение Особого отдела не впускать, -- металлическим голосом заявил полковник Гаранин, -- в случае его появления в здании он должен быть немедленно арестован.  Прошу, -- обращаясь к дежурному офицеру продолжал он— передать мне распоряжение по службе.
Затем Гаранин вернулся в кабинет Зубова, сел за стол и долго находился там в полном одиночестве. Это был один из способов сосредоточиться, тщательно проанализировать сложившуюся ситуацию и определить последовательность своих действий.
Со спины на него взирал выполненный во весь рост портрет Государя Императора.

* * *

Покинув здание Особого Отдела Зубов принял решение ехать за границу. Революция закончилась. В своем последнем донесении «Виктор» сообщал, что отбыл во Францию. Если он покинул пределы империи, значит в России из активных революционеров уже никого не осталось. «Виктор» уходил последним.Он выполнил инструкции, данные Зубовым.
Не только последняя встреча с «Виктором» гнала Зубова за рубеж. Он знал, что покушение и гибель министра—дело не эссеров-террористов. Он устал от нервных и физических перегрузок. Жить в постоянной тревоге, недосыпать становилось невмоготу. Надо было отдохнуть, хотя бы немного отвлечься от кошмарных мыслей, набраться сил и вернуться в Россию другим: бодрым, уверенным в себе, готовым к назначенном поединку.
В утренних газетах он прочел опровержение: ЦК Партии социалистов-революционеров заявил о своей непричастности к Убийству Министра Внутренних Дел. Конечно, наверху в это мало кто поверил, но Зубов воспринял заявление ЦК эсэров, как должное.
Прибыв в Париж, он немедленно встретился с главой Заграничного Отдела Департамента полковника Раевым.
Николая Николаевича Зубов знал мало и недолюбливал, считая его одним из тех тупоголовых чиновников, которые кроме вреда делу политического розыска ничего не приносят. Раев был самым заурядным выскочкой карьеристом, который был готов совершить любую подлость, только бы угодить вышестоящему начальству. Но в отличие от некоторых полицейских чинов в России, Раев был все же достаточно грамотным офицером, сумевшим сносно организовать работу Заграничного отдела. За границей возможности русского политического розыска были существенно ограничены, поэтому руководимый Раевым отдел все внимание уделял работе с агентурой, которая через него получала инструкции, деньги, новые данные о месте прибывания и передвижения активных революционеров.
Через Раева Зубов организовал встречу с «Виктором». Она состоялась в одном из глухих парижских предместий в забытом богом отеле для небогатых постояльцев.
«Виктор» был бледен, он заметно похудел, глаза впали, он был небрит и видимо боле. Вид этого асса-провокатора был подавленным, он сильно сдал за время своего прибывания в России. Бушевавшая там революция едва не загнала его в могилу. Перемены произошли и во внешности Зубова, что не осталось незамеченным для опытного глаза «Виктора». Зубов сбрил бороду, снял свое потертое пальто и купил новое. Без бородки он выглядел моложе, но печать пережитого, жесточайших драм, казалось, навечно легла на его лицо. Виски засеребрились, появились мешки под глазами, нос заострился, а в уголках губ образовались складки морщин. Зубов стал ссутулиться, потерял былую живость, и, казалось, растратил вечно кипящую в нем энергию.

* * *

Встреча была холодной. «Виктор» долго жаловался на то, что устал, что столкнулся с небывалыми трудностями, что его подозревают и стали меньше доверять. Он теряет своих сторонников, многие из них разочаровались в революции и ни во что не верят и, если теперь террор не будет возобновлен, они отойдут от революционной борьбы окончательно. В партии острый идейно-политический кризис, большие потери, много погибших, еще больше томятся в тюрьмах и на каторгах. В партии почти не осталось признанных вождей, влияние захватывают середнячки и крайне умеренные, радикалов то же почти не осталось, а те что есть молчат. Возросло число самоубийств, иссякли денежные средства, а новых поступлений ждать неоткуда, касса Боевой организации практически пуста.  Одним словом, партия почти развалилась и если теперь не вдохнуть в нее новые силы, она может прекратить свое существование.
«Виктор» просил предоставить ему отпуск. Он и так почти отошел от партии и теперь хотел бы отдохнуть, заняться работой по специальности инженера, положиться на время, которое несомненно излечит все недуги и тогда он сможет продолжить свою работу в партии.
Слушая «Виктора», Зубов не мог испытывать удовлетворения.  Его план во многом удался: в партии идет глубокая перегруппировка сил, несомненно, что агентура уже на пути завоевания командных высот в партийной иерархии. Но радость его была какая-то запоздалая. Да, он нанес им сокрушительны удар, теперь они не скоро оправятся от него, но что бы им никогда не подняться с колен надо и дальше бить. Однако он отстранен от дел, когда по праву должен пожинать плоды победы, именно сейчас работа должна быть максимально активизирована, для того, чтобы закрепить достигнутые результаты. Теперь можно было начинать второй этап его грандиозного замысла—переводить партии на рельсы мирной парламентской борьбы, благо Государственная Дума уже создана, поставить их на путь реформ. Этого не понимали, или не хотели понять наверху и этим подписывали себе смертный приговор. Радости не было, лавры победителя достались неизвестно кому.
Он согласился с большинством доводов «Виктора», посочувствовал ему, успокоил как мог, но согласие на отпуск не дал. Зубов предлагал ему найти выгодный предлог и самому попросить лидеров ЦК дать ему отпуск, но от дел ни в коем случае не отходить, а постоянно быть в кусе событий внутри партии. Загнанный зверь, считал Зубов, становится вдвойне опасен в этих условиях партия может возобновить террор.  Поэтому в случае его возобновления, в партии и в Боевой организации Департаменту нужен свой человек, который мог бы сообщать о всех попытках возобновления террористических актов и особенно о том, на кого готовится покушение. Даже будучи отстраненным от должности, он заботился о благополучии охранного ведомства.
Не удержался Зубов и от резких обвинений против «Виктора» за его неоперативность за попытки вести двойную игру и за излишнюю трусость, которая была помехой в работе агента. Он ругал своего подручного и за то что тот давал мало информации о вождях и многие из них успели уйти за границу.Он грозил «Виктору» расправой, если агентурная активность того хоть на немного уменьшится. Стремясь как-то загладить свою вину «Виктор» вновь сообщил Зубову о том, что если террор будет возобновлен, то первой его жертвой станет Государь. Зубов немедленно ухватился за эту спасательную соломинку, которая его не раз спасала от гнева начальства.  Полученные данные не намного превосходили те, что «Виктор» сообщал раньше, но учитывая остроту момента и кризис в партии, можно было расценивать эти данные, как сведения государственной важности. «Виктор» обещал уделять самое пристальное внимание подготовке покушения ан царя, но не препятствовать этому до особого распоряжения из Департамента, однако информация о всех планах заговорщиков будет поступать от него в полном объеме. Тем самым, уже в который раз, он ухитрился реабилитировать себя, свои провалы и недоработки в глазах шефа Особого Отдела.
Все это время Зубов не переставал спрашивать себя: «Неужели «Виктор» как-то связан с его двойником?»—но ничего, что могло бы хоть как-то намекнуть на их связь заметить не смог, даже провоцируя своего агента. Или «Виктор» ловко играл и сумел опередить все уловки Зубова, или он действительно ничего не знал о двойнике. «Виктор» был все тем же ничтожеством, каким его знал Зубов еще в начале их совместной работы. Это был трус, причем очень корыстный трус. Его алчность не знала предела—за деньги «Виктор» был готов сделать все. Он настолько запутался в своих грязных делах, что страх был его вечным спутником.
«Если он и связан с этой шайкой, -- размышлял Зубов, -- то играет в ней далеко не первую скрипку. Возможно он и не знает о деятельности двойника, иначе трудно поверить, как этот тип может ввязаться в такую рискованную игру, где за малейший просчет его могут убрать свои же в любой момент. Но Зубов знал, что «Виктора» нельзя недооценивать, как и от всякого труса от него можно ожидать всего».
Как он и предполагал, «Виктор» напрочь отвел подозрения в причастности Боевой организации к покушению на Министра Внутренних Дел. Зато стал валить вину за это на боевые группы социал-демократов большевиков, которые мстили за неудавшуюся революцию. Подтвердить это конкретными фактами он не мог, но упрямо продолжал утверждать, что это дело рук социал-демократов. Упорство агента насторожило Зубова, он знал о существовании боевых групп. Но знал он и то, что они принципиальные противники террора, хотя у них на этот счет имелось особое мнение. Выходило, что «Виктор» или не знал о деятельности группы неизвестных злоумышленников во главе с двойником, или старался отвести от них всякие подозрения. Он был крепким орешком и расколоть его было не так-то просто.
«Виктор» обещал предоставить доказательства того, что Боевая организация на самом деле не причастна к покушению на Министра. И Зубову пришлось отступить, -- чтобы не раскрыть себя. Он передал «Виктору» деньги, которые тот не получал с момента своего приезда в Россию, еще раз проинструктировал агента и решил переходить к главному.
-- Это была наша последняя встреча, -- неожиданно сказал Зубов.
-- Почему? -- насторожился «Виктор».
-- Я ухожу с должности начальника Особого отдела и из ведомства политического розыска вообще.
-- Вы не угодили властям? -- глаза «Виктора» быстро забегали в разные стороны.
-- Мы не сумели предотвратить революцию и покушения на Министра.
-- Но как же, ведь революция должна была...
-- Наверху этого не поняли.
-- Что же теперь будет?
-- Работайте как и работали, вам предстоит сотрудничать с новым начальником Особого отдела.
-- Могу ли я узнать, кто он?
-- Это не важно, вам сообщат. Вы получите новые шифры, новые адреса явок, очевидно поменяете оперативный псевдоним.
-- Мне вас будет очень не хватать, -- засуетился агент.
«Как бы не так, -- подумал Зубов, -- небось рад без памяти».
-- Я могу вам оказать личную услугу, -- немного помедлив, сказал Зубов.
По лицу «Виктора» скользнула тень тревоги и сомнения. Он весь заерзал на стуле, затеребил свои усики, глядя то на Зубова, то куда-то в сторону.
-- Почему вы не спрашиваете, какую?
-- Признаться, я не знаю, -- пожимая плечами, ответил «Виктор».
-- Вы хотите жить? -- неожиданно спросил Зубов.
-- М-м... да... я не понимаю, -- с трудом выдавил из себя «Виктор».
-- Нет, не в том смысле, жизнь или смерть—все мы смертны.  Я имею в виду жить без хлопот, в полном довольствии и безопасности. Чтобы отойдя от дел вы оказались вне досягаемости ваших врагов, конечно, если вы когда-нибудь будете раскрыты.
-- Но что для этого надо? -- недоверчиво глядя на Зубова, спросил «Виктор». Он всегда боялся своего шефа и, несмотря на годы совместной работы, так и не смог привыкнуть к его холодному пронизывающему взгляду. Ему всегда казалось, что Зубов видит его насквозь и что как бы он не хитрил, шеф все равно знает всю правду. При каждой их встрече у «Виктора» сдавали нервы. Ему всегда казалось, что Зубов пришел не инструктировать, а разоблачать.
-- Ничего особенного. Я могу передать вам, подчеркиваю, только вам, -- ваше досье. А в качестве приложения к нему ваши расписки о полученных гонорарах, самые важные сообщения, инструкции на ваше имя, словом, все, что хоть как-то может вас скомпрометировать.
-- Но, я... я, х-хо, хо, -- начал заикаться «Виктор».
-- Не беспокойтесь, ваши заслуги перед Россией очень велики.  Лично мне памятно время нашего сотрудничества и я уважаю вас как выдающегося агента, неужели я не могу оказать вам такую услугу, тем более, что ухожу и мне это ничем не грозит.
Но «Виктор» продолжал выдавать что-то нечленораздельное. Он привык не доверять Зубову ни в чем и теперь не мог понять какими на самом деле намерениями руководствуется шеф, предлагая ему поистине шубу с царского плеча.
-- Я понимаю, вы удивлены, мало того, ошеломлены. Что же, этого и следовало ожидать. Короче, ваше досье вы можете получить только в России...
-- Нельзя ли переслать? -- наконец-то выдавил из себя «Виктор».
-- Что вы? Такие вещи пересылке не подлежат, это глупо.
-- Да-да, я понимаю.
-- Вы получите досье лично. А, поскольку, теперь постоянных контактов у нас не будет, вам следует сообщить о своем желании взять досье в письменной форме. Пишите в Петербург до востребования на имя Артобазова Павла Федоровича, вы меня понимаете?
-- Понимаю, понимаю.
--Запомните это имя—Артобазов Павел Федорович. В письме должен быть ваш заграничный адрес, по которому я сообщу старым шифром, где и когда буду вас ожидать. Все это, разумеется,необходимо держать в полном секрете. Не беспокойтесь, я не стану вести двойную игру, это не провокация. Но если вы не пожелаете получить досье, я не стану настаивать и оно останется в Департаменте.
-- Я согласен! -- выпалил «Виктор».—Вы понимаете, как это важно для меня. Я хочу вам верить, вам ведь е резон терять меня, как агента, тем более, что с вашим уходом я не исчезаю, а буду продолжать свою деятельность.
-- Совершенно верно, вам нечего опасаться. Будьте уверены, я не изменяю своим лучшим агентам, они мне, что женщины, которые требуют ласк и ухаживаний, -- засмеялся Зубов. Криво усмехнулся и «Виктор».
-- На этом и порешим, -- подытожил Зубов, -- у вас нет вопросов?
-- Нет, мне все ясно.
-- Тогда уходите.
«Виктор» встал, схватил трость, котелок и стал раскланиваться, неловко ерзая ногами по полу.
-- Всего доброго, господин полковник.
-- Прощайте.
Как только агент вышел, в дверь постучали. Пришла горничная и принесла кофе.
«В Париже приносят кофе даже в таких захудалых гостиницах, как эта, -- подумал Зубов, -- интересно, каково оно на вкус?
Это была красивая молодая женщина лет тридцати. Чуть смуглое лицо, ясные, куда-то зовущие глаза, высокая грудь и обворожительная улыбка. Зубов невольно заскользил глазами по ее фигуре, груди, глазам, лицу.—«Если в такой дыре есть подобные дамы, что же тогда твориться в Париже?»—подумал он, пожирая глазами очаровательную француженку.
-- Кофе, месье, -- пропела она поистине ангельским голоском.
-- Благодарю, -- ответил Зубов и только теперь почувствовал, как давно не говорил на французском: язык задеревенел и потерял былую легкость.—«Черт, одичал совсем», -- подумал он.
Горничная поставила кофе на стол, при этом ее изящная фигура заиграла такими линиями, что очень просто сводят с ума.
-- Что делает дама сегодня вечером? -- не скрывая своего восхищения перед ее грациозной фигурой, спросил Зубов.
-- Мсье нахал, -- улыбаясь ответила она.
-- Вам это только кажется, -- подмигнул Зубов.
ГЛАВА 10
Он не поехал в Париж, чтобы на его бульварах любоваться изяществом фигур и роскошью нарядов и прелестью лиц очаровательных парижанок. Милая Элен оказалась покладистой женщиной, сумевшей разглядеть в этом загадочном русском настоящего мужчину. Что это было за чудо! Как давно он не испытывал такого блаженного покоя, столько наслаждения и целое море тепла. Он забыл обо всем этом, он выпал из нормальной человеческой жизни с ее повседневной суетой, маленькими радостями, короткими мгновениями счастья и любовью, даже когда этой любви по-настоящему нет.
Он сделал все для того, чтобы эта женщина была с ним рядом. И когда они были вместе, Зубов забывал о вечной тревоге, ему было просто хорошо бродить с ней по окрестностям предместья; острить, вспоминая веселые французские шутки и каламбуры, блистать знанием языка и радоваться жизни вместе с ней. Где-нибудь в тени деревьев, покрытых первой весенней листвой целовать ее прохладные губы, чувствовать, как стучит ее сердце и как ее руки прижимают его к себе и шепот, и слова: «Ты мой, ты мой!», и волосы ее, щекочущие щеки, такие мягкие, пахнущие летом и травами. И как жарко им было вместе, когда их мимолетная любовь вдруг обретала свою мировую силу...
В эти дни он вдруг сделал для себя очень важное открытие: время, проведенное с этой женщиной не было похоже ни на какое другое во всей его недолгой жизни, даже Людмила была забыта. Их встречи по ночам, вечный полушепот, какие-то обязательства, так были не похожи на сегодняшнее блаженство, в окружении мягкой весенней природы, что Зубов никак не мог поверить, что на месте этого влюбленного в Элен мужчины действительно он. Здесь, впервые Зубов пожалел, что занялся этим нелегким и грязным делом политического розыска. Хотелось мирных занятий, уютного покоя семьи, звонкого детского смеха, и он даже стал подумывать, а не сделать ли ему предложение Элен. Но вскоре узнал, что она замужем и у нее есть дети, и что этот флирт и еще кое-что вовсе не являются чем-то предосудительным, тем более, что он ей нравится. И Зубов не стал убеждать ее в том, что такое поведение слишком легкомысленно. Русские взгляды на такое понятие, как любовь и семейный долг здесь не проходили, да он и не собирался навязывать их. Элен, однако, наотрез отказалась бросить детей и мужа и уехать с ним в Америку. Ее однозначный ответ несколько охладил его горячую голову и Зубов, продолжая наслаждаться вместе с нею их короткой любовью, больше ничего ей не предлагал.
Но однажды ночью он проснулся от шума мотора авто за окном.  Было около полуночи. Он встал, подошел к окну и чуть отодвинул занавеску. Черный «ситроен» стоял у входа в гостиницу, около него о чем-то разговаривали двое мужчин, третий стоял чуть поодаль и что-то высматривал в окнах. «Кто они? -- подуман он.  -- Не за ним ли приехали?» И тревога, и страх за Элен вдруг вселились в него. Лишь на какой-то миг представил он себе ее судьбу похожей на судьбы тех, кто хоть как-то был связан с ним.  Людмила, Маргарита—все они погибли из-за него.
«Кретин! Болван! Идиот! -- ругал он сам себя.—Ты подумал о жизни этой женщины? Если тебя преследуют, если они ни перед чем не останавливаются, они могут убить и ее.» Неизвестные продолжали стоять, но третий теперь подошел к ним и стал показывать на окна. Зубов подошел к платяному шкафу, достал из внутреннего кармана пальто свой револьвер и вернулся к окну. То трое продолжали о чем-то спорить. Он в задумчивости прокрутил несколько раз барабан, затем положил револьвер на подоконник и стал тихонько прохаживаться по комнате.
Элен безмятежно спала, широко раскинув руки на белой постели.  Одеяло чуть сползло, оголив ее красивую смуглую грудь, темно-0каштановые волосы разметались по подушке, она была так красива во сне. Зубов подошел к ней и бережно поправил одеяло, прикрыл грудь и оголенную до колена загорелую ногу. Звук мотора заставил его снова подойти к окну. Трое неизвестных, к ним присоединились еще две дамы, сели в «ситроен» и уехали.
«Значит, не за мной, -- подумал Зубов. Нет, что бы со мной не случилось, а эта женщина навсегда останется в моей памяти радостью тех минут блаженства, которые она сумела мне подарить здесь, далеко от России и ее ужасов. Я буду помнить о тебе всегда, и, может быть, мы еще встретимся, но сейчас я ухожу, я не могу рисковать тобой, ты не при чем и должна жить». После стольких лет одиночества среди множества разных людей, только с Элен он вдруг почувствовал, что эта мимолетная и, в сущности, случайная связь, прекратила пытку одиночества. «Может быть, я полюбил ее, -- продолжал рассуждать Зубов, -- той безнадежной любовью, которой любят люди в предчувствии конца ..?»

Он оделся, взял бумажник, наугад отсчитал деньги и положил их на прикроватный столик, прикоснулся сухими губами к ее щеке, погасил ночную лампу и тихо вышел их номера.
«Прощай, -- сказал он про себя, -- прощай, милая Элен, будь счастлива и пусть хранит тебя Господь.»


Николай Николаевич Раев встретил его самодовольной улыбкой—
Здравствуйте, здравствуйте, Петр Васильевич, как съездили?
-- Спасибо, все прошло хорошо.
-- Чудак вы, Петр Васильевич, право, чудак, к тому же артист, -- заговорчески улыбаясь, продолжал Раев.
-- В чем дело? -- недовольно спросил Зубов, подозревая, что Раеву уже известно об его отставке.
-- Ну как же, батенька, заявляетесь ко мне уже с бородой, наклеиваете вы ее что ли, и спрашиваете, не оставлял ли я у вас документы чрезвычайной важности и при этом ссылаетесь на свою рассеянность.
-- Не может быть!? -- опешил Зубов.
-- Отчего же, всякое бывает, -- ничего не подозревая ответил Раев.
-- Да нет, постойте, -- перебил Зубов, -- когда, в каком часу это было?
С лица Раева исчезла самодовольная улыбка, он по-детски поджал губы и, не глядя на Зубова, сказал:
-- Перестаньте дурачиться, Петр Васильевич, это несерьезно.
-- Скажите мне, в каком часу это было? -- уже теряя самообладание, спросил Зубов.
-- Через два часа после того, как вы ушли, -- пожимая плечами, ответил Раев.
-- Он идет по пятам, он здесь. Проклятье! Откуда ему известно, что я в Париже?
-- Да что вы, батенька? -- по-прежнему недоумевал Раев, -- Это ведь вы были, собственной персоной.
-- К вам приходил не я, а мой двойник.
-- Э-э ... э-э, -- только и смог выдавить из себя раев.—
Д-двойник? Как так? Я ничего не понимаю, ваш двойник?
-- Да! Да! Да! Черт вас возьми! -- взревел Зубов.
-- Ну знаете! -- придя немного в себя от легкого потрясения, сказал Раев. В это трудно поверить, знаете, поразительное сходство.
-- Во что он был одет?
-- В пальто. В ваше пальто.
-- У меня новое пальто, я его купил в Париже.
-- На нем было то же новое пальто, как и у вас.
-- Ловко, почти не разжимая рта, выдавил Зубов.—Вы говорите, абсолютное сходство.
-- Вот как вы сейчас стоите, ну ничем не отличить. Только он был с бородой. Ну, знаете, вот это номер ...
-- Вам известно о моей отставке? -- неожиданно переводя разговор на другую тему, спросил Зубов.
-- Да, нами получено уведомление, но мы предупреждены и вашем последнем визите и встрече с сотрудником.
-- Ясно, прошу вас в случае появления моего двойника, немедленно его арестовать и под конвоем отправить в Санкт-Петербург.
-- Хм-хи, но может так случиться, что вы пожелаете обратиться к нам, как вас отличить?
-- Неужели вы не заподозрили, ну хоть что-то должно было вас насторожить, не может быть такого сходства, ну не близнец же он мой, -- взмолился Зубов.
-- Я не обратил внимания, я не знал, на этот счет не было никаких указаний.—привычно оправдывался Раев.
-- Да неужто надо обязательно получать какие-то инструкции, вы же жандармский офицер, вы работаете в ведомстве политической полиции...
-- Простите, Петр Васильевич...
-- Да я вовсе не ругаю вас и не имею на то права, досадно ведь, черт возьми.
-- В моей практике такое происходит впервые, наваждение какое-то.
-- Понятно. Второй раз он сюда не явится, слишком опасно, но на всякий случай, я могу указать вам вот это, -- Зубов снял пальто и , отвернув рукав костюма, указал на родинку чуть ниже локтя.  -- В любом случае арестуйте, а потом будете проверять.
-- Никогда не сталкивался с подобными явлениями.—растерянно сказал Раев.
-- Привыкайте, в скором времени вы столкнетесь с вещами куда более серьезными, -- наставительным тоном произнес Зубов.
-- Это почему же?
-- Грядут новые времена, мораль попрана. Впрочем, я не хочу быть плохим пророком, хотя это сейчас и входит в моду. Вот, пожалуйста, срочно перешлите лично директору Департамента, -- протягивая Раеву папку с бумагами, сказал Зубов.—Здесь последние донесения от нашего агента, есть и факты, которые особо интересуют Его Превосходительство. Не теряйте ни минуты и, ради Бога, прошу Вас, соблюдайте режим секретности, иначе двойник узнает, что я все-таки сбрил бороду, -- попытался пошутить Зубов.
-- Будет исполнение, -- принимая папку из рук Зубова ответил Раев.—Но позвольте узнать, что это за история, как появился Ваш двойник и не это ли он хотел добыть? -- потрясая папкой в воздухе, продолжал Раев.
-- Нет, не это. А история очень длинная, да и стоит ли ее излагать здесь. Вы предупреждены и теперь будете осторожнее.  Свою миссию я выполнил и вынужден покинуть Вас. Прощайте.—
Зубов стал надевать пальто.
-- Вы уезжаете в Петербург? -- осведомился Раев.
-- Да, мне здесь делать больше нечего.
-- Завидую я Вам. В такой ситуации сохранять подобное спокойствие не каждому дано.
-- Признаться, я привык.
Удивительно.
-- Прощайте, -- протянув руку Раеву, сказал Зубов.
-- Прощайте, Петр Васильевич, когда еще свидимся.
-- На то воля божья.
Зубов хитрил, он сказал Раеву, что немедленно уезжает в Россию, но в действительности собирался задержаться в Париже. Если двойник имеет доступ к информации, он поедет в Россию, если же нет, мы можем еще встретиться, но он все же потеряет бдительность.
Он нигде не останавливался подолгу. Бесцельно кружа по городу, он стремился зацепить хвост, но, как ни старался, слежки за собой не заметил. Правда, уже под вечер за ним увязался какой-то странного вида тип. Внешне он был не похож на филера, а выглядел скорее как один из представителей парижской армии бродяг. Зубов долго водил его по малознакомым кварталам города. Несколько раз он имел реальную возможность избавиться от с лежки, но медлил. В конец обессилев от бессмысленной беготни, он решил прекратить эту игру в кошки-мышки. Неожиданно свернув в первый попавшийся подъезд, он достал револьвер и взвел курок. Преследователь, не задумываясь, свернул в это же место и лицом к лицу столкнулся с Зубовым.
-- Спокойно, -- приставив ствол пистолета к горлу неизвестного шпиона, сказал Зубов, -- если шелохнешься, пристрелю как собаку.
Но тот залепетал на французском, несколько раз повторив, что не понимает ни одного слова из тех, что сказал Зубов. Тот, в свою очередь, повторил по-французски. Француз принялся сбивчиво излагать цель своего преследования. Опытный слух Зубова не уловил в этом объяснении ни одного грана правды. Незнакомец явно хитрил.
-- Если не скажешь правду, я застрелю тебя—прошипел Зубов.
Но француз по-прежнему твердил, что увязался за Зубовым в надежде выпросить у него на выпивку.
-- Тогда я считаю. Раз—только до трех—два ...
Очевидно, тот понял, что Зубов не шутит. В этом темном углу парижского квартала ему ничего не стоит отправить бродягу на тот свет. И несчастный взмолил о пощаде.
-- Кто тебя послал и зачем?
-- Высокий господин обещал двадцать франков, если я выслежу, куда вы пойдете и где остановитесь.
«Почему не тридцать?»—подумал Зубов.
-- Где вы встретились, отвечай быстро.
-- На Площади Согласия.
-- Когда он назначил встречу?
__ Я должен ему позвонить, как только узнаю, где Вы остановились.
-- Здесь есть отель, вон там через дорогу. Там же должен быть и телефон. Звони.
-- Что сказать, господин?
--Скажи, что я остановился в этом отеле. Идем. Малейшая глупость с твоей стороны, и я убью тебя!
Подталкивая бродягу стволом револьвера в спину, Зубов повел его к отелю напротив. Перед входом в здание он спрятал оружие в боковой карман пальто, но так, чтобы можно было стрелять, не вынимая его оттуда. Несчастный весь дрожал, заикался, с трудом называя номер своего неизвестного хозяина. Наконец, в трубке раздался неизвестный голос, -- на связь вышел тот, кто послал следить за Зубовым.
-- Говори спокойно и не суетись, -- зашептал Зубов.
-- Он здесь, в отеле «Медовый месяц». Да ... В каком номере?  Сейчас, минуту, -- прикрыв ладонью трубку, он загадочно посмотрел на Зубова. У стойки стоял портье, и Зубов буквально зашипел на него, указывая на свой полицейский жетон: «Есть ли в отеле свободный номер?»
-- Двадцать четвертый, месье, -- не задумываясь, ответил тот.
-- Говори, -- подтолкнул Зубов бродягу.
-- Двадцать четвертый, господин. Да, точно, -- снова прикрыл трубку рукой, -- Он приказывает ждать у отеля.
-- Соглашайся, каналья! -- зарычал Зубов.
-- Да, жду.
Француз явно струсил и теперь затравлено озирался по сторонам, время от времени жалобно заглядывая Зубову в глаза. Он не ожидал, что Зубов полицейский, а с ними он никак не хотел иметь дело. Но обстоятельства складывались никак не в его пользу. Они вышли на улицу. Было темно и сыро, моросил мелкий назойливый дождь. Бродяга прижался к стене и дрожал то ли от холода, то ли от страха. Ждать пришлось недолго, по всей видимости, неизвестный находился где-то рядом.
Вон его карета, месье, он едет, -- оживился бродяга, завидя вдалеке легкий городской экипаж.
-- Теперь можешь идти, -- сказал ему Зубов, -- да не туда, а в другую сторону. Беги и не попадайся мне больше под руку.
Почувствовав свободу, бродяга стремглав побежал по тротуару и вскоре скрылся в одной из подворотен. Экипаж тем временем приближался.
«На этот раз мы встретимся с тобой, и я клянусь, не отпущу тебя живым, -- сказал самому себе Зубов и вошел в здание отеля. Он шепнул портье, что если им будут интересоваться, то он у себя в номере. Сам натянул на глаза шляпу, стал в темном углу недалеко от двери.
Экипаж остановился у здания отеля и из него вышли двое в темных одинаковых пальто и шляпах. Один из них остановился у двери, другой направился к стойке.
-- Могу я узнать, кто остановился в двадцать четвертом номере?
-- обращаясь к портье спросил он.
-- Господин не назвал себя, -- ответил портье.
«Если я брошусь на него у стойки, тот, что у двери, наверняка продырявит мне спину. Как быть? Пусть идут.
-- Могу ли я подняться к нему в номер? -- снова спросил первый.
-- Пожалуйста, господин у себя.
Но тот, что вошел первым не стал подниматься наверх, а подошел ко второму и зашептал ему по-русски.
-- Где этот чертов бродяга, почему его нет?
-- Что-то здесь нечисто, -- ответил второй, -- надо уходить.
Как ни старался Зубов разглядеть лицо первого, это ему не удалось. Боясь раскрыться, он стоил в тени, но и лицо неизвестного было окутано полумраком.
-- Простите, месье, мы передумали, -- сказал первый.
-- Как угодно, господа.
И тут Зубов решил выйти из своего укрытия. Как только неизвестные повернулись к двери, он окликнул их.
-- Господа, я тот, кого вы ищите, -- сжимая в кармане рукоять револьвера, сказал Зубов.
-- Кто Вы? -- спросил первый.
-- Я Зубов Петр Васильевич.
Высокий приблизился к нему, и теперь Зубов мог разглядеть его лицо. Зубов никогда его раньше не видел.
--Вы—Зубов? Но мы ищем Рязанова Павла Афанасьевича. Он должен был остановиться здесь в двадцать четвертом номере.
--Какой Зубов? -- вмешался в разговор второй, тот, что был пониже, -- Мы не знаем никакого Зубова.—Теперь и его лицо стало видимым. Но и он был абсолютно неизвестен Зубову.
-- Это недоразумение, господин Зубов.—сказал первый.
Положение, действительно, становилось глупым. Эти двое ловко вывернулись из затруднительного положения, почувствовав неладное.
-- Простите, господа, -- тихо сказал Зубов.
-- Пустяки, -- ответил высокий.—Честь имею. И они вышли из отеля. Слышно было, как застучали копыта по мостовой, и вскоре все стихло.
«Провалился, -- подумал Зубов, -- как все глупо, как тебя провели. Нет, если бы это был двойник, я убил бы его здесь и пусть после этого убили бы меня. Совершенно незнакомые лица, ничего примечательного. Но они пришли за мной. Не вышло! И сам дурак, полный профан, -- ругал он себя. , -- не так, не так надо было действовать. Ах простофиля, надо же так опростоволоситься.
Он вышел на улицу под дождь и пошел, не оглядываясь, засунув руки глубоко в карманы пальто. Он все время проигрывал. Проиграл и в этот раз.Досада, вместе с отчаянием давила на него своей тяжестью. В душе поселилась пустота. Он ненавидел себя в этот миг, как никогда. Самым сильным ощущением было ощущение полного бессилия. Он не мог разгадать их замыслов, и они пользуясь своим превосходством, теперь глумились над ним.
Совсем недавно всесильный глава Особого отдела, от воли которого зависела судьба и жизнь многих маститых революционеров, теперь, отойдя от дел, он не сумел справиться с теми, кто играл с ним, как кошка и мышкой. Выйдя из привычной наезженной колеи руководителя агентуры в среде революционеров, мастера провокации, вербовки и слежки, он оказался совсем беспомощным, стал совершать глупость за глупостью, ошибаться и проигрывать.  Неужели вся сила его заключалась в том, что он был в должности, азартно руководил сыском, виртуозно инструктировал агентов, ловко расставлял сети, а став не у дел, растерял все свои способности. И вдруг Зубов понял причину перемен, что произошли в нем. Те, кто преследовал его, добились своего—надломили его волю. Ударами по косвенным лицам, они били в основную цель.  Рикошет буквально сбивал его с ног, он вставал и снова падал.  Когда же он упадет и не поднимется больше? Ждут ли они, когда он уйдет из жизни сам, или уберут его в одну из темных ночей?
Он никогда не боролся в одиночку. Его всегда окружали покладистые сотрудники, готовые выполнить любой приказ своего шефа. Завербованные агенты беспрекословно исполняли его волю и трепетали в страхе перед всезнающим, хитрым и опытным начальником Особого отдела. Его боялись и ненавидели революционеры, которых он сумел надломить, впутать в сложную игру, сделать агентурным источником, поставить на путь провокации. Всюду его сопровождала охрана, он был уверен в себе, дерзок и всемогущ. Наконец, наверху у него были покровители, и сам государь лестно отзывался о нем и возлагал на него большие надежды.
Теперь от него отвернулись, в нем не нуждались. Выпав из громоздкого механизма государственной машины, Зубов оказался в полном одиночестве. Но этого было мало, одиночество еще не означало покой; писание мемуаров, высокую пенсию и материальное благополучие. Его оставили один на один с теми, кого, быть может, он сам породил. И он никак не мог избавиться от впечатления того, что его принесли в жертву. Чтобы не отдавать больше, решили отдать его. В государственных масштабах это было очень мало. Мавр сделал свое дело—мавр может уйти, -- вспомнил он слова классика. Ах, если бы он ушел на какой-нибудь необитаемый остров, где в окружении первозданной природы мог доживать свои дни, никем не беспокоемый, в созерцательном одиночестве аскета-философа. Разве можно желать большего. Нет смысла бороться, -- здесь впервые под дождем, на незнакомой парижской улице у него возникла мысль о самоубийстве. Впрочем, кажется на это и рассчитывали те, кто отстранил его от дел.  Какое совпадение, но, кажется, этого хотят и те, кто преследует его. Сдаться? Но кому и почему он должен капитулировать? Как у всякого человека, у него могли быть ошибки, но неизмеримо меньше, нежели его заслуги. «Вы сделали многое, Ваши заслуги не будут забыты, -- вспомнил он слова генерала Выжигина, -- Вам обеспечат охрану, пенсию, но Вы будете жить под другим именем.» То есть Зубову приказано умереть, воскреснет этот—Артабазов Павел Федорович. Откажись от имени своего, от отца своего, умри и будешь жить. За моей спиной кто-то заключил выгодную сделку, я продан. Кому? Кому же еще, как не дьяволу. Попробуй с ним бороться!
Только дождь и холод отвлекали его от мрачных мыслей. Зубов даже обрадовался, что нормальное человеческое ощущение того, что он замерз, вернуло его на землю, но не с неба, а из преисподней, куда одной ногой он уже ступил.
Он вошел в первое же попавшееся кафе, к счастью, оно было безлюдно и работало всю ночь. Он заказал кофе, закурил и ощутил, как медленное тепло разливается по всему телу. Он не заметил, как папироса выпала из рук и проснулся только от легкого толчка служителя-уборщика. Он проспал недолго, но сон казался ему длинным. Зубов не мог избавиться от ощущения, что проспал две ночи подряд. С ним это случилось впервые, такой безмятежный сон где-нибудь, в каких угодно условиях, никогда не снился ему. Он видел черный квадрат, как бездну, которая неумолимо притягивала его к себе и он падал в нее, пока не растворился в ее бесконечном пространстве. Сон длился одно мгновение. Он вышел из него, испугавшись своей собственной беспечности, забыл, что висит на волоске, засуетился, стал благодарить ночного служителя, расплатился за кофе, узнал, как проехать на вокзал и вышел.
Еще только начинало светать. Поеживаясь от прохлады, он добежал до остановки трамвая и успел вскочить на подножку.
Печаль ночи сменилась бодростью утра.
«В основном, ходы у двойника перекрыты, источники информации крайне сужены, тем не менее он получил данные о моем выезде за границу и теперь уже здесь преследует меня. Он, конечно, не один, а с группой сообщников, их цели до конца еще не ясны, ни разу они не заявили о своих намерениях прямо, какие будут их следующие шаги—остается только догадываться.В любом случае тянуть дальше нельзя, они не станут заниматься просто преследованием и скоро надо ожидать самых решительных действий. Но за границей они ничего конкретного предпринимать не будут и, если их интересует ключ, они будут добывать его в России. Надо полагать, что сюда они приехали только ради морального давления. Гонят меня, бесы... В Россию, домой, там мы встретимся, там все станет ясно.
В России Зубова ожидало тревожное известие—разоблачен «Виктор». Теперь он скрывается то ли в Швеции, то ли в Швейцарии, точно никто не знал. «Виктор» прекратил переписку с Охранкой, за ним по пятам шли боевики из партии социал-революционеров. Теперь было ясно—в Россию «Виктор» не приедет, следовательно, план Зубова-Гаранина провалился уже на первом этапе. Оставалось только надеяться, что неизвестные как-то узнают о том предложении, которое сделал «Виктору» Зубов и воспользуются им.
Зубов встретился с Гараниным, передал ему последние сведения от «Виктора» и от него же узнал, что тот раскрыт. Они условились, что будут поддерживать контакт через почтовую связь. Зубов окончательно сдал Отдел Гаранину и исчез.
Ему пришлось изменить внешность. На одной из самых глухих конспиративных квартир он загримировался под старика: наклеил косматую бороду, примерил допотопное пальто, трость у него была, подобрал пенсне и старомодную шляпу. Затем стал расхаживать по комнате, приноравливаясь к старческой походке. Долго разглядывал себя в зеркале, стараясь выискать дефекты грима, но остался удовлетворен: оттуда на него смотрел строгий, немного суховатый старик лет шестидесяти.  Теперь можно было отправляться в то, известное только ему место, где он мог затаиться и исчезнуть хотя бы на время.  Охраны он не просил, чтобы не привлекать лишнего внимания, пенсию ему переправляли в банк. Один раз в две недели он должен был ездить на условленное место, где была почта и там получать всю корреспонденцию на имя Артабазова Павла Федоровича. Это имя было известно Гаранину и «Виктору».
Еще в начале своей деятельности Зубов присмотрел в Финляндии дом под дачу. Это было безлюдное место на берегу лесного озера. Дом находился далеко от железной дороги, от окрестных деревень. По существу, это было логово, о месте нахождения которого никто не знал. Когда-то в доме жил глухонемой финн, у него Зубов и купил эту дачу. По уговору, до самой смерти хозяин-финн жил на даче,но год тому назад он умер. Теперь дом был пуст.Он был еще крепким, ухоженным—старик старательно поддерживал здесь порядок, он поехал в Гельсингфорс, где пробыл около недели в гриме старика. Все это время он провел с единственной целью—убедиться, что не опознан и слежки за ним нет. Но даже убедившись в этом, Зубов все равно переезжал из города в город, подбираясь все ближе к месту, где была дача. Наконец, остановившись в нескольких верстах от своего убежища, Зубов пешком, лесами, без проводника отправился туда. Он долго петлял по незнакомой местности, едва не утонул в болоте, но все же добрался к месту назначения. Здесь он еще несколько дней был в гриме, пока не решился, наконец, содрать с себя накладную бороду и принять свой обычный вид.
В полном одиночестве, без какой-либо связи с внешним миром, он впервые за последнее время почувствовал себя спокойно. Он подолгу бродил в лесу, собирал грибы и ягоды, с любовью изучал повадки птиц и даже приручил белку и кормил ее с рук.  По ночам читал Библию. Время от времени он ходил в финскую деревню, лежащую в трех верстах от его дачи, покупал там молоко, хлеб, табак, спички и керосин. Прежде чем выйти из дома, он гримировался и в деревне его знали, как русского старичка-дачника, никто не знал, что это был сравнительно молодой мужчина. Полнейший покой и одиночество располагали к размышлениям. Вспоминая год за годом всю свою жизнь, он не нашел в ней какого-то изъяна—она нравилась ему, и он убеждал себя, что жизнь прожил не напрасно. Главным событием своей жизни он считал начало работы в Департаменте полиции.  Здесь он в полной мере проявил свои способности, достиг немалых успехов и принес, как он считал, существенную пользу России. Он все меньше сожалел, что ему не дали довести до конца его работу по искоренению в России революционной заразы. В лесном безлюдье он понял, что за время, отпущенное ему судьбой для работы в Особом отделе, нельзя было окончательно победить революционное движение, но по-прежнему считал, что сделал все возможное для разгрома основных революционных партий. Если бы его поняли и до конца поддержали наверху, а для этого надо было не медлить с реформами и проводить их параллельно его работе, революция в России никогда бы не произошла. Но там решили по-другому, и его планам не суждено было сбыться. Здесь, в лесу он понял и то, что странная закономерность преследовала всю его деятельность в полиции: как только он достигал определенных результатов и собирался идти дальне, немедленно какая-то сила преграждала ему путь, как-будто на пути бурного потока кто-то возводил непроходимую плотину. Так было с рабочими организациями под надзором полиции, так было и с попыткой внедрения широкой сети провокаторов в революционные партии, то же произошло и в годы революции, когда ему не дали провести социалистические партии через ее сито до конца и завершить выгодную перегруппировку революционных сил.  Недоделанное тревожило, как плохо построенное здание, могло обрушиться в любой момент и завалить своими обломками хозяина. Процесс вышел из-под контроля и, став неуправляемым, подчинился чужой сильной и безжалостной воле.
Его замысел мог быть направлен по иному руслу. Постепенно сознание этого стало причиной угрызений совести. Он все больше соглашался с Гараниным, который заявил ему о том, что своих преследователей он, Зубов, породил сам, что провокаторы и полупровокаторы могли сорганизоваться. Они становились отдельной, очень страшной своей аморальной силой. Страшило и другое, захватив и влияние в партиях, они могли теперь рваться к власти и в государстве.
«Революцию 1905 года контролировала полиция, контролировал я, Зубов, кто будет контролировать следующую революцию, если она произойдет? Гаранин отказался от его методов. Теперь он будет действовать так, как хотят наверху, а там требуют арестов, расправ, разоблачений и суда. Они не понимают всей важности игры, им нужен скорый результат любой ценой. Это борьба с многоголовой гидрой без знания секрета отрастания новых голов. Пусть Гаранин сократит агентуру, пусть будет налаживать деятельность только по линии осведомления, тогда он начнет арестовывать одних революционеров, а на смену им будут приходить другие, и борьба будет бесконечной.  Надо не следить и предупреждать арестами те или иные шаги в партиях, а внедряться в них и управлять ими по своей воле.  Убирать неугодных, проталкивать послушных, пока полные ничтожества не станут во главе партии. Они не выйдут из-под контроля, если он будет строгим и его будут соблюдать до конца. Время от времени можно выдавать тех провокаторов, которые зарвались и заодно поддерживать в партии режим революционной бдительности. каждый из агентов должен ходить по лезвию бритвы, и пока трудится с рвением—будет поощрен, оберегаем и любим, но нарушив данные ему заповеди, немедленно будет изрезан на куски.
Что там теперь в партиях, в этом адском болоте идейной, межличностной борьбы, какие процессы взяли верх? Боже, если они вышли из-под контроля...» Боже, спаси Россию от революции!»—шептал по ночам Зубов. «А может быть призовут..? Поймут и призовут, ведь никто, кроме меня не знает всей этой кухни, -- с надеждой говорил он сам себе, -- Ведь речь идет не о моем тщеславии, не о честолюбии— судьба России—вот о чем денно и нощно надо думать сейчас. Призовите же лучших людей. Россия полна ими, доверьтесь им, и они не подведут. Призовите, и я наведу порядок, спросите, и я помогу, что же Вы медлите!?»
Но на почте на имя Артабазова Павла Федоровича не было ни одного письма. Лишь однажды Зубов получил короткую, ничего не значащую весточку от Гаранина. Он сообщал, что с исчезновением Зубова, исчез и его двойник. Гаранина никто не трогает, никаких происшествий, затрагивающих полицейские чины, не происходит. Отдел успешно работает. В конце Гаранин просил Зубова по-прежнему находиться на месте и, Боже сохрани, предпринимать какие-либо шаги. «Ждите письма», -- писал он, будто делал все возможное, чтобы Зубов его получил.Под письмом стояла подпись—«генерал Гаранин».
«Я всегда знал, что ты, Алексей Федорович, карьерист, но меня успокаивало то, что он способный карьерист. Надо же— генерал! Видно своему начальству ты умело заглядываешь в рот, вот оно тебя и любит.»
Без особых тревог, в полной гармонии с природой прошло три года. И все это время Зубов продолжал жить на глухой даче.  Но его деятельная натура все сильнее начинала тяготиться покоем. Он стал менее осторожен и начал постепенно интересоваться событиями внешнего мира. Зубов стал ходить на ближайшую станцию и покупать газеты и делал это регулярно изо дня в день. Жизнь пошла веселее, теперь он отложил Библию и всю ночь шуршал газетной бумагой, прочитывая все до строчки. Его пытливый аналитический ум живо анализировал обстановку в стране, но выводы, следовавшие из всего этого, не успокаивали Зубова.
Мир толкали к войне. Газеты были полны сообщений об открытии новых видов оружия, о сложностях в дипломатических отношениях, о новых союзах и обострении противоречий!  Поистине с замиранием сердца следил Зубов за событиями на театре военных действий первой и второй Балканской войны.  На Балканах завязывался узел всех противоречий. Зубов понимал, что война неотвратима, и самое ужасное, что Россия будет участвовать в ней. «Но если война, -- размышлял он, -- то и революция, ее мы не остановим. Как же не могут понять политики наверху, что участие России в войне—это самоубийство.
Чем ближе к 1914 году, тем оголтелей становилась милитаристская истерия, которая буквально захлебывалась на страницах газет. Был робок голос тех, кто несмотря на рев национализма и милитаризм, призывал к благоразумию, кто видел в начале войны начало всероссийской катастрофы.  Циничные политики успокаивали общественное мнение, неустанно повторяя, что война будет короткой и, едва начавшись летом, к осени будет завершена победоносно.
«Боже, Боже, -- молил Зубов ночами, -- сохрани, не допусти, помилуй несчастную Россию, сохрани ее от искушения взяться за меч!» Бесконечные эти ночные молитвы убедили его в том, что надо как-то действовать, нельзя молчать, быть может его слово станет решающим и политики одумаются. Он написал Гаранину свое первое письмо, в котором изложил свои взгляды на войну. Зубов писал о необходимости предотвратить ее любыми средствами, ибо революционеры не применут воспользоваться ею для разжигания революции. Они ждут, жаждят, мечтают о войне. Надо, невзирая на все условности, подействовать на правительство, Государя, дать информацию о войне, как о неизбежной катастрофе, могут даже преувеличить кое-какие факты, припугнуть верхи всей тяжестью последствий военной авантюры. «Вспомните, -- писал он Гаранину, -- в бытность мою начальником Особого отдела, на одном из совещаний Вы спросили меня, -- А если будут потрясения, не выйдет ли из-под контроля партии? Тогда я Вам ответил, что войны быть не должно, а если она начнется, то наступит крах всему. Пользуясь своих влиянием, данным Вам властью, не медлите, делайте что-нибудь, не давайте событиям идти самотеком.»
Ответ был краток: «Вы требуете от меня заняться делом, которое не входит в сферу моей компетенции. Каково бы ни было мое влияние, я не в силах оказать какое-нибудь воздействие на внешнюю политику, тем более, что это прерогатива самого Государя Императора. Мне кажется, он не нуждается ни в Ваших, ни в моих советах. Генерал Гаранин.»
«Да, он не нуждается. Так же, как и тогда, в начале века, как в годы революции, как во всем, -- размышлял Зубов, -- может быть он и будет нуждаться позже, когда злодеи расшатают трон, но, боюсь, что тогда уже будет поздно.»
Наконец, после долгих терзаний, после мучительного шквала сомнений, он написал письмо Государю. В нем он умолял не допустить войны, удержать Россию в состоянии нейтралитета.  Доказывая необходимость мира, как условия для сохранения безопасности, процветания и благополучия династии и империи, он грозил царю, что в случае войны партии социалистов, подобно волчьей стае бросятся к трону, чтобы расшатать и свергнуть его. Тогда ничто, никакие репрессии не смогут их остановить. Война станет прекрасным поводом для того, чтобы взбунтовать народ, увлечь его демагогией и втянуть в братоубийственную войну.
Тщетно. Ответа он не получил. Вместо ответа началась война.
Целый год он прожил, мучимый сомнениями. Успехи на фронте не могли не радовать его. Как бы он не противился войне, первые известия об удачном наступлении русской армии воспламенили в нем огонь патриотизма. Если события будут развиваться так, как в этот первый год, то может быть война, действительно, закончится очень скоро. Успехи войны можно использовать— революционеры станут активизировать свои действия только в случае неудач. И все же он колебался и не верил в скоротечную победоносную войну. Полон предчувствия грядущей катастрофы, которую мысленно здесь, в одиночестве, он пережил, Зубов с трудом убедил себя в том, что война все же будет успешной. Последние же два года подтвердили его сомнения самые плохие—на фронте разразилась катастрофа.  Как раковая опухоль она захватила и тыл. Империя затрещала по швам, зашатался трон, бессилие власти оказалось налицо, на страну надвигалась анархия и хаос, народ устал от долгой и бессмысленной войны.
Стоял солнечный предвесенний день. В лесу был слышен едва уловимый шорох тающего снега. По известным только ему приметам Зубов определил—весна уже вступила в свои права.
За годы пребывания в своем тайном логове он изменился внешне: постарел, высох. Теперь не надо было наклеивать бороду, примерять грим, он оброс солидной бородой и трудно было в нем узнать прежнего Зубова. Он одел стариковское пальто, взял посох, который выпилил сам, запер двери на замок и пешком отправился на станцию. Путь был неблизок— верст десять, поэтому Зубов захватил с собой мешок с провизией и вышел из дома засветло. Он шел знакомой тропинкой, радовался солнечному дню и прислушивался к пению первых весенних птиц. Проходя по лесу, он ненадолго останавливался около сосен, поглаживал их и успокаивался.  Дождались, весна пришла, зиму пережили. Как он обрадовался, когда возле знакомой ели увидел маленький клочок желтовато-зеленой травы. Здесь и решил позавтракать. Дышать было легко, свежий воздух пьянил лесным ароматом, в нем чувствовалось дыхание весны. Он ел не торопясь, отщипывая маленькие кусочки хлеба и запивая его молоком. Щебетнула какая-то птичка и закачалась ветка кустарника. «Предвестница ты моя, -- сказал он вслух и замер.
Там, где только что сидела птичка, он увидал несколько сломанных веток. Очевидно, не зная тропы, здесь проходил человек. На снегу он различил следы сапог, они вели в сторону дачи. У этого кустарника человек остановился, здесь он курил. Зубов подобрал окурок папиросы и прочитал надпись на мундштуке: «Бригантина». Человек, похоже, нервничал: мундштук весь был искусан. Возможно, его кто-то спугнул.  Может быть это был охотник, но в такое время... Как он мог сюда попасть и когда был здесь? Судя по следам—они были рыхлыми с сглаженными краями—это было вчера. Неужели он шел ко мне? Зубов вернулся на свое место, сложил вещи в мешок и решил пойти по следам. Неизвестный совершенно, видимо, не знал дороги—шел и часто останавливался, может быть сверял свой маршрут. Следы привели Зубова к его даче. Здесь недалеко от забора неизвестный простоял очень долго и выкурил не одну папиросу—рядом валялось несколько окурков. Может быть дезертир, -- подумал Зубов, но откуда у него такие дорогие папиросы? Нет, скорее всего этот человек приехал из города, он был одет в цивильные сапоги. Зубов вышел на обратный след и вновь убедился, что неизвестный возвращался другой дорогой, и вновь двигался наугад. Следы вывели Зубова к станции, здесь они обрывались.
На некогда малолюдной станции теперь было настоящее столпотворение. Много было вооруженных людей в солдатских шинелях, слышны были крики и ругань, гудки паровозов.  Солдаты выстроились в очередь за кипятком, звенели походными котелками, весело переругивались друг с другом. Где-то звучала гармошка и слышна была песня. На запасных путях стоял санитарный поезд, возле которого суетились санитары и сестры милосердия; на носилках несли раненых, слышались стоны, мольбы, чьи-то отрывистые команды. И сюда докатилось зловещее эхо войны!
Зубову пришлось обходить составы, и пока он добрался к зданию почты, уже начало темнеть. На имя Артобазова он сегодня получил два письма без обратного адреса. Один конверт был тонкий и на нем стоял штемпель Петербурга, который был переименован в Петроград, на втором, толстом, штемпеля не было, по всей видимости его оставили здесь, на станции.
Он бережно спрятал письма в нагрудный карман и, несмотря на быстро надвигавшуюся темноту ночи, отправился в обратный путь. Ночь не страшила его, за эти годы он исходил от дачи до станции сотни верст и знал здесь каждую кочку. Зубов «Если все будет хорошо, к полуночи буду дома.»
«Кто же это мог ходить ночью по лесу? -- размышлял он дорогой, -- и зачем?» Прошло столько лет одиночества и покоя, неужели они нашли его? Значит искали его. Почему ты решил, что это они? А кто же еще пойдет ночным лесом, не зная дороги, доберется до дому, простоит долгое время у забора, кто? Кому еще это надо? Путник, охотник и даже дезертир могли бы войти в дом к одинокому старику, зная, что до ближайшего населенного пункта не менее трех верст и живут там финны, которым до русских нет дела. Однозначно, это они.  Послали своего человека, чтобы он разведал и убедился, что в доме, действительно, живу я. Узнал ли тот меня? Ведь он заглядывал, обязательно заглядывал в окна. Что гадать, если узнал, то придут снова, жди!
Зубов исчез в начале 1907 года и провел в добровольном заточении почти десять лет.
Десять лет безвыездно, далеко от цивилизации. Он не верил в столь длинный срок, ведь годы шли своей чередой и, наслаждаясь беззаботным покоем, он не заметил, как они пролетели. За эти долгие годы его неизвестные преследователи ни разу не напомнили о себе. И вот нашли.
«Пока не поздно, -- размышлял он, -- надо уходить. Завтра же уйду, и хватит, надоело. Дрожать за собственную шкуру, спасаться неизвестно от кого и зачем, надоело. Но для них, как видно, нет срока давности. Пусть, сейчас в городе творится черт знает что, легко можно затеряться или... пойти добровольцем на фронт. Стар? Нет, есть еще порох в пороховницах. А может возьмут в ведомство, сейчас у них, должно быть много работы...
Вокруг стояла непроглядная темень. Ноги сами вывели Зубова на знакомую тропу. Он прошел, наверное, с версту и остановился. «Боже мой, -- зашептал он, -- что же это я, как же так, надо немедленно сообщить Гаранину, ведь мой дом— хорошая ловушка.» И он повернул на станцию. Он шел быстро, почти бежал и, только заслышав гудки паровозов, остановился перевести дух.
На станции все было так же, как и днем, но санитарный поезд ушел, а его место занял военный эшелон. Но теперь солдаты не стояли в очереди за кипятком, не слышно было гармони и ругани, смеха и шуток. Огромная темная солдатская масса сгрудилась на перроне и молча взирала на оратора, возвышающегося на импровизированной трибуне из наспех сколоченных досок. Хриплым голосом, иногда переходя на фальцет, он кричал, энергично жестикулируя обеими руками, о какой-то грабительской войне, о мировом империализме, предавал анафеме царя и придворную камарилью, и каждый его призыв заканчивался словами: «Долой! И да здравствует мировая социалистическая революция!»
Зубов замедлил шаг, остановился и стал прислушиваться.  Солдаты стояли молча, только дымили самокрутками, да изредка перешептывались друг с другом. Он без особого труда определил партийную принадлежность оратора—это был представитель РСДРП большевиков.
«Ну вот, кажется, началось, -- сказал он сам себе, -- где же генерал Гаранин с его методами? Этот подлец того и гляди повернет эшелоны  не на фронт, а в тыл.»
Оглядываясь на безропотную солдатскую толпу, Зубов различил офицерские погоны. Офицер, кажется поручик, тихо стоял в стороне и преспокойно курил папиросу. Зубов долго смотрел на него, надеясь увидеть хоть какие-то следу недовольства на его лице, но тот был совершенно безучастен.
-- Господин офицер, -- подойдя к нему и с трудом подавляя свое раздражение, начал Зубов, -- почему Вы не прекратите это безобразие? Это же форменная демагогия. Он разлагает солдат, они откажутся воевать.
-- Кто Вы такой? -- холодно спросил офицер, пропуская мимо ушей слова Зубова.
-- Я полковник в отставке, -- ответил тот, -- я хочу узнать, почему вы не остановите эту злостную агитацию?
-- Не могу, господин полковник, таково постановление солдатского комитета.
-- Но этот комитет постановит не идти на фронт и солдаты не будут защищать Отечество.
-- Пока такого постановления не было, но, смею Вас заверить, оно скоро будет, -- совершенно спокойно ответил офицер.
-- Что? Но как же присяга, долг, Государь?
-- Вы что, с Луны свалились? -- нахмурился офицер, -- В России революция, а Государь отрекся от престола...
-- Не может быть!? -- выкрикнул Зубов.
-- Да что вы, право, господин полковник, власть теперь в руках Временного правительства и Совета, а также у Солдатских комитетов.
-- Вот оно что... А как же старые государственные учреждения?
-- Разогнаны, то есть упразднены. Империи конец.
-- Простите, господин офицер, я действительно отстал от жизни, -- растерянно прошептал Зубов.
... Временное правительство обманывало вас, -- продолжал свою речь оратор, -- оно не собирается прекращать эту бессмысленную братоубийственную бойню. Товарищи солдаты!  Временное правительство не даст вам ни мира, ни земли, ни хлеба!..
Слегка кивнув офицеру головой, Зубов медленно пробрел к зданию почты и телеграфа. За его спиной продолжал бесноваться оратор, солдаты по-прежнему безмолвствовали, поручик закурил новую папиросу и все так же отрешенно взирал поверх голов своих подчиненных.
«Значит в России революция, -- прошептал Зубов, -- вот и дождались.»
Только от одной мысли об этом похолодело внутри. Он достал папиросу, но спичек в кармане не оказалось, видимо он обронил их где-то в пути. К счастью, поблизости стояли два офицера и курили.
-- Позвольте огонька, господа? -- подойдя к ним, спросил Зубов.
-- Пожалуйста, -- чиркая спичкой, ответил один их них в форме штабс-капитана.
--Что в Петрограде, господа? -- как бы невзначай обронил Зубов.
-- Анархия, -- ответил штабс-капитан, -- Временное правительство пытается навести порядок, но пока безрезультатно.
-- В первые дни буквально охотились на полицейских и жандармов, много было убитых. Говорят, это большевики, -- добавил второй офицер, что был в чине прапорщика.
-- Сейчас все валят на большевиков, -- сказал штабс-капитан, -- ищут козла отпущения.
-- Но как же так господа, куда же смотрело Охранное отделение?
-- Вчера, когда мы уезжали на фронт, -- щурясь от дыма, начал прапорщик, -- ходили слухи, что все жандармы переоделись в гражданское платье и участвовали в грабежах, а здание Петербургского Охранного отделения было подожжено.  Неизвестные лица устроили там настоящий погром.
-- Сами жандармы и подожгли его, -- добавил штабс-капитан, -- теперь, сударь, -- обращаясь к Зубову, добавил он, -- Охранка уже никуда смотреть не может, почила в бозе.
-- Что же теперь будет, господа?
-- Кто знает? От войны мы не отказываемся, но эти агитаторы, -- он кивнул в сторону трибуны, -- кажется, сделают все, чтобы Россия проиграла войну.
-- Все это германские деньги, -- добавил прапорщик.
Зубов хотел еще расспросить господ офицеров о событиях в столице, но издалека послышался гудок паровоза и офицеры, наспех простившись, поспешили к вагонам. Он постоял еще немного один, докурил папиросу и отправился в лес.
«Какой смысл теперь писать Гаранину, -- размышлял Зубов, -- кажется, его карьера уже закончилась...»
Он решил вернуться на дачу, собрать там кое-какие вещи и пробираться в Петроград. А в городе либо погибнуть, либо предложить услуги новой власти. На последнее он, честно говоря, рассчитывал мало, мысль об этом мелькнула где-то в мозгу и погасла. Но уходить он решил окончательно. В настоящее время можно с его знанием конспирации без особого труда затеряться среди этого хаоса, а там будет видно, как быть дальше.
Поздно ночью он, наконец, вышел к своему дому. «Слава Господу, -- подумал он и вдруг увидел в окнах слабый отблеск света, там кто-то был. Видимо, светили фонарем, свет был неяркий и то и дело пропадал. Зубов снял с плеч вещмешок и, бросив его куда-то в снег, полез в карман за револьвером.  Стараясь передвигаться бесшумно, он пробрался к самому дому со стороны пристройки, отсюда он мог видеть входную дверь.  Он лег прямо в снег и стал ждать. Свет неожиданно погас, и следом где-то у ворот вспыхнула спичка и едва заметно замаячил огонек папиросы.
«Метров пятьдесят, -- подумал Зубов, -- этот стоит у ворот, а остальные в доме.»
В подтверждение его слов неслышно скрипнула дверь, и на крыльце он увидел еще двоих.
-- Ничего? -- вполголоса спросил стоящий у ворот.
-- Ничего, -- зло ответил один из тех, что вышли из дома.
-- Вы внимательно искали?
-- Все перерыли.
-- Может дождемся самого?
-- Не драпанул ли он?
-- Нет, должен вернуться, но ждать не будем.
-- А что прикажешь делать?
-- Уходить.
-- Без архива?
-- Придем еще.
-- Ага, когда он сбежит.
-- Никуда не денется, пошли.
Зубов поднял револьвер и прицелился. Сейчас до одного из них было метров двадцать, но выстрелить он так и не решился и, задыхаясь от бессильной злобы, опустил оружие.
«Темно, -- прошептал он, -- убьют в перестрелке, перероют весь дом и найдут... Не дам, не дам...»
Незваные гости ушли, а он еще долго лежал в снегу, так и не решаясь встать.
Вся комната была перевернута вверх дном: вспороли матриц и перья теперь кружились по всему дому, разворотили бельевой шкаф и разбросали все вещи, сундук с вещами, который остался еще от старика финна, был разнесен вдребезги, на полу валялись книги с выдранными страницами, часть кухонной посуды была перебита, не поленились отодрать несколько половиц, а в погребе даже пытались копать, не говоря о том, что вытрясли из бочек все его соления. Но до того места, где хранилась папка с основными документами, списками и ключом к секретной картотеке все-таки не добрались.
ГЛАВА 11
-- Не добрались, не добрались, -- вслух заговорил Зубов.— Не дам!  Навели порядок, сволочи!
Он принялся собирать вещи, разбросанные по полу, но вскоре бросил все, сел за стол и обхватил голову руками.—Что же я в темноте? -- спросил он вслух, он уже давно разговаривал сам с собой, чтобы не одичать окончательно.—Нельзя в темноте, нехорошо.
Он принялся искать лампу, но найти ее в таком беспорядке было не так-то просто. Зубов долго лазал в темноте, пока наконец не отыскал ее в самом углу комнаты среди вороха какого-то тряпья. Стекло у лампы было разбито, а керосин вылился на пол.
«Ах, варвары, что наделали, чего ж, лампа им помешала, канальи.» В нижнем ящике бельевого шкафа он хранил свечи, но теперь ящик был вынут, все, что хранилось в нем, разбросано по комнате. Он опустился на колени и стал ползать по полу, надеясь найти хотя бы одну свечу. После долгих и бесплодных поисков, он наконец нашел одну сломанную в двух местах, но спичек, которые тоже лежали в этом же ящике, не было.  Сколько он не лазал по полу, а найти их так и не смог.  Отчаявшись, он подошел в печи, разрыл руками золу. К счастью, угли в печи были, он раздул их и поджог лучину, а от нее свечу. При тусклом свете он еще раз смог разглядеть тот беспорядок, который наделали здесь непрошенные посетители. «Ах варвары, все перепортили.»—злился он.
Пришлось идти в сарай, где он хранил фонарь «Летучая мышь» и керосин. Гости побывали и здесь. Он снял со стены фонарь, зажег фитиль и, постояв минуту, разглядывая сваленные штабеля дров, пошел в горницу. Теперь стало светлее и Зубов принялся искать стекло к лампе. Стекол у него было в запасе два или три, но после обыска уцелело только одно— остальные были разбиты. Он сходил в сарай, набрал в лампу керосина и вернулся в дом. Уже при свете лампы нашел коробок спичек и сунул его в карман, затем, вздыхая по-стариковски, стал собирать вещи, стараясь навести хоть какой-то порядок. За этим занятием и застало его утро. Снова оно выдалось солнечным с легким морозцем. И хотя ночь прошла без сна, он не чувствовал усталости, на душе было тревожно.
«Когда же придут, -- думал он, -- а если придут, то пожалеют.»
Он пошел в чулан, долго рылся там, пока не отыскал коробку патрон, а со стены снял исправный охотничий винчестер, который достался ему еще от хозяина-финна. Винчестер был любовно смазан и выглядел как новенький. Зубов протер его чистой суконной тряпицей, не спеша снарядил обойму патронами и вставил ее в гнездо винтовки, затем ловко щелкнул затвором и вышел на крыльцо. Вскинул винчестер и стал искать подходящую цель. Его взгляд остановился на невысокой сосне, с ветки которой свисала увесистая шишка. На секунду затаив дыхание, он выстрелил—шишка разлетелась вдребезги.  «Что-то я стал хорошо стрелять, -- подумал он, -- раньше никогда такого за собой не замечал. Хорошая штуковина, -- разглядывая винчестер, сказал он вслух, -- с ним не пропадешь. Теперь посмотрим, как вы меня будете брать.» Он закинул винтовку за спину и пошел набрать дров, чтобы растопить печь.
Вскоре сухие поленья весело потрескивали, наполняя комнату теплом. Еще холодное солнце ранней весны заглянуло в окно— наступил новый день. Он задул фонарь и лампу и хотел было прилечь, но вспомнил, что матрац распотрошен злоумышленниками, прошелся несколько раз из угла в угол и снова сел за стол. Только теперь он вспомнил о письмах, которые так и не прочитал в тех пор, как получил. Он бережно достал два конверта и принялся по одному разглядывать их на свет, но бумага была толстой и он так ничего и не увидел.
«Начнем с того, что потоньше»—сказал он себе, достал нож и разрезал конверт. Это было письмо от генерала Гаранина.
«Глубокоуважаемый Петр Васильевич!
Пишу Вам последнее письмо. Обстоятельства сложились так, что и мы и Вы проиграли. Не сегодня, так завтра в России произойдет переворот, и что тогда произойдет с ней, одному Богу известно. Мы не в силах предотвратить эту революцию.  Анархисты, эсдеки, эсеры и прочие используют тяжелое положение, в котором оказалась страна, толкают народ к бунту. Да, война усугубила народные бедствия, за бунтовщиками пошли сотни, тысячи, движение против войны стало всеобщим, то, чего Вы опасались, произошло.
Я вынужден признать, Петр Васильевич—Вы оказались правы.  Нельзя было, начав, прекращать то великое дело, у истоков которого стояли Вы. Ослабив контроль, а кое-где сняв его вообще, мы позволили им организоваться и стать неподвластной нам силой.
Мы не поняли всех законов, по которым развивается общество, мы не думали, что они так сложны, а не зная этого, мы взвалили ан себя непосильную ношу, и то, что должно было делать правительство—делали мы. Ваше желание направить партии по пути реформ, предварительно внедрив в них наших сотрудников, не исполнилось. Мы только способствовали созданию темных сил, которые своим бесовством доведут Россию до самоубийства.
Чтобы проводить в партиях идеи реформизма, наши сотрудники должны были быть, как минимум, порядочными людьми, они должны были любить Россию. Но скажите, из какого материала создавалась наша агентура? Это были подонки, предатели, бессовестные люди. Через подкуп, обман, ложь и угрозы мы привлекали их к работе во внутренней агентуре, их биография была так испачкана грязью, что возвратиться назад, в нормальную, честную жизнь они уже не могли. Но разве такие люди—люди, уже единожды солгавшие, могли проводить благородные идеи реформизма, нет, они стали пользоваться своим местом в партиях в личных целях. Мы помогли им захватить власть и они, почуяв силу партии, отвернулись от нас. Мы стали им ненавистны, мы стали им врагами, ибо теперь только мы знаем об их гнусном прошлом. Вот почему они стали преследовать вас, как своего крестного отца. Вот почему они стали охотиться за самыми важными документами, чтоб, уничтожив их, выглядеть честными, верными идее вождями.
Чтобы двигать идеи реформизма, в партии надо было посылать подвижников, но без лжи, без морального надлома людей, без подлога и шантажа разве могли мы это сделать. И туда пошли самые отъявленные негодяи. Вот, Петр Васильевич, в чем была наша основная ошибка, наше, если угодно, преступление, и Россия не простит нам этого никогда.
Я пытался как-то исправить дело, возможно мне бы это и удалось, но война перечеркнула все мои намерения. Теперь я бессилен и поэтому ухожу. Все это время я как мог оберегал Вас от тех лиц, для которых Вы стали объектом охоты. Через вверенные мне органы я пустил слух о Вашем отъезде за границу, наконец, о Вашей гибели. Но по-видимому, истина все же дошла до злодеев и она вышли на Ваш след. В настоящее время я ничем не могу Вам помочь, революция уже поставила наши органы вне закона.
Петр Васильевич, Вы знаете историю революционного движения в России не хуже меня. От благородства до самопожертвования оно проделало свой путь через весь девятнадцатый век. Теперь все это исчерпало себя. Мораль, нравственность, честь и совесть стали помехой и самые дальновидные отказались от них. Они заявили, подобно средневековым иезуитам: «Цель оправдывает средства», и все моральные принципы были отброшены, и не стало такого преступления, через которое они бы не решились перейти. И наша вина в том, что этому способствовали мы—мы действовали против них не выбирая средств, и они отплатили нам тем же.
Я ухожу, меня не станут преследовать, потому что у меня нет того, что есть у вас. Дайте им понять, что вы действительно ликвидировали архив и уезжайте за границу. Там по известным каналам вы сможете найти меня. Уверяю Вас, что с моей стороны Вам будет оказана любая помощь.
Сообщаю Вам некоторые данные, которые мне удалось установить. Как Вы знаете, «Виктор» был разоблачен, это произошло потому, что он отказался примкнуть к тайной организации злодеев-провокаторов. «Виктор» догадался о существовании такой организации, он видел Вашего двойника.  Очевидно, злодеи знали, как он Вам предан. Именно опасаясь того, что он может сообщить о них полиции, ими и было организовано его разоблачение. «Виктор», несмотря на то, что имел огромный авторитет в партии, но злодеи предложили ему покончить с собой и он сделал это. Однако, у меня есть основания предполагать, что «Виктор» убит.
«Феня» получил задание дезинформировать Вас, но не справился. Он раскрыл двойника, который пытался завербовать его в свою организацию, но «Феня» отказался сотрудничать с кем бы то ни было и решал исчезнуть, то есть порвать все связи и с полицией и с двойником. Уйти ему не дали, и «Феню» решено было убрать. Так закончил свою биографию лучший агент полиции в рядах социал-демократов.
Агент наружного наблюдения Некрасов действительно впустил к себе на квартиру Вашего двойника. Тот пытался завербовать его от Вашего имени и поручил ему убить меня. С какой целью он сделал это, пока остается загадкой. Однако Некрасов распознал двойника, за что был убит им на месте. Та же участь постигла и филера Степанова. К нему домой заехали трое: один—неизвестный, другой—Ваш двойник, а третьей была дама—некая Лазарева Маргарита Сергеевна, убитая позже своими сообщниками. Эта дама использовалась ими для близких контактов с нужными людьми. Она должна была увлечь Степанова и, с благословения двойника, потребовать убить меня. Степанов отказался. Тогда, боясь, что он их разоблачит, они повезли его якобы к убийце Некрасова, по пути он был удушен ими и утоплен в Неве.
Следы убийства Министра Внутренних Дел ведут наверх, именно оттуда поступило указание убрать его. Видимо кому-то был невыгоден тот курс реформ, который он проводил. Генерал Выжигин получил секретное указание не препятствовать покушению.
И еще, Ваш агент, с которым Вы встречались перед свиданием с «Виктором», и есть двойник, только не думайте, что это «Штурман». Последнего уже давно нет в живых. Двойник действовал под его псевдонимом. Кто он и каково его настоящее имя до сих пор не известно, но это самый опасный тип.
Вы мне как-то говорили о Нечаеве и хотели внедрить в революционные организации его Катехизис, но они опередили Вас. Нечаевский Катехизис послужил для них основой, а их свод правил во многом превзошел нечаевский, прежде всего своей аморальностью.
Вот, пожалуй и все, что я хотел Вам сообщить. Послушайте моего совета, уничтожьте ключ и уходите, пока не поздно.
Прощайте и пусть поможет Вам Бог.
Гаранин»
Состояние опустошенности и горя, отчаяния и бессилия, предчувствие беды и ощущение надвигающейся катастрофы— вот все, что осталось после прочитанного. Он скомкал письмо и бросил его на стол, потом снова взял, достал спички и поджег. «Трус, предатель, карьерист, ничтожество, -- тихо прошептал он, глядя, как языки пламени медленно пожирают бумагу.—Вы не хотели меня и не понимали, а теперь задним числом вспомнили, да поздно, господа, сегодня решать не вам.  Мы проиграли... Нет, господа, я не проиграл, потому что не довел свою игру до конца, а вот вы оказались в проигрыше. Вы как пришли в Департамент дилетантами, так ими и остались, хотя и учились у меня. Жаль... Но вы даже не умеете проигрывать. Вы бежали как крысы с тонущего корабля, спасая свои собственные шкуры, свою ничтожнейшую жизнь. И вы хотите, чтобы Зубов тоже побежал вслед за вами в теплые места, а вы уж посмотрите—жалеть его или проклинать. Но вы ошиблись, Зубов честь свою не растратил на карьеру...  Ладно, Бог вам судья.
Он разрезал второй конверт.—Интересно, от кого сие послание пришло в такую глушь?..
«Господин Зубов, ваше время прошло, -- так бесцеремонно, с места в карьер, начиналось это послание, -- Вы загнаны в берлогу и выхода у вас нет. Но вначале все по-порядку.
Итак, вам пишут те, с кем вы так долго и безуспешно боролись. Вы оказались, надо отдать должное, достойным противником. Но ваши методы устарели, не поспевают за бегом времени, и теперь это анахронизм.
Мы впервые напомнили о себе, подбросив манекен на седьмую конспиративную квартиру. Кстати, обратили ли вы внимание, как он был похож на вас. Манекен не был маскарадом, но предупреждением. Кстати, оно было достаточно тонким, чтобы вы его поняли и вам пришлось долго ломать голову и трястись от страха, совершая при этом одну глупость за другой. При всем вашем хладнокровии и способности аналитически мыслить, вы не сумели решить простую задачку. Вы заплутались, были выбиты из колеи, но мы стояли только в начале славных дел.
Зубов, вы даже не представляете, как велик ваш дар, вы—талант и, несомненно, великое будущее и генеральская карьера—вот самое малое, что могло ожидать вас в будущем. Но талант надо сдерживать, иначе он, создав великое творение, из-за присущего ему чувства вечного неудовлетворения, может его разбить или изуродовать. Мы не мешали Вам, пока Вы создавали широкую сеть внутренней агентуры и внедряли ее в революционные партии—это была работа на нас. Но когда вы сделали самое основное—заложили фундамент могущественной системы слежки и провокации, мы сказали: хватит, этому необходимо положить предел. Вы не знали об этом и стремились управлять своим детищем, вы хотели управлять не только революцией, но и историей. Не слишком ли этого было много всего лишь для одного, Зубов? Да, очень много. Мы решили, что с Вас достаточно и того, что вы изобрели, остальное— наше дело. Зубов должен был уйти с арены и не мешать нам.
Среди нас, господин Зубов, иуд, были и свои иуды, пришлось не дожидаться, пока они повесятся сами, а отправить их на тот свет раньше. У нас нет ничего общего с идеологией христианства. Одним из предателей и был ваш лучший агент, действовавший под псевдонимом «Феня». Он оказался очень строптивым и никак не хотел делать то, что ему велели.  «Феня» не покончил с собой, хотя вы поверили в это.
«Ложь, -- подумал Зубов, -- я знал это с самого начала.»
У вас был помощник менее талантливый, но более дальновидный, чем вы. Это господин Гаранин. Раньше, чем вы, от догадался о нашем существовании. Он много раз пытался убедить вас в том, что дело обстоит гораздо серьезнее, но вы не придавали этому значения. Мы сделали все возможное, чтобы он оказался у вас под подозрением, и он, по сути, отстранился от дел, а вы остались в полном одиночестве. Но Гаранин должен был умереть, такие люди слишком опасны для нас. Мы решили это поручить филеру Некрасову, но он оказался малодушен, впрочем, как и все в вашем ведомстве. Не помог нам и его дружок, филер Степанов. Что ж, если зверя нельзя убить, его можно приручить. Но Гаранин, действительно, честный офицер, и нам с ним пришлось долго повозиться; он получил чин генерала, стал во главе охранки, имел хороших женщин, деньги, и в конце концов, допустил досадный промах, на чем и был пойман нами. Гаранин охотно пошел на сотрудничество, мы согласовали наши действия и продолжали осуществлять ваш план, но не в интересах полиции, а в наших. Гаранин был, правда, очень несговорчив, когда мы требовали достать нам так необходимые документы. Он согласился только воздействовать на вас, но вы были слишком упорны, только всему приходит конец.
Господин Зубов, вы слишком идеализируете этот мир, вы не знали, или не хотели знать, какие ничтожества окружали вас.  Адъютант Акулин—полнейшая тупица и прохвост. Нет, он не был предателем, просто он очень любил свое начальство, конечно то, что стоит чином выше вашего, например, генерал Выжигин. Граф окончательно запутался в долгах и интригах, он очень любил женщин и взятки, он допускал подлоги, клеветал, он был настоящим исчадием ада. Стоило только узнать об этом, собрать материал и начать использовать его, как генерал стал вашим врагом и нашим другом, хотя он так и не понял, на кого работал, тупица. Не думайте, Зубов, у него, конечно, была дворянская честь, но служба в полиции привела к ее потере—ваше ведомство, Зубов, развратило пол-России и генерал Выжигин был, увы, не последним, кого постигла эта участь.
Но вас, Зубов, надо было жарить на медленном огне. Как же сделать это, не вторгаясь в вашу личную жизнь, и мы ворвались в нее. Для нас нет запретных зон. У вас была женщина, кстати, и ничего больше. Как и все женщины, она была слабым существом и требовала к себе особого внимания, а вы, в силу своей занятости, уделяли ей слишком мало времени.  Женщины этого не любят и не прощают. Вы думали, у нее никого нет, что она полностью принадлежит вам, ведь вы спасли ее от каторги, содержали, покупали дорогие наряды и прочее, но вы ошибались. У нее было много других мужчин, но она хорошо играла роль верной любовницы. Подаренный вами перстень она подарила действительно любимому человеку. И перстень, и этот человек сослужили нам добрую службе. Вспомните, Зубов, молодую даму, с которой вы как-то случайно познакомились в ресторане, у нее на руке был ваш перстень, он и стал тем магнитом, который притянул вас к ней. Вы опытный полицейский, и на этот раз ничего не вышло. Спасая жизнь нашему товарищу, мы заплатили жизнью этой дамы, хотя она так много сделала для нас. Если бы вы, Зубов, были менее талантливы, менее осторожны, вы бы уже тогда отдали нам искомое, ведь Лазарева была любовницей Выжигина, а на вас очень трудно, просто невозможно было собрать компрометирующий материал. В тот раз представился идеальный случай, но вы разгадали наш замысел. Что ж, вы достойный противник, и вам не обидно проигрывать. Лазарева погибла, но потеря не велика и не стоит на этом останавливаться.
Свою службу должна была сослужить и ваша любовница, и к ней пошли вы, то есть наш человек в вашем облике, как видите, мы и это умеем делать. Она не захотела выполнить наше поручение, потому что не любила вас, за это и поплатилась жизнью. С мужчинами мы работаем, с женщинами обращаемся, как с вещью. Глупость, самая обыкновенная глупость свела ее в могилу. Вы очень переживали, и наш человек там, на кладбище, разделил с вами горе. Смерть вашей любовницы была сильным ударом, но вы перенесли его, доказав, как высоко вы парите над такими жалкими понятиями, как жизнь и смерть.
Везде, где вы были, ступала наша нога, правда, иногда нам это не удавалось, тем не менее, мы знали о вас все. Но вы великий конспиратор, вам удалось исчезнуть. Все эти годы мы долго и безуспешно искали вас. Самое большое, чего нам удалось достичь за это время, была ваша конспиративная фамилия. Достаточно было знать это, теперь мы знаем, где вы скрываетесь. Круг замкнулся, вы в ловушке.
Не сегодня, так завтра произойдет революция. Нет, не та, что привела к власти это жалкое, боящееся крови, Временное правительство, следующая революция станет нашей дорогой к власти. Поверьте, мы обладаем достаточными силами, чтобы ее захватить. Вожди и партии, деньги и программы—все это в наших руках. Теперь нам нужна только власть, власть, не ограниченная никакими законами—вот наша цель. Но чего мы хотим от вас, Зубов? Пора сказать и об этом.
Зубов, вы совершили ошибку, приготовив для себя ключ к секретной картотеке и собрав самые ценные материалы на агентурную сеть в революционных партиях. Почему ошибку? Не будь этого, мы давно бы оставили вас в покое, и вы доживали свои последние дни где-нибудь за границей или в России, но жили бы открыто, а не как загнанный зверь. Вы уже догадались, что нам нужен собранный вами материал и мы предлагаем обмен. Материал вы передаете нам, мы оставляем вам жизнь, полную безопасность, а в перспективе, и государственный пост. Вы ценный работник, а нам уже сочувствуют те, кто еще вчера преследовал вас. Все это время мы давали вам понять, что нам нужен материал, вы лично интересуете нас во вторую очередь, но вы по-прежнему строптивы, взяв на себя больше, чем можете вынести, вы уже надорвались. Вы можете спросить, почему мы не предлагали вам такой обмен сразу? Что ж, постараемся ответить. Во-первых, до революции было еще очень далеко, ее надо было готовить.  Во-вторых, мы надеялись получить материал из других источников, но вскоре мы поняли, что самое ценное хранится у вас. И наконец, в-третьих, вы нужны нам, как будущий ас нашей разведки, которая, как вы уже догадались, действует в настоящее время. Вы нам необходимы живым. Но, если вы не согласитесь, мы вынуждены будем совершить самое страшное.  Хочется верить, что этого не произойдет, что возобладает ум, а не чувство.
Со дня на день к вам придут наши люди, отдайте им материал и мы вас не забудем.
Ваши доброжелатели»
-- Бесы! Бесы! -- выкрикнул Зубов, -- Что вы хотите сделать с Россией?! Вы хотите надругаться над ней! Не выйдет у вас!
Он вскочил из-за стола и начал рвать письмо на мелкие кусочки.
-- Вот вам, вот, вот, вот! Меня купить? Я верой и правдой служил Государю! Государю и России—больше никому! Зубов не был предателем, он не продается, и вам его не купить! --

Клочья бумаги летели над столом, падали на пол, кружились в беспомощном хороводе.
-- Я ничего вам не отдам, ни одного листа, ни одного имени.  Вы хотите получить материалы и замести следы; чтобы все считали вас умными и честными, чтобы все ваше прошлое было овеяно романтикой революционной борьбы, чтобы вы выглядели мучениками освободительного движения—не выйдет! Пусть ваше прошлое будет темным, пусть вы создадите легенды, но о нем рано или поздно узнают, и правда восторжествует. Пусть ваша жизнь пройдет в вечном страхе за то, что вас могут разоблачить. Вы—иуды, провокаторы, убийцы, вы—гнусные твари, хотите стать незапятнанными вождями, захватить власть и управлять Россией, лишив ее Государя, веры, истории, будущего. Вы хотите быть честными, вы хотите быть ее совестью, бесы! Будьте вы прокляты! Я ничего вам не отдам, ничего!
Он бросился в угол горницы, где висела большая, почерневшая от времени икона Николая Угодника, там тихо мерцала лампада.  Он приблизился к образу чудотворца и упал на колени.
-- Господи, помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих, изгладь беззакония мои. В особенности омой меня от беззакония греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе одному согрешил я, и лукавое перед очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем. Вот я в беззаконии зачат, и во грехах родила меня мать моя. Вот Ты возлюбил истину в сердце, и внутрь меня явил мне мудрость. Окропи меня иссопом, и буду чист, омой меня, и я буду белее снега. Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости, Тобой сокрушенные. Отврати лицо твое от грехов моих, и изгладь все беззакония мои.  Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня. Не отвергни меня от лица Твоего, и Духа Твоего Святого не отыми от меня. Возврати мне радость спасения Твоего и Духом владычественным утверди меня. Научи беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся.  Избави меня от кровей, Боже, Боже, спасения моего и язык мой восхвалит правду Твою. Господи! Отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою. Ибо жертвы Ты не желаешь, я дал бы ее; к всесожжению не благоволишь. Жертва Богу дух сокрушенный, сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже...
Он стоял на коленях перед образом и истово молил Господа простить его. В этом исхудавшем, бородатом, со впалыми огненными глазами человеке трудно было узнать бывшего руководителя политического сыска, полковника Зубова. Касаясь своим высоким лбов грязного, давно не мытого пола, он бил поклон за поклоном и шептал хриплым голосом молитву, пока не повалился у подножия иконы, лишь дышал глубоко, то задыхаясь, то вновь выдыхая застоявшиеся потоки воздуха, как птица, уставшая от долгого полета.
Сколько пролежал он на полу—Бог знает. Стало смеркаться, последние поленья в печи давно прогорели и сквозняк гнал по горнице клочья разорванного письма, шевелил какие-то бумаги, разбросанные после обыска. Стояла мертвая тишина, только под образом чудотворца еле слышно потрескивала лампада. И вдруг, откуда-то издалека к нему долетели обрывки голосов.
-- Идут! -- сказал он вслух.—Неужели идут? -- он приподнял голову и прислушался.
Где-то журчал под снегом первый весенний ручей, щебетала какая-то лесная птица, да звонкие капли падали с крыш.
Он нехотя поднялся с пола и подошел к окну: почерневший снег, темная стена леса, одинокие ближние сосны, край голубого неба и никого.
« Там станция, -- глядя в сторону леса, подумал он, -- ждать их надо только оттуда. Голоса? Опять? Показалось... нет, я точно слышал.
Он отошел от окна, остановился возле стола, на минутку задумался, потом достал револьвер и бережно положил его на стол.
-- Боже, ты есть, ты видишь все, покарай их, не допусти, сохрани Россию, не дай совершиться насилию. Ты ведаешь, как страшны они—посланцы антихристовы идут, спешит сатанинское воинство, всем миром владеть желает. Ты ли допустил их за грехи наши, Боже? Велики, велики прегрешения наши, но неужто не простишь и покинешь чад своих, на расправу антихристу оставишь? Но воззри, ведь мир наш в прах обращается и зори кровавые... за что, Господи, ты на нас так прогневался?
Вновь обрывки голосов долетели до его слуха, и теперь их нельзя было не услышать. Он бросился к окну и увидел, как на краю леса появились три темные фигуры.
-- Прости, Господи, прости... Ты не можешь, не должен допустить их.—он бросился к печи, где еще тлели рубиновые угли, схватил полено и стал заталкивать его в печь.—
Гори, гори жарче, -- шептал он, глядя, как пламя пожирает сухое дерево, и в его огромных и ужасных глазах видны были отблески огня. Он бросил еще несколько поленьев, дождался, пока они разгорятся и повернулся лицом к иконе.
-- Если ты не остановишь их, тогда есть ли ты? -- глядя в темный лик чудотворца, спросил он, -- Молчишь? -- Мигнула лампада и треск сучьев, как выстрел донесся с окраины леса.  Зубов кинулся к окну и увидел тех троих, они медленно подходили к дому.
-- Бесы! Будьте прокляты! -- крикнул он и бросился к иконе Николая Чудотворца. От ветра, несомого им, потухла лампада.
Он схватил икону обеими руками и, подняв ее высоко над головой, со всей силы ударил об пол. Образ раскололся на две половинки и оттуда вывалилась папка с бумагами. Он поднял ее, стер рукавом мелкую щепу, затем быстро подошел в печи, развязал золотистые тесемки и вынул из папки бумаги и белый конверт, запечатанный сургучом. В огонь полетели настоящие имена и псевдонимы, самые важные секретные донесения агентов и расписки в получении гонораров, личные сведения на агентурный генералитет, списки, списки, списки и списки своих агентов. Языки пламени жадно облизывали белую казенную бумагу. Наконец, в его руках оказался только один конверт, он разорвал его с одного края и вынул самое ценное, что у него было — ключ к секретной картотеке. До сих пор Зубов верил, что картотека не уничтожена и ключ еще может помочь раскрыть ее тайну. На какое-то мгновение он заколебался, не решаясь предать ключ огню. «Это стоит жизни», — подумал он и тотчас же просил бумаги в огонь.
Через несколько минут все было кончено, секретный архив Зубова перестал существовать. В руках осталась только папка для бумаг, ее он не стал предавать огню и небрежно бросил на стол. Он еще раз выглянул в окно, но никого там не увидел.  Он сел за стол и положил на него руки. Револьвер, холодно поблескивая вороненой сталью, лежал перед ним.
«Жил или не жил?» — спросил он у себя, но не успел ответить на этот страшный вопрос—в дверь настойчиво постучали.  Вздрагивающей рукой он взял револьвер, взвел курок и приставил ствол к виску...
Сухой одиночный выстрел совпал со скрипом открывающейся двери. Он взметнулся от выстрела и ткнулся лицом в стол.  Пуля оставила маленькое входное отверстие, из которого медленно змеилась темно-вишневая кровь. Далеко выброшенная правая рука, так крепко сжимала револьвер, что побелели пальцы.
Черная бездна раскрылась перед ним и поглотила его.
22.08.1991  г. Саратов