Отрывок

Той весной я решил, что мне должно помочь что-то скандинавски-комфортабельное британски-освежающее, французски-утренне-круассанное, но только не южно-итальянско-испански-душно-европейское. Это должно было быть что-нибудь исконно панковско-брит-поповское, рейверски-шагающе немецкое, холодно-кристаллически-дум-готически норвежское. Это должно было быть нечто, что могло  меня спасти от этой разхлябанной и всё никак не заканчивающейся питерской зимы, которая уже слишком долго жила с нами рядом и уходить никак не хотела, как пригревшийся в парадной бомж.


Благодаря новостям, сыпавшимся из телевизора и газет, старушка-европа напоминала мне  в начале того года  огромную краюху сыра, на которую вот-вот накинутся голодные крысы. Очередная наступающая весна – наций, мира,  ещё не давала о себе знать набухающими почками повешенных,  грязью военных дорог, но уже чувствовалась привкусом железа во рту. Европа уже почти  висела на крюке, которым обычно хватают за шкирку мёртвого быка после смертельного удара током. На празднике сыроварения сидели и смотрели на неё, подобно воющим на луну волкам – американские джонни с презервативами в карманах, мухамеды с грязно-розовыми белками глаз, со  зрачками цвета чефира; и несколько парней из России – как всегда, одетые хуже всех, они остановились поглазеть на ярмарку, они здесь проездом, как всегда: едут на заработки или бегут от властей или бродяжничают туда-сюда, бесприютные офени,  или просто ищут ворота в царство божие, розовощёкие блаженные  бычки-дурачки, которым, в общем, понятна судьба огромной сырной головы.

Впрочем я отвлёкся. Я хочу остановиться  на Британии. Из всей  обгрызаемой Европы мне она нравилась больше всего. Мне казалось, что спасаться нужно было в Британии. Острове-кролике, который отражается на луне. Духовной родине моряков, пиратов, честных грабителей всех времён и народов. Теперь они засели по пабам и слушают  ершисто-ребристо-неотёсанно-занозчивый рок, готовясь к отплытию.  Английский язык даже без музыкального сопровождения  сам по себе звучит как рок-н-рольный текст. «Гив ми э пенсил», «Джаст гив ми пенсил твайз», е-е-е. Вот вам и очередной хит группы «полная нищета» или «перекати поле». Как-то я сочинил своему брату, что Джига Иогана Себастьяна Баха была написана им специально для английских моряков,  - так он их уважал и любил. И это была единственная вещь, которую он написал не для Господа Нашего, а для человека, «Иоганн Себастьян избрал среди человеков именно английского моряка», - увлечённо врал я приятелю, -  чтобы английский моряк мог танцевать под зажигательную джигу  в своём грязном пабе, пить ром и ничуть не заботиться о дне грядущем и  своей мятежной душе, потому что даже в раю ей не будет покоя.» Вот такую историю я сочинил. И потом даже сам в неё поверил. И как мне было уютно от того, что Бах оказался таким свойским парнем. В общем, эти самые британцы, потомки римских легионеров,  морских дьяволов и обдолбанных кельтов  сидят в своём баре. Все они наготове. Они готовы рвануть отсюда в любой момент. Сесть задницей на восточное побережье острова-кролика и оттолкнуться ногами от материка, огромной сырной головы, подъедаемой со всех сторон колорадскими крысами, иранскими прокажёнными мангустами, китайскими грязными детишками.
И Великобритания превратится в Атлантиду наоборот. Не затонет, но уплывёт. Куда-нибудь, где климат помягче, как только новый Гольфстрим потечёт, увлекая её за собой, как потерянный детский мячик.
Вот на таком восторженном брит-попе я собирался выплыть из питерской зимы. Но европу нужно было с чего-нибудь начинать. С чего-нибудь, что поближе. И для начала я решил посетить какой-нибудь барчик исконно европейской культуры. И  первым делом я зацепился за Хельсинки-бар, цитадель старой доброй  финляндии эпохи перестроечной россии. Такая ностальгия по тем временам, когда фины приезжали в петербург, чтобы напиться водки и бродить по набухшим ото льда набережным, а русские разглядывали скандинавию через журнал бурда-моден, где на страницах, одетые в свитера крупной вязи,  лежали крепко сколоченные, белозубо-блондинистые девушки-модели – радость третьего рейха, если бы он дожил до тех времён, пощёчина болезням, ущербности и депрессии, крепкие коровушки, взращенные в тёплых скандинавских хлевах. Перед этим я сделал километров пять по Васильевскому острову – бегом, с плеером в ушах, эдакий городской придурок, по Гермесовски расп*здяистый Питер Пен, летящий навстречу непонятно чему. «Я хочу умереть в городе бита, я хочу обнять эту девчонку, я хочу достать свою пушку и ограбить этот фаст-фуд, не потому что хочется есть, а потому что всё вокруг – слишком невыносимо» - проповедовал в моём плеере весёлый британский панк-коллективчик. Пару раз я упал в лужу, но тут же быстро поднялся, снова ускоряя темп, искусно лавируя между пешеходами, уворачиваясь от питерских сосулек, летящий по жёлобу ледяной улицы, как по треку для скелетона. Самое смешное, что я был  - не пьян, и не под наркотой. Вполне возможно, что это был мой дебют перед всеми домами стиля барокко, церквями в псевдо-готическом стиле, дворами-колодцами, питерским небом цвета мокрого пепла, маршрутками с водителями-узбеками и одним нищим, просящим милостыню, он был без ног, но с такой улыбкой, как-будто он только что выиграл в лотерею – этому нищему давно пора поставить памятник, чтобы туристы кидали деньги в его бронзовую шляпу, а он бы приходил вечером и просто собирал дневную выручку. В общем, я кричал всем этим кучам и глыбам и плывущим сквозь дождь огням– Я здесь! Это Я! Я С Вами! И мне тоже глубоко насрать на Вас.
И вот я ворвался в бар, подобно сумасшедшему ёжику-сонику из игры на  детской приставке. И разломал по пути каменного Льва, играющего в каменный шар. Я выбил ногой шар из-под лапы льва и пнул шар в  Неву. А потом лев огрызнулся и получил оплеуху лично от меня, от которой развалился, как глиняный снеговик на мелкие  черепки.
Моему брату должна понравиться эта история. Также как и понравилась история с Бахом.
И вот, наконец, я зацепился за кусок старой доброй финляндии, потому что дальнейшее моё  движение вполне могло закончиться тем, что я бы слетел вниз головой с края света. И никогда бы не встретил бравых английских моряков. До них нужно добираться постепенно, потихоньку внедряясь в европу, чтобы в один прекрасный день перешагнуть через ЛА-Манш, сесть рядом с английскими моряками, и оттолкнуться ногами от материка.  В то время, как маленькие пешки, неутомимые муравьишки, зелёные пластмассовые солдатики забираются на крутой берег Нормандии под ураганным огнём противника, под механически-электронно-ритмически-идеальный рейв немецкого пулемёта. Они создают молодёжную давку на порогах смерти, облизавшись марками с писем, которые сообщают их родственникам о том, что «ваш сын погиб в бою» или «пропал без вести» на самой большой куче-мале в Европе.
Но нам то всё давно известно, чем закончится эта партия, где пешка может дослужиться не только до королевы, но и до сержанта или унтер-офицера и мы просто отталкиваемся ногами от Нормандии,а потом – шестом, и оставляем всю эту братию маршировать и умирать и бороться за свои идеалы. У нас есть Англия и кусок земли, который несётся Новым Гольфстримом куда-то в сторону Сингапура, где, если верить моим галлюцинациям, великий океан низвергается с края света прямо в млечный путь.
Но это после. А пока я как-то пытался успокоиться, потому что ко мне вернулось чувство, что за мной постоянно кто-то присматривает и не даёт мне сильно выпендриваться и заумно выражаться, и этот кто-то говорит мне: «не будь психом», для начала просто посиди в баре, выпей достаточно виски с  колой, чтобы иметь оправдание своей психанутости и закадри какую-нибудь симпатичную девчонку.  И запомни, они западают на плохих парней, или на надёжных парней, или хорошо одётых парней, но редко  - на таких неуравновешенных восторженных умников, как ты. Так что ты должен быть – само тупое обаяние». Спасибо, капитан. Это мой придурошный старший брат-капитан, который стоит посреди кроличьего острова и смотрит вдаль. И ведь сам не знает, как нужно этих девчонок кадрить. Раньше мы часто дрались, потому что я всё никак не соглашался признать его старшинство, хоть он и был всегда сильнее меня и всегда – на два года старше, сколько бы лет нам не было. И меня это жутко выводило из себя. И чаще всего в драке он побеждал, валил  меня на лопатки а потом плевал мне в глаза. Мой ненавистный старший английский брат, капитан клюквенного острова, качающегося на поверхности болота Атлантики.

Бывало, этот сущий гад заводил меня в лесок, подальше от нашей хижины-штаба, а потом убегал от меня и я не поспевавл за ним, потому что, я был в тот момент- семилетним  оболтусом, и я громко кричал и звал его, как тоскующие Ганс и Гретхель вместе взятые, а он, сволочь такая, прятался где-нибудь под корнями деревьев или в разорённой охотниками медвежьей норе и посмеивался надо мной. Чёртов сукин сын. А потом я находил его и бил в его девятилетнюю, но уже достаточно широкую грудь и он не прекращал смеяться надо мной, хоть и получал весьма чувствительные удары моими маленькими острыми семилетними  кулачками. И после того я больше не мог злиться на него, потому что он стоически выдерживал удары моей ярости и  потому что, в душе, наверное, он был не так уж и зол, - так думал я своей семилетней головой. И вот мы – снова становимся братьями. И он предлагает новую забаву – поиграть в индейцев. Срывая чернику, он  говорил мне: «ты должен нанести на себя боевой узор. Давай, сначала ты, а потом я». И я измазываю себе всю рожу черникой, а потом он приводит меня к остальным мальчишкам и все ржут надо мной, потому что я играю в индейцев, а брат играет в «обдури своего младшего братишку недотёпу». Затем я  целый день пытаюсь оттереть чернику со своей физиономии речным песком.  Но перед этим я бью  брата со всей силы кулаком в скулу; в скулу – потому что боюсь сломать ему нос или выбить глаз, но хороший синяк за весь день он явно заслужил, а потом я убегаю в лес и прячусь от него под речным обрывом. А он кричит, что убьёт меня и злобно смеётся. И что самое обидное – совсем не плачет. И я  надеюсь в тот момент, что его фингал  будет не менее фиолетовым, чем моя черничная рожа.
Короче, теперь, когда мы подросли и превратились в двух весьма способных на всё  молодых людей, братишка таскается со мной везде и заглядывает в рот всем моим знакомым, посмеиваясь над ними, и говорит мне, какая девчонка ничего, а какая – так себе. Хотя, основной его критерий, по-моему – даст ему эта девчонка или нет, но только между нами – это совсем не критерий её прекрасности, потому что на такого кретина как мой братишка, клюют не самые лучшие дамы.
В общем, мы с моим братишкой садистом приходим в Хельсинки бар и заказываем сразу два двойных виски с колой, и начинаем потешаться над посетителями и друг над другом, и конечно, у него получается потешаться гораздо лучше и я выставляю его за дверь на улицу и даю хорошего пинка. Он убегает, потому что знает, как безжалостен я бываю ко львам и глиняным снеговикам в моменты своей ярости, но мой дорогой Каин убегает недалеко и  оседает в соседнем баре, потому что он -  клюквенный капитан и мне никуда от него не деться.