Гл. 73. Оплачьте, милые, мой жребий

Такого участия в судьбе Саши не ожидал никто - за один только день к нему на поклонение пришло ни много ни мало - тридцать две тысячи человек. Толпы людей стеной стоят против окон, завешанных плотными занавесками. Они мечтают   проникнуть  в комнату, где лежит тело...
 
 Те, кому удалось попасть - через узкую лестницу, через комнату прислуги, в другую, выкрашенную в желтый цвет, сразу  видят огромный буфет, что правильно  их наталкивает на мысль, что попали в столовую…

Именно здесь, в полутемной комнате, освещаемой только красноватым и мерцающим светом нескольких десятков церковных свечей, в темно-фиолетовом бархатном гробу, устроенном в две ступени, на катафалке, обитом черным сукном с серебряными галунами, теперь лежит наш Саша - под белым крепом. Поверх  него  - сильно подержанный парчовый палевый покров – видимо, из церкви.

Катафалк  стоит головой к окнам, а ногами – к входной двери. В руках у покойника,  простой образ, без всякого оклада, и до того стертый, что никакого изображения на нем не разглядеть... Пахнет ладаном…

Скорбная очередь медленно подвигается к гробу и около него все начинают быстро креститься, благоговейно целуют маленькую красивую руку, лежащую поверх другой. И только потом внимательно  начинают вглядываться в лицо. Оно поражает необыкновенным  спокойствием и серьезностью. Не мрачностью. Нет…

Особая забота Саши при жизни, великолепные темные волосы, сейчас сильно поредевшие, кольцами размётаны на белой атласной подушке. Густые бакенбарды окаймляют  впалые щёки до подбородка, немного выступающего из-под высоко завязанного чёрного широкого галстука.

Возле гроба в ливрее стоит дядька Никита, который постоянно вытирает кровь у рта покойника: она все время выступает…  Слезы не перестают бежать по  морщинистому лицу старика,  но на них он совсем не обращает внимания - старается, чтобы все было в порядке у дорогого ему человека. Но, к его тихому ужасу, он начал пухнуть…

Многие не сдерживают слезы…
Главный ход ведет в комнаты, где находится Натали. Двери туда заперты и отворяются только для ее посетителей. Её удобства  для Саши  всегда были превыше всего, а он довольствовался тем, что есть…  И этот порядок после его смерти остался неизменным…

 Друзья, приятели, соратники, знакомые с нескрываемой печалью смотрят  на убогую обстановку,созданную ему и сейчас. Но они не могут никуда вмешаться - все на себя взял богатый родственник Гончаровых - граф Строганов, дядя матери Натали…

Но это не все… В народе говорят, что «не бывают апельсины от березы и осины». Графиня Строганова - его жена и та самая испанка, урожденная Д`Ега, которая родила Идалию Полетика, задолго до выхода замуж за  графа, в самый день смерти Саши,и прямо из его квартиры, умудрилась  донести Бенкендорфу, что студенты,приходящие "поклониться покойнику, не дают Наталье Николаевне покоя...". В записке, которую она отправила ему, – с требованием прислать жандармов «для охраны вдовы»,- Юлия Петровна написала, что "они, то есть, студенты, хотят организовать бунт …"

Верная себе, графиня нашла повод, чтобы распустить эти вздорные слухи…  Но именно они послужили официальным основанием для того, чтобы в эту же ночь квартира Саши  превратилась в жандармскую штаб-квартиру. Теперь сотрудников III отделения здесь толпилось больше, чем друзей, которые и так не могут оправиться от горя.

А всё дело не стоило даже выеденного яйца. Сын Вяземских, Павел, который находился тут с родителями с тех самых пор, как до них докатилась весть о дуэли, увидел возле лестницы знакомого - молодого графа Шереметева, не знающего,куда идти.
Он  обратился к нему со словами:
- Князь, я прямо со студенческой скамьи… Приехал поклониться праху любимого поэта... Как мне пройти к нему?



Так как этот вопрос молодой князь Вяземский  постоянно слышал от вновь прибывающих - парадные двери закрыты -  он  специально  вставал так, чтобы  быть полезным и проводить желающих к гробу.

Простояв возле него в скорбном молчании положенное время, юный Шереметев произнес, неловко запинаясь:
-Павел... Петрович, не могу ли я ... могу ли я увидеть портрет Александра Сергеевича, писанный знаменитым Кипренским?

-Почему же нельзя? Пройдемте сюда, -  молодой князь открыл дверь в соседнюю комнату. Увидев графиню Строганову, направлявшуюся туда через гостиную,обратился к ней:- - Скажите, графиня, можно мне показать портрет Александра Сергеевича  моему приятелю?

Но дама, ничего не ответив ему, тут же выпорхнула в другую дверь, а оттуда  раздался её голос,которому она придала деланный ужас:
-  Смотрите, шайка студентов ворвалась сюда для оскорбления вдовы.

  Павел остался стоять, как вкопанный. Его мать, княгиня Вера, с беспокойством тут же устремилась к дверям. Осмотревшись кругом и, не увидев никого из шайки, удивленно  поглядела на сына. Павел, который уже оправился, поспешно представил ей молодого графа:

- Мама, граф Шереметев просто хотел взглянуть на портрет Александра Сергеевича - кисти Кипренского. - И, будто оправдываясь,добавил: - Ведь все говорят об этом портрете…

  Вяземская молча,- боялась, что взорвется, если начнет говорить, - ввела их в гостиную,полную женщин, и так же молча указала рукой на стену, где висел Сашин портрет…

Павлу показалось, что оттуда поэт с осуждением разглядывает всех здесь сидящих…

  Тем временем княгиня Вера  уже бежала к мужу. Задыхаясь от возмущения, в красных пятнах на лице и шее, она обрисовала ему только что сыгранную графиней сцену.  Вяземский, находясь в окружении друзей, с которыми негромко переговаривался - обсуждал предстоящие хлопоты по отпеванию тела -  взял её за руку и принялся успокаивающе поглаживать их:
 - Не обращай на неё внимания - пора уж знать, какая она!..

 Бессовестная ложь графини  и его возмутила, но он не стал с ней связываться.

Графиня Строганова, несмотря на объяснения княгини и  двух молодых людей о недоразумении, вечером всё же отправилась к  матери молодого графа, которую  попыталась  напугать:
 - Я должна вас предупредить, графиня, о том, что ваш сын связался с шайкой, которая утром произвела демонстрацию у дома Пушкиных…

 но графиня Шереметева  учтиво выпроводила гостью со словами:
- Не беспокойтесь, Юлия Петровна, я обязательно поговорю с сыном и разберусь во всем. Сама...

Друзья Саши были расстроены - российская печать молчала о случившемся, будто в рот воды набрала. Они подозревали, что всё неспроста, хотя и не знали, как в день смерти поэта министр народного просвещения Уваров наставлял графа Строганова, попечителя Московского округа, таким образом:

-  По случаю кончины Пушкина, без всякого сомнения, будут помещены в московских повременных изданиях статьи о нем.  Кх-м-м… Желательно, чтобы соблюдалась  надлежащая умеренность и тон приличия…  Я прошу ваше сиятельство обратить внимание на это и приказать цензорам не дозволять печатания ни одной из вышеозначенных статей... Кх-м-м… без вашего предварительного одобрения…

Но газеты и журналы не только не обращались за "одобрением": они решили вообще ничего не печатать - во избежание...
 
Лишь одна только газета "Литературные прибавления к "Русскому Инвалиду", где редактором Андрей Александрович Краевский, пошла против этих указаний и на следующий день в ней появились слова, проникнутые глубокой печалью: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели, в самом деле,  нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть! 29-го января 2 ч. 45м. пополудни».

Наказание последовало в этот же день - редактора  для дачи объяснения  вызвал попечитель Санкт-Петербургского учебного округа князь М.А. Дондуков-Корсаков,  одновременно исполнявший  обязанности председателя цензурного комитета - тайный друг Уварова.
 
 Весь надутый спесью, важный от порученной ему миссии, чиновник, о котором Саша в эпиграмме писал, что "в Академии наук заседает князь Дундук...", приступил к головомойке, беспрестанно прибегая к имени своего покровителя-любовника:

 - Я должен вам передать, что министр, Сергий Семенович Уваров, крайне, крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения!  "Солнце поэзии!". Помилуйте, за что такая честь? "Пушкин скончался... в средине своего великого поприща!"…  Какое это такое поприще? Сергий Семенович именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергий Семенович, проходить великое поприще! Министр поручил мне сделать вам, Андрей Александрович, строгое замечание и напомнить, что вам, как чиновнику министерства народного просвещения, особенно следовало бы воздержаться от таковых публикаций…

Краевский  слушал его молча – в министерстве народного просвещения он состоял помощником редактора журнала,  одновременно являясь  членом археографической комиссии. То есть, был в двойной зависимости от этого индюка... Но он в душе гордился собой. 

Греч тоже, не приняв доводы Булгарина, уговаривающего его не лезть на рожон, напечатал в «Северной пчеле» небольшую заметку со словами, что «Россия обязана Пушкину благодарностью за двадцатидвухлетние заслуги его на поприще словесности".  Ему тоже от Бенкендорфа перепало...

И все это делалось среди всеобщего глубокого сожаления жителей Петербурга о смерти своего  поэта... Власть боялась, но чего?..
 
 Пока шли приготовления к отпеванию, Жуковский поторопился во дворец, чтобы поговорить с государем конфиденциально.

 Он начал:
- Государь! Ваше величество для написания указов о Карамзине избрали тогда меня орудием… Позвольте мне и теперь  надеяться на это...

 Но Николай I, до конца не дослушав, его перебил:
 - Я во всем с тобой согласен, Василий Андреевич… кроме сравнения его с Карамзиным… Для Пушкина я все готов сделать… но я не могу сравнить его в уважении с Карамзиным  - тот умирал, как ангел, а этого мы  еле заставили умереть христианином...

Но  обещал заплатить долги, назначить  вдове пенсию,  дочерям тоже, но  только  до замужества. Потом -  определить его сыновей в пажи и установить им содержание по полторы тысячи на воспитание  - до вступления на службу...

 И  замолчал… Василий Андреевич подождал  немного и, не дождавшись продолжения, осторожно  начал:
- Государь! Семья осталась  без средств  к существованию... Можно ли  издать его  сочинения за казенный счет - в пользу вдовы и детей?

император России, после некоторого раздумья, наконец, ответил:
- Твоя взяла – выдам им еще десять тысяч рублей единовременно.

Василий Андреевич, который твердо решил добиться всего от него, что запланировал, но запинаясь, опять начал:

- Ваше... высочество…

- Что еще? - раздался нетерпеливый голос самодержца. - У меня сейчас аудиенция с Дашковым...

- На имении его старенького отца висят долги, ваше величество… - прозвучал тихий голос друга Саши.

Однако государь отмахнулся от него, как от надоедливой мухи:
- Иди!..Посмотрим…

  Николай I, придав голосу  удивленный тон, обратился к Д.В Дашкову, с которым Жуковский разминулся  в дверях:

- Представляете, какой чудак этот Жуковский! Пристает ко мне, чтобы я семье Пушкина назначил такую же пенсию, как семье Карамзина... Он никак  не хочет сообразить, что Карамзин - человек почти святой. А  какова была жизнь Пушкина?

Дашков покивал, подтверждая чудаковатость Жуковского, а сам, как только закончилась аудиенция, тут же поспешил к  дому Пушкиных, чтобы передать  эти слова Вяземскому. Но того уже невозможно было удивить  лицемерием  его  величества…

 Поздно  вечером этого же дня граф  Григорий Алексеевич Строганов,который с супругой   только что возвратился от Геккерна, поддержав его упавший дух из-за неизвестности о своей будущности – барон боялся высылки из России, и этим отлучиться от бесплатной кормушки - принялся  строить планы, как упросить  митрополита  Серафима разрешить  отпевать  злосчастного поэта в Исаакиевском соборе.  Старец, чуть ли не выживший из ума, твердит, что  «самоубийц церковь не отпевает и не хоронит»...

 «Да как же уломать его?», - вот что сейчас больше всего  занимало графа, который  делал вид, что слушает трескотню  жены, перескакивающей от новых сплетен в доме баронов на  разговоры в доме покойника.

Граф вздохнул: «И навязался же на мою голову этот Пушкин!...»

 В следующее утро Тургенев стоял   возле окна буфетной, где   рядом  с телом Саши  отрешенно сидели Данзас и Даль, и наблюдал за людским потоком, направлявшимся к дому Пушкиных со всех сторон - несмотря на крепкий мороз... "Одна  только знать, которая  причисляет себя к  высшей аристократии, не отдала последней почести   Пушкину... Почти никто из высших чинов двора, из генерал-адъютантов и прочих, не пришел к нему сюда..."

  Его размышления прервал книгопродавец и издатель Смирдин, над которым Саша всегда  потешался, но который все равно просил издаваться только у него. Саша, смеясь, посылал его к Натали, которая капризно  устанавливала цену за произведения мужа. А Смирдин, смиренно согласившись с ее завышенной ценой, потом, сидя в своей книжной лавке, жаловался посетителям, что Пушкин хочет разорить его.
 
Сейчас, с плохо сдерживаемым довольством, торговец произнес:
- Знаете, Александр Иванович, на сегодняшний день я продал произведений Пушкина аж на сорок тысяч рублей – люди бросились раскупать все, что у меня было!

«О таком  Александр и не мечтал при жизни!.. Бедный, бедный Пушкин!.. А ты радуешься, что наживаешься на его смерти…» - Тургенев отвернулся от него, и долго и угрюмо  смотрел на  своего покойного друга. С сожалением убедился, что черты лица его обозначились острее…

Вынос тела  для отпевания в Исаакиевский собор, – так  называлась церковь  в здании Адмиралтейства, где Саша, живя на Мойке, был прихожанином,- должен был состояться днем. Но  полиция приказала  сделать это ночью, и  не в указанный  адрес, а в Конюшенную церковь... Пришлось подчиниться  целому корпусу жандармов, во главе с начальником Дубельтом заполнившим  помещение. То помещение, где друзья молились о покойном друге...

 - Число этих людей вдвое превышают нас - его друзей! -  Даль вскипел, наблюдая за бесцеремонным поведением жандармов. - Они чувствуют себя здесь хозяевами...

- Спокойно-спокойно,Владимир Иванович... -  локоть его тронул Данзас.

 Когда жандармы в полночь потребовали выноса гроба не в Исаакиевскую, а в Конюшенную церковь,все присутствующие - родные  Натали, Жуковский, Тургенев, граф Виельегорский, Аркадий Россет, Карамзины и Вяземские - были ошарашены таким повелением. Лишь супруги Строгановы не выразили ни удивления, ни возмущения.
 
 Никто из посторонних не смог пробиться через строй  жандармов.
С просьбой пропустить к ним обратились  Муравьева и старая приятельница Саши - графиня Бобринская, но обеим ответили, что ни для кого исключения делаться не будут...

 Натали не  вышла  к выносу тела мужа и не попрощалась с ним – отговорилась, что  «не хочет показываться жандармам».

Под  усиленной стражей друзья Саши -   Иван Андреевич Крылов, Василий Андреевич Жуковский, князь Петр Андреевич Вяземский и Аркадий Осипович Россет, другие литераторы, по очереди,  понесли тело к церкви,  с гневом в душе встречая  всюду расставленные  солдатские пикеты - по всей улице и близлежащих дворах...

 Дойдя до Конюшенной церкви, все увидели  перед ней множество людей - из разных сословий: они хотели  отдать  последний долг своему поэту.

 Бенкендорф же, сидя в своем кабинете, размышлял: "По выражению  тех чувств, что  люди обнаружили  уже в то время, как тело  Пушкина было выставлено в его доме,  я уже  понял - эти  чувства подавить невозможно... - В его голове промелькнула  циничная мысль. - Но  зачем же их поощрять!".

И  погребальная церемония была совершена в час ночи; вот почему церковь, назначенную для отпевания, переменили; вот почему тело перенесли в Конюшенную церковь тайно, поразив всех - без  факелов, почти без проводников; вот почему в университетах было получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр, а  студенты, все до одного, присутствовали на лекциях; вот  почему сограждане не могли оплакивать того человека, который  сделал им честь своим существованием; вот почему русскому юношеству пришлось  прокрадываться тайком, как ворам, к месту отпевания любимого поэта, тогда как  иностранцы и знать, по особому  приглашению графа Строганова, приходили  к  гробу поэта…

И все - благодаря  графу Строганову, на карточках которых Натали просила писать приглашения для прощания с её мужем...
 
Друзья же, с горечью пронося  вперед  останки  друга - через человеческое море, с горечью обменивались тихим шепотом: «Против кого эта военная сила?.. Почему они наполнили собой  дом именно в те минуты, когда двенадцать его друзей и ближайших знакомых, собрались, чтобы воздать ему последний долг?.. Против кого эти переодетые, но всеми узнаваемые, шпионы, шныряющие везде?.. Чтобы не упускать нас из виду? Или, чтобы быть свидетелями наших слез, нашего горестного молчания? Или - чтобы подслушивать наши горькие  сетования по утрате друга?»…

 Утром многие приглашенные на отпевание и желавшие отдать последний долг  Саше явились в Адмиралтейство, и с удивлением нашли его двери запертыми. Но не смогли найти никого для объяснения такого обстоятельства - всюду пусто...
О том, что отпевание происходит в церкви Спаса в Конюшенной, люди случайно узнавали друг от друга и дальше передавали всем по цепочке...

 Теперь обширная площадь перед церковью  представляла собой сплошной ковер из человеческих голов. Все в Петербурге, кто сколько-нибудь читал и мыслил, стоял снаружи. Но внутри она была наполнена знатью - ведь впускали в церковь только тех, кто был в мундирах или с билетом - ведь приглашения были посланы по почтовому реестру, принесенным   графом Строгановым.

На отпевании присутствовал весь дипломатический корпус - главы всех иностранных миссий: австрийский, неаполитанский, саксонский, баварский... Послы - все с женами и со свитами.

Исключение составляли граф Дерам - английский  посол, и князь Суццо - греческий - они болели. Барон Геккерн не был приглашен. Либерман – прусский посол, сам отклонил приглашение, ему сказали, что «покойный писатель подозревался в либерализме в юности».

Русская знать в Конюшенной представляла только малую часть… Уваров пришел, но бледный и сам не свой - его сторонились. Еле хватило места для блестящей толпы генерал-адъютантов, среди которых эполетами красовались граф Орлов и князь Трубецкой. Здесь же, рядом с ними, расположились и граф Строганов, Перовский, Сухозанет, Адлерберг, Шипов… Недалеко стояли и разные чины двора. Вот министры... Актеры, журналисты, молодежь, все лицеисты первого выпуска… из еще живых.

Директор лицея, Энгельгардт, который стоял рядом с Александром Ивановичем Тургеневым, признался с горечью:
- Верите, восемнадцатый из моих умирает… - Мог ли Саша когда-нибудь вообразить себе, что нелюбимый им директор будет отпевать его?!

Службу справлял архимандрит, с ним - шесть священников. После все начали рваться к последнему целованию.  Василий Андреевич Жуковский с рыданием обнял бездыханное тело Саши и долго держал его на своей груди. Видя такое искреннее горе, мужчины открыто утирали слезы, женщины всхлипывали…

Когда друзья, меняясь, понесли гроб из церкви, шествие на минуту запнулось - на пути лежал, рыдая, какой-то человек большого роста.И, когда его попросили встать и посторониться, оказалось, что это князь Вяземский. Петр Андреевич не переставал казнить себя за невнимание к Саше в последние недели жизни.

С улицы процессия двинулась в расположенные рядом с церковью ворота, которые вели в Конюшенный двор – поставить гроб в склеп до отправления его в Псковскую губернию. Тело собирались похоронить в Светогорском монастыре рядом с матерью, как он и хотел. Еще весной прошлого года, в начале апреля, когда он отвез туда её тело, он поторопился купить место – для себя…

В склепе с телом на всю ночь оставались, вместе с друзьями, и некоторые дамы. Среди них была и Авдотья Закревская, та самая "медная Венера", которая Саше подошла именно своим темпераментом… Сидя  в мягком кресле около его гроба, и обливаясь горючими слезами, она, верная себе,  знакомила ночевавших с нею женщин с интимными особенностями  "дорогого" ей покойника.

Беспрестанно и неутешно плакала Хитрово, Елизавета Михайловна, вызывая ответные бурные потоки слез у других, сидящих рядом с ней…

Натали, пока все это происходило ночью в Конюшенной, писала государю, что заболела от  глубоких огорчений из-за потери мужа и просила позволить Данзасу проводить тело ее мужа до могилы: «По случаю тяжкой болезни я не могу этого исполнить сама»...
 
Бенкендорф, злой демон её мужа, немедленно доложил государю о её просьбе.И НиколайI, недовольно теребя письмо холеными пальцами, вскричал:
- Разве я не сделал все, от меня зависевшее, дозволив подсудимому Данзасу остаться до сегодняшней погребальной церемонии при теле её мужа?.. - Решил немного успокоиться... -  Но дальнейшее снисхождение было бы нарушением закона – и, следовательно, невозможно… Впрочем, Тургенев, давнишний друг покойного, ни в чем не занятый в настоящее время, может отдать этот последний долг Пушкину. Я уже поручил ему проводить тело.

На самом деле, утром второго февраля, Жуковский принес графу Строганову  письмо Бенкендорфа о том, что вместо Данзаса назначен Тургенев. Не успел Александр Иванович свыкнуться с этой новостью, как Строганов подвел к нему жандарма, который будет сопровождать его.  "Так, стало быть, граф держит теснейшую связь с III отделением… Оно и понятно!.." - сверкнул он  глазами на тайного агента-графа.

 Но что они могли поделать с этой свинской властью?! Александр Иванович горько усмехнулся: он   нечаянно использовал  словечко Пушкина - "свинский", которым он выражал свое презрение ко всему низкому, недостойному...

Ему вместе с  Жуковским тут же пришлось заняться  вопросами по подорожным и крестьянским подставам… Когда  Никита, утирая горькие слезы, уже заколачивал ящик с гробом, Вяземский, безудержно рыдая, положил туда свою перчатку: "Прости, Пушкин!.."

Тем временем III отделение не дремало – до Бенкендорфа уже дошли слухи, что многие намереваются следовать за гробом до самого места погребения поэта, который "и после смерти доставляет столько беспокойства…" – Он был весь заботах: "Говорят, что будто бы в самом Пскове предполагается выпрячь лошадей и нести гроб на руках людей, приготовив к этому жителей города. Подобное, как бы народное, изъявление скорби о смерти Пушкина представляет угрозу для государственных устоев... Вот почему я считаю своей обязанностью негласными мерами устранить все ему почести».- И  принялся за дело с присущим ему  рвением.

Третьего февраля, в полночь, из Конюшенной церкви  Тургенев с телом Саши отправился в путь в таком порядке: жандарм Ракеев впереди, сам он  с почтальоном в кибитке позади, а дядька Никита, с непрекращающимися слезами, на дрогах с ящиком, где установлен гроб. 

По дороге в сторону Пскова уже летел камергер Яхонтов. Он вез упреждающее письмо Мордвинова из III отделения к Пещурову, старому знакомому Саши по ссылке в Михайловском. И в этом письме говорилось:«Милостивый Государь Алексей Никитыч! …Тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца. - Я просил господина Яхонтова передать Вам по сему случаю поручение графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, но, вместе с тем, имею честь сообщить Вашему превосходительству волю государя императора, чтобы Вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу; одним словом, всякую церемонию кроме того, что обыкновенно, по нашему церковному обряду, исполняется при погребении тела дворянина. К сему, не излишним считаю, что отпевание тела уже совершено».

 "К сему, не излишним считаю, что отпевание тела уже совершено» - Саше и после смерти было уготовано такое «предупредительное» к себе отношение…

Редкие путники, которые попадались на пути этой процессии, наблюдали  простые сани, на ней – солому. Под соломой - гроб, обернутый рогожей. И если встреча  случалась на почтовой станции, то - всегда и жандармов, суетливо и сердито  хлопотавших на почтовом дворе, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше, не задерживаясь.

На вопрос, кого это везут,простые люди отвечали:

- А бог его знает!  Вишь, какой-то Пушкин убит: его мчат на почтовых - в рогоже и соломе, прости, господи, как собаку!..

 Оставивив  гроб с телом   временно  на последней станции - с почтальоном и Никитой, Александр Иванович  поторопился  к Осиповой, соседке Саши из Тригорского, с просьбой, чтобы она  дала мужиков - копать могилу. Они доехали к ней, в Тригорское, примерно в три часа дня. Прасковья Александровна, утирая  нескончаемые обильные слезы, послала шесть человек в Святогорский монастырь, отстоявшим в пяти километрах к югу от Михайловского.

Трудная дорога, студеная погода, дорожные заботы как-то притупили боль  Александра Ивановича от  смерти друга. Но теперь, видя перед собой постоянно хлюпающую носом хозяйку Тригорского, он тоже начал  утирать слезы.

Не выдержав, помчался, на ночь глядя, в монастырь. Могилу все копали.
 - Земля мерзлая - не поддается… - пожаловались  мужики.

 Александр Иванович не мог найти себе места и стал бродить, при свечах, в  церкви, осматривал ограду и здания монастыря - проверил место, где будут покоиться останки  бедного друга.

 Еще больше расстроившись, он, понурив голову, отправился назад, в Тригорское. Не прошел он еще и трет  пути, как встретил по дороге многострадальное тело Саши, которое «скакало в монастырь». Тургенев  уже знал, что там гроб внесут в верхнюю церковь и оставят до утра. "Никита останется с тобой, ты не будешь один, мой бедный друг..."

 Вернувшись  в Тригорское, Александр Иванович уложил уставшего жандарма, а сам долго сидел в разговорах о Саше с гостеприимными хозяйками. Дочь Прасковьи Александровны, Мария, показала ему свой альбом со стихами Александра и Языкова, которые были писаны ими здесь еще во времена его ссылки. Читая их вслух, они  наслаждались стройными, звонкими строчками, полными оптимизма и озорства молодого тогда Саши...

На другой день, шестого февраля, Александр Иванович с жандармом («я и жандарм!» – никак не мог он привыкнуть к этой мысли), в шесть часов утра отправился в монастырь. Все еще рыли могилу -  к крестьянам из Тригорского присоединились мужики из Михайловского, прознав о том, что привезли тело их погибшего барина…

Отслужив все-таки панихиду в церкви - в нарушение указания Мордвинова, оттуда вынесли тело поэта на плечах крестьян и неутешного Никиты- гроб опустили, наконец, в могилу.

Александр  Иванович не смог опять  удержать слезы: «Наконец-то, ты обрел свое место, Пушкин – в  родных пределах, как и мечтал..."

Так Саша навсегда обрел, вместе с могилой, и близость матери, что не удавалось ему ни разу за всю свою жизнь - у них был один надгробный камень на двоих…

Александр Иванович долго смотрел на этот холм, который теперь назывался  могилой Пушкина. «Прожил ты, мучаясь от непонимания близких, без любви, без единой заботы о тебе матери и жены, свою короткую жизнь… Покойся с миром, мой бедный друг...»

Отвернулся в сторону, скрывая слезы от всех. Отошел от комковатого холма, и отмахнувшись от жужжащего под ухом жандарма, который торопил его ехать, зашагал в сторону Михайловского - не мог не попрощаться.

Услышал скрип шагов и оглянулся – за ним шла Мария. Она застенчиво произнесла:
-Я вам покажу его любимые места: озера, три сосны, березовую рощу…

 Но все оказалось покрытым  обильным чистым снегом...

Когда они вошли в убогий домик, где Саша написал свои лучшие стихи и где он прожил всю свою ссылку, увидев плачущих дворника и его жену, Александр Иванович и сам разрыдался: «Что тебе здесь давало вдохновение, Пушкин?.. - Огляделся кругом. - Плачь, муза, плачь!.. Ах,как пусто везде! Нигде - нигде… его больше никогда не будет!.."