Последний старец по главам

Часть вторая. Крест Судьбы.

Часть первая. Богомолец.      

    История отца Зосимы была хорошо известна монахам (особливо, старожилам) Сергиево-Троицкой лавры, что своими белокаменными стенами и мощными крепостными башнями являет собой твердыню святости  в России. Будучи отроком двадцати двух лет, ни минуты не колеблясь, ушел от мирской жизни. Оставил отчий да материн дом, нехитрое деревенское хозяйство и юную девушку, что была наречена ему в невесты. Мало, кто знал, какое из чудес Господних подвигло его на этот отважный шаг. Того простым смертным знать было неведомо. Только лишь святой старец, игумен Никодим, которому перевалило за седьмой десяток, знал более других. Но тайны души младого отрока держал в себе.  Крепко-накрепко запечатал в сердце своем, что было твердо, как камень. Келейный старца, черноризец Андрей, услыхал ночью исповедь молодого послушника, что причитал по поводу всех мыслимых и немыслимых искушений. И слова отца Никодим, что были ответом на юные страдания и их утешением: « …Ты, дитятко, не плач! Диавол знает, что со слезами в душу войти можно. К Ангелу-Хранителю своему воззови, Небесному Наставнику. Все твой Ангел-Хранитель ведает: и то, что было, и то, что будет. Попроси совета у него, заступника твоего небесного. То поведает он, что не могу произнести я, окаянный грешник…»

   - Да разве вы, отец Никодим, грешник? – потрясенно молвил молодой послушник, продолжая всхлипывать. – Ведь о вашей святости все братья говорят. Как вы заповеди Господни храните в себе, отче, так бы всем их хранить. Ведь грех и блуд даже в наших святых стенах укоренился…

   -  Ты про то мне, дитятко, не говори, - молвил святой наставник. – То, что во вражеское время живем, то ведомо мне. Не для того принял я святое пострижение. Чтобы глаза свои на мерзость и запустение закрыть, что приходят на нашу землю святую. На Русь-Матушку…

   Узнав, что келейный Андрей про ту исповедь прочим братьям-монахам поведал, старец крепко осерчал. Прогнал его прочь с глаз своих. Наложил суровую епитимью, которую тот так и не исполнил. (Надлежало  за это отправиться в дальний монастырь и трудиться там, на черных работах.) С тех пор келейным у него стал послушник Зосима.

   Через год, по настоянию святого старца, юноша был наречен новым, духовным именем – брат Зосима…

   Случилось у святого старца странное видение накануне вступления этого мира в век грядущий. Вышел он,  сопровожденный келейным, за монастырскую стену. К одному из святых источников, который Святой Земли Русской Сергий Радонежский вызвал из недр землицы-матушки своим посохом. Узрел святой отче Никодим своим духовным оком невиданное и страшное: на деревьях, что произрастали у студеной водицы, сидели маленькие темные существа в остроконечных колпаках. Беспечно говорили между собой на неслыханном языке. Услыхав, как воззвал святой старец к Господу, осенив их крестным знамением, заверещали в исступлении. «Придет царствие антихриста, придет на эту землю! – вопили они, беснуясь. – Ничто ее не спасет от погибели. Воцарится на ней наш хозяин на тысячу лет. И будут слепы люди, и пойдут в бездну, весело смеясь и с именами святых на устах. Не дано им будет предвидеть свою погибель. Тех же, кто останется с Господом, отправят в печи железные. Нам на забаву. Мрак у них в очах и забвение на устах. Время наше, диавольское…»  Келейник Зосима, правда, ничего не видал и не слыхал. Только успел заметить мертвенную бледность на лице своего духовного наставника. Пронзительно-синие глаза старца покрылись непроницаемой завесой, за которой не всякому суждено было оказаться. Лишь спустя несколько лет, когда великую империю Российскую потрясли кровавое воскресение и русско-японская война, отец Никодим, вышел по утру к святому источнику. Залился слезами и молвил:

    - Как были мы, так и есть, окаянные! Все на своих местах, охальники. И не ведают, что творят, но к погибели мир ведут. Остановить их надобно, дитятко. Ведь стар я и слаб, что б там не говорила братия. Да и братьев-то истинных мало. Истину ты произнес, Зосима, когда о блуде и грехе сказал в монастырских стенах. Об этом будет явлено тебе со временем.  Печатью святой затвори свои уста и очи. Не приспело тебе  сокровенное созерцать…

     Надо сказать, что настоятель монастыря, человек желчный и грубый, крайне не возлюбил молодого келейного Зосиму. Сам он в тайне душе своей желал приблизиться к святому старцу. Но отец Никодим хладнокровно отвергал все попытки: ум настоятеля был далек от духовного промысла. Был  тот упитан и благообразен, носил сиреневую шелковую рясу с громадным золотым крестом. Его пухлые, нетрудовые руки  были унизаны массивными золотыми перстнями. Это делало его похожим на купца, а не духовное лицо. Кое-кто из монастырских пытался представить жалобу о его непотребствах в Священный Синод. Но куда там! У отца-настоятеля и там все было схвачено: «зачинщиков смуты» взяли под стражу и сослали в Соловецкий монастырь на вечное покаяние. Это послужило суровым уроком для всей братии.  «Особливо строптивым   никто не возжелал быте…»

      С тех пор настоятель монастыря укрепился в своем положении. Больно хлестал по щекам провинившихся, ставил их на ночь в кельях на колотый кирпич или толченое стекло. За малейшую провинность отправлял на тяжкие работы. При нем доносительство и лесть почти вытеснили благой чин. Монашеские службы проходили безрадостно.  Смирение и послушание превратились в   беспросветную кабалу. В ней оказывались молодые монахи  относительно тех, кто был постарше и в милости у настоятеля. Посты утратили свое значение. Видя, что настоятель не гнушается «скоромники», остальная братия махнула рукой на остатки благочестия. Питие и сквернословие стало обыденным явлением, словно по пророчеству…

       Зосима постигал духовный подвиг святых сподвижников. Стал смирять свой дух и свою плоть суровым постом. Питался порой одной лишь студеной водицей из святого источника да размоченными в ней корками хлеба. Он был осмеян прочими братьями. Им было невдомек, что молодой монах и впрямь решился стать святым сподвижником.  Многие из них жестоко шутили с ним. То кипятком его из шайки обольют в монастырской бане. То каменья тяжкие с того ни с сего падут на его плечи… Зосима стойко переносил выпавшие на его долю тяжкие испытания. В его памяти жили откровения, что были явлены ему от Бога…

   …Отправился он, по настоянию святого старца, в дальний монастырь, что был на острове. Но пришел к нему затемно. Повстречался ему одинокий старичок на подводе, что согласился его подвести до монастырских ворот. Весь путь говорил с Зосимом, как тяжка жизнь монашеская. Какие искушения насылает Диавол на чернецов. Так и подъехали они к воротам, окованным железом, под святым образом. Расстелил Зосима серый армячок на травушке-муравушке, что серебрилась в свете молодой луны по всему острову. Сотворил молитву с крестным знамением, готовясь отойти ко сну. Окинув взглядом спокойные, темные воды озера, он заметил светящуюся белую дорожку, что протянулась к берегу. По ней на подводе его подвез тот старичок. Утром же, когда рассвело, открывшие ворота монахи были удивлены, что юноша оказался на их стороне. Белая, светящаяся дорожка исчезла. Будто и не было ее никогда. Никто о ней  знать не мог, так как было явлено чудо от Господа Всевышнего. По сему, после кратковременного послушания в здешнем монастыре Зосима был отправлен в Сергиево-Троицкую лавру…

    После смерти старца  Зосима пережил страшное испытание. Прибыл новый монах из Суздальской обители с письмом от тамошнего настоятеля. Был тот монах кряжист и широк в плечах, с большими, заскорузлыми руками. Черная, как смоль, борода  его скрывала грубое лицо, на котором угадывались многочисленные рябины от перенесенной оспы. В кустистых бровях были затеряны необычайно подвижные, зеленоватые глаза. Вместе с изогнутым, ястребиным носом они придавали лицу потаенное, зловещее выражение. Монашеское одеяние сидело на нем неуверенно и мешковато. Было заметно, что в душе у Тихона (так звали вновь прибывшего) было не все в ладах  со Всевышним. Перед настоятелем он лебезил, а остальных братьев бил за малейшую оплошность. Был наделен силой нечеловеческой: сгибал подковы, завязывал узлом ложки. Мог запросто вбить гвоздь ударом пальца. Один раз схватил быка за рога. Одним движением пригнул здоровенное животное к земле…  Однако трудиться на монашеском подворье, в огородах и конюшне, не любил. Заставлял трудиться других, подгоняя нерадивых и непокорных ударами пудового кулака. Сам же любил дремать на солнышке, накрыв лицо каламией. Заставлял читать молитвослов, либо петь гнусавыми (точно у бесов) голосами литургию.

   Ему все одно было, Диаволу. Только бы покорность да угождение  настоятелю.
   Пробовал как-то Тихон подступиться к Зосиме, да тот не робкого десятка оказался. Да и силой не обидел Бог. Стиснув за черенок лопату, отрок, сузив глаза, тихо прошептал:

   - Ступай отсель, окаянный! Не искушай души христианские…

   Никто этого не видал. Поэтому Тихон, уверенный в своей власти,  сказал, щетиня бороду пудовой, заскорузлой пятерней:

   - Ладно, паря. Трудись покудова. Но знай, придет и твой час, соколик. Туда удод не налетывал, куда брат Тихон захаживал. Бывал я в дальних местах. Знавал я многих непокорных. Ребрышки-то у всех хрустят одинаково. Сердечки у людишек ноне боязливые, соколик. Только ты, видать, ничего не боишься на этом свете, паря?

   - Не паря я тебе, - побелевшими губами ответил ему Зосима. – Человек я Божий, да и ты тоже. Почто так говоришь со мной да братьям зло чинишь?

   - Про то так говорю, что все вы здесь охальники да грешники, - ответил ему Тихон сумрачно. – Бога не чтите да Богом прикрываетесь. Пора вам узнать, что есть Суд Божий и Страх Божий. В этом мире одна правда: кто страх в себе переломит, тот и есть самый бог…

   Зосиму словно ледяной водой окатило от этих слов. Богохульство, произнесенное Тихоном без утайки, потрясло его неокрепшую душу. Старец Никодим поведал ему на смертном одре о странном и страшном видении подле святого источника. Ведомо было святому старцу, душа которого ушла к Всевышнему, о великих бедах и смутах, что обрушатся на мир в новом ХХ веке. Самое страшное это – грядущее царство антихриста. Придет он в обличии божьем на землю. Будет вводить в искушение целые народы, которые по-прежнему не ведают, что творят. «…И будут речи его, сына погибели, сладки, как мед, и благодушны, как фимиам, - прошептал молодому келейнику отец Никодим. – И будет он прельщать теми речами царей земных. Все поклонятся ему.  Отцы-сподвижники,   что служат Господу,  склонятся пред его очами. Красотою своею подобен он будет утренней заре.  Поведут на судилище и на казнь тех, кто откажется  признать число зверя. …Остальные,  побивают их камнями. Терзают, как лютые звери. Превратятся храмы Божьи в мерзость и запустение. В монастырях будут устроены жилища для  нечестивых. Таково великое искушение от Диавола! Таков промысел Божий! Все окажутся в грехе и предстанут перед лицом погибели. Лишь тот спасется, кто имя Отца нашего Небесного сохранит в душе своей…»  Отходя к Всевышнему, отец Никодим просил Зосиму устоять пред натиском той стихии, которая приготовилась обрушиться на этот мир. «Натиск ее будет велик, - говорил святой старец на последнем издыхании. – Но ты будешь сильнее, дитятко. Просить буду Всевышнего о тебе. Выслать тебе помогу  из Царствия Небесного. Что б оберегли твою душу неокрепшую от всякой нечисти Ангелы Небесные. Мало нынче на Руси Святой тех, кто истинно Богу молится и истинно Богу служит. Один ты, дитятко, остался в нашей обители. Церковь-то наша давно уже незримо под пятой антихриста. И того не ведают, окаянные… Быть тебе, брат Зосима, великим сподвижником … последним старцем на Святой Руси-Матушке! В лихую годину Всевышний призвал тебя.  Так исполни Его Волю до конца дней своих…»

   И вот сейчас антихрист предстал перед Зосимом вполне зримо. В образе Тихона, которого с тех пор юноша не признавал за брата-монаха. Прозорливым умом своим отметил, что и молитв-то толком произнести не может, ибо старославянскому, церковному языку едва учен. Хотя, согласно письму от настоятеля Суздальского монастыря  значилось, что пробыл Тихон на послушании четыре года. В самой же обители монахом состоял до пяти лет. Все больше усиливалось в Зосиме подозрение, что это человек темный и пришлый неведомо откуда. В монаха наряженный, да и только. Однако, кому об этом скажешь? Настоятель был груб и не разговорчив, пока речь не заходила о мирских утехах, в числе коих  блуд да вино. Остальные же братья боялись пришлого.  Потихоньку доносили ему  о том, что творилось в обители. Вознося молитвы к Всевышнему, в коих он просил о крепости духовной, Зосима знал, что час страшных испытаний близок. Он не ошибся, встретив его, этот страшный час, во всеоружии духовном.
   
               
*   *   *

…Взмахнув лопатой, Зосима, пошел на Тихона. У того чуть глаза из орбит не выпали… «Уйди отсель, темная человечья душа! Не искушай ни меня, ни Бога нашего!» - воскликнул молодой монах. Тихон, было, взмахнул своим пудовым кулаком. Внезапно темное застлало все вокруг. По-прежнему ярко светил на небе золотисто-оранжевый, огромный шар по имени Солнце и тени легких, перистых облаков скользили по белым монастырским стенам. Зосима видел, что они оказались в разных мирах. Он, молодой монах, почти юноша. И этот огромный, жестокий человек, возымевший власть с чужого слова над монастырской братией.

   - Уйди отсель, огромна окаянный! Не то враз кончу тебя на месте, - вырвалось у Зосимы.

   Тихон жутко скривился и закричал:

    - О, братья, убивают! Бесом одержим, бесом…  Этот наш вьюнок  беспутный! Хватайте и вяжите ему руки! Не то он, бес во плоти, всех нас лопатою перебьет! Я покамест за отцом настоятелем поспешу…

   Монахи стояли вконец остолбеневшие. Ибо свершилось чудо из чудес. Тот, кого все боялись, сам изволил испугаться. Но это была только сказка. Вся присказка была впереди.

   По распоряжению отца настоятеля, что немедля (со слов Тихона) прознал о случившемся, Зосиму заточили в монастырское подземелье. За исправником отрядили тот час одного из братьев. (Как выяснилось позже, того, кто окатил Зосиму шайкой кипятка.) Исправник приехал на дрожках с бубенцами. Тут же произвел подробнейший опрос всей монастырской братии.

   - Для протокола, святые отцы, - молвил господин исправник, запинаясь от смущения. Розовые, гладкие щеки покрылись потом. Полоска золотистых, лихо закрученных усов терялась под тенью козырька белоснежной фуражки. – Его же, напавшего… То бишь, брата вашего, которого вы повязали, тоже надобно будет подвергнуть опросу. Пока дознавателем буду я, господин исправник,  - сказал он, поворачиваясь к отцу настоятелю, и почтительно улыбнулся. – Вы, конечно, можете дать делу законный ход. Так и… Ну, я думаю, что вы понимаете, какие нежелательные последствия может иметь суд да следствие для вашей святой обители. Попади этот юноша на съезжую или в острог…

   Ну, разумеется: отец настоятель все прекрасно понимал. Ему давно уже не терпелось убрать Зосиму с глаз долой и подальше. Молодой монах снискал своим терпением и мужеством любовь у остальной братии. Не раз за усердие в посту и молитвах Зосиму отправляли выполнять напрасно-черную работу. Таскать с места на место камни. Или перекладывать из лохани в другую мусор…  Но он держался. С приходом в обитель зловещего Тихона, который ввел порядки точно в острожной тюрьме, его жизнь стала и вовсе невыносимой. Но теперь… Дурная слава о нем, отце настоятеле,  могла зайти совсем далеко. Того не хотелось этому толстому, холеному человеку. С нежными, большими руками, никогда не ведавшим трудов. Что б хоть как-то досадить молодому монаху отец настоятель предложил составить протокол со слов «претерпевшего от злодея», то есть «смиренного» брата Тихона.  «Дабы бумага сия могла возыметь ход…»

   Тихон  долго отпирался. Но, по настоянию, отца настоятеля, ответил на все вопросы господина дознавателя-исправника. Ответы его были скрупулезно записаны в протокол дознания. В довершении следовало поставить собственноручную подпись. «Претерпевший» снова помедлил. Дрогнувшей рукой вывел корявый крест.  Пририсовал к нему толстую нижнюю перекладину, изогнутую подковой.

   -Только и есть что у меня на свете, братия да господин хороший, что Господь наш да его Сын, - угодливо перекрестился Тихон, удаляясь с поклоном. – Принявший, известное дело, за нас муку лютейшую на кресте…

   Тут произошло и вовсе непонятное. Исправник, как будто очнувшись ото сна (с минуту изучал протокол), схватил брата Тихона за шиворот. Двинул ногой в живот и повалил на землю.

   - А ну, вязать его, такие-растакие! Я вас всех в холодную запру, бестолочь черноризая! – заорал господин исправник. При этом лицо его налилось красным, как помидор на монастырской грядке. – Беглого каторжника, душегубца-«крестника», пригрели! У себя, в святой обители! Я вас, тишайших да смиреннейших, в солдаты отдам…

   Выяснилось, что «брат Тихон» вовсе был не брат. Тихоном он тоже, как оказалось, никогда не был. Был это известный душегубец, беглый с Уральского острога каторжник  Федька Кривой, загубивший на своем веку множество христианских (в особенности, православных) душ. Убив солдата конвойной стражи, он убежал прямо с этапа. Отсидевши в кустах, вышел к железной дороге. Прыгнул на проходящий состав до первопрестольной. Ночью, выбравшись в город на одной из станций, задушил проходившего на свою беду монаха-странника из Суздальской обители. При коем и находилась записка от тамошнего отца настоятеля. «Смиренного инока, брата Тихона, принять на должный срок, пока Господь даст благословение или знамение какое о переводе того инока в иную обитель…» Письмо это и сыграло злополучную роль в появлении беглого каторжанина в Сергиево-Троицкой лавре. Федька Кривой (оба глаза были в порядке, но левый щурился), как истинный душегубец, намерения свои тщательно скрывал. Скрыл он и свою воровскую грамотность до поры до времени.  Была у него с собратьями-артельщиками договоренность: метить на крохотных листиках свои слова подписными крестами с толстой, изогнутой, как подкова, нижней перекладиной. За то и получили эти воры прозвище «крестники» у полицейских властей.

   Когда бывшего Тихона увозили, сбежался смотреть весь монастырь. Федька Крестник-Кривой скалил  зубы и грязно ругался. Исправник дважды ткнул в его сопливую пасть кулаком.  Белоснежная перчатка тут же окрасилась кровью. Федька продолжал бессвязно ругаться.        «Господи, прости его,  - донесся за спиной помертвевшего от страха отца настоятеля чей-то знакомый голос. – Ибо не ведают, что творят. Так сказал Ты на Голгофе, когда страдал за нас на кресте. Прости, Всеблагой, и помоги нам, душам заблудшим…»

               
*   *   *

… Полковник Тищенко, начальник охранного отделения Сергиево-Троицкого посада, немало был удивлен таким успехам в розыске беглых каторжников. Попадись ему такой монах, каковым был Федька Крестник, тот час же сделал из него секретного сотрудника охранки. А то и агента по надзору за местом. Смотрящего, если говорить потаенным языком охранно-сыскного отделения.  Подчиненного отдельному корпусу жандармов. При III-м отделении личной канцелярии государя императора… Таковым, по жандармским учетным ведомостям, у него числился сам отец настоятель. Согласно тем же документам, носил  служебно-оперативный псевдоним «отецъ Павлин».  Поэтому жил он, припеваючи, не зная ни тягот, ни забот жизни монашеской. Девок к себе ночами водил да баб замужних. В последнее время не гнушался и шлюхами из нумеров г-жи Фрикель. Тут усердия Федьке Крестнику было не занимать…

   К слову, г-н полковник давно уже присматривался к этому жуткому малому.  «Эка он, братец ты мой, быка за рога и к земле, - шутил в полном одиночестве Валерьян Арнольдович, подтачивая за делом и без него серебряной пилочкой свои полированные ногти. – Его бы  к нам в информаторы. То бишь, в агенты тайные… Позже – отрядить на боевую операцию, в «Союз русского народа». Такому жидов и социалистов гвоздить все равно, что козла доить. Никакому быку его не одолеть…» Намеревался уже г-н полковник запросить охранное отделение по месту бывшего пребывания «смиреннейшего Тихона». Но опередил его сам Тихон (вернее Федька Кривой) и вставший на его пути Зосима. Так бы не случилось - совсем ничего! Сразу на два крючка угодил будущий секретный сотрудник. Не отвертелся бы у меня, каналья! О таком счастье даже самые маститые оперативные чиновники из охранки мечтают. И то раз в столетие происходит. И никому, кроме Господа нашего над всеми предстоящего, не ведомо грядущее. Что будет в новом и счастливом (как бы не стенали отцы церкви) 1914 году от Рождества Христова.

   Пули сербского террориста из «Млада Босна» Гаврилы Принципа уже сразили претендента на австрийский престол эрцгерцога Франца Фердинанда с супругой на улицах Сараево. Случилось это явное политическое убийство при явном попустительстве сербских властей, которые как будто намеревались столкнуть Австро-Венгрию и Россию. Дураку было понятно, что за призраком мировой катастрофы стоит Туманный Альбион и Американские штаты. Полковник отдельного корпуса жандармов (в прошлом), в настоящем - начальник охранно-сыскного отделения Сергиево-Троицкого посада намечал съездить этим летом в Крым. Погостить с неделю-другую с женой и дочерью в Ялте. У дорогого его сердцу друга, которого звали Андрей Иванович Курочкин. Был он действительным полковником русской армии от инфантерии, то бишь пехоты-матушки. Так говаривал он сам, Курочкин. Посидеть вечерок-другой на тихой, выложенной галькой террасе. Перекинуться в картишки. Исполнить божественной силы романс под луной. «Я помню вас, и всё былое, в моей душе угасло не совсем…» Да-с с… Пока Анастасия Павловна с дочерью Елизаветой (Лизхен, как называл по-немецки ее отец) прохлаждаются на водах целебных  да нежатся на пляжах.  Принимают утомительные для своего здоровья солнечные ванны в тесных купальных костюмах…
Обещанного тайного агента к сентябрю сего года он не предоставит по начальству. Поэтому ожидаемого отпуска пока лучше не испрашивать. Тем более у г-на губернского жандармского начальника, генерала барона фон Вильнера. Тьфу, пропади оно все пропадом! Все карты, «оперативные пасьянсики», спутал этот братец монах. Разрази его гром в ясную погоду.

   Да, увидеться с ним не мешало, подумал Тищенко. Разминаясь в гимнастической зале, он сделал выпад-другой. Боксерская груша точно стонала от его сильных, хорошо поставленных ударов. Еще один свинг, еще один хук… В бога, в душу, в мать, говоря по-русски. И говоря крепким русским языком. Ей богу, молодец, господин полковник. Может так статься, что быти вам (и очень скоро) в губернском жандармском управлении на начальствующих должностях. Лучше б именно на них, треклятых. Если Бог, конечно, сподобит, и свинья не съест. Совсем опротивела эта оперативная служба. Все равно, что по нужде в лютый мороз ходить – в открытый солдатский нужник. Поморозишься весь, пока дойдешь. Тьфу, бр-р-р… Ну и что же, где этот строптивый монах? Алеша Карамазов, как бишь его там? Сергиево-Посадским будет… Пока все удавалось переводить в шутку, но на душе у г-на полковника скреблось неспокойно. С утра он устроил образцово-показательный разнос младшим чинам охранки, филерам и сыскным агентам. Это не помогло избавиться от подступавшего беспокойства. Оно угрожало заполнить собой все и вся. Вытеснить собой весь прежний, уютный и прекрасный мир. Сузить его до пределов страшного, непонятного мирка, где все мутно и страшно. По-волчьи воют собаки и хрипло, скалясь, как черти на лубочных картинках, говорят между собой люди. Тени от истинных людей, созданных по образу и подобию Божьему.

   Вот так-так, подумалось г-ну жандармскому полковнику Тищенко. Вы, милейший государь, уже осознаете свою грешную натуру и греховную суть. Скоро и каяться начнете, придя в храм. Запалив свечку пред святой иконой. Слухами наш департамент полнится, что ныне покойный (от пули в висок) г-н полковник З. тоже преуспел в монашеском смирении. Одного святого сподвижника в сане священника приобщил к тайному сыску. Основал этот «святой» рабочие школы, столовые да приюты. Даже до «православных профсоюзов» -  прости,  Господи! – чудь не дошло. Но миловал Ты нас, Спаситель, от срама сего позорного. Сохранил Россию-Матушку от социалистических англосакских нововведений. Ударился этот «раб божий» в бега после известных печально событий 1905 года.  На площади дворцовой, по вине сего расстриги, немало полегло от пуль солдатских. Удавленным нашли, беса этого, в священнической рясе.

   После некоторых раздумий г-н полковник вызвал к подъезду своего департамента небесно-голубой «Паккардъ», недавно выписанный из Франции. К продукции отечественного завода «Руссобалтъ» Тищенко относился крайне спокойно. Облачившись в английский suit  из тонкой, красно-коричневой шерсти, он велел шоферу доставить его в монастырь «скит», что располагался  внушительно  от посада. Согласно легенде (для своих же соглядатаев-филеров) он, Тищенко Валериан Арнольдович, отправлялся изучать объект возможной вербовки секретного агента. Однако, прибыв на место, г-н жандармский полковник удачно «потерялся» в толпе богомольцев. Подсел в  экипаж с мертвецки пьяным кучером. С приклеенной серой бородкой и черными очками-консервами, не узнанный никем, похожий на актера, бежавшего из провинциального театра, Тищенко благополучно доехал до Сергиево-Троицкой лавры. Дождавшись ночи в укромном месте за трапезной, он тайно (по известной ему галерее под стеной) проник в келью отца настоятеля. Пользуясь отсутствием своего тайного агента, г-н полковник охранного изучил все  «неправедные приобретения». Именно -  сбываемые меха, золотые и серебряные оклады, монеты, портсигары, цепочки, кольца и брошки сделали «отца Павлина» еще большим подлецом и невеждой.  Во всяком случае, в глазах своего непосредственного куратора. «Я этой каналье, такой-рассякой,  устрою за блуд, - проскрежетал зубами Тищенко. – Почище Варфоломеевской ночи…» Ужасаясь, он пролистал модные парижские журналы с фотографиями обнаженных красоток. Здоровенные, с плечами атлетов мосье (тоже в костюмах ветхозаветных человеков) совершали с ними немыслимое. Порядочного человека давно бы стошнило и вывернуло наружу… «Вот она, наша православная, великая Русь! Одно лишь название осталось. Ведь были же сто веков. Киевская Русь. Первопрестольный град Московский. Господи, воистину, пришли времена мерзости и запустения! Да-с с , в величественных  храмах Господних. Что же делаем мы, царевы слуги? Опричники и сатрапы, перед лицом надвигающейся революционной бури? Господь Всевидящий, кончится ли эта чума…»

   В помойном ведре, полном куриных костей (ими «отец Павлин» подкармливал цепных кобелей) Тищенко заметил золотую цепочку. К удивлению своему, он обнаружил на ней образок виде золотой книжицы с ликом Сергия Радонежского. Великого Святого Земли Русской среди мерзости…  Кое-как отерев свою находку, г-н полковник спрятал ее в кармане дорогого английского suit. Это знамение Божье,  когда-нибудь может пригодиться, мелькнуло у него в голове.

   Чу! На пороге кельи, превращенной в преступный вертеп или подобие нумеров г-жи Фрикель, раздались знакомые, суетливые шаги. Лязгнул ключ в кованной скважине. После двух поворотов кованная железом дверь плавно (смазывает, каналья!) отворилась. В проем , как у блудливого кота, первым «зашло» мясистое лицо с оттопыренными губами. Борода раздалась во все стороны русым веником. Кланяясь и виляя толстым задом, «отец Павлин», секретный сотрудник охранки, он же настоятель Свято-Троицкой лавры, подошел к своему куратору.

-        Ты как несешь службу сукин кот!? – рука г-на полковника, обтянутая кожей, врезалась в крупный, мясистый нос «отца Павлина». – Тебе кто, выбл…, позволил мздоимствовать да шлюх из нумеров пользовать! А, мерзавец!?! Отвечать, мразь! Живо, каналья! Ублюдок…

   Тот отлетел на пару шагов. Звонко тюкнулся «пустой» башкой о помойное ведро. Тищенко сорвался с места. В следующий момент он схватил своего секретного сотрудника за патлы. Сунул мясистой рожей в чан с куриными костями, яичной скорлупой и прочими нечистотами…

-       Помилуйте, ваше превосходительство… господин полковник... Валериан -свет-Арнодыч… Заступник мой, душа моя… - лепетал отец настоятель. – По неразумию своему! Грешен… ох, как грешен пред Господом нашим человече! Помилуй мя, Господи, срамника окаянного. Спасе мою душу, Пастырь Небесный…

   Тищенко, навозив его вдоволь, отпустил из своих цепких «клешней».

-      Попробуешь мне разводить плесень, как в помойном ведре – утоплю! – грозно бросил он. - Работать надо, святые отцы, работать! А не грешить на всю ивановскую! Бестия…

-      Да я… Батюшка вы мой, свет…

-      Молчать! – кулак г-на полковника тюкнул секретного сотрудника в темечко. Тот снова завалился к ведру.

    Батюшки святы, не рассчитал свои силы, охнул про себя Валерьян Арнольдович.  Эка приложился…

- Что твой отрок… как бишь его… Зосима?

- Зосима… - содрогнулся в ужасе отец настоятель. Окарач он ползал вокруг ног г-на полковника. Целовал навощенные туфли фабрики «Скороходъ». – Не припомню такого, батюшка… заступник ты наш…

- Короткая у вас, однако, память, батюшка, - съязвил в меру возможностей Тищенко. – Наикратчайшая, я бы так сказал! Все молитесь да молитесь. У Бога мудрости просите. На память еще не намолили?

- Помилуйте, ваше превосходительство…

- Молчать! Вот что, милый мой… Слушай, запоминай и исполняй – слово в слово! Контроль с него не снимать, но жесткие мероприятия нам не к чему. Пока не к чему…
   
- Слушаюсь, ваше превосходительство. Разрешите исполнять?

- Разрешаю. Ещё… Со временем ты нас сведешь. Здесь…- бросил ему «хозяин», теребя ус. – Время не терпит отлагательств, - смягчившись, он добавил. – Вот еще что, святой отец. На будущей неделе, в страстную пятницу, буду у вас в Трапезной инкогнито. На службе. Не вздумай подходить… сю-сю,  мусю и тому подобное… Намерен исповедаться и причаститься. Грешник я великий, - молвил он, видя потрясение «отца Павлина». – Поболее, чем ты, сударь мой. Ты уж уважь… прими у меня исповедь. И сам заодно покайся в своих грехах пред Господом нашим.  Уразумел?

- Как прикажите, ваше превосходительство, - пролепетал отец настоятель. – Осмелюсь спросить, исполненный смирением и глубочайшим раскаянием пред Всевышним…

- Ну, что еще? – нетерпеливо бросил Тищенко. Он уже сорвался с места, захватив канотье из египетской соломки и тяжелую трость с набалдашником. -  Говори уже, раб Божий.  Обшитый кожей.

- Правду глаголют, что война грядет смертоубийственная, и глад, и мор… - начал было «отецъ Павлин», но тут же осекся. Вовремя заметив две тревожные черточки, которые сошлись на лбу у г-на полковника…

    Не скрывая своего омерзения, г-н полковник прошел через потайной вход наружу. Шествуя по извилистому каменному подземелью конца XVII века. Возможно, эти замшелые камни, по которым струилась влага, помнили робкий шепот и причитания, угрозы и мольбы сильных века того. Возможно, подумал Валерьян Арнольдович, выйдя на свежий воздух. Белокаменная стена, взметнувшаяся под небеса своими зубцами, круглые башни с деревянными шатрами в который раз поразили его воображение. Мощный столб невиданной силы, не сравнимой ни с какими мирскими (особливо, служебными!) радостями пронзил его с ног до головы. Какой же убогой показалась г–ну полковнику вся его прежняя жизнь. С ее мелочными страстишками, карточными долгами (в кругу своих единомышленников по корпусу жандармов, а затем охранному отделению).  Всё! Оревуар тебе, прошлое, произнес Валериан Арнольдович. Низко надвинув шляпу-канотье, он проследовал через главные ворота с образом Преподобного Сергия Радонежского с горящей лампадой. На него, с колен, или отбивая земные поклоны, крестились четверо мужиков-богомольцев с нездешних краев. Колокола на звоннице, походящей на расписные луковицы с золотым оперением из крестов, мерно звонили к вечере. По белокаменным резным ступеням, мимо ворот, пробитых ядром от кулеврины времен осады Тушинского вора (Лжедмитрия второго), шли монахи.

   Кто из них он, думал г-н полковник. Оглядывая лица, он угадывал в них уровень мирского и духовного. Отдельные (особливо, из молодёжи) не особенно прятали развратные наклонности. У иных похоть так и сочилась из глаз. «Род лукавый и прелюбодейный…» Хоть и обращены были эти слова Спасителя исключительно к иудеям, но монахи их ох как заслуживают. Недаром на одной из икон в Свято-Печерской лавре – «Страшный Суд» - изображены в ярких красках идущие в бездну, озеро огненное, отцы церкви в немалых ангельских чинах. А вот этот, поди, и есть наш Алеша Сергиево-Посадский. Ишь, какое суровое у него лицо. Прямо иконописное…

               
*   *   *
   
…На столе своего служебного кабинета орехового дерева полковник обнаружил синий конверт с золотым обрезом. Это было что-то новое. Никто из подчиненных не имел права входить в святая святых. Видно, смельчак нашелся, недовольно подумал Тищенко. С помощью ножа для резки бумаги он решительно распечатал конверт. Из него выпал лист линованной бумаги. На нем значилось: «Господинъ полковникь! Ожидаю Васъ по адресу: Старопромысловский переулокъ, 10-й домъ, ровно в полночь. Не бойтесь, все в руце Божией. Върный слуга царю и отечеству».

   Тищенко даже не думал бояться. Правда, от мысли, что в подчиненном ему охранном отделении угнездился предатель, он не мог отделаться. Давно уже подозревал что-нибудь подобное. Среди агентов-наружников (они же филеры) усмотрел рыжего и бородатого Платона Смелкова, который своей услужливостью («…чего-с изволите, ваше превосходительство?..») навлек на себя  подозрение со стороны господина полковника. К тому же из Московской охранки на Смелкова пришла бумага – «Освъдомительный запросъ», согласно коему требовалось предоставить подробнейшие данные по запрашиваемому агенту. Причину, понятное дело, кадровая часть, не представила. Но сам факт подобного запроса красноречиво свидетельствовал: «Прогнило что-то в датском королевстве…»

   Выйдя через чёрный ход, он, пройдя задами, обнаружил на стене пару листовок московского комитета РСДРП (б) и одну просто от РСДРП. В них одинаково клеймились самодержавие и его «цепные псы»: чиновники охранки и «голубые мундиры», которые уже давно стали синими, жандармского корпуса. Последние обвинялись в порках розгами, избиениях и прочих пытках в отношении «политиков». Заразы…  Зла на вас нету, подумал Тищенко. Вспомнив о своём обете, данном в лавре перед предстоящим таинством исповеди и святым причастием, он остановился. Оглядевши по сторонам, истово перекрестился. Молвил : «Господи, прости мя грешнаго, раба Твоего недостойного». Полегчало… Уже в спокойном состоянии духа он вспомнил, как два месяца назад, на 1-е Мая, его подкараулили у парадного подъезда конторы с десяток юных курсисток. С криками: «Палач! Сатрап! Грязная самодержавная крыса!» принялись забрасывать тухлыми яйцами. На экипаже, который так и не удалось сыскать, взметнулась вспышка фотокамеры на треноге.  Стоящий всегда на площади городовой, на этот раз унтер-первогодок Спесивцев, лишь лениво потрусил за ним. Из здания охранки так никто и не вышел.

   На Старопромысловский переулок Тищенко пришел за пол часа до указанного времени. Чтобы осмотреться на случай приятных сюрпризов. Да и неприятных тоже, понятное дело. Улица была сплошь не мощенная и состояла из деревянных домиков, с вычурной вязью наличников на окнах, кровлях, калитках и воротах.  Редкие фонарные столбы с керосиновыми подсвечниками излучали желтовато-бледный, завораживающий свет. С вечера прошел мелкий веселый дождик. Пришлось ступать по доскам, что были настелены там, где в цивилизованном мире было принято строить тротуары. Возле трактира с огромной жестяной вывеской на цепочке (самовар с калачом, а на другой стороне двуглавый орел монарший со скипетром и державою) топтался незнакомый г-ну полковнику городовой. Судя по яркой белизне кителя, начищенной шашке, прозванной в народе «селедкою», и оранжевому револьверному шнуру, что не был засален, этот полицейский чин был из первопрестольной. Стало быть, г-н московский обер-полицмейстер решил проверить свои кадры – берут безбожно или все ж с оглядкой на Господа…

   Из «Трактирь», цепляясь друг за друга, почти что на бровях выползли двое местных пролетариев. Первым был лудильщик Петров, по рождению и крещению сын Афанасьев, вторым же – типографский наборщик Абдилуйн, который «по басурманову крещенью» записан в пачпорте как Рамазан Абдулаев. Татарин, но пьет безбожно. Хотя ездит по воскресеньям в первопрестольную – в мечеть. Все порывается совершить намаз в Мекку. На заметке у полицейских властей. Шапиро Павлом Николаевым, коллегой г-на полковника, начальником сыскной комнаты уголовной полиции при Сергиево-Троицкой части, уличен как «мешочник»: вместе с православной девкой Марфой сбывает краденное. Иными словами, работничек по артели «товар-щи». У Марфы супружничек уже третий год как пошел по Восточно-Сибирскому тракту за душегубство.

- Абд-д-ди-л-луйка! Тьфу ты, черт! И не выговоришь, как там тебя по отцу, - ноги Петрова, как и его язык, заплетались. – Пойдем к твоей Посадской Марфе? Со штофчиком! Пойдем, говорю…

- Какой мой Марфа говоришь? – у татарина округлились узкие глаза. – Никакой мой Марфа моя не знай.  Никакой твой мой Марфа нет. Дурак ты, Афанасий. Совсем дурной стал. Пьешь больше моего – башка совсем глупый стала…

- Морда ты, татарская! – в сердцах ругнулся Петров. Подкручивая свой ус, он не удержался-таки: слетел с третьей ступеньки прямо в грязь. – Тьфу, нечисть!
- А вот, сщас! Кобелей обоих да в часть, - лениво процедил сквозь бороду городовой. – Ежели далее шуметь будя…

- Фараонам от нас – низкое мерси и пардон-плезир! - гоготнул Петров. Он вытянул из-под полы сюртука небольшую гармонику. Заиграл «Камаринского».  Он бы и сплясал по грязи в своих лакированных сапожках «гармошкой». Но бдительный Абдилуйка потащил его за плечи  - от греха подалее…

    Тищенко припомнил свою короткую службу  в Сочи, что числился при Екатеринодарской губернии. Губернское жандармское управление в Екатеринодаре… Господа, как и он, облаченные в тёмно-синего сукна мундиры с красным галуном и белыми аксельбантами, нисколько не владели оперативной ситуацией в далеком 1905-ом. На военно-грузинской дороге пошаливали абреки. Будто на дворе был XX, но  XVIII век, когда Александровский форт дважды вымирал от малярии, а помимо того – вырезался бородатыми душегубами в драных бешметах, коих «справно» финансировала Турция с подачи Великобритании. Грабили приезжих и дачников, присваивали выручку Торговых домов и банков, что доставлялась в Сочи и Екатеринодар. В 909-м было совершено нападение на почтовый дилижанс. Преступников было трое…

  Злодеев было три. Когда повязали двух, жителей Эриванской губернии, они свою вину свалили на третьего. Дескать это он, стреляя из трёх револьверов (!), держа в третьей руке (!) саквояж с выручкой, совершил разбой.  Третий вскоре сам заявился в полицию. И… взял всю вину на себя. Дабы выгородить своих неблагодарных подельщиков. Тищенко больших трудов стоило через товарища прокурора и председателя судебной палаты Екатеринодара (с обоими приятельствовал, играл в шашки и «винт» в Аглицком клубе) «отмазать» третьего. Того тут же окрестили на манер старых романов Ринальдо Ринальдино. Это тоже была заслуга Тищенко, тогда ещё г-на ротмистра. В бульварных газетах у него была пара секретных сотрудников-борзописцев. Они быстро смастрячили залихватские репортажики и судебные очерки.  В них не обошли вниманием высокую стать главного обвиняемого, его «готический нос и бледно-русые волосы скандинавского берсекера».  Дамы вздыхали и охали, смахивая кружевными платочками набежавшие слёзы. Это была удача!

- Валериан Арнольдович, - услышал он голос, который показался ему страшно знакомым. – Поди не признали, грешника окаянного?

- Поди не признал, - ахнул Тищенко. Такого поворота событий его душа никак не ожидала, а сердце не предвидело…

   Перед них в «унихформе» унтер-офицера городовой полиции, с черно-оранжевыми нашивками за 30-летнюю выслугу, стоял… третий разбойник. Тот самый, о котором г-н полковник изволили задуматься с минуту назад.  Кроме всего прочего на белоснежной груди с портупейными ремнями блистала серебряная медаль 300-летия дома Романовых на синей муаровой ленточке. Роман Петер… Тищенко мгновенно прокрутил в уме оперативное дело «А-1» от 21 октября 1900 года, проходящее по оперативному учёту «А». Родился  в 1870 году. Уроженец  Вильно, из семьи мещан. По учётам охранного отделения Вильнюсской губернии проходит с 1898 года. Конспиративные имена, они же клички или псевдонимы: «Ромуальд», «Остер», «товарищ Роман». Вступил по молодости и по дури в боевую организацию «Латвийские Братья», которые изволили называться «лесными». Для краткости и ясности, как лихие люди в старину. Целью сих господ являлось и является отделении Остзее  от Российской империи. Средства борьбы у «братьев» не новы: террор, террор и еще раз он же – террор… Убийства русских солдат, русских полицейских, русских жандармов, русских чиновников. Впрочем, чу! – своих «отступников» они тоже не жалуют. Зафиксированы в протоколах случаи обнаружения в лесу обгорелых трупов. Изжаренных на медленном огне, если быть точным.

- Не стоит! -  Роман и не думал теребить клапан кобуры с 45-мм «Смит энд Вессон». – Бесконечно вам благодарен за то добро, что вы оказали мне в 909-м.
- И на том спасибо, - Тищенко подавил в себе желание хряпнуть Романа Оттовича боксёрским свингом. – К вашим услугам.

- Не о том думаете, - усмехнулся террорист. – Вынужден разочаровать вас, господин полковник. Я здесь не по заданию боевой группы «Латвийские братья». И не выполняю поручение какой-либо другой партии. Наподобие социалистов-революционеров. Или социал-демократов. Не беспокойтесь, Валериан Арнольдович!

- И не думаю, душа моя, - Валериан Арнольдович уже успокоился. Начал входить в роль. – Что это за маскарад, милостивый государь? – окинул он бесцеремонным взглядом полицейскую форму. – Изволили кого-то раздеть?

- И не думал, - глаза Романа Оттовича весело искрились. – Сей маскарад, как говорят у вас, в России, к делу касательства не имеет. Никоим чёхом.

- Тогда ближе к делу, - Тищенко краем глаза следил за панорамой едва озарённоё керосиновым фонарём улочки. Не появится ли кто ещё. – Никоим чёхом? Гм-м-м…

- Один приличный господин из высшего общества весьма озабочен вашей судьбой, - начал Романа Оттовича как всегда, издалека. – Велел вам на словах передать свои искренние заверения в своих благих намерениях. Велел также кланяться вашей милости.

- Кто же сей сердобольный господин? – Тищенко так и подмывало, чтобы закатить наглецу оплеуху. Он даже переложил тяжёлую трость с медным набалдашником из руки в руку. – Самое время узнать о нём как можно больше.

- Вы правы, - Петер критически оценил свои перспективы, глядючи на «пригоутовления»  г-на полковника. – Только боюсь, если вы свалите меня своим знаменитым ударом левой в подбородок, то ничего не узнаете.

- Не тяните время как резину, милостивый государь, - пепельно-русые усы полковника раздвинулись в усмешке.

- Кланяться вам велел господин по фамилии Рачковский, - докончил Якоб Романович. – Рачковский Евгений Борисович.

   Тищенко было достаточно услышать фамилию, имя и отчество, чтобы понять – с ним не шутят. Рачковский был начальником зарубежного отдела Охранного отделения Департамента полиции Российской империи. Вместе с «книжником» Сувориным, владельцем одного из крупнейших издательств «Суворинъ  и сыновья», он, по слухам, поддерживал партию большевиков во главе с Ульяновым-Лениным. Снабжал их деньгами, печатал на своих типографских станках прокламации и прочую нелегальщину. Был в тесных сношениях (финансово-деловых!) с такими фабрикантами-миллионщиками, как Савва Морозов и Александр Шмидт. Те, в свою очередь, также не скупились на средства в партийную кассу ВКП (б). Конкурентов что б поприжать, юношеские мечтания какие употребить. Все когда-то были либералами или народовольцами! Хотя бы в душе, чёрт их задери! Шмидт, в частности, организовал забастовку на своей фабрике, чтобы взвинтить цены на свои товары. Рабочим же платил исправно денежное содержание несмотря на простой.  Савва Тимофеевич забастовок также не чурался. Но больше жертвовал денежку через актрису императорского театра Андрееву. Сия особа была некоторым образом связана с партией большевиков. Понятное дело, что Морозов был по уши влюблен в эту светскую львицу. Под обещание через N-ное время быть обвенчанной с ним в законном браке, миллионщик отваливал на дело пролетарской, а также мировой революции немалые средства.

-       Могу предъявить карточку охранного отделения, - невинно улыбнулся Роман Оттович. – Ежели не верите…

-       Отчего ж, голуба, - усмехнулся Тищенко, - душа моя, верю. Ещё как верю.

   Возвращаясь домой тёмными проулками, освещаемых керосиновыми и газовыми (кое-где) фонарями, г-н полковник узрел неясную тень. Кто-то не спеша шёл за ним. Шёл или… топтался? Тищенко замедлил шаг. Вслушался. Так и есть. Донеслось торопливое чавканье попавшего в грязь ботинка. Затем всё стихло. Неизвестный (а может, хорошо известный?) ему топтун-михрютка схоронился в темноте. Где-то у лабазов купца Абросимова, обнесённых, точно в старину, при Иване Грозном или Алексее Михайловиче Тишайшем, высочайшим тыном.

   У Тищенко не было оружия. Французский семи зарядный «Саважъ» он вместе с наплечной кобурой, которая считалась новинкой в сыскном ремесле, оставил в несгораемом шкафу. Зато под рукой была трость с массивным набалдашником и была пара самих рук. Как-никак, в позапрошлом году на спортивном турнире, проводимом Губернским охранным отделением, он занял одно из первых мест.  Поэтому Валериан Арнольдович, постояв на месте, сошёл в грязь. Грузно потопал своими «Скороходами» по тёмно-коричневой жиже. Будто кто уходит. Для большей правдоподобности он вынул из плоского серебряного портсигара египетскую папироску «Месаксуди». Тайно зажёг её. Затем, в такт своих удаляющихся шагов, бросил далеко в сторону. Та алеющим огоньком погасла в луже. Прислушался. Ага, подействовало. В темноте, бледно освещаемой газовым «светилом», шевельнулось. Михрютка, потеряв бдительность, выступил из грязи на дощатый тротуар. Вот оно что! Так и есть – топтун был его собственный агент-наружник, шеф филёрской бригады Платон Смелков.

   Убью заразу, подумал Тищенко.  Мысли о Всевышнем Боге куда-то улетучились. Сжав в кулаке рукоять трости, он медленно ждал, когда Платон приблизится. Затем, не дав ему опомниться, нанёс быстрый, режущий удар по соломенной канотье. Охнув, филёр тут же завалился в грязь. Обхватил голову руками. Прижал колени в клетчатых камлотовых панталонах к животу. Сквозь пухлые пальцы с золотым перстнем с печаткой (разбогател поди?) текла багровая струйка.

-       Встань, подлец! – негромко скомандовал Тищенко.

-       Бить не будете, ваше превосходительство? – прогнусил тот.

-       Да уж надо бы… - с сомнением протянул г-н полковник.  – Только ежели дернешься, тогда уж не обессудь.

-       Люди мы подневольные, - поднимаясь на ноги, продолжал хныкать Платон.

               
*   *   *

   Воспоминания… Кому из нас они дают жить спокойно, если не все из них – в ладу с человеком? Тищенко Валерьян Арнольдович также был не в ладу с некоторыми из своих воспоминаний. Особенно из января 1905 года, когда толпы народа с петербургских окраин, ведомые попом Гапоном, пошли к Зимнему дворцу. Акция была спланирована как единение монарха с народом. Так, во всяком случае, считали в канцелярии Санкт-Петербургского Охранного отделения, что расположилась в солидном доме с колоннами, но без вывески на одной линии с Летним садом и Марсовым полем. У единственного в Северной Пальмире моста со Сфинксами, что был с деревянным настилом. Были вызваны усиления из губернских охранных отделений. В том числе московского, с коим в Санкт-Петербург прибыл и Тищенко.

   Толпы, одетые в праздничное, расцвеченные хоругвями и иконами, с портретами царствующих особ и трёхцветными знаменами дома Романовых шли и шли. Они стекались с окраин, соединяясь на Фонтанке у Литейного и Цепного моста. Была удивительно ясная зимняя погода. На улицах и крышах домов белел свежий снег. А повсюду стояли войска, что прибыли загодя. Проходя по дежурству в наряде через Сенатскую площадь, Валериан Арнольдович с вечера успел заметить козлы из винтовок, часовых в тулупах у зарядных ящиков. Теперь солдаты серыми шпалерами виднелись по всему Невскому. У всех мостов. Они загораживали народу путь к цели. К царю. Но… Крик радости прошёл по толпам: «Пущают! Батюшка сам нам дозволяет!» Это кричал наверняка кто-то из «подставных»: внедрённых в толпу агентов охранки. И вот люди хлынули через арку с колесницей, оказавшись меж «крыльями» Генерального штаба, перед Александровским столбом, воспетым ещё Лермонтовым. «…Взметнулся выше он главою непокорной Александрийского столпа…» Сверху на чёрно-серое «возмущение» взирал крылатый Ангел с ликом Александра I. Загораживая путь к Зимнему, окрашенному в цвета «бычьей крови», стояли шеренги всё тех же истуканов в заиндевевших бескозырках и башлыках, с приткнутыми штыками.  «…Вам, сволочам, японцев надобно бить! Пущай к царю! Живо, говорят!» Взгляд Тищенко нетерпеливо блуждал по окнам и портикам вычурных балконов. Вот-вот там должен был мелькнуть силуэт. Появиться блаженной памяти государев облик. Но время всё шло, а государь всё не возникал. Похоже он и не собирался выходить к народу. От этой мысли у Тищенко защемило от ужаса грудь. Ледяное волнение разлилось по членам. Стали ватными, почти не послушными ноги. Налилась прозрачной пустотой голова. Внезапно ужасная мысль подкатила к горлу. Наполнила его удушьем. Их заманили! В мышеловку. Ловушка… Провокация… Как он, служа в ведомстве империи, изначально предназначенном для того, чтобы взращивать провокаторов и сексотов, не смог сам дойти до этого? Видя такое скопление войск… Воистину, знание оглупляет и ослепляет. Если им не делиться с ближним. Сиволапым мужиком и рабочим, средь коего люда есть немало достойных представителей ВЕЛИКОГО РУССКОГО НАРОДА.

   Его взгляд метнул в сторону тревожные искры. Он увидел своих сотрудников-филёров, в касторовых котелках, рабочих картузах, меховых шапках. Они также начинали догадываться, в какую западню попали. Но было поздно. Оставалось уповать лишь на Бога. И рука Тищенко произвольно поползла к груди. Расстегнув енотовую шубу, он залез под пиджачную пару. Вынул золотой нательный крестик. Приблизил его к губам. Поцеловал… Затем, перекрестив в давке свою грудь, начал мысленно крестить толпы народа. «…Тю, барин! Да вы никак от счастья одурели! – рассмеялся рабочий парень. – Царя повидаете! Эко счастье выпало!»

   Пузатый полковник, придерживая шашку, сделал какие-то знакомые ему распоряжения. По губам Тищенко понял: всё, начинается! Так и есть. Офицеры забегали вдоль рядов, заняли места у своих рот, взводов и отделений. Вскоре первая шеренга опустилась на колено. По команде солдаты вскинули винтовки Мосина образца 1891 года с игольчатыми штыками. Сухо заклацали в морозном воздухе затворы. Заиграл военный рожок. Над площадью, поверх людского моря, валил пар. На минуту его не стало. «…Пощади, Господи! Царица Небесная, заступница-матушка…» - успел выдавить из себя кто-то, прежде чем небо разорвало, а земля под ногами качнулась. Залп…

   С дикими криками бежало т о, что с портретами, знамёнами и иконами, организованно, под незримым оком охранного шло с рабочих окраин. Снег усеивали калоши, трости, шляпы, шапки. Бежали, спотыкаясь и падая. Топтали образа со святыми. А снег уже покрывали трупы и кровавые пятна. Тищенко бежал зигзагом, пригибаясь и падая. Он намеренно не поддался толпе, не позволил себя увлечь в бурный водоворот. Там теряли силы. Там могли раздавить прежде, чем настигла бы пуля. Он видел тела своих сотрудников, коим не повезло. А серые шеренги пришли в движение. Строй сделал по команде шаг. Ещё вперёд. С выставленными штыками колонны солдат, стреляя на ходу по бегущему народу, как на манёврах двигались вперёд. Один офицер с обнажённой шашкой, зайдя слишком далеко, шатался как пьяный. Увидев дёргающееся на снегу тело, он проткнул его блескучим лезвием.

   А по Невскому, подсекая толпу с боков, занеся над ней изогнутые лезвия, мчалась кавалерия. То ли из потайных петербургских дворов, то ли из Летнего сада, то ли ещё откуда. Драгуны, молодцеватые и усатые российские парни, с белыми перевязями поверх серых шинелей, в белых заломленных бескозырках с жёлтым околышем. На танцующих, тонконогих золотисто-коричневых конях они опускали сабли на спины и головы бегущих, рубили крест на крест выставленные для защиты ладони. «Крестили» и женщин, и стариков…

   Тищенко толкнул в спину Платона Смелкова, агента-наружника из московской охранной группы.  Тот, с окровавленным лицом, с одной калошей, тащил волоком старика чёрном пальто с бобровым воротником. Сам Тищенко устремился к молодой женщине. Она лежала, согнувшись в три погибели, у каменной тумбы. Её топтали ногами пробегавшие. Схватив её под мышки, подполковник потащил раненую на Невский. Там тоже трещали залпы. Доносились истошные вопли. Лёд усеивали чёрные фигурки бегущих. Никаких извозчиков не было и в помине. Они выполняли инструкцию полицмейстера и градоначальника. Дворники, они же нижние чины городовой полиции, задраили ворота проходных. Туда мог ломонуться «преступный елемент», коего сейчас не было. Исчезли и сами городовые в чёрных шинелях, круглых барашковых шапочках, с «селёдками». Город как будто остался без власти.

   Он дотащил раненую в ключицу даму до одной из конспиративных квартир. Отпер дверь. На диване осмотрел рану. Слава Богу, кость была не задета. Рука двигалась свободно. Дама была лет 25, не более. И пустили же её матушка с батюшкой, прости их Господи! Разорвав батистовую сорочку, он сделал двойную перевязку. Из сумочки с ридикюлем г-н подполковником был извлечён паспорт жительницы московской губернии Померанцевой Настасьи Филипповны.

               
Часть вторая. Красные всполохи.

Из свидетельства митрополита Вениамина (участника Московского церковного собора 1917-1918 гг.):

«…вторым весьма важным моментом деятельности Собора было установление взгляда и поведения Церкви по отношению к советской власти. При борьбе Советов против предшествующей власти Керенского Церковь не проявила ни малейшего движения в пользу последнего. И не было к тому оснований. Когда Советы взяли верх, Церковь совершенно легко признала их власть. Не был исключением и митрополит Антоний, который после так ожесточённо и долго боролся против неё вопреки своему же прежнему воззрению. Но ещё значительней другой факт. При появлении новой власти ставился вопрос о молитве за неё на общественных богослужениях. Так было принято при царях, так, по обычаю, перешло к правлению Керенского, когда Церковь вместо прежнего царя поминала «благоверное Временное правительство», так нужно было поминать и новую власть. По этому вопросу Собором была выработана специальная формула, кажется, в таком виде: «О стране нашей российской и о предержащих властях её».

               
*   *   *            

  … Контра он и есть, - раздался приглушенный голос за стеной кельи. Из замкнутого каменного пространства доносился лязг оружия и грохот тяжелых, кованых железом сапог и ботинок. – Будет какая команда, товарищ Быстрый? – в узкий, изогнутый каменной подковой проем кельи, украшенной каменными завитками, просунулась голова в кожаном картузе с пятиконечной, вырезанной из жести звездочкой. – Мы устали ждать. Этот старик отнимает у нас много сил. Шлепнуть его прямо здесь, товарищ Быстрый, и делу конец. А то церемонимся с таким! Наших ребят их головорезы шашками, того… Кожу с живых сдирают, сучье племя.

   - Опомнитесь, грешные создания! – провозгласил Зосима. Глаза его оставались добрыми и лучистыми, хотя лицо потемнело. Кожа сделалась неживой, как воск со свечи церковной. – Хватит лить кровь. Ее на наш век будет довольно! Этот мир желает добра и света в образе Отца и Сына, и Святого Духа! Не будьте убийцами века сего, иначе проклянут вас навек дети ваши и дети ваших детей. Или, - мягко улыбнулся он помертвевшими от страшной тяжести губами. – Неужто нет с вами, окаянными, бесов прислужниками, Слова Божьего? Разве не дано оно было нам от сотворения мира? От начала всех начал? Прочь с глаз моих, охальники…

   Товарищ Крыжов, уполномоченный ВЧК по изъятию церковных ценностей, почувствовал легкое поташнивание. У него, славного, доброго парня, преданного великой революции, начинали мертветь конечности. Пальцы судорожно зацарапали по деревянной крышке маузера. Как будто вновь, телом и душою, оказался он на передовой. За густыми рядами колючей проволоки. В ту страшную, зимнюю ночь 1917 года на Рижском фронте, где и был им добыт этот чудовищный германский десяти зарядный чудо-пистолет. С кобурой из дерева, могущей служить прикладом. Глядя в суровые, но полные истинного тепла и истинного добра, глаза православного старца, Крыжов открыл некую потаенную задвижку в своем сознании. Ему пришлось снова пережить тот декабрьский день под Ригой, когда германцы попробовали штурмовать позиции Серпуховского полка. После часового обстрела из орудий и бомбометов, стальноголовые цепи в землисто-зеленых, коротких шинелях пошли в атаку. Впереди, по кочковатому, заснеженному полю с червоточинами от воронок и спутанной паутиной рваной колючки, двигались две бронемашины. Тяжелые, сплюснутые с боков, железные черепахи, покрытые бугристой клепкой по серой, гладкой броне. С тщательно выписанными по трафарету черно-белыми крестами. Из пулеметных хоботков, что венчали круглые башни, вырывались язычки красного пламени. Пули дум-дум, подумал тогда он, Крыжов, крепче вжимаясь в заледеневший бруствер. Вольноопределяющийся русской армии, юный и безусый… В руках у него была простая трехлинейная винтовка Мосина с приткнутым штыком. К широкому ремню – пристегнуты две французские гранаты, которые использовались для подрыва проволочных заграждений. «…Павел, они нас не сомнут, - упрямо шептали его побелевшие от мороза губы. – Им нас не взять…» Полк был наполовину укомплектован новобранцами из Саратовской губернии. Следующая очередь из стальной круглой башни прошла совсем близко. Прапорщику Седельникову разорвало грудь… «Уйди!» - сказал он тогда кому-то в себе. В глубине своей неосвещенной души. Перебравшись через два мертвых тела, он подполз к мертвому Седельникову. Вытащив из еще теплой кобуры запотевший наган. Перемахнул через некогда белый и пушистый, но почерневший от гари бруствер. Пули дум-дум так и пели. Вспахивали перед ним мертвую землю. Но он все-таки достиг своей цели. Двумя тяжелыми французскими гранатами поразил стальное чудовище с мальтийскими крестами (panzer-wagen). Второй бронеавтомобиль оказался на гусеничном ходу. Прорвавшись через линии траншей, он оставил позади себя груду расплющенных бревен и  человеческих тел. Это стальное чудовище было расстреляно полковой артиллерией. Спрятавшись под стальным, заглохнувшим от взрыва днищем, Крыжов переждал бой. После чего, никого не стыдясь – все же герой! – вернулся на позиции. Принес с собой германское чудо-оружие (Mauser-Verke), снятое с тела убитого тевтона-бронетехника в обгоревшей, пропитанной машинным маслом кожаной тужурке…

   - Пусть останется здесь, - неуверенно молвил товарищ Крыжов. – Этот старик мне чем-то пришелся, товарищи. Что-то в нем не от контры есть. Революцию он нашу не принял? Ну, и шут с ним, со старым хреном. Товарищи, все свободны! Оставьте нас одних. Может, о чем с ним и договоримся…

   Он сделал своим товарищам по ВЧК едва заметное движение. Хрустнул плечом, затянутым в тесную автомобильную кожанку. Проведя у себя пальцем по лбу, Крыжов дал понять, что задержек не потерпит. Через одно мгновение в узкой, но заполненной чистым духом келье, не осталось никого. Кроме тех, кому суждено было остаться. Крыжов неслышно попятился. Наткнувшись на камень стены, он вздрогнул. Медленно сполз по шершавой  поверхности вниз. Оказавшись там, он положил деревянную кобуру маузера на колени.

   - Что, поговорим, отец святой? – с усмешкой произнес он, избегая встречного взгляда. В нем явно ожил мятежный дух Артура из романа Войнич «Овод».  Крыжов  вздумал подражать этому бунтарю-атеисту всю свою сознательную жизнь. И вот подходящий случай представился. – Пусть тебя не смущает мое положение. Я неизмеримо выше тебя и твоего Бога. Коленопреклонений от меня не дождетесь, мракобесы вековые. Что, разве не так? Ты думаешь, что новой власти трудового народа нужен ваш хлам? – он негодующе обвел глазами каменное пространство со святыми иконами и тускло тлеющей лампадкой. – Что ты, святоша, знаешь о нас и нашей революции? Ты нас ненавидишь и презираешь, святой отец. Мы еще с тобой церемонимся… Эх ты, святоша! Ничего, кроме ладана да икон тебе не ведомо.  Знаешь ты звук пролетающего снаряда? Или запах фосгена – германского смерть-газа? А?..  Ну, что вы молчите, милейший? Нет, ни того, ни другого твоя никчемная душа не знала. Знать она того никогда не желала. Вот что! Все это лишь нам известно, бойцам пролетарской революции. Нам, что в окопах гнили, да по лазаретам полевым стонали. На культяпках одних на вокзалах ковыляли и милостыню выпрашивали. Во имя того, чтобы не повторилось это, совершили мы нашу великую пролетарскую революцию…

   - Так будьте честны пред собой и пред Богом, - ответствовал ему Зосима, держа перед собой старинного литья серебряный крест от почившего старца Никодима. – Не будет России, не будет и нашего мира. Если так, то творите добро для мира и для России. Пусть будет вам в помощь Господь Всевышний. Даже тем, кто в Него не верит и Его отвергает…

   Крыжов с минуту посидел, прислоненный к шершавой стене. Наблюдал в эти мгновения лицо убитого под Ригой прапорщика Седельникова. Юное и безусое, как у большинства офицеров и солдат Серпуховского полка. Потом мысленный взгляд его незримо повернулся в сторону сгоревшего германского бронетехника. У того и у другого на губах в момент смерти застыла легкая улыбка. Глаза были широко раскрыты и немного испуганы в глубине своей. Что видел тот и другой в тот самый миг, когда смерть объяла его? Впустила в свои темные (как повествуют об этом классики) чертоги? Может быть, и тот, и другой не видели ничего, кроме Жизни Вечной? Имя, которой Господь Бог, Всевышний Создатель и Великий Судия. Вселенной, созданной по образу и подобию…

   …Господи, с легкой надеждой подумал Крыжов, я же шел к этому торжественному и страшному мгновению через всю свою жестокую жизнь. Меня  томило чувство, что я кем-то занят. Что меня кто-то ждет на краю света, где нет ничего, кроме любви и тепла. Где кругом тихая заводь… Но в ней есть и Великая Жизнь, о которой говорит этот печальный старец. Господи, а ведь минуту назад я считал его контрой… Нет, как я был не прав, глупый и несчастный юноша! Познавший страшную войну, но не познавший себя и жизнь. Разве с ожесточенным сердцем можно создать новую жизнь, к которой стремимся все мы?  Господь Бог, если Тебя нет, то почему же Твоя Великая Сила пребывают в сердце моем? Почему же душа моя не осталась за вратами этой великой обители? Душа все же есть в сердце человеческом. В сердце всего нашего многострадального, великого человечества. Имя которому – Жизнь Вечная.

   - Ну, хорошо, - молвил он, поднимаясь с вытертого им каменного пола. – Ты меня одолел. Нет, постой! Не одолел, нет. Ты убедил меня, святой человек. Не уходи из моего сердца, отче. Не такой я, как ты думаешь. Все мы не такие. Все мы другие, человек ты Божий. Вместе с тобой, выходит, и я тоже, - сказал и засмеялся, сознавая, что жизнь возвращается. – Так помоги же мне понять ее, эту Жизнь Вечную. Помоги нам всем, отче. Не держи на нас, неразумных, зла…

   С этими словами  чекист Крыжов, имевший внутренний оперативный (некогда конспиративно-подпольный) псевдоним «товарищ Быстрый», осторожно приблизился к православному старцу. Ноги его сами по себе обмякли. Неожиданно для себя он опустился на колени.

   - Благослови, отче, на труд. Нет, на битву за то, о чем здесь говорилось, - вымолвил он едва слышно. – Что б душа моя осталась живой в этом аду и всегда была с тобой, отче. С детства я люблю лик Христа, Спасителя всего человечества. Но молиться не получается уже давно. Разуверился, что церковь наша – прибежище Духа Его. Ты вернул меня к этим мыслям, отче. К этой вере великой. Благослови меня, грешного. Будь со мной во веки вечные.

   Зосима был ни жив, ни мертв, когда слышал эти бренные слова. Многое выпало на его долю в исповедальне. Люди приходили к нему с разными мыслями. Видели в нем разное существо. Одни думали, что святой (в их понимании) старец вольет в них новые силы жизненные. Другим виделось, что многоопытный духовник стерпит вся грязные подробности чужой жизни. Все тяжкие терзания по убитой совести, где был самый отъявленный блуд, неистовое питие и даже детоубийство. Весь мир пронесся перед его незримыми духовными очами, когда слышал он эти слова и видел он эти мысли. Но… В  его внутреннем божественном мире, коим стало его просветленное сердце, появилась надежда. Этот молодой человек в кожанке, с большой деревянной кобурой на портупейном ремне, который несколько «веков» назад (прошедшие минуты казались вечностью) хотел убить его, сейчас беззащитно стоял перед ним на коленях. Как последний грешник. Как сам Зосима в свое время перед своим духовником, отцом Никодимом. От него передалось юноше древнее знание старчества, что восходило своими древними корнями к Святой Руси. Христианство пришло из Византийской империи, бывшей когда-то частью Великого Рима, распявшего Спасителя, Сына Божьего и Сына Человеческого. Зосима вспомнилась история сотника (центуриона) Лонгина из римских легионеров. Те, кто распинали, первыми уверовали… Как все просто, подумалось ему. Неслышно осенив стоящего перед ним на коленях крестным знамением, он вымолвил:

   - Благословляю, сыне. Иди с миром. Да пребудет с тобой Великая Сила нашего Бога Иисуса Христа и Духа Святого…

   Вечером, участвуя в оперативном заседании коллегии ВЧК в Москве, товарищ Крыжов выглядел необыкновенно спокойно. Веки его не горели, как обычно, той воспаленной краснотой, которая была признаком авральной работы. В городе было неспокойно. Вспыхивали перестрелки между шайками зарвавшихся бандитов, охотившихся за спекулянтами и скупщиками краденого. Оперативная группа ВЧК не раз выезжала на места подобных схваток. Расстреливала на месте пойманных бандюг. Отмечалось, что главарями «артелей» являются бывшие офицеры старой армии. Были ли это агенты белых разведок или просто «голубые князья», оказавшиеся, как щепки, в омуте истории… Это предстояло выяснить. Взять «на дополнительную проработку», как выразился помощник председателя коллегии ВЧК. Это был крупный, приземистый и широкоплечий латыш с голубыми глазами. Напоследок, когда  итог заседания был подведен, он сделал едва заметное и знакомое движение рукой. Показал товарищу Крыжову, что нужно остаться. Так требовалось – по всем законам  той важной смысловой жизни, которую вел товарищ Крыжов.

   - Вы о чем так проникновенно думали все заседание? – спросил его помощник председателя коллегии ВЧК, когда они остались один на один в старинном кабинете с дорогой мебелью и панелями из редких пород дерева. – За всю мою жизнь мне всего только раз приходилось видеть столь глубокий, проникающий взгляд. Когда я был с товарищами по партии в Вене. Будучи на нелегальном положении, там скрывался один хороший, известный сейчас всему рабочему классу человек. Когда мы вошли к нему,  в апартаменты одной дешевенькой гостиницы, этот «старик » был очень рад видеть товарищей из далекой России. Он долго пожимал нам руки и напоследок заявил, что любит нас. Как если бы мы были его детьми или братьями. У него был столь же проникающий,  большевистский взгляд. Вы понимаете, о чем я говорю, товарищ Крыжов? По-моему, нам есть, что сказать в это мгновение. Накануне нашего разговора я истребовал из архива ВЧК ваше личное дело. У вас невероятно интересно протекала жизнь до того, как вы пришли в революцию. В нашу «святую обитель», дорогой товарищ. Расскажите-ка о себе подробнее, не опуская ни единой детали. Будьте столь любезны, только своими словами…

   Пока товарищ Крыжов терпеливо рассказывал ему о себе, помощник председателя коллегии ВЧК терпеливо поглаживал свой мощный, волевой подбородок с выпуклой ямочкой. Кисть левой руки давала о себе знать. На одной из таких же маевок, в которых участвовал (будучи в студенчестве) этот  «товарищ Быстрый», конный жандарм рассек ему руку ударом плети. Он не испытал тогда ненависти к русским. Он не испытывал ее никогда. Хотя старое царское самодержавие ненавидел и поныне. Так ненавидел, что, не задумываясь, попросился бы в расстрельную команду. Окажись он в Тобольске, где содержался бывший и последний русский император Николай II  (Романов) со своей августейшей фамилией. По слухам там некоторые, из числа слишком сердобольных и классово неподкованных товарищей проявили  сентиментальность. Даже на жалость их потянуло к бывшим самодержавцам. Таких гнать надо взашей из партии и ВЧК, а не гладить по головке. Ишь, выискались гуманисты – проявлять снисхождение к врагам революции! Когда разрушается целая эпоха: падают троны и слетают короны. Строится новая, истинно светлая, пролетарская жизнь. Не беда, что так обильно льется кровь. Революция, как повивальная бабка. Слова товарища Карла Маркса, который, как известно, слов на ветер не бросал. Не имел такой привычки. А имел, как известно, жену из дворянского сословия, солидный счет в банке и многое другое, что простым пролетариям и не снилось. Ну-ну, батенька… Впрочем, этот юный чекист Крыжов не из числа таких перевертышей. Он, конечно, не видел и малую толику того, что ему придется увидать. Что довелось испытать сидящему перед ним боевому товарищу и пролетарскому наставнику. Правда, всему свое время. И оно придет, дорогой товарищ. Скорее, чем вы думаете. На фронте, говоришь, ты был? Посмотрим на твой «фронт». Россия была и будет (так ему хотелось верить) ареной битвы за мировое господство. Мировой капитал всегда стремился прибрать ее к рукам. Захотелось России стать Европой – вступи в войну с Германией. Со своей недавней союзницей. Германия всегда благоволила к Латвии. Среди множества немцев, проживавших в Курляндии, всегда были те, кому выгоден был союз с империей.

- Так, товарищ Крыжов. Он же товарищ Быстрый, -  мягко, в шутливой форме прервал его помощник председателя коллегии ВЧК. – Ваши суть да дело мне ясны. Вы на правильном пути. Мы не ошибемся, если доверим вам одну серьезную «платформу». Вы не ослышались. Как следует из ваших слов и из вашего дела, товарищ будущий революционер проработал с марта 1913 года по июль 1914 года помощником кочегара на Московской железной дороге. Кроме того, господин хороший… - товарищ помпред язвительно улыбнулся, поморщив правую щеку. Большие, голубые глаза его потемнели. Сделались окончательно непроницаемыми для посторонней публики. – Вы у нас,  в старорежимном прошлом, в студентах успели пробыть. Целых два курса отучились в Санкт-Петербургском университете, на филологическом факультете. Неплохо владеете языком Робеспьера, Дантона и Марата. Не мне вам, надеюсь, объяснять, кто были эти славные товарищи… Гм-гм… Так вот, ближе к делу, как сказал Мопассан, которого вы изучали, будучи студиозусом. На юге России сейчас разворачиваются великие и страшные события. Нам нужна ваша помощь, дорогой товарищ…

               

*   *   *


   Когда Седельников приехал на перекладных в неуютный и серый от дыма  (сжигали кучи застарелого мусора и листвы)  Севастополь,  все, казалось, было кончено. Ничего хорошего не оставалось и  в помине. В его молодой, неокрепшей еще от дыма и пожарищ душе. Земля РУССКАЯ полыхала ужасной бедой, имя которой было страшно, как ангел смерти. В гражданской войне, свидетелем которой становился молодой студент, совсем еще юный мальчик, не было слепящей поэтики, что в романе Войнич «Овод». Это было кровавое, грязное зрелище, в котором – как в плохом театре – горели и сокрушались самые неожиданные, нелепо скроенные декорации. Сиротливо жался к грязной, обшарпанной стене прохожий-обыватель. Пропускал мимо себя патруль. Будь это балтийские матросы в развевающихся клещах, в горящих золотом, лихо заломленных блинах-шапочках с ленточками. Либо суровых бородачей-солдат в мерлушковых папахах с красной ленточкой наискосок. Или с огромной пятиконечной (сатанинской, как говаривали священники) звездой  на суконном шлеме-богатырке. Сталкиваясь вознесенными кверху, воронеными штыками, эти люди своей жесткой усталостью или мрачным задором наводили ужас на вчерашних и нынешних «бывших». Спекулянты и ворюги, проститутки и мокрушники страшно боялись этой мерной поступи. Кидались в распахнутые подворотни. Особенно, когда отчетливо запахло чрезвычайкой с ее крайне решительными мерами по пресечению беспорядков. Мародерства, уголовного элемента, шкурничества и всякой прочей контры.

   …Из дула вороненого, синевато-белесого от холода нагана вылетел огонек. Бледная, почти желтая вспышка. Человека, стоявшего перед сомкнутым строем людей в темной коже, точно переломило пополам. Задыхаясь от подступившей к груди, жестокой боли (после страшного удара в грудь), он стал медленно падать. Второй, более сильный и страшный удар после второго выстрела, окончательно свалил это тело.  Взмахнув руками, человек сполз на самое дно. Яма оказалась неглубокой. Мертвые и умирающие тела неуклюже валились друг на друга. Точно мешки с песком…  Когда все закончилось,  старший уполномоченный из наряда ВЧК, высокий и красивый парень с коричневой, бархатистой родинкой на левой щеке, смущенно буркнул: «Ну вот, товарищи. И мы внесли свой вклад в дело мировой революции. Убавилось на белом свете буржуев-то…» Ему вторили веселым, бесшабашным смехом. Многие из чекистов продрогли. С утра ребят нагнал  губчекист Петухов-Ильинский. Слишком много накопилось контры в предварительных камерах.  Тех, кто попался под скорую руку в коже, спешно допрашивали. Решили использовать по назначению, в качестве военспецов. Что ни говори, но бывшие, хоть и буржуи все, но образованнейший народец… Часть (человек сорок, из бывших золотопогонников), не оказавших содействие новой  рабоче-крестьянской, приговорили «пустить в расход». Проще говоря, поставить к стенке, ликвидировать, расстрелять…

        Седельников, подняв воротник коричневого драпового пальто, спрыгнул с подножки зеленого «третьеклассного» вагона с выбитыми стеклами и пулевыми отверстиями. Севастополь был его последним прибежищем и пристанищем. Все-таки он бывший студент Санкт-Петербургского университета, окончил полный курс филолога. Бывший вольноопределяющийся, дослужившийся до прапорщика на Юго-Западном фронте. Кавалер креста Святого Георгия (Победоносца) на черно-оранжевой ленточке не был уверен, что Севастополь-Крым примут его с распростертыми объятиями. Мало ли кто едет в последнее пристанище белых сил Юга России? Могут, конечно, после долгих подозрений и подробнейших расспросов взять на статскую должность. С окладом «пятнадцать рублёв» или продуктовым пайком. Если сильно повезет, разумеется… Если повезет еще сильней -  после долгой, тщательной проверки (вроде той, что была устроена в контрразведывательном отделе станции) могут взять на службу в ударные добровольческие части. Впрочем, если дадут ему под ружье отмобилизованных в солдатики крестьян или конторских служащих, то он не побрезгует. Другое дело, что контрразведывательным отделом отмечен его переход из Совдепии в белый, все еще мятежный для большевистской России полуостров Крым. Усатый штабс-капитан с вытертым золотом погон, укутанный по самую фуражку в рыжий верблюжий башлык, тщательно изучил его подпись на «пачпорте». Столь же усердно сверил ее с остальными «офтографами». Особенно насторожила его совершенно натуральная подпись на объяснительном листке (со штампом контрразведки) и найденные у него письма и дневники. Да-с, почерк, батенька, почерк у вас…

   - Красные, милостивый государь, давно внедряют к нам своих агентов. Но мы крепко засели в Крыму, - задумчиво молвил он, визируя пропуск на въезд. – Никому нас отсюда не выкурить, молодой человек. Да-с, милостивый государь.  Так вот, о чем это, бишь, я говорил? Вы умный и интеллигентный юноша. Согласно старому, моему видению, сохранившемуся со времен III-го отделения, по нашему департаменту не числились. С чинами старой охранки, как я погляжу, знакомы лишь по книжкам. Да-с, по глупым книжкам. И листовкам, что разбрасывались по кустам из-за заборов на рабочих окраинах. Сатрапы, палачи… Да-с, сатрапы! Сатрапы мы и есть, милостивый государь! Но… Для кого мы были сатрапы? Для озверевшей солдатни, что сожгла в Бахчисарае мой дом и разграбила имущество моей семьи? Да-с… Все это печально, очень печально, молодой человек. Вскоре увидим, что из всего этого будет…

   Ни слова ни говоря, он протянул, совершив некое, невероятно  путаное движение, Седельникову все его документы. Любезно попросил проследовать на перрон. В довершении к своей любезности штабс-капитан проводил юношу до перрона сам. Зайдя в станционный буфет (для господ офицеров), вынес ему «на дорогу» круглый, хорошо пропеченный калач ржаного помола и шмат сала в тряпице. Все это он спешно сунул в карман окончательно оробевшего юноши.

   - Угощайтесь, молодой человек. Будет о чем вспомнить в пути. И мне, и вам… - на прощание сказал он, подмигнув загадочно кому-то в пространство…

   Через час Седельников сидел на грубо сколоченной скамье в купе вагона 3-его класса. Его окружало общество незнакомых ему беженцев. Разномастная и разношерстая публика. С мешками, узлами, баулами и чемоданами. Все это было набито первой же попавшейся утварью. Кто-то «тащил» в чемодане (затертом до дыр) связки крупных, шпатовых гвоздей, которые ежеминутно звенели об  пол. У кого-то в бауле мяукала кошка с котятами. Глупая, толстая баба в богато расшитом рушнике, с монистами (не взяли-таки махновцы) везла в плетеной корзине тощего гуся с замотанными лапами. Гусь все жалобно причитал. Баба вскрикивала: «Не боись, не боись, Лицко! Я тебя не зарежкаю…»

   Проехали Армяново, где была станция-перегон. Поезд, выпустив пышную струю белого пара, загремел сцепами и буферами по железному мосту через Сиваш. Тук-тук, тук-тук… На песчаных берегах происходило рытьё траншей. Строились доты. На больших палках разматывали мотки колючей проволоки, закрепляя гвоздями на расставленных кольях. Здесь готовились встречать красных. Смертным боем.

   …Какие трогательные люди, в который раз думал чистенький и опрятный Седельников. Какое добро, какой вселенский гуманизм сохранили они в себе. Несмотря на этот жестокий и безжалостный. Воистину железный век.  «Когда царей корона упадет…» Да, совершенно прав был Михаил Юрьевич Лермонтов. Великий русский поэт. Второе СОЛНЦЕ нашей Великой русской литературы…  Даже в сроках он не ошибся. Однако не прислушались к его словам многие беспечные потомки. Возомнили себя  умными, самыми прозорливыми. «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа…» Вот она, правда! Вот она, праведная мысль! А мы все думали, а мы все ждали. Дождались-таки, на свою голову…

   Он поймал извозчика на старом тарантасе с драным кожаным верхом (странно, что не порезали на подметки), который довез его за «николаевку» до комендатуры. По пути он не без удовлетворения отмечал безукоризненный порядок: патрули с приткнутыми штыками, проверявшие документы у всех подозрительных, минимум офицеров и юнкеров с дамами (и барышнями) на проспектах. Полное отсутствие во всех публичных (то бишь общественных) местах праздно шатающейся молодежи призывного возраста в шелковых косоворотках, костюмах тройках и сапогах с лакированными голенищами. Главнокомандующий белыми силами Юга России генерал барон Врангель предпринял весьма жесткие карательные акции. Порядок был наведен расстрелами и виселицей. (Один «столыпинский галстук» он заметил на Нахимовском переулке. Кто-то, с босыми, пожелтевшими ступнями в одном исподнем белье болтался туго стянутый петлей. С головой, что была покрыта мешковиной. На груди у висельника   покачивалась дощечка с четкой надписью: «Воръ, казнокрадъ».) Публичные расстрелы солдат и офицеров, провинившихся в мародерстве, неподчинении приказам, пьянстве стали обыденным явлением для острова Крым. Пачками расстреливали уголовников, содержателей притонов и прочую сомнительную публику. В сети контрразведки, правда, попадала мелкая рыбешка. Крупные дельцы, как всегда, ускользали из сетей, так как изначально были задействованы как агенты или осведомители.

   …Крыжов не помнил себя и своих ног, когда пулей вылетел от товарища помпреда коллегии ВЧК. Верно говорят опытные люди, прожившие (но не отжившие!) свой век: живи да крепись – твое время тебя найдет. Необходимо только искусственно не ускорять этот век. Дабы не обратить эту Жизнь ВЕЧНУЮ  в ничто.  Вместо ожидаемого тобой, долгожданного нечто. Будь сам с собой чист и откровенен. Это необходимо для достижения всех поставленных тобой жизненных задач и оперативных целей в чекистской работе…»

   Сойдя на площади с архаическими пушками времен осады XIX века, перед дворцом с трехцветным флагом и часовыми, Крыжов уловил взглядом остановившуюся поодаль пролетку. Из нее соскочил неприметный юркий человек в железнодорожной шинели и фуражке с малиновым верхом. Для «молоточника» не будет ли жирно, подумал он. Неприятное чувство вновь посетило его. Крыжов припомнил штабс-капитана, который подмигнул в пространство. Как он раньше не допер… За ним от самого железнодорожного переезда установлена слежка. Плохо, батенька, отшень плехо, усмехнулся он, копируя одного пленного австрияка. Под Карпатами попался им один фельдфебель-мадьяр. Вот смеху-то было на позициях…

               
*   *   *

   Выписка из служебного рапорта помощника коменданта французского гарнизона в Севастополе (Юг России, Остров Крым) во 2-ой отдел генерального штаба Французской Республики:

«…Из рапорта командира патруля военной жандармерии также следует, что агент наружного наблюдения «Кюре» сопровождал полковника Седана до Спасского переулка. Там его внимание привлекла одиноко стоявшая возле дома № 7 женщина, своим видом походившая на проститутку. Агент Кюре докладывал, что ясно видел, как полковник вошел в дом по ее предложению. Однако, согласно результатам  наружного наблюдения двух сменивших его агентов (их псевдонимы и подлинные данные будут предоставлены) означенный полковник Седан так и не вышел из указанного здания. Произведенный утром по моему личному приказу осмотр всех помещений не дал никаких положительных результатов. Содержатели притона, его охрана и проститутки, будучи подвергнуты самому тщательному допросу, заявили, что данный господин (им была показана фотография мосье Седана) с нашивками 145-ого полка в форме полковника французской пехоты…»

   Из докладной записки старшего оперуполномоченного ВЧК при коллегии ВЧК на Южном фронте:

«…В результате успешных оперативных мероприятий со стороны агента-нелегала (оперативный псевдоним «товарищ Быстрый») была проведена вербовка командира 145-ого пехотного полка французских оккупационных войск…»

               
*   *   *

«…Вы будете нелегально доставлены на остров Крым. Я имею в виду, дорогой товарищ, посуху и по рельсам. Я имею в виду вашу легенду. Для того чтобы наполнить ее приличествующим содержанием, необходимо на какое-то время привлечь вас в качестве помощника машиниста или кочегаром Московской железной дороги. Освойтесь на одной из «овечек», где вас примет наш опытный нелегал-курьер. Там вас введут в курс дела. Вы приступите к выполнению вашего ответственного задания…» - прозвучало у него в голове от удара об мостовую. Его едва не сшиб до смерти всадник на вороном жеребце, с кованой серебром уздечкой. На черном полушубке были мягкие полевые погоны с генеральским зигзагом. Лицо под фуражкой было разгоряченным, злым. Оно также не лишено было приятности. Сопровождавшая генерала полусотня казаков из Кубанского корпуса тревожно гарцевала, звеня подковами. Из мостовой, топтаной и перехоженной, летели искры.

- Милостивый государь,  вы изволите так неосторожно ходить потому что пьяны? – усмехнулся молодцеватый генерал. Он потрепал пальцем в перчатке свой русый ус, подстриженный коротко, на «аглицкий манер». – Еропка! Живо помоги ему встать! И водки ему дай. Пусть отойдет… Да не так, бестия! Как телку матка – не давай, кому говорят! Лей насильно, чего уж там…

   Его насильно подняли. Упомянутый Еропка (не к ночи будет!) раз встряхнул его. Вся хворь сразу же выветрилась. Как будто и не было ее вовсе.  В глаза ему смотрела лошадиная морда, жующая желтыми зубами медный мундштук удилища. В лицо летели комья вонючей слюны. Голова кружилась от запахов конюшен и бивуаков. Эскадрон продолжал пританцовывать, готовясь дать шенкеля по первой же команде молодцеватого генерала. Когда… Появилась она.  Настоящая амазонка средь скифских гор и равнин, неровных каменистых дорог и чахлой растительности  Юга России – полуострова Крым.

- Mi General! – внезапно раздался очаровательный женский голос. – Кто тут обижает бедного несчастного юношу, Серж? Или требуется мое, женское вмешательство?

   Оборотясь, Крыжов к своему удивлению узрел совершенного ангела. На серой в яблоках тонконогой кобыле с вьющейся (по-кавалергадски) гривой сидела в седле-амазонке молодая женщина удивительной красоты. Длинные, как воронье крыло, волосы ниспадали на красивые, полукруглые плечи. Черные стрельчатые брови покрывали глаза изумрудного отлива. Прямой, греческий нос оттеняли тонкого выреза ноздри, походившие на размах крыльев Жар-птицы. На ней была серебристого меха бекеша без знаков различия, кавалерийские рейтузы, подшитые кожей и высокие кавалерийские же сапоги со звонкими штаб-офицерскими шпорами.

   Казаки переглянулись и зардели от смущения. Еропка отпустил ворот Крыжова. (Часть воротника при этом с треском повторила судьбу «заячьего тулупчика» в известном произведении А.С. Пушкина.) Выхватив из облупленных ножен блескучую шашку – эх, верно немало красных голов было ею срублено! – он, умело отсалютовав, положил ее  на левое плечо. Косматая бородища раздвинулась в умилении:

-        Свет наш, Настасья Филипповна!  От ударного эскадрона 1-го Кубанского вам – гип-гип, ура!

-        Гип-гип, ура! – вторила ему вся полусотня.

   Вся узкая, мощеная в XVIII веке улочка наполнилась лязгом выхватываемых сабель и их зеркальным блеском.

- Браво, господа казаки! – засмеялся Серж. – Я… точнее, их высоко превосходительство генерал-лейтенант от кавалерии Слащен вами доволен. Жалую каждому по рублю из полковой казны. Да по чарке водки. Вахмистр!

- Я, ваше высокопревосходительство! – Еропкина грудь стала подобием колеса. Среди газырей на бешмете обозначились георгиевские ленточки и георгиевские кресты.

- Так и передать сотнику…

   Серж Слащен, легендарный генерал Слащен, палач и вешатель «черного барона», загубивший сотни пролетариев, легко соскочил с седла. Будто не сидел на нем вовсе. Потрепав своего вороного жеребца, он подошел к Крыжову. Тот сжался. Это человек был объектом и целью его задания. Товарищ Петер ясно проинструктировал его: ярого врага Советской власти, изверга и губителя трудового народа – ликвидировать во что бы то ни стало. Любой ценой. Даже…

   - Ну-с, милостивый государь-господарь! Я вам завидую, - усмехнулся «объект». – Про мою персону в Крыму больше молчат . Но ежели говорят… Утверждают, что мимо меня не проскользнешь. Как в одной большевистской песенке поется: «…Яблочко, куды ты котишьси? В губчека попадешь, не воротишьси…»

   Казаки дружно рассмеялись.

-        Но все это ложь, сударь мой. Генерал Слащен воевал с 14-го. Ходил в атаки. А виселицы в тылу… Что ж, на все Божья воля, - Слащен строго посмотрел в небо. – Ему, творцу небу и земли, виднее. Как вы считаете, сударь мой?

-       Седельников Павел Алексеевич! – звонко отрапортовал Крыжову. Его каблуки сами собой сдвинулись. – Бывший прапорщик Казанского полка. Воевал в 14-ом, как и ваше высокопревосходительство на Юго-Западном фронте. В 1916-ом был ранен. После излечения переведен на Западный фронт…

     Кто-то из казаков присвистнул. Еропка с вынутой саблей застыл как каменное изваяние.

-        Вот как, сударь мой! Да мы с вами в одних краях воевали и одним лаптем щи хлебали, - Слащен буравил его из-под козырька фуражки ясно-синими, с расширенным зрачком глазами. -  Как дальше? Припомните?

   Крыжов ради приличия промолчал. Затянул паузу подольше.

-        Все понятно… Еропка! Руби ему башку, б… сыну,  долой.

- …одним пальцем вшей давили, в одном чугунке воду кипятили, одну картоху на двоих делили… - как ни в чем не бывало проговорил Крыжов.  - Одну мамзель к генералу водили. Ибо…

- …честь моя верная, дщерь примерная, прибудь со мной отныне и во веки веков, - Слащен убрал леденящий душу холод из глаз. – Истинно верую в Тебя, Господи. Аминь…

- Прошу вас, прапорщик, - это была дама-амазонка с изумрудными глазами. Она, перенеся ногу через луку седла, легко соскочила на булыжник. Звякнули мелодично штаб-офицерские шпоры. – Моя Амазонка к вашим услугам.

   Так Крыжов, он же «Седельников» (согласно чекистской легенде), обрёл свою покровительницу. Она не сразу открылась ему. Но когда это произошло, у него появилось смутное ощущение: Настасья Филипповна  не такая, какая  е с т ь.  Она давно уже разочаровалась в белом движении и белой идее. Слащен по её протекции пристроил его помощником шифровальщика в штаб 1-го Кубанского корпуса. Понятное дело, что его проверял особый (контрразведывательный) отдел. До того, как  к о н т р о л ь  не пройден, нечего было даже заикаться о строевой службе. На Юшуньском плацдарме и Перекопе шли инженерные работы. Укреплялся турецкий вал, что казался надёжным барьером меж Совдепией и белым пока ещё Крымом.

   Крыжову пару раз подсунули ложные шифрограммы, которые он должен был отправить по аппарату «Бодо». Намеренно ослабляли внимание – давали возможность скопировать их содержание. Но он ни разу не поддался на провокации. По городу за ним неотступно следовал «хвост». Либо миловидная барышня в шляпке и в жакете, либо оборвыш-пацан, гнусивший на папиросы или свои песни, либо заправской пролетарий в кепочке. Как-то раз михрюткой оказался благообразного вида господин «под Чехова». Но чекист и виду не подавал.

   В конце-концов Слащен (через Еропку) вызвал его к себе в кабинет. В распахнутом на груди френче британского покроя, с огромными накладными карманами, с колодкой георгиевских крестов и рубиновой «клюквой» (Анной 3-й степени) на воротнике, он предложил ему опрокинуть чарку на брудершафт. Когда опрокинули, то Серж, глядя на прохожих, санитарные двуколки и обозные фуры на Севастопольской набережной, что вырисовывались в окне адвокатского особняка, отчётливо сказал:

- Товарищ чекист! Играете вы, конечно, здорово. Но от этого ваша игра, милостивый государь, только ясней. Она мне на руку. Одним словом, буду откровенен: мне обрыла эта дурацкая война со своим народом. Третий год! Конца и краю не видать, а туда же – дойдём до первопрестольной! Выстрелим прахом большевистских вождей из Царь-пушки! Merd!
Фантасмагория! Я не играю в дешёвом балагане, хотя игрок, признаюсь, отменный. Не верите?

- Отчего ж? – Крыжов сыграл в невинность, памятуя, как едва не проиграл генералу половину жалования намедни.

- Вот и славно!  Совдепии, я слышал,  требуются дельные генералы. Что б укрощать норов господ добровольцев, - криво усмехнулся сквозь зубы Слащен. – Согласен! Не надо никаких слов. Тем более – клятвенных заверений, - он сделал предостерегающее движение рукой с обручальным кольцом. Супруга генерала скончалась от тифа по пути бесславного отступления Добровольческой армии через Тамань. – Ибо сказано нашим Спасителем: не клянитесь ни небом, ни землёй, ни образом Бога нашего! Не сотворите себе кумира. Просто слушайте. Делайте выводы. И действуйте. Имейте ввиду, - на этот раз генерал говорил вполне серьезно, - «хвоста» за вами теперь нет. Я распорядился убрать. Ротмистр Чичигин, из жандармов. Он вам по-прежнему не верит. Но меня слушает и боится. Меня здесь все слушают. И все боятся, - он улыбнулся так, что Крыжову на мгновение стало жутко. – Так и скажите своим.

- Допустим… но только допустим, что я это я, - философски изрёк Крыжов. – Вам от этого какая выгода?

- Вы или плохо слушали, или просто издеваетесь, - с холодной любезностью отвечал Серж.

- Ни то, ни другое, - спокойно парировал чекист. Картонные планки погон (золотой басон кончился, а защитные мягкие «по-британски» офицеры не любили) показались ему неимоверно тяжки. – В толк не возьму, ваше превосходительство: потомственный дворянин, полный кавалер Георгиевского креста, выпускник академии генерального штаба его величества покойного государя-императора. И такой пассаж: служить верой и правдой Совдепии! Содом и Гоморра…

   Слащен захохотал. Он дружески толкнул Крыжова в плечо.

- Содом и Гоморра, говорите? В этом что-то есть…Что-то библейское. Апокалипсическое… - он достал из дубового письменного стола бумажный пакет с белым порошком. Шумно потянул кокаин в нос. – Что-то есть…

- Не стоит губить себя! – неожиданно сказал Крыжов. Он сделал шаг вперёд. Выхватил из рук Слащена бумажку. Скомкал и выбросил в мусорное ведро с витыми бронзовыми ручками. -  И там, и здесь есть немало любителей дурного зелья. И там, и здесь это помогает забыться. Творить чёрные дела с ощущением «отпущенной совести». Но это – лживое ощущение!

- Вот как! – Слащен подавил желание отхлестать его по щекам. – Что же там? Также расстреливают под    э т о?  Так же вешают? Так же пытают?

- Да и ещё раз да! Поэтому  т а м  вы нужнее, чем здесь. Со своим умом. Со своей честью офицера и патриота Отечества, - произнёс Крыжов, не слыша своих слов. - Я сам расстреливал. Но с тех пор произошло так много, что душа моя изменилась, - он, окрылённый образом старца Зосимы, начал свою духовную исповедь генералу: - Я встретил его. Я покаялся. Я встал на путь  в е ч н о г о  искупления. Не через идолопоклонство и коленопреклонение. Нет!

- О, да! – Слащен, мечтательно заведя глаза, что  м ё р т в о  расширились от дурман-зелья, прошёлся по персидскому ковру. -  «Оставь надежду всяк сюда входящий!» Помните, Данте Ольгиери? Однако этот веронец прошёл круги ада. Вышел в чистилище, а затем… О, это несбыточное «затем»! Иногда, прапорщик, мне кажется: лучше бы Бог не открыл через Спасителя нам Благую Весть о спасении! О том, что «по делам вашим да воздастся вам»! О том, что «не думай сегодня о завтрашнем дне… итак, довольно с каждого дня своей заботы»! Прапорщик! Павел Алексеевич! – он неожиданно зарыдал. – Я знаю, что   е с м ь  ад! Каждый из нас   о б р е ч ё н  на спасение!  На примирение с Богом! В этом – притча о заблудшем сыне! Это про нас! О, Боже… Как я устал, смертельно устал…