Глава 44. Соломон в наряде стражника на улице

Рёв, нагруженных тюками, ослов, которых бородатые владельцы упорно тянули за конопляную веревочную петлю вокруг шеи, в гущу толпы, заставил поморщиться Соломона. На центральной площади стоял чудовищный гвалт сотен голосов, пытающихся перекричать друг друга продавцов и покупателей. Вызывало удивление, как в этом неумолчном гаме люди умудряются слышать и понимать что-либо? Многие прибегали к выразительным и традиционным жестам, оговаривающим и подкрепляющим сделку.

Создавалось впечатление, будто почти всё население города вышло на улицы, чтобы решить насущные проблемы; одна треть жителей торговала, вторая — покупала, меняла товар на необходимый продукт, третья договаривалась о встрече с нужными людьми, просто смотрели, приценивались.

Стоя, сидя на корточках, долго и неспешно разговаривали, сплевывая ореховую шелуху под ноги. Ели румяные и подгорелые лепешки, мягкий овечий сыр, огурцы, лук порей, чеснок, редис, салат-латук, финики, сушеный виноград, пили сикера, и просто охлажденную воду, которую продавали многочисленные разносчики. Далеко не отходя, без стеснения продолжительно мочились под глухие глиняные стены, уже настолько пропитавшиеся выделениями, что буро-желтые струи лениво стекали на дорогу, перемешиваясь с пылью тысячами подошвами ног, и разносились по городу, оставляя в воздухе терпкий, едкий аммиачный запах, временами вызывающий легкое жжение глаз, которое, впрочем, быстро проходило и почти не замечалось жителями, то и дело обходящих медлительных ослов и мулов, доверху нагруженных товарами: сеном, тростником, корявыми и сучковатыми дровами, бурдюками с водой, реже — вином.

Повсюду рыскали десятки грязных мальцов, подростков с лихим и голодным взглядом, готовых за кусок лепешки выполнить любое поручение. Под ногами продавцов и за лотками ползали, сновали голые дети, и едва научившиеся ходить. Казалось, все они жили на улице. Ели тут же и спали на тюках с товаром. Дети постарше помогали торговать родителям, присматривали за товаром, оберегая от лихих сверстников.

Удивляло обилие некрасивых женщин на улицах. Редко встречались смазливые, на которых можно было задержаться взглядом на короткое время, но и только. Почему-то чаще всего замечались отвратительного вида костлявые старухи, которые непонятно зачем рыскали с поклажей на голове между торговыми рядами. Уродство стариков не так бросалось в глаза и выглядело благообразно.

Во всех городах разных царств одно и то же, размышлял Соломон, протискиваясь за другом сквозь нескончаемую толпу, пахнущую стойкой вонью овчины и застарелого пота, чеснока и лука. Узкие улочки среди однообразных, унылых глиняных строений с облезлыми стенами, раздражающая теснота, грязь, ворохи неистребимого мусора под ногами, перетираемого толстыми подошвами сандалий и голыми ступнями в труху, в невесомую вездесущую пыль, которая взметалась в воздух от легкого ветерка, чуть ли не до пояса, а от сильного ветра забивала нос.

И невозможно представить, как всего этого избежать при постройке новых городов, которые затевались в разных краях объединенного царства. Похоже, грязь и хаос неотъемлемое качество всех больших городов на многие последующие века. Все дома строятся стихийно, как Элохим на душу положит хозяину. Лишь дворцы возводятся по замыслу и чертежам опытных зодчих, которые наперечет в любом царстве, а в иных и вовсе их нет.

Был лишь единственный город, в Амарне, возникший в пустыне за четыре года по чертежам и желанию великого Эхнатона, который правил там с красавицей Нефертити, оставившей после себя шесть дочерей и чувственную память на века о своей красоте. Гончары до сих пор обжигают в своих печах сотни раскрашенных статуэток с её изображением. Спрос не пропадает. Жива потребность народа в красоте, которой в пустынях и оазисах не так уж и много.

У серой каменной стены двухэтажного дома стояли две привлекательные идумеянки и кого-то спокойно высматривали в мерно движущейся мимо них толпе. Одна была чрезвычайно хороша собой. Нежное овальное лицо, словно у четырнадцатилетней девочки. Но черные, настороженные глаза густо подведены тушью за виски, веки — темно-синей бирюзой, полноватые губы призывно окрашены пурпуром и обрисованы тушью. Лет двадцати двух, если не больше.

Соломон засмотрелся. Пожалуй, даже в его гареме не было столь яркой чаровницы. Можно позавидовать её мужу. Как не боится выпускать из дома без надлежащей охраны? Сколько голодных мужских взглядов вокруг! То и дело оглядываются, окидывают с ног до головы, представляя женщину в своих объятиях. Закрыла бы лицо покрывалом. Хотя падшим женщинам под страхом жестокого наказания запрещается укрываться, дабы не вводить в заблуждение искателей девственниц, потенциальных женихов. Но она совсем не похожа на продажную.

Заметив его заинтересованный, внимательный взгляд, красавица встрепенулась, оценивающе окинула его наряд стражника с парчовым поясом, дорогой кинжал в ножнах, благообразное бородатое лицо, и сделала шаг вперед, преграждая путь. Соломон остановился. С небольшим удивлением невольно подумал, что она его всё же узнала; возможно, жена какого-нибудь чиновника, хочет о чем-то попросить для мужа.

Его постоянно одолевают просьбами жены подданных, всем кажется, что их мужей обделили заслугами и должностями, всегда готовы расплатиться своим телом для возвышения мужа. Не успел придумать достойную отговорку, как молодая женщина развязно произнесла грудным голосом, дохнув луковым запахом и кислой сливовой подливой:

— Уж не меня ли весь день безутешно разыскиваешь, красавчик? Считай, что нашел. Радуйся, шалун. Поговорим о нас с тобой, о предстоящей встрече наедине на мягком ложе? Я Неоминь, и в данный момент для тебя свободная. Как звать, мой сладенький?

— Бигвай, — Соломон назвал первое, пришедшее на ум, имя. — Ищу, но не тебя.
Хотел обойти женщину, на которую уже смотрел с сожалением и разочарованием, Неоминь не походила на измождённую нуждой и голодом. Глаза искрили смешинкой, на губах лукавая усмешка. Над кем или над чем? Что её заставило продавать себя?

Женщина, призывно улыбаясь и заступая, перекрывала дорогу, не отталкивать же, чтобы протиснуться? Неизвестно как отреагирует, может и скандал устроить, позвать на помощь дружков, которые выколачивают серебро из простаков, о таком ему как-то рассказывали; и он зычно окликнул Завуфа, не заметившего его задержки, — чуть было не скрылся в бурлящей толпе.

— Ах ты, глупенький! Нет смысла напрасно утруждать себя поисками другой. Лучше меня и опытней не найдешь во всей Иудее. За 50 сиклей серебром я согласна пойти с тобой туда, где нам никто не помешает, хоть под священный терпентин. Увы, к себе не могу пригласить, — отец нефиней, слишком строгий, старых понятий. Ещё при Давиде прислуживал в храме Элохима. Сейчас приболел, — храмовые порядки дома наводит. У тебя с собой 50 сиклей? Неужели, дома оставил? Бигвай, постой! Так и быть, половину цены сбавлю. Не пожалеешь, — со мной испытаешь рай на земле. Я очень умелая, знаю, чего мужчина желает. Хорошо же — десять сиклей. Это последняя цена. Иначе уважать себя перестану. Если пожелаешь, мою сестру с собой возьмем для твоего друга. Вас двое и нас не меньше. Бигвай, не уходи! Ну что за мужики уродились? От красивой женщины шарахаются, как от прокаженной. Пусть твои ноги спотыкаются на ровном месте! Чтоб ты домой не дошел — заблудился среди трех камней и упал бездыханный! Чтобы тебя сегодня родная мать не узнала, а собаки порвали на куски!

Соломон, успевший отойти на три шага, оглянулся и холодно, неприязненно посмотрел на возбужденно орущую Неоминь, как бы раздумывая, не вернуться ли к ней, чтобы наказать за обидные слова? Она осеклась и махнула рукой.

— Ладно, ладно, необъезженный красавчик, ступай своей дорогой! Тебе же хотела сделать лучше. Ходят тут неприкаянные с ищущим взглядом, не знают, чего желают, смущают честных девушек! — выкрикнула Неоминь и с досадой подошла к смеющейся сестре, понимая, что в запале перестаралась, — оскорбленный стражник может кулаками наказать за произнесенные проклятья, воткнуть вылетевшие злые слова обратно в глотку.

— Знала бы, кого проклинала, — проговорил подошедший Завуф, снова врезаясь в сутолоку очередной торговой площади, — враз бы поседела от страха. Не могу представить, как столь прекрасные женщины становятся продажными? Что их заставляет? От голода не умирает. Бедности не видно. Одета хорошо, даже цепочка из митаннийского пурпурного золота на шее, бирюзовые серьги, перстни. Ей ничего не стоит найти богатого и не очень старого мужа. Ушла бы в другой город, где её не знают, и от женихов отбоя бы не было. Но на благовония скупится — запах пота так и шибает в нос.

Неудачный наряд ты себе выбрал, Соломон. Ко мне продажные женщины не подходят, понимают, что у меня есть гарем, рабыни, на падших не стану расточаться. Хотя, может быть, всё дело в настрое? У Ахисара восемь жен, но раз в неделю выходит в город за свежими мордашками, которых приводит в специально снимаемый дом с прислугой. Заметь, и не всегда опустившихся. Приходят даже замужние, — жены купцов, чиновников, военачальников. Как-то я его спросил: Неужели они лучше твоих жен, которые заранее готовятся к твоему приходу? Моются, благовоний не жалеют. Желают во всем тебе угодить. Да, говорит.

Жены скучны и предсказуемы, а от этих не знаешь чего ожидать. Иные бывают необычайно чувственны и страстны, любят, чтобы я во время соития их по лицу хлестал и ругал уличной бранью. А на эту глупую женщину не обращай внимания, стражники всегда к ним пристают. Вот она и решила, что может опередить товарок, скрасить твоё одиночество. Стражники больше пяти сиклей не дают. Некоторые из них и за один сикль соглашаются, чтобы дети с голода не умерли. Удивительно, почему она решила с тебя слупить 50 сиклей? Видно, по глазам догадалась, что понравилась, можешь дать и больше. Если бы не опасение подхватить опасную болезнь, я бы к ней вернулся. Весьма соблазнительна. Помню, однажды вечером, когда возвращался домой, потешная история со мной случилась…

Неожиданно внимание Соломона привлек забавный, в ветхом рубище, курчавый парнишка, который под видом любопытствующего покупателя, рассматривающего товар на прилавке — всевозможных алебастровых кувшинчиков, разнообразных собачек-амулетов из воска, сала, которых кладут на порог дома, чтобы они не пускали порождений зла в дом, — вплотную приблизился к дородному купцу и ловко срезал кремниевым осколком кожаный ремешок тяжелого кошелька на поясе.

В тот момент, когда воришка с оголенным плечом и бесстрастным лицом готовился раствориться в шумной толпе, Соломон крепко ухватил его за руку с кошельком и, несмотря на упорное сопротивление, насильно подвел и подтолкнул к ничего не подозревающему купцу, который удивленно оглянулся на изменившиеся крики толпы, продолжая держать выбранный изящный сосуд для духов, какие обычно дарят любовницам.

— Не затруднит ли уважаемого господина, забрать свой кошель у этого нечестивца, который забыл заповеди Моисея и хочет, чтобы ты ему напомнил? — вежливо, с едва уловимой ехидцей, спросил Соломон.

Купец испуганно схватил себя за пояс, изменился в лице, словно увидел Малхамовеса, но, заметив свой кошель в зажатом кулаке вора, выхватил его, а руку с сосудом занес над курчавой головой. Соломон ослабил хватку, и пленник моментально воспользовался свободой, выдернул руку и скоро затерялся в толпе, вызвав у зевак одобрительный смех — никто и не пытался его задержать.

— Зачем отпустил вора?! — выпучив глаза, взъярился купец на Соломона. — Я бы его проучил! Навсегда отбил желание покушаться на чужое добро! Все заповеди Моисея высек бы ему на спине, чтобы не только он, но и его потомки зареклись брать им не принадлежащее. Надо же быть такой растяпой — держал в руках и отпустил! Из-за таких как ты, неуклюжих недотеп, воры привольно чувствуют себя на наших улицах! Вчера обворовали моего брата, сегодня меня. Нет, никогда не будет порядка в Иерусалиме! Даже Соломон с ними не справится. Как же, ему не до воров и разбойников! Очередную любовницу подыскивает — в паху постоянно свербит от неутоленного желания. Скоро в Израиле девушек не останется, все его женами станут. Второй гарем достраивает.

Невольные свидетели рассмеялись. Кто-то сзади задорно поправил:

— Не гарем, а дворец.

— Какая разница для нас, для всех евреев? Это он сейчас говорит — дворец, а потом скажет: Жен размещать негде, пусть живут в новом гареме, а мне нужно новое здание. Даже царицу Вирсавию наложницы Соломона потеснили. Он по четыре свадьбы в год справляет, а мы за всё расплачиваемся. Добро бы налоги со всех колен собирались! Но у нас всё иначе — племя Иуды почему-то благоденствует. За что им такая привилегия? Справедливости никогда не было и не будет в этом мире, если царь первым её нарушает!

Соломон опешил от неожиданно злого натиска купца и его многообещающего вывода, словно тот догадался, кто перед ним, и решил, хоть так свести счеты, — не знал, что ответить, то ли объясняться, то ли оправдываться?

продолжение: http://www.proza.ru/2014/02/01/952