Детские Хроники смутного времени глава9

ГЛАВА 9
Путина.  Переселение.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, вернулся отец. За долгое его отсутствие наше хозяйство так обеднело, что во дворе не было  ни тягла, ни коровы. Дворовые постройки пришли в негодность. Камышовая крыша на нашем домике прогнила и постепенно почти половина её была унесена случавшимися сильными ветрами.
Когда отец демобилизовался из Красной армии, и ехал домой  из Астрахани по Волге, где-то по пути ему удалось приобрести почти новую лодку «Волжанку». Эта лодка не годилась для моря, её необходимо было переделать.
Отец пригласил плотника, тот осмотрел и дал своё согласие. Лодка была переделана на морской лад. Но идти рыбачить с кем-то на паях отец был не намерен: « Нужно купить сети, хотя бы штук пятнадцать. С Петей вдвоём будем рыбачить, сколько заработаем – всё в один карман».
Мысленно в планах получалось легко: переделать лодку, купить сетки и прочее. Но когда приступили к делу, оказалось, для лодки нужны лес, гвозди, пакля, смола. А где всё это взять в такое время? Купить сетки и парус тоже оказалось не шутейным делом. Пойти по селу просить? Но кто тебе даст, когда сами еле-еле сводят концы.
Опять мать полезла в свой сундук, достала, что называется, последнее. Отец прихватил ещё кое-что армейское: шинель, ботинки, брюки; и отправился по хотонам менять. Получилось у него это неплохо. К тому же, один его знакомый калмык отдал без всякой платы, хоть и поношенный, фоковый бязевый парус. В общем, к путине мы подготовились неплохо, к тому же, мать сшила из своей юбки мне штаны.
В первых числах августа нас провожали в море.
Я шёл в море впервые, мать даже всплакнула, видно, меня жалеючи, и наставляла отца: « Смотри за ним, он же какой непоседа, того и гляди, будет за бортом».
Для меня рыбацкое дело было не ново – спустить сетку, забить набойником чипчик* – всё это приходилось делать и раньше с ребятами на речке, но здесь…       (* небольшой деревянный кол, вбиваемый в дно для крепления сети.)
В первый же день меня на волнах укачало, началась рвота, всё из меня вытянуло, а голова так болела, что я думал, она вот-вот у меня треснет на части. Я хнычу, а отец меня уговаривает: « Потерпи сынок, это со всеми так, когда первые дни в море, бывает. Всё пройдёт».
Началась работа. Много ли, мало ли зарабатывали, но важно то, что весь заработок шёл в один карман.
Обувки у меня не было; пока  дни стояли тёплые, босиком ещё было терпимо, но с каждым днём становилось холоднее.  Один раз в неделю мы ездили домой, то за хлебом, то  по каким-либо делам и мать не упускала случая настойчиво просить отца: « Купи что-нибудь из обуви Пете, холода ведь наступают». Мать состегала мне фуфайку. Отец, видя, что тянуть с покупкой обуви больше нельзя, всё-таки поступил по-своему: купил где-то невыделанную коровью кожу и сшил из неё полубахилки*. Сделал шерстью внутрь, шил, да похваливал, вот, мол, и воды не пропустят и тепло будет. (*кожаные, выше колен, сапоги).
Мать опять за своё: « Ох, отец, сапоги бы куда лучше. Как-никак удобная обувь». « Подожди мать, вот ещё малость подзаработаем, я ему такие сапоги закажу, всем на удивленье».
Полубахилки были готовы, и мы отправились в море.
Рыба ещё лучше стала ловиться, уезжать домой от такого улова не было никакого резона. Пробыли мы в море ещё с полмесяца, хорошо заработали. Отец радовался. Каждый раз после ужина, когда ложились спать, он со мной как со взрослым советовался, делился планами:
– Ну вот, уже мы имеем возможность купить корову и пару молодняка, тёлочек.
– А лошадь? У всех же есть лошади а у нас нет.
– С лошадью пока подождём, уж как соберёмся с силой…
Наговоримся мы досыта и засыпаем под шум волн сладким-сладким сном.
Полубахилки, что сшил отец, за эти полмесяца я ни разу не снимал, и спал в них и работал. За это время они многократно и раскисали и высыхали.
Начались заморозки. Я сильно перемерзал, особенно по утрам, когда выбираешь сети из воды. Отец, видя это, решил отвезти меня домой, найти себе другого компаньона и довести путину до конца.
Приехали домой, стал я снимать свои полубахилки, да не тут-то было – они так высохли, что ноги были словно в гипсе. Как ни пытались их стащить, ничего не получалось. Разрезать отец не разрешил: жалко. В конце концов, мать принесла деревянное корыто. Усадили меня в него, прямо в одежде, налили воды. Сидел я в этом корыте до тех пор, пока мои полубахилки раскисли, и стало возможным их с меня стащить. Я с облегчением вздохнул.
Но нужно сказать, пока я сидел в корыте, столько было смеху в доме, просто до слёз.
*  *  *

Тысяча девятьсот двадцать первый год.
В этом году в нашей местности мы перестали слышать пушечные выстрелы, пулемётную трескотню, винтовочную перестрелку,  лошадиное с визгом ржание и голоса чужих людей.
В селе настала мирная тихая жизнь. Люди взялись за устройство своего хозяйства. Начали прибывать с фронта мужики. Прибыл и наш отец. За семь лет войны, начиная с тысяча девятьсот четырнадцатого – Империалистическая, затем Гражданская войны – облик нашего села во многом изменился. Постройки сильно обветшали, а некоторые и вовсе развалились. Что бы привести  всё это в прежнее состояние, требовались большие силы и много времени.
Трудность заключалась в том, что у многих не было тягловой силы, всё делалось трудом человека, не было строительных материалов, гвоздей. Однако человек взял свой верх – хозяйство было подправлено, восстановлено.
Но пришла другая беда, беда неожиданная.
Во второй половине тысяча девятьсот двадцать второго года  резко упала по речкам и озёрам вода – не стала прибывать с моря. (В связи с понижением уровня Каспийского моря.) Все речки и озёра обезводнились и высохли. Жители нашего села оказались в большом жизненном затруднении. Не стало воды, не стало и жизни. Люди стали разъезжаться кто куда. Почти половина жителей села переехали на постоянное жительство в местечко рыбного промысла Рыжково, который находился на берегу Каспийского моря.
Уезжая из родных мест, люди оставляли свои дома и дворы без всякого надзора на произвол судьбы и стихии.
На новом месте люди строили себе времянки. Копали траншеи-ямы, делали высотой один-полтора метра крышу, в крышу вставляли рамы-окна для света. Жили в этих землянках зачастую несколько родственных семей. Взять, к примеру, Рогатины – четыре брата – Алексей, Григорий, Сергей и Иван, все они были женаты и имели двух-трёх детей. Или семья Головковых, сам Гавриил имел семью из пяти человек, и два его женатых сына по три. Таких примеров можно привести много, и нужно сказать, что все жили в большом ладу.
Жили так почти до двадцать четвёртого года, а некоторые дольше, пока не перевезли свои дома из Оленичева.
Местечко Рыжково представляло собой высокий бугор-лбище, протянувшийся с востока на запад и омываемый морскими волнами. На бугре растительность была самая скудная, потому что земля там, просто красная глина и солончак. С южной стороны бугра был глубокий банк, в некоторых местах глубь доходила до четырёх метров. Этот банк зачастую называли речкой, хотя по-настоящему рекой он не был, так как не имел истока, был наполнен водой с моря. Вода эта пресная, как и везде в северной части Каспийского моря, благодаря несущей туда колоссальные массы воды Волге. С северной и западной стороны Рыжковского бугра были большие протоки и озёра, берега которых  заросли камышом и чаканом. Имелись также хорошие сенокосные угодья и пастбища. Местные жители водили домашний скот, сажали огороды, были хорошие сады. Но главным занятием, конечно, была добыча рыбы в Каспийском море.
На банке стоял рыбообрабатывающий промысел, когда-то он принадлежал одному хозяину. При Советской власти  был передан Госрыбтресту. Во времена НЭПа им руководил некий Сорокин. После ликвидации НЭПа   промысел перешёл в ведение, кажется, Калмрыбтреста.
Работали на промысле в большинстве своём бедняки-калмыки, но и немало было русских женщин и подростков. Тачка, совковая лопата, сюзьга* – вот и вся механизация. (*или зюзьга – специальный большой сачок-черпак из сети на обруче.) Подённая работа оценивалась от семидесяти копеек до рубля – взрослому, подростку – сорок копеек за весь световой день.
Мы, ребятишки-подростки солили рыбу, откачивали из чанов тузлуки*, подтаскивали рыбу в носилках к резальщицам, мыли плоты и многое другое. (*крепкий солевой раствор). В конце дня после окончания работы нам давали кусок чёрного хлеба, ради  которого мы и работали. Домой приходили усталые, мокрые, испачканные тузлуком. Что поделаешь, хлеба в то время ни у кого не было, и достать его было очень трудно.
Зато рыбы было больше, чем достаточно. И в Рыжковском банке, и в озёрах водилось много хорошей рыбы. Как только подует, хотя бы небольшой восточный или южный ветер, в этот банк и озёра приходило с моря множество рыбы разных пород, в том числе и ценных, сазан, лещ, судак, щука, вобла. Поймать её сетями или неводом было не трудно. Рыжковские жители приспособились готовить из рыбы разнообразную еду: варили уху, жарили котлеты, просто жарили, пекли лепёшки из рыбьего мяса или из икры. Хотя хлеба и других продуктов не было, но на рыбе жить было можно. Правда, от однообразной пищи у детей и даже взрослых опухали животы и ноги. Но, как бы трудно не было, люди старались устроить свою жизнь насколько можно лучше. Летом хорошим подспорьем были огороды. Овощи помогали поправлять здоровье людям.
Наша семья не стала жить в траншее-землянке. Отец решил по-другому. Он добыл у знакомых две подводы, и мы с ним поехали на них в Оленичево. Там  разобрали все свои постройки, сараи, деревянный пластинчатый амбар и всё это перевезли на бывшую рыболовецкую пристань Родкино, которая находилась от Оленичева в семи верстах. Там из всего имеющегося в нашем распоряжении леса мы сделали плот и погнали  его до нового места жительства водным путём.
Плот мы гнали почти круглые сутки, стараясь обходиться без остановок. Где было не очень глубоко – толкали шестами, где шест не маячил (не доставал дна) – садились в лодку-бударку и выгребали вёслами, таща плот на буксире.
Большую часть нашего пути, где воды было по пояс, мы толкали плот сзади бродом. На плоту же мы и готовили себе еду. Еда была у нас, конечно, рыба. Отец предусмотрительно взял с собой сети, жарник* (круглая железная печурка) и котёл. Когда мы останавливались на короткое время передохнуть, мы расставляли сети и ловили рыбу. Она всегда попадалась в сети хорошо.
Во время перегона плота я сильно уставал – был слишком слаб здоровьем. Отец это видел и часто мне говорил: – Ты, сынок, полезай на плот, малость отдохни, а то совсем сляжешь.
Я с ним соглашался, однако понимал, что одному ему очень нелегко. Хоть  помощь от меня была не так велика, но всё же.
На вторые сутки пути нам повезло. Двигались мы ночью. Погода была тихая-тихая, нигде ничто не шелохнётся. Сначала мы ехали по широкому разливу, потом вдруг въехали в узкую, поросшую с обеих сторон высоким камышом, тёмную, вроде туннеля, протоку. Мне даже стало страшно – как будто я падаю вниз головой в какую-то пропасть.
Отец, конечно, эти места знал как свои пять пальцев.
– Нам, – говорит он, – нужно перейти в лодку, тут громадная глубь. Будем тащить плот на вёслах.
Так мы и сделали. Я уже стал успокаиваться, как вдруг из камыша вылетела испуганная здоровенная цапля. Вылетая, она запуталась в верхушках камыша и тут же упала рядом с лодкой. На следующий день, на обед у нас была дичь.
К исходу третьих суток мы прибыли на место.
Потом весь лес, пригнанный нами, мы перетаскали на себе к месту будущего строительства. В общем, наша экспедиция завершилась благополучно.

* * *
Дед Афанасий Самсонович Подкопаев переехал в Рыжково за год до нашего переселения. Жил он со своей старухой Настасьей и внуком Иваном в землянке, врытой на метр вглубь, как в погребе, с той лишь разницей, что сверху на крыше было одно большое окно. Афанасий, как и многие в селе – так было заведено – имел ещё и уличное прозвище «Прокурор». Кто и почему  назвал его так, можно только гадать. На прозвище Афанасий не обижался, мне думается, что прозвище отражало скорее уважительное отношение к нему односельчан. Я слышал, и у меня сложилось мнение о нём как о толковом, понимающем больше других мужиков в хозяйстве и других делах. Афанасий прослужил на флоте десять лет, ходил в кругосветное плавание. В общем, как он выражался, кое-что повидал за свою службу. Он много и охотно рассказывал о ней своим мужикам-односельчанам.
Моему отцу он доводился родным дядей. Его брат Михаил умер рано, когда  Кузьме было пять лет, и Афанасий его воспитывал. За это отец мой Кузьма почитал его как отца и называл  деда Афанасия батей, а мы дети почитали  как родного дедушку.
Когда мы стали устраиваться на новом месте жительства, к нам пришёл дед. Отец ему стал говорить: – Вот, батя, всё живое бросили, и что будет, как будем осваивать новую жизнь? Что-то страшновато.
А дед стал ему рассказывать своё:
– Мне, Кузя, помнится рассказ моего отца Самсона. Когда он ещё был мальчищкой, они приехали всей семьёй в Оленичево. Тоже всё бросили – какая-то была в то время стихия. Остановились на голом месте. Но мой дед, а твой прадед пригнал с собой порядочное стадо скота, несколько упряжек быков и верблюдов. Был он человек богатый. Имел рабочих-пастухов, и денег было немало. Хозяйством правил сам. Самсон, мой отец уже стал взрослым, когда мой дед умер. Всё хозяйство легло на Самсона. Потом он женился, народил нас, меня, Михайла – твоего отца и ещё трёх дочерей: Машку, Дуняху и Марфу. Отец  наш Самсон свой капиталишко и скот держал в своих руках. Потом я вырос, женился на Насте, но вскоре меня взяли  на службу, попал  я на флот. Без меня в нашей семье многое произошло. Женился Михайло, народил вас шесть душ и умер совсем молодым. Девки повыходили замуж, одна за Докучаева Виктора, другая за Жигульского Афанасия, третья за Дроздова Ивана. Без меня умер наш отец Самсон. Деньги он хранил дома, но где, знал только он один. Перед смертью сказал своей жене, твоей бабке, где они хранятся. Бабка сказала своим дочкам, а они, не будь дуры, заграбастали все денежки и поделили промеж себя. Мне как сыну, а вам как внукам, ничего почти не досталось, кроме двух домов и некоторых построек. Было как-то обидно, что нашим подкопаевским капиталом разбогатели наши зятья. Вот такое, Кузя, в  жизни случается и всего можно ожидать. Я тебе только так скажу, была бы голова на плечах и здоровье, остальное всё само к тебе придёт.


На этом записи о детстве кончаются.


Послесловие

Подкопаев Пётр Кузьмич родился в селе Оленичево  Астраханской губернии. Села этого давно уже нет, как и села Рыжково. Море уходило и люди покидали обжитые, но безводные территории  в поисках мест более пригодных для жизни. Одним из этих мест явилось село Красинское, ранее также именовавшееся как Рыжково. Помимо описанных событий, информация о жизни Петра Кузьмича довольно скудная. Вот что он пишет в воспоминаниях о событиях в его жизни далее, пропустив целых восемь лет.
 « В 1929 году я был призван в Красную Армию. Мне было почти двадцать два года, и до этого времени я не видел и не имел представления что такое паровоз, вагон и вообще железная дорога.   В Астрахани в военкомате нас, группу человек пятьдесят, повели на железнодорожную станцию. Вот тут-то я всё это увидел и ахнул от удивления какой это паровоз и как он гудит.
 Старший группы посадил нас в вагон и мы поехали.»
 Потом была служба в артиллерийском полку, курсы младших командиров. После курсов, в звании помощника командира взвода, направлен в учебный дивизион гаубичной батареи для обучения курсантов.
 Следующая запись упоминает очень коротко уже о службе при штабе тыла Кавалерийской Дивизии входившей в состав 1-й Краснознамённой Армии на Дальневосточном фронте. Там описывается курьёзный случай происшедший в начале 1944 года. Направленный в срочную служебную командировку для передачи документов в штаб Армии, Пётр Кузьмич был задержан военным патрулём и обвинён в дезертирстве. Как потом  оказалось, писарь, ставя дату на командировочном предписании, ошибочно вписал не 1944, а 1943 год. К счастью, в этом недоразумении быстро разобрались и были приняты меры, способствующие ускоренной доставке нашего командированного в пункт назначения. После войны  Пётр Кузьмич остался на Дальнем Востоке. Обосновался он в Комсомольске-на-Амуре, занимая руководящую должность на одном из рыбоперерабатывающих предприятий.
 В 1954 году пришло решение вернуться в родные места, где проживали его мать Евгения Тимофеевна, сёстры Марфа Кузьминична Жарикова, Полина (Пелагея) Кузьминична Попова, Зоя Кузьминична Сергеева и брат Андреян Кузьмич Подкопаев (самый младший брат Василий погиб в 1942 году под Сталинградом).
 Приехав в посёлок Каспийский (ныне г. Лагань), поступил на Каспийский рыбокомбинат. Затем работал в райисполкоме, а в 1958 году был направлен на восстановление колхоза «2-я Пятилетка» в село Рыжково (ныне Красинское). Проработав 4года председателем колхоза, был переведён в Каспийское ГорПО также на должность председателя. Далее, вплоть до ухода на пенсию, в разное время работал экономистом на Каспийском машиностроительном заводе и в колхозе «Каспиец». В 1977 году перенёс сложную операцию, но, благодаря упорству и воле,  до конца жизни оставался дееспособным  человеком. Скончался 31 мая 1991года в доме №42 на улице Советская в Красинске, где прожил более тридцати лет.
 Похоронен на местном кладбище