Кромкой пропасти

- Я правильно поняла тебя? Ты не идёшь со мной.
  Панков досадливо нахмурился: слова эти были брошены не с той ребячливо-капризной интонацией, к которой он за полтора года успел привыкнуть. Сухо и жёстко вырвались они, сопровождаемые взглядом, полным непримиримой злости.
- Катя, прошу тебя. – Он невольно развёл руками – точно перед неподатливыми присяжными на суде. – Комарова  звонила, заседание перенесли на сегодня. Я никак не закончу к семи.
- Ясно. – Катя прошлась взад-вперёд, с силой вдавливая босые ноги в мягкий ворсистый ковёр. Резко остановилась:
- Саш, по-моему, хватит уже. Я как кошка, которой  хвост по частям режут. Не могу.
  Панков поднялся:
- Не понял.
- Пора разбегаться. Насовсем.
  Он машинально сунул руку в карман пиджака за сигаретой. Остановился на полдороги, вспомнив, что уже лет десять не курит.
- Почему ж это? – Прислонившись к подоконнику, скрестил руки на груди. – Что тебя не устраивает?
- Ты, конечно. Всё остальное в порядке.
- Кто бы сомневался, - хмыкнул Панков, невольно обведя взглядом комнату. Светлая, просторная, с окнами на тихую улицу, она не шла ни в какое сравнение с душной комнаткой над Садовым кольцом, которую студентка Лапина делила с однокурсницей до того, как перебралась к нему. – Ну и чем же я заслужил твою немилость?
- Скорее уж, наоборот, - фыркнула Катя. – Это мне не удалось заслужить хоть толику твоего милостивого внимания. Я для тебя так – тень, пустое место. Вот эта хрень… - Она потянулась к его столу и взяла затрёпанный, весь чёрканный-перечёрканный Уголовный кодекс. – Вот эта хрень тебе в сто раз важнее меня.
  Панков стиснул ладонями край подоконника, пытаясь сдержаться. Не наорать. Главное – не наорать.
- Во-первых, положи. Во-вторых, это моя работа, за которую я получаю деньги, и, заметь, вполне приличные. В-третьих, ты же не думаешь, что я должен за тобой целыми днями хвостом ходить?
- Мне вовсе не надо – хвостом. – Голос её дрогнул, стал тише. Сама она словно съёжилась, обхватив себя руками. – Я просто хочу быть нужной, а у меня не получается, даже в день моего рождения.
- Кать, успокойся. – Он шагнул к ней. – Вечером вернусь, и отпразднуем.
  Она помотала головой, отступая:
- Нет. Я сейчас ухожу.
  Панков провёл ладонью по лбу, запустил пальцы в приглаженную было шевелюру.
- Как знаешь.
  Катя неуверенно замерла, точно ожидая большего сопротивления.
- Что ж ты? – полюбопытствовал он, складывая бумаги со стола в кожаный портфель. – Передумала?
- Передумала бы, Саш. Если бы чуть хуже тебя знала. - С беззвучным вздохом Катя опустилась на диван. – Уходишь уже?
- Ага. – Защёлкнув портфель, Панков направился в коридор.
- Погоди.
  Обернулся через плечо:
- Что такое?
- Отдай мне билет.
  Пожал плечами:
- Возьми, он в куртке. Зачем тебе?
- А ты думаешь, мне не с кем, кроме тебя, пойти на «Норд-Ост»?

  Глухо хлопнула дверь. Ушёл. Конечно, а ты чего, дура, ожидала? Рухнет на колени, осыплет поцелуями и на руках понесёт тебя в театр?
  Катя истерично хихикнула, представив Панкова на коленях. Уж он-то в такой позе сроду не стоял, не то что тётя Лена… С неё тогда всё и началось, вернее, с её беспутного сына Генки, в очередной раз попавшего в историю. По пьяни с ментами подрался, вот и светило лет десять на зоне. Тётя тогда рыдала, заламывала руки:
- Катенька, если его посадят, мне незачем жить! У тебя ведь есть друзья-юристы, посоветуйся, ради бога, с ними! Нам так нужен хороший адвокат – а где взять его?
  Насчёт друзей тётя, как всегда, преувеличивала. Была одна знакомая с юрфака – вместе на шейпинг ходили. Но попытка ведь не пытка.
  Знакомая эта, Олька Барсова, и отвела их с тётей к Панкову в контору. Катя для моральной поддержки шла: тётя ни на секунду не выпускала её локоть, пока Олька успокаивающе бубнила:
- Александр Кириллович у нас криминалистику ведёт, все довольны. И адвокат, я слышала, толковый. Вы не беспокойтесь: разберётся.
  И на ж тебе - разобрался. Генке дали два года условно. Тогда-то, после приговора, тётя Лена и рухнула перед ним прямо посреди зала суда. Он, бедный, не то, что покраснел – пунцовым стал, как виноградина. Катя бросилась ему на помощь – тётку успокаивать. Они её вместе под белы руки до дому провожали: Генка-то к дружкам убежал, отмечать. А потом, отпоив бедняжку корвалолом и оставив под наблюдение соседки, гуляли по городу по темноты, то углубляясь в серьёзные разговоры, то хохоча, точно два подростка.
  Переехала она к Панкову месяцев через семь. Вроде в шутку сказала: «Пора бы нам совместное хозяйство вести, как Шарику с Матроскиным». «Почему нет? – отозвался он, не отрываясь от толстой синей папки, в которой находилось Что-то Очень Важное. – Только, чур, избу потом не пилить».
  Больно надо. Чужого она не возьмёт. Билет – это так, от безнадёги… Но с кем же пойти, в самом деле?
  Лариска? А что, вариант. Очень она любит романтические истории, всякие амурчики-поцелуйчики. Но лучше бы найти спутника мужского пола. Может, Каракозов? С параллельного потока. Тоже Сашка, кстати. С лета клинья подбивает.
  Кнопочки мобильника замелькали под пальцами. Пара гудков – и с того конца прорывается лихорадочное «Алло!»
- Саш, привет. Ты что, стометровку к телефону бежал? Что голос такой запыхавшийся? Ах, подтягивался. Спортсмен ты мой. Спасибо, спасибо… Нет, за уши тянуть не надо, я уже выросла. Слушай, у меня предложение. Хочешь со мной на «Норд-Ост» идти? Да, сегодня в семь. Отлично. Тогда в полседьмого у Дома культуры. И тебе спасибо, солнце!

  Как всегда, на парковке у окружного суда – ни одного свободного места. Поморщившись, Панков свернул во двор. Не хотелось объезжать за километр – дождь хлестал что есть силы вперемежку со снегом, оставляя слезливые разводы на лобовом стекле. О, вот здесь, кажется, можно приткнуть…
  Ветер рванул зонтик, что есть силы – тот надулся, как парашют. Кое-как пытаясь прикрыться, Панков побежал, перепрыгивая через лужи. «Ещё одна головомойка за сегодняшний день», - пришла в голову единственная цензурная мысль.
  А в суде тепло. В суде хорошо. Можно наконец снять вымокшую куртку, провести гребешком по влажным спутанным волосам, противно холодящим лоб, и идти в зал заседаний.
   Что ж такое: помощница судьи в профиль – Катька вылитая. Раньше не замечал.
  Ну и пусть Катька, с ней кончено. Не стоило и связываться. Ей миллион алых роз подавай, а у него на розы аллергия. Так что…
- Прекрасно выглядите, Аллочка.
- Спасибо.
  Девочка смущённо улыбается, и, проходя мимо, словно бы невзначай задевает его рукав ладошкой.

  Центр на Дубровке сияет огнями. Катя поднимается по лесенке под руку с Сашей Каракозовым, крепко прижимая к груди белый букет.
  Днём она отвезла на квартиру к тёте Лене с дюжину платьев, два свитера, джинсы, плеер и зубную щётку. Никаких объяснений давать не пожелала, буркнула: «Расстались» - и всё. Потом крутилась у зеркала, перемерила всю дюжину, час билась над причёской… Дождь едва всё не испортил.
  Но сейчас она королева, и как верный подданный, склоняется к ней Каракозов. Сыплет комплиментами, улыбается, обмахивает её программкой, как веером: душно очень. В зале посвежее. И места самые хорошие: третий ряд, по центру.
  Панкова давно пора забыть. Как она могла потратить столько времени на человека, который клиентами своим советовал ставить в спальне скрытую камеру перед тем, как заняться сексом с незнакомой женщиной, дабы потом она не могла заявить об изнасиловании и раскрутить их на деньги?
  Гаснет свет.
 
  …Господи, ну зачем она сюда пришла! Каждое слово со сцены – как удар под дых. Да ещё Каракозов со своими комментариями.
- Кать, слушай, прикольно-то как! У героев имена, как у нас. Знак судьбы, а?
  Имена, да.
  Она крепче сжимает губы и запрокидывает голову, не давая вытечь слезинке. В ушах звенит:

В душе моей холодный снежный ком,
И греюсь я последним угольком,
Но тлеет он едва-едва...
Прощенья нет ошибке роковой,
Не вправе я считать себя живой,
Пока моя любовь жива.
 
  Катя сцепляет пальцы, врезая ногти в ладони. Каракозов тянется погладить её плечо – отстраняется.

Любовь моя, что столько лет была
Защитой от неверия и зла,
Любовь, любовь,
Которую я предала.

  Предала, предала…

- Судебное следствие объявляется законченным.
  Стукнув молоточком по столу, судья Матвеева направляется к двери. Собирает бумажки круглый, будто шарик, прокурор, конвойные выводят из клетки подзащитного. Десятый час уже, засиделись. Панков не сразу попадает в рукава куртки, берёт портфель… Домой неохота – а куда ещё? Выспаться надо.
  В тёсном коридоре уныло мигает зелёная лампочка, от голых стен гулко отдаются шаги. Так, к следующей среде подготовить речь. Ему есть что сказать, и он скажет. Но сначала – спать.
- Инна Константиновна, Александр Кириллович! Вы слышали? Жуть какая!
  Цокот каблучков молотит по ушам. Матвеевская помощница растрёпана, глаза блестят… Ну и что за сногсшибательную сплетню принесла на хвосте?
- «Норд-Ост» захватили! – выпаливает она со смешанным чувством ужаса и восторга.
- Аллочка, Аллочка, поспокойнее, - укоризненно качает головой судья. – Какой «Норд-Ост», кто захватил?
- Да мюзикл! Я сама его на прошлой неделе смотрела! В Центре на Дубровке. Там сейчас и актёров, и зрителей в заложниках держат. Чечены, представляете? Требуют закончить войну. Да вы телевизор включите! Сейчас везде только об этом и говорят.
- Господи, что творится… - вздохнула судья. – Можно подумать, у нас дикий аул, а не столица. В Грозном и то спокойнее. Занесёшь мои бумаги в кабинет? А то я очень тороплюсь. Всего доброго, Александр Кириллович, до завтра.
  Панков молча кивнул.
  Проводя коллег взглядом, опустился на лавку, ощупью вынул мобильник. Заледеневшими пальцами набрал номер.
  Несколько клейких секунд – и на том конце провода механически потрескивает: «Аппарат вызываемого абонента отключён или находится…»
  Отбой.
  Да нет, может, она ещё не пошла. Она могла психануть, передумать. Какой там у тётки телефон?
- Алё! Елена Ивановна?
  Сквозь шуршание и треск он слышит короткий резкий всхлип и понимает: это всё.
- Саша… Саша, она ушла. Туда, на спектакль, с парнем каким-то. Я звонила ей пять минут назад. Она взяла трубку, сказала: «Тётя, прости, я…» И оборвалось. У неё телефон отобрали! Она там сейчас, среди этих… нелюдей…
- Так, хватит. Я сейчас приеду. За новостями следите.
- Нет-нет! Я уже одеваюсь. Еду туда. Моя Катенька – у террористов, а я буду сидеть?!
  Панков прикусил язык, не давая сорваться с губ самому последнему мату.
- Елена Ивановна, вы ей ничем не поможете. Здание наверняка оцеплено – вас просто не пустят.
- Всё равно! – стоном отдалось в ушах. – Я буду рядом. Я буду молиться за неё.
- Дома молитесь! – рявнул Панков. Поздно: тётка положила трубку.
  Да что ж такое.
  Подошёл к окну, прижался лбом к холодному запотевшему стеклу. Ни огонька.
  Катя. Катька, чтоб тебе день и ночь икалось! Жива ли ты?
  Грёбаный суд. Грёбаная Матвеева со своим вечно меняющимся расписанием. Почему не плюнул, почему не пошёл на спектакль?
  А что бы изменилось? Что он, сорвал бы планы этих выродков?
  Да хоть закрыл бы собой в нужную секунду. Пусть бы в него – со всей дури, из двух стволов. Только не в неё.
  Катя!
  Телефон теперь куда-то сунул, не найти. А, вон, под лавкой…
  Едва стоит согнуться, спину простреливает острой болью. Сводит лопатки. Панков с усилием распрямляется, сжимая в потной ладони «Сименс».
  Да возьми же ты трубку, урод. Возьми…
- Алё, Денис Геннадьевич? Панков беспокоит.
- Слушаю, - донёсся до него хриплый бас. – Стряслось чего?
- Я насчёт «Норд-Оста». Там сейчас в заложниках мой знакомый.
- Вон оно что… Ничем не могу помочь. Наши сейчас пытаются выйти на связь с террористами – пока безуспешно. – Майор ФСБ Филимонов помолчал и как-то коротко, резко выдохнул. – Нутром чую: не выйдет ничего, штурмом надо брать.
- И плевать на трупы?
- Трупы мы ещё вернее получим, если будем тянуть. Как зовут твоего знакомого?
- Екатерина Лапина.
- Я попробую что-нибудь разузнать.
  Панков уткнулся затылком в голую шершавую стену.
- Заранее спасибо.
- Ладно, не благодари…

  Дождь перестал. Минуту назад, пять, десять – Панков не заметил. Он не взял машину, не поехал домой – и на Дубровку не поехал. Сколько времени уже так нарезал круги по центру?
  Если что, Филимонов позвонит. А сидеть, уткнувшись в экран… С утра к нему психиатричку вызовут, не иначе.

  ...Тонкие тёплые пальцы проворно обматывали вокруг его шеи колючий шерстяной  шарф. Саша вздрагивал, ёжился:
- Не хочу. Чешется, аж сил нет.
  Быстрый поцелуй в пылающий от жара лоб:
- А ты терпи. Тридцать восемь и пять – это не шутка.
- Ерунда, - кривился он. – Завтра на работу пойду.
  Тихий щекочущий смешок прямо в ухо:
- Пойдёшь, конечно. Поэтому сегодня надо полечиться. Ну-ка… - зашуршала пакетами. – Это тебе тётя Лена передала, чтобы ты поправлялся скорее.
  На банку малинового варенья Саша глянул с интересом.
- А что, я чайку бы попил.
- Щас!
  Только и взметнулись за её спиной полы китайского алого халата.
  Саша прикрыл глаза: от жара веки наливались свинцом. Футболка нещадно липла к коже, да ещё этот шарф… Не выдержал, рванул узел на себя.
- Что ты делаешь? – укоризненно выдохнула Катя. Поставила дымящуюся чашку на тумбочку, присела рядом. – Дай, поправлю. Тебе тепло нужно.
  Он хотел возразить, но собственный нос предал: не дал вымолвить ни слова громким «Аап-чхи!»
- Будь здоров.
- Да уж, не помешало бы…
  Горячий чай обжёг больное горло, Саша  поморщился.
- Ложку дай.
- Вот, я принесла.
  Так-то лучше, мелкими глотками… Сладкое тепло, разливаясь внутри, нежит, убаюкивает. Катя подвигает подушку.
- Ты приляг. Нужно выспаться, и всё пройдёт.
- Мне ещё дело прочесть, двенадцать томов… - сонно бормочет он, покорно пристраиваясь под толстым пуховым одеялом. И сквозь подступающую дрёму сильнее прижимает горячий лоб к тонким прохладным пальцам.
  Пальцы пахнут летом.

  ...Мобильник надрывно взвыл, Панков торопливо полез под молнию кармана.
- Слушаю.
- Саш, с террористами ведутся переговоры. Они отпустили двадцать шесть человек – твоей Лапиной среди них нет.
- Можете что-то сделать? Чтобы её отпустили?
  Филимонов невесело фыркнул.
- Как ты себе это представляешь? Я даже не вхожу в руководство операцией.
- Понятно. Что ещё?
- Пятеро сбежали. Артисты.  Наверху медлят, не хотят предпринимать активных действий. Торгуются с Бараевым. Мы пока даже не знаем точно численность террористов. – После паузы Филимонов грустно, устало добавил:
- Такие дела.
- Спасибо, Денис Геннадьевич. Держите меня в курсе.
  Палец скользнул на кнопку «Отбой».

  Он смотрел вниз, в темноту. Ветер нёс в лицо затхлую сырость с воды. Ноги давно промокли, в горле начинало першить, но он всё стоял, перегнувшись грудью через перила.
  Он подождёт Катьку. Пусть она придёт и заохает, отчитает его. Потащит домой, запихнёт под горячий душ, укутает в этот злосчастный шарф. А потом уложит на диван, на тридцать три перины тёти Лены, и вытянется рядышком, щекоча частым дыханием его грудь.
  Он даже, может быть, наутро пошлёт на три буквы суд, и прокуратуру, и всех клиентов, и они вместе пойдут бродить по Москве. Как тогда. Когда-то.
  Ты только вернись, чучело гороховое, курица, дура с кукольными глазами…
  Катюшонок, вернись.

…Едва включился свет, возвещая антракт, она поднялась и быстрыми шагами направилась в коридор. Каракозов – растерянный, недоумевающий – двинулся за ней.
- Кать! Кать, куда ты?
  Не обернулась, на ходу доставая номерок из сумочки.
- Да постой!
  Рванувшись, схватил её за руку.
- Саш, прости. – Вскинула на него блестящие от слёз глаза. – Мне правда лучше уйти.
- Да в чём дело-то? – с досадой выпалил он. – Что стряслось? Спектакль не нравится – так давай в другое место пойдём.
- Нравится. – Она резко потёрла ладонью веко, забыв, что размазывает тени. – Очень нравится. Но у нас с тобой ничего не выйдет, прости.
- Да почему? – Голос едва не срывается на крик. Он трясёт её руку так, что она морщится от боли – беззвучно. – Сначала ты меня срываешь из дома, твердишь, что соскучилась, а теперь выбрасываешь, как… Как обёртку от конфеты!
  Глухо выдавливает:
- Я тебя не использовала. И не хочу использовать. Ещё раз прости.
  Разворачивается и медленно, тяжело ступая, идёт к противоположному выходу.
  Убил бы, честное слово.
 
  Кате всё равно. По-свински поступила с Каракозовым – а как иначе? Она просто не должна была с ним идти.
  Дождь режет лицо, ботинки хлюпают по лужам, под лакированную подошву начинает просачиваться ледяная вода. Ноют ладони, расцарапанные в кровь.
  Кровь. Не иначе, она виновата. Горячая, упрямая хохлацкая кровь бабки Ганны стукнула в голову – и вылетели слова. Таких слов назад не возьмёшь.
    Мимо с рёвом проносится заляпанный чёрный джип. Сердце глухо бухает где-то в районе пяток: не зацепил на волосок, наверное.
  Едва отшатнулась, прижалась к стене – второй.
  Катя проводит рукой по мокрому лбу. Бурчит: «Пьянчуги», - и бредёт дальше.
  Собственно, всё равно, куда брести. Только не к Сашке: уходя – уходи. И не к тётке с её квохтаньем. Подруги тоже начнут выспрашивать, вздыхать, лезть с советами…
  А на улице холодно, как ни странно. Только сейчас заметила, когда левый ботинок в очередной раз хлебнул грязи.
  Прямо напротив – неоновая вывеска: «Кафе Осьминожка». Там, по крайней мере, сухо и чисто, думается Кате. Она сворачивает к переходу.
  …Всё неимоверно чужое, далёкое и расплывчатое: клетчатая скатерть, букет васильков в вазочке, ажурный передник официантки. Напиться бы – но имеется уже такой опыт. К больному духу прибавится больное тело. Поэтому чашку кофе, пожалуйста. Да-да, без сахара. И счёт.
   Катя лезет в сумочку за кошельком и невольно упирается взглядом в пылающий экран. Тринадцать пропущенных вызовов – неужели Каракозов?
Тётя Лена. Ей-то чего понадобилось?
- Алё. Тёть, прости, я мобильник на беззвучный поставила. Что стряслось? Алё. Ты меня слышишь? Алё!
  Ничего. Глухой чёрный экран. Разрядился, видать.
 Ну и ладно. Катя принимается за горячее терпкое пойло.
   Она цедит по глоточку, время от времени вскидывая взгляд на круглый чёрный циферблат. Ещё только пол-одиннадцатого – и часу не прошло. Ещё можно сидеть и сидеть.
   Пробегающая мимо официантка роняет синенькую книжечку – бумажки разлетаются по полу. Она нагибается, торопливо шарит рукой, и Катя видит, как вздрагивают худые плечики.
- У вас что-то случилось? – спрашивает меланхолично, ожидая в ответ резкое «спасибо, ничего» - или душещипательную любовную историю вроде её собственной.
  Но голубые глаза блондиночки до краёв полным мучительным страхом.
- Да. Вы извините. У меня сестра гримёршей работает в Центре на Дубровке.
- И что? – Катя вопросительно хмурит брови.
- Вы не знаете? Его террористы захватили…

  Ну где же эта остановка, где?
  Катя летит, не разбирая дороги. Домой, скорее домой. Она давно уже должна была выйти к дороге  - или к метро, если, конечно, оно ещё работает. А вот заплутала в лабиринте дворов. Потерялась.
  Надо было у этой девочки в кафе попросить телефон. Позвонить, сказать, что с ней всё хорошо, что она жива, что сейчас вернётся… Здесь и просить некого. Дома глядят тёмными слепыми окнами, в синильном мерцании фонарей – ни души. За каждым углом затаилось по тени – вот-вот набросятся, вонзят когти.
  Вздрогнув всем телом, Катя ускорила шаг. Едва не свалилась в полуоткрытый люк, обогнула покосившуюся лавочку – ложе бомжа, и вырвалась к мосту.
  Там, у самых перил, какой-то человек. И ей, готовой взвыть от страха и одиночества, всё равно уже, маньяк он там или не маньяк. Она в секунду перебегает пустую дорогу и негромко кашляет.
- Извините, можно вас спросить?

- Катя, - выдавливает он хриплым шёпотом. И хватается рукой за перила так, что перекладина прогибается и скрипит.
  Она молча глядит в его лихорадочно пылающее лицо распахнутыми глазами – и так же, не проронив ни звука, кидается, зарывается щекой в мокрый воротник его куртки.
  Жёсткие сильные руки обвили, стиснули так, что, кажется, вот-вот хрустнут рёбра  - но она только судорожно выдыхает, прижимаясь ещё сильней.
  Тёплой волной к уху:
- Ты всё-таки сбежала.
- Да, сбежала, сбежала, - шепчет она, захлёбываясь слезами. – Сбежала от него, он мне не нужен, никто больше…
- Подожди. – Жёсткие  подушечки пальцев приподнимают её подбородок. – А террористы?
- Да не было никаких террористов… То есть я не видела… Я ушла раньше, и злилась, и не хотела тебе звонить. Я даже не знала ничего.
  В водоросли волос на затылке зарывается его обжигающе-горячая ладонь. Ближе. Ещё ближе.
  Его судорожно сдерживаемое дыхание касается её губ, язык неспешно стирает горько-солёные следы на щеках.
  Она тянется к его губам – впиться, слиться, впитать его всего, без остатка. Рука скользит ей под куртку, гладит дрожащие худенькие плечи, скользит вниз, к груди, легонько сжимает сквозь шёлковую ткань острый сосок. Катя потерянно стонет, подаётся к нему всем телом, вжимаясь бёдрами в его обтянутый джинсами пах.
- Кать, - хрипло выдыхает он. – Я не могу так… Я тебя прямо здесь…
  В кармане подаёт голос мобильник. Панков прикусывает губу, сдерживая рвущиеся наружу ругательства.
- Алё. Денис Геннадьевич? Ещё пятерых отпустили, говорите? Отбой. Да, всё уже в порядке, друг мой нашёлся. Спасибо вам. Да-да, всего хорошего.
  Она опускает голову ему на плечо:
- Так ты искал меня.
- Да я чуть с ума не сошёл! – фыркает он. – Фиг ты ещё куда пойдёшь без меня.
  Обескровленные холодом губы изгибаются в довольной улыбке:
- А ты иди со мной. И я буду только счастлива.
- Замёрзла совсем… - Он растирает её пальцы в ладонях, подносит ко рту, слегка покусывает подушечки.
- Как будто ты не замёрз.
- Чёрт, а машина возле суда осталась. Далеко идти. Такси сейчас не дождёшься.
- По-моему, тут рядом какая-то гостиница. Пойдём поищем. Только тёте сперва отзвонюсь.

В полуоткрытую форточку рвётся ночная свежесть. Он глотает её жадно, отчаянно, стаскивая на ощупь в полутьме узкое платье с влажной Катиной спины.
- Оставь так, - шепчет она сквозь стиснутые зубы. – Скорей уже…
  Ещё раз – вверх. Треснуло всё-таки... Плевать.
  Накрывает её собой, оперевшись на локти, вытянувшись. Губы скользят вниз, вдоль тоненькой венки на шее, где часто-часто колотится пульс. Ещё ниже – кожа гладкая, вожделенно-прохладная… Коснуться кончиком языка твёрдой горошинки, улыбнуться, скорее ощутив, чем расслышав резкий вздох. Накрыть, прихватить губами, обвести… Ещё. Ещё.
  Сдавленный стон – и её ладонь ложится на застёжку джинсов, с силой дёргает. Молнию вниз. Он кое-как пытается помочь ей стянуть с него мокрую налипшую ткань, одновременно прикусывая нежную кожу в ямочке у бедра. Так, ещё немного развести ей коленки, подхватить под ягодицы – и скользнуть языком во влажную тёплую глубину.
  Полувсхлипы-полувскрики рвутся безудержно, её тонкие пальцы исступлённо комкают жёсткую хлопковую простыню. Она сейчас такая открытая, беззащитная… настоящая. Живая. И чтоб он хоть когда-нибудь ещё её отпустил.
  Он отстраняет в самый последний момент. Из тяжело вздымающейся груди её вырывается стон протеста, пальцы до боли вцепляются ему в волосы. Короткий смешок – и он отбрасывает наконец болтающиеся на щиколотке джинсы, входя в неё сразу до конца.
  Глубже, сильнее. Она яростно подаётся ему навстречу, возвращая поцелуи, скользя руками по спине, по груди, зарываясь в тёмную курчавые заросли. Он уже не может и не хочет сдерживаться, глухо, коротко вскрикивая. И когда её пронзает неистовая дрожь, она стискивает, обхватывает его так, что тьма ослепительно взрывается изнутри перед глазами, и он запрокидывает голову, вцепившись в её запястья – точно пловец, хватающийся за последнюю соломинку, принимая надвигающийся шквал.

- Саш…
  Лицом в подушку, сквозь сон:
- Ну что стряслось?
- Ничего.
  Перышко скользнуло ото лба к носу, пощекотало. Он не выдержал:
- Апчхи! Да в чём дело-то?
- Утро уже. А я не знаю, на чём нам теперь до дома добираться из этой глухомани.
- Ничего себе глухомань, почти центр… А сколько времени?
- Без пяти двенадцать.
  Он аж подскочил на постели.
- Твою!.. У меня ж через полчаса встреча с клиентом! – Ошалело оглянулся. - И куда я вчера брюки закинул?
  Не выдержав, Катя негромко хихикнула.
- Кажется, они на подоконнике. Немного выше – и вылетели бы в форточку. Представляешь, бомжам какая радость?
- Не представляю. – Он покрутил головой, разминая затёкшие мышцы. – Бежать надо, и поскорее… Ну почему ты меня раньше не разбудила?
  Катерина со скептической усмешкой наблюдала, как он, прыгая на одной ноге, натягивает джинсы, застёгивает смятую рубашку, пытается пригладить растрёпанные тёмные пряди, то и дело бросая взгляд на часы.
  Вот наконец набросил куртку, поднял небрежно брошенный в углу портфель, шагнул к выходу… Обернулся. Тёплые карие глаза  глянули настойчиво и серьёзно:
- Поезжай домой, Кать. К нам домой. Я через три часа вернусь. И мы с тобой пойдём гулять... куда-нибудь. Куда хочешь.
- Сейчас не лучшее время для выхода в свет, - покачала она головой.
- Тогда просто посидим. Отметим, наконец, твой День рождения… Я ведь так
и не вручил тебе подарок! – хлопнул он себя по лбу. – Как вернусь – сразу же.
- Ну хорошо.
- Кстати. – Он как-то досадливо нахмурился, потёр ладони друг об друга, словно решаясь на что-то ужасно трудное и болезненное, вроде анализа крови. – Давно хотел тебе сказать, а всё времени не было. В общем, это… - Наморщив нос, буркнул совсем уж невразумительно:
- Люблю тебя.
  И выскочил из номера.
  Катя посидела на развороченной кровати, потёрла виски. Шагнув к окну, распахнула створку настежь, приложила руки рупором ко рту:
- Сашка!
   Знакомая фигура в чёрной куртке обернулась, на лице мелькнула тень тревоги:
- Что?
- И я тебя – представляешь?