Жизнь артиста

               

                (мини-роман)


               

                «Et maihtenant, tu vas partir.
                Tous les deux nous allons vieillir,
                Chacun pour soi, comme c`est trist.
                Tu peux remporter le phono,
                Moi je conserve le piano.
                Je continue ma vie d`artiste.»      

                (Francis Cloud «La vie d`artiste»)


 

1-я запись.

Сегодня уже 20-е. До показа осталась неделя. Волнуюсь страшно. Как они примут меня? Откровенно говоря, мне плевать. Волнение скорей рефлекторное, по привычке. Их мнение давно уже никого не интересует, но с любимым страхом трудно расстаться. Хочется выйти на сцену и крикнуть… «Вон из театра!»  Или: «Вам не кажется, что здесь воняет дерьмом?» Посчитают за сумасшедшего, и всё.  Нет, надо иначе. Тихо, незаметно проникнуть в них, поселиться и разлагать изнутри…
Впрочем, что же я так ополчился на этих несчастных. Все они милые добрые люди. Дай им Бог здоровья.




2-я запись.

Полагаю, пришло время объясниться. 
Мне 30 лет. Через 20 с небольшим я уже буду ни на что не годен, разве распевать русские романсы осипшим от водки и табака голосом в каком-нибудь захудалом парижском кабаке.
Дело в том, что я – артист. 
Тружусь на сём поприще не много не мало 20 лет, если учитывать детские концерты на высокой табуретке (белая рубашечка, жалобный фальцет, содержание песен – хулиганское).  Уже тогда я обожал публику, причём самую разную – от нечаявших во мне души мамы и бабушки, до вечно пьяных собутыльников дяди Коли, соседа, который подыгрывал мне на своём трофейном, без нескольких клавиш, баяне…
Да, я всегда любил своего зрителя.  Оглядев прищуренными «по-актёрски» глазами (которые от этого прищура начинали немедленно слезиться, так сильно я сжимал веки) свою немногочисленную аудиторию, ласково мне улыбавшуюся, кашляющую, плюющую, рыгающую винными парами – я начинал.
Песни были незатейливые.  «Разлука ты, разлука…», «По приютам я с детства скитался», про то, что «фулюганы все носют фуражки», и ещё кучу всякого барахла, что я уже успел нахватать по подъездам. Про Нинку с Ордынки, про «окурочек с красной помадой», который подобрал на снегу некий обаятельнейший для меня ЗЕКа … Вообще, лагерная и воровская тематика была почему-то излюбленной. И слушатели, несмотря на мой весьма юный возраст, плакали. Взрослые, огромные краснолицые мужики хрипло подпевали. Потом угощали конфетами и лимонадом. Я был в восторге. Вскоре мне подарили дешёвую гитару, и на мои «коншерты», как их любовно называла бабушка, переместившиеся во двор, стала собираться вся окрестная шпана. Среди прочих попадались вполне трезвые дяди и тёти, последние иногда бывали очень красивы…  Не скрою, тогда я увлекался женщинами намного старше себя.
Как-то раз одна такая роскошная «герла» лет 25-ти (а было мне тогда 14-ть), подплыла на высоких «цирлах», то бишь каблуках, к вашему покорному слуге и предложила немного пройтись, естественно, после моего выступления…



3-я запись.

Я всегда был невероятно влюбчив. До идиотизма, до потери себя. Некая врождённая мягкость, податливость натуры, почти слабость (о боже, как я раньше переживал из-за этого) превратили бы меня со временем в жалкое существо, «тряпку» в руках этих обольстительных, нежно пахнущих и развратных существ.
Меня спасала только… любовь. Сначала к родным – маме, бабушке.  Отца своего почти не помню, он растворился где-то в моём раннем детстве. Единственное, что осталось в памяти: жёсткие руки, взявшие меня однажды из кроватки, колючая кожа прижавшегося ко мне лица и тошнотворный запах, видимо, всё того же перегара и крепких сигарет.  «Мужской». До этого были только «женские»: сладкий, обволакивающий запах маминых духов и тёплый, вкусный – бабушкин. Мать я особенно обожал - нежную, вечно ускользающую, почти эфемерную, как её духи. Она никогда не бранила меня за драные штаны и разбитые коленки, в отличие от бабушки, более строгой и пристрастной. Впрочем, когда я перешагнул свой первый десятилетний рубеж, бабуля поняла, что меня уже не исправить. С тех пор я был окончательно предоставлен самому себе…




 4-я запись.

«Я люблю её, Бубочка!» – говорю я игрушечному медведю, подаренному ею на мой 30-летний юбилей. Он грустно смотрит на меня своими чёрными блестящими пуговицами, кажется, понимает. Буба – от слова «бубнить». Так она меня дразнит, когда я жалуюсь ей на неё же: «Бу-бу-бу!» Намекая, что я ужасный зануда. С Бубой мы часто беседуем, он удивительно умный медведь. Про меня знает гораздо больше, чем я сам. Вообще про людей. Бу-ба! Она меня измучила. Му-у-чила. Учила. Чему? Сидит, пригорюнился. Понятно, терпению. А зачем мне терпеть её выкрутасы, скажи, пожалуйста. Молчит. Ну, не буду же я тебе объяснять, что все бабы – дуры (подтекст). а все мужики, соответственно.



5-я запись.

Отлично помню день, когда мы въехали в это помещение. Сколько было восторгов, пышных речей... С каким воодушевлением прошла первая премьера... Куда что ушло. Вдруг понабежали какие-то люди: директора, администраторы, рекламодатели. Была страшная текучка. Они сменяли друг друга неуловимо, мы не успевали даже рассмотреть их. Но тогда это не настораживало. Эйфория, ура, у нас дом!!.. Прошёл месяц, другой, год, два. Штат разросся, как здоровая пиявка. Чем они там занимаются, до сих пор не знаю. Ни концертов, ни гастролей, ни толковой рекламы. Одни только банкеты, пустые бутылки из-под шампанского, чьи-то белоснежные иномарки у входа. Я не говорю, что это плохо. Пожалуйста, пейте на здоровье. Почему только за мой счёт? Вот что бесит. Я не миллионер, зарабатываю своими потом и кровью. А вы меня, сволочи, не цените.




6-я запись.

Измайловский парк, солнце взахлёб, брызги минералки…
Изгибаясь в шутовском поклоне – ух, актриса! – ты называла меня своим повелителем, своим королём… Потом мы бегали взапуски, дурачась, как дети. Потом чинно проходили, держась за руки, сквозь строй нарядных старичков и старушек, выползших покрасоваться под лихое диско 80-х на площадку посреди парка. Потом неловко и томительно целовались, уже в сумерках, прячась за большое дерево…
С каким наслаждением перебираю я, словно драгоценные чётки, все  воспоминания, связанные с тобой.



7-я запись.

А был ли он, тот Театр?
Мёртвые, кричащие символы, разнузданность, шип вместо голоса… Кривляние, которое уже не назовёшь шутовством, до того оно низко пало… И вот, молодые, свежие таланты идут в так называемый «театр», пьют прокисший нектар, отдающий гнилью и болотом, постепенно опускаются, тоже начинают кривляться и шипеть. Потом либо спиваются, либо становятся звёздами слезливых сериалов, на их место приходят новые, неопытные. А театр, этот вечный обманщик, загадочно улыбается и плачет над ними, бедными. И всё это не менее величественно, нежели древнегреческая трагедия.
Театр – отображение нашей с вами жизни – пропадает, как только мы отходим от внутреннего зеркала. Как только мы перестаём быть правдивыми, он тоже начинает безбожно врать, кривляться, будто учёная обезьяна.
Вы, наверное, думаете, что я стар, и у меня из носа и из ушей растут волосы, как у той самой обезьяны. Ничего подобного, я молод, люблю побеситься, «поиграть», покрасоваться, не без этого. «Ты просто зануда», – разочарованно тянет моя девочка.


8-я запись.

Длинные металлические пластины одиночества с грохотом летят в пустоту…
Ты не вернёшься.

Помню, бегала ко мне почти каждое утро, карабкалась, как белочка, на окно – благо первый этаж – впускала в комнату зелень пополам с солнечным светом, воробьиную возню, отчаянный свист какой-то неизвестной пичуги в яблоневых зарослях. И два-три полновесных плода свешивались над форточкой, мы их нарочно не рвали. На подоконнике оставался земляной след от ботинок. Падала в мои оранжевые объятия (в то лето друзья подарили мне чудную оранжевую пижаму), щебетала не хуже воробьёв, ворчала, смеялась, ластилась (львеныш мой) и куролесила по маленькой комнате так, что душа замирала (техника была очень хрупкая). Врубала магнитофон, курила. Показывала мне свои писульки (скучала, не могла не писать), стихи. Я читал тебе свои очередные  вирши, мы их горячо обсуждали, потом лежали, обнявшись… Потом я шёл варить кофе, ты доставала беличьи припасы: орехи, курагу, чернослив. Мы, никуда не торопясь, завтракали, улыбаясь друг другу, щурясь от бесцеремонного утреннего солнца…
Как давно всё это было.






9-я запись.

Не понимаю, что происходит. Надо бы сесть, сосредоточиться, подумать. Всё плывёт из рук, уплывает в зелёные сумерки за давно не мытым окном.
Театр – пристанище смысла, колыбель действия… Приют для добровольно умалишённых. Добро – вольно. Почему добро не может быть нарочитым? К тому же, сцена – единственное место, где нарочитость возведена в принцип. И всё-таки – вольное. Разница примерно та же, как между выдуманным и придуманным. Придумать: плоско, глупо, лишить жест его глубины, сакральности. Выдумать: воздух повисает на тоненьких иглах, прозрачность, взрыв... И всё озаряется несказанным светом иной реальности… лучшей… потому как более совершенной…
Любимая, я, кажется, слегка запутался. Разбавь мою болтовню летними, тяжелыми от влаги сумерками, трепетом листвы, лепетаньем старух у подъезда, лаем собак, добавь туда щепотку соли, ломтик чёрствого ржаного с чесноком, горстку пепла от пяти выкуренных сигарет – и ты увидишь меня вечернего.




10-я запись.

Вечер. Возвращаюсь домой из театра. Только что отыграли спектакль: спешно, без ума, без такта. Зачем так играть? Лучше бы вышли на сцену и помолчали.
Еду в метро, чувствую, как у дамы, стоящей передо мной, пахнут трусики. Молочный, тяжеловатый, с кислинкой. Вспоминаю твои: они всегда благоухали какими-то цветами… Нежный, терпкий – запах страсти…
Спускаясь вниз по бархатистому телу, целуя в изнеможении выпуклую, горячую косточку у бедра, кружа губами вокруг, я подбирался к ним, как охотник к заветной цели. Слегка приоткрыв их пальцами, вдыхал твой одуряющий аромат, роза моя, легонько сдвигал, и вот они уже заскользили по бёдрам, ты сбрасывала их, поддевая нетерпеливой пяткой, и я с головой окунался в дикие цветочные джунгли. Путешествовал по ним, исследуя языком каждую извилину рельефа, каждую впадинку, удивляясь каждый раз твоим сначала тихим стонам, потом всё громче… Дивная музыка сопровождала меня в изысканиях.  Чтобы не услыхала соседка, мы включали магнитофон, и он играл нам попеременно то Баха, то средневековые мадригалы, то нежный ненавязчивый джаз. Больше всего тебя заводила Жульет Греко, знаменитая парижская шансонье. Её курлыкающий низкий  голос без моих особенных усилий доводил тебя до великолепного оргазма, когда вся кровать содрогалась от нашей любовной истерии… Мистерии. Волшебная моя, никогда я этого не забуду. Разве можно забыть?





11-я запись.

Милые вы мои! Дорогие!.. Как же я вас люблю – серых и фиолетовых, крохотных и великих, кардиналов и прислужников. С рогами, изогнутыми в спираль, хитрых и зорких, когда дело доходит до собственной шкуры, ленивых и незлопамятных, когда брюхо забито до отказа нашими страхами и падениями, нашими «не знаю», «наверное», «быть может»… Какая же у нас с вами восхитительная идиллия, когда, ухмыляясь, говорите мне: «Вы были сегодня великолепны!» А я делаю вид, что слегка устал от ваших поощрений.  В моём внутреннем театре всё остаётся на своих местах. Вы лжёте и подхалимничаете, я играю с вами в опасные игры... И одному Богу известно, когда наступит этому конец. 



12-я запись.

Детка моя, детка, детка, я люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, заплетающимся языком шепчу я, падая всё ниже, мимо, как в дурном сне, проплывают чьи-то оскаленные морды, слышится ругань, наклонная, поклонная… изгибаясь в шутовском поклоне… Умереть бы так, нелепо взмахнув руками, на улице, в подворотне, только бы ещё ниже, гаже, чем хуже, тем лучше. Спиться, неизлечимо заболеть, отравиться, выброситься из окна, упасть под поезд… да, да, под поезд… каренина, ёб.
Так  страшно, страстно хочется порой умереть. И всё ради чего? Ради одной единственной слезинки, которая выкатится из твоих глаз… возможно. Господи, прости меня, дурака грешного. Знаю ведь, что духу не хватит, в последний момент изловчусь как-нибудь, вывернусь. Лишь бы жить, жить дальше на этой убогой прекрасной планете, где же ещё. Знать, что ты тоже живёшь где-то поблизости. Всё-таки жизнь, наверное, я  люблю немного больше, чем тебя.




13-я запись.

Всё. С меня хватит. Я ухожу, слышите? Ухожу, злобно хлопнув дверью. Не нужен я вам, ну так нате, нет больше меня! Есть, да не у вас, теперь я есть только у самого себя да у Господа Бога. Да у моего зрителя, которого вы у меня не отнимете, как бы не старались. Буду биться в одиночку с полчищами кинематографических пауков и  крыс, с киберами и клонами, с «чужими» и «своими»,
я, человек в чёрном,
суперагент,
шестой элемент,
ваш новый герой,
ваш повелитель,
ваш король,
встречайте!!!






2002 г.