Лема

Деревенька Лема стояла лицом к оврагу, в котором тихо бубнил ключик. За оврагом — ельник, черный, густой и такой плотный, что казалось между серых чешуйчатых стволов и руки не просунуть. А огородами-одворицами Лема в поле выходила. Поле - до горизонта.
Так мне, по крайней мере, представлялось, когда нас, отряд пятиклассников, привезли сюда помогать колхозникам выбирать картошку. И оказались мы на границе Лемы и поля, перед рядками вываленных катрофелекопателем клубней, уходившими за недостижимую линию слияния осеннего неба цвета застиранного белья и серой, растревоженной железом, пахучей земли.
Работа была однообразна и утомительна — дома эта картошка надоела! Прозрачный сентябрьский день - бесконечен. Скорей бы хоть обед! Мы все чаще с надеждой посматривали на край поля, где повариха-колхозница в почти белом переднике поверх синего сатинового халата что-то варила в огромной алюминиевой кастрюлище, пристроенной на нескольких кирпичах, между которых был разложен костер. И вот, наконец, она постучала половником в крышку кастрюли — готово!
У костра - ведро с водой, кружка и несколько вафельных полотенец. Поливая друг другу, мы помыли руки, разобрали глубокие миски. Краснолицая, разгоряченная высоким жаром, повариха разлила по мискам варево — суп из четырех компонентов: воды, картошки, рожков и мяса. Некоторым попались лавровые листья.
Несмотря на простоту рецепта и периодически залетающих на тепло в миски жирных мух, еда оказалась необычайно вкусна.
После обеда — часовой отдых. Мужики-трактористы, улегшись на разостланные на траве ватники, курили и скупо обмениваясь короткими фразами; бабы, усевшись в кружок, разложили белые платочки на коленях, принялись гребенками расчесывать волосы, закручивать их в бараночки и прикалывать эти бараночки гребенками к волосам. Говорили негромко, смеялись.
У костра повариха собирала в пустой бак грязные миски, тут же, поскрипывая протезом, суетилась учетчица — Маня Крынка. Прозвище у Мани такое, потому что по весне, как только маленько обветревали дороги, разъезжала она по деревням на телеге и продавала с воза молочные крынки. Где она их брала, крынки эти, я не знаю. Правой ноги у Мани не было до колена. Вместо голени — крепкая деревянная чурка, крепившаяся к бедру ремешками. Как-то во время уборочной, Маня забралась на послеобеденный отдых в бункер комбайна. Комбайнер Маню не заметил и включил агрегат. Шнеком отмолотило, к счастью, только ногу.
Нам вскоре надоело сидеть у костра и слушать бабьи сплетни: «Геньку-то Мильчакова с Глашкой Ашихминой на сельповском сеновале Рая-техничка застукала.» «Ой, Кать, не перебирай-ко! Не было у их ничо!» «Да как не было-то? У Геньки-то штаны до колен спушшены были...» «А ты Райку больше слушай: она што те сорока на коле, ей бы токо языком чесать, язык-от без костей» «А пошто тогда мужик-от Глашке два зуба выхлестал?»; надоело слушать мужицкий мат с вкраплением не совсем понятных слов «жиклер», «магнето», «коленовал»; надоело дышать сизым дымом самосада.
И мы пошли в Лему.
В когда-то большой деревне теперь было только два дома по разным ее концам, как два останца-клыка в старушечьей пустой челюсти. Слева — дом покрепче: Мани Крынки. На правом конце деревни - вросшая до окон в землю развалюшка под зеленой от мха крышей. По узенькой тропке, в которую превратилась когда-то широкая деревенская улица, мы подошли к избушке. Под стеной, на завалинке, сидела маленькая старушка в серой, заношенной лопотине, в подшитых обрезках-поголешках валенок. Отполированная до блеска палка-посошок лежала у нее на коленях.
- Здравствуй, баушка!
- Здорово живете, дитятки! Откель вы взялися? На картошку вас привезли, ле че ли?
- На картошку, баушка. А ты че, живешь здесека?
- Дак живу...
- Одна?
- Одна... С самой войны, почитай. Мужика-то бонбой убило, а дочи-то мои померли, дрисня кака-то черна на их напала. Обе и померли.
Мы оглянулись вокруг. Картина невероятного запустения, нищеты и убожества поразила нас всех, несмотря на то, что мы сами в деревне родились и выросли далеко не в барской роскоши. Покосившаяся, черная от времени избушка смотрела на затянутый репьем и крапивой палисад двумя крошечными окошкам, одно из которых было наполовину заколочено горбылем, из-под которого торчала вата старого одеяла. Трухлявые доски и слеги лежали кучей возле почти развалившегося сарая, две тощие курицы гребли лапами пыль на пятачке перед входом в ограду, старая седая собака со слезящимися глазами лежала у бабушкиных ног.
- Дак помогает ле тебе кто?
- А Маня забежит кода, воды принесет, да хлеба-сахару из лавки. Дак токо, если погода хорошая, а ежели дожжь да грезь, али гололедица, али зимой целиков насажат, дак неделям одна сижу — куды ей на одной-то ноге сюды скакать, у ей ведь ишшо мати третью осень с постеле не встает. А я сама-то хоить не владаю, ноги-те меня не доржат. Токо вот тут, перед домом, кода выползу, посижу, кода дрова поширкаю... - старушка, слабо мотнув головой, указала дряблым подбородком на кучу досок.
- Баушка, дак одной-то несподручно.
- А куды деваться? А кода силы-то есь, дак сарай ковыряю. Дак нынче нет сил-от совсем, совсем нету... Дак дрова-то я ишшо как-набудь наколупаю, а до ключика-то не дойду, кода воды-то нет, дак снег таю, а летом дак из-под остреку беру.
- Дак, баушка, плохая с крыши вода-то, пахнет. Че и такую пьешь?
- Дак пью.
- Баушка, мы те поможем!
Двое из нас схватили пилу, лежащую на досках, и принялись пилить дрова, трое девчонок заскочили в ограду за ведрами и побежали к роднику за водой, мальчишки стали разбирать сараюшку.
- Ой, спасибо вам, дитяки! - подбородок бабушки мелко задрожал, блеклые глаза заслезились. - Господь с вам, золотки!
- Баушка, дак поесть-то есть у тебя?
- Есь, краснЫе, пензия ведь у меня. А Маня покупат и приностит, че надо. Вчера картошки ведро с поля притартала. Крупна така картошка-то. Седня ишшо ведро обешшала. И курицы нет-нет да и яичко снесут. А нам с Шариком, - пес, услышав свою кличку, шевельнул седыми бровями, - нам-от много-то не надо, обое без зубей, токо кашу могем. Дак кобель-от, - Шарик снова шевельнул бровями и шумно выдохнул, раздув пыль на земле перед мордой, - третий день ниче не сопет, токо воду лакат. Сдохнет, видать, скоро...
- Бауш, тебе куда дрова-то?
- Дак в ограду, к избе поближе, да в избу поболе занеситё, возля печки складитё, а то чижало-то я не могу поднять — по полешку, по два в дом-от волочу. Пока натаскаю на истоплю, дак хоть ложись и помирай... Айда, покажу, куды класти.
Старушка уперла батожок в землю и, ухватившись за него обеими руками, стала с видимым усилием подниматься с завалинки, кто-то из ребят подхватил ее под локоть.
- Спасибо, золотко, дай бог тебе здоровья...
Бабушка заковыляла в ограду, показала, куда складывать дрова, потом толкнула дверь в избу, держась дрожащей рукой за косяк, переступила порог. Мы вошли следом. В нос ударил резкий запах застоявшейся мочи.
- Бауш, че у тя пахнет-то так? - не сдержался кто-то.
- Дак стецёй вонят. Сикаю в тазик, и ноги тамотка доржу. Помогат маленько, ломоту снимат... Сюды дрова-то валитё, - бабушка указала место у печи.
Мы сложили поленья.
- Че тебе еще сделать, бауш?
- Ниче не надо, рОдные, благодарствую... Обождите-ко! - остановила нас бабушка, заметив, что мы направились было к двери — запах в тесной избе стоял невыносимый. - Гостинцев возмитё.
Старушка сняла с полочки полотняный мешочек, развязала тесемочки и стала вынимать оттуда и раздавать нам побелевшие от времени круглые печенинки.
- Не надо, баушка, мы токо поели! - загомонили мы все вместе. - Себе оставь!
- Беритё, беритё... Куды мне стоко? Да и Маня ишшо купит, пензия ведь у меня... Беритё...
- Спасибо, баушка! Если завтра на картошку приедем, то дрова тебе допилим. А сейчас на поле надо.
- Господь с вам, краснЫе. И так скоко напластали, надолго таперя хватит, - бабушка села на низкую лежанку, стоящую возле стены, покрытую засаленным лоскутным одеялом, махнула нам сухой ладошкой. - Дак бегитё, бегитё, хватилися, поди, вас учителя-то...
Мы вышли на свежий воздух, быстро стаскали оставшиеся дрова в ограду и пошли на поле.
Но это, как оказалось, был наш последний день на картошке, назавтра мы снова сидели за партами. Бабушкины дрова так остались недопиленными.
Через полгода я случайно узнала, что бабушку из Лемы «умчали» в дом престарелых — Маня Крынка с великим трудом выхлопотала ей место.
Сама Маня следующей весной похоронила мать и перевезла свою избу на центральную усадьбу колхоза.

И Лема обезлюдела, опустела, заглохла.
Бабушкину хибарку кто-то разобрал на дрова, одворицы затянулись дурной травой и кустарником, и только давно необихоженный ключик пока еще жив. Тоненький ручеек пробивается через оплывающую почву, холодной, прозрачной струей перетекает через бревнышки распавшегося сруба и катится вниз, через овраг, к поросшей ивняком узенькой речке - скромному притоку привольной реки Вятки.

2012 г.