Последний старец по главам

Глава седьмая. Гении и злодеи.

…Вот видите, товарищ Жуков. Оказывается, мы можем сражаться как в обороне, так и в наступлении, - сказал Сталин, щурясь сквозь лохматые, рыжие с сединой брови. Желтые тигриные глаза смотрели на командующего фронтом по-прежнему жестко. – Только дурак Гитлер мог предположить, что нашу страну можно одолеть за три недели. Как Польшу или Францию, - он пыхнул своей знаменитой трубкой из вишневого дерева. Мягко ступая по ковру, приблизился к Жукову. – Как вы считаете, товарищ Жуков: немцы действительно считали, что победили нас в ходе летних боев? Их наверняка воодушевил вид поверженных ими корпусов и дивизий. Особенно на юге России, где этот мерзавец Павлов не торопился привести в полную боевую готовность конно-механизированные корпуса и танковые части. Как будто ожидал нападения и сознательно подставил свои армии под сокрушительный вражеский удар…

   Сталин замолчал. Он выпустил из широких ноздрей, осененных седовато-рыжими усами, синеватые струйки табачного дыма. Открытая им коробка «Герцеговины Флор» лежала возле пепельницы, полной табачной крошки и порванной папиросной бумаги. Сталин ожидал ответа на свой вопрос. Его глаза были далеки от этого мира, но душа оставалась при нем. Постепенно, используя свою внутреннюю силу, она  заполняла окружающее пространство. Кабинет, более походивший на приемную залу, с дубовыми панелями на стенах, длинным массивным столом, черными и белыми телефонами «кремлевки», правительственной связи (с наборными дисками и без), что был покрыт зеленым сукном, который сам Сталин в шутку окрестил «ломбардным», с тяжелыми синими гардинами на окнах, стал слишком тесен для обоих. Жуков ощутил это почти физически. У него защемило в висках. Стали отниматься, холодея, ноги. Внутренне он был давно подготовлен, так как знал Сталина уже давно. Методы Хозяина или Верховного были ему отлично известны. На этот раз он почувствовал себя гораздо неуютнее, чем в середине лета 1941-го, когда немецкие дивизии, сокрушая все и вся на своем пути, неудержимо рвались к Сердцу России.

   Группа армий «Центр», группа армий «Юг», группа армий «Север»… Какие знакомые имена, какие знакомые лица! Фон Рунштедт, фон Бок, фон Лееб. Со всеми тремя он виделся на командных курсах для командиров РККА в Цоссене («мозг армии»), оперативном центре тогда еще рейхсвера, под Берлином в далеких 20-ых. Жал руки, улыбался… Кейтель, Модель и Манштейн – все трое закончили прославленную Академию советского генштаба. Сейчас – они же горделиво попирают гусеницами и шинами своих панцердивизий (к слову скажем, не так уж их много!) советскую землю. Хороши, нечего сказать. Сволочи… Жуков почти физически ощутил себя в окружении тех германских офицеров, что с 20-ых годов проходили «стажировку» в танковых, пехотных, авиационных училищах, школах химзащиты, Академии РККА. Тогда не было «у иных и прочих» столь надменных взглядов, брезгливо поджатых губ и вынесенных вперед подбородков без намека на щетину. Жуков помнил горящие от возбуждения глаза «теоретика танковых сражений» Гейнца Гудериана, что эту зиму противостоял ему под Москвой, на Тульском направлении. В 1926 году он прошел полный курс обучения в Казанской танковой школе, был одним из самых прилежных слушателей-курсантов. (Прилежнее его был Эрих Гепнер, что включился в учебу сразу по отбытию «быстроходного».) Его душа, по слухам, не знала ни покоя, ни отдыха. Свое свободное время Гейнц проводил на танковых тренажерах, полигонах, за учебными стендами и макетами будущих танковых сражений в Европе и Африке. Восхищался умению красных стратегов. «…Нет, господа красные командиры! – говорил он, шумно выпуская воздух сквозь щеточку аккуратных усов. – У нас, в Германии, еще долго не будет танковых войск. Последствия Версальского договора просто ужасны. Нам полагается иметь лишь автомобильно-тракторные команды. Это такой позор, господа красные командиры! Хотя вы и проиграли прошлую войну, вам не довелось испытать таких унижений…» «Проиграли ее не мы, Гейнц, но бездарное самодержавие и временное правительство, - отвечал ему Георгий, почти не задумываясь. В руках у него был черный промасленный шлем. Он был облачен  в синий танковый комбинезон, из-под расстегнутого ворота выглядывали малиновые с золотом петлицы. – Вы, господа капиталисты, путаете одно с другим. Редьку с хреном и наоборот… Историческая диалектика доказывает нам обратное. Опыт народа складывается из ошибок и преступлений. Однако не стоит мешать одно с другим, чтобы не было как встарь – «все геть до кучи»… Понимаешь меня, Гейнц? «До кучи» значит, по вашему, - «ком нах шайзе», - Гудериан пронзительно захохотал. Острый кадык выпер из-под худой (отощал маленько на советских харчах) кожи, но в глазах читалось  убеждение в своей правоте. – Этот мир велик. Им правят жестокие и сильные». «…Миром правит совесть народов, - упрямо настаивал на своем Гудериан. – Так считали многие из великих, что жили и живут на этой земле. Ваш гений, Лев Толстой. Мы находимся, как есть… по разный сторон от баррикад…» «Никак не могут понять господа хорошие, что рассюсюкивания со своим народом может привести к анархии, - у Жукова пролегла жестокая складка на лбу. Волевой, каменный подбородок мгновенно осунулся. – Так было у нас в 1917-м. Пришлось немало положить народу, чтобы утвердить новый строй – диктатуру рабочих и беднейшего крестьянства. Надо будет, на танках пройдем всю Европу. Водрузим красное знамя на Эльфелевой  башне, над Лондоном и Нью-Йорком этим, гребаным… Что, не так говорю? Наш народ вам, чистоплюям немецким, ни в  жизнь не понять. У него - «особенная стать»: пока с ним по-хорошему, он тебе на шею садится и кнутом погоняет. Возьмешь в руки дубину потяжелее и зачнешь гвоздить по головам, вот тогда да – побегут на пулеметы с голыми руками…» Его последние слова были перекрыты грохотом танков. Наступательные, окрашенные в травянисто-зеленый цвет БТ-2 с круглыми  обрешетчатыми башенками (пока что опытные образцы) возвращались со стрельбищ. За ними грузно полз германский «опытный образец» - Reinmettal, который с соблюдением всех мер секретности привезли из Германии на казанские полигоны. Эту махину с задранными гусеничными передачами и маломощным двигателем «Майбах» планировалось здесь «довести до ума». Другой танк рейхсвера с красноречивым названием Tracktor надолго завяз  в грязи, съезжая «при штурме естественного препятствия».

   …Гейнцем Гудерианом давно уже интересовалось Разведуправление РККА. Жукова несколько раз уже тревожили по этому вопросу, склоняя помочь  - «подготовить немецкого товарища к плодотворному, долговременному сотрудничеству». Об этом в последний раз, накануне войны, говорил (и прямо, и косвенно) генерал Голиков, невинно округляя глаза. Гудериан тогда посетил Харьковский танково-тракторный завод, переведенный на рельсы военного производства.  Германия с 20-х была лакомым кусочком для Советской России. При желании ее можно было сделать другом и союзником в грядущих «пролетарских сражениях» за Европу. Жуков, задумавшись над смыслом этих не явленных событий, ощутил неведомый холодок за плечами. Как говаривал мерзавец и авантюрист от политики Бронштейн-Троцкий – «я с конной армией товарища Буденного способен пройти всю Европу и водрузить красный стяг на Эльфелевой башне». Как раз в 27-м, когда ощущалось явное неравенство в силах. Комбрига Примакова (будущего «врага народа») с треском вышибли  с его конным корпусом из Персии. Провалилась вооруженная экспансия в Европу. Какая-то зараза (скорее всего, агентура «капказского тшеловека») слила информацию о предстоящем походе за Вислу. Были приведены в готовность войска Антанты. Французский корпус в Рейнской зоне был усилен бронемашинами и танками. Англичане пригрозили, что будут бомбить нефтепромыслы Баку. Вот тогда-то Германия и протянула руку помощи Советской России. Карл Радек, расстрелянный Хозяином председатель Коминтерн, вошел в контакт с представителями «Стального шлема», членом которого был Герман Геринг. Правда, с экспансией мировой революции по «иудушке –Троцкому», как поговаривал сам Ильич, все равно ничего не вышло. Завезли массу оружия и денег в будущий рейх, а толку? Немцы – нация щепетильная, в вопросах законопослушания не такая, как русские. Её чуть заденешь…

…Товарищ Жуков, углубившись в себя, забыл мой вопрос, - усмехнулся Сталин. Он подошел к длинному дубовому столу для заседаний. Деловито осмотрев выкуренную трубку, он взял ее за черенок. (Жуков в который раз отметил, какие были тонкие пальцы и маленькие руки у этого «капказского тшеловека»). Принялся ее выстукивать о пепельницу люлькой вниз. – Внимательно вас слушаю, товарищ Жуков. Исторические материи полезны, когда о них думаешь вслух. Особенно при товарище Сталине, - он вновь усмехнулся сквозь желто прокуренные усы. Кожа его, покрытая темными ямками оспин, показалась Жукову мертвенно-бледной, лишенной всякого намека на человеческую жизнь. – Молчание говорит о многом. Молчание, когда молчишь осмысленно, доказывает преданность человека своим идеалам. Пустое молчание – явный признак того, что перед вами пустой, никчемный человек. Плесень… «Ферфлюхтен шайзе», как говорит товарищ Гитлер, - Сталин вновь шевельнул усами в вымученной усмешке. Глаза его обожгли Жукова желтым, тигриным огнем.

-   Товарищ Сталин, считаю, что враг был настолько самоуверен в ходе летних боев, что не предвидел всех печальных последствий, - без видимого колебания ответил Жуков. Его тяжелая, лобастая голова была полна легкого шума, какой бывает на прибрежной полосе. – Гитлер и его генералы верили, что сломят наше сопротивления в арьергардных боях на границе. Морально, психологически раздавят боевой дух Красной армии. И советского… великого советского народа, ведомого учением Маркса-Энгельса, Ленина и Сталина. Взяв Минск, Киев и Смоленск немцы явно переоценили свои силы. Полагали, что с захватом таких стратегически важных, промышленных объектов мы потеряем веру к победе.

-   Киевская группа войск насчитывала в своем составе 800 танков, - Сталин не сводил с Жукова свой желтый, тигриный взгляд. – На центральном участке фронта в вашем распоряжении имелось до 300 боевых машин. Не считая артиллерии и авиации. Мы с вами, помнится, схлестнулись по вопросу о вынужденном оставлении Киева? Матери городов русских… Так, товарищ Жуков? Молчите?! Что ж… Вместо того, чтобы нанести удар по Белостокскому выступу и парализовать деятельность группировки Гудериана на киевском направлении, вы почему-то стали заниматься пустой тратой времени. Удары в районе Ельни не принесли нашим войскам ничего, кроме лишних потерь. К тому же, - Сталин нехорошо усмехнулся, обнажив из-под усов желтовато-коричневые, прокуренные же зубы, - странно, что бои под Ельней  затянулись на три недели. Очень странно, товарищ Жуков. Вам противостояли всего лишь слабые пехотные дивизии 2-ой танковой группы этого германского «теоретика». В их составе не было ни одного танка. Целых три недели вы и вверенные вам войска бились как рыба об лед. Затем немцы просто отошли…

-   Товарищ Сталин, с этим сложно согласиться, - Жуков все больше цепенел от внутреннего напряжения, которое все больше парализовала его волю. -   Немцы, так стремительно продвинувшись вовнутрь нашей страны, наверняка использовали против нас наши же методы. К этому я и многие командиры, как высшего так и среднего руководящего звена, не были готовы. К тому же не лишним было бы задуматься о значительном ослаблении Красной армии в канун войны. Не только запасные, но и кадровые части, стоявшие на границе, не были укомплектованы опытными командирами. Командный состав… (Сталин застыл в позе человека, выбивающего пепел из любимой трубки. Его тонкая, морщинистая желтовато-серая рука заметно дрожала.) Этого не следует сбрасывать со счетов. Ежов, которого вы справедливо наказали, на своих процессах 37-го года повел настоящую войну против наших командиров и генералов. Надо мной, как вам известно, тоже сгустились тучи, - Жуков потупился, вспоминая как незадолго до процесса над группой Тухачевского, в которую входил Корк, Примаков, Путна, Якир и многие другие из «круга», его проработали на партийном собрании Московского военного округа. В вину ему вменялась грубость к подчиненным, заносчивость в военной науке, которой он владел слабовато, проучившись в 20-х лишь на ускоренных командных курсах  «Выстрел». – Мне повезло. Я остался на свободе. «Ежовые рукавицы» прошли мимо, - пытался пошутить он, чувствуя возрастающее недовольство Хозяина. – Убежден, что у гитлеровских стратегов этот пункт занимал не последнее место, товарищ Сталин. После того, как многие заслуженные командиры были возвращены в строй, на свои прежние должности, были восстановлены в званиях, а незаслуженные обвинения с них были сняты…- быстро, почти скороговоркой произносил Жуков, ощущая гибельную пустоту, за которой оставалось все живое; она, эта пустота, поглощала его все больше и больше, леденя сердце и кончики пальцев, - … наши дела на фронте пошли значительно лучше. Последние бои под Москвой полностью доказывают это – просчет гитлеровской стратегии присутствует здесь налицо…

-  …Кем ослаблена, товарищ Жуков? – произнес Сталин тихо, оставаясь в прежнем положении у стола заседаний. Затем он положил трубку на пепельницу и, мягко ступая по ковру  горскими сапогами без каблуков,  приблизился к Жукову вплотную. Страшно заглянул  ему в глаза своими светящимися желтоватыми точками из-под кустистых бровей. – Кем была ослаблена армия в предвоенные годы? Вы поставили сложный вопрос – так ответьте на него без колебаний. Или…

-   Товарищ Сталин, в силу своего положения и занимаемой должности я знаю немногое, - Жуков почувствовал как проваливается в непроглядную тьму. Насчет  «своего положения» он явно лукавил так как занимал вплоть до Ельнинской операции, которой чрезвычайно гордился, должность начальника Генштаба РККА. – Все же попытаюсь ответить на заданный вами вопрос. Молодое советское государство, окруженное врагами, вынужденно было защищаться от них. Порой меры были слишком суровые. Но жизнь доказала что преданные  делу партии и  советского народа военноначальники способны сохранить свою  веру даже в самых тяжелых условиях. Отбывая свой срок лагерях. Возвращенные в строй из мест заключения они, не испытывая чувство мести, продолжили службу. Я имею ввиду не только товарища Рокоссовского и героически  погибшего на Украине комкора Петровского. Вы упомянули генерала Павлова, осужденного за разгром наших войск на Юго-Западном направлении. Несмотря на допущенные им серьезные просчеты в канун войны, он был предан делу нашей партии. Мне искренне жаль, что этот заслуженный человек не мог быть оправдан.

-   И это все, что вы можете сказать? – Сталин, склонив голову, продолжал смотреть Жукову прямо в глаза. У последнего затекли от нестерпимой боли зрачки. – Вы, бывший начальник Генерального штаба? Позор… Помимо военных соображений я руководился политическими доводами. Или вы этого не понимаете, товарищ Жуков? – Сталин прижал левую, высохшую руку к сердцу, скрытому серым сукном полувоенного френча. – Вы это понимаете или нет, товарищ Жуков?! – он несколько возвысил голос, заметно сдерживаясь. – После военных действий в Испании этот Павлов, бывший там военным советником, стал отвергать участие в наступательных операциях крупных танковых соединений. У них там, в Каталониях, горы. Там, видите ли, негде танковым массам развернуться, - Сталин, казалось, готов был плюнуть Жукову в лицо. – По его указке и с вашего ведома были расформированы все механизированные корпуса. Этим он нарочно ослабил мощь Красной армии в канун войны. Когда же мы принялись их возрождать, этот негодяй не торопился заниматься этим в вверенном ему Юго-Западном военном округе. Такое не прощается! Не понимать этого значит невольно лить воду на мельницу нашим врагам. Так, товарищ Жуков?

-   Согласен, товарищ Сталин, - поспешил согласиться Жуков. У него пошли по телу судороги, мощный лоб покрылся холодной испариной, что чуточку вернуло его к жизни.

-   Вы согласны? – Сталин с затаенным презрением наблюдал за реакцией своего «Победоносца», зная что Жуков всюду возит в машине икону Георгия Победоносца, что вручила ему мать.

-   Да, товарищ Сталин, - Жуков быстро закивал, пытаясь собраться с мыслями. – Павлов… От него произошли наши главные неприятности в ходе летних боев на границе. Именно он не проконтролировал боеготовность авиации и своих войск. В его частях противотанковой артиллерии почему-то были розданы холостые заряды, а у красноармейцев отобрали в канун 22 июня боевые патроны. Вредительство налицо. Куда только смотрели наши органы, Сам… - тут он намекал на товарища Берия, которого в Лубянском ведомстве называли не иначе как «сам нарком». – К тому же Павлов был в плену. Угодил в Румынии, во время империалистической войны. Один год, правда… Но этого вполне достаточно, чтобы быть завербованным германской разведкой. Помнится, я представил вам доклады 3-го отдела НКО и Разведупра, - Жуков блуждал в потаенных лабиринтах своей совести, которые показались страшны даже ему.

-  О вредительстве Павлова я знаю достаточно, - с отвращением сказал Сталин. – Если мы будем миндальничать и спускать с рук поступки, порочущие высокое звание коммуниста и советского человека, потомки камня на камне от нас не оставят. Грош нам цена, тогда. Такова суровая историческая действительность. Или вы этого не понимаете, товарищ Жуков? Отвечайте!

-   Понимаю, товарищ Сталин, - ответил Жуков, чувствуя, что тьма постепенно отпускает его из своих тяжелых пут. – История суровая наука. Коммунисты не бояться это признавать. Но у каждого дерева есть свои ветки, - ухватился он за спасительную мысль, которая наполнила его слепящим потоком света. Их не следует обрубать беспощадно. Живые ветви необходимо сохранять, чтобы выжило само древо. Без них оно зачахнет и умрет. Так и социалистическое общество, товарищ Сталин. У него тоже есть свои ветки, которые кажутся сухими, но их необходимо сохранять. Во что бы то ни стало. Такова суровая историческая необходимость… - закончил он уверенно, неожиданно для себя остановившись: ему хотелось произнести вконец – «я и есть эта подгнившая, но одна из больших, ветвь на вашем древе, Хозяин».

   Сталин стремительно оторвал свою больную руку от нагрудного кармана серого френча и неожиданно взял Жукова за локоть. Тому показалось – сейчас ударит. Как врежет здоровой про меж глаз, как бывало в деревне быков валили. Так было это неожиданно, непривычно… Сталин молчал. В  желтых, потеплевших его глазах сверкнули бисеринки скупой влаги. Жуков содрогнулся от увиденного. Мало кто, даже из самого ближнего круга, видел слезы на глазах у товарища Сталина. Разве что в то безумное утро, когда Коба, одурманенный от ночного застолья с партийцами-товарищами (многие из них давно уже были ему не «товарищи», так как предали все и вся, что он делал для России), обнаружил в своей кремлевской квартире Наденьку Аллилуеву. С простреленной, окровавленной головой, лежащую на кровати. В руке у единственно-любимой им женщины был зажат маленький браунинг – подарок от брата, сотрудника военной миссии в Берлине и… ближайшего к нему троцкиста, поддерживающего связи с Тухачевским, Якиром и Гамарником. Но об этом было страшно вспоминать. Тем более говорить… Как и в ближнем, так и в дальнем круге – орбита кремлевских отношений притягивала к себе все, что происходило за ее пределами. Да и видимых пределов для нее не существовало. Границы становились прозрачными. Тем более, если эти границы были человеческие отношения.

   -   Лес рубят, щепки летят, - шумно выдохнул из себя Сталин, сжав до боли локоть военноначальника. – Какие простые слова, товарищ Жуков. – Произнесли их иначе, но смысл остался прежним. Как у товарища Сталина.

               
*   *   *

…Аня  с вечера решила как именно ей следует себя вести. С утра, до службы, она зашла в почтовое отделение. Это было одно из немногих зданий, что отапливалось в городе. Дрова регулярно возили по указанию жилищного отдела горуправы из близлежащего леса. Распустив платок и расстегнув верхние пуговицы пальто, девушка неторопливо написала на листике отрывного календаря из комендатуры: «Герр Н.! Я выполнила ваше поручение с точностью до наоборот. С такими посыльными иметь дело не желаю. Готова встретиться лично. Повод для этого есть. А.». Она сложила листик вчетверо. Затем сделала из него треугольник. Передала за два оккупационные марки и один советский рубль через деревянный стол приёмщице – седой женщине в платке, что стелился за ней. В углу щёлкала дровами буржуйка на кровельном листе, поставленная на кирпичи. Были сложены до потолка дрова. В центре красовался в золотом багете портрет «фюрера-освободителя», кисти какого-то местного художника. От слова «худо», разумеется. Иначе, с чего бы это левая часть лица Гитлера оказалась меньше, а рот с тонкими губами был скошен вниз?

   Письма подвергались обязательной перлюстрации. Она знала об этом наверняка: этим занималось GFP. Вернее, русская вспомогательная полиция, что подчинялась германской, являясь её подразделением. Теперь, стало быть, появилась некая Русская Тайная Полиция. Аналог государственной тайной полиции и тайной полевой полиции. Своего рода, русское гестапо. Надо будет предупредить наших, подумала она. У ней и на этот счёт было всё продумано.

   …В это же время Крыжов, зарывшись в сено, ехал в розвальнях, запряжённых парой лошадок, по заснеженной лесной дороге. Снег с ласковым хрустом раздавался по обе стороны от полозьев, образуя обочины. По обочинам высились огромные сосны и ели, одетые снежным саваном. Время от времени, когда на них суетились серые воробьи, красноголовые снегири или чёрные, как смоль, вороны с длинными клювами, комок белого пушистого снега слетал вниз. Отпечатки звериных и птичьих лап пятнали голубоватый «сахар». В этом была своя  колдовская сила и безопасная красота, подумал Павел. Надо же как подумал!  Красота и то – безопасная… Если кто чужой пойдёт – обязательно наследит. Хоть на санках, хоть на лыжах. Если только пойдут, как по инструкции, группой – нога в ногу, след в след, то могут сбить с толку. В отношении численности, и только. Ну, правда, местный, из числа старожилов, знают хитрый способ. Как потеряться в снежном лесу. Сооружают что-то вроде веника или санок из нарубленных еловых и прочих веток. Приторачивают это изделие к своей филейной части. Оно тянется, как собачий хвост, и заметает след. Не совсем убедительно, но всё-таки – издали не всегда заметно. Как Баба Яга – помелом…

    Нельзя сказать, чтобы Павел Алексеевич не мечтал о встрече с женой, хоть и бывшей, и дочерью.  Но мечты свои до сих пор держал в себе. Он отлично знал законы лубянского наркомата, в котором служил. В такое время, тем более до отправки на столь ответственное задание ему не нужны были потрясения. При встрече с Германом Константиновичем он ясно увидел, что человек он порядочный. О своих сотрудниках из «четвёрки» проявляет неустанную заботу. Значит встреча с дорогими сердцу людьми (один из них – дочь!) обязательно состоится. В своё время и в своём месте. Что же касаемо поручения москвички Вари насчёт её мужа Алёши, что сидел в лагере с 37-го, то Крыжов как бы невзначай, после продолжительных осмыслений, «забыл» листик с данными на столе товарища Ильи. Так оно будет вернее. Анонимность и конспиративность – лучшие други чекистов.

   Попутно он продумывал предстоящую встречу с Аграфеной и Вильнером в Смоленске. При мысли о первой у него начинало неприятно покалывать в животе. При мысли о второй – почему-то приятно обволакивать кишечник. Такое вот разное… Уже не знаешь кому и чему верить, полушутя-полусерьёзно взвешивал он все «за» и все «против». От него в сущности зависело, будет отряд поддерживать с городским подпольем связь по старому каналу - через Аграфену, что носила псевдоним «Радуга». Командир отряда «Смерть фашистским гадам!», «вечный  комсомолец» Варенцов доверял ей. Несмотря на срок, что та отмотала сначала в лагере, а затем на спецпоселении. Мало ли кто сидел при Ежове? Этот враг народа, затесавшийся обманом в партию, а затем попавший на самый верх, в окружение товарища Сталина, давно разоблачён и уничтожен. Так что не след про всех, кого подмели «ежовы рукавицы», думать плохо. Так же думал и Крыжов. Но с недавних пор ему казалось, что за Аграфеной кто-то есть. Причём этот таинственный кто-то – прекрасно осведомлён не только о ней, но и о нём. Чувствуя нависший «колпак», Крыжов готовился к ответным действиям. Обычно, когда разведчик или контрразведчик вычисляет контрольное мероприятие, оно, как сосуд из стекла, высвечивает тайные или явные персоналии, что отражаются на его поверхности. Иными словами, становится понятно, кто затеял это мероприятие и для какой цели. Если только мероприятие не многоходовое, не имеет долго проработанной «легенды» которая подобна кукле-матрёшке. Как говорится, вынь да положь…

   Дорожка, петляя меж ельника, выводила на большую просеку. Там было вёрст двадцать  до «Покров Богородицы», бывшего и нынешнего совхоза «Красный луч». Просека выводила на большак – грейдерную дорогу. По грейдеру  проходили одиночные германские автомашины, транспортёры с грузами, командирские гофрированные вездеходики, колонны тягачей. По ней, поднимая тучи снежного крошева, носились патрульные танкетки, лёгкие танки с круглыми башнями, иной раз с клёпкой, в сопровождении мотоциклистов в огромных очках под шлемами. Вдоль дороги протянулись на столбах оранжево-чёрные, отражающие свет скрытых колпаками фар, указатели с готическим и русским шрифтом. Тянулись ближе к обочинам, что были наметены германскими снегоочистительными лопатами на радиаторах, санные обозы с деревень и сёл. Мужики да бабы, с разрешениями своих «имперских старост», выполненными на старых советских бланках, в «шапках» которых присутствовал серпастый и молоткастый герб с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», с советскими же паспортами, меченными розовыми продольными штемпелями комендатур, везли в голодный Смоленск продукты и дрова.

   Подъезжая к городу, что с крепостной стеной и башнями уже показался за белым льдистым панцирем Днепра, Крыжов ощущал всё явственней огромную тяжесть. Она давила через лоб. Наполняла его «свинцовой мерзостью», от которой трудно было дышать. И видеть мир таков, каков он есть. Ощущение прозрачности пока не приходило. Было лишь ощущение давящей пустоты, за которой его ожидало не Бог весть что.

   Через понтонный мост, наведённый немецкой инженерной командой (каменные опоры другого уродливо высились неподалёку изо льда, оттуда же торчали скрученные взрывом железные клепаные фермы), пропускал в два ряда. По первому двигались в город обозы. По второму – германские машины и прочая техника. Стоящие на пропускных пунктах жандармы с русскими полицаями хорошо изучили торгующих. Проверять всех было ни к ряду. Иной раз воз выборочно прощупывали штыками. А иногда и этого не случалось. Если кто-то из селян попадался германским властям в городе за спекуляцию (многократное завышение цен при сделках с германскими солдатами и офицерами), его нещадно пороли при полицай-ревире. Затем лишали права появляться в Смоленске. При этом всё, что он не успевал сбыть, переходило в собственность германской империи. Если кто-либо попадался за худшим, как-то провоз оружия, взрывчатки, партизанских прокламаций, то расстреливали его и его близких, сжигали по приказу полевого коменданта его дом в деревне. О том, чтобы поднять руку на представителя оккупационных властей, даже рядового солдата вермахта, страшно было подумать. За это без промедления сжигалась вся деревня. Расстреливались иной раз все её жители. Если герр комендант был не зверь о двух ногах, то он расстреливал лишь виновных. И сжигал лишь хату виновных. Но, как говорится, хрен редьки не был слаще…

   В этот раз на контроле, среди мешков с песком, что окольцовывали предмостное укрепление с деревянным дотом и траншеями, двумя шлагбаумами, выкрашенными в чёрные и белые полосы, с табличками Halt!Ausvais!, кроме германцев в длинных белых шубах поверх войлочных комбинезонов, с продолговатыми металлическими бляхами на цепочках, а также полицаев в чёрных шинелях и кепи с меховой опушкой, стояли люди в  белых куртках с пушистыми воротниками. На головах у них были стальные шлемы с руническими молниями. На караульных будках плескались по морозному ветру красные флаги со знаком солнцеобращения. Кроме этого на противоположном берегу стоял трёхосный бронеавтомобиль с пулемётно-пушечной башенкой от лёгкого танка, а также окрашенный в белое «Мерседес». На его радиаторе был чёрный флажок с белыми молниями.

     Не иначе как шишка приезжает. Крупный начальник из Берлина, подумал Крыжов со спокойной ненавистью. (Такая информация пришла  по каналам Центра. Её передали  в ходе последнего сеанса связи. С указанием Германа Константиновича, что Крыжову предписывалось выполнить в кратчайшие сроки. Следовало провести дезинформационную операцию. Отправляясь в город, он должен был поручить «Радуге»  задание: установить фигуранта (или фигурантов), а также точные сроки «прибытия и убытия». Задание предписывалось выполнить от лица командира партизанского отряда. Естественно, сам Варенцов об этом задании ничего не знал. Пришлось «отрапортоваться» герр штандартенфюреру. Правда, в урезанной форме и по содержанию тоже. Якобы эти данные «слила» отряду сама Аграфена. Служит де в горуправе при Всесюкине. К тому зашли германские офицеры – услышала в разговоре… Похоже, мероприятие-контроль  прошло гладко: доморощенный «Максим Эдуардович» так и не понял, что источник информации от него  утаивают. Не понял, или не подавал виду…) Только кто именно? Его размышления были прерваны шумом мощных авиационных моторов. В свинцово-серой выси зимнего неба, подёрнутого тёмно-лиловыми айсбергами снежных туч, летел, окружённый шестёркой «мессеров», огромный транспортный «Ю-58». С жёлтым, как у акулы, брюхом, со свастикой на киле. На широко размётанных крыльях чётко вырисовывались чёрно-белые кресты. Прокручивая лопастями трёх двигателей, самолёт грузно плыл на западную окраину Смоленска, где был оборудован полевой аэродром группы армий «Центр» из трёх взлётных и трёх посадочных полос. То, что старинный русский город, несмотря на сильные разрушения окраин, был облюбован командованием вермахта, штабом СС и полиции, резидентурами СД и Абвер, не было новостью. Как для Центра в Москве, на Лубянской площади, так и для местной АС. Количество охранительных мероприятий, проводимых армейцами, гестаповцами и  представителями СД, превышало все допустимые нормы. Кроме того в лесах пожарными темпами строился бункер. Из города можно было отлучиться только по специальному пропуску. По специальным разрешениям сельских старост, завизированным в полевых комендатурах, можно было приезжать на барахольный рынок в Смоленск.

   На последней «летучке», где проводился «разбор полётов» по линии ОО, а также разведотдела отряда, что возглавил Ершов, последним была высказана мысль. Не хотят ли фрицы переключить внимание наших разведслужб на «объект Д»? Не замышлен ли этот объект для того, чтобы в Смоленск, под предлогом совершения акта возмездия были присланы эмиссары по спецоперациям из 4-го управления? Если так, то гестапо и СД замышляют провести двойное дезинформационное мероприятие. Во-первых,  заманить хорошо подготовленных и известных сотрудников в ловушку. Во-вторых, вычислить наши нелегальные источники информации в своих рядах. В ходе битвы за Москву направить наши органы по ложному следу? Варенцов, пользуясь правом старшего, выразил категоричный протест. «Кто мы такие, чтобы брать на себя роль стратегической разведки? – повысил он голос. Глаза его негодующе засверкали. – Наше дело – выполнять задания Центра. Мы его выполним. Во что бы то ни стало. Руководству виднее как на самом деле обстоят дела. Мы только можем сбить ЦУ своими заморочками, сделанными на ложных выводах. Может, мы являемся объектом дезинформации? Может враг ловко распускает ложные слухи, а наши источники их подхватили и докладывают в силу своей полной или частичной некомпетентности?» Последнее мало кому понравилось из штаба. Особенно Шустову, что мрачно крутил свои усы. Он был единственный после Варенцова человек в отряде, кто знал о правду личности Крыжова. После сего, перед выходом на задание, он обменялся с Павлом короткими репликами. Из них следовало, что Шустов не вполне доверяет командиру и требует у представителя Центра провести проверку последнего. Без согласованием с Центром по каналу радиосвязи, так как радист подчиняется Варенцову и рекомендован в отряд по его характеристике местным органам НКГБ.

   Проезжая через понтонный мост, Крыжов  представлял округлое, моложавое лицо «Максима Эдуардовича». Старался заглянуть в его голубые глаза, окружённые едва заметной сеточкой морщин. Что-то замышляет этот профи. Знать бы доподлинно, что? Было бы неплохо свести его, скажем, с «Радугой». Чтобы у них вышел какой-никакой, но роман. Хотя, отметается. «Максим Эдуардович», судя по всему, калач не лежалый, но тёртый. Его сложно поймать «на лебедицу».  Шустов, хитро покручивая свой ус (кажется, вознамерился перегнать по длине и пушистости самого Будённого) предложил провести-таки это мероприятие, поставив перед «Радугой» условие: раскручивает герр штандартенфюрера в обмен на сведения о муже. Но у Крыжова предательски защемила левая часть груди. Обещал, что подумает. Хотя ответ уже дал: так нельзя. Если Аграфена скрытый враг и этот канал подполья с отрядом – под «колпаком» организации Рейнхарда Гейдриха, этим можно спровоцировать провал агентурной сети. Необходимо вести тонкую игру «в дурака», балансируя на грани. Враг не должен усомниться, что разрабатываемые им источники ничего не подозревают, и этим – выдаст и себя и свою «доверительную сеть» с головой.

- …А, чёрт! Еди твою мать… - ахнул он испуганно. Оглоблей задело высокую тоненькую девушку в кашемировом пальто. Её лицо с правильными чертами показалось ему знакомым. – Куды прёшь, оглашенная! Дура городская!

- Не ругайтесь, сударь, - отброшенная ударом в сугроб, девушка осторожно поднималась. Отряхивала белую от снега  спину. –Ни при Советах живём.

- Ой, какая умная! Много ты знаешь, как и когда жилось…

- Не вчера на свет родилась, - улыбнулась девушка. И эта улыбка со смеющимися, растянутыми в нитку губами, но серьезными искрами в спокойных серых глазах, сказала Крыжову всё. Он, как бы пронесясь сквозь пространство и время, оказался той ночью 37-го, когда за ним приехал наряд НКВД. Не может быть…

- Ну, прощевай, девка! Покеда… - сказал он также, улыбаясь одними губами.

   Глядя в след уходящей особе, что бодро скрипела по снегу  старинными ботиками заячьем меху, он давил в себе естественное человеческое желание – окликнуть, остановить или броситься следом. Тысячи или сотни отцов поступили бы точно также. «…Я извиняюсь, вы случайно не будете моей…» Но Крыжов завязал это желание тугим узлом. Чтобы сохранить чувство реальности происходящего, начал дышать с задержкой и попеременно. Учащённое дыхание сменялось плавным и размеренным. Он осторожно потянул поводья. Лысак тряхнул белой гривой. Махнул в облаках морозного пара длинным, как опахало, хвостом. Поворачивая коричневую морду с выдающимися удилами, он ронял из длинных, выступающих, как долото, зубов сизые комья слюны. Пританцовывая копытами, и встряхивая гривой, конь давал понять, что с хозяином всё в норме. Этот контроль Крыжов ценил всех более. И в самом деле: кровь вновь стала поступать ровными толчками к вискам и затылку. Мозг включился в нормальную работу. Он снова натянул удила. Лысак, всхрапнув, уверенно направил сани к рынку. Там требовалось отстоять до 16-00. После чего – отправиться к «Радуге».   На ночное рандеву, так сказать. По легенде и отрабатывая, будучи V-mann, задание куратора из СД.

   Кроме того, сегодня был «открытый канал» у собора. Это место у срезанной ограды подле ступенек и паперти, было обозначено в инструкции Центра как резервный канал связи. На случай провала сети, на случай чрезвычайно-важной информации, на случай… Короче говоря, раз в месяц на этом месте к Крыжову мог подойти человек и шепнуть: «Есть новости от 401-го. Просьба сообщить по линии». После ответа «я от Ивана Ильича» можно было начинать контакт. Желательно – в устной форме: шепнуть в базарном шуме  сжато нужные цифры, фамилии и  адреса. В крайнем случае (это тоже было предусмотрено!) отобразить  нужные данные на обёрточной бумаге, в качестве которой использовались старые газеты. Конечно так, чтобы написанное не бросалось в глаза. И носило завуалированный характер. Тонким карандашным грифелем едва заметно подчёркивались нужные, по шифру, слова, набранные на серой бумаге типографским петитом или боргесом. Мало ли от кого пришла эта газетка? Кто её до него пользовал? Конечно, для спецов Мюллера или Шелленберга не вопросом было раскусить эту плёвую легенду. Но патрульные жандармы или солдаты из гарнизона, включая сотрудников вспомогательной полиции, не в состоянии были ухватить в данном случае момент истины. Подготовка оставляла желать лучшего.

   Он загонял всё дальше и дальше, в потайные ниши души образ девушки, что напомнила его дочь Аню. Но образ этот, с профессиональной улыбкой, присущей человеку, прошедшему специальную подготовку, не оставлял его в покое. Аня здесь? Уму не постижимо. Её мобилизовали для нелегальной работы в тылу? На одном участке с отцом? Но кто решил так поступить? Почему?.. Он терялся в догадках на предмет: считать это вредительством, диверсией гитлеровским спецслужб, ротозейством какого-нибудь грамотея (вроде Варенцова), или… Ему вспоминалась добро-лукавая улыбка Германа Константиновича. Наверное так и есть. Отец должен видеть дочь, а не думать о ней. Мысли о не обретенном для разведчика – путь к провалу. Дорогое сердцу должно быть всегда рядом. Даже, на сотни миль от самого разведчика. Если этого чувства нет, разведчику грозит гибель. Он начнёт подозревать в предательстве всё, что не соответствует ЦУ. Видимо, Центр рассудил так: они рано или поздно найдут себя на просторах войны. Лучше, если отец и дочь встретятся «в поле», где нет времени сантиментам. Где каждая секунда, использованная не по назначению, может закончиться гибелью. Чем погрузить отца и дочь в тягостные размышления друг о друге, что будет стягивать их мысли и чувства в ложное направление. Именно так ловят профессионалов враги. Ведь у каждого профи есть сердечные наклонности, которые суть слабые места – отверстия в бронированном панцире контроля. Через эти отверстия, как во времена рыцарских турниров, можно лёгким нажимом кинжала с тонким лезвием заколоть обездвиженного бойца «невидимого фронта».

   Опытным глазом отметив две зенитные батареи калибра 88-м на окраинах, по обе стороны от наведённой переправы, он уже сформировал «форс-мажорное задание» связному. Помимо всего прочего надлежало выяснить зачем враг именно сейчас установил дополнительные средства ПВО. Кроме этого – кто прибыл сегодня на транспортном «юнкерсе»? Неужели, сам фюрер? От неожиданной догадки, у него второй раз с начала дня захлестнуло пламенным потоком грудь. Неужели в Смоленске проходит заседание  командования штабов OKH и OKV (Oberkommando der Vermacht) с участием самого Адольфа Гитлера? Вот, значит, почему нас всех напрягли из Центра! Раз к линии фронта пребывает фюрер, значит… неужели, Хозяин задумал ликвидировать этого мерзавца? Ну, не силами же партизан Смоленщины? И не силами воздушного десанта! Тут даже дивизия, сброшенная в лесах с большегрузных ТБ и ДБ, с контейнерами с 45-мм пушками, боеприпасами, огнемётами РОКС-5 и ФРОГ-3 и танкетками Т-37С ничем не помогут. Их просто принесут в жертву. Значит… В окружении Гитлера у Хозяина есть свои агенты. Им, наверняка, и будет поручена столь серьёзная акция.

   Тут же рой других мыслей захлестнул его душу. А мы? А наше задание? Мы выступаем в качестве прикрытия? Я и моя дочурка? Я и ребята из отряда? Может отложить все мероприятия к чёртовой матери – сейчас в городе проходят облавы! Каждый подозрительный человек, каждая из ряда вон выходящая деталь будет на примете. Хотя…

   Он спокойно простоял у паперти, в ряду других торгующих и обменивающих. С серого неба повалил ближе к вечеру огромными пушистыми хлопьями снег. От него в белое оделись и так побеленные крыши домов, черные ветви деревьев, а также похожими на снеговиков стали люди на соборной площади. Из ноздрей лошадок вырывались струи пепельно-белого пара. Связной всё ещё не подходил. Это случалось и не раз. Такое было возможно. В прошлые разы пароль звучал от мальчишек или девчонок, закутанных в шарфы и платки. От пожилой женщины, тянущей с Днепра на санках вёдра и бидоны с водой из полыньи. Как-то к Крыжову подошёл высокий офицер люфтваффе в кожаных с мехом наушниках. В синем комбинезоне на белом меху, с тремя оранжевыми орлами на белом щитке. Он долго примеривался к бидону с молоком. Отпил его мелкими глоточками из складной кружки с манеркой, что вынул из внутреннего кармана, показав у шеи Железный крест на чёрно-бело-красной ленточке. Затем, удовлетворительно поцокав языком и отсчитав положенные двести марок и сто советских сотенных, называемых «синенькими», майор люфтваффе шепнул почти чисто заветные слова. Так как рядом пристроился подозрительный пацан (хотя и без будёновки), Крыжов повременил с ответом. Он, предусмотрительно обмотав крышку («…Для сугреву, господин хороший!» - «О, ja, ja! God genacht!») газетным листом с нужными пометками,  уловив лошадиное ржание и внезапный гул голосов, успел шепнуть отзыв. Такое строжайше запрещалось и связник мог просто проигнорировать сказанное или не принять ничего, что сошло бы за «носитель информации». Но в данном случае ситуация работала на Крыжова.  Контакт прошёл успешно. Пацан, что ковыряясь в носу, сновал у его саней с разложенной снедью, наконец, отстал. Под звон колокольной меди с куполов Успенского собора, он, заложив руки в узкие карманы курточки, пошитой из чёрной шинели «фэзэушника», затрусил развязано в сторону управы. Флаг со свастикой к тому времени оброс снегом так, что Крыжов начинал опасаться за нацистскую идею. Возьмёт да сорвёт эту красную тряпку порывом злого советского ветра…

   Кто же будет теперь, иногда обдумывал он возможный визит возможного связного из Центра. Пытаясь представить его облик, он почему-то то и дело натыкался в калейдоскопе памяти на ситуацию после облавы. Оттенберг Александр Юрьевич, обрусевший немец, бывший приват-доцент и заслуженный советский адвокат (информацию он передал по радио шифровкой в Центр). Да, было бы неплохо. Неплохо…

   Вечерело. Какая-то девица с подведёнными сапожной ваксой ресницами и нарумяненными щеками, завернутая в цветистый платок, предложила ему недвусмысленно скоротать ночку за полкило свиного сала. Крыжов для виду долго щурился. Оглядывал её со всех сторон, осматривая дородные прелести. Девица распустила красноармейский брезентовый ремень с кованой пряжкой, который опоясывал её по талии. Но это ей не помогло. «…Извиняй, подруга! Жинка у меня больно суровая. Заподозрит ещё… А ухватом, знаешь… оно как больно! – многозначно сплюнув, молвил он наконец. – Да и потом, грех это! При живой-то жинке…» Он перекрестился, точно испугался своих мыслей, на соборные купола. «Бабы! Глядите святой какой выискался! – истошно завопила девица. – Жинку боится! Может поморозил себе там всё! Поморозил – гляди…» Но её голос не был услышан. Поперхнувшись, она скользнула в занесённую снегом толпу. Тот час же в приёмнике, что был установлен на фонарном столбе, раздались щелчки. Заработал радиоузел при комендатуре. Диктор, женщина средних лет, с ровным, без запинки, выговором по-русски, начала короткую двухчасовую передачу с предупреждения: до начала комендантского часа – ровно два часа. У всех, не имеющих разрешение на перемещение по городу, осталось время, чтобы покинуть улицы. Затем заиграла музыка. Запись с пластинки, сохранившейся с дореволюционных лет,  транслировала песни «Однозвучно звенит колокольчик», «Вечерний звон», «Я вас любил…» в исполнении певицы Рябушинской, что, как объявила диктор, является жительницей города. От лица горуправы её сердечно поздравлял глава города Всесюкин Гавриил Артамонович. К нему в специальном обращении присоединялась комендатура города (кто именно, не говорилось), что лишний раз доказывает лживость большевистских агитаторов в отношении политики рейха на востоке. Затем вниманию продрогших людей, выбившихся из сил в поисках съестного и обменивающих на дрова свои ценные вещи, были предложены сводки с фронта и новости из жизни города. В театре драмы и комедии успешно вторую неделю дебютировал «Ревизор». Блистала какая-то молодая актриса (зрители давали ей, правда, все сорок пять!), вырвавшаяся через чекистские кордоны из Москвы. Она также передавала лучшие пожелания жителям города и сердечные заверения, что «освободители» помогут России стать частью Европы. Кроме того, диктор что под конец представилась Натальей Ростовой, объявила, что со следующей недели на суд зрителей будет представлена двухактная драма «Идиот». Вход для всех желающих был как всегда свободен. А в кинотеатре для военнослужащих Германии на Адольфгитлерштрассе, подсвеченном неоновым огнями, через день будут проходить сеансы для жителей. На них можно увидеть фильмы режиссёра Ленни Ронненшаль «Дочь горы», «Партийный съезд в Нюренберге», а также многое другое, что, наверняка, поможет «освобождённым» лучше понять своих «освободителей»…

- …Брателло! Может чего надо? – раздался знакомый голос.

   Сделав вид, что не расслышал, Крыжов продолжил бубнить себе под нос слова зазывалы: «…Крыночное молоко! Сальцо-мальцо! Картошечка-мартошечка! Всего за триста советских рубликов! За тысячу дойтчемарок! Цену можно сбить! Обмен в натуре…» Раньше, до наступления зимы, многие кричали о бензине и керосине, включая машинное масло. Но полицаи очень скоро отучили это делать. У непонятливых в полицай-ревире изымалось всё привозное. Их нередко дубасили прикладами, резиновыми дубинками или шомполами. Больнее всего сносили удары немецкими, к которым цеплялась цепочка с круглыми металлическими «фасолинами» для чистки канала ствола. Они разрывали кожу, оставляя глубокие, долго заживающие раны. Хорошо, если биографии у задержанных не вызывали подозрения. Германское командование было всерьёз озабочено, что таким образом партизаны или подпольщики собираются лишить гарнизон топлива.

- Братишка? Немой что ли? – раздался вновь детский голос.

- Чего тебе, мальчик? – не глядя, поинтересовался Крыжов.

   Он наконец признал по голосу Миньку.

- А ты меня не признал?

- Нет, в первые вижу.

- Да ты не бойся. Зашёл по старой памяти. От Васи Чёрного с поклоном…

- А кто это? Араб или негр?

- В смысле? Васька что ли?

- Ну этот, чёрный?

- Слышь, братишка! Кончай фуфло гнать! Я не фраер какой! С тобой конкретный братан говорить хочет. Привет тебе передаёт. Отвечай на базар!

- Я и так на базаре, - усмехнулся Крыжов. – Чего мне тебе отвечать? Кто да что мне передаёт, про то мне не ведомо. Одному лишь Богу. И то… хочет чего, пусть сам идёт. К чему такой расклад?

- Вася как фраер не ходит. Скажи где и когда.

- Пусть завтра ловит. За рекой.

- Гонишь?

- Как знаешь. Другого нет. А место надёжное. Менты там не пасут…

- Замётано…

   Шмыгнув носом, Минька засеменил в огромных валенках в сторону Чеховштрассе. Проводив его взглядом, Крыжов почуял чей-то глубокий интерес к своей персоне. Неужели герр штандертенфюрер? Ну, пусть проверяет. Дело профессионала доверять и проверять. А он, Крыжов, по легенде хоть и сексот бывший, да в «глубоком поле» не работал. Его дело – осторожность да внимание к мелочам. Ими он иной раз донимал штандартенфюрера. Так, что тот в конце-концов легонько хлопнул его по лбу. Крыжов тут же изобразил покорность. Судя по улыбке «Максима Эдуардовича», ему это явно понравилось. В ходе последней встречи (тот любил сам подходить к нему на базаре, облачённый то в ватник, с приклеенной бородой, пропахший русскими запахами, то в шинель офицера вермахта), немец намекнул ему на возможное повышение. Покупая разную мелочь, платил ему двойную цену. Таким образом они и рассчитывались «по ведомостям».
   

*   *   *

…Германские панцеры шли ромбом. Черно-белые, выведенные по трафарету кресты отчетливо виднелись на серой, не перекрашенной под снег броне, сквозь бледное дрожащее при взрывах марево. Белесым настилом покрывало оно все и вся. Вспыхивали в редких лучах солнца отполированные гусеничные траки. Угловатые коробчатые башни с короткими пушчонками напоминали головы настырно ползущих (по снегу!) насекомых.  За танками косолапо, не торопясь, ползли самоходки, похожие на «гусеничные гробы», грубо выкрашенные белилами или негашеной известью. За ними следовали густые сине-зелено-белые цепи моторизованной, сошедшей с грузовиком и бронетранспортеров, пехоты. Дым от взрывов темными клубами восходил от поля боя. Источали жирные, черно-огненные облака подбитые боевые машины третьего рейха. Вот, в один из наступающих на советские позиции, так называемых, средних панцеров Pz-IV сбоку угодил снаряд 45-мм пушки, прозванной в Красной армии «сорокапяткой» или «прощай Родина». Из литой, приплюснутой башни вскинулся огненный всполох. Пехота принялась обтекать подбитый панцер. По взрыхленному гусеницами снегу принялись кататься танкисты в черных, закрытых шлемах – их черные комбинезоны не то тлели, не то горели…

   Красноармеец, что был в переднем окопчике с «ручником», почти не целясь, дал длинную очередь. По неопытности и ярости опустошил сразу половину диска. Что ж , не беда: три черных истукана с розово-серыми петлицами и черными с красным обводом погонами навеки залегли в почерневший от дыма снег. Им никогда больше не суждено было встать. Они были мертвы. С ними были мертвы их надежды и стремления… Но поразившему их бойцу в подогнанной не по размеру зеленой каске, одетой на слишком маленькую цигейковую ушанку, не было жаль этих захватчиков. В одном с ним окопчике, покрытом россыпью латунных гильз и стрелянными от «дегтяря» дисками, уткнувшись в бруствер, лежал синими глазами к небу «второй номер». Парнишку убило еще перед немецкой атакой. Вражеская артиллерия и минометы густо испятнали  воронками передний край советской обороны. Одна из мин разорвалась совсем недалеко. «Но-но, фриц, не балуй!» - дурачась воскликнул второй сквозь грохот и вой; полузадохшись и полуоглохнув, он приподнялся на носки. Этого оказалось достаточным: крохотный осколок с рваными краями - от мины с заводов «Рейнметалл-Борзинг», противно жужжа врезался ему в переносицу и вышел через затылок, залив шинель темно-вишневым «вареньем».

   Синие глаза убитого поначалу не казались мертвыми. Это было особенно страшно. Первый номер все ожидал, что его товарищ, с которым они за время службы (неполную неделю) уже поделились махорочкой, сухарями и вареньем, присланным из дому, не убит – нет! – но контужен. Вот-вот подымется с почерневшего, изрытого снега его голова в зеленой каске, одетой на шапку-ушанку. Глянут с веселым задором синие глаза мальчишки. «Что, друг мой ситный, закуривай что ли? Табачок поспел – фрицы не отнимут…» «Мы им самим прикурить дадим. Вот сейчас, как грохотать перестанет, на нас пойдут. Вот тогда мы их с тобой и покладем, поленой на полено. Верно говорю…» Но нет, не суждено было этому произойти. Номер второй больше в списках живущих не значился. В Книге Жизни, которую сотворил Господь Бог. Но и в книгу смерти не было занесено его имя. Оно, как бессмертная душа, зависло между жизнью и смертью.

   …Убитому показалось, что он и не умер вовсе. Сильный удар в переносицу (будто камень ударил от близкого взрыва), внезапный свет, а затем… Ощущение необычайной легкости, которое охватило его изнутри. Он больше не мог шевелиться. Хотя видел все, что происходило вокруг: черные столбы дыма, восходившие от подбитых и горевших на бензине панцеров, фонтаны черной земли от разрывов, впереди – в гуще наступающих немецких цепей и позади – там, где засели в окопах его товарищи…

   - Гады! Суки! – заорал боец, что был первый и остался единственным от пулеметного расчета. Прижав к пылающей, небритой щеке деревянный приклад, он принялся поливать все теми же длинными очередями германские цепи, отсекая их от танков и самоходных орудий. – За Кольку вам, гады, за Кольку! За моего товарища! Вот вам, суки поганые… А этого не хотели, фрицы?! А, вот вам еще и еще…Подохните здесь все… подохните от моего огня, суки проклятые…

   С ужасающим свою душу удовольствием первый лупил по зеленовато-синим пехотинцам в глубоких, как котлы, касках, обтянутых белой тканью. Его сердце злорадствовало при виде падающих, как кули, врагов. Все больше и больше чужих тел устилала пространство между движущимися танками и самоходками. Солдаты вермахта поспешно прятались за броню стальных чудовищ, либо, повинуясь сигнальным трелям от офицерских свистков, ложились повзводно в снег, передвигаясь поотделенно – короткими перебежками и прикрывая друг друга огнем.

   …Первый тщетно жал на спусковой крючок – затвор пулемета лишь сухо клацал металлом. Рота, в которой он был, без достаточной поддержки танков, с ходу захватила деревню. Выбив оттуда немецкий заслон, наскоро окопалась на западной окраине перед лесом. Позиция была говеная – как на ладони…Противник имел тактическое превосходство: мог скрытно накопить резервы и скрытно перейти в наступление. Так и вышло. Шума танков и самоходок они не услышали. (Скорее всего немцы подтянули боевую технику под шум артподготовки, которая длилась целых два часа.) За темной, выступающей из снежного савана щетиной леса, в промозгло-серой, витиеватой дымке, похожей временами на старое, рваное одеяло с вычурным узором, смутно проглядывались лилово-синие строения. За лесом и дымкой текла речка – извилисто петляя, с покатыми, обледеневшими, поросшими кустарником берегами. С железным, на каменных опорах мостом, заложенном и отстроенном еще при Николае II. Через пятьдесят километров, если двигаться по прямой, начинался немецкий тыл, а затем передовая, за которой занимали оборону части голодного блокадного Ленинграда.

   …На разрушенной колокольне с облупившейся штукатуркой, в проеме звонницы (колокол сняли в конце 20-х) сидел боец взвода связи. Он корректировал огонь советской артиллерии по немецким танкам и пехоте, сообщал в штаб об изменении обстановки. Ему, на другой аппарат-коммутатор в суконном чехле, поминутно звонили командиры рот, что дрались с противником. Утешительного было мало. Фрицы напирали превосходящим числом, танками и самоходками утюжили передний край – неполного профиля, отрытые по плечи и ниже окопчики… У бойцов было мало противотанковых гранат. Бутылки с горючим (они же «коктейль Молотова» по-фински) в наступление брать не стали. (Будут мешать да и опасно. Попадет в них пуля али осколок – человек разом превращается в живой факел…) Четыре «сорокапятки» (они же «прощай Родина») против пяти танков и четырех самоходок с крестами, действовали со 300-400 метров крайне плохо. Через пяти минут после начала боя одно орудие осталось без прислуги – всю выкосил осколками танковый снаряд. Пришлось отправить ему одно из отделений. Те, с помощью раненого наводчика, разобрались в прицеле и подбили две «коробочки». Молодцы, черти, так держать…

   Узнав об этом, командир разведки артиллерийского полка был несказанно рад. Пехотинцы нередко ругают артиллерию. За то, что мало и плохо стреляет. Теперь им стало не до пустобрехства. Не до жиру – быть бы живу…

-   Надо переносить КП поближе, к передку, - упрямо заявил он стоявшему подле него в траншее, примкнувшему к окулярам рогатой стереотрубы, командиру пехотного полка Дереву. Был тот в белом, нагольном («под царя») полушубке, прошитом сзади двойным швом, и мягких валенках, подшитых оранжевой кожей. Они ужасно демаскировали своего обладателя и весь передний край, называемый по-фронтовому «передком». – Ни хрена не видно. Танки скоро вводить надо. Бойцов жаль – их там с землей фриц мешает…

-   Верно! – произнес недовольным голосом комполка, поправляя на голове ушанку с белым «романовским» верхом. – Какого рожна здесь портки трем? Не скажешь мне, пехота? Ни хрена же не видать в эти стеклышки…

   «…Смотри, фриц заметит – клюнет в темечко железной птичкой и ездец…», - нередко говорили ему товарищи, сослуживцы и выпускники Академии им. Фрунзе, которую  он закончил в ноябре 26-го. Известны были (далеко за пределами дивизии) его перемещения по передку на вороной кобыле с белой звездой во лбу. Сочетание оранжевой кожи на белых валенках и вороненно-черной лошади придавали Дереву особенно зловещий  вид. Бойцы, что дежурили на НП, шутили: увидят такое пугало фрицы из своих нор – закопаются по самое некуда, а то и вовсе – побегут в свою Германию. Драпанут без оглядки до самого ихнего Берлина…

   В чем-то эти бойцы были правы. Немцы-наблюдатели, немцы-пулеметчики, немцы артиллерийские корректировщики, завидя белую фигуру с оранжевыми пятками, на иссиня-вороной лошади, похоже не испытывали приятных чувств. «Черный Росинант» - так прозвали ухаря-комполка по ту сторону траншей. Нередко германские пулеметчики  с наступлением сумерек лупили по советскому передку ливнем трассирующих пуль. (Помогали, тем самым, нашим артиллерийским наблюдателям вычислять интересующие их цели.) Синие, зеленые и красные светляки, перекрещиваясь друг с другом, разбрасывая фонтаны разноцветных искр и поднимая мутные облака снега в прозрачно-сером воздухе, скользили над ничейной полосой, отпугивая «демона» или «призрака», коим был комполка Василий Дерев. В ответ на это, полковник вынимал из ножен шашку, которую носил с собой (со времен гражданской, которую прошел в частях РККА Дальневосточной завесы под началом Уборевича, а затем Тухачевского) в кованых серебром ножнах, и скакал во весь опор бешеным аллюром. Если же снег оказывался глубоким, лошадь зарывалась в него с мордой и седоком. Немцы облегченно переводили дух. Туманно-голубым пятном блуждал луч их прожектора по снежным кочкам и бурым кустам. Шипя взлетала ракета, угасая  в черно-лиловых небесах крохотной сияющей звездочкой. Мглистое снежное пространство было пустынным. Немцы считали свое дело сделанным и с чистой совестью принимались за кофе или коньяк. Тем временем комполка Дерев давал кобыле короткую, почти неслышимую команду. Та, распрямив передние копыта, разгребала ими снег и ползла к нашему передку. Рядом с ней, держась за стремя, полз сам Дерев. Там, где снег был неглубок – всадник прыгал в седло… Озверев и отрезвев от страха, немцы снова принимались опустошать пулеметные ленты. Страшный переполох стоял у них в тылу. Решив, что начинался прорыв русских на Ржевско-Сычевском направлении (такие данные давно лежали в папках 1s при штабе 3-ей панцерной дивизии под началом Вальтера Моделя), за работу принималась немецкая полковая и дивизионная артиллерия. На «ничейке» был ад кромешный в такие часы. А по утру, удаляясь от врага на безопасное расстояние, комполка как ни в чем не бывало дефилировал на своей траурно-зловещей кобыле. Замахивался в сторону врага шашкой. Нередко вытягивал в сторону позиций врага руку с известной фигурой из трех пальцев, что особенно бесило и обижало солдат фюрера. И не только солдат… Как-то раз, в предрассветных сумерках, с укромного болотистого местечка, скрытого от глаз вездесущих артиллеристов щеткой разлапистых осин, закашляла в динамики машина рейхсминистерства пропаганды. Гнусавый фашистский голос на хорошем русском выразительно «запел» про жидов-комиссаров, которых доблестные германские войска скоро вырубят подчистую, про огромные потери Красной армии и ее бессмысленное сопротивление «все европейской войне с большевизмом». Помимо всего прочего (среди прочего были названы подлинные имена и фамилии трех лейтенантов, одного старшего сержанта и старшины, служивших с зимы 41-го в полку Дерева, но пропавших без вести – они «передавали привет» из плена…), некто Вальтер Модлер «…призывать свой друг Василий не есть брехать по напрасна, но есть уважать свой германский друг, с которым есть учиться в Москва до войны…». После этого неосторожного пасса реактивная установка-«катюша», приданная артполку дивизии,  разнесла  лесок и осушила все болото. Дерев с неделю затаился, не казав носа на передок. Все это время крутил шашни с «пэпэже» (то есть походно-полевой женой)  Танюхой , ефрейтором из санчасти. Дивизионному особисту, который как бы невзначай заехал в расположение полка и выцепил его из блиндажа, невинно заметил: «А шут их знает, поганцев, кого они там имели ввиду. У меня до их командира давно кулаки чешутся – только бы в чистом поле встретиться…»

-   …Товарищ комполка, на проводе командир 4-й роты капитан Кашкин, - дрожащим голосом сказал молодой связист с белесым пушком на круглом юношеском подбородке. – Доносит оперативную обстановку. Противник числом до десяти единиц бронетехники и до батальона пехоты атакует позиции 4-й и 5-й…

-   Знаю, знаю, чего уж там… - властно перебил его Дерев, не поворачивая свое медно-красное, изрезанное морщинами, молодцеватое лицо с мощным волевым подбородком. – Передай мой приказ: любыми силами удержать занимаемый плацдарм до подхода главных сил. Плацдарм, так и передай.

-  Товарищ комполка, два орудия из четырех вышли из строя, -  продолжал лепетать связист. – Просят поддержать огнем дивизионной артиллерии или отойти…

-   Тьфу ты черт, хренотень бестолковая! – обозлился Дерев. – Вашу мать, так и раз этак! Мне что – самому на позиции прискакать?! На белом лихом коне?! Как в гражданскую, еди их мать-перемать?! Так, что ли! –заорал он скорее с утверждением. – Ядрена вошь… Ты передал этому сосунку мой приказ? Что молчишь?! Нет! Твою мать… Немедленно передать! Не то сам у меня побежишь со своей гребаной катушкой на передок… Слышал меня или нет, товарищ боец?

   Связист отчетливо произнес в мембрану полевого зуммера железные слова приказа. На том конце провода, что черной змеей уходил за отбитую деревню, слышался страшный грохот разрывов, шум пулеметных очередей , треск магазинных  и самозарядных винтовок, мат-перемат в перемешку с командами Кашкина. Раздался писк и все стихло. Немецкий осколок либо немецкая пуля сделали свое черное дело. Штаб полка остался без связи с плацдармом, где кипел жестокий бой. По сути дела, КП лишился глаз и ушей. Бессмысленным стало его существование и местонахождение…

-   Обрыв связи, товарищ комполка, - заикаясь, сказал связист, покрутив рычаг аппарата; его глаза забегали в поисках командира роты связи, что был неподалеку.

-   Что значит обрыв? – недовольно молвил Дерев. – Ну-ка, кликни кого надо. Кликни, тебе говорят. Пусть отправит. Раз обрыв, значит пускай чинят. Засекаю время, - он распахнул запястье с огромными часами с компасом.

    Вот про таких как ты и писана пьеса «Фронт» Константина Симонова, с неудовольствием подумал командир разведки артполка. Точно такой же дуболом там прописан… Знал, товарищ Сталин, какой дубиной вас гвоздить. Слух по фронту прошел, будто товарищ комполка Дерев под Вязьмой цельную дивизию уложил в лесах с формулировкой -  «потерял управление». (Состоял в должности начштаба при данной дивизии, которой командовал некто Малышкин. Пропал без вести этот генерал – странно как-то…)   Сам вырвался из окружения с горсткой бойцов из комендантского батальона. Все голодные, небритые, в рванье. Причем Дерев в их числе – облаченный в ватник и гимнастерку без знаков различия. При нем оказалась красноармейская книжка с вымышленными «ф., и., о.». Подлинные свои документы, включая партбилет с уплаченными партвзносами (на месяц вперед – аж до…) были зашиты в цигейковую шапку. Они были пропитаны бензином. Как объяснил начштаба  - «…моя гимнастерка вымокла, когда фрицы пробили бензобак штабной машины. Прямо на ихний броневик напоролись, когда фронт был прорван…» Было ясно, что дело темное. Но Дерева оставили в покое органы военной юстиции и НКВД. По другим слухам, его в 37-ом направили военным советником в Испанию вместе с ныне расстрелянным Павловым. Затем под Халхин-Гол, где его отметил командующий Жуков. За Баин-Цаганское сражение Дерев получил орден Красного Знамени. (Участие в нем ограничилось лишь зачисткой от японцев уже взятой горы.) Правда, направленный в оперативное управление штаба Ленинградского военного округа, Дерев оплошал. Планирование «зимней операции» было проведено при его участии из рук вон плохо. Хотел его тут привлечь Железный Нарком, то бишь товарищ Берия. Но вовремя под крыло взял «херувим» Мерецков, командующий ЛВО. Близкий друг Жукова к тому же…

-   Вникни, что происходит, - прошипел особист полка, с которым командир артразведки столкнулся в извилистом ходу сообщения. – Две роты дерутся насмерть, а ему хоть бы хны. Будешь на него «брехню» писать?

-   На хрена? – командир разведки опасливо оглянулся в сторону курившегося снегом блиндажа, где топтался часовой в белом балахоне, с СВТ. – К чему эти разговоры? Никто нам не поверит, если у него там все схвачено. По слухам это так.

-   А то, что люди на передке гибнут не за хрен собачий?! –разгорячился особист. Его не отвлек даже шелест снаряда 105-мм немецкой гаубицы (Le FH-18), который рванул у рощи. - Это как прикажешь понимать? Пятьдесят танков на дивизию пригнали – этого мало? А он всего три выделил. Вредительство налицо!

   Перед трех накатным блиндажом, где расположился КП, за серыми, извилистыми полосами траншей, простилалось бескрайнее снежное поле. Изрытое черными оспинами воронок, покрытое трупами атакующих советских цепей. С глухим урчанием, в балках, где накапливались с ночи части для наступления, прогревали свои моторы с десяток тяжелых КВ-1 и 2, средних Т-34, а также один Т-35 с пятью башнями (три орудийные), предназначенный для сокрушения оборонительных полос.  В распоряжении дивизии оставались еще БТ-5 и БТ-7, а также три английских «Валлентайна»,  что прибыли в СССР по ленд-лизу. (Танки были дерьмовые: броня 40 мм с пластиком, двигатель на бензине, ход малый, с 40-мм орудиями.) Чумазые как черти танкисты, от которых за версту несло  негорючей «солярой», прогревали моторы своих «коробочек», прислушиваясь к визгу мин и снарядов. Последние (фрицы пристреливались по звуку, направление которого указывала их радиоакустическая разведка) поднимали облачка снега на склонах. Летящие от разрывов камни ударяли в раскрашенные известью бронированные тела боевых машин. Танкисты спорили, пойдут в атаку первыми легкие или тяжелые танки. «…А то, вон, три БТ да БА догорают! Туда бы «климушку» одного – наворотил бы фрицам полные штаны!» «Не фрицам, а фрицы сами  бы наворотили. Грамотей хренов… Дай лучше махры. Не приведи Господь столкнуться с ихней зениткой. Та, что на четырех резиновых колесах. Как в борт залепит – хоть угоднику Николаю молись… Если их мелкие пукалки, навроде нашей сорокапятки попадутся, то ничего – сдюжим… У ней, этой стервы, калибр небольшой – ровно 37-мм…» Ожидали три красные ракеты – сигнал к атаке. Небо с нежно-голубыми прорехами, где золотилось в перистых облаках солнышко, чертили с железным скрежетом трассы тяжелых снарядов. Наших и германских. С оглушительным грохотом они вскидывали черно-огненные, лохматые столбы разрывов, которые медленно оседали среди пепельно-черных, коричневато-бурых и лиловых облаков. Над изрытым полем, покрытым темно-серыми и грязно-белыми бугорками трупов, обрывками форменной одежды, кожаного и брезентового снаряжения, поминутно проносились трассеры пулеметных очередей. Над этим кошмаром возносились багровые клочья пожара от уцелевшего на краю деревни домика. Дымные траектории сигнальных ракет серебристыми иголочками кололи морозный воздух, с шумным треском зарывались в грязный снег. Убитые, разорванные в клочья и тяжелораненые бойцы словно принимали в себя эти тлеющие, зеленые, красные, синие и белые огоньки жизни…

   Когда с поля вернулись связисты, что починили оборванный провод, случилось неожиданное. Телефонист артполка, что сидел в одном блиндаже, шепотом (когда Дерев отвернулся) поманил к себе начальника артразведки:

   - Наш наблюдатель требует, чтоб переносили огонь по их квадрату. В ротах практически никого не осталось. Танки и пехота фрицев на позициях.

   - Помолчи, дурак, - в ужасе прошептал начразведки артполка.
 
   В тот же момент рука Дерева вырвала трубку аппарата. Он, шумно вдыхая и выдыхая, слушал чей-то голос по ту сторону провода. Затем, перекрестившись во всю грудь, гаркнул:

   - Есть открыть огонь по  указанному квадрату! – и, отбросив трубку мимо лица артиллеристского телефониста, потянул свою лапу в варюшке, подшитой оранжевой кожей, к  своему аппарату. – Как там тебя, товарищ боец? Белкиным, говоришь, кличут? Ну, Белкин, значит… КП дивизии, срочно! – и, прижав к мясистому, с пуками волос, уху, телефонную трубку, заорал. – Товарищ генерал! Матвей Ильич! Дорогой… Дерев на проводе. Говорю, что Дерев… я, Дерев, тебя приветствую! Да, тут чистый вакхнак! Дают прикурить, дают… Но и мы тоже –по ихней роже… Тут ребята из 4-й и 5-й моего полка просят, по-сыновни, огонь на них перенести. Прямо на их плацдарм. Тот квадрат, что у нас с тобой был намечен… Так вот, я говорю, что надо бы уважить… Честь и слава им в века.

   Произнеся это, Дерев торжественно вручил трубку оторопевшему телефонисту. Сказанное им привнесло заметное оживление. Отер громадную голову, сняв баранью папаху. Перебросил через плечо портупею с посеребряной шашкой. Кивком подозвал к себе ординарца , майора Климова, чтобы тот готовил Марусю – собирался объехать передовую. Сунувшемуся было с нелепым вопросом начштабу полка, грозно бросил через плечо: «Резервы, говоришь? Когда пошлем, тогда и пошлем. Не тебе решать. На то я здесь поставлен, чтобы думать, а ты исполняй вовремя. Не то будет тебе как Ваньке или Ваське… как там, бишь, его, Модлерова, этого самого…»

   Пригибаясь, он прошел по ходу сообщения. Встретившемуся особисту громко (так, что б было слышно всем) бросил:

   - Пиши, не пиши, все одно будет. Мал ты еще, пернатый гусь, что б Ваську Дерева из седла вышибить…

   - Поглядим еще, твое деревянство, - облизнул сухие губы особист. Его глаза со злой решимостью проводили широкую спину комполка, сгибаемую от близких разрывов и летящих во все стороны комьев мерзлой земли и камней. – Попался бы ты мне в 37-м…

   В ходе боев за Москву на стыке Западного и Центрального участков фронта по решению Ставки Верховного Командования наносились удары по германской обороне. В случае оперативного успеха – расширить «коридор» и, перебросив нужные резервы с центра, соединиться с блокадниками. Известно, какие ужасные лишения терпят защитники и жители Ленинграда, связанные с жизнью лишь узенькой дорожкой льда, сковавшей Ладожское озеро. Под непрерывным огнем вражеской артиллерии и бомбами люфтваффе подвозились в город на Неве продукты по «дороге смерти». Советские войска с достаточным количеством танков перешли в наступление на Ржевско –Сычевском направлении. (Местность была болотистая и лесистая, поэтому не удавалось подвести достаточного количества снарядов. Так, во всяком случае, оправдывалось командование фронтом перед Ставкой. Хотя в тех же условиях были и немцы, получившие поразительно точные данные о накоплении советских сил. Многие орудия имели к началу операции до десяти выстрелов на ствол. Ввиду крайне плохих метеорологических условий авиация с той и с другой стороны почти не летала.)  Преодолев упорство врага, они захватили его позиции в районе Великих Лук и к концу февраля отбили город. Под Тихвином шло странное «выдавливание» частей группы армий «Север». Операцию возглавил генерал Мерецков, что ранее провалил первый этап войны с Финляндией за Карельский перешеек, а затем, возглавив мобилизационное управление, составил провальный мобилизационный план, по которому Красная армия в приграничных округах осталась баз достаточного автотранспорта и дивизионной артиллерии. 24 июня 1941 года он с группой других военных, в числе коих был бывший командующий Киевским ВО Штерн и бывший командующий ВВС РККА Рычагов, был арестован. Якобы после нечеловеческих пыток (выдирание кусков мяса щипцами, отбивание почек и проч.) уже в сентябре месяце он был возвращён в строй. Возглавив столь ответственную операцию, имевшую целью деблокирование города на Неве, товарищ Мерецков действовал предельно странно. Танки, собранные в мехбригадах, он равномерно рассредоточил по стрелковым дивизиям, что заметно снизило ударную мощь. Никакого «кулака» он для нанесения главного удара не собрал. В итоге блокада так и осталась, а германские части сумели сохранить свой боевой потенциал. А Сталин отправил ему телеграмму, в которой не грозил ни расстрелом, ни даже пытками. «У русских говорится: поспешишь – людей насмешишь. У вас так и вышло…»

   На центральном участке наши войска отбили и захватили Клин, уничтожив там вражеский гарнизон. Особенно отличилась 44-я  кавалерийская дивизия, о которой германское командование без зазрения совести заявило: была расстреляна в атакующем строю бризантными снарядами ещё в ноябре 1941 года. На судьбоносном для Ленинграда Волховском участке фронта и Ржевско-Сычевском направлении части Красной армии понесли серьезные потери и были вынуждены отступить на исходные позиции. Изрытый снарядами и минами снег был устлан трупами в темно-серых, плотного сукна шинелях и ватниках, буквально алел, пропитанный солдатской кровью. (К концу февраля 1942 года убитых насчитывалось до 30 000 человек.) Многие бойцы, проваливаясь в него, гибли стоя, продолжая сжимать окоченевшими руками винтовки, пулеметы, плиту или ствол от миномета. Оставшиеся в живых, как и немцы, разглядывая поле боя сквозь окуляры биноклей и стереотруб, ужасались. Покрытое воронками разной величины, островами разбитых, сгоревших танков, оно напоминало лунный пейзаж посреди колышущейся, занесенной снегом хвои  бескрайних лесов. Начни таять снега, убитые станут шевелиться, словно живые. Медленно-медленно будут прогибаться, повинуясь силе естественного тяготения – тяге к земле…

   …Офицерский свисток выдал длинную трель. Солдаты вермахта, держа наизготовку карабины «Маузер» с приткнутыми ножевыми штыками и черные рожковые MP-40 (по одному на взвод), принялись по-пластунски обтекать позицию советского пулеметчика. Один станковый MG-34, а также два ручных MG-24 вели по окопчику первого перекрестный огонь, прозванный на фронте кинжальным. Германские пули дочерна перекопали бруствер, из которого поминутно взлетали гроздья земли и снега. Первому оставалось залечь на дно окопчика или ползти к деревне, что было равносильно самоубийству. Поэтому он принял другое решение: оторвал предохранительное кольцо у гранаты-«лимонки», лег спиной на днище окопчика. Предварительно первый стянул к себе труп второго, чтобы видеть перед смертью глаза друга – синие, как само небо…

               
*   *   *

…Порфирий Иванов окатил себя ведром ледяной, с родника, водицы. Его могучее тело привычно обожгло. Воздух окрасился серебряными игольчатыми лучиками. Шумно отряхнув снег с черных ветвей, взлетела стая каркающих галок. Шумно взмахивая крыльями, она постепенно превращалась в одинокие точки на голубовато-сером, курящемся инеем небосклоне. В него спирально уходили желтоватые дымы из заснеженных соломенных и деревянных крыш. На одной из них, сбитой из железного листа, в былые времена торчал красный стяг. Теперь его не было…
         
    Перед ним был иной, непривычный глазу мир. Все те же занесенные снегом просторы. Однако теперь все это пространство с бушующей войной  излучало мир и покой. Как то белое облачко, которое он увидел пред собой. Возникло оно из ничего: пожалуй, из самого воздуха. Было в нем что-то, что указывало на иное, нездешнее происхождение. Он протянул свои грубые, шершавые, как наждак, руки. Погрузил их в роящееся теплом доброе, ласковое чрево этого неземного, нездешнего создания. Его можно было попробовать на ощупь. Оно поддавалось… Сквозь грубые, шершавые ладони он чувствовал все более проникающее в себя тепло. Это начинало ему нравиться все более и более.

   «…Кто ты, детушка? – одними губами, а затем вовсе про себя спросил он. Взгляд его блуждал по золотистому сиянию, которое исходило из недр этого ослепительно-белого, пушистого как снег облачка. – И кто тебя породил, родненькое создание? Если ты живое существо, как сама Матерь Природа или господь Бог, то откликнись…» «Я и есть САМА Великая Матерь Природа в своем истинном обличии, какое доступно тебе, человече. Ты более не раб и не червь с тех пор, как понял мою суть. Она такова: все на этом свете - живое и разумное Существо. Все сообщается между собой через множество невидимых простому глазу нитей. Нет на этом свете ничего лишнего. Ни одна человечья душа не родилась понапрасну. Есть только опасные заблуждения, имя коим – гордыня человечья…» «Да ведь мир прекрасен, ибо создан прекрасным! – изумился Порфирий. В его суть пробиралось ярко-золотистое сияние из снежного, ослепительного облачка. – И как могло, родная детушка… нет, Великая Матерь Жизни, зародиться зло меж живущими кои призваны всем существом своим жить и дарить жизнь? Да неужто так нужно, Великая Мать…»

   …Видя, что «русская свинья» либо не слышит, либо вовсе отказывается слушать его, мрачный веснушчатый кандидат в очередной раз цинично выругался. При этом как бы невзначай нажал на спусковой крючок своего личного оружия. В морозном воздухе раскатисто грянул выстрел. Сгусток почти невидимого, синеватого пламени вылетел из длинного, вороненого ствола Luger (Р-08). Отражатель незамедлительно выбросил стреляную гильзу в натоптанный снег. Все видели как странный русский мужик остановился. Дрогнул, будто наткнулся на  невидимую преграду. Он постоял с минуту. Затем, как ни в чем не бывало, пошел прежним путем. Многие очевидцы данного происшествия позже свидетельствовали о том, что видели – пуля угодила ему прямо в грудь, отчего над правым соском образовался крохотный кровоподтек. О дальнейшем они рассказывали скупо, весьма туманно и невнятно даже суровым господам из SD. Словом, эти солдаты и офицеры фюрера, а также Великой Германии в данном случае были не особо словоохотливы. Более всего они походили на спящих или только проснувшихся. Будто сам Бог запечатал их уста до поры до времени.

   - Любите этот мир, детки! – молвил странный русский мужик, обратив свой добрый, слегка посуровевший взор на застывших от немого ужаса германских вояк. Он воздел к зимнему небу свои натруженные руки. – Природа-Мать и вы едины, если любишь… А вы, такие молодые, красивые дети, пришли на нашу землю, чтобы убивать. Грешно это, родненькие, совсем грешно! Прощение прошу за вас у Матери Великой, чтобы пощадила она ваши души. Что б живые вернулись к своим матерям и детушкам малым. Эх вы, чада неразумные… И фюреру вашему, Гитлеру, скажите, что я вам сейчас передам: почто он, как неприкаянный, людей на смерть гонит? Природа-Мать ему жизнь дала и силу великую. А он себя и людей не жалеет. Власти над миром хочет? А почто ему эта власть сдалась? В могилу ее с собой не унесть… Так и скажите ему. Слово в слово… - он, приблизившись к мрачному, веснушчатому кандидату, потрепал его по мертвенно-бледному лицу. – Хоть и люблю я вас, родненькие мои, но  скажу от всего сердца: если не закончат войну с Россией матушкой, лютой смертью многие кончат свою жизнюшку…

   Хотя странный русский мужик говорил преимущественно на своем, русском, исключительно все солдаты вермахта поняли глубинный смысл обращенных к ним слов. По зеленовато-синей толпе в пилотках с опущенными отворотами пронесся сдавленный ропот. (Не так давно, когда мрачный веснушчатый кандидат оттянул затвор на себя, она раздалась в обе стороны, освобождая возможный сектор обстрела.) «…Нам что, действительно надо подохнуть в этой проклятой стране?! Или мы пришли сюда с миссией освобождения мира от большевизма?», «…Это что, трюк бюро рейхспропаганды? Это что-то новое, друзья!», «…Кто пустил его на военный перрон? Если это партизан, у него должны быть тротиловые шашки. Ложитесь, ребята, если хотите жить…» Возле зеленого штабного вагона, затянутого белой маскировочной сетью, возникла легкая суета. На лакированную гладкую подножку ступил оберст - Вальтер фон Хеппинг. Он обратил свой взор на багрово-красную, пышущую жаром, открытую грудь русского мужика в нижнем белье. Само по себе это было необыкновенно и выходило за грань нормальных человеческих возможностей. А веснушчатый  мрачный кандидат тупо стоял на заснеженной поверхности. Уставясь перед собой ничего не видящими глазами. В опущенной руке, которая тряслась мелкой дрожью, он держал опущенный пистолет. Словно боялся его отпустить. Будто чувствовал, что с ним может произойти нечто непоправимое.

   - …Арестуйте этого кретина! – воскликнул оберст фон Хеппинг, судорожно поправляя очки в тонкой золотой оправе на породистом, прямом носу. К центру платформы, клацая затворами карабинов и сияя на солнце люминесцентными бляхами с затейливой вязью, бежал патруль полевой жандармерии. – О, нет… Я приказал вам арестовать моего кандидат-ассистанта! Этот негодяй посмел открыть огонь посреди вокзала! Это сделал не дикий славянский недочеловек – о, нет! Прекрасно образованный германский юноша, о, мой Бог…

   Толкая прикладами и зычно покрикивая, полевые жандармы расчистили себе путь среди солдат вермахта. Щурясь белесыми от инея ресницами из-под стальных, заиндевевших касок с подшлемниками, они увели бесчувственного виновника наглой стрельбы в помещение полевой комендатуры. А странный русский мужик стоял в кругу солдат непобедимого вермахта. «…Почему нам не удалось победить Сталина этой зимой? Разве русские не хотят освободиться от его кровавой власти…», «…Если в этом году Москву будут удерживать комиссары, значит Германии предстоит воевать на два фронта?», «…ВЫ присланы Сталиным, чтобы предупредить нас о поражении рейха? Не боитесь оказаться в Geheime? У них свои методы, чтобы сделать таких как вы разговорчивыми…» Слушая все это, «старик» (так, фон Хеппинг, назвал его в уме) печально улыбался. Скоро он покачал голой. Молвил что-то напоследок и зашагал по заснеженному перрону. Он загребал ослепительно-белый, горящий в лучах солнца снег огромными босыми ступнями, которым, казалось, не знакомо было чувство холода. Фон Хеппинг догнал его. Мягко перехватив за рукав грубой, домотканой рубахи…
      
   …Нет, подумал Порфирий, я не достоин того, чтобы общаться с тобой, Великая Матерь. Ведь я грешил и разрушал Тебя. Пил, курил, сквернословил в ранней молодости. Даже убивал, когда случилась гражданская война. Был я тогда молодой и глупый, здоровенный и красивый. Точно сегодняшние комсомольцы-разрядники, которые то время лишь по наслышке знают да по книгам революционных писателей. В Бога не верил. Перестал верить… Бог церковный и Бог человеческий  не суть одно. Богатейшие оклады из серебра и золота, яркая масленая роспись, которая, если присмотреться, таит в себе не живое природное начало, но лишь ЕГО неточное отображение. Как можно верить не в само существо, а в его неточное отображение – греться не на солнце, а в тени его? То-то…

   После того, как вся моя молодость пронеслась на заклепанном в серую броню поезде, ощеренном трехдюймовками и пулеметами «Максим», с кумачовым лозунгом на шершавой броне «Вся власть Советам!», я окончательно понял одну истину. Война это – истребление живого живым, что преступно и губительно для жизни. Когда я, веруя в революционную совесть и равенство трудящихся, хладнокровно расстреливал из станкового пулемета людей в золотых погонах и синих жупанах, я не задумывался над тем – они люди. Прежде всего люди. Живые создания, твари Божии или…  дети Великой Матери. На нашу землю  (которая, оказывается, есть шар, что висит в безвоздушном космическом пространстве) неведомо откуда, но пришла разумная жизнь. Вернее, ее разумное и вечное начало. Как привиделось мне во сне или наяву, некий Ком Жизни устремился к нам из далеких черных глубин. Когда же достиг он нашего мира, сокрушив на нашем пути звезды и планеты… как  Семечко пало на взрыхленную почву. Получился новый мир. В этом Семечке было все. И мы, разумные создания, и семена живых растений, деревьев, и семя животных. Будто собрал КТО-ТО все воедино, чтобы породить жизнь.

               
*   *   *

…Первый был еще жив, когда к его изрытому пулями, почерневшему от гари окопчику подползли на локтях солдаты вермахта, шумно дышащие сквозь натянутые на подбородки белесые от инея, шерстяные подшлемники. «Ивана не убивать! Взять живым», - хрипло орал им обер-лейтенант Вагнер, заменивший диск на трофейном ППШ-41, который большевики прозвали «папашей». Его разгоряченное от боя, багрово-красное лицо казалось злым и беспощадным. На самом деле Зихард Вагнер, уроженец Франкфурта на Майне, был в своем довоенном прошлом болезненно-сентиментальный, до глубины души ранимый человек. Вермахт призвал его из запаса. До начала Восточной кампании Зихард Вагнер был учителем в начальных классах Народной школы и никак не хотел становиться членом NSDAP, куда его тянули почти насильно. Больше всего Зихарду Вагнеру нравилось учить детей. Тому, сколько будет «пятью пять», куда текут и впадают воды Великого Рейна, где находится Северный полюс и джунгли дикой Африки. Что написал Генрих Гейне, Фридрих Шиллер и  Иоганн Гете. Кем были или остаются в истории Великой Германии прусский император Фридрих Великий, железный канцлер Отто фон дер Бисмарк, а также фюрер «тысячелетнего рейха» Адольф Гитлер.

   Глухо грянула полоса черных разрывов позади германской цепи. Это пристреливалась полковая и дивизионная артиллерия русских, что не сулило для наступающих солдат вермахта ничего хорошего. В следующий момент полоса огня, земли и снежных облаков вскинулась уже впереди. Вагнер с замирающим сердцем увидел, как в клубах, закрывших окоп русского пулеметчика, взлетели на воздух зеленовато-синие ошметья его солдат. Расплющенные взрывами каски и тяжелые гофрированные футляры для противогазов, обрывки кожаной амуниции с оцинкованными крючками и пряжками, обрывки писем, документов и фотокарточек, дымящиеся конечности мгновенно усеяли почерневший от копоти, изрытый снег. Вагнера потрясло другое: русские брали в «вилку» германские боевые порядки прямо на позициях… своей ударной группы. Он не знал, что «вызвать огонь на себя» приказал сам Кашкин, что командовал наступательной группой. Провод удалось восстановить на несколько минут. Этого времени вполне хватило, чтобы сообщить на КП дивизии: «…окружены танками и пехотой противника – требуем вызвать огонь на себя…». Данные подтверждались с НП на разрушенной, без купола, облупленной колокольне. Выполняя приказ «ни шагу назад!» остатки 4-го батальона были готовы принять на себя ураган своих мин и снарядов – не посрамить честь советского война перед лицом Советской отчизны, советского народа и товарища Сталина…

   В следующий момент «вилку» накрыл своим огнем ударный батальон «эрэсов». Прославленных реактивных минометов, издали похожих на церковные хоругви, которые несут на праздниках за священнослужителями. Для миллионов советских людей это грозное изрыгающее потоки пламени оружие, осталось в памяти как Катюша. Продолговатые темные сигары реактивных снарядов, оставляя за собой хвосты ярко-рыжего пламени, шумно врезались в землю, усеянную стальными коробками панцеров и штурмгешутц с черно-белыми крестами, бегущими и ползущими сине-зелеными человечками в глубоких стальных касках с боковыми пластинами. Снопы дыма и пламени,  черно-серые лохмы земли, что взлетала до небес, покрыли собой все вокруг. Командир экипажа самоходного орудия Panzerjager I, что высунул голову из стальной открытой платформы 47-мм орудия, успел заметить в окуляры цейсовского бинокля темное, быстро увеличивающееся пятно, объятое со всех сторон пламенем. В следующий момент, когда оцепеневший германец пытался что-либо сообразить, снаряд-эрэс с оглушительным воем ударил в громоздкое прямоугольное тело… 47-мм орудие сорвало с лафета. Похожее на гигантскую палицу из былин и сказок, оно взлетело в дымные небеса. Вот так…

   Будто Ангел-Губитель с гигантским огненным мечом обрушился со своим возмездием на наступающего врага. Горели, источая клубы черно-красного пламени, разбитые стальные остовы средних (Pz-IV) и более легких  (Pz-III) по германской классификации панцеров. Три уцелевшие самоходки Panzerjager I медленно, огрызаясь выстрелами из своих длинноствольных пушек, отползали как массивные гробы к лесу. Множество германских и советских трупов устилало изрытый воронками, почерневший от земли и сгоревшего пороха снег. Обер-лейтенант вермахта, бывший учитель начальных классов из Франкфурта Зихард Вагнер также простился с жизнью. Осколками от эрэса ему отсекло, как бритвой, обе ноги. Кувыркаясь, как культяпки, они отлетели на пять метров и зарылись в окопчик первого. Обезумев от боли, германец стащил зубами перчатку и, стиснув ее зубами, пополз на локтях в сторону темнеющей кромки леса. Кровавые борозды тянулись вслед за ним по грязному, изрытому снегу. Последнее, что он видел в своем воспаленном сознании, была синеватая гладь Майны, белые нарядные лодки и прогулочные пароходики, островерхие черепичные кровли с мансардами, нависшие над водой. В одной из них он, со своими детьми разводил до войны голубей. Насупленные мальчики Гельмут и Франц учились различать по цвету пера, размаху крыльев и курлыканью, переливу на зобах масть почтовых и обычных птиц. Они вынимали их по очереди из просторной клетки кипарисового дерева. Одевали каждому голубю на левую лапку металлический жетон с номером. «…Так проще будет, милые дети, отличать своих птиц от чужих, - улыбался он своим благообразным, круглым лицом с васильковыми глазами и вздернутым носом. все в этом мире подчинено строгим, незыблемым правилам. Германия, ставшая волею фюрера и небес третьим рейхом, возрожденной империей, является воплощением этих правил. Каждый из живущих на этом свете должен знать свое место. Сохранять его по мере сил от чужих посягательств. Германия много страдала, много голодала. Пришел Золотой Век…» «…Да, папа, - отвечал старший Гельмут с готовностью, поглаживая синевато-серого почтовика по вспученному, взъерошенному зобу. – Мы будем послушны тебе во всем. Будем служить нашему рейху так, как ты просишь. Только не ругай Франца за разбитый горшок и истоптанную клумбу. Он еще маленький и многого не понимает…» «…Хорошо, мой мальчик». После этого милая, улыбающаяся Марта в кружевном переднике поверх розового платья, счастливая жена и мать, звала семью за полуденный стол: откушать кофе со сливками, печенье с мармеладом и холодной лимонной водой. Под окнами островерхого черепичного дома четы Вагнер благоухали ветки сирени. Пышно цвела зелень в аккуратно подстриженных клумбах с черными, шоколадно-серых и алых розовых кустах. По утрам на их нежных лепестках посреди шипов дрожали капельки росы и легкие серебристые паутинки…

               
*   *   *

…Герр Иванов, почему все время нашей беседы вы называете меня… как есть… детка? – удивленно спросил его Паулюс, вслушиваясь в мягкий ровный голос, которым граф фон Куценбух переводил на русский язык его слова. Он все больше проникался истинным Духом сидящего перед ним русского старца с фамилией Иванов. – Мы не молоды, о, нет… Мы являемся представителями одного поколения, герр Иванов. Разве что ваше мировоззрение значительно богаче и сильнее моего. Мне не дано так мыслить, герр Иванов. Матерь Природа, Вселенная, вечный и единый Божественный Разум… Мне вспоминается учение Канта и Гегеля, которое так любят в качестве примеров ваши марксисты-большевики. Два германских философа, живущих в разное время, стремились доказать человечеству, что оно едино. Единый организм… Всякая материя суть живое существо и наше сознание. К любому проявлению этой жизни необходимо относиться со всей серьезностью. Со смиренным духом… - Паулюс улыбнулся, давая понять «герр Иванову», что старается говорить его словами. – Учение другого славного германца Фейербаха гласит о том, что существует Единая Мировая Душа, состоящая из бесконечного множества своих подобий. Более мелких субстанций. Макро и микрокосмос, о котором во времена античности свидетельствовал великий философ и математик Платон. Однако, я  напоминаю вам: мы живем в иное время, герр Иванов. Жестокое Время, когда миром правят два закона: сила и власть. Умение подчинять себе подобных. Силой оружия, силой денег, силой ума… Так поступали Александр Великий, Нерон, Аттила… фюрер и Сталин, наконец… Все великие и страшные мира сего стремятся построить Единую мировую империю. Мне приходится сожалеть, что с вами произошло. Третий рейх полон противоречий, хотя и является величайшей после Греции и Рима империей, которую смог воздвигнуть на обломках старой, доброй Германии Адольф Гитлер. Вождь германской арийской расы. Вы слышали о Великих Ариях, герр Иванов? Впрочем, я слишком увлекся…

-   Детка, ты не прав, - улыбнулся Иванов сквозь белую пушистую бороду и усы. Синие глаза его сияли пронизывающе, но были по-детски чисты. – Каждый из нас вправе выговориться. Поведать о том, что есть у него на душе. Накопилось за долгие годы и столетия жизни в мирах неведомых. Каждый из нас несет в себе ответ множества поколений. Целый мир, если не целая Великая Вселенная царит в каждом из нас. Да воцарится этот дух во веки вечные, детка! Открыть его надо в себе. Тогда Царствию ЭТОМУ несть конца – отныне и во веки веков…

   Потрясенный великолепием сказанного, Паулюс долго молчал. Он закрыл лицо тонкой, бледной рукой. В большой глинобитной печке, по-домашнему трещали дрова посреди серого пепла и красновато-черных угольков, что напоминали в этот момент дальние созвездия во Вселенной. Казалось, вокруг не было никаких ужасов войны. Паулюс знал, что это не так, но был готов поверить обратному. Мир, который пребывал в нем изначально, вдруг изменил свою форму и свое содержание. Вечные, предначертанные истины, имя образ и подобие, по которым Великий Творец сотворил все живое и посеял ростки жизни во Вселенной, вновь пробудились в нем.

-   Многие будут жить после нас, детка, - тихо молвил русский старец. – Не счесть числа тех, кому предстоит прийти в этот мир. Не счесть числа препятствий, которые будут воздвигнуты перед ними. Главные из них, как ты сказал: могущество и власть. А еще и гордыня, детка. Многие великие тешут себя тем, что они – целая вечность, а другие призваны им служить. Природа-Мать одарила их свыше, но не последовали они мудрой истине: прислушайся к тому, что в тебе – изначально…

-   Одним это дано, другие же испытывают неимоверные страдания, находясь до самой смерти в состоянии… вечного поиска! - вырвалось у Паулюса с клокотанием. Он дернул крючки тугого черного воротника с красными петлицами, на которых красовались золотые пальмовые ветви. – Почему так несправедлив этот мир, сотворенный Матерью Природой? Вы сами себе противоречите, мудрый человек. Загляните в свою душу. Неужели там нет места жестокости, жадности и коварству? Колоссаль… Я же, генерал-полковник вермахта Фридрих фон Паулюс, обещаю вам не лгать самому себе. Обещаю вам задуматься о происходящем в этом несчастном мире. Он, как великий больной, действительно нуждается в кропотливом, долгом лечении. Начинать этот сложный процесс необходимо с нас. Еще вчера мы верили тем идеалам, которым служили. Считали это долгом чести. Фатерлянд, как говорим мы, германцы, и Отечество, как говорите вы, русские… - Паулюс на мгновение нахмурился и сделал движение рукой, словно отдирая невидимую нить. – Превыше всего!?! О, нет, мой друг! Теперь я так не думаю. Надо любить землю отцов, но не приносить на ее жертвенный алтарь судьбы целых народов. Такая «любовь» суть лукавство, а в основе ее – трусость и насилие, которые есть бог века сего…

               
*   *   *

    …Cтранности преследовали Дерева. Пожалуй, с самого рождения. Мать незадолго до своей смерти поведала ему, что родила в лесу. Была на сносях, да нелёгкая погнала её собирать грибы да ягоды: в 1880 году, в последние времена царствования Александра II,  в ходе крестьянских беспорядков воинская команда постреляла в селе немало народу. Мужа Васеньку, вернувшегося живёхоньким с русско-турецкой войны, сразила пуля из винтовки «Бердана», выпущенная русским парнем-солдатом. Обоих братьев Матрёны замели как зачинщиков смуты. Приехавшая с воинскими жандармская команда заарестовала тогда с десяток мужиков и даже двух баб за чтение нелегальных прокламаций, где говорилось что «…царь взаправду освобождения крестьян хотел с землёй безо всякого выкупа барам, да министры его и генералы окрутили, дурным зельем опоили…». Так уж вышло, что после всего этого осталась Матрёна одна-одинёшенька. Звали её поп да урядник к себе в дом работницей. И тот, и другой на поверку хотели одного: бабьего. Чтоб не прослыть шалой девкой, Матрёна собирала грибы да ягоды для стола его сиятельства графа Струйского, коему до недавних пор безраздельно принадлежали все земли да угодья с живущими на них допреж «крепостными душами». Ходили слухи, что родила она Васеньку-малого не то от самого старого графа, не то от одного из сыновей его – корнета полка синих кирасир… Родив своего сына-первенца в лесной чаще, омыла его красное, сморщенное трепещущее тельце студёной водицей из источника, что пользовался славой как целебный. Нарекла его в честь сгинувшего мужа Василием.

   Свою бурную революционную деятельность Василий Дерев начал, пожалуй, с самого детства. Так, по крайней мере, он сам считал. Попу, что преподавал Закон Божий в земской школе, подсыпал в кутью крысиный помёт. За то, что отец Пётр наградил его внушительным подзатыльником – «за нерадивость, отрок, и батогами пороть не грех, как меня в бурсе потчевали!» . Но подростка  такое объяснение не устроило. Слопав кутью, поп лишь поморщился. Подозвав к себе особо нерадивых учеников, он велел лишь раз десять прочитать Псалом  царя Давида. Это привело к другой напасти. Ночью под окнами добротного поповского дома, крытого железом, завыли на все лады все сельские коты и кошки. Васька Дерев прихватил настой из листьев валерьяны, который варил школьный сторож…

    …Утопив нос в серебристый воротник бекеши, Дерев мирно дремал, укачиваемый на снежных ухабах. С утра был вызван по ВЧ в штаб дивизии, куда вёз его автомобиль-вездеход ГАЗ-30, сопровождаемый во фронте лёгким танком Т-70 с 20-мм пушкой, а позади двумя мотоциклистами с ПД на турелях. Сквозь заиндевевшее стекло проглядывались хвойные лапы леса – тоже с снегу. Часто образовывались пеньки да поляны из пеньков – бойцы проходящих колонн рубили деревья, чтобы машины не буксовали в осенней грязи 41-го. Дорог новых было не ахти. Вернее не было вовсе. Стоило на старых скопиться автотранспорту, танкам и артиллерии, застрявшим в грязи – налетала германская авиация. Хищно растопырив гнутые крылья, меченные крестом и свастикой, над живой кашей из машин, людей и лошадей нависали пикировщики «Ю-87». От колонн часто оставались одни головешки. До поры до времени Дерева и других «ёнералов» РККА это не смущало. Идёт, по выражению Хозяина, Великая Отечественная война. Враг силён и коварен, а мы, известное дело, слабенькими оказались. Вот и бьют нас почём зря… Мутили воду особисты Абакумова и Мильштейна. Но на этот счёт тоже было кое-где схвачено и учтено. В старое время военная контрразведка обособилась под крышей 3-го управления НКО. Сотрудники все было сплошь свои – как на подбор. Подход у них к делам был тоже свой. Препоручив контрразведку НКВД, Хозяин не рассчитывал, что за год с небольшим успеют перетасовать колоду с кадрами. Он много чего не рассчитал…

   Дереву вспомнилась его командировка в Германию. В далёком 26-м. Тогда он с группой командиров был направлен в оперативный центр рейхсвера в Цоссене, что под Берлином. Всё было в диковину молодому комполка. Витрины на Фридрихштрассе и Панкоф ломились от бижутерии, которая правда смущала своими ценами. Рабочие кварталы на Парижштрассе были, правда, бедны, но люди (то есть сами пролетарии) не выглядели нищими. Даже пиво попивали изо дня в день, заедая его жирными свиными сосисками с тушёной капустой. Всё это как-то не вязалось с образом капитализма, что старательно прививали каждому бойцу и командиру Красной армии трепачи из Главупра.  По морде бы ихней… Тогда он просадил половину командировочных, обмененных в полпредстве на «марки». Смутно помнил как в сизом угаре его поволокли на выложенную камнем улицу какие-то личности в рабочих блузах и кожаных картузах. Потом удар и ослепление… Очнулся «Вася-кот» в чудной меблированной комнате отеля «Флора», что на Курфюсдесдам. На кружевной кровати с выгнутой спинкой вишнёво-красного дерева он лежал не один. Но… Рядом пила кофе с подноса совершенно обнажённая женщина. Такая обнажённая, что даже кружевных чулок на ней не наблюдалось. Дерев был тоже, надо сказать, без кальсон.

   «…Вы прекрасно себя чувствуете, господин большевик?» - деловито осведомилась обнаженная женщина. Он промычал что-то невнятное, сгибая могучие ноги в коленях, что бы как-то прикрыть свой срам. Сверкнув фиалковыми глазами, она спустила с кровати белые обнажённые ноги. В номер тут же, без стука вошёл седовласый господин в очках. Он был в цивильном костюме, но Дерев понял: «контора пишет». Смущённо поджавшись и не найдя ничего лучшего, он завернул срамное место в кружевную дамскую комбинацию. Фрау это не смутило. Хмыкнув, она натянула платье на голое тело, подвязала злополучные чулки и, надвинув на лицо вуалетку, тихо смылась в коридор. Утёкла, сучка…

…Машину очередной раз качнуло. Дерев недовольно раскрыл зенки. Зевнул. Что там? Ага, КПП… Ну и чёрт с ним. Полковнику не помеха.

   - Поезжай так, - рявкнул он шофёру.

   Адъютант открыл дверцу. Высунув голову в заячьей ушанке, он потряс кулаком усталым бойцам. С худыми щеками и запавшими глазами, они походили на блокадников Ленинграда. Хорошо хоть обуты были в валенки и обмундированы в зимние шинели и стёганки. С подвозом вследствие отсутствия дорог как таковых и присутствия в воздухе вражеских стервятников было откровенно хреново. Не каждому грузовику или обозу с продсклада дивизии удавалось днём добраться. Были зафиксированы случаи (опять-таки подлючими особистами), когда изголодавшиеся люди забивали на мясо обозных лошадей или разделывали туши животных, убитых во время авианалётов или артобстрелов. Немцы, прекрасно об этом осведомлённые, рассеивали над позициями вороха разноцветных листовок где откровенно предлагалось «покушайт с германски зольдат». Далее было сказано кое-что о командирах и жидах-комиссарах. Последнее Дерев принимал как нельзя кстати, а вот с первым был не согласен. Когда немец нас окончательно подомнёт, командиры-то толковые ой как надобны будут! Особливо, если из пленных будут войско формировать для дальнейших походов – на Африку, Англию там…

  -   Эх мать-перемать, - откровенно сказал Дерев адъютанту. – Нет у нас в России ещё порядку. Дисциплины никакой. Хуть кол им на голове теши… Пострелял бы пол народу – и то лучше б ни стало. Как думаешь, Витя?

  -   Правда то правда, товарищ полковник, - закивал адъютант, младший лейтенант Подбельский, которому страх как не хотелось оказаться на передке. – Верно, что бьют нас. Так и надо, товарищ полковник, - повторил он мысль Дерева, изречённую не так давно в ходе интимной попойки, когда пепеже Танюху пришлось тащить на мороз в чём мать родила, чтобы она не заблевала землянку. – Нам, когда бьют, всё на пользу идёт.

-     Это откуда такое? – пошевелил кустистыми бровями товарищ полковник.

-     Так, на ум пришло, - на всякий случай соврал младшина.

-     Глубокий у тебя, однако, ум… - Дерев удовлетворённо засопел в барашковый воротник

   Лейтенант Подбельский страсть как боялся попасть на «передок»...

   Но передовой он боялся меньше, чем другого. А именно –майора особого отдела фронта, который завербовал его в сексоты. Ясно, что дело было нужное. Но всё же как-то Подбельскому «не свербило». Ну, как генерал узнает? Пустит в расход. А было дело так. В райцентре, где расположился штаб дивизии, лейтенанту приходилось бывать. Как-то его столкнула судьба с «сестричкой» из банно-прачечного батальона. Они покумекали. Договорились о встрече. В задаток Подбельский оставил ей три банки американской консервированной тушёнки. Деваха-ефрейтор уже была сама не своя. Однако, прейдя к ней на квартиру, Подбельский к удивлению обнаружил, что «Федот да не тот». Дверь отворил суровый мужчина в стёганке, со шпалами майора на защитных петлицах. За спиной возник силуэт бойца в шапке-ушанке, с автоматом. Подбельский спешно отдав честь, принял его за сотрудника этапно-заградительной комендатуры. «…Товарищ майор! Я адъютант товарища полковника Дерева, - рука лейтенанта полезла за борт шинели. – Потрудитесь убрать своего ухаря…» Мелькнула ладонь. Подбельскому попало под кадык. Он сразу перестал чувствовать и видеть. Ноги подкосило.

   Очнулся в землянке «в три наката» с завязанными руками. Пред грозны очи синеглазого, что двинул его на лестнице под кадык. «…Поворотись-ка, сынку. Экий ты…» - начал он замысловато. А затем продолжил: «Дневальный!» Явившемуся на зов бойцу в телогрейке, с пистолет-пулемётом, коротко бросил: «Ну-ка, неси ведро с парашей!» Когда ведро с нечистотами было принесено, синеглазый, недобро сверкнув очами, подмигнул: «Так вот! Топить тебя будем. С головой. Понимаешь? Сейчас кликну бойца…» На плечо лейтенанта легла тяжёлая рука бойца. В сердце заледенело. Стали подкашиваться, хотя и седел, ноги. «Боец! Слышь, что говорю!  Топи…» В следующий момент Подбельского оторвало от табуретки. Мордой его принялись совать в чан с гавном. Синеглазого при этом не тошнило и не рвало. Он с раскрытой книжицей Н.В. Гоголя «Тарас Бульба» нарочно громко принялся читать о горькой участи предателя Андрия. Дочитал до того места, когда престарелый отец-казак всаживает в негодного сына пулю. В этот момент голова Подбельского уже разов пять побывала в самой гуще. Рот был полон зловонной жижей.

   Синеглазый (простой как две копейки) сразу же предложил «стучать». Он был в курсе всех гулянок генерала с Танюхой и другим медсёстрами, коих поставлял шефу его верный адъютант. Если какая-либо девушка шла в отказ, её переводили на «передок». Отлучиться оттуда она уже не могла. Так и пропадала в заснеженных траншеях месяцами, куда редко добиралась (под огнём германских снайперов и артиллерии) полевая кухня. Довольствовалась с остальными бойцами лишь буханкой «черняжки» каменной крепости, горстью проса или пшена, которое приходилось жевать, дабы огнём костра не привлечь внимание вражеских артиллерийских наблюдателей. Кроме этого «Синеглазый» выдвинул свой главный козырь. Если лейтенант не согласиться быть сексотом, то попадёт на передок.  Подбельский немедленно согласился.

   В своих коротеньких записках, передаваемых в течении месяца с оказией, он, по заданию особого отдела, точно описывал весь служебно-боевой распорядок своего начальника. Где, когда, сколько Дерев пробыл на передовой. С кем общался. С кем и в каких отношениях. Как часто меняет свою точку зрения на того или иного человека. Один раз, уже при личной встрече, куратор, что был по имени и отчеству Виктором Семёновичем, загадочно подмигнул своему агенту: «…Всё! Завтра будем брать твоего начальника. В блиндаже, на КП дивизии. Учти! Проследи, чтобы он с него не отлучался». В назначенное время, правда, никакого ареста с наездом грозных чекистов не лучилось. Подбельский внутренне сжался. Он понял, что Виктор Семёнович его проверяет.

   Тем временем даже Подбельскому с его невеликим умом бросился в глаза странный график – появления генерала на ничейке. Происходили они аккурат перед тем, как вверенные ему, помкомдивизии войска, проводили рекогносцировку на местности. Либо начинали разведку боем. За сутки двое до этого, Дерева, как оглашенного, несло на «чёрном Росинанте» к немцам. Он выкаблучивался перед ними на своей лошадке. Затем, в сумерках, полз на брюхе вместе с лошадью до своих. Что там происходило – было загадкой… Но у Подбельского на душе становилось тревожно. Ещё бы…

   Заячий ум лейтенанта вспомнил: во время одной из поездок по тылам дивизии, генерал приказал остановить газик. Вышел и углубился в лес. Его не было минут пятнадцать. «Ни по маленькому, ни по большому» - всё это было в штабе. Немного подумав, Подбельский живёхонько отразил это в своём донесении особисту. Как показало будущее – ох, как своевременно!

- …Останови, - рука генерала легла на плечо шофёра. – Пойдём-ка прогуляемся, - он дружелюбно подмигнул своему адьютанту.

- Слушаюсь…

   Они углубились в лес. Отошли метров на двадцать от дороги. Генерал как бы ненароком пусти своего холуя вперёд. Тот беспрекословно повиновался. Утопая по колено в снегу, считал шаги. Запоминал сучки и отметины на стволах вековых сосен. Ну, как придётся выбираться…

- Не лапай свой шпалер, - услышал он позади голос. – Не лапай, говорю. Обернись!

   Обернувшись, Подбельский узрел направленный на себя пистолет ТТ.

- Ну вот, голубь! Допрыгались твои чекисты. Да ты вместе с ними, - усмехнулся недобро начальник. Желваки поигрывали на его кирпично-красных скулах. Колючие глаза недобро буравили фигуру адъютанта. – Продал? Как пошлую б… меня заложил? Отвечай, сучёнок!

- То-о-оварищ полковник… - начал было с мольбой Подбельский. Но тут же понял, что линию выбрал проигрышную. – Смерти не боюсь! За вас, Василий Евграфыч, жизнь готов отдать. Сложить, так`сать, на алтарь. Стреляйте, если виноват. Только за что? Скажите, Богом молю…

- Молчи, б…! Ты кому, паскудина, батьку заложил? Ты и отца своего, родного, заложишь? Так!?!

   Взгляд полковника тем временем блуждал где-то позади.

- А ну, сымай портупею! Документы… Вынимай из планшетки бумагу. Пиши…

   Как только приказы были исполнены, Дерев продиктовал  лейтенанту приказ о его, Подбельского, расстреле. Как врага народа и германского шпиона. Оставалось поставить число и подпись. Ни много ни мало…

- Извиняйте, товарищ полковник, я это подписывать не буду, - Подбельский, чувствуя, как жизнь обвисла на рвущемся волоске, совсем потерял страх. Его понесло по кочкам. – Стреляйте так. Клепать на себя не буду. Ни-ни! Ни за что…

- Ах так!

   Щёлкнул выстрел. Над дрогнувшей рукой с тяжёлым плоским пистолетом взметнулось синеватое облачко. В сугроб упала, выброшенная отражателем, золотистая гильза. Уши Подбельского забило воображаемой ватой.

- Подпишешь, щеня?

- Не буду! Никак нет, товарищ полковник.

   Дерев с минуту стоял. Его пустые, налитые пустотой глаза изучали Подбельского насквозь. Затем в них вернулась жизнь.

- Ладно! Одеть портупею. Листик… куды бросаешь, дурила? Подбери! Вот… Спички вынь! Сожги при мне, - глядя, как сворачивается в  угольно-чёрную трубочку листок бумаги, продолжил: - То, что было, запомни. Насечка что б осталась. Навечно! Если соврёшь или предашь – убъю!  Ни я, так кто другой…

   В подтверждении этому из-за деревьев со свистом, вращаясь по воздуху, прилетел длинный тесак. Он с треском вошёл в ствол. На два вершка выше головы Подбельского. Того присыпало снегом. Завидев спину полковника, он спешно, не оглядываясь, пошёл следом.

*    *    *

…Егор первым достиг ничейки. В темноте едва не скатился в большую воронку. Там вповалку лежали убитые немцы и искорёженная труба с расширяющаяся позади, с щитком посредине. Хотя темнота на севере была не та, что в центральной России. Бледная, свинцово-серая… Проползая меж двух подбитых тридцатьчетвёрок с трупами танкистов, точно обледеневшими брёвнами, он мысленно перекрестился. Далее виднелся КВ-1. На его вытянутой литой башне с дополнительной бронёй, прикрученной здоровенными болтами, виднелись открытые люки. Гусеница была сорвана и стелилась, занесённая снегом. Гигант был скорее обездвижен, чем подбит. Немцы приноровились расстреливать наши тяжёлые танки из 88 мм зениток или выводить на прямую наводку тяжёлые пушки и гаубицы. Метили в основном в гусеницы, в борт или в стык между башнями и корпусом, стараясь заклинивать поворотный механизм. Иногда прямое попадание 105-мм снаряда срывало башню начисто.

   Он коротко свистнул. Ему ответили тем же. Сзади, за извилистой кромкой леса, напоминающей кабанью щетину, над бледно-жёлтыми испарениями болот, что простирались на многие километры под Волховом и Демьянском, что напоминали туман, ползли через проходы в минных полях ребята из его группы, приданной особому отделу. С нашей и немецкой стороны взлетали осветительные ракеты. Иногда разноцветными медузами зависали осветительные снаряды и бомбы. От них и вовсе ночь была не ночью, а рассветом. Тогда приходилось замирать и вжиматься. Выручали маскхалаты с надвинутыми капюшонами и марля, что в несколько слоёв лежала на железных частях пистолет-пулемётов и самозарядных винтовок.  И с нашей, и с немецкой стороны с запоздалым стрёкотом, что заглушали болота, вылетали длинные потоки трассеров. Они хищно ворошили кочки и кусты. «Причёсывали» гребни воронок, поднимая мерцающие облака снега и гроздья чёрной земли. В этих местах в относительно-тёмное для этих широт время суток отделы разведок противоборствующих сторон не дремали. Поисковые и рейдовые группы то и дело ползали вдоль передка. Пробирались через минные поля, колючую проволоку и линии траншей. Иногда, если посчастливится, тащили с собой назад «груз» или «языка». А вместе с ним – раненых из своей группы. В местах, где были болота, любой звук вечером и ночью разносился с ужасающим громом.

   Егор попал в поисковую группу особого отдела  одной из дивизий Волховского фронта. Формально поисковые группы подчинялись отделам контрразведки 1-го управления НКВД. На самом деле – относились к 4-му (разведовательно-диверсионному) управлению, что с началом войны, названной Сталиным Великой и Отечественной, стало одним из ведущих в лубянском ведомстве. После «приземления» (по определению Германа Константиновича) в Болхово, его и остальных ребят срочно разделили. Их на время изолировали в проверочно-фильтрационном пункте. Его «фильтровали» прямо по месту. То есть в особом отделе при штабе стрелковой дивизии. Ребят своих он больше не увидел, хотя рассчитывал на это. Потом дивизию потеснили немцы. С началом заключительной, январской фазы операции «Тайфун» пехотная дивизия, усиленная самоходной артиллерией (7 САУ Stug III), а также батальоном лёгких панцеров, перешла в наступление. Под Москвой немцы наступали как-то странно, только с флангов. С Центра защитников столицы они не беспокоили, что привело к полному истощению 2-й и 4-й панцерных армий. Но здесь, на второстепенном участке, силами до полка пехоты с самоходками и танками была предпринята атака. Причём не куда-нибудь, но на штаб дивизии. Метили верно…Недоукомплектованная, имевшая половину состава, лишь 3 БТ-7, 4 Т-70, 6 «химических танков» Т-26С, 10 орудий 45-мм, а также 4-х орудийную батарею 76-мм орудий, дивизия сражалась храбро. Но в центре пришлось отступить. У штаба, выкатив на прямую наводку полевые пушки, стреляли по «заклёпочным» чешским панцерам, а также пулемётным танкеткам. Затем на помощь пришли десять КВ из состава тяжёлого танкового батальона. Они сбили врага. Принудили его отступить. Как всегда, увлёкшись атакой, дошли до переднего края вражеской обороны. Где один «клим» был потерян безвозвратно, уничтоженный выстрелами из зенитки. Два других, получив тяжёлые повреждения,  были вынуждены ретироваться. Дивизия также понесла тяжёлые потери. Но враг потерял не меньше: до десятка разбитых панцеров, три «штургешутц», и до батальона пехоты.

   …Дальше пошли сплошь трупы. Закоченевшие, занесённые снегом. Руки, согнутые в коленях ноги. Синие лица с выпученными глазницами пустых глаз, в которые набилась снежная крупа. Немецкие траншеи  были не так далеко. Там урчали моторы, слышался простуженный кашель. Время от времени с нашей стороны «подавал голос»  одиночный миномёт. С помощью него пристреливали цель и определяли вражескую систему огня. Тогда всё стихало. Но вскоре возобновлялось. На отбитых у нас позициях, заваленных трупами, враг наводил порядок. Похоронные команды грузили трупы в грузовики и транспортёры. Трофейщики разбирали брошенное и повреждённое оружие, боевую технику. Всюду ползали санитары. На тех, других и третьих можно было запросто нарваться.

    Особый отдел Волховского фронта давно уже тревожила ситуация со сбором разведанных на этом участке. Вернее, полным отсутствием этих данных. Разведуправление дивизии возглавляемое подполковником Кунициным, близким другом полковника Дерева, отнекивалось тем, что на участке, и без того слишком растянутом, противник выстроил грамотную оборону. На опорных пунктах, коими была любая возвышенность, развалины домов или лесные массивы с болотистыми дефиле, прочно обосновались вражеские наблюдатели. С помощью развитой системы дотов и дзотов немцы простреливали местность трассирующими пулями. Пускали ночами   осветительные ракеты и снаряды. Кроме того – целая система минных полей (противопехотных и противотанковых)  сильно осложняли передвижение. Из шести направляемых разведгрупп удалось выйти к своими только одной. Да и то – из восьми бойцов вернулось только двое. Хотя большинство разведчиков были спортсменами-разрядниками, сильными и выносливыми парнями, но они по загадочным причинам оказывались «провалены». У особистского начальства закралось подозрение: а не завёлся ли в разведуправлении дивизии или в её штабе «крот»? Версию тщательно проанализировали, соотнеся с данными внешней и внутренней агентуры. Сочли «работающей». На днях, после провального наступления, что возглавил и разработал помощник комдива Дерев, было поручено дивизизионному ОСО провести сложную операцию. Отрядить собственную поисковую группу. Направить её в тыл вражеской обороны. По возможности, не поднимая шума, подключиться к кабелю телефонной связи и послушать разговоры. (Для этих целей с группой шёл переводчик-лингвист.) На заключительной стадии взять «языка» и, пользуясь прикрытием (было обещано!) дивизионной артиллерии с полком «РС», выйти незаметно к своим по разминированному участку.

   …Перевалив с капитаном Стрельченко через бруствер вражеской траншеи, они с минуту замерли. Недалеко хлопнула двуствольная германская ракетница – вылетела красная «звёздочка», что зависла и засияла в свинцовой темноте.  На возвышенности, что была перед ними, чернели печные трубы и руины деревянных домов и исклёванной снарядами церковью. Вся местность напоминала лунный кратер. Позади осталось страшное поле, также изрытое воронками разной величины. С десятком наших танков, что были подбиты тяжёлыми зенитками на резиновых колёсах. Вместо того, чтобы собрать танки в кулак и ударить фрицев по одному месту, помощник комдива вводил их в бой по частям. Их и били.

- Видишь, какая мясорубка, - прошептал Стрельников, затянутый по голове тесёмкой маскхалата.  Его лицо было пушистым от снега. Языком он судорожно слизывал ледяные комья и тщательно их пережёвывал. – Что устроили… Сколько ребят тут полегло. Не меньше пары батальонов! Ничего, отомстим! Даст Бог, отыщется предатель. Клещами ему сердце – вон…

- Товарищ капитан, - Егор придвинув к себе ППД, на всякий случай опустил скобу предохранителя. – Понимаю ваше возмущение. Надо тише. Тут надо только тихо ходить. Любой шорох – смерть. Капут, как говорят сами фрицы. Ферштейн?

- Натюрлих, - шепнул капитан, раздвигая губы.

  Он издал короткий, едва слышный посвист, заглушённый очередным хлопком вражеской ракетницы. Остальная группа в составе шести человек, из которых один был упомянутый переводчик, двое других, спецы-«волкодавы» из 4-го управления, а также бойцы разведотделов дивизии НКВД оперативного назначения, тут же отправилась вслед. Причём двое остались замыкающими, отслеживая обстановку во время перехода через траншею. И не напрасно… Последним перед ними полз переводчик. Пыхтя, он был занят исключительно передвижением на своих локтях. При этом не заметил вдалеке, над ходом сообщения две угловатые глубокие каски. Один из замыкающих вовремя ухватил его за валенок и оттащил назад. Вскоре двое немцев, совершающих обход траншеи, перекуривая на ходу, прошли мимо. На обоих были надеты маскировочные белые плащи с разрезами для рук. У одного был наш пистолет-пулемёт с диском, у другого – германская винтовка. Оружие было тщательно укутано марлей по двигающимся частям затворов. Как видно, фрицы в всерьез опасались за ружейную смазку, что не отвечала требованиям русской зимы. Егор затылком слышал их непринуждённый, но тихий говорок. Отмечал про себя: взять таких было б просто, но что с них взять? Обычные солдаты. По крайней мере, ефрейторы или унтер-офицер с рядовым стрелком. (У «фашистов» рядовых называли Schutzer, что означало «стрелок».) К тому же был отдан приказ: «на завершающей стадии операции». Сколько ребят из «параллельного ведомства» в запале теряло свои головы!

   Они в том же порядке проползли ещё две линии траншей, что опоясывали вражеский ОП. До следующего узла обороны в обоих направлениях было километра два-три. Но промежуточные полосы враг густо насытил минами. На дальних подступах, то есть во втором и третьем эшелонах, отрыл доты. Пробираться там было невозможно. И немцы сами это знали. Они нередко, исполненные злой иронией, выставляли там деревянные щиты, где тушью писали: «Рус! Добрий ден! Пожаловайт к нам! Ваш похорон есть оплачен».