Детские Хроники смутного времени глава2

 
ГЛАВА 2
Взрослое детство. Трагедия Одиннадцатой Красной армии.

В первой половине января 1917 года мне уже исполнилось десять лет, и я считал себя вполне взрослым и даже разбирающимся во многом житейском.
Наше хозяйство легло на плечи матери и мои. Хозяйство было не малое: лошадь, две коровы, молодняка голов шесть, это требовало большого ухода, надо накормить, напоить. Кроме меня, больше некому. У мамы было и без этого дел невпроворот.
Братишка Андреян и сестрёнка Марфуша были ещё малы; что было с них взять?
Самым трудным делом была заготовка  корма на зиму для скота. И топка в зиму была моей заботой. Топка у нас какая? Камыш.
Камыша в наших местах было много и недалеко от села, километров пять, самое дальнее – километров семь.
Тут нужно сказать, что не один я был таким хозяином. Таких в селе было предостаточно: Павел Козлов, Сергей Подкопаев, Игнат Маклаков, Иван Бочарников, Антон Подкопаев и много, много других. Потому что их отцы тоже были на фронте.
Мы всегда договаривались на завтра  ехать за камышом пораньше, также в какое место ехать и где поджидать друг друга. Камыш косили каждый себе, а укладывали  на подводу сообща. Поднять сноп на подводу – это одно, а другое – его надо уложить так, чтобы довезти до дому, не растерять.
Уставали страшно как, харч был неважный, да и одежонка на нас была, не дай Бог, какая. Я, например, надевал мамину «японку», так называлась её куртка, подпоясывался  вместо настоящего кушака  обрывком верёвочки.    На  ногах  поршни* из сыромятины – коровьей  кожи, шерстью наверх. Накрутишь на ноги всякого тряпья, да какая от него грева. Хорошо, что поршни обувь такая – сколько ни накручивай тряпок на ноги, всё равно впору. (*обувь в виде лаптя из одного куска кожи).
К весне тысяча девятьсот восемнадцатого стали прибывать некоторые наши сельчане солдаты. Пришёл и наш отец ни в чём не вредим. С приходом отца домой, нам стало, конечно, легче. Большая часть забот по хозяйству легла на его плечи. Наша семья была вся дома.
А через наше село, большими и малыми партиями, всё шли и шли солдаты. Когда к нам приводили военных на квартиру переночевать или до отправки их до другого пункта, отец и мать спрашивали их: – Куда вы путь держите?
Почти все отвечали: – Идём мы на Святой Крест.
Главное  то, что эти военные все были вооружены. Но никакого командования над ними не было.
Нашего отца ежедневно стали вызывать в сельский сход. Мать и я сначала беспокоились за него, думали, что его куда-либо заберут, но потом  к этому привыкли. Как оказалось, он занимался тем, что размещал прибывших военных по квартирам, других отправлял дальше, наряжал подводы и отправлял до ближайшего населённого пункта.
В общем, в нашем доме почти  через день появлялись всё новые и новые военные гости. Я так к ним привык, как будто так и надо. Иногда так случалось, что сам отец приводил домой военных пять- шесть человек.
Сельский староста у нас был Капитон Иванович Бочарников. Старики так о нём говорили,  – Ну и бравый же мужик!
Бывало, только и говор был на селе, – Наш Капитон Иванович знает дела, он даст всем ума.
Капитон Иванович был человек грамотный. Затем, побывал на фронте не менее четырёх лет, кое-что видел – это что-то значило.
Помню, однажды Капитон Иванович привёл в наш дом постояльца в военной форме. Человек среднего роста, довольно спокойный, он о чём-то поговорил с отцом и всё.
Когда мать стала допытываться у отца, о чём это они всё шушукаются, отец сказал: – Да так, о деле. Человек этот начитанный.
Мать глубоко вздохнула: – Ох, смотри Кузя не наделай ты с ним греха.
Отец улыбнулся: – Не беспокойся мать, всё будет хорошо.
Через некоторое время в наш дом стали приходить люди; соседи и не соседи. Этот постоялец говорил собравшимся о коммуне, о том, что придёт такое время, все дети будут учиться в школах без всякой платы, на полном бесплатном обеспечении. Взрослые будут работать обществом, заработок будет распределяться по труду. И говорил он ещё о многом другом. Что кулаков и помещиков в России не будет. Вся земля, заводы, фабрики и другие богатства будут принадлежать рабочим и бедняцкому крестьянству. Такие сборища проходили несколько раз.
Слушали его все внимательно, но кто как понял, этого я сказать не могу. Потому что слово «коммуна» и другие такие слова никто в то время не слышал и не знал.
Понять-то, может быть, и поняли, но поверили ли в это?
В один прекрасный зимний солнечный день, выдавшийся как на счастье нашему квартиранту, он  стал собираться уезжать. К этому человеку все привыкли. И наша семья, и соседи очень жалели.
Отец и мать стали спрашивать: – Ну, Григорий, когда опять к нам пожалуешь?
– А вот этого я вам сказать не могу.
Дядя Григорий подозвал меня, положил свою мягкую руку на мою голову и стал теребить мои спутанные волосы. Немного подумал и сказал, улыбаясь: –  Вот, Кузьма Михайлович и Евгения Тимофеевна, мы, незнай, доживём до той хорошей жизни, которую взялись строить, а вот он, Петруся и его дети наверняка будут жить очень хорошо.
Мать чуть не всплакнула, – Господи, хоть бы дети наши да внуки жили бы хорошо при новой-то жизни.
Дядя Григорий  о чём-то долго разговаривал со старостой Капитоном Ивановичем. Потом стал прощаться: – Ну, дорогие мои, Евгения Тимофеевна и ты, Петруся, прощевайте. Спасибо вам за приём.
Обращаясь к отцу, спросил: – Что, Кузьма Михайлович, лошадка готова?
– Готова, – сказал отец, – жду вас.
– Тогда поехали.

Началась не по времени суровая зима.
Военных стало прибывать в наше село всё больше и больше. За людьми –  обозы, фургоны, тачанки, орудия.
Вслед за этим стала прибывать конница. Некоторые из конных отрядов не останавливались в Оленичеве, двигались дальше в сёла Промысловка и Яндыки – ближе к Астрахани.
Наши мужики стали уж поговаривать, – Да откуда же их прорвало, идут и идут, конца-края нет.
Разговоров было много, каждый по-своему толковал. Одни говорили, что, якобы, идут по приказу на Москву, Революцию защищать, другие толковали, что эту армию под Ставрополем разгромили, вот, мол, они и бегут оттуда.  Кто  разгромил, толком никто не знал.
Вскоре узнали, что действительно эту Одиннадцатую Армию крепко пощипали и она вынуждена отступать на Астрахань. Также стало известно, что эти отряды идут под командованием Кочубея.
Когда один из конных отрядов стали расквартировывать в нашем селе, мы, ребятишки так были рады, забегали под перед ехавшим всадникам, просили их, – Дяденька, к нам, к нам заезжайте.
Потом оказалось, что отряд занял всю нашу улицу. В наш двор поставили десять красноармейцев.
Красноармейцы сразу же расседлали коней, привязали их, где удобней, сёдла сложили в рядок. С себя  поснимали винтовки, шашки, составили в козлы и выставили охрану.
Через некоторое время послышалась команда: «Выходи!».
На улице стояла походная кухня,  стали раздавать пищу.
Все красноармейцы расположились обедать во дворе, так как день был тёплый солнечный. В хату никто не заходил.
Только закончили обедать, послышалась другая команда: «Выводи коней на водопой!».
Всё это время я, конечно,  крутился рядом, и один из красноармейцев подозвал меня: – Эй, малыш, подь сюда!
Я подошёл.
– Как тебя зовут?
– Петька.
– А меня дядя Жора. Вот  что, Петро, водопой знаешь где?
– Знаю. 
– Вот и хорошо. Петро! – окликнул он высокого сутулого красноармейца, – Возьмёшь с собой этого малыша, он покажет, где водопой.
– Лошадь не боишься? – спрашивает меня Петро.
– Чё, я маленький чтолива?
– Петро, посадишь малого на моего коня, – распорядился дядя Жора.
– Надо взять топор, – говорю я, – там же лёд надо прорубать.
– О, это ты правду сказал.
– Вёдры, вёдры не забудьте.
– Взяли. Но-о, поехали.
 Сижу я на коне, а самому не верится, а уж до чего был рад!
 Вернулись с водопоя.
– Ну как, напоили? – спросил дядя Жора.
– Всё в порядке, товарищ взводный.
– А сейчас за фуражом. Ясно?
– Ясно.
Задали корм лошадям.
Красноармейцы принялись  за амуницию, подправляли свою одежду, кто-то взялся чистить оружие.
В то время я не разбирался в военных формах; какими должны быть пехотинцы, кавалеристы или артиллеристы. Зато мой отец  знал это хорошо.  Когда   в доме зашёл разговор, почему эти военные одеты не по форме, кто в чём: кто в шубе, кто в черкеске, кто в шинели, в шапках, кубанках, папахах.
Отец рассказал, что эта армия добровольческая и люди эти с разных краёв: кубанцы, терцы, ставропольцы, да мало ли кто ещё и из каких мест.   Постояльцы расположились во дворе на сеновале. Красноармейцы шутили, смеялись, а некоторые что-то напевали себе под нос.
День был на исходе, солнце опускалось за горизонт. Не успело ещё  как следует стемнеть, как где-то во дворе заиграла двухрядная гармошка.
До этой поры, долгое время жизнь в селе была напряжённая, скорбная, какая-то замкнутая. Люди  переживали  всякие неприятности.  Но вот заиграла  гармошка, и молодёжь, ребята и девушки повыходили на улицу на эти звуки, и вскоре образовался большой круг обрадованных неожиданным событием  людей.
Гармонист высокого роста не особо симпатичен, но с виду весельчак и шутник, перебирая пальцами клавиши гармони, балагурит с товарищами, что на ум взбредёт.
И вдруг один чубатый красноармеец в шапке-кубанке, в черкеске, с кинжалом в серебряном уборе на поясе, звякнул шпорами и  громко крикнул, - А ну, Григор, играй мою любимую!
Гармонь как с чего-то сорвалась, и загремела сербиянка.
Тут же закричали: – Дайте шире круг, дайте круг!
Чубатый выбивал каблуками, подзванивал  шпорами в такт гармошке, он выгибался, подпрыгивал, а ему кричали: – Прохор, не подкачай, дай жару!
Но тут появился другой танцор, как видно не выдержало его сердце, прогибаясь то вправо, то влево, сделал кубанку набекрень и, упираясь в бок правой рукой, сделал несколько присядок, плясал не хуже чубатого.
Плясали долго, выделывали разные фигурации, в кругу им аплодировали     и требовали: – А ну-ка, а ну-ка, ещё, ещё!
Под конец плясуны выхватили из ножен клинки, сделали круг, ударами скрестили свои клинки, от которых посыпались искры.
Это вызвало в кругу большое оживление, публика захлопала в ладоши.
Потом поступило предложение, – Давай вальс. Вальс! – Все закружились, перемешались, танцевали, кто как мог.  Потом заиграли  «Яблочко».
Я и мои товарищи: Сергей, Антон, Ванюшка, Митька и другие до конца игр не остались, потому что время было за полночь. За это долгое гуляние на улице мать чуть-чуть не дала мне взбучку, что я и предполагал, когда ещё шёл домой. Но я сумел увернуться. Утром мать опять принялась за своё, но я отбрехался, что был у Ваньки и что его дедушка нам рассказывал очень хорошие сказки.
– Узнаю я. Если обманываешь, худо тебе будет.
А потом мать об этом забыла. Не до этого ей было.
В один из дней утром я встал, по-быстрому оделся, выбег во двор, но во дворе никого не было. Я побежал на Большую улицу. Отряд был в сборе, построен к отходу в путь. Ребятишки толпились вокруг – пришли провожать своих квартирантов. Я побежал вдоль всего строя разыскивать своих. Один из них узнал меня и затащил к себе в седло.
– Ну, Петро, будешь нас встречать?
– А скоро вы опять приедете к нам?
– Скоро.
Мы попрощались, и я взглядом провожал  своих знакомых, пока они не скрылись за селом.
Зима вступила по-настоящему в свои права. Дни стали короткими, морозными и ветреными. Поднялась небывалая пурга, всё смешалось, пыль, снег. Длилось это долго. Старики говорили, что такая погода была в тысяча девятьсот десятом году и, знать, это повторилось.
Дул такой штормовой ветер, что со двора невозможно было выйти и выехать. Скот выгонять на водопой приходилось с большим трудом, всей семьёй. А шторм всё дул и дул, и не было видно ни конца, ни края.
В эту самую ненастную погоду в наше село Оленичево стали прибывать беспрерывным потоком  всех родов войск  пешие, конные, артиллерия, обозы. Всё это приходило неорганизованно, размещались  кому где было удобно. Те, что прибыли раньше, занимали дворы, и в них уже не было места. Другие ютились за дворами, выбирая затишку. Слышалась несусветная брань, ругань, проклинали всё на свете, на чём мать сырая земля держится.
А шторм всё дул и дул.
Люди – бойцы Красной Армии, усталые, голодные еле передвигались, закутанные кто чем, башлыками, полотенцами и другими разными вещами. Когда они заходили в хату, то были рады любому месту – под столом, даже под кроватью. Были рады местечку в бане, амбаре, только бы дать отдых своему усталому телу. И, когда я встречал этих людей и смотрел  на них, на их запылённые лица, на пыль вместе со льдом, наросших на их бровях, усах и бородах, просто сжималось  сердце от такого ужаса.
О, сколько было проклинаний этой погоды!
Село Оленичево было самым первым на пути к Астрахани. От Ставрополя  оно было отдалено степными безлюдными, безжизненными песчаными просторами, примерно на шестьсот вёрст. И это в зимних условиях, в ненастную погоду. Таким нелёгким был путь Одиннадцатой Красной армии,  идущей в Астрахань.
Людям, добравшимся до Оленичева, обессилевшим, дальше двигаться никому не хотелось. Трудно себе представить, сколько в нашем доме было военных, где их только не было. Лежало на полу столько, что ступить ногой было негде. Всё было забито людьми: кровати, под кроватями, под столом, в летней кухне, в амбаре. Где только можно приютиться от ветра и холода, там были люди.
Люди были всех возрастов, всех национальностей. В то время трудно было распознать  возраст этих воинов – молодой он или пожилой. Все они были усатые, бородатые, грязные. Не было воды помыться, да и люди так истощали, что им было не до этого.
Как-то моя мама назвала одного военного дяденькой, и действительно, он и был похож на дяденьку с большими усами и огромной бородой.
А он обиделся: – Что вы, хозяюшка, какой я дяденька, у меня ещё и тётеньки сроду не было. Мне всего недавно миновало девятнадцать лет.
Люди и обозы всё прибывали и прибывали. Все они держали путь на Астрахань. Стремились к одной какой-то цели – кому-то помочь и как можно скорее. Только и слышны были разговоры: на защиту рабочего класса, за власть Советов.
Но они не могли этого так быстро сделать, им преградили путь непогода, буран, они выбились из сил.
Привезённое ими продовольствие скоро иссякло. А наши места не хлебородные, больших запасов продовольствия и фуража не имелось. Всё, что имели у себя жители, хватило ненадолго. Доставать было неоткуда.
Люди, как военные, так и гражданские, лошади и скот стали голодать.
Хлеба не было, других продуктов тоже. Одно питание было: мясо, соль и вода. Но и этого, опять-таки, на такое количество людей хватило ненадолго. Все окончательно истощали; от голода и грязи стали заболевать. Затем открылась сплошная болезнь – брюшной тиф. Люди в горячке доходили до сумасшедствия. Заедала вша.  Лежали многие наповал. Ухода за больными почти никакого.
Тяжелобольных на подводах увозили в церковь, в школу, в которой  я учился. При таком массовом заболевании обе они были забиты больными. Остальные лежали на квартирах без ухода и лечения.
От голода, нечистот, грязи, заедания вшами люди, как военные так же и гражданские стали умирать. Началось сплошное умирание.
Умерших людей не управлялись на подводах вывозить на общую могилу.      С животными тоже не лучше было.  Лошади погрызли все камышовые заборы, сараи, поели весь свой помёт. Беспризорные, они бродили по берегу замёрзшей реки, рядом с водой, которую не достать – некому прорубить лёд, выбивались из сил, там же падали и погибали.
К весне весь берег речки был завален трупами лошадей.