То, что имеет значение

И когда ты шагнешь за грань
со звоном рухнувшего стекла,
и тебе откроется выход в другие Вселенные,
все, что тебе останется, - это любовь,
которая у тебя была,
больше ничего не будет
иметь значения.
_________________
(с) Лемерт ака Алонсо Кехано


Я даже не помню, когда увидела её впервые, но зато я точно знаю, когда впервые о ней услышала. Это было сразу после переезда – мы наконец перебрались из дрянной и душной обители на краю города в нормальное, светлое помещение. Большое и светлое.
Я была ребенком и отчетливо помню только это, к сожалению.
Хотя я многое бы отдала за то, чтобы увидеть её тогда (!), 10 неизбежных лет тому назад, но я помню только скупые фразы матери:
-Твой новый врач. Я приходила к ней поговорить. Твоя тезка, кстати.

Может быть, это для 6 – летней девочки и имело определяющее значение.

***

Всегда замечала в себе что-то странное, инакое и необычное, но меня это никогда не пугало. Меня сложно было напугать чем-то, помимо одной книжки, которой я боялась до дрожи – «Сказки» Пушкина. Про вурдалаков и прочую нечисть.
«Леди Макбет Мценского уезда», прочитанная в 6 с лишним утвердила в моей голове то, что любовь – это всегда боль и самопожертвование. В детском или не детском понимании – не суть.
Но я росла одиноким, тихим ребенком и некому было указать мне или поправить. Моя жизнь длилась, развивалась и я не замечала времени, думаю, лет до 10.
Точнее, наоборот – замечала и знала, но никогда не вдумывалась в секунды. Если время тогда что-то и значило, то значение равнялось нулю. Zero. Нуль равен пустоте, а пустота окружала, но не наполняла меня.
Чем тогда была моя жизнь?
Странной, неясной протяженностью. Люди сменяют друг друга. Кадр. За каждым кадром – еще кадр.

Я отчетливо помню больницу. Белые, типичные до невозможности коридоры, дети, бегающие по ним – или смирно лежащие, те, у кого не было возможности двигаться или даже говорить. Я была из последних. Первая неделя растворялась в памяти, но оставалась комната, страшные, ежеутренние пробуждения с уколами. Мальчик, лежащий через кровать от меня. Скрипучие пружины, и он, вечно ворочающийся, бессильный уснуть. Я совсем не помню его имени, но знаю, что он был подростком. И помню, что он любил гранаты.
Я тоже их любила, но так как мы вечно с ним ссорились, он не давал их мне. Я обижалась.
Но все это было после того, как я вновь смогла ходить и улыбаться, а первую неделю я лежала, лежала, и через силу поднималась, чтобы поесть.
Меня всегда пугали уколы. Но никогда – врачи.
Может быть, интуитивно, может быть, было что-то еще, но я не боялась ни снующих медсестер, ни врачей, совершающих свои обходы, ни толстых ворчливых нянюшек…
Когда я рассказывала все это ей – ей! – через много лет, она улыбалась. Вот только я и не помню своего рассказа.
Я помню её улыбку.

Что еще осталось в моем детстве, что еще будет преследовать и всплывать в сознании – все так или иначе связано с ней.
Помнится, я играла – не в кукол, в фишки. Детство в 90-е годы наложило свой отпечаток и на меня, и я гораздо больше любила самодельные фишки. Рисуешь лица, раскрашиваешь, даешь имя. Придумываешь историю.
Этот секрет очень прост.
Мою любимую «фишку» звали Кэтрин.
Кажется, была и фамилия – Гордова, Гордеева, или, может быть, что-то в этом духе. Но корень «горд» был выбран из-за мысли «она прекрасна. Она будет гордиться своей внешностью».
Спустя еще секунду я поняла, как моя Кэтрин похожа на мою её.
Этого сходства не замечал никто; когда я обмолвилась маме «а не похожа ли?», та отмела это коротко и резко «Ничуть».
Мама могла бы догадаться давно. К 10 годам я уже боготворила её, и при любой маминой критике яростно защищала.
Я даже болела чаще – по моим, само собой, меркам – чтобы видеть её. И что же, мы виделись каждый месяц. Около 4 – 5 раз в неделю. Болезнь – осмотр – прием – болезнь.
Я не старалась осознанно заболеть, но отчего-то стремилась к ней.
В 10 лет случилось событие, удивительное по своей яркости:
«Май. Яркий, цветущий день. Мы с мамой направляемся в один из корпусов больницы – двухэтажное красное здание чуть левее педиатрического корпуса. Я смотрю по сторонам, поют птицы, я вдыхаю свежий воздух – и мне делается так хорошо, как никогда – никогда не было. Даже когда я перечитывала любимейшие «Секретные материалы», пахло лишь книгами. Старыми книгами, которые потом уже не удалось найти. А здесь был воздух и тепло. И она. Её я заприметила сразу – невысокая, аккуратная фигурка на ступенях больницы. Короткие смоляные черные волосы, веснушчатое лицо. Темно – серые глаза. И её божественная улыбка. Я отчетливо помню, как она обернулась на мое робкое «здравствуйте», помню кивок и улыбку. Теплее экватора. Теплее солнца. А разве что-то еще имеет значение?..».
Значение имело то, что к 16 годам я должна была перейти в другое отделение. Само собой, к 10 годам я сознавала, что больна, что это всерьез, что мне не стать похожей на сверстников. Нет, тогда со мной не случалось и подобия приступов, которые захлестывают теперь.
Но тогда я была слабее.
На самом деле я была очень слабой; мне было чуть больше 10 лет, кроме мамы, меня никто не любил, в школе надо мной издевались, любимая учительница, к которой я испытывала схожую, хотя и куда меньшую, теплоту, уходила в декрет.
Мне физически необходимо было кого-то любить, и я любила её. Не осознавая себя лесбиянкой, не осознавая себя кем-то.
У меня даже термин появился, правда, уже 2 года назад: «Маячковая любовь». Она стала для меня вот таким маячком. Навеки?
Для подростков не существует времени, не существует понятия «вечность». Если завтра я умру, что я обрету взамен себя – хрупкой, бледной, и самую малость безумной?
Самое страшное в своей жизни я уже пережила.
Теперь мне и остается лишь писать об этом.


***
Мне 16 лет, меня зовут Ольга, и я люблю эту женщину.
Наверное, начать стоило бы с этого, но к чему блюсти фабулу рассказа, если я не могу справиться даже с собой?
Я бессильна.
Я спряталась в интернет, я так долго веду дневник, что за это время в нем возник не только мой образ.
Образ моей Оли там тоже есть. Кто из нас ярче – судить не мне, но я отдала бы свой голос ей. Не задумываясь.

***
Я хотела доверяться ей. Хотела поступить на работу в больницу, чтобы дольше оставаться рядом. Хотела соединиться, слиться – сжиться! – и уже не разорваться никогда.
До 14 лет я не осознавала себя иной. Это слово – клеймо «лесбиянка» ко мне так и не пристало. Я звала себя темой, лесби, герлфренд – и множество слов вдогонку.
Никто ничего не знал, ничто не имело значения.
Я бродила по улицам, меня снедало беспокойство, я искала что-то неясное.
В день своего 14-летия я нашла её.
Она шла от моего дома, в приподнятом, радостном настроении. Конечно, она не вспомнила о моем дне рождения, но мне было это и не нужно.
Мир перевернулся, когда я посмотрела ей в глаза.
До того момента я знала, что она очень дорога мне, что, кроме неё и двух моих ближайших подруг, у меня никого и нет.
Но обухом по голове ударило «люблю тебя».

***

Мне 16 лет, я пережила несколько припадков, многочисленные обмороки, еще одну больницу, подарившую мне чуть больше счастья, чем первая, депрессии, и много чего еще.
Мне не хочется лгать. Я встречалась с другими девушками, и, возможно, по –своему к ним привязывалась. Может быть, я любила. Если закрыть глаза и сосредоточиться, то всплывут, появятся лица.
Аня, 18 лет, полное, не слишком правильное лицо. Ироничная, талантливая, терпеливо – снисходительная.
Анечка. Анюта. Девочка – гладиолус.
Не помня себя, я рванулась к ней. Я забылась в её словах и руках, пахнущих гладиолусами и лилиями. Мои интересы потерялись, когда я читала её рассказы. Я не жила без её «онлайн» в аське, да и без неё, в общем-то, тоже.

9 месяцев отношений – и я её отпустила.
Это было необходимо.
Теперь я почти не вспоминаю о ней; знаю, что с ней я похорошела, помню, как удивленно – недоумевающее разглядывала себя в зеркало. «Значит, все же…».
Ол.
Мое безумие, мое персональное безумие, обладавшее светлыми кудрями и практически маниакальным взглядом. Месяц с ней свел меня с ума чуть сильнее, чем следовало бы сойти с ума при влюбленности – это граничило в моем случае с помешательством. В её – свидетельствовало о необходимости психиатра. Но теперь, когда она погибла, теперь, когда я уверена, что в этом моя вина – я помню лишь хорошее. Помню тихие, звездные вечера с ней, помню лицо и улыбку. И то, как в её волосах тихо таяли снежинки, если я не сцеловывала их.
Лена.
«Mein deutsches Fr;ulein». Любимая преподавательница немецкого. Тонкие, грациозные руки. Скептичный, уверенный взгляд.
Веснушки на лице, почти такие же, как у неё.
С ней стало легче дышать. Я привыкла, привязалась – и даже почти не страдала. Мне было спокойно и хорошо. Я всегда ценила спокойствие и тепло – и стремилась к безумному пламени и темноте.
Что же еще, кроме нас и нашей страстной любви к немецкому имело значение?
Чего-то не хватало, и я легко приблизилась и отстранилась – это было слишком легко, когда она не знала о моих чувствах.
Сказать «не подозревала» сложнее. Пару раз я замечала недоумевающий, рассеянный взгляд во время урока – направленный на меня.
Как ни странно, но тему во мне узнавали многие. Вряд ли что-то иное могло год назад заставить незнакомую женщину – медсестру, присутствующую на приеме у главврача, заставить вдруг, пока никого нет рядом, так легко и в то же время знаково – провести по моей обнаженной шее. Она сделала это не случайно, и я была даже рада этому. Может быть, для того я и носила очень короткую стрижку, и тогда еще не красила волос.
Взгляд мужчины в то время мог бы даже оскорбить меня – хотя практически всегда мне было все равно.
Два случая жизни не дадут мне записаться в «тру» - лесби. И пусть меня судят, если только кому-то интересна судьба больной запутавшейся Оленьки, у которой огромные карие глаза, странный взгляд и которой всего-то 16 лет.
Мужчина 30 лет, привлекший меня чем-то странным и неизведанным – высшее проявление платонической (!) любви в моей жизни. Моей Олей я горела совсем иначе.
И тот, кто мог бы стать моим выбором и моей судьбой. Тот, кого я обнимала всего неделю назад, тот, кого я любила – так, как может любить юная девушка. Чистое чувство, пусть и задетое, высеченное на моей душе – и теле.
Сказать, что я жалею о ночах и днях, будет ложью.
Мне нужно было знать.

Я осознала.
Но, мое исключение из правила, которое ты вывел мне сам, мой дорогой рыжий – я продолжаю тебя любить. По – братски, или нет, не суть. По – человечески.
От тебя у меня нет секретов, и ты безумно нужен.
Друг ли ты мне, любимый ли, брат ли, не отвечу.

Все дело в том, что для меня существуют не они – лица, проходящие мимо, цепляющие и скрывающиеся под ликом тьмы вновь. Для меня есть лишь одна женщина, её зовут Ольга, и я её люблю.
Я всегда знала, что любовь – это боль.
Это тот самый горящий в горле воздух, страсть – и нежность, нежность, восхищение, умиление! …
Тот случай, когда о любви действительно хочется кричать.

Но разве это имеет теперь значение, когда мы почти уже умерли?
Всего ночь назад я лежала в твоих объятиях, не смея поверить, что это, наконец, так. Если бы даже между нами не было ничего больше, мне хватило бы и наслаждения, испытываемого, когда просто касаешься губами смуглого плеча в рассветной полутьме. Но ты была моей.
Ночь, о которой можно было бы только мечтать, сонное и смешное утро – а потом ты собираешься на работу, выходишь из дома, переходишь дорогу.
И видение обрывается, когда зеленая иномарка уничтожает самое родное, что было во мне и есть.
Я стояла на перекрестке и смотрела, как ты переходила дорогу. Машина унеслась вдаль, а ты лежала на асфальте, и в твоем теле уже не было ни намека на жизнь – но я надеялась.
Ты ушла, единственный раз из множества, когда я точно знала, что это насовсем. И мне уже не поможет моя болезнь, мой шоколад, который я приносила тайком и робкие улыбки на твои просьбы читать стихи.

***
Теперь я знаю, что такое пустота.
Это ходить по улицам и не надеяться на встречу.

В последнее время врачи все менее оптимистичны. Может быть, в этот новый август я лягу в больницу вновь – и вновь запахнет цветами под окном, заиграет бесконечное, божественное «Прекрасных дней» Дианы, и я подумаю, что только одно в нашем мире имеет определяющее значение.

Я спрошу тебя об этом, когда мы снова увидимся.