Лиза

Нет, мне, конечно не то чтобы  как Мармеладову «некуда идти» - не у кого просить помощи, милосердия, понимания. Мне некуда идти, потому что сегодня - просто некуда. Все знакомые - заняты или просто мне надоели. То есть, я испытываю то самое пресловутое одиночество. Одиночество, не от которого хочется залезть в петлю или, там,  экзистенциальное какое-нибудь - дескать, " я один и на меня направлен бинокль ночи", а просто обычное бытовое одиночество. Оно как пьянство, - ещё не алкоголизм, но уже такие себе не очень хорошие симптомы. Чем больше находишься один, тем сложнее выйти к людям. И это усугубляется. Была вечером мысль - отправиться в психушку, где я работаю санитаром, поболтать там с кем-нибудь, пусть и не совсем нормальным, но я от этой мысли отказался.
***
Моя бывшая девушка считает, что я и сам скоро сойду с ума, если буду и дальше вести тот образ жизни, который  веду. Ей не нравится, что я ни с кем не общаюсь из своих старых знакомых и почти всё  время провожу на работе или дома один. А работа моя, как ей кажется, совсем не способствует душевному здоровью. Она иногда звонит мне и узнаёт, всё ли у меня в порядке. Такая она странная. В общем то, я даже немного обрадовался, когда она призналась мне, что влюбилась,  в другого человека. Честно сказать, мне и самому стали в тягость наши отношения. Да и как можно жить рядом с парнем, который бОльшую часть времени сидит, уткнувшись в книгу и с наушниками в ушах. Это я себя имею в виду.  В общем, она влюбилась в одного своего коллегу. Она работает в компании мобильной связи. И ей, по большому счёту, только и нужно было, чтобы мужчина смотрел на неё и слушал всё своё свободное время. Она имела, что сказать и показать -  в этом я и сам удостоверился. И тому парню не составляло  никакого труда уделять ей внимание, потому что моя бывшая девушка ему очень нравилась. Видимо, гораздо больше, чем мне. Вот так она мне и сказала. И он был готов глазеть на неё и слушать круглосуточно, как-будто она - кабельное телевидение. А я не был. Готов.

Конечно, по-хорошему, надо  было бы закатить  сцену ревности, но  внутри у меня ничего такого не шевельнулось. Я улыбнулся своей бывшей девушке и помог ей собрать вещи. А потом она поцеловала меня, как брата и уехала со словами: «До скорого». Я помахал ей вслед с облегчением: больше никто не будет мешать мне общаться с моими любимыми писателями. Вот такой я сноб. Но мне, ей-Богу, с ними гораздо интереснее. Я рассаживаю их на столе – книга Сэлинджера, портрет Кафки  во фраке и котелке, сборник стихов Рембо - и чокаюсь с ними бутылочкой пива, а потом загадываю, что случится со мной завтра, открываю Рембо на первой попавшейся странице и Рембо несёт по этому поводу сущую белиберду, и терпит поражение, как эзотерик и астролог, а  я потешаюсь над ним и на всякий случай убираю подальше от него ножи и вилки.  А Кафка, как всегда,  тушуется, и уходит один курить на балкон. А потом я удивляю их каким-нибудь новеньким композитором, или  читаю вслух своего очередного  книжного кумира, а Сэлинджер что-нибудь мастерит из деревянных чурбачков, режет их перочинным ножичком и одобрительно крякает, когда ему что-нибудь нравится из услышанного (почему то именно таким он мне и представляется – бодрый американский старикан). Впрочем, иногда и эта компания  утомляет меня и я оправляю их  восвояси -  то есть в книжный шкаф. И тогда я остаюсь совсем один. Как сегодня. Но в психушку я сегодня не пойду, потому что начинаю разделять опасения моей бывшей  девушки по поводу собственной персоны.

Хотя, Новый Год, например, я провёл в больнице, несмотря на то, что была не моя смена. Я от работы живу на расстоянии двух станций метро. Вот, пришёл Новый Год, я приготовил салаты: оливье и крабовые, купил ёлочку,  шампанского бутылку, включил телевизор, Сижу один. С чего то мне вдруг сбрендило одному встречать. Никогда один не отмечал, а тут захотелось попробовать. Год такой был.  Всем своим друзьям сказал, что отмечаю в клинике. Живых друзей я имею в виду, а не книжных.  Различать одних от других мне пока мозгов хватает. Впрочем, и книжных я отправил спать. Сижу себе.  Слушаю щелкунчика, Танец Фей Драже. Очень его замечательно слушать в канун Нового Года одному. Волшебство такое. Как будто Дед Мороз идёт и, походя, легонечко бьёт по сосулькам - и получается пампарампампампампампарам. Сплошное волшебство.
Шампанского выпил и думаю, вот молодец, этот Чайковский, я бы... я бы хотел быть Чайковским, пусть даже и гомосексуалистом, я бы пошёл  и на эти жертвы, если бы в моей голове рождалась такая музыка.  А так - я всего лишь санитар и единственным своим достижением считаю молчание, к которому у меня, определённо, есть талант. Я накапливаю это молчание, когда рядом со мной никого нет, а потом иду к людям и делюсь с ними своим богатством. Ну, то есть, я имею в виду свою тягу к людям и хорошее к ним отношение, которое  вырастает во время моего одиночества. Я просто сижу рядом с кем-нибудь и наслаждаюсь тем, что рядом находится человек. И ему это передаётся. Впрочем, часто я наслаждаюсь и обществом животных. Это сложно объяснить, но, наверное, Вы и сами такое однажды испытывали. Когда чувствуешь, что какая-нибудь собака понимает тебя лучше  целой банды психотерапевтов или всех твоих родственников вместе взятых.
Вообще то, в больнице в мои обязанности входит - убираться в палатах, раздавать таблетки и помогать охранникам справляться с особо буйными больными. Много ума не надо. Согласитесь. Но иногда я использую и свой талант к молчанию.
Вот, например, как-то одна душевнобольная разволновалась после визита своей матушки и стала кричать, бегать по отделению и чуть ли не биться головой об стену.
А я работаю на отделении тихих умалишённых. Врач хотел было уже сделать ей много разных уколов и отправить на буйное отделение. Но я остановил её, отвёл в палату, присел рядом и стал молчать с ней. Скажем даже так: я исполнил для неё своё молчание. В этот раз  оно было похоже на утренний морской берег. Такое мерное и покачивающее. Но вода ещё достаточно холодная для купания. Приходишь, расстилаешь покрывало и тихонько засыпаешь, пока солнце не начало  припекать. И на целом пляже всего лишь три человека кроме тебя - спящий бродяга и два подростка лет 15 - парень и девушка, которые стыдятся и меня и друг друга и поэтому просто сидят рядом. И парень щекочет  девушку, сыпя ей на руку тонкую  струйку песка, а она улыбается и зевает. И лучи утреннего солнца запутываются вместе с песчинками в белых волосках на её аппетитной ручке. И лето навсегда проникает  под её кожу.
Вот такое молчание я исполнил для этой душевнобольной. А её молчание было таким неуютным, оно  было похоже на обиженного цыплёнка, которому казалось, что он - птица-феникс и жар праведного гнева сжигает его изнутри. Я не знал, на кого был обижен цыплёнок. Но я взял его в ладонь и положил на воду, чуть-чуть пополоскал его,   а потом отправил на берег обсыхать. И цыплёнок стал бегать по песку и рыть лапкой, видимо, надеясь найти червячка, или просто изображая для меня, какой он прилежный цыплёнок. И обида его ушла и ему очень понравилась купаться, и вообще он раньше никогда не видел море. А море, конечно, впечатляет, когда видишь его в первый раз.
У этой  пациентки, не смотря на то, что она была умалишённой, были очень красивые и умные глаза. И, как сказал один поэт, "я увидел  в её глазах весь мир". После небольшого купания её цыплёнка, она посмотрела на меня своими всемирными глазами и улыбнулась. А потом сразу заснула. И доктор оставил её на отделении для тихих сумасшедших. Хотя, в дальнейшем она и продолжала не узнавать свою мать и я не знаю, что у них там такое случилось. Её звали Лиза. Так я прочитал на её надкроватной табличке.

И в новый год, после бутылки шампанского мне показалось, что я подкопил достаточно молчания и  подумал: как было бы здорово помолчать с  Лизой  про Чайковского и про сосульки, на которых Дед Мороз играет танец фей драже. И я отправился  в больницу посмотреть на неё и посидеть рядом. А в больнице была праздничная суматоха и все больные готовились встретить новый год. Кто-то наряжал ёлку бумажными снежинками, кто-то отсыпался для того, чтобы в 12 часов быть бодрым. В холле сидела Старенькая Лариса, которая попала к нам из-за того, что в один прекрасный день решила, что её муж – это домашнее животное и его нужно выводить на прогулку 3  раза в день, а  на все слова и увешевания мужа она реагировала только тем, что гладила его по голове и просила успокоиться, потому что он – всего лишь  собака, и всё, что он ей говорит – это не более чем галлюцинация и  вообще было бы неплохо, если бы он, наконец  стал ночевать на коврике, а не в хозяйской постели. Лариса  подшивала своё золотистое платье, которое муж-собака принёс ей к празднику (в зубах, естественно, какой верный умный пёсик) - за последнее время она очень исхудала, но ей всё равно хотелось выглядеть нарядной в Новый год..  С ней рядом сидел Митя, мед. брат, и следил, чтобы она ничего не сделала с иголкой – проглотить, воткнуть себе в руку или в глаз – это у пациентов было запросто. 

Там же,  в холле сидел Григорий Иванович, бывший сантехник, и просил Ларису и Митю в тысячный раз о том, чтоб они никогда не бросали заварку в раковины и  унитазы, потому что это вызывает заторы в трубах, так как заварка имеет свойство каменеть через некоторое время. "Заварка – это как зубной камень, только для унитазов" - вот была его коронная фраза. Он всегда говорил о вреде заварки, а больше, похоже, его ничего не интересовало. Свои маленькие и большие дела он делал на судно и умываться мы приносили ему в тазике. В туалет его не пускали, так как он очень расстраивался и возбуждался, когда видел аварийное состояние унылого больничного сан. узла, и потом ему приходилось делать очень много уколов, а то и вовсе – переводить на отделение для буйных. Однажды, в День Рождения Григория Ивановича я решил сделать ему подарок: ночью  я подговорил охранника, огромного грузина Сурена, дать мне ключи от кабинета глав. врача,- у меня созрел один небольшой план. Я разбудил Григория Ивановича и привёл его в кабинет глав. врача. В кабинете я подошёл к платяному шкафу и открыл дверь, так будто я – дворецкий, а Григорий Иванович – дорогой гость или долгожданный врач унитазов.  Надо сказать, что Григорию Ивановичу открылась удивительная картина: вместо пальто и медицинских халатов, которые скорее всего можно было бы  увидеть в платяном шкафу, перед ним  предстала небольшая потайная туалетная комната, отделанная белым кафельной плиткой, на каждой из которых куда-то плыл голубой кораблик.  Унитаз и раковина, находившиеся там, были чистенькие, белоснежные, почти до синевы, без малейшего намёка на жёлтый налёт ржавчины . Неделю назад здесь закончили ремонт и всё светилось от свежести и новизны. Григорий Иванович, увидев это сокровище, чуть не расплакался, и всё время, пока мы находились в туалете, он смывал и смывал воду, и говорил о том, что в этот унитаз точно никто не кидает заварку и что он слышит по звуку труб, как хорошо и быстро проходит вода. А я в это время опять молчал про море, но конечно в этот раз море было совсем другим, потому что такое море как с Лизой, мне, наверное, больше ни с кем не намолчать. И он смывал и смывал и улыбался, покуда я не отвёл его обратно на отделение.
И когда я пришёл в клинику под Новый Год, он снова рассуждал об унитазах и заварке, как будто - это самая важная вещь на свете, и глаза его горели, как у проповедника. После того, как я поздоровался с Митей,  Ларисой и Григорием Ивановичем, я прошёл в палату к Лизе и у видел её сидящей на кровати. Я поздоровался с ней  и она не ответила. Она была ещё большей молчуньей, чем я. Честно сказать, я никогда и не слышал от неё ни слова кроме: «Нет. Нет. Не нужно». И в, общем то, согласитесь, было бы не очень здорово, если бы она на моё «Здравствуй», ответила бы «Нет! Нет! Не нужно». Поэтому я и не обиделся на её молчание. Она сидела в парике из настоящих волос блондинки (это Лариса принарядила её) и смотрела в окно, за которым падал снег. Неоновая реклама аптеки  24, располагавшейся напротив больницы, освещала её лицо и меняла её облики так, будто она, то проявляет фотоплёнку в ванной комнате с красным фонарём, то сидит на сцене под светом софитов в своём блондинистом парике, то смотрит на вспышки зарницы душным летом на дачной веранде.
И я стал молчать с ней о Щелкунчике. И в моём новогоднем молчании помимо покоя и радости праздника, содержалось много холодного декабрьского морозного воздуха и Дед Мороз был, на самом деле, не щедрым моложавым пенсионером, а худощавым святым Николаем, который приходит к одним детям и не приходит к  другим не из-за того, что она такой весь из себя воспитатель, а просто потому, что у него до всех руки не доходят. Помимо поздравлений у него очень много дел в эту ночь: он следит, чтобы никто не замёрз в сугробе или, не дай Бог, не сделал с собой что-нибудь такое, когда вокруг взрываются петарды и люди ходят толпами и веселятся, а человек сидит в квартире один.
А её молчание было в этот раз ни на что не похоже, точнее – его не было, ни грамма. Потому что в этот раз она не чувствовала одиночества. И много дней до этого, с тех пор, как мы в первый раз молчали про море. Она улыбалась и проявляла плёнку и смотрела на зарницу, и выступала на сцене, а  я держал её руку в своей руке, хотя до этого она никогда не позволяла к ней притрагиваться. Скоро и мой Чайковкий закончился и мы просто молчали про нас с ней и про её палату, и немножечко про Ларису с Григорием Ивановичем.

В палату зашёл Митя и сказал, что времени уже – без десяти двенадцать. Я помог Лизе подняться и провёл её в холл, где уже сидели все пациенты - Лариса в золотистом платье, Григорий Иванович и ещё шесть человек, про которых я расскажу как-нибудь в другой раз. Добавлю только, что один из них большую часть времени разговаривал на каком-то тарабарском языке и в промежутках он по-русски утверждал, что является - 13-м апостолом, которому был дарован дар говорения на языках, вот только его десантировали не в его "языковом" квадрате и здесь никто не понимает его язык и что такое частенько бывает из-за бюрократии и неразберихи, которые творятся в римской католической церкви. Слушать его было - одно удовольствие.

В общем, мы усадили наших больных в кресла, и дали им по стакану лимонада и успели это сделать как раз к новогодней речи президента. После красной площади и курантов Митя произнёс тост "За Ваше здоровье" и Лариса захихикала, потому что считала себя полностью здоровой и не понимала, почему её держат в нашем заведении, но она была терпеливой и мирилась с этим, также как и с тем, что её пёсик  всё никак не хочет ночевать на коврике, а Григорий Иванович, как всегда, сумел перевести тему на состояние сантехники в больнице и на вред заварки и так далее.

А потом за стеной раздался грохот и шум. Это буйные больные мужского отделения стали выбивать дверь, ведущую из отделения в приёмный покой, чтобы выбраться наружу и встретить Новый Год на Дворцовой Площади. Ими руководил один параноик, который всё время хотел захватить Зимний Дворец. Ну, Вы понимаете, он воображал себя Лениным, а остальным просто надоело сидеть в закрытых стенах. Мы с Суреном минут десять ловили Ленина, а он бегал от нас по отделению и  кричал что-то о том, как он от бабушки ушёл и от нас убежит в запечатанном вагоне. А остальные больные в это время по его наущению строили баррикады из коек и стоек для капельниц, но мы знали, что главное поймать этого самого Ленина. Наконец нам удалось это сделать, мы привязали его к кровати и  врач сделал ему укол аменазина. А остальные больные, тем временем, потеряли интерес к баррикадам и просто ходили вокруг них и потирали руки, как будто это не куча кроватей, а большой костёр. В общем, потом мы развели их по палатам и каждому притащили его кровать. Это заняло у нас ещё полчаса. И врач назначил всем аминазина и снотворного.
На всякий случай он сделал «сонные» назначение и пациентам тихого отделения, потому что  сам он уже очень устал и ему сильно хотелось отдохнуть и выпить немного коньяка.   
В общем, когда я вернулся на тихое отделение, уже все спали, так называемым «медикаментозным» сном, во время которого, сновидения не приходят совсем, хоть и стоят у порога палаты. И после пробуждения они некуда не деваются, берут тебя под руку и водят по отделению, как инвалида или дряхлого старичка. И такое ощущение, что ты никогда не просыпаешься полностью. Так мне рассказывал один пациент.
***
После нового года  Лизу забрали  из больницы. И с тех пор я её больше не видел. Но ещё только февраль и  я надеюсь, что она не успела забыть меня окончательно. Тем более, я опять могу взять ключи от кабинета глав. врача и заглянуть в архив, чтобы что узнать, где она живёт и как её найти. Но что произойдёт тогда? И не услышу ли я «Нет, нет! Не нужно» в ответ на моё «Здравствуй»?
Я лежу в кровати, пытаясь заснуть, и в голове моей звучат слова одной глупой песенки: «Ведь что-то обязательно произойдёт, а что-то уже происходит». И это действительно так. Мне страшновато и радостно от этой банальной мысли. И в моей груди как-будто надувается большой шар с гелием и мне хочется взлететь или что-нибудь в этом духе. И сновидения  всё никак не переступают через мой порог.
***