Детские Хроники смутного времени глава4

ГЛАВА 4
Белые.

В начале июня в наше село опять стали прибывать войска: пехота, кавалерия, артиллерия и обозы. Ощущалось какое-то напряжённое беспокойство.
Кавалеристы ежедневно небольшими отрядами выезжали из села неизвестно куда, а к вечеру с песнями возвращались.
Повсюду  ходили патрули, выставлялись часовые. Запрещалось в ночное время передвижение.
В один из вечеров, как на грех, не пришёл с пастбища наш телок. Вина была моя – пробегал с ребятишками допоздна и не встретил его.
Мать меня за это крепко отругала и приказала без телка домой не появляться. Время было позднее. Куда идти?
Я подался к мосту. Подхожу, в раздумии об этом телке, – куда он мог деться?
Как вдруг откуда-то с правой стороны грубый голос:
– Эй, мальчик, вернись обратно!
Я от неожиданности вздрогнул, стою, мурашки по телу так и скачут, от растерянности не знаю что делать.  А голос опять:
– Вертайся, вертайся.
– Дяденька, я телка своего ищу.
Но дяденька неумолим:
– Сказано тебе, иди обратно, так слушайся, а то посажу на мушку.
Пришлось вернуться обратно.
Домой я не пошёл. Решил пойти к дедушке Лушникову. Да, переночую у него, а потом с Илюшкой куда-нибудь махнём на весь день.
Моему приходу дед был удивлён:
– Ты чего это? Чего случилось, что ли?
Я признался во всём. Рассказал и про материны угрозы.
– Ладно, ложись спать. Я ей, огонь её спали, задам как мальчишку стращать.
Прошло  часа два, вдруг стучатся в дверь. Дед встаёт с нар:
– Кто там?
– Папаня, нашего у вас нет?
– Заходи.
– Куда делся Петя, с ног сбилась – ни телка, ни его.
Дед накинулся на мать:
– Телок-то, чёрт с ним. А, вот, Петька куда делся? Время-то сейчас какое, сама знаешь.
– Да я, вот, тоже говорю. Накричала я на него, пригрозила, мол, не являйся домой, если не найдёшь телка.
И тут Шурка высказалась,– Нянька  – вот он лежит.
В эту секунду Шурка получила от Илюшки пинка.
Мать со слезами кинулась к нарам,– Да что же ты, сыночек, наделал? Пошли домой.
Но дед сказал:– Пусть до утра побудет у нас.
Беспокойство матери можно было понять, она еще не отошла от неожиданно свалившегося несчастья: забрали отца неизвестно зачем и неизвестно куда.
Телок так и не нашёлся. Мне приходилось выслушивать упрёки, что корова стала давать мало молока, а скоро может и совсем перестать, и всё это из-за моей нерадивости.  Я, конечно, понимал свою вину, но что поделаешь теперь?
Вскоре пришла радостная весть – отцу удалось прислать с человеком записку. В ней он сообщал, что находится в Астрахани, служит в крепости и служба не тяжёлая. Так получилось – дело потребовало, и никуда от этого не денешься. Мать он просил: – Поменьше расстраивайся, жалей и не ругай детей.
Вскоре в наше село нагнали много молодёжи, в основном девушек, наверное, из всех близлежащих сёл. Эти люди ежедневно выходили на рытьё окопов километрах в шести к югу от нашего села. Возвращались поздно вечером усталые и запылённые.
Время становилось всё тревожнее. Из села уже днём никого никуда не выпускали.
В один из дней в конце июня все части по тревоге выбыли из Оленичева. А часа в три пополудни мы уже услышали пулемётные и винтовочные выстрелы, и редкую орудийную канонаду.
Из конца в конец села беспрерывно скакали мелкими группами, по двое, по трое, кавалеристы.
Все жители попрятались кто куда. Наша семья – мама, я, братишка Андреян шести лет, сестрёнка Марфуша трех лет, с нами тётя Шура мамина сестра четырнадцати лет и соседка тётя Даша, все мы устроились в нашей летней саманной кухне. В этом убежище было сравнительно безопасно – пуля через стену не пройдёт. Мне стало так страшно, что начался сильный жар, а потом он сменился ознобом, я дрожал и никак  не мог согреться. Из убежища никто не решался выходить. Уже почти стемнело, бой прекратился, и была такая тишина, что казалась ещё страшнее, чем грохот боя. Мы ждали, что сейчас придут белые и будут над нами издеваться. Мать сильно беспокоилась за корову, пришла ли она с пастбища, но мамино беспокойство оказалось напрасным, корова была дома. От этого неслыханного кошмара корова забилась в самую глубь сарая.
Прошло более половины ночи, как мы услышали с улицы человеческие голоса, тарахтенье колёс, ржание лошадей. Мать предположила, что, наверно, наши отступили.
Перед рассветом послышался сплошной гвалт людских голосов, ржание лошадей, стрельба из винтовок, крики «Ура-а!»
Это продолжалось не более получаса. Потом всё стихло.
Через какое-то время послышался стук в дверь. Мы перепугались, сразу не открыли. Тётя Даша спряталась под стол, мать закидала её всяким барахлом.
«Гости» настойчиво ломились в дверь. Мать открыла. Зашли четверо вооружённых, в черкесках, не русские.
– Большевик есть?
– Нет никого, смотрите.
«Гости» осмотрели все четыре угла, ушли.
Мать пошла посмотреть что с домом. Мы в нём не были почти двое суток. Когда мать увидела, что замок валяется на земле, дверь открыта, она не решилась войти в дом одна. Вернулась, стала плакать.
– Даша, пойдём в дом, посмотрим, что там творится.
Тётя Даша не решалась выходить, боялась, что эта нерусь может над ней сделать нехорошее. Тётя Даша была молодая, красивая, стройная. На неё любой мужчина может польститься. Ей не повезло в жизни. Они не прожили с мужем и года, как  Якова Ивановича Докучаева взяли в солдаты. Он служил в Астрахани  в особом отряде по охране города и, участвуя в подавлении белого мятежа, погиб.
Наконец, собравшись с духом, Даша согласилась пойти с матерью в дом. Войдя, они увидели, что все вещи разбросаны, сундук валялся посреди дома перевёрнутый. Дно у сундука было выломано, самые хорошие вещи исчезли.
По селу ходил такой слух, что якобы генерал Дроценко отдал приказ по своему войску, захватывая любое село, распоряжаться им как заблагорассудится, то есть грабить, насиловать. Так оно фактически и было, грабили, насиловали.
С утра день выдался солнечный, жаркий. Изредка налетавший ветерок горячей  волной перехватывал дыханье.
Ванюшка, Серёжка, Павлик и я после боя вышли на Большую улицу. Мы увидели много убитых лошадей, кое-где лежали в тени убитые солдаты.
Блуждая по улицам, мы дошли до Головкова переулка, который вёл прямо в сторону моста, и увидели движущуюся колонну солдат. Она была едва видна в поднявшейся пыли.  Мы остановились. Павка сказал:  «Ребята, смотрите сколько войска идёт.»  Мы прибавили шагу и быстро дошли до моста, остановились и стали наблюдать.
Колонна вступила на мост, направляясь в село. Солдаты были одеты в зелёные френчи, такого же цвета шинели в скатку через плечо. Дополняли экипировку котелки, фляжки и небольшие лопатки. 
Из дома Егорова Николая, который стоял почти около моста, вышли человек двадцать с медными, разных размеров, трубами и большим барабаном. Следом за ними вышел молодой высокого роста человек в френче хорошего зелёного сукна, вельветовых галифе и коричневых гетрах, обтягивающих его тонкие ноги. Подойдя к успевшему выстроиться оркестру, он энергично поднял вверх обе руки, затем таким же быстрым движением бросил их вниз, и все трубы и барабан загремели так громко, хоть затыкай уши.
– Марш заиграли. – сказал Павка.
Идущие в колонне, сразу же переменили шаг, подняли головы и, неизвестно перед кем стараясь, принялись изо всех сил стучать своими  добротными английскими ботинками.
Пять или шесть стариков во главе с Докучаевым Иваном вышли встречать занимающих село белых  хлебом с солью.
Мы всё стояли и смотрели на это движущееся чудовище, но конца так и не дождались. Колонна, не останавливаясь, прошла Большой улицей на запад, затем повернула на север, направляясь в сторону села  Промысловка.
Мы пошли к бывшему магазину Иноземцева Ивана Петровича, там  увидели толпу солдат, повозки, три большие палатки с красными крестами, к которым шли один за другим солдаты, раненные, кто в руку, кто, опираясь на винтовку, волочил ногу, у кого-то перевязана голова. С прибывающих подвод, снимают и тащат на носилках тяжелораненых. Слышны  крики и стоны.
Да, село Оленичево не задарма им досталось.
Насмотревшись на это, мы, поддавшись уговорам Павлика, направились к церкви, посмотреть что там происходит. Подойдя, мы увидели толпу солдат, а в середине этой толпы стояли в ряд трое мужчин в нижнем белье. Лица у них были в синяках и кровоподтёках, рубахи изорваны. Мы сразу же определили, что это пленные красноармейцы. Через минуту – это произошло на наших глазах – подъехали на конях три казака, толпа расступилась и эти гады сверху стали сечь нагайками несчастных по лицу, плечам, рукам до тех пор пока, наверно, не надоело. А эти трое стояли ничем не защищённые, стояли молча, только от сильных ударов содрогались их тела.
Каждый гадкий бандюга, особенно нерусь, подходили к этим беззащитным, тыкали им в лицо своими нагайками или кинжалами. Это продолжалось долго, наверно, до самого вечера, но мы поспешили уйти от такого зверского ужаса.
 По дороге домой Павка нам сказал:
– Знаете, ребята, кого это бьют? Эти люди наши, клянусь. Один, что стоит в середине,  работал сапожником в мастерской, сказывали, что он якобы большевик. А других двоих я видел, как они заходили к нему в мастерскую, хотя сейчас их трудно узнать, так изуродованы побоями их лица.
– Значит это не красноармейцы?
– Нет, конечно.
Мы разошлись по домам. Но по пути я зашёл к Державиным. Оба брата, Серёжка и Митька сидели за столом под салтенью* (навес), грызли сухого сазана. Только я было хотел рассказать им что мы видели, Серёжка  со злостью в голосе оборвал меня: – Видали мы это ещё вперёд тебя.
– А знаешь, Петро, кто это? – спросил Митька.
– Знаю.
– Этих людей нашли  в жигульском саду, а доказал про них Яшка Быков, конокрад.
Я знал Яшку – маленького роста, щуплый блондин, остроглазый как зверок-хорь, разговаривал, гнусавя, лет тридцати-тридцати пяти. Вот, оказывается, кто виноват перед этими несчастными людьми.
Когда я пришёл домой, увидел во дворе расположившихся человек тридцать солдат и походную кухню. Прошёлся по двору – наших никого. Зашёл в дом. В доме ни души, как было всё разбросано, так и осталось. Вышел, солдаты на меня не обращают внимания. Я перепугался – куда же, думаю, делась наша семья? Зашёл в амбар, куда редко кто из нас заходил, – сидит мать, братишка Андреян и сестрёнка Марфуша.  Вижу – мать не в духе, набросилась на меня:
– Где ты, безумная твоя голова, шатаешься, когда идёт такой кромеш*, ведь, чего доброго, пристрелят тебя как собачёнка (*ад).
– Мам, а знаешь, мы видели…
Она махнула рукой и я замолчал. Хотелось есть. Зная заранее, что есть у нас нечего, всё же спросил. Мама достала узелок, развязала его, вытащила кусочек кукурузной лепёшки. Я не стал допытываться где она взяла эту кукурузную лепёшку. Потом Андреян сказал мне, что мамка сменяла у солдата на молоко.
На следующий день, несмотря на опасения матери, мы, той же компанией, продолжили свои похождения. На этот раз мы пошли к мосту.  Там, по ту сторону, была площадь, поросшая мелкой травой пыреем, а по сторонам её росли разные фруктовые деревья. По праздникам на этой уютной и скромной лужайке устраивались гулянья, пляски и всевозможные игры.
Сейчас там расположилась конница белых, численностью, наверное, не меньше тысячи сабель. На этой площади были поделаны из верёвок коновязи, к которым привязывали коней. Личный состав этой конницы был сброд: русские казаки, чеченцы, кумыки, кабардинцы, осетины и прочие разных возрастов.  Единой формы тоже не было, кто в чём – в фуражках с синими, красными, жёлтыми околышами, в папахах, кубанках. Некоторые, несмотря на жару, были в черкесках и бешметах. У каждого вояки на поясе висел кинжал или тесак. Люди  все были обросшие, грязные, злые. Их вид выражал какую-то ненависть, непонятно к кому. Может, к самим себе? Можно подумать, они заранее предугадывали, что в каспийских полупустынных степях найдут в первую очередь свою могилу.
Что-что, а лошади у них были справные, настоящие верховые, с длинными хвостами и гривами.
Эта белобандитская конница свирепствовала и отличалась, главным образом, своими грабежами.
За несколько часов стоянки взмесили прекрасную площадь до неузнаваемости, порешили все плодовые деревья – забирались на них и срубали ветки с плодами, так что от деревьев остались голые, словно обгоревшие стволы.
Через некоторое время затрубили в трубу. Вся эта орда быстро собралась у своего пристанища. Седлали лошадей и в скором времени отправились  вслед за пехотой, оставляя после себя всё, что так безжалостно испакостили.
Мы все были обрадованы их отъездом, но наша радость была недолгой. Вскоре откуда-то, как из-под земли, потянулись орудия, обозы. Каждое орудие тянуло по две пары здоровенных ишаков.
Артиллеристы, не доезжая до моста, сворачивали с дороги и становились в укрытия у бывших гумен- сенников, которые обычно устраивали за селом.
Обозы переехали через мост в село и стали размещаться кто где – во дворах или на улице. Распрягли коней, волов, верблюдов, развели костры.
Штаб белых расположился в доме Докучаева Андреяна Ивановича. При штабе находилось не более сотни казаков. Хотя около дома прохаживался часовой, но я и мои товарищи подходили почти вплотную и никто на нас не обращал внимания. В открытое окно я видел маленького щуплого старичка генерала и несколько человек офицеров.
День был на исходе. И с вечера начался в селе погром. Бандиты пошли на охоту, уводили со двора скот, а некоторые выискивали женщин и девушек.
Наша семья, мамины две сестры Анна и Шура, соседка Даша собрались ночевать в нашей летней кухне. Днём женщины, по предчувствию своего сердца, сделали изнутри такой запор, что ни один леший не влезет.
В селе слышался крик, плачь женщин. Мы никто не спали, ожидая такую же участь.
В полночь за окном послышался конский топот, затем тихий мужской разговор. Один из всадников слез с коня и стал барабанить в окно. Мы все притихли и не дышали. Но они знали, что здесь есть люди, и настойчиво стали стучать в дверь. Так продолжалось минут пять, и мать была вынуждена отозваться через дверь: – Кто вы такие? Что вам, господа, нужно?
– Хозяйка, прошу вас, дайте попить воды.
Мать стала их упрашивать: – Воды у меня нет, не пугайте моих детей.
Но ночные гости неумолимы, настойчиво требовали и требовали открыть дверь. Дверь им не открыли, и тогда один из них принялся так её дёргать,   что всё строение тряслось. Но дверь была  крепко заперта и единственный выход только, изрубить её. Видя, что у них ничего не получается, сделали винтовочный выстрел и ускакали.
Утром в селе было тихо, не было ни солдат, ни обозов, ни стоящих за рекой орудий.  А многие жители недосчитались на своём дворе скота.
С утра за мной зашли Павлик, Серёжка и Иван, и мы направились к штабу белых. В бывшем штабе никого не было. На полу валялись окурки и разбросанная бумага, ещё стоял запах табачного дыма.
Павлик сказал, что наверно, перед рассветом умотали.
– Пошли по домам, – сказал я, – делать тут нечего.
По дороге домой мы встретили дедушку Осипова. Дедушка был маленького роста, худенький такой, с белой редкой бородкой, в стареньком замызганном  картузишке, на ногах обрезки  от старых сапог, в белой бязевой рубахе, достаточно грязной, подпоясан верёвочкой, штанишки старенькие с большими заплатами на коленях.
– Здравствуй, – говорим, – дедушка.
– Здорово, здорово, внучаты, коль не шутитя.
Мы окружили его и стали спрашивать:
– Скажи, деда, куда делись эти три человека?
– Какие?
– Которых  били вчера.
– А, стоп-стоп. – потом глубоко вздохнул, – Их, ребятишки, скажу вам, вечером, как стемнело, повели туда. – он поднял свою палку и показал ей в сторону кладбища.
– Ну и что потом?
– А потом, сами знаете.
Дед ещё раз глубоко вздохнул, перекрестил свою худую грудь и сказал:
– Царство им небесное.
– Вот гады. – сказал Иван и стал костерить белых на чём мать сыра земля стоит.
Я его толкнул в бок, – Что ты разорался, не место тут кричать на всеуслышание.
Потом дедушка нам рассказал: – Вечером, один китаец, из кухни нашего Оски, укокошил не меньше десятка этих, как их…
– Беляков.
– Да-да.
– Ну и как, этот китаец?
– Стрелял он долго, но патроны, видать, кончились, и его взяли  проклятые.