Дед прозрел

Рады были бы мы попасть в Рай, да грешить просто обожаем...

Жили — были старик Парамон со старухой Матрёной.
Так, начну я трагикомичный рассказ своего дружка со слезой в глазу. Жил дедок с той старушкой душа в душу, нечего и разглагольствовать — хорошо. Бывает же у некоторых семейных пар такая общность интересов, когда их жизненные графики стыкуются, как отдельные рельсы в одно длинное полотно до самых.. до окраин, а потому и прожили неразлучно они около пятидесяти лет вместе.
И всё то у них было…
Не нужно им было ваять в зимние вечера во дворе Снегурочку, ибо детки были зачаты ещё при лучине и рождены матушкой—Матрёной при непосредственной помощи мужа Парамона и Господа нашего Иисуса Христа.
Не нужна была им и курица—Ряба, ибо сами под наседок яйца (куриные) закладывали, а раз в неделю устраивали себе праздник какой-либо поминальный, либо закатывали юбилей, в общем, причину выдумывали, дабы насытить свой старческий организм и не вытянуться раньше времени вдоль лавки на пенсион свой нищенский.
Пойдёт, бывало, баба Мотя во двор, возьмёт топор с длинным топорищем, коим она чурбачки день—деньской для печи колола.. и хрясть по шее бройлерного цыплока кг так, примерно, на пять, и нет головушки у той птицы, ощиплет, да и бросит в кастрюлю жирную тушку — лапшу варить.
Дед лишь кряхтит, слушая бабкины байки, ворчит себе по старости под нос, да покуривает у печи натопленной дешёвые сигареты «Шипка»...
Здесь бы и сказочке конец, ан.. нет — рановато, ибо она только начинается…
Казалось бы, чем Парамону не жизнь — живи, да сплёвывай через свою капризную губу на сторону, более то и занятий у него никаких не было, а следовательно, и ответственности ни пред кем и никакой.
Почему же всё хозяйство вела Матрёна Калиновна — спросит меня строгий читатель.
Так, слепой то дед был… слеп, да около пятидесяти лет — с момента его женитьбы на Матрёне ещё при сталинском режиме.
Вот оно, какое горе в той семье было — не приведи Господь. А ведь когда сватали их в семнадцать лет, жених был хоть куда, ах, да красавец, заводной, да активный, такой сексуальный, а главное, зрячий и невесту для себя всем на зависть выбрал.
Он хоть и был еврей, но наполовину и, надо заметить — лучшую половину…
Что произошло в ту первую злополучную брачную ночь, никому неведомо, только наутро стало гостям и сватьям известно, что жених неожиданно ослеп.
Не подготовили его девчонки, не подготовили его друзья; неподготовленным он оказался к брачным интимным оргиям и игрищам в ложе с молодкой, а потому и был сражён в ту ночь в самую голову, увидев пятый размер груди своей невесты, когда она пред ним оголилась; либо невестины поцелуи прошли ниже ватерлинии не жениха уже, а мужа. Главное же, что ослеп в юном возрасте и на самом пике своей сексуальной активности.

Это правдивый и неоспоримый факт и от него никуда не деться...
А потому вся не сложившаяся жизнь Парамона так и проплакала за его спиной и это были тяжёлые времена для разума молодого человека. А ведь он нравился деревенским девчушкам и прекрасным женщинам, которые с ним работали и делили иногда с этим сельским ухарем ложе на сеновале. Ведь он в молодости был мужественно красив.
Но что может быть хуже — не видеть света белого.
Настоящая беда…
-О! Господи! Не доведи никому таких испытаний и страданий... Парамоше было ведомо лишь одно, что женщина иногда и в роддом попадает. А потому начали они с Мотей рожать, да свету Божьему детей своих показывать.
Да уж.. не десять ли детей они народили.
Примет из рук супруги Парамон хмельной травяной настойки для экстаза и игрищ ночных, и по тёмному начинают они с Мотей любовью заниматься в любое удобное для них время суток. Разве «не настругаешь» деток, коль вечная темень, хоть глаза выколи. Хоть тебе день, хоть ночь, всё одно для Парамона — темнота!..
Хорошо ещё, что на десяти детках сумела остановиться семейная пара и то вынужденно — возникла необходимость проведения профилактики и излечения выявленных у Парамона симптомов простаты.
Он блаженный.. и ему всегда было с Матрёной комфортно. А уж.. как жене то было с ним прекрасно — слов нет. Женщины селения завидовали Матрёне, так как муж всегда был рядом с ней и не мог один куда-либо отлучаться.
Часто детей своих, проживающих недалече, они навещали. Вот и на крестины как-то к сыну пришли под руку с Матрёной. Сыновья нагрузились самогонкой так, что начали даже мычать и всё приставать с расспросами к отцу своему: «Как дела!? Как здоровье!? Чем дышите!? Чем живёте!?»..
—Дык, матом я вас прошу, вы бы лучше родителям помогли материально! Хрен ли пристаёте с расспросами, никому ненужными!—ответил отец.—Лучше бы дров пришли на печурку матери наколоть, а не задавали глупых вопросов!—заключил Парамон и замкнулся, велев супруге домой собираться. Надоели ему и дети и внуки — эти бездарные, нечувствительные трутни, ибо привык он к тишине и покою, а у этих близких родственников лишь шум, да гам, которых и молодой то не выдюжит.
Дочь стала уговаривать, чтоб старики остались у них ночевать, благо места в доме предостаточно, но куда там.
—Да ничего доча, тридцать минут страха и мы будем дома!—сказала мать, как отрезала, ибо она всегда безоговорочно подчинялась супругу.
Да и дед порывался домой, так как земля уже стала уходить у него из-под ног… А ещё дома в ларе с зерном у него была припрятана от суженой бутыль со шмурдяком.
Да и не надо было орать внукам дедушке в ухо, когда он переспрашивал о чём-то своих сопатых отпрысков — привычка у него такая была с детства — переспрашивать, чтоб сначала обдумать вопрос и дать или не дать по теме ответ...
Хрен ли ему надоедать... Что хочет он слышать, так то и услышит. Не привык он сам рассусоливать много и от других того требовал.
Отправив, а скорее, послав всех на юго-юго-запад, на двести с лишним градусов, отец собрался с помощью супруги, с сыновьями на посошок стакан опрокинул и старики побрели в ночной тиши домой.
Коэффициент надёжности у Парамона к жене был на все сто и даже зашкаливал. Но это можно было понять, ведь более полвека прожили они вместе. Матрёна, по его мнению, была железобетонной и морально устойчивой женщиной.
Поговаривали, что изменяла она Парамону, но это известно лишь Всевышнему — супругу невидимо это было.
Присели по пути к дому на завалинке — отдохнуть...
Как злой Дух вселился в Парамона.
Разыгрались эротические фантазии от выпитого в голове старика, да и цветущая в палисадниках по их пути сирень возымела своё действо, что начал уже было он приспускать штаны, расстегнув молнию, да прижимать жену к завалинке, доказывая свою сексуальную готовность...

На спину хотел он Матрёну уже было завалить, да дурёха взяла, да играючи, чисто инстинктивно, долбанула супруга в грудку, да долбанула так, что полетел похотник кубарем напрочь от неё в канаву.
—Я тебе не собачка Баскервилей, чтоб на улице отдаваться!—говорит старуха деду, поглядывая, куда полетел её Парамоша.
Вспомнила, видите ль, как ранее — в молодости отбивалась от надоедливых ей самцов деревенских. Но пред ней находился её супруг, так зачем его то надо было бить…
Боялась всё она падения с высокоморальных высот, привитых её мамкой, до банального блуда и чуть ли не на сырой земле, хотя ещё продолжала полюбливать своего суженого.
И ведь Всевышний помог ей сотворить чудо…
—Что за беременные капризы у королевы Шантеклера из театра — варьете!—заорал дед на весь хутор, подняв соседских петухов с нашестей.
Тут же осёкся, что-то с ним произошло, и он ничего не понял…
Свершилось чудо…
Пыхнуло что-то вверху яркое до жгучей рези в глазах. Голову пронзила адская боль. Его ослепило, словно над Матрёной метеорит пронёсся… Он не мог верить, что видит свет.
Тогда он принял позу шаолиньского монаха и начал челом бить всем Богам на Свете, насмерть испугав Матрёну, которая потеряла дар речи и лишь что-то причитала, чаще всего упоминая Царицу Небесную — Тамару…
От страха, что всё опять куда-то исчезнет и он останется слеп, дед Парамон аж.. штаны промочил. Таким завизжал тогда он фальцетом, что на столбе у соседа лампочка рванула, яко боевая лимонка — надо же было так голосом воздействовать на неодушевлённые предметы. У бабки же просто перепонки полопались.
Задрав голову вверх, смотрел Парамон на Луну, потеряв к супружнице вообще всякий интерес.
И вот в лунном свете дед увидел свою жену…

На вид Матрёне было меньше семидесяти, но наложенная на физиономию штукатурка по случаю празднества, лишь старила её. Да и запомнилась жёнушка Парамону лишь в момент достижения ею совершеннолетия, когда они решили пожениться. А теперь пред ним стояла накрашенная старуха. Он был и рад помощи Божьей и одновременно разочарован видом своей супруги.
Однако, отойдя от такого резкого удара, Парамон схватив в охапку Матрёну и понёсся с нею домой со скоростью ветра.
Вначале.. вся деревенская обстановка очень впечатляла Парамона. Как дитя урбанизации простые вещи он воспринимал с детским восторгом, особливо пялился на всех женщин с диким вопросительным лицом.
Да разве его можно было в чём-то винить…
О, нечистая сила!.. На прелести дамские стал взирать с маниакальной похотливостью и отрытой жадностью, но как бы.. исподтишка — они то примечали, в чём Парамон не сомневался. Таким манером он, вроде бы.. и уважение им оказывал, и нахалом пред ними не слыл.
Старушки, идущие в кладбищенскую часовню, глядя на Парамона, всегда опасливо крестились. Никто не верил в то чудо, кое случилось со стариком, какую такую плену он случайно нарушил или порвал при падении хмельным, чтобы стать зрячим.
—Свят! Свят! Свят! Вот чудо, так чудо!—чуть шепча, высказывались они себе под нос.
И в это время пишет бабка письмо командиру подводной лодки Овчаренко в посёлок Островной, где служил её внук Василий. А иначе, откуда бы мне о том было известно…
—Товарищ командир! Уж, пожалуйста, не откажите в нашей семейной просьбе — предоставьте внуку нашему Василию кратковременный отпуск, чтобы дед, пока жив, смог увиделся со своим родным внучком, который его не мог видеть со дня рождения по причине своего недуга, о чём внук вам сможет рассказать.
И командир проникся чувством жалости к старику...
Предоставил товарищу нашему отпуск, и не кратковременный, а длительный, сроком аж.. на шестьдесят суток. Как мы Василию тогда завидовали, но, конечно же, не чёрной завистью. Мы жалели старика и радовались его внуку, что его увидит, наконец, дед.
По возвращении в экипаж, Василий нам рассказал, что дед стал приобщаться к новой для себя жизни. Поёт "Мурку" и «Владимирский централ!"..
Стал дегустатором по женской линии.
От телевизора не отходил и однажды высказал.
—Однообразие бытия мне Василий надоело, предо мной земной путь, который мне необходимо пройти. И Ваньку ты здесь мне не валяй! Я все эти годы сиротой прожил при живых детях и непутёвой жене, от питания которой скоро рахит заработаю. Счастья у меня не было!— сказал мне дед.—Ты Василий обязан мне сделать тур в Амстердам.
—Я посмотрю там, как выглядят настоящие наркоманы, а проституток буду выкупать из публичных домов и отпускать их на свободу. Не хочу я в Рай, а хочу грешить немного. Пусть Европа повизжит и поплачет от восторга! Вот чем дед и закончил перед моим отъездом!—сказал Василий.
Мы были восторженными зрителями всей этой и драмы, и комедии одновременно. Василий так смачно обо всём нам рассказывал, что в кают—компании долго ещё слышался гомерический хохот всей команды подводников.
Бывают же.. чудеса на Свете...