Забой

И в забой отправился
парень молодой
(слова из песни)

Вечер был дождливый и ветреный. Головачев наконец-то проснулся. Горло першило, во рту ночевал эскадрон гусар, печень раззанозилась, а еще подташнивало, как на третьем месяце беременности.
«И чего это мне так паршиво?» - попытался вспомнить Головачев, но ничего путного из этого у него не получилось.
«Вчера был забой!» – это пришло как озарение.
Головачев попытался встать. Получилось как-то нескладно и нелепо. Он снова рухнул на постель и решил, что по-перваку стоит попытаться вспомнить детали. Хотя бы у кого был забой и где он провел столько времени. Кузьмин? Нет, у того еще до конца эксперимента было месяца полтора. Может быть, Жуков? Но он с Жуковым не разговаривал уже года полтора. Если не два. Вряд ли, хотя… По срокам как раз. «Неужели я столь низко пал?» - задал риторический вопрос Головачев и попытался разрыдаться. Опять ничего не получилось. А надо было бы, чтобы хоть что-то получилось бы… Хоть что-то в его жизни да получилось.
Иван Павлович Головачев был лаборантом лаборатории генетического анализа при мединституте города Первогорска. Город был небольшой, обычный провинциальный областной центр – ничего чрезвычайного, даже лужа посреди центральной городской площади, буквально слизанная из Гоголя сохранилась в целости и сохранности до самых что ни на есть советских времен. В свои тридцать пять лет Иван был все еще лаборантом, диссертация, над которой он пыхтел последних полтора десятка лет так и грозила остаться в состоянии извечной полуготовности, его шеф давным-давно забросил руководить безденежным и бесперспективным аспирантом, а все его бытие сосредоточилось на небольшом пятачке, которым оказалось институтское общежитие, в блоке для преподавателей и таких же сотрудников-неудачников, выброшенных на самую обочину жизни. Кроме него в блоке жили чета профессоров-пенсионеров, которые уже даже часов на кафедре не имели, как не имели и перспектив получить жилье по очереди в горисполкоме, Верка – нимфоманка, аспирант кафедры лечебного дела, разжалованный из кандидатов меднаук ассистент какой-то там кафедры Никита Гаврилов (он был разжалован  по делу, поскольку свою диссертацию умудрился «слямзить», что не укрылось от зоркого ока недремающей общественности), да прибывший на укрепление отдела кадров кэгэбист Лузанов, воспринимающий свое назначение как обидную ссылку.
«Вчера был забой и на физиологии, у Куцемира. Вот! Точно, у Куцемира! Как же я мог это забыть?» – откровенно огорчился Головачев.
Первая искра осознанного действия прошила одуревший несколько мозг Головачева. Он попробовал шевельнуть правой конечностью. Нога пришла в действие. Потом левой. Рука взлетела куда-то вверх и не собиралась возвращаться в начальное положение.
«Что же я пил?» - изумился было Иван.
«Вроде бы спирт». – подсказало Ивану что-то со стороны.
«Не надо было спирт с бромистым натром мешать». – подсказало со стороны что-то другое.
«Это я ошибся!» - Прохрипел в ответ Иван: «Хотел взять глюкозу а в бутылке оказался бромистый…»
Картинка забоя стала постепенно восстанавливаться.
Иван Маркелович Куцемир был невысоким полным молдаванином примерно сорока лет, он отличался живым умом, простецкой улыбкой и особой, немного простоватой хитринкой. Он поздно поступил в аспирантуру, эксперименты давались ему с большим трудом, наука двигалась медленно, намного медленнее, чем хотел его научный руководитель.
Этот эксперимент был для диссертации ключевым. К забою Куцемир готовился тщательно, настолько, насколько позволяли ему всесильные обстоятельства. А из обстоятельств самым неприятным оказалось то, что некому было производить сам, простите за тавтологию, забой. Забить на это обстоятельство не было никакой возможности, ибо, если никто крысу не забьет, то и окончания эксперимента, собственно говоря, не будет. Обычно на Физиологии крыс забивала Тома Липшиц. Но после последнего эксперимента Тома отказалась делать это наотрез. Она сама стала немного злобной, кусалась, говорили, что крысы заразили ее своим неуступчиво-кусючим характером, но подлинных мотивов ее поступков никто не знал. Теперь Тома дела только гистологические срезы и красила их для морфометрии. Ну, вы прекрасно понимаете, что я имею ввиду? Не понимаете? Да я и сам толком не понимаю, что это они (медики) имеют ввиду, когда толкают длинные красивые слова, лишенные всякого смысла и именуют все это «наукой». Извините, но я все-таки продолжу. В виварии работал еще один паренек, прозванный Крысобоем Марком, по имени персонажа Булгаковского бессмертного произведения. Он имел косую сажень в плечах, резал крыс с видимым удовольствием, и чем-то действительно напоминал римского легионера (в нашем современном представлении). Но Пашка Жуков подсуетился раньше, и Крысобой Марк отправился на его забой. А совместиться они никак не могли. И у Жукова, и у Куцемира забои были большими, так что работы забойщику хватало.
Тогда-то Куцемир насел и на Головачева. Тот поначалу не хотел. Отказывался. Но в эту субботу он все равно оставался без дела, а четвертной, предложенный с горя Куцемиром, все-таки был четвертным.
Бывали ли вы на забоях? Нет? Никогда не бывали? А ведь забой – это серьезная организаторская работа, слаженный механизм, где каждый человек в дружном коллективе выполняет свою, только ему предназначенную функцию, точно знает свое место, очередность своей операции, где все идет, как должно идти, или… полный провал!
Надо отдать должное Куцемиру: хотя шеф и называл его в гневе «молдаванчиком» , на что Куцемиру хватало мудрости не обижаться, забой он организовал на уровне.
Во-первых, всем хватало места. Во-вторых, все, кто должен был прийти – пришел, и никому никого подстраховывать не приходилось. В-третьих, материалов и инструментов было в достаточном количестве, что во времена вечного дефицита казалось истинным молдавским чудом. Но в каждой бочке меда человек найдет свою ложку дегтя. Такой ложкой дегтя оказалось оборудование для самого Ивана Головачева. Ваня смотрел на ножницы, которые ему с радостью подсунул Куцемир, перевел на него взгляд, еще не отуманенный спиртовыми испарениями, после чего спросил:
- Иммунологию  берете?
- Конечно берем, - так же радостно ответил экспериментатор, - вот и Людочка уже на месте.
- Первая кровь моя! – тут же отозвалась Людмила Фесенко, дочка декана, которая уже лет десять самолично делала иммунологические исследования всему институту.
- Не пойдет! Тупые!
И Ваня вернул ножницы Куцемиру. Людочка тут же бросилась осматривать инструмент, после чего подтвердила:
- Иван Маркелович, точно, не пойдет, если попадут кусочки инородных тканей…
Куцемир побледнел.
- А что же мне делать?
- Надо искать. – философски заметила Людочка. Куцемир побледнел еще больше. Без иммунологии его эксперимент летел к черту. Без хороших ножниц к черту летел весь забой вообще: люди подождут-подождут. Но недолго, а потом разбредутся-рассосуться по своим делам, только-то их и видели. Попробуй собрать еще такую ораву да еще и в их выходной день!
Куцемир куда-то метнулся.
Головачев демонстративно пошел курить в уборную, показывая всем своим видом полную независимость.
Тут, дорогой читатель, необходимо сделать небольшое отступление на тему важности ножниц в процессе забоя крыс. Дело в том, что наша наука по-прежнему делается самыми что ни на есть варварскими методами, и усекновение головы крысы при помощи ножниц – самый простой способ достичь результата. Нет, каждый год изобретаются полезные приспособления для устранения животного из ряда экспериментальных животных, общества охраны животных требуют применять наркоз, но некоторые исследования (почти все) требуют чистоты забоя – то есть того, чтобы животному просто отрезали голову самыми что ни на есть обычными ножницами – большими и. по возможности, острыми.
Когда Головачев вернулся на свое рабочее место (к клеткам с животными, которые он же с Куцемиром недавно перетащили из вивария), Куцемир все еще пребывал в прострации. Хорошие ножницы были на вес золота. Забой готов был завалиться. Тут появилась Тома Липшиц. Она, по обыкновению, пришла на час позже остальных, и, по обыкновению, ничего не пропустила. Увидев пребывающего в прострации Куцемира, Тома подошла, оценила ножницы, покачала головой, после чего процедила почти что сквозь зубы:
- Маркелыч. Сегодня суббота. Он на месте.
Куцемир ухватил мысль и тут помчался на анатомию. Там почти столетний доцент Афанасий Маркелович Трушкин имел НЗ инструментов на всякий случай. Судя по объему спирта, который утащил на первый этаж диссертант, отказать ему запасливый доцент Трушкин не должен был.
Через десять минут в лаборатории появился сияющий представитель молдавского народонаселения. Он тащил большие ножницы,  которые всем своим видом говорили «самое то». Тома одобряюще кивнула и опять процедила сквозь зубы:
- Кровь хорошо отмывай, а то могут цапнуть.
- В курсе. – коротко ответил Головачев. Он хорошо знал, что Тома Липшиц цедит сквозь зубы не потому, что презирает собеседника, а потому, что у нее такая дикция. Из-за этой дикции она дважды проваливала вступительный экзамен. Говорят, на третий раз вмешались высшие силы и преподавателям объяснили, что у девочки просто такая дикция.
Но сейчас Ивану Головачеву было не до Томы. Закрутилась карусель забоя. Он щипцами за шиворот доставал из клетки крысу, и, не смотря на все ее возражения, резал ей голову, сразу же кровь шла в пробирку иммунолога. Всю остальную кровь забирали для других исследований, менее тонких, чем исследование иммунной системы. Потом тушка переходила в руки препаратора, коим был сам Куцемир. Он уже раздавал органы после тщательного взвешивания для изготовления срезов. Томе досталась гистология головного мозга, поэтому она подхватывала крысиные головы и занималась их разделыванием. Все трудились в поте лица. Забой был большой – почти сотня крыс, Катя Куцемир, жена диссертанта записывала данные в толстую общую тетрадь, которую именовали не иначе, как протоколом забоя. Тетрадь была прошита, пронумерована и пропечатана в научном отделе и считалась одним из главных первичных документов диссертанта. Постепенно коллектив втянулся. На каждую последующую крысу уходило все меньше времени. Так они вышли на оптимальное время, которое позволило сделать перекур на пятидесятой крысе.
Главное началось после того, как забой был окончен.
Самым важным продуктом во время забоя всегда был и остается спирт. Спирт нужен для того, чтобы протирать инструменты, спирт нужен для того, чтобы обрабатывать руки, особенно, если ты чем-то порезался, или тебя укусила злобная тварь, которая не хочет лезть под ножницы. Спиртом удобно отмывать кровь. Спирт идет для консервации образцов органов и тканей. Но, самое главное, спирт просто необходим для того, чтобы после забоя, убрав все следы боевых действий, сесть за пиршественный стол и справить тризну по прошедшему эксперименту.
Вот тут-то все и началось.
Головачев отчетливо помнил, что ему отчаянно хотелось напиться: и потому, что ему опротивело резать бедных животных, и оттого, что он понимал, что ему никогда не удастся довести свою диссертацию до логического конца. И потому, что у других все как-то складывалось, а у него все вычиталось и вычиталось. Особенно то, что касалось денег. Вот тот же Куцемир. Хотя его работа плановая, большинство исследований он оплачивает из своего кармана. И у него есть что в этом кармане. А у других – нету. Не у всех отец – председатель молдаванского колхоза. Молдавскими помидорами и яблоками устелен путь Куцемира в науку. А вот у Головачева нет никакой возможности даже шефу на праздник лишнюю коробку конфет занести, еле сводит концы с концами. На лаборантской зарплате не больно-то пожируешь, я не говорю о том, чтобы диссертацию защитить. Ага.. плановые работы. В планах у шефа те, кто может диссертацию делать – в смысле финансировать свои исследования. Медикаменты – купи, реактивы – купи, если не можешь сделать исследование сам – оплати работу товарища, тебе кто будет забесплатно горбатиться? То-то и оно, хорошо, что крыс пока что покупать не надо – в виварии полно беспородных, которых всех оптом пишут как вистаровских . Вот только корму им надо добавлять из своих запасов, а то они и ноги протянуть могут раньше срока.
Впрочем, Куцемиру Ваня Головачев не сильно-то и завидовал. Куцемир был рабочей лошадкой, не сильно зазнавался, вперед не лез, старался быть неприметным и со всеми одинаково доброжелательным. Как при всем этом ему удавалось не нажить себе врагов, Головачев не догадывался. Это было что-то из области фантастики. Скорее всего его никто не воспринимал как серьезного научного конкурента. «Так он на своей национальности и диссертацию защитит с первого захода». – не без легкой грусти заметил про себя Иван.
Стол, накрытый диссертантом, нельзя было назвать горой изобилия. Отмечали забои скромно, и только те, кто хотел. Остальные тихонько сматывались по своим делам, находя более-менее приличный повод, чтобы не остаться. У Вани Головачева такого повода не было, а у Вани Куцемира было спирта в избытке. Головачев всегда поражался тому, как запаслив и многопродуктен аспирант Куцемир. Вроде бы ничего необычного: докторская колбаса, нарезанная толстой соломкой, которую так удобно цеплять кончиком вилки, отправлять в рот и пережевывать, получая удовольствие от того, что она (колбаса) не в бутерброде, а лежит самостоятельно, отдельно от бутеров. Бутерброды он делал с сыром и московской колбасой. Головачев ни разу ни в одном гастрономе не встречал такой вкусной московской колбасы, такой, какой угощал его аспирант Куцемир. Это была настоящая колбаса, из настоящего мяса, такая, что от каждого кусочка ее хотелось поверить в высшие силы, потому как простому смертному человеку такую вкуснотищу создать было не под силу. Российский сыр на других бутербродах был по-особенному российским, да и казался особенно вкусным, ничуть не хуже того французского сыра, что был на забое у сына профессора Зубоскальского. Прекрасные помидоры, аппетитные малосольные огурчики – все то, чем богата обильная природа юга, неизменные белые грибы, до которых Куцемир был особым любителем и изобилие спирта, который аккуратно разводили пятипроцентной глюкозой исключительно для дам. Тома Липшиц и мужчины пили спирт неразведенным, чтобы не переводить продукт зря. Но самым пиковым, самым изысканным украшением стола была домашняя молдавская коровья брынза. Мягкая, чуть соленоватая, она оставляла во рту необычайное послевкусие молока, свежего южного утра, жаркого молдавского солнца, напоенной послеполуденным зноем полевой травы. И если собрать все эти ощущения в кусочек прессованного творога, то получалась та самая изумительная молдавская брынза, которой нет равных во всем белом свете.
И не то чтобы Иван Головачев хотел есть, но отказаться от этих деликатесов он не был в силах. И не то, чтобы он хотел напиться вусмерть, но рука саамам собой тянулась к мензурке, которая была наполнена прозрачной жидкостью, чуть опалесцирующей, с едва видимой дымкой от несмешавшейся глюкозы.
«Вот Оно! – решил про себя Головачев. - Не надо было те два раза спирт глюкозой разводить. Если бы сначала пил разведенную, а потом спирт – еще ничего, а я ж сначала спирт, потом развод, потом опять чистяк. Вот оно мне и намешалось!»
Они пили за науку. Потом пили за диссертацию. Потом за баб. Не за любовь, а так, за баб оптом, потому как к третьему тосту все бабы, за исключением Томки рассосались в неизвестность. Томка рассосалась где-то после пятого тоста, извините за бестактность, Головачев давно подозревал, что у нее с Куцемиром был романчик из-под полы белого медицинского халата. Он остался пить с двумя биохимиками, а это тоже было ошибкой. Крепче биохимиков пьют только судмедэксперты. А быстрее – никто и никогда. Ваня хотя и был человеком в забоях закаленным, после трепинга с биохимиками поплыл. Он мутным взглядом встретил вынырнувших из ниоткуда Томку с Куцемиром, попытался облобызать то ли их по очереди, то ли обоих сразу, перевернул пару пустых клеток, в которых раньше находились крысы, ударился об какой-то стол, рухнул на пол, а вот дальше картинка отсутствовала. И как он очутился у себя в комнате, Ваня вспомнить не мог. Интересно, кто его дотащил до кровати?
Головачев попытался пошевелиться. На этот раз ему это удалось. Точнее, удалось пошевелиться примерно так, как он задумал. Ему было плохо, тошнило, голову одели в тесный медный шлем и стучали по нему кузнечным молотом. Но все это были цветочки, обнаружилось, что кровать мокрая и ее придется стирать и сушить. Это было уже третьим разом. Блин! Иван долго и смачно выругался, но не вслух. Ругаться вслух сил пока еще не было. Кое-как Головачев встал с кровати и доплыл до единственного в комнате стола с перевязанной ногой. Это было результатом головачевских игр в мастера-ломастера.
Тут в голове Головачева картинка щелкнула и стала проясняться: на столе стояла бутылка Жигулевского пива. Рядом заботливо была размещена открывашка. Трясущимися руками Головачев кое-как сковырнул крышку с бутылки. Тут же теплое пиво полилось в горло, разнося по организму ощущение гусарского постоя, которое замещалось постепенно ощущением того, что все приходит к одному знаменателю. Иван остановился только тогда, когда из бутылки оказалась высосана последняя капля спиртного. И только тогда он заметил записку, в которой говорилось, что двенадцатого забой на биохимии. Там же лежал аванс – червонец. Ваня тут же вспомнил о деньгах и полез в карман брюк. Все было в полном порядке. Обещанная Куцемиром четвертная лежала между смятой трешкой и не менее смятым рублем. Так что общий баланс вместе с авансом и мелочью составил сумму что-то вроде сорока целковых. Значит, его дотащил в общагу Петр Никодимов из биохимии. Это стало ясным вопросом. Если бы дотащила женщина – догадалась бы и раздеть, а этот бросил так, как было… и за то спасибо, что дотащил.
Тут Ваня уставился в вечернее окно, за которым тучи стали играть в собиралку – начинался ежевечерний питерский дождь, промозглый и затхлый. Печень уже не просто побаливала, заунывная тяжесть в правом боку сменилась короткими болезненными уколами, сила которых все нарастала. Пиво имеет свои неприятные стороны. Но от смотрения в окно легче не становилось. Появилось острая тоска – намного более болезненная, чем боль в печени. Головачев мечтал о том, чтобы забои проводились еженедельно, а еще лучше два раза в неделю, чтобы его месячный баланс вырос рублей на триста-триста пятьдесят еще лучше. Но забои проводились не так часто, а Крысобой Марк был стандартным забивающим, так что на большую финансовую прибавку рассчитывать не приходилось. Вот если бы Крысобой безвременно заболел и покинул ряды научных сотрудников на некоторое весьма продолжительное время, то тогда бы… И Головачев стал представлять себе, как на крысиные деньги купит себе небольшую кооперативную двушку где-то на окраине города, или комнату в коммуналке и займется отселением и перераспределением, и что на эти деньги он наконец-то проведет эксперимент, реактивы на который стоили двести рублей за сто пятьдесят миллиграмм. А ему нужно было наскрести почти на цельный грамм. И это только на один реактив. А чего будут стоить забой и реактивы на анализы? А все остальное? А сама защита, если посчитать только стол и обязательный банкет после заседания ? И ведь не обойдешься бутербродами с докторской колбасой – доктора наук предпочитают балычки и икорку. Не заморскую баклажанную, а нашу, отечественную паюсную. А ведь еще нужны деньги на курево. И не мешало бы обзавестись машиной, хотя бы Москвичем, на Жигуленок вряд ли удастся накопить. Головачев вспомнил, что у него на книжке соцнакоплений всего-то двенадцать рублей, правда, не считая процентов. Как-то его посетила блажь откладывать деньги с зарплаты – по червонцу с каждой. Хватило на три месяца. Потом зачем-то понадобились деньги, он снял восемнадцать рублей, которых ему не хватало, на этом его финансовые обороты благополучно завершились.
И тут Головачев отчетливо понял, что не будет у него ни диссертации, ни эксперимента, ни места преподавателя на кафедре, ни Москвича обязательно красного цвета, ни жены, ни денег на сберегательной книжке, кроме тех двенадцати рулей – ничего этого не будет. И ему стало так тоскливо, что захотелось повеситься. Или выпрыгнуть в окно с высоты пятого этажа. Или пойти утопиться. Но боязнь боли и нежелание куда-то там тащиться сделали свое дело: Головачев остался при жизни. Если бы мысль о самоубийстве посетила его раньше, ДО бутылки пива, то кто знает, может быть, окно  и оказалось самым лучшим выходом, спасением от боли. А так… Да на опохмелившуюся голову…  трах смерти овладел им вновь. И Головачев потащился в душ. Негодное белье он умудрился свалить в углу комнаты, а матрас вытащил на балкончик сушиться. Балкон выходил из кухоньки и был для всего блока общим. На его счастье никого не было. И он пошел в душевую, захватив полотенце и пару сменного белья.
Душ постепенно привел Ивана в чувство. Он менял воду, делал его то горячим, то холодным, как лед. Душ был на два стояка, но с одного кэгэбист Лузанов снял распылитель, оставив голую трубу, он сделал из этого свой индивидуальный помойный аппарат, приходил с распылителем и накручивал только тогда, когда хотел помыться сам. Другие его не волновали. Нацепив кое-как трусы Головачев выбрался на кухню, из которой рассчитывал попасть в комнату. Не получилось. На кухне находилась Верка Прошина, замотанная в простыню, сушила волосы феном. Иван не заметил этого из-за шума душа. А когда он душ выключил, Верка занималась расчесыванием темно-русых волос, доходивших ей до лопаток. Простыня призывно колыхнулась на большой груди, когда Головачев ввалился в кухню, хотя груди и массивный живот были прикрыты простыней, крепкие кривые ножки с массивными икрами были открыты мужскому взору. А Ванька кривых ног терпеть не мог, простите, что получилось в рифму, поэтому у него с Веркой ничего пока и не получалось.
- Ванечка! Ой. Прости дуру, что в неглиже. Я не знала, что ты… А у тебя стоит!
Неожиданно переменила тему разговора Верка. Ваня посмотрел вниз… Действительно. Блин! Теперь не отцепиться…
- Забой был… - сообщил Ваня как бы в пустоту.
- Поняла, миленький, тебе бы поправить здоровье? – заботливо поинтересовалась Веруня.
Иван гордо ничего не ответил, только утвердительно кивнул головой. Проявив неожиданное малодушие.
- Так идем же, идем же, идем…
«Цигель, цигель, ай-лю-лю» - перевел про себя последнюю фразу Веры Иван, но все-таки за ней потащился…
Понимая, что должно произойти. Головачев безо всякой романтики и такого же ложного стеснения стащил с себя трусы. Верка уже притащила колбочку с заветным спиртом. Зная привычки мужчин, спирт не разбавляла, налила Ивану стопочку, которую тот тут же и приговорил.
- Гуляй, застава! – неожиданно выкрикнул Иван, и, выхватив из рук изумленной Верочки колбу, вылакал ее почти что до дна.
Сразу же стало горячо, жар опалил его, сделал мир каким-то мягким. Радужным и красивым, Иван упал на кровать и забылся.
Головачев очнулся, когда за окном вовсю разгулялась ночь. Холодные питерские звезды не были видны из-за разморосившегося питерского дождя. Не было видно и луны, которая своим ликом единственная радовала Ивана. Горел ночник, Головачев понял, что лежит не в своей постели. По пряди русых волос он определил, что рядом с ним лежит Верка. Точно, это была она. Головачев посмотрел на спящую женщину. Ее тело нельзя было назвать совершенным: широкий таз, крепкие широкие бедра, полный живот сочетались с худенькими ручками и тонкокостным остроносым личиком с тяжело нависшими набровьями. Иван вспомнил про кривые женские ноги и решил, что ему самому пора делать ноги, пока ничего лишнего не случилось. Он решил все-таки убедиться, провел рукой по паху – там было мягко и влажно, но не так влажно, как если бы что-нибудь да случилось. Он приподнялся на локте и стал вставать с постели…
- Сволочь пьяная! – сонно проворковала лежащая рядом женщина. – Ты из-за спирта ни на что уже не годен… Ваня… После того, что между нами не было ты обязан на мне жениться! – это у Верки была дежурная шутка.
Ваня грустно усмехнулся, про себя срифмовал «интеллигенция – импотенция», получилось в точку. Он наконец-то выбрался из постели… подошел к столу, заметил в мерцающем свете ночника, что в колбе осталось еще чуть-чуть спирта…
И тут воспоминания о давешнем забое снова нахлынули на него. Он увидел как в замедленном кино крысу, которую медленно засовывал между краями ножниц. Почувствовал этот резкий нажим, удар, хруст позвонков, тошнотворный запах мгновенно наступающей смерти, и тут Ивана затошнило, настолько, что он захотел вырвать… вот только рвать уже не было чем… Чтобы подавить начавшиеся позывы, Ваня схватил колбу и вылакал остатки спирта… до последней капли… Колба глухо стукнула о край стола. Тошнота прошла, а перед глазами Ивана все еще стояли крысы, с головами и без них. И и каждая щерилась в безмолвной улыбке.
«Чур, меня, еще сниться начнут!» - подумал Иван, испытывая при этом какое-то странное чувство, похожее на удовольствие…
- Оппаньки! Шалунишка! А ты опять стоишь! – это окончательно проснулась Верка.
Головачев не успел опомниться. Как был прижат к стене, а Верка уже крепко вцепилась в него, обхватив кривыми ногами его поясницу.
«Так вот для чего у нее приспособлены такие кривые ноги!» - внезапное озарение посетило Ивана. И не только озарение. Верка, удовлетворенная, сползла с него и уплыла в сторону кровати.
- Теперь ты точно обязан на мне жениться. – промурлыкала она Ивану с теплой, наверняка еще, постели.
«Ага, если бы так всегда было бы, то три общаги мужиков, не считая эту, ходили бы окольцованы все как один» - беззлобно почему-то подумалось Ивану.
- Во вторник. – внезапно ответил он Верке, опираясь рукой о стену и пытаясь от стены оттолкнуться. Коленки почему-то дрожали, и совершить маневр отталкивания никак не получалось.
- Что во вторник? – зевая, сонно и томно потягиваясь переспросила молодая сочная женщина по имени Вера.
- Заявление в ЗАГС понесем. – неожиданно даже для себя произнес Иван.
Это что, я решил идти до конца? Вот придурок! А что? У  нее ведь ноги кривые! А зато баба пробивная. И себе дорогу сделает и меня, дурака за собой потащит… Дура она! Нет. Верка не дура! А то, что на передок слаба, так и я того… не подарок.
- Ты что это серьезно? – Верка спросила удивленным голосом, но сон с нее слетел моментально.
- У тебя спирт кончился… Значит, серьезно… Если бы еще был спирт, может врал бы…в надежде…
Иван грузно пошевелился, с финальным усилием оторвался от стены и направился к двери.
- Ты что, не издевался надо мной сейчас? Правда в ЗАГС?
Верка все еще не могла поверить своим ушам…
- Да… до вторника – ни капли… Тебя что. это не устраивает?
Иван открыл дверь и как был, голым, поперся в свою комнату.
В комнате его ждал сюрприз: он забыл, что матрац вытащил сушиться, теперь он наверняка промок к чертовой матери. Но идти за матрацем Головачев не спешил. Свет он не включал, а вот из узкой щели двери, которая осталась приоткрытой, немного света в комнату попадало – из коридорчика. Иван снова подошел к любимому окну. Оно было все в дождевых каплях в той стороны…
«Боже! Что я делаю?»
Бросил в ночную темноту вопрос Иван. Головачев не ждал, да и не жаждал получить на этот вопрос ответа, поэтому никакого ответа и не получил. Он прислонился лбом к окну и сделал глубокий выдох -  окно мгновенно запотело. Иван посмотрел на большое пятно, чуть подался вправо, увеличил площадь пятна примерно раза в три, потом пальцем вывел слово ТОСКА… Немного подумав, Иван понял, что не прав. Он перечеркнул слово ТОСКА указательным пальцем и чуть пониже уже не печатными большими буквами, а аккуратным каллиграфическим почерком с легкой завитушкой в конце слова написал Одиночество.
Он стоял и смотрел в пустоту, в ту пустоту, которая царит ночью за окном пятого этажа, и испытывал какое-то странное безразличие. Безразличие к дождю, своей судьбе, сексу, даже к предстоящей женитьбе. Внезапно узкая женская ладошка легла на его плечо, а вторая такая же тонкая узкая ладошка стерла Одиночество со стекла простым и решительным жестом. И что-то теплое прижалось к его спине, и, впервые в жизни, Головачев не знал, что с этим делать.

Июнь 2011, Глинск.