Шел трамвай десятый номер...

 
  Ежедневно с утра до ночи "десятый", будто пила — туда-сюда, резал шумный загазованный мегаполис от края до края. За полвека, со времени своего открытия, две тонкие стальные змейки удлинились почти вдвое, потому что от вокзала, через центр и старую фабричную окраину, маршрут теперь добегал до нового и безликого спального района. Не один миллион разного люду, скрипя и дребезжа, перевезли красно-желтые старенькие вагончики и больше всего конечно местных фабричных пролетариев с работы и на работу, усталых или не выспавшихся, с похмелья или поддатых, со следами хронического отравления всевозможными городскими выбросами, задерганных и выжатых, словно использованные лимоны.  В часы пик, в дикой толкучке, в холодных зимой и душных, как парилка, летом, вагонах чаще можно было слышать не салонные светские выражения, а не нормативные словечки из лексикона трамвайных хамов, произносимых порой на высших пределах тональности. Там зачастую вспыхивали ссоры, переходящие в драки и поножовщину, орудовали карманники, случались обмороки, истерики, инфаркты и инсульты. Нередки бывали и дорожные происшествия в том числе с летальными исходами: то кто-нибудь на трамвай налетит, то под трамвай залетит. Понятное дело, кончается такой "залет" отрезанными членами, а то и головой, как это описано мастером в замечательном романе, где несчастный случай произошел с известным литератором, после философского спора с неким специалистом по чер-ной магии.

  Профессор любил развлечься подобным образом. Кроме того к общественному транспорту его привлекала царящая там во время давок напряженная атмосфера. Где еще можно было с такой легкостью подзарядиться отрицательной энергией? Наверно лишь в некоторых коммунальных квартирах, да пожалуй в камерах исправительных режимных учреждений.

  Почти все вагоновожатые на маршруте были женщинами — в прошлом простыми деревенскими девчонками, до победы развитого социализма всеми правдами и неправдами бежавшими из колхозного рабства в город, в поисках лучшей доли. После упомянутой исторической "виктории", и паспортизации сел, бежать, однако, не переставшими по тем же причинам. Ну возможно потому еще, что город рос бешеными темпами и впитывал все окрестное сельское население словно губка. Этим девкам да молодухам напряженный водительский труд, вовсе не казался чрезмерно тяжелым. Тем более, что платили сравнительно неплохо, места в общежитии предоставляли без долгих проволочек; матерям, особенно, одиночкам, для детей — ясли и садики, а в свободное время всегда можно было сбегать в кино или на танцы — женихов поискать, да хоть в театр сходить, ежели "с запросами". Это тебе не в поле от зари до зари "мантулить" и не на ферме из навоза не "вылазить" почти задарма.

   Клавка Симягина в понедельник вышла на смену не выспавшаяся и с легким абстинентным синдромом, но в настроении, так как полночи получала энергичную гормональную поддержку. Вчера на танцах ей повезло подцепить симпатичного молоденького, голодного как цепной пес у хренового хозяина, солдатика, который вызвался проводить ее до дому. Не мурыжа долго, она запустила юного воина через окошко в общежитие, там накормила, угостила портвейном и после того, как унесла к подруге спящую дочку, в конце концов отдалась со всей страстью на которую была способна. Способности, без сомнения, в этом деле у Клавдии были. Конечно, как принято минут пять — для приличия, она "поломалась", но это только еще больше разожгло солдатика, поэтому свой портвейн с котлетой он отрабатывал в высшей степени добросовестно, и если б одной не на работу, а другому в казарму, то скорее всего рассвет застал бы их друг на друге, потными и пыхтящими.

   Шел Клавке двадцать восьмой годок. Среднего роста, курносую, пухленькую шустрячку ни уродкой, ни красавицей назвать было нельзя. Она уже имела отдельную комнату, диван-кровать, телевизор "Рекорд", холодильник "Бирюсу", радикулит, геморрой, дочь и кошку. Всю эту собственность ей обеспечили почти безупречный десятилетний трудовой стаж в трамвайном депо и статус матери-одиночки. Жизнь ее с некоторых пор катилась словно трамвай по рельсам, если верить газетам — к неизбежной победе коммунистического труда и все более полному обеспечению материальных потребностей — в прекрасное светлое будущее, но куда-то явно не туда, куда нужно было Клавке. Лично ей все больше и больше стало не хватать того, без чего семья не считается полной — элементарного завалящего мужичка, пусть, хрен с ним, с вредными привычками, лишь бы не конченого алкаша и дебошира. Толь-ко чтоб приходил домой, приносил, как положено, зарплату. Для профилактики мастита, а более всего в удовольствие — регулярно "грел" по ночам, и ездил с ней в отпуск в деревню к старикам родителям, или, того лучше — возил на курорты на юг — поправлять неизбежно уходящее с годами здоровье.
 
  Да где их на всех желающих было набраться? Мужики народ хлипкий — спиваются, гробят друг друга и мрут гораздо чаще женщин. Спившегося было не надо, других — свободных и желающих составить семейную пару бабенке на исходе третьего десятка, без нормальной квартиры и с "приданным" в виде падчерицы, не находилось. Вот и оставалось довольствоваться "случайными связями", об опасности которых, так же, как и "о вреде абортов" со стенок всех поликлиник и женских консультаций неустанно предупреждали плакаты, страшненькие и неприятные, как всякая, прямиком в глаза "врезанная", правда-матка.
   
   С трудом оторвавшись и оторвав от себя, похоже ненасытного Сов. Армии   
рядового, проводив его в предрассветную за оконную мглу, Клавдия поставила будильник, и на пару часов позволила себе отключиться, нырнув в сладкую негу дивана, еще хранящего тепло и запах здорового секса. Проснулась она от звонка, и тут же удивилась, вспомнив странный, только что увиденный сон. Ей приснился Царапкин, он как и прежде, в период их недолгой совместной жизни, то грозя, то унижаясь, клянчил денег. Выручил ее какой-то черный человек в шляпе и очках, он подошел к Цезарю, ткнул его пальцем, и тот неожиданно превратился в шмат серого хлеба.
   
   Припомнив сон, Клавка подумала о завтраке, но в холодильнике кроме куска хлеба, пачки маргарина и по¬лупустой бутылки кефира не было ни крошки — все подобрал ночной гость. Быстро допив кисломолочный продукт, она приготовила бутерброд, из того что нашлось, завернула его в газету, забежала в комнату подруги, с которой они поочереди водили своих детей в садик, наскоро виновато чмокнула дочку, и умчалась в парк.
   
  Первая пара рейсов от конечной до конечной откатились нормально. Утренняя свежесть и кружка крепкого чая, выпитая на ходу перед самым выездом, бодрили. Народ еще спал или только продирал глаза, авто нагло не шныряли по путям, заставляя то и дело хвататься за ручку тормоза, душу грели сладкие воспоминания прошлой ночи, верным подтверждением которым служила приятная натертость в промежности.
   
  Все произошло, как обычно, в проклятое время "ч" — пресловутый час пик. От во-кзала понабилось пригородной "первоэлектрической" публики. Город ожил, засуетились прохожие, замельтешил транспорт. Солнце накалило металл, стало душно. Противные запахи гигантского асфальтобетонного муравейника, начали вызывать поташнивание и одновременно разбудили того "червячка", который живет в животе и любит, чтоб его "морили".
Клавка взглянула на часы — до обеденного перерыва было еще "как до Москвы на карачках". Она залезла в пакет, где лежал газетный сверток с бутербродом, развернула и откусила. В этот миг для некого субъекта началось последнее главней-шее событие, которое обычно завершает бренное существование белковых тел.
   
   Цезарю на днях стукнуло тридцать три. Бог наградил его ангельской внешностью, нежной и ранимой душой романтика, но вдобавок к ним, подкинул безмерно увлекающуюся натуру и совсем не дал силы воли. Цезарь играл, играл по — крупному и проигрывался в прах, пил пока наливали, любил постельные игры с женским, а впрочем, как выяснилось впоследствии и мужским полом. Он имел судимость, в результате которой с полгода провел в колонии общего режима, двух несовершеннолетних детей от разных браков, и одну внебрачную дочь. В лагере, после изнасилования, Цезарь сменил сексуальную ориентацию. По выходу на свободу находился в перманентных бегах от долгов и алиментов, сумму которых не помнил. Жил он на содержании престарелой матери, вынужденной к пенсии подрабатывать мытьем полов в вокзальных туалетах. На "достойную", как ее понимал Цезарь, жизнь, естественно, хронически не хватало. Ведь он обожал американские сигареты, марочный портвейн, французские духи, яркие цветастые рубашки, а еще — взять в долг без отдачи, ранее у партнерш, а теперь у очередных партнеров по мужеложеству. При случае возъимел обыкновение схитить все, что плохо лежит. Последнее годы Цезарь приобрел еще одну вредную привычку — клянчить у близких и родных, и особенно донимал этим свою последнюю любовь женского пола, бывшую сожительницу, на которой в свое время обещал жениться, и возможно даже выполнил бы обеща-ние, не попадись так по-дурацки на мелкой краже в универсаме.
    
  С полгода назад он закончил двухлетнее принудительное лечение в ЛТП, вскоре опять запил, и чтоб не пришлось повторить пройденный курс вновь, срочно "вшился". Теперь в правой ягодице он носил "торпеду", почти три месяца вел новый - трезвейший образ жизни и даже устроился на работу в гастроном грузчиком. Но вчера ему крупно не повезло, он проиграл в "секу" всю скромную месячную зарплату, взял в долг сотню, проиграл опять, и сегодня не позднее обеда, ему необходимо было во чтоб это ни стало вернуть деньги.      
 
  Ребята, которым он проигрался, были очень серьезными, и коли уж пообещали набить морду и даже сделать "петухом", то сомневаться в этом не приходилось. Если второго он мог уже не опасаться, пройдя соответствующую процедуру несколько лет назад еще в камере предварительного заключения, то собственную физиономию Цезарь любил и холил. Хотя боли панически боялся, от нервного расстройства этим же вечером он решил выдавить ампулу из под кожи и напиться. Это ему удалось в полной мере еще на работе. Запершись в кабинке туалета, он произвел задуманную операцию, а в подсобке угостился с коллегами-приятелями хорошей дозой "Агдама". А вот на утро, не найдя дома никаких более приличных напитков, Цезарь "поправил здоровье" четвертью флакончика одеколона "Саша" и почти полным пузырьком какой-то ароматной, явно спиртосодержащей жидкости, которую нашел в ванной на полке.
"От пота ног1* прочитал он, с минуту поколебался, как принц Датский — "пить или не пить" и решив, что спирт, он и в Африке спирт, запрокинул голову, и решительно вылил содержимое в рот.
 
  В связи с этими последними событиями, "романтический любовник" тридцати трех лет от роду, красавец и плейбой не праздно шатался по родному полису, а находился в тяжелых, даже мучительных поисках материальных средств. И вот наконец-то в кабине водителя трамвая десятого номера он узрел желанную цель. Надежда стрельнуть необходимую сумму, воспользовавшись былой "кошачьей" привязанностью, заставили его стремглав кинуться к остановке, ухватиться за поручни и не церемонясь, помогая себе локтями и плечами, с ходу штурмом взять передние двери. При этом во время своего стремительного натиска он отпихнул и наступил на ногу какму-то, прилично одетому товарищу в темных очках и, несмотря на жару — черной шляпе. Как ни странно, тот только усмехнулся, и с оттенком сарказма в голосе, загадочно произнес:
— Зря торопишься, Цезарь, бутерброд еще не надкушен.
Цезарь, всецело занятый осуществлением своего плана, только первой частью которого было взятие салона, а второй — кабины вагоновожатого, не обратил внимания на то, откуда "очкам и шляпе" известно его имя, тем более не понял о каком бутерброде идет речь, но на всякий случай огрызнулся:
— Не нравится — на такси езди.
 
   Давка в вагоне, оказалась обычной, то есть минут за пять умелой работы локтями Цезарь рассчитывал достигнуть кабины и приступить к главному. Он уже заготовил жалостливую историю с просьбой выручить его последний, ну самый последний раз, как неожиданно наткнулся взглядом на другой взгляд, от которого у него по бешенному заколотилось сердце, к горлу подступил твердый, не глотающийся ком, а от моментально выступившего пота, рубашка прилипла к телу. На Цезаря, сняв черные очки, жуткими ямами пустых глазниц смотрел и улыбался человек в шляпе. Цезаря зазнобило, он нутром почувствовал приближающуюся страшную неизбежность и ясно понял: эта жуткая пустота, совсем не сулит ему "хеппи энда". Он развернулся и начал сквозь толпу судорожно пробираться назад к выходу, и уже совсем неподалеку от дверей провалился в бездну, из которой ему уже не суждено было выбраться.
   
  Вагоновожатая Клава доела бутерброд. Когда приехавший наряд милиции при помощи пары пятнадцатисуточников убирал мертвеца, Клава, движимая нервным любопытством, вышла из кабинки, чтоб посмотреть на покойника. Короткие рукава, давно не стираной ярко-красной цветастой рубашки, не скрывали рук. На правой, некогда ласковой и шаловливой, повыше запястья, нагую девицу все так же, как шесть лет назад, обвивал здоровенный змей, рядом синели знакомые до боли три больших "Ц". Страшная догадка отозвалась уколом в груди. Она взглянула на мертвое лицо и сразу узнала свою первую безумную любовь, свое счастье и горе, не раз ею проклятого и оплаканного, отца ее ребенка, алкоголика, паразита и педераста — Цезаря Цезаревича Царапкина.

  Со стороны эту сцену, из-под широких полей шляпы, сквозь черные стекла с легкой самодовольной улыбкой наблюдал Великий специалист.
               
                конец.


Рецензии
Я возвращаюсь иногда, когда устаю от всего. Хочется "почитать за жизнь". Ваш список почти осилил. Будет ли еще что-то добавлено в него? Успехов, творчества, здоровья. С уважением, Юрий.

Михайлов Юрий   31.10.2012 13:56     Заявить о нарушении
Спасибо, Юрий, за внимание и интерес. К сожалению моя трудоспособность оставляет желать лучшего, и пишу я мало. Сейчас пытаюсь дописать продолжение сказки о Семицветике, но текст рождается с трудом. А вымученное редко бывает качественным. Хотя надежда умирать не спешит... С уважением, В.Н.

Владимир Новиков 5   31.10.2012 14:38   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.