Сергей ПРОКОПЬЕВ
ПАМЯТЬ БОЖЬЯ
Повесть
(из книги «Драгоценная моя Драгоценка»)
Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле,
которое нашед человек утаил, и от радости о нем, идет и продает все,
что имеет и покупает поле то.
Евангелие от Матфея, гл. 13, ст. 44
Насколько человек любит Бога
и помнит о нем, настолько и Бог
любит того человека и помнит о нем.
Неизвестный афонский иеромонах
Быв же спрошен фарисеями, когда придет Царствие Божие, отвечал им: не придет Царствие Божие приметным образом.
И не скажут: «вот, оно здесь», или: «вот, там». Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть.
Евангелие от Луки, гл. 17, ст. 20-21
Как случается с рыбой, лишенной воды,
так и с умом, лишенным памяти
о Боге и парящем в памяти о мире.
Преподобный Исаак Сирин
Содержание
Уход благодати
Читать по Библии
Скитания. Клирос
Монастырь в Соколово
Иисусова молитва
Покаянные воспоминания
Отец
Афонское правило
Обитатели скита
Освящаются вербы сии
Ласточки, Грачёв и преподобный Герасим
Попище
Олеся
В монастырь
УХОД БЛАГОДАТИ
Благодать ушла из сердца в августе 2008-го во время войны в Грузии. Отец закричал от телевизора: «Лёша, война! Война!» Я вбежал в большую комнату. Показывали Цхинвал… Пятиэтажка с огромной пробоиной в стене – танк ударил прямой наводкой… От другого дома остались всего-то две голые, углом сходящиеся кирпичные стены в два этажа высотой… Зияющие глазницы окон… Ни крыши, ни перегородок, гора обломков… И чистое летнее небо, откуда недавно летели снаряды… Мёртвая улица, мёртвые дома, мёртвый покорёженный бронетранспортёр...
Обожгла мысль: «Ведь грузины и осетины – православные!» Тяжелая артиллерия, установки залпового огня «Град», миномёты, танки, БМП прицельно били по дорогам, жилым кварталам, больницам, школам, детским садикам… Войдя в город, грузинские солдаты забрасывали гранатами подвалы, где пряталась безоружные люди. Даже немцы в первые месяцы Великой Отечественной войны щадили мирных жителей, не ставили задач поголовного уничтожения. Могли листовками предупредить о предстоящем налёте бомбардировщиков. Грузины убивали стариков, женщин, детей. Методично обстреливали жилые дома, дворы, прицельно били по всему, что движется… И назвали операцию против братьев по вере «Чистое поле».
Сознание отказывалось воспринимать картины Цхинвала как документальные кадры. Может, всего лишь кино про войнушку. Танки, вой снарядов, ряды трупов – это постановка, игра с целью пощекотать зрителям нервы… Рыдающая перед объективом женщина – актриса, глубокий старик со скорбным лицом, рассказывающий о смерти семьи сына, – тоже лицедей, умеющий искусно воспроизводить трагические чувства…
Больше года не смотрел телевизор – ни новости, ни фильмы, ничего… Запретил себе… Сейчас не мог оторваться… Внутри всё клокотало. Как же так – православные пошли войной на православных. Операцией «Чистое поле» грузины планировали уничтожающим валом молниеносно пройтись по Южной Осетии. Пока мир фанатеет у телевизоров, следит за Олимпиадой в Пекине – долбануть из всех стволов и разделаться раз и навсегда с проблемой, чтоб и думать не могли осетины отделяться. В 1991 году не вышло подмять под себя Южную Осетию, возмечтали сделать это в 2008-м…
Блицкриг обломался. Грузинский план «Барбаросса» накрылся. Тбилисские стратеги рассчитывали, что Россия (по обыкновению последнего времени) начнёт либерально ковыряться в носу: как быть-поступить в военном конфликте. За это время они осетинам-то хвост раз и навсегда прищемят. Скрутят в бараний рог непокорного соседа, чтоб знал, кто в доме хозяин. Миша Саакашвили теперь хозяин. А Россия пусть умоется. Распланировали в пару дней чистку-зачистку «поля» провернуть и оставить международную общественность с носом, пусть потом скулит о правах человека – дело-то сделано. Осетинских сепаратистов кого убьют, кто удерёт. А большинство осетин, оставшихся в живых, уйдут за кордон, станут беженцами. Соединённые Штаты, давно живущие по бандитским понятиям, поддержат грузин, как албанцев, которые оттяпали у Сербии Косово и в ус не дуют…
И вдруг грузины, вооружённые танками, авиацией, тяжёлой артиллерией, с первых часов наступления встретили решительное сопротивление русских миротворцев и осетинских ополченцев.
Показывали кадры, на них страшно покорёженный танк Т-72, подбитый из гранатомёта. Кумулятивный заряд прошил броню, и произошло самое страшное, что может быть с танком, – сдетонировал боезапас. Башня отлетела метров на двадцать. Танк обстреливал жилые дома, а остановил его гранатомётчик-ополченец причём, из Белоруссии… Он засел среди развалин и в бок метко засадил. От грузин-танкистов мало что осталось.
Наш сосед по лестничной площадке дядя Миша Новак в советские времена работал шофёром. Однажды их гараж пополнили «Колхидами» и ему выдали новенькую машину производства грузинского автопрома. Дядя Миша был из хохлов, ругаясь, переходил на жуткий суржик: «Та шо цэ за машина “Колхыда”? Цэ ж керогаз с баранкой! Жилизные нэрвы на неё трэба, она ж вжеж каждый дэнь мозги сушит. Час идэ, три дня ремонта давай! Тем грузинам мандарины на ринках та базарах торговать, лаврушку, шоб жинки у борщ клали, та ещё вэники – полы в хатах заметать, а им завод построилы машины робыть. Хиба ж думать надо! Шо они могут после базара сробыты? Гроб с музыкой!»
Мой отец при встречах подначивал: «Миша, как там грузино-мандариновое авто?» – «Та меняю то золото на твой дрындулэт-мотоцыклэт. Даже бэз люльки, шэ и горилку поставлю! У тэбэ он ездит, а моя “Колхыда”, чёртяку ей в зубы, тильки шо на колёсах, а так жилиза кусок!»
Узнав о войне в Южной Осетии, дядя Миша прибежал к нам: «Это шо – грузины совсем сказылысь? Той Миша Саакашвили, поганец, сдурэл в конец? Он бы сам, гад ползучий, под бомбёжкой посидел хоть раз!» В детстве дядя Миша два года был в оккупации под Харьковом, его брата убило при артобстреле. Когда Саакашвили жевал свой галстук перед телекамерами, дядя Миша прокомментировал: «Да будь той Миша у сорок пэрвом роки со мной у Харькове, он бы трусы свои зъив!»
Я, прилипнув к экрану, осуждал! Я перед телевизором негодовал! Я обличал! Я гневался! Я раздражался! Я злорадствовал! Так и надо уничтоженным танкистам! Собаке собачья смерть. Так и надо подбитым лётчикам! Мало, мало их посбивали. Грузинские вояки, подготовленные американскими спецами, оказались дешёвками, умеющими воевать только с безоружными детьми и женщинами. Стоило подойти российским частям и чуть дать грузинам по зубам, как те, бросая технику, драпанули без оглядки. Им на самом деле апельсинами торговать. Был случай, отряд наших разведчиков погнал в разы превосходящие силы и занял городок. Без сопротивления был оставлен грузинскими частями Гори. И Тбилиси взяли бы на раз, кабы Медведев не пошёл на попятную и не дал отмашку… Зря остановил войска, пусть бы Саакашвили в штаны наложил. У этого микрофюрера духу, как у Гитлера, не хватило бы отравиться. Он перед телекамерами от испуга галстук засунул в рот, а уж под дулом автомата точно полные штаны медвежьей болезни напустил бы…
Я негодовал, я злохохотал, я осуждал…
И вдруг внутри меня стало происходить то, в чём сразу не разобрался. Сердце сорвалось в галоп, застучало в бешеном ритме. Я было возликовал от этих ощущений, посчитал – благодать Святого Духа коснулась сердца в полной мере. Пришло то, что случается крайне редко, всего то и было несколько раз, но нет ничего прекрасней, к чему стремлюсь, снова и снова творя в сердце молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Меня окатило радостью – на приток благодати сердце всегда скачет, как у воробышка, наполняется восторгом, светлой энергией…
Радость быстро улетучилась. Со мной происходило обратное. Я читал об этом, слышал, но испытывал впервые: на приход злых духов сердце тоже колотится, но прыгает от ужаса – бесы занимают утраченные позиции, оккупируют сердце, готовятся властвовать над ним. С таким трудом были изгнаны и снова, по моим грехам и по попустительству Божьему, гнездятся во мне. А сердце бьётся в слезах, не в силах противостоять мерзости.
Я почувствовал страшную опустошённость. Давящую… Гнетущую… Начал перед иконами повторять Иисусову молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Тот, к кому я обращался, не слышал меня. Теплота ушла из сердца. Теплота, с которой жил последнее время. Её могло быть больше или меньше. Если уменьшалась, я начинал искать уединения, уходить в себя, молиться, возвращать чувство умиротворения, сердечной сладости, удивительного спокойствия… Твои отношения с Богом не на уровне раба и Господина, нет – Отца и сына. Ты чувствуешь любовь Отца, и нет ничего прекраснее… И вот всё рушилось. Я осиротел, жутко осиротел.
Навалилось уныние, последней степени уныние. Когда и жить-то не хочется. Всё зря, всё моё монашество в миру – никчёмная затея. Я ничего не могу сделать. Мне не дано. Крест не по мне.
Первую ночь вообще не спал, забудусь минут на десять-пятнадцать… Будто в яму провалюсь… И сразу перед глазами начинают крутиться, как в калейдоскопе, противные хари… Проснусь… Темнота давит страхом. В ней тот, цель которого – поработить меня, унизить, свести на нет все мои молитвенные усилия, завладеть, поиздеваться, помучить, ввергнуть в грех… Он получил власть надо мной… Пытаюсь защититься, молюсь: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Но молитва утратила былую силу, она холодная, она рассудочная, она в голове, не погружается в сердце...
Вся ночь прошла в изматывающей борьбе...
…Днём продолжалось уныние. Знаю, это грех, это бесы празднуют победу, радуясь моей безвольности. Знаю, надо активно противостоять им, бороться, но руки опускаются: на что я замахнулся, не у всех афонских монахов получается подвизаться в Иисусовой молитве, а я – мирской человек – пытаюсь в огромном греховном мегаполисе стяжать благодать Святого Духа. Пытаюсь устроить монастырь в сердце… Царствие Божие внутри вас… Но куда мне дотянуться до праведников, душам которых давалась благодать по их вере, по их молитвам, по их трудам.
Не раз читал, как монахи, святые отцы лишались благодати Божьей… За осуждение ближнего, за страстный помысел, за гордыню… И как трудно приходилось им восстанавливать утраченное…
Приснился сон. Огромное здание тюрьмы. Из красного кирпича. Построено так, что с четырёх сторон окружает внутренний дворик, небольшую площадь. А на ней орущие, свистящие, улюлюкающие заключённые в полосатых робах. Озлобленные глаза, оскаленные физиономии… Моя задача – загнать их по камерам, прекратить хаос. Ясно-понятно – одному не справиться с этой оравой. Но мне помогает… Потом было не раз во снах… Я видел папу, молодого, сильного, лет, может, сорок… И понимал – это не папа, а Отец... Господь является в таком виде… Он не разговаривал со мной, не обращался ко мне, не смотрел в глаза, я Его видел со спины, сбоку… И всегда помогал мне… В тюрьме загонял заключённых в камеры. Длиннющий коридор, справа и слева двери в одиночки, огромные задвижки… Он закрывал зеков… Наконец, остался последний. Мы одни во дворе. Я догоняю его, делаю захват со спины, сгибая руку в локте, сжимаю его горло, кричу ему: «Стоять! Не рыпаться!» Он затихает. Но я прекрасно знаю, этого недостаточно – надо нейтрализовать наверняка, надеть наручники, придушить до отключки, но мне почему-то лень: «Так сойдёт…» И вдруг он отбрасывает меня… И летит вдоль коридора тюрьмы, открывая одну за другой камеры. Полосатики выскакивают, поднимается невообразимый бедлам, тюрьма встаёт на уши…
Тюрьма – это было не что иное, как моё сердце… А зеки – те самые страсти, пороки, греховные наклонности, которые усмирил Святой Дух. А я по своему неразумению выпустил всю эту свору…
Некоторое утешение Господь дал через четыре дня. Перестал давить бес страха, сковывать ночью железными клешнями, поутихло уныние, я начал свыкаться с мыслью: придётся потратить долгие месяцы, чтобы опять почувствовать ни с чем не сравнимую теплоту в сердце… Предупреждает ведь Феофан Затворник: «Где всё по маслицу течёт, там трудно спасать душу…» Преподобный Серафим Саровский осудил брата и лишился Божественной благодати, тысячу дней и ночей провёл в молитве на камне, возвращая её. Не было для него большей потери и несчастья…
Я вспомнил про акафист покаяния, составленный монахом Геронтием. Четыре года назад по случаю приобрёл книгу акафистов, где среди других был и этот. Но по-прежнему бережно хранил вариант акафиста, переписанный от руки. Разыскал в письменном столе тоненькую в двадцать четыре листа тетрадку в клеточку. На обложке красными чернилами выведено: «Акафист покаяния. Или песни, приводящие человека к сознанию своей греховности». Пожелтевшие листочки были исписаны летящим, с крупными буквами почерком родной тётушки – тёти Вали. В тот памятный день моего крещения пришли из церкви к ней домой, и она вручила тетрадку. В те годы православная литература была в страшном дефиците, собственно, акафист покаяния и сегодня редко встретишь. Тётя Валя переписала его из такой же тетрадки со своими уточнениями, переводами трудных слов. Вручила со словами: «Я, Алёша, очень часто читаю его, дай Бог, чтобы и тебе был в помощь…»
Кондак 1
Аз есмь пучи;на греха и бл;то (болото) вся;кия нечистоты, аз есмь хранилище всех злых и безм;стных (непристойных, безрассудных) дея;ний: увы (горе) мне, увы; мне, Боже мой, увы мне, Тв;рче и Созд;телю мой, увы мне, Св;те души; моея! Что возглаг;лю Ти, удали;вший себ; от лица Твоего, или что реку; Ти, отв;ргший себе от ;чию све;та Твоего? Преступи;х бо заповедь Твою, я;коже и Адам исп;рва, и николи;же (никогда) принесо;х Ти жертвы покая;ния; ныне же, позн;в падение свое, из глубины; души моея в покаянии зов; Ти, Ми;лостиве:
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
Икос 1
Бог мой еси Ты, Твор;ц и Созд;тель мой, Храни;тель живот; моего и Заступник мой; аз же есмь создание Твое и д;ло рук; Тво;ю. Но увы мне! Прароди;тельный грех ц;рствует во мне, и злая воля моя госп;дствует надо мною, и аз, я;ко раб, вы;ну (всегда) работаю греху и тем прогневля;ю Теб;, Владыку и Бога моего; но, прип;дая (приклоняясь) Твоей бл;гости, смир;нно молю; тя, Щ;дре:
Помилуй мя, Тв;рче мой пресл;вный. Помилуй мя, Создателю мой преди;вный.
Помилуй мя, Боже мой Предв;чный. Помилуй мя, Господи мой пребезсм;ртный.
Помилуй мя, Владыко мой преми;лостивый. Помилуй мя, Царю; мой прекр;пкий.
Помилуй мя, воззв;вый меня от небытия; в быти;. Помилуй мя, вдохн;вый в тело мое дух безсмертия.
Помилуй мя, почтый мя Своим образом и подобием. Помилуй мя, вознесый мя превыше всех видимых.
Помилуй мя, д;руяй мне ве;дение познав;ти Тя и люби;ти Тя. Помилуй мя, животворя;й мя Своею благод;тию.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ЧИТАТЬ ПО БИБЛИИ
В акафисте покаяния изложена боль, вопль души кающегося человека, то, о чём плачет его сердце, что он хочет сказать Богу, выплакать Ему, но у него не хватает слов, они бледные, они немощные, они звучат мычанием. А здесь писал поэт, большой поэт-молитвенник, делая ставку не на догматику, обращаясь прежде всего к чувствам, эмоциям... Рефрен помилуй мя задаёт ритм, каждое обращение отпечатывается в сердце, каждое прошение отдаётся болью – как я грешен, холоден… Дух покаяния как в никаком другом акафисте.
В отдельные периоды читал его каждый день и не по одному разу. Так, школьником мог снова и снова, снова и снова включать магнитофон на полюбившейся песне. Акафист давал настрой, помогал (да и сейчас помогает) оживить Иисусову молитву, уйти от механичного повторения. С ним разогреваешь сердце, осознаёшь свою непотребность, несовершенство… По-разному читал. Мог, захваченный очищающей поэзией, на одном дыхании проходить подряд все кондаки и икосы с первого по тринадцатый. Мог выбрать что-то одно и повторять молитвой снова и снова… Мог зависнуть над фразой, обдумывая, примеряя к себе…
А первая книга, которую от корки до корки прошёл, – Библия. По ней читать научился. И не в шесть-семь-восемь лет… Значительно позже. Раньше в деревнях дети по Псалтири учились грамоте. Не по букварю с его инфантильными стишками «мама мыла раму», а по псалмам – «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых»… Но я-то, стыдно признаться, чтение по-настоящему освоил в шестнадцать лет. До этого, если прижмёт, по слогам с черепашьей скоростью мучил тексты. Тщательно скрывал от одноклассников дремучее невежество. Сызмальства рос, если неинтересно – напрасный труд заставлять. Не буду, и хоть убей. Упрямый баран… С точными науками – математика, физика – даже при таком чтении проблем никаких не возникало. Память отличная. На уроках схватывал на лету. Самые трудные задачи решал первым. Учителя не могли нарадоваться… Зато на литературе, русском рукоплескать было нечему. И французский в ту же корзинку. На этих предметах одно меня занимало – как выкрутиться, двойку не схватить. Если для приготовления домашнего задания не хватало рассказанного учителем на уроке (старался слушать внимательно), хорошего не жди… Тоже ведь стыдно, давно от первого класса ушёл, а читать ни в зуб ногой, ни в ухо лаптем… Скрывал свою ущербность, а нет бы засесть… Может, и научился бы, попадись книга увлекательная, а так раскрою – и кажется пурга пургой… При моём черепашьем скорочтении приходилось, буквы в слова складывая, титанические усилия прилагать, а надо ведь ещё и о чём написано понимать. Ну и воротило от книги, если смысл не ложился на душу. Стихи зададут, перед уроком дружка зажму в угол: расскажи. Раза два послушаю и достаточно. Когда задавали на дом читать что-то незнакомое – двойка была обеспечена. Исправлял на других темах.
Родители ругались, только я отчаянный упрямец. Отец нервничал:
– Давай научу! Вместе будем читать, раз мы упустили тебя! Это же не высшая математика.
– Сам научусь!
– К пенсии? – раздражался отец.
Ему льстили мои способности по алгебре, геометрии. «Я тоже в школе математику щёлкал! – любил прихвастнуть. – По геометрии задачки только отлетали». И сокрушался от моего позорного чтения:
– Ты как Митрофанушка из «Недоросля»! Тот-то барчук, а тебе, придёт время, самому на жизнь зарабатывать!
Я не был отъявленным хулиганом, не прогуливал уроки… В музыкальной школе по классу баяна успешно учился…
Первый курс техникума окончил без двоек, но лучше читать не стал.
На нашей площадке жила баба Лена. Набожная. Иконы висели, под ними столик с Библией, тут же Псалтирь... Мать пошлёт к ней за чем-нибудь, она всегда угостит (конфетой, пряником), а провожая, обязательно перекрестит: «Спаси, Господи». Библия у неё дореволюционного издания… Толстенная книга… На моё счастье, не на церковно-славянском, на русском, с твёрдым знаком. Я и попросил… Нельзя сказать, что с нуля интерес возник. Где-то во мне сидел вопрос: откуда всё во вселенной произошло? В пятом классе учительница устроила урок вопросов и ответов.
– Пишите, – объявила, – записки с любыми вопросами, подписываться необязательно, я отвечу всем.
Я возьми и напиши: «Как первоначально произошла утка?» Она прочитала и назидательно отвечает:
– Элементарно, Ватсон, утка произошла из яйца.
Это была учительница по географии, молодая, современная. Держала себя с учениками демократично. Могла и «Ватсона» подпустить. Объяснив с апломбом происхождение утки, пригвоздила:
– Глупый вопрос!
Мне обидно, соседу на ухо громко шепнул: «Глупый ответ». Она услышала:
– Если такой умный, выйди из класса, проветри мозги, чтоб не закисли!
Умный не умный, а за дурака зачем держать? В нашем посёлке полно домов частного сектора, многократно наблюдал и утку на яйцах, и утку с потомством… Цепочку «яйца-утята» знал и без учительницы… Она с издёвкой: «Глупый вопрос».
Баба Лена однажды сказала: «Всё Творец создал». Тогда мне подумалось, а что Он хотел от Своего творения? Ради чего всё это задумал?
И вот парадокс – я западаю на Библию. Взял у бабы Лены… Непроходимый неумеха в чтении открывает огромный фолиант… Тяжеленный, толстенный… И пошло-поехало… Летние каникулы только начались, времени свободного немерено... Я безвылазно засел в своей комнате… Ни гулять не тянет, ни на Иртыш купаться. Друзья на рыбалку кличут – нет, в футбол играть – как-нибудь в следующий раз. Читаю. Две недели проходит, мать ничего понять не может: сын, который вечно с шилом в заднице, на которого столько слов потратила, заставляя читать, и всё без толку, вдруг целыми днями над книгой. Да ладно читал бы нормальную – фантастику там, детектив, про войну ли – он в Библию уткнулся. И клещами не оторвать. Утром чуть проснусь, в туалет сбегаю, лицо ополосну и за Библию. Есть некогда. Мне страшно интересно. Мама зовёт к столу, ругается, а я отмахиваюсь, сижу над «Исходом». Евреи ради свободы сдвинулись из Египта, идут через Чермное море… У мамы и первое – свеженькое да вкусненькое – есть, и второе… Да мне ничего не надо – некогда. На скороту закину хлеба с молоком или ещё что под руку попадётся и снова к Библии. По слогам слишком не разгонишься, но читал запоем. Как начал с первой страницы, с «Бытия», и пошёл, пошёл. Медленно, но неотрывно.
Не было никаких сомнений – правда или нет? Безоговорочно принимал.
Как сетовал на иудеев: почему такие? Бог призвал Моисея на гору Синай. На виду у всех собравшихся у подножия евреев явил свою славу – и дымом и огнём, шедшими с горы, и голосом, коим разговаривал с Моисеем… Потом позвал к себе Моисея, дабы дать ему скрижали каменные с законом и заповедями для сынов Израиля. Евреи подождали-подождали… День проходит – нет Моисея, неделя – отсутствует, двадцать дней – никаких известий… Как исчез в облаке на Синае, так и с концами… И на горе больше никаких огненно-дымовых чудес не происходит. Евреи порешили меж собой: не вернётся. Что-то там не заладилось на вершине, а как жить, когда некому поклониться? Быстренько по кругу серьги золотые собрали и переплавили в золотого тельца. Надо же кому-то жертву приносить, праздник души и тела устраивать. Соорудили золотого истукана и, ни капли не сомневаясь, постановили: вот бог твой, Израиль, он вывел тебя из Египта. Мало ли что было раньше. То уже дела давно ушедших лет, история, мохом покрытая… Декретным образом порешили-постановили – вот кто спас от рабства. А на другое утро чуть свет уже были на ногах, а как же – надо быстрей-быстрей жертву новому божку принести да в связи с этим гуляние народное устроить.
И это после того, как своими глазами видели поразительнейшие чудеса, на своей шкуре испытали благоволение Господа. Куда уж больше! Чермное море перед ними раздвинул, когда от коварного фараона бежали, который сначала освободил евреев из рабства, а потом спохватился: что ж наделал? зачем дармовую силу отпустил? Собрал шестьсот отборных колесниц, войско своё – и в погоню. Настиг народ Израиля, тот при виде преследователей зароптал: лучше было жить в рабстве, чем погибать ни за понюх табаку. Но Господь не обиделся на такое малодушие и неверие – сделал невероятное: расступилось море, и пошли евреи по коридору, под ногами дно сухое, а слева и справа водные стены. Достигли сыны Израиля другого берега, а фараон с войском и колесницами был потоплен до последнего воина – сошлись воды и в считаные минуты покончили с мучителями еврейского народа. Всё это видели евреи и убоялись в тот момент величия Господа. В безводной пустыне Он чудесно поил их, превращая горькую воду в сладкую. Сорок лет кормил. Не пахали, не сеяли, не молотили, а каждый день получали манну небесную…
Как я жалел, что Господь не погубил их всех. Ведь клялись в верности Господу. Но стоило Моисею, призванному Богом, задержаться на Синае, как снова бросились в идолопоклонничество. Потащили жертвы тому божку, которого по скорому соорудили, переплавив золотые серьги из ушей своих женщин, девушек и юношей. И сказал Господь, потерявший терпение, сказал Моисею, что народ сей жестоковыйный, поэтому истребит его, а многочисленный новый от Моисея произведёт. Я негодовал: зачем Моисей умолил Бога пощадить легковерных? Проще новый народ сделать, чем этот перевоспитать. Ведь Бог делал так раньше, потопом уничтожил всех и с Ноя по новой начал... Когда Моисей спустился с горы и увидел соплеменников, весело отплясывающих у золотого истукана, от гнева разбил скрижали. Расколотил первый экземпляр камней с начертанными на них заповедями для сынов Израиля…
И что ни царь иудейский, то раньше или позже свернёт к языческим богам, начнёт делать неугодное своему Господу. Ахав поставил Ваалу жертвенник, стал служить и поклоняться ему. И пришлось Господу наглядно доказывать, что Он есть Бог израильтян, а не какой-то Ваал. Послал с назидательным уроком пророка Илию. Тот устроил турнир. Четыреста пятьдесят пророков Ваала противостояли ему, пытаясь с помощью своего бога вызвать огонь, дабы зажечь дрова под жертвенным быком. И до вечера на глазах всего иудейского народа бесновались, кричали до хрипоты, скакали до полного изнеможения у жертвенника, кололи себя ножами и копьями, обливаясь кровью, призывали Ваала: «Дай огня! Ну, дай огня!» А им ни искорки. Илия, соорудив жертвенник, водрузил на него рассечённого быка, для усложнения задачи заставил обильно поливать жертвенное животное водой. Затем призвал Илия: «Господи, Боже Авраамов, Исааков и Израилев! Да познают в сей день, что ты один Бог в Израиле, и что я, раб Твой, и сделал всё по слову Твоему». И ниспослал Бог огонь, и сгорел в нём бык, дрова, камни жертвенника… И пал народ ниц, снова признав Бога своего. Илия мечом уничтожил пророков Ваала, сделал грязную работу палача, ибо Господь завещал: «Ворожей не оставляй в живых».
Но сколько раз ещё ветхозаветный народ израильский поклонялся языческим богам. Потом, правда, стали жить по Божьему Закону. Но пришёл на Землю Бог слова Господь Иисус Христос и не захотели такого мессию. До слёз было жалко Сына Божьего. Раз за разом показывал Он, что всемогущ, исцеляет, даёт зрение слепому, воскрешает четырёхдневного, уже смердящего Лазаря, нет, надо его уничтожить… Одни апостолы идут за ним, а вся иудейская верхушка против, народ сегодня восторгается чудесами, а завтра кричит до хрипоты: распни его, распни…
Читал про евреев и гордился: мы, русские, не такие. А потом дошло: ага, тоже не без «распни» – взрывали церкви, священников под лёд в прорубь бросали, из икон костры жгли…
И прародитель Адам хорош! Нет бы подумать головой, прежде чем вкушать яблочко с древа познания. Он быстрее хрумкать, спеша сравняться с Богом. А как нашкодил, так быстрёхонько в кусты: я не я и моя хата с краю. Не виноват – всё Ева, которую Ты мне Сам дал, это она подсунула запретный плод. Как я сокрушался: человечеству уготован был другой путь. Кабы не Адамово своеволие, не потеряй он благодать Святого Духа, не погрязли бы люди-человеки в грехах…
Поначалу подолгу просиживал над каждой страницей Библии… Но черепашье скорочтение не раздражало, не выбивало, не психовал, как раньше, из-за своей неумелости… Увлечённо водил пальцем по книге. И строчка за строчкой, стих за стихом, страница за страницей двигался вперёд…
И вдруг удивляюсь: никаких позорных беканий по слогам. Как обнаружил? Мама попросила прочитать рецепт маринования грибов. Отца и Аннушки, сестры, не было дома, а мама куда-то засунула очки. Грибы уже приготовила к консервированию – некогда ждать. Всего ничего слов в рецепте, листок с отрывного календаря, но текст такой мелкоты – только под микроскопом разбирать. Я с недовольством откладываю Библию, хватаю рецепт, быстренько читаю… Дескать, запоминай – повторять не буду, некогда мне… У мамы челюсть отвисла… И тут я понимаю, ведь как станковый пулемёт протараторил… Мама с недоверием спрашивает:
– Ты его до этого не смотрел случайно? Или от фонаря выдумываешь?
Научился. Это уже когда до посланий апостолов дошёл.
Никто у нас в семье крещёным не был. Зимой на каникулах поехал я в Казахстан к тёте Вале, в Петропавловск. У неё была дома большая икона Казанской Божьей Матери, тётя Валя, садясь трапезничать, обязательно читала молитву, ходила по праздникам в церковь. Я спросил: «Тётя Валя, хочу покреститься». И она повела меня в церковь…
Тогда и подарила акафист покаяния.
Кондак 2
Владыко мой и Господи, к;ко приступлю; к тебе аз, погруж;нный грехми; мн;гими, к;има очи;ма воззрю; на Тя, пресв;тлаго Творца моего, к;е принесу; Ти покая;ние? Аще бо воспла;чуся, оскверню; то;кмо з;млю слез;ми мои;ми, аще воздохн;, яко мытарь, непщ;ю отягчити (боясь отягчить) небеса. Об;че (однако) же покаянием очи;сти мя от вся;кия скв;рны и д;шу мою; уясни; светом ми;лостиваго лица Твоего, да радостно зов; Ти: Аллил;иа.
Икос 2
Глаг;лы уст Твоих вы;ну (всегда) презрев;х, во след бо пис;ний Твоих николи;же (нисколько) ходи;х, но со тщ;нием соблюд;х волю ди;волю, и в след злы;я похоти моея усердно ходих; ныне же, г;рце позн;вый падение сво;, со слезами ищу Тебе, незаходи;маго Св;та моего, в покаянии зовя;:
Помилуй мя, в беззак;ниих зач;того. Помилуй мя, во грес;х рожд;ннаго.
Помилуй мя, бл;дно жизнь ижди;вшаго. Помилуй мя, не ради;вшаго о спасении своем.
Помилуй мя, не тщ;щагося благоугожд;ти Тебе. Помилуй мя, творя;щаго выну волю свою, п;че же ди;волю.
Помилуя мя, удали;вшагося от Тебе, приснос;щнаго Света моего. Помилуй мя, забл;дшаго в пусты;ни страстей моих.
Помилуй мя, отчужди;вшагося Твоея благодати. Помилуй мя, предавшаго душу свою во тьму грех;вную.
Помилуй мя, преступника закона Твоего. Помилуй мя, нарушителя заповедей Твоих.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
СКИТАНИЯ. КЛИРОС
Окончил второй курс техникума, добил третий, на четвёртом бросил. Ударило в голову отправиться по святым местам. Поехал, куда кривая, точнее – Божье провидение выведет. До Москвы бы, думаю, добраться, а там видно будет. Матери с отцом наплёл: еду в Новосибирск, где практику после третьего курса проходил, мол, надо туда. И смотался в другую сторону. В поезде познакомился с бабулькой-москвичкой. Узрел, та утром украдкой, пока все спали, несколько раз перекрестилась, и в удобный момент затеял с ней разговор о Божьих храмах в Москве. Бабулька поведала про церковь Илии-пророка на Большом Черкизовском проспекте: «Сходи-сходи, сынок, это намоленный храм, более трёхсот лет ему, никогда не закрывался». Объяснила, что на метро до остановки «Преображенская площадь», дальше на троллейбусе.
По её наводке добрался. Церковь небольшая. В левом приделе отпевали старика, человек пять родственников у гроба, священник с чернущей бородой. В правом приделе перед иконостасом стоял мужчина, молился. Простенькая одежонка. Лицо сухое, скулы торчат. В плечах крепкий, правая рука инвалидная, отчего крестился с трудом. До лба еле дотягивался, голова кивала навстречу пальцам, потом рука чертила короткую прямую до середины груди, а правого плеча касался, до предела изогнув кисть, затем рука двигалась влево, плечо невольно навстречу…
Я вышел из храма, рядом с церковью кладбище. Крутой склон, на нём неупорядоченно теснились могилы с разномастными оградками. День ласковый, тёплый ветер в кладбищенских деревьях листву теребит. В ста метрах напряжённая московская автострада, а здесь покойно… Стою, вдруг за спиной раздаётся: «Огонька не будет?» Поворачиваюсь, мужчина, что крестился покалеченной рукой, извинительно улыбается: «Знаю, грех это – курево. Да всё никак бросить не могу. Редко курю, держусь-держусь, потом так невмоготу станет». Познакомились. Славе было пятьдесят, но попросил звать по имени. Он, узнав мои без особой цели паломнические планы, предложил поехать к отцу Василию в Ленинградскую область. Слава хотел попросить у батюшки благословения левой рукой молиться.
К отцу Василию, так к отцу Василию, решил я. Значит, на то воля Божья. И не задумываясь согласился составить компанию Славе.
К Богу тот пришёл в психушке. В славное советское время. Служил Слава морпехом. «С тремя-четырьмя мужиками мог справиться! – рассказывал. – И вырубить с одного удара, и приём провести». Руку не в армии повредил. Застукал жену с хахалем. Отслужив в морфлоте, устроился во флот рыболовецкий, ну и угораздило раньше времени домой вернуться с путины. А там другой морячок замещает временно вакантное место. Молодой горячий Слава был нравом отнюдь не как преподобный Павел Препростой. Павел тоже оказался в ситуации не приведи Господи. Вернувшись внезапно домой – находился не в море, а в поле, – не хуже Славы застал жену с поличным – во время прелюбодеяния с неким мужчиной. Но, в отличие от морпеха, не бросился тут же вершить расправу, напротив, принялся без всякого сарказма успокаивать любовников: «Не беспокойтесь, мне дела до вас нет». Чуть ли не: продолжайте-продолжайте. И соперника заверил: «Клянусь Иисусом Христом, я больше не намерен жить с ней. Забирай себе, а я пойду в монахи». И направился в монастырь к Антонию Великому, Господь сподобил его стать таким монахом-молитвенником, что Павел имел власть над бесами, мог запросто изгонять их из одержимых злыми духами.
Слава тогда ещё в монахи не собирался, о Павле Препростом, незлобивом и смиренном, знать не знал, об Антонии Великом ведать не ведал. Посему не стал успокаивать незнакомца: дескать, ничего-ничего, продолжайте пользоваться моей спальней, моей постелью и моей женой. С первого удара отправил хахаля в нокаут, при этом глубоко рассёк ему подбородок. Описывал эту драматическую сцену, рассказывал о ветреной жене со смущением: «Дурак был, ой какой дурак, кулаки распустил, ведь запросто убить мог человека!» Жена не стала мужу врать-оправдываться, мол, в глаза не знает этого валяющегося на полу без чувств и без портков товарища, что он каким-то самым расчудесным образом очутился в их спальне. Жена безоговорочно приняла сторону поверженного и сочувственно бросилась к хахалю с полотенцем – кровь хлестала из раны...
Слава запил, пару раз погонял жену. Да та оказалась хитромудрой пройдой, повернула дело с больной головы на здоровую. Здоровую (Славину) представила как «с приветом» и закатала супруга в психушку. В дурдоме морпех уверовал в Бога. Судьба столкнула с воцерковлённым человеком. Времена стояли сурово атеистические. Диагноз у врачей железобетонный: умный верить в Бога не может. Лечение Славе продлевают раз за разом… Пока, дескать, не избавится болящий от навязчивой идеи о Боге. В тюрьме легче: дали срок, отсидел – вышел. В психушке срок могут до бесконечности продлевать. Никаких судов с адвокатами. Девять побегов совершал Слава на волю. Да воля ограничена островом, так как дело происходило на Сахалине. На материк уехать, это надо ухитриться на паром попасть, а на острове Славе скрыться было негде. Не пойдёшь к бывшей жене: «Укрой, дорогая, схорони от врачей-коновалов». Ловили Славу, били, проводя богоборческое лечение кулачным методом. Слава, соблюдая заповеди Божьи, не сопротивлялся. И продолжал молиться. В атеистических целях дурдомовские костоломы покалечили руку: «Раб Божий, мы тебя на раз избавим от религиозного опиума, креститься боле никогда не будешь». Выбрался из психушки Слава в начале девяностых годов, когда в медицине, как и во всём остальном государстве, на ветрах исторических перемен начался разброд, развал и шатания. Паёк в психушке урезают и урезают. Рацион приблизился к хлебу и воде. И тогда врачи придумали выход: пусть у самих болящих голова о пропитании болит. То, что она вроде как с недугом в мозгах, так у кого она, если по-хорошему разобраться, здоровая – вся страна с ума сходит. Славу выпустили подчистую: кормись сам. Просидел он в общей сложности в психушке двадцать лет.
Об отце Василии Славе рассказал пациент заведения, молодой математик. Он, учась в Ленинграде в аспирантуре, начал сомневаться в материализме, стал понемногу воцерковляться, однажды ездил к отцу Василию. От математических нагрузок или ещё почему «крыша слегка поехала». Но прошло. Полежал в Ленинграде в психиатрической лечебнице и восстановился. Вернулся домой на Сахалин. Его матери кто-то насоветовал, дескать, для профилактики нужно ещё полежать, сердобольная матушка из лучших побуждений отдала сына в руки психушечной медицины. Те как увидели, что вновь поступивший пациент с крестом на шее, так и насели на него с интенсивным лечением. Галоперидол назначают. Он просит: «Не надо». От галоперидола побочные действия. Врачи дурдомовские: «Надо, Федя, надо!» Математик голодовку объявил. Разве психврачей такой ерундой запугаешь. Специальным насосом через зонд кашу закачивают: «Не хочешь по-человечески, кушай по-уродски!» Мужчина впал в уныние. Не совладал с бесами. Разбил стеклянную дверь и всадил здоровенный кусок стекла в живот. Сделали операцию, спасли. И продолжают дальше назначать галоперидол. Аспирант чувствует: деградирует от такого лечения. Снова дверь, отремонтированную после первой суицидной попытки, разбил и опять осколок себе в живот воткнул… На этот раз спасти не удалось...
«Молюсь за упокой его души», – говорил мне Слава.
Сам-то Слава как к Богу пришёл? Однажды утром в психушке опустил ногу с кровати, а на полу листок смятый. Поднял, расправил, весь исписан с одной стороны. Буквы русские, но понять Слава ничего не может. Только и разобрал первую строчку: «Псалом 90». Не выкинул листок, сунул в карман. Потом со всеми предосторожностями начал доставать и читать молитву. Вскоре выяснилось – это была проверка. Лежал в палате Анатолий Фёдорович, интеллигентного вида мужчина шестидесяти двух лет. Он подбросил листок. День на четвёртый подошёл к Славе, и начались у них долгие беседы. Дед у Анатолия Фёдоровича был священником, пострадал от коммунистической власти в конце тридцатых годов.
Отец Василий тоже претерпевал гонения от атеистической власти. Прозорливого батюшку знали не только в Ленинградской области, духовные чада ехали к нему окормляться отовсюду. В КГБ решили – непорядок! И загнали неугодного «служителя культа» в глухомань. Мы со Славой пять километров – бездорожье, грязь по уши – тащились до деревушки, где отец Василий служил в крохотном храме. Накануне страшный ливень прошёл, дорогу развезло…
Отец Василий был уже стареньким, ветхим. Седая борода закрывала грудь, голова лысая, чуть опушена серебром.
Рукоположили его в священники после войны. Воевал в пехоте, командовал батальоном. Однажды держали оборону, из последних сил отбиваясь от наседавшего врага. Лето, ночи короткие, немцы лезли и лезли, не давая дух перевести. Атаки, артобстрелы, налёты бомбардировщиков. Обещанное подкрепление где-то задерживалось. В короткое затишье прилёг командир батальона в землянке, вдруг заходит старичок. Седенький, маленький и говорит: «Сегодня смерть увидишь, лицом к лицу столкнёшься, да только она тебя не одолеет». И вышел. Комбат за ним выскочил, спрашивает у часового: «Что за старик приходил?» – «Никого не было, товарищ командир», – часовой докладывает. Странно. Списал командир явление незнакомца на утомление, мол, в кратком забытье-дремоте привиделся дедушка, и сон смешался с явью. Через час бой, немцы вплотную подползли, вот-вот в окопы ворвутся, но наш пулемётчик метким огнём не даёт им сделать последний бросок. И вдруг смолк пулемёт, командир рванулся заменить бойца, отсечь немцев. Бежит по окопу, а из-за поворота ствол «шмайсера». Как успел, падая в боковой ход, бросить гранату под ноги немцу… Снова заработал пулемёт, кто-то из наших вовремя прорвался к нему, отбили атаку… Во второй раз увидел старичка во сне перед самой Победой. Старик приглашал к себе домой: «Приходи ко мне в гости». Назвал улицу, дом в Ленинграде. Василий проснулся, записал адрес на клочке бумаги. Демобилизовавшись, поехал в Ленинград и с удивлением узнал, что по данному адресу Никольский собор расположен. «Не может быть, – совал женщине, указавшей на собор, бумагу, – дом здесь должен быть, жилой дом, знакомый там живёт».
«Нет дома с таким номером, только церковь!» – сказали в ближайшем отделении милиции. Не будь того вещего сна перед немецкой атакой, он бы не поехал в гости к старику. И вот, получается, ошибка. «Или, – думал-гадал комбат, – на самом деле старик тогда приходил в землянку, да часовой проворонил?» Потоптался у собора, зашёл внутрь, не перекрестившись. На войне всякое было, случалось, вспоминал комбат Бога, просил помощи, но не крестился. Зашёл в храм и, разглядывая иконы, на одной узнал старичка из своего сна. «Кто это?» – спросил с удивлением. «Защитник земли Русской Никола Чудотворец», – сказала пожилая женщина в чёрном платке…
Отец Василий не благословил Славу креститься левой рукой: «Враг хотел лишить тебя крестного знамения, а ты в противовес ему стой на своём, не отступай, он ждёт не дождётся слабости нашей. Твой крест корявый, зато выстрадан и для врага страшнее десятка самых правильных».
Слава в дороге к отцу Василию многое об узах психушки порассказывал. «О ком-то за упокой молюсь, о ком-то – о здравии. Сам в психушке пришёл к Богу, а были такие, что от моего примера начинали задумываться, бывало, самым неожиданным образом выводы делали».
И поведал случай с Витей. Оба они на тот период находились в спецпалате, под милицейским контролем. Менты периодически шмоны устраивали. В тот раз собрат-дурдомовец, выглянув в коридор, увидел свору ментов, несущихся в сторону их палаты, крикнул предупреждающе: «Атас!» Прячь, брат псих, что успеешь. Ту же авторучку, если раздобыл сей непозволительный предмет, тем паче – ножичек перочинный. Пациенту разрешено иметь мыло и зубную пасту. Вите авторучка была ни к чему, зато он чифирил. Для чего разжился трёхлитровой банкой. Плюс к ёмкости комплектующие народного кипятильника. В две минуты такой сооружался. Берётся пара безопасных лезвий, две спички между ними для изоляции, провода подсоединяешь к лезвиям – и готово. В банку воды набрал, кипятильник-самопал опустил... За неимением банки плафон со светильника можно снять. Живучесть у человека поразительная. Куда там клопу с тараканом. Витя, услышав «атас», спички от самопального кипятильника бросился прятать. Бритвочки предусмотрительно засунул под крышку тумбочки, тогда как спички легкомысленно лежали в тумбочке. Витя схватил полотенце, в подрубленный край несколько спичек затолкал. А банку куда девать? Не спичка. Под Славину кровать сунул, та в углу стояла. Менты налетели, больных загнали в столовую, чтоб под ногами не мешались, и перевернули палату кверху дном. После них как Мамай прошёл. Провели шмон и приступили к карательным мероприятиям воспитательного характера – в соответствии со списком обнаруженных неположенных предметов. Нарушителей режима начали дёргать «на ковёр» по одному. Витя – сообразительный парень, но и ментов в наивности не обвинишь. Спички, что Витя успел заныкать в полотенце, нашли в два счёта. Витю вызвали. В психушке и «ковёр» со своими особенностями. Не для профилактических бесед. Отрихтовали менты Витю, наломали бока. Вернулся он в палату и к Славе: «Тебя не вызывали ещё?» – «Зачем?» – «Так я же в суматохе под твою кровать банку сунул». – «Она как стояла, так и стоит». У Вити глаза по полтиннику: спички нашли, а банку здоровенную не засекли. Ведь они матрас переворачивали, через сетку трудно было не узреть. Да и под кровать должны были заглянуть. Уж они-то шмон не для проформы проводят. Витя посидел в недоумении на кровати, прокрутил несколько раз в голове ситуацию с банкой и обратился к Славе: «Ты какие молитвы читаешь?» Слава достал из тайника молитвослов. Витя взял его и с той поры начал перед сном молиться.
По рассказу Славы, в Вите сидел дух злобы, который, как ладана, боялся перекрёстков. Беса корёжило при виде креста, образуемого пересечением двух дорог. Всякий раз ужасом обрушивался на Витю, стоило тому приблизиться к такому месту. Перейти дорогу на перекрёстке для Вити что взятие Кёнигсберга. Есть ли светофор, нет ли его, много машин на дороге или нет вовсе – без разницы, здравый смысл цепенел, сердце срывалось в панику… Слава учил Витю читать на перекрёстке «Отче наш» или «Господи, помилуй».
«Думаю, читает молитвы, – говорил Слава, – такие бесы страха не очень сильные, молитв боятся».
Отец Василий благословил меня на клирос. Узнал, что на баяне играю, спросил про голос. Небольшой у меня, скромный. «Всё одно на клиросе, – убеждал отец Василий, – с Божьей помощью надо петь. Душа растёт молитвами, у певчего – ещё и песнопениями». И рассказал о преподобном Давиде Ермопольском. Тот жил в четвёртом веке в Египте, в Ермопольской пустыне, и до преклонных лет заправлял шайкой лихих разбойников. Грабил, убивал, много кровушки пролил (как Кудеяр атаман из песни про двенадцать разбойников), а потом ужаснулся содеянному и направился в монастырь. Ну и к игумену в ноги, дескать, прими отец в число братии для покаяния. Настоятель ему от ворот поворот. Нарисовал картину, что жизнь монашеская не сахар и мёд – суровая, у Давида силёнок не хватит. Разбойник упрямо просится: прими, я не белоручка, не страшат монастырские трудности. Наконец, видит, не пронять оппонента никакими доводами, прибег к решительному аргументу, открылся, кто он, и пригрозил, если игумен не возьмёт в монастырь, Давид уйдёт, но не оплакивать в горьком одиночестве судьбу-злодейку, вернётся через пару деньков с шайкой своих подельщиков. И не в покаянном настроении, не проситься вместе с корешами-разбойниками в монахи, а дабы разорить монастырь дотла, не давая никому пощады. Дескать, мне терять уже нечего. Игумену на убийственный ультиматум-приговор ничего не оставалось, как принять Давида вместе с его богатой бандитской биографией в монастырь.
Давид вскорости суровыми подвигами превзошёл всю братию, и к нему был послан Господом Богом Архангел Гавриил с извещением, что Давид прощён. Вчерашний кровавый разбойник усомнился в услышанном, отказался верить словам Архангела. Как так? Да не может быть: ему, великому грешнику, душегубцу и беспощадному грабителю, Господь вдруг так скоро даровал прощение. На что посланник Божий заявил: за маловерие Давид останется немым. Господь пророка Захарию не пожалел, когда тот не поверил словам Архангела Гавриила, что его престарелая, ни разу не рожавшая в молодости жена Елисавета родит Иоанна, которому быть Христовым Предтечей. Маловер Захария был лишён дара речи до той поры, пока сказанное не исполнилось. Архангел и Давиду вынес безжалостный вердикт: наказываешься немотой. Преподобный взмолился со слезами, как он будет без языка? Жизни своей не видит без клироса, возможности петь, читать вслух правила. И так уж он сокрушался, в такое уныние впал, что Господь сжалился. Но лишь наполовину. Как церковная служба – уста преподобного распечатывались, в остальное время оставался безголосым.
Таким был клиросным наркоманом Давид Ермопольский.
Вернулся я в Омск и, помня наставления отца Василия, пошёл в церковь, попросился на клирос. Поначалу просто пел, а потом регентом настоятель отец Андрей поставил. Увидел моё рвение, ну и благословил. Выбирать ему, собственно, было не из кого. Профессионалу надо платить хорошо, а откуда у маленькой церквушки деньги? Прихожан мало, епархия бедная.
В церкви с будущей женой познакомился. У Надежды красивое сопрано, голос поставлен. В молодости в какой только самодеятельности не пела – от народного ансамбля до рок-группы. Замечательно пела «Благослови, душе моя, Господа». Будто тихий свет разливался в сумерках. Голосом владела в совершенстве. Могла петь почти шёпотом. Тихо-тихо и сильно. Объясняю ей, как лучше то или иное исполнить, и удивительно – вроде смотрит непонимающими глазами, кивает машинально, явно не въезжает, а у меня слов не хватает доходчивее пояснить, однако интуицией обязательно почувствует, что от неё требую.
Много в ней было цыганистого. Тёмные волосы, пронзительный взгляд, подвижная фигура.
Недолго жили подобно Адаму и Еве до грехопадения. Каюсь, сам виноват, думал: ну что там на тринадцать лет старше меня. У неё с первого месяца приступы смертельной ревности начались. До истерик. Из певчих выжила молодую девчонку – Оксану. Как-то мне попалась запись женского дуэта «Северное двухголосие». Знаменный распев. Надежде и Оксане показал, им понравилось. Предложил попробовать. Стали петь дуэтом «Свете тихий», «Стопы моя направи по словеси Твоему», «Херувимскую»… Недурственно пели… Я и сам к тому времени дерзости набрался – начал пробовать писать церковную музыку. Специально для дуэта сочинил «Блажен муж», «Благословен еси Господи…». Хорошо получалось в их исполнении, отцу Андрею тоже понравилось: «Они у тебя прямо ангелами поют». Это был 1993 год, церковь только-только начинала повсеместно возрождаться, хороший клирос, церковный хор были в Омске большой редкостью. Наш хор стал приобретать некоторую известность в своей среде. В этот самый момент Надежда взбеленилась против Оксаны: «Ты ей внимания больше уделяешь, чем мне…» Пытался объяснить, что у Оксаны меньше музыкального опыта. «Нет, она тебе нравится, она молодая, вон какая тугая…» Выжила в оконцовке девчонку.
Ревновала к любой юбке. Покупая что-нибудь, заговорю с продавщицами – скандал. Я в отца, тот в какой бы магазин ни зашёл, надо во всех отделах с продавщицами почирикать. Все женщины у него Клавдии и «милые». Не слащаво или наигранно – интонации сердечные. Ну и ответная реакция аналогичная. Женское сердце чуткое… Любое недовольство, даже ярость мог погасить. Что в человеке, что в собаке. Собака с цепи рвётся, кажется, ничем эту злость не остановить. Он скажет: «Бобка, прекрати выражаться! Некрасиво себя ведёшь!» И Бобка (все собаки у него были Бобки) завиляет хвостом, заулыбается виновато. Какая бы сердитая продавщица ни попалась, за полминуты настроит на добрый лад. Я так не умею, но заговорить с любой женщиной – это без проблем. Что-то покупаю на рынке, в магазине или киоске – обязательно, хотя бы парой-тройкой фраз перекинусь. Надежду это бесило. На пляже лежим, ни с того ни с сего хлесь меня по затылку – не пялься на девок. На улице могло причудиться, что соперница следом идёт. И на встречных женщин не смотри, уткнись в землю. Мне (сейчас так думаю) скандал надо было закатить, один раз поставить её на место, выбить дурь. Я выбрал тактику молчания. Она вывернула мою реакцию наизнанку: молчит – значит, нет дыма без огня.
В «Печерском патерике» есть житие преподобных отцов Фёдора и Василия. Пронырливый бес принимал обличие наставника отца Василия и от его имени склонял отца Фёдора к злым помыслам. Настоящий отец Василий надолго уехал, бес тут как тут, принял его вид и подучил отца Фёдора криминальной операции – прибрать к рукам варяжский клад. Потихоньку перепрятать в новое место, и шито-крыто, никому ни полслова… Потом-то выяснилось, кто подстроил постыдное дело, ввёл в грех монаха – у отца Василия имелись в наличии железобетонные свидетели его отсутствия в монастыре, и он их предъявил. Отец Фёдор понял свою оплошку, покаялся, достал клад из тайника, ещё раз перепрятал и во спасение души стёр из памяти информацию о новом месте нахождения сокровищ… Однако бес не успокоился, не смирился, свои злокозни не оставил. В оконцовке через много лет погубил обоих отцов. Наловчился хитрован менять свою личину и, представ в образе отца Василия перед князем Мстиславом Святополковичем, поведал тому о кладе варяжском и отце Фёдоре, что, дескать, ловко приватизировал богатство. Бес навлёк княжеское недовольство на обоих отцов. Мстислав, охваченный праведным гневом, решил придать казни монахов… Заплечных дел мастера тут же привели приговор в исполнение…
Я работал охранником в магазине бытовой техники, через сутки ходил на смену. И что хочешь, то и думай о бесовских кознях. Жена во время моего дежурства узрела меня на другом конце посёлка, будто я с какой-то женщиной в такси садился. Да не одна видела, не свалишь на воспалённое воображение. Свидетелем серьёзным подстраховалась – медсестрой из поликлиники. Обе засекли, будто я отъехал со смазливой дамочкой. Жена вознегодовала: «Да я ему глаза выцарапаю, если будет отпираться». Но и у меня, как у отца Василия, духовника преподобного Фёдора, имелись свидетели, полмагазина могли подтвердить моё алиби.
Ревновала со страшной силой, а сама гульнула. Мне быстро доложили. Я её простил. Ни ругани, ни слова не сказал. Святые отцы говорят: смирением и молчанием мы побеждаем гнев. Она вывернула мою реакцию наизнанку, пригрела мысль: убить хочу в отместку. Раз скандалов не закатываю, разборки не устраиваю, вообще не поднимаю тему измены, значит, на уме кровавая месть.
– Я поняла, – сделала глубокомысленный вывод, – ты меня хочешь прикончить?
– Ну, конечно, – говорю, – делать-то мне больше нечего. Топор поострее куплю…
– Нет-нет, не отпирайся, хочешь-хочешь! Я чувствую. Момента ждёшь, чтоб шито-крыто…
Был случай, ела жареного леща и подавилась косточкой. Она человек крайностей, середины не бывает.
– Ой-ой! Умираю! Умираю! – понесла пургу. – На кого дети останутся?
– Дай, – говорю, – посмотрю.
Косточка глубоко в горле застряла, но видно. Предлагаю:
– Можно ножницами попробовать захватить…
Пинцета не было под рукой. Она в панику:
– Нет-нет, ты меня убьёшь!
Дурота самая натуральная.
– Ты же всё равно умираешь, – призываю к логике, – а так хоть мучиться не будешь.
– Ладно, – согласилась, – давай!
Рискнула, деваться-то некуда. Я аккуратно ножницами защемил и – вытащил. Подаю ей косточку.
– Вот теперь точно вижу, – обрадовалась, – ты меня не хочешь убивать.
На неделю успокоилась. Потом по новой завела песню о коварных замыслах её уничтожения.
Восемь лет терпел, думал, всё-таки мы венчанные, дочь у нас совместная и троих её детей усыновил, но потом разошлись.
Кондак 3
Добр; и праведно есть ;же не удали;тися от Теб;, Ист;чника света, но тьма грех;вная, ю;же аз привлек;х на себе злы;ми дея;нии мои;ми, нах;дит на мя, я;коже нощь, и помрач;ющи душу мою, отводит мя от Теб;, Бога моего: но молю; Тя, Создателю мой, блесни; м;лниею и разжени; мрак моих страстей, да во свете Твоем узрю; свет, благода;рственно поя: Аллил;иа.
Икос 3
Естеств; закона преид;х, окая;нный, согреши;х бо аз грехми;, и;хже нел;ть (нельзя) и глаг;лати: но Ты, Боже, яко Сердцев;дец и прови;дяй вся, не объяви; моя; тайная пред Ангелы Твоими, ниж; (и не) вв;рзи мен; в дебрь огненную, но пощади;в, прости; ми вся зл;я сия;, мною сод;янная, вопию;щему Ти:
Помилуй мя, оскверн;ннаго грехи многими. Помилуй мя, всели;вшагося во ад вместо рая.
Помилуй мя, возлю;бльшаго паче тму, н;же свет. Поми;луй мя, вв;ргшагося во огненную пещь страстей.
Помилуй мя, оскорби;вшаго Тя непод;бными глаголы. Помилуй мя, пресл;шавшаго Твоя повел;ния.
Помилуй мя, осуди;вшаго ближняго моего. Помилуй мя, оклевет;вшаго брата моего.
Помилуй мя, не возд;вшаго Тебе об;тов моих. Помилуй мя, не сохр;ншаго заповедей духовнаго моего отца.
Помилуй мя, призыв;вшаго имя Твое вс;е. Помилуй мя, ничт;же бл;го пред Тобою сотв;ршаго.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
МОНАСТЫРЬ В СОКОЛОВО
Разойдясь с женой, я стал терять интерес к клиросу, работать по инерции. Тогда не понимал, что обслуживать клиросников дьявол ставит отъявленных бесов. Это как элитные части в армии. У священника таинства, дающие прихожанам благодать, а клирос воздействует искусством. Православные песнопения молитвенно проникают с музыкой в душу, очищают её, окрыляют, заставляют плакать светлыми слезами. Кто, как не дьявол, знает: где покаяние, там шажок к Богу. Посему на клиросе враги в неустанной работе, трудятся в поте своих морд…
Священника тоже бес искушает, но он сведущий в невидимой брани, а на клиросе народ с бору по сосенке, с миру по нитке… Бесовская гвардия, проведя разведку по линии фронта, выявит слабину, опа – вот тут тонко, будем рвать… Человек пришёл на клирос подзаработать. Евангелие в руках не держал, «Отче наш» не знает… Злой дух в такое сердце запросто внедрится. А как проникнет – хорошего не жди, начинает протаскивать пакости. Хороший клирос – это одно целое. Клиросник невольно чувствует состояние души партнёра. Тот пришёл на литургию с проблемами – уныние, отчаяние – его немощи делятся на всех. Это мои личные наблюдения. Бывает, человек приходит в хор подработать, наёмник, но в оконцовке распробует сладость молитвенного пения, почувствует Божью благодать и без этого, как преподобный Давид Ермопольский, не может обойтись. Даже деньги за пение становятся делом второстепенным… А бывает, начинает воду мутить: мало платят, священник себе гребёт, нам врёт про низкий церковный доход. Найдёт сочувствующих своей пропаганде и развалит хор…
Надежда, разведясь со мной, забросила клирос, и я охладел к нему. Уныние стало одолевать. Отец Андрей спрашивает:
– Как-то холодно поёте, почему?
Потому, что не могу себя заставить молиться на клиросе, хор это чувствует и больше на приобретённых навыках держится.
В тот период крепло решение: пора менять воду в аквариуме. И тут Юра Першин – он пел у меня на клиросе – после литургии говорит:
– Уезжаю в монастырь в Ивановскую область, там настоящие исихасты подвизаются, учились у афонских старцев. Хочу освоить с их помощью искусство самодвижущейся молитвы.
Впервые о непрестанной Иисусовой молитве я услышал от Славы-морпеха, когда к отцу Василию добирались. От него узнал об исихастах, стяжающих благодать Божью, непрестанно творя сердцем: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Слава тоже искал школу Иисусовой молитвы. Сам пытался практиковать – не получалось. Тогда его слова я не воспринял серьёзно. Казалось, читай себе и читай, какая может быть школа. И за Юрой увязался не ради искусства сердечной молитвы.
– Возьми с собой, – попросился. – Хочу сменить воду в аквариуме.
Юра круто менял её много раз. В душе его если и не бушевали бури-ураганы, то было неспокойно. Хотел подниматься в духовном смысле, да как это делать – не мог определить. Тыкался туда-сюда… Ездил по монастырям. В одном понравилось – монахи за подвиг взяли готовить еду без соли. Феофан Затворник говорит: «Самый лукавый враг – плотоугодие…» И сравнивает его с легавой, которая «прикрывается околевающей, но только поблажь ей, уже и удержу нет… подай одно, подай другое. А наотрез приказать ей: “Не смей!” и притихнет». Монахи «легавую» бессольной диетой укрощали. Юра месяц побыл в бессолевом монастыре и сник. Не выдержал. «Без соли, – говорил, – я никак, я из тех едоков, кто хватается за солонку, ещё не попробовав суп или кашу». Монахи, конечно, неплохо придумали – обуздывать чрево, наступать на горло его ненасытной песне. Но, заостряясь на укрощении желудка, без должного молитвенного подвига, далеко не уедешь. Думаю, до определённого уровня можно с «легавой» бороться, а потом всё равно начнёшь уставать. Юра быстро притомился от пресной пищи. Максим исповедник говорил: «Тело подобно ослу, недокормишь – подохнет, перекормишь – начнёт брыкаться». Надо подключать душу, совладая с «ослом»… У Юры не получилось…
Ездил он и в Санаксары… «В Санаксарах, – рассказывал, – захожу в келью к старцу Епитириму. Он предложил мне сесть, сам рядом на стуле расположился, и чувствую – вся бесовщина с меня слетела. Сдуло, будто и не было. Собою вытеснил врагов. Меня по приезду в монастырь как взяли в оборот бесы, как замутили голову, чёрного от белого не мог отличить. Думаю, ненормальные здесь собрались что ли? Потом лишь понял что к чему. А у старца так легко стало. Он посмотрел на меня и говорит: “Тебе или в монастырь идти, или в миру оставаться, но в миру обязательно женись, имей жену рядом”. Не навязывал решение, не рубил с плеча “женись!”. Сам должен определиться. Больше ничего не сказал».
У Юры хранилась фотография. Настоящая, не копия, старая плотная, как картон, бумага. Дядя подарил ему, из Маньчжурии после войны привёз, офицером служил. На фото запечатлена казнь христиан. В Китае на рубеже XIX–XX веков вспыхнуло так называемое боксёрское восстание. Не спортсменов боксёров, а движение воинственных китайцев. С антихристианскими настроениями. Пленённых казаков казнили восставшие, миссионеров-священников, китайцев, принявших христианство. На фото христианин-китаец на коленях в момент казни. Фотограф щёлкнул, когда палач мечом отсёк голову с косичкой. Она ещё в воздухе, земли не коснулась, и убиенный не успел упасть – стоит на коленях. На втором плане следующий христианин на коленях, его очередь принять смерть за Христа. Видно по лицу – внутренне напряжён. Мероприятие не из весёлых. Но не до малодушия испуган. Предложи снять крест в обмен на жизнь – не отречётся от Христа.
Приехали мы с Юрой в монастырь под Иваново. Но и здесь он быстро заскучал. Пробыл полтора месяца, вместе пели на клиросе, он ещё нёс послушание – помогал менять электропроводку в храме, а потом уехал. Юра надеялся встретить в монастыре монахов, которые дали бы ему подробную, шаг за шагом инструкцию, как творить сердечную молитву и, выполняя её пункт за пунктом, сразу начать стяжать энергию Божьей благодати. Такого «инструктажа» ему не дали, и Юра в разочаровании собрал чемодан.
Мне монастырь пришёлся по душе. Без суеты, немноголюдный. Окормлял его старец схимонах отец Герман. Настоятель – схиигумен отец Дамиан. В монастыре в то время была мода на схимонахов, человек десять их собралось. Схима – покойник в переводе. Умирает схимонах для мира… Километрах в десяти от монастыря доживала век заброшенная деревня Дворики, в ней обосновалась женская монашеская община, тоже окормлялась у старца Германа. Со временем в Двориках община приобрела статус женского монастыря. Оба монастыря жили, говоря светским языком, в тесном сотрудничестве хозяйством, духовным общением… В лесу в километре от Двориков строился мужской скит. Красивое место, мне сразу там хорошо стало…
С клиросом в монастыре был полный завал. Я с рвением принялся нести послушание регента, собирать по деревне певчих, учить их. Кстати, в монастыре сделал для себя открытие. Я ведь тоже начал подумывать о самодвижущейся молитве. Жил в келье с двумя молодыми монахами Александром и Романом. Они вечером магнитофон включили, стали слушать концерт Игоря Талькова. Я спать лёг. И не могу уснуть. К песням не прислушивался, о своём думал. Утром просыпаюсь, а Тальков в сердце поёт. Дело, оказывается, не только в святости отцов, достигших высот в непрестанной сердечной молитве, они использовали естество сердца. Оно воспринимает, а потом самопроизвольно воспроизводит. Надо только суметь погрузить молитву в сердце…
При мне убили отца Исайю, иеромонаха. В мирской жизни он был кандидатом физико-математических наук. Окончил Ленинградский университет. Сорок два года от роду, скорый на ногу, улыбчивый. На исповедь к нему всегда выстраивались длинные очереди. Но в монастыре появлялся редко, постоянно ездил в командировки по другим епархиям. У схиигумена отца Дамиана возникла прекрасная задумка построить в монастыре храм, в котором собрать списки всех чтимых икон Божьей Матери. Отец Исайя ездил по городам и весям и делал фотографии икон Пресвятой Богородицы. У него был дорогой цифровой фотоаппарат, ноутбук, отлично водил машину…
Монахи монастыря совершали частые паломничества на Афон, окормлялись на святой горе… В одну из таких поездок афонский старец предсказал отцу Исайе: «Умрёшь от ножа…»
При мне в монастыре назрел раскол. Яркий пример утраты Божьей благодати. Она пребывала на старце Германе. Да он впал в прелесть. Не вынес искушений, не совладал с тщеславием, самолюбием, мнением о своей непогрешимости. Начал призывать не к Богу, а к себе: «Всех молитвами спасу, кто рядом со мной будет! А как уедете из монастыря – ничего не ждите!» Бес гордыни пролез к нему в душу и пошёл куролесить. Дошло до немыслимого – службы в монастыре отменил. Вместо литургии или вечерни монахи должны, разойдясь по углам церкви, читать утреннее и вечернее правило. Прочитал одно за другим и снова приступай к утреннему, и так двенадцать циклов. Как это, спрашивается, может заменить литургию?
В злопамятстве старец Герман заставлял читать псалом 108 на тех, кто не шёл за ним. Раз вы против, получайте: Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его… Да будут дни его кротки, и достоинство его да возьмет другой. Дети его да будут сиротами, а жена его – вдовой. Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих… Да будет потомство его на погибель, да изгладится имя их в следующем роде…
На уровне колдовских заклинаний начал действовать...
Кто-то понял, что старец в прелести, а другие ревностно отстаивали его правоту, не желая внять простой истине – дело пахнет ересью.
Предупреждением для них был яркий факт (да не все вразумились) – верба в монастыре впервые за многие годы четвёртого декабря не распустилась. Это чудо повторялось из года в год. Я воспринял его на уровне нисхождения Святого огня в Великую субботу у гроба Господня в Иерусалиме. Чудо, самое настоящее чудо! Зима, мороз, снег, застывшие деревья (а какими им ещё быть!), и вдруг на вербе в декабре, четвёртого числа, в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы появляются (как в марте-апреле!) почки… Мне недели за две до праздника рассказали об этом чуде, после этого я, как ни иду мимо вербы, обязательно посмотрю на стылые ветви. И не верится: как они могут распуститься? Наступило Введение, всенощная началась в двенадцать ночи, а примерно во втором часу (сразу после вечерни, перед началом утрени) вышли мы из церкви к вербе. Церковь Успения Пресвятой Богородицы, с южной стороны от неё идёт дорога к братскому корпусу, широкая, по бокам валы снега, а метрах в семидесяти от церкви при дороге две вербы. Одна поменьше, вторая – настоящее дерево. Мы останавливаемся около верб, начинаем петь: Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою… Мороз градусов двадцать, под вербами горы снега, которые набросали при очистке дороги. Деревья освещены фонарём, что на соседнем столбе висит, освещены отражённым от сугробов светом. Мы поём пять минут Богородицу, десять… Мороз щиплет щёки, нос, уходит из рук тепло. И вдруг кто-то вскрикнул: «Смотрите!» Вербы, одна и другая, покрылись крохотными почками. Голые, стылые, промёрзшие до основания ветви выпускали весенние пушистые шарики, которые увеличивались, росли на глазах. Будто заснеженная природа находилась не в ожидании первых серьёзных зимних морозов, что обязательно будут на Николу, а в шаге от Вербного воскресения. Мы на подъёме продолжаем: Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою… И такая радость на сердце, такое счастье. Нам – грешным, окаянным, студным, нечистым – оказана этим знамением великая Божья милость. Значит, не всё потеряно, не окончательно пропащие, Бог надеется на нас. Минут за пятнадцать ветви вербы рясно опушились крупными почками. Наперекор всем природным законам стоит чудо в декабрьской ночи, нежнейшим шарикам нипочём морозная стужа. Монах, несущий послушание пономаря, проваливаясь в глубокий снег, пробирается к вербе, ломает веточку – на утрене при помазании священник будет использовать её в качестве помазала…
После той утрени мой сосед по келье, молодой монах Александр, поделился: «Когда почка с елеем коснулась лба, ощущение было, будто сама Богородица помазание совершала».
Весь праздник Введения верба стояла опушённая. Только вечером почки втянулись обратно в свои гнёздышки, чтобы, перезимовав, появиться снова ранней весной.
В монастыре я жил до сентября. Атмосфера к тому времени накалилась, братия разошлась во мнении на два непримиримых лагеря. Мне, послушнику, проще, надоело это противостояние, сел на автобус и… прощайте, братья-сёстры...
В декабре позвонил монах Александр и сообщил: «На Введение верба не распустилась». Ушла благодать с расколом.
Отец Исайя не делал категоричных выводов, не принимал какую-то одну сторону, лишь сказал: «Без епископа церкви нет». Епископ епархии, к которой принадлежал монастырь, не разделял позиции схимонахов Дамиана и Германа. Отец Исайя дал понять, что сторонники старца Германа будут называться сектантами, еретиками.
Дьявол смекнул: отец Исайя не пойдёт за отцами Германом и Дамианом. Кому как не врагу знать слабость человеческую – уподобляться стаду баранов. Один порулил поперёк всех, тут же отыщутся сторонники, последует цепная реакция – стадо расколется. А нет личности-детонатора, нового вождя, – стадо безропотно тащится за прежним лидером. Дьявол решил убрать отца Исайю.
Почему Господь дал зелёный свет? Ему тоже угодно, чтобы в оконцовке человек свои подвиги венчал мученическим венцом…
Трагедия с отцом Исайей произошла в Раифском Богородицком монастыре под Казанью. Он поехал туда поклониться местной святыне и сфотографировать чудотворную икону Грузинской Божьей Матери.
Возвращаясь в Омск, я совершил паломничество в Раифский монастырь. Место красивейшее… Заповедный лес (художник Шишкин рисовал в этих краях лесные пейзажи), в струны вытянутые к небу сосны… Начало сентября, тёплый, переваливший на вторую половину день (я подгадывал попасть на вечернюю службу), от стволов сосен, напитанных солнцем, исходил янтарный свет… И зазвучало в сердце: Свете Тихий святыя славы бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго блаженнаго Иисусе Христе, пришедше на запад солнца. Видевше свет вечерний поем Отца Сына и Святаго Духа Бога, достоин еси во вся времена пет быть и глас и преподными. Сыне Божий живот даяяй тем же мир тя славим… Зазвучало в исполнении хора братии Оптиной пустыни. Исонное пение. Солист – удивительный тенор, поёт, как ранимый цветок растёт… Фон – мощный хор, непрестанно выпевающий «о». Хор в тени солиста, на втором, третьем плане, и в то же время возносит песнопение, отрывает от земли, оно плывёт в тревожном, пустынном пространстве… Будто это ровное пение двигателей летящего над землёй авиалайнера… А в чистейшем голосе солиста и молитвенная печаль, и солнце, и ожидание ликующей благодати… Слушаешь, и чувство вечности входит в тебя… Отодвигается повседневное, смиряются бури в душе, из сердца вытесняются страстные помыслы…
Погиб отец Исайя на площади перед монастырём, на автостоянке. В 1930 году чекисты, насаждая свою вражескую религию, расстреляли раифских монахов. И так получилось, что отец Исайя через семьдесят с лишком лет дополнил их число. Монахи-мученики, конечно же, приняли убиенного в свой круг на небесах, которым, в свою очередь, дополнили круг древних святых раифских великомучеников. Чекисты-гэпэушники нагрянули с арестом в Раифский монастырь 27 января, в престольный праздник памяти великомучеников, в Раифе и Синае язычниками избиенных. Подождали окончания литургии, а как только присутствующие в церкви причастились (по Божьей милости) Святых Тайн, всех арестовали. Произошло это в Раифско-Синайской церкви монастыря. В тот же год – и снова не в обычный день (специально изверги подгадывали) на Благовещение – были расстреляны четыре раифских монаха и один послушник с формулировкой «за участие в контрреволюционном заговоре»…
Когда отпевали отца Исайю, он улыбался…
Бандиты задумали угнать его новое отличное «ауди». Дерзким образом. Отец Исайя свои дела завершил, чудотворную икону Грузинской Божьей Матери сфотографировал, далее путь его лежал в Дивеево. Середина дня, он садится в машину… Раифский монастырь самый почитаемый в Татарии. Богатый. Всё на современном уровне, место для парковки, охрана при въезде на монастырскую территорию... Кстати, в монастыре замечательный квартет «Притча», я бы даже сказал – образцовый. Каждая партия звучит прозрачно, гармонично, не выделяется и не смазывается. Замечательно исполняют «Свете Тихий» Архангельского. Не разделяю пристрастия регентов к чрезмерному замедлению темпа в «Свете Тихий». У «Притчи» всё соразмерно. И динамика звучания со вкусом.
Надо понимать, автомобиль отца Исайи наметили на угон, пока хозяин был в монастыре. Не исключено, ещё в Казани начали вести батюшку. Отец Исайя сел за руль, включил мотор, собираясь трогаться с места… Ставку бандит сделал на внезапность. Открыл дверцу и ткнул финкой прямо в сердце. Рассчитывал отодвинуть труп на место пассажира, сесть за руль и гнать… Отец Исайя, думаю, постоянно носил в подсознании предсказание афонского старца о смерти от ножа и внутренне был готов к подобной ситуации. Как и любой человек, не желал насильственной смерти, но допускал с большой долей вероятности: когда-нибудь это может произойти. В момент удара понял: предсказание сбывается. И не растерялся, с финкой в сердце резко оттолкнул бандита, хотя был не богатырского телосложения, отпустил тормоз, машина, пройдя несколько метров, врезалась в столб.
Охранники заметили возню, бандит побежал к машине, где сидели подельщики, запрыгнул в неё... Его потом по отпечаткам пальцев на ноже нашли.
Отец Исайя всегда носил при себе Евангелие. При осмотре места преступления следователь открыл его на заложенном месте – это было Евангелие от Луки – и читает: «…не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну; ей, говорю вам, того бойтесь».
«Прямо мистика какая-то», – отреагировал следователь.
По собственной инициативе отец Исайя собирал коллекцию церковной музыки для монастыря. У него в келье хранилось штук пятьдесят магнитофонных кассет, диски лазерные… И греческие, и сербские хоры, и болгарские, и афонской братии… Сам много слушал, в машине всегда звучала духовная музыка. Мечтал о хорошем хоре в монастыре. Я как-то высказал наболевшее: если настоятель церкви или монастыря скупится на клирос, храм многое теряет. Он согласился. Со своей стороны просил: «Ты уж, Алексей, постарайся хор собрать, я, чем могу, помогать буду».
На схиигумена отца Дамиана в отношении клироса надеяться было нельзя. Бесполезно было ходить за ним, выпрашивая отпускать монахов на спевки. К хору относился прохладно, по его разумению, батюшка может и один службу провести. Поэтому я сделал ставку на деревенских, в основном на отроковиц – девчонок лет по четырнадцать-пятнадцать. Соколово – деревушка маленькая, ни клуба, ни магазина. Раз в день приезжает хлебовозка и автобус. Глушь конкретная… Клирос для кого-то стал единственным утешением. Здесь общение, здесь услада для сердца. Не все родители приветствовали пребывание их дочерей в церкви. Была Оля Пономарёва. Смышлёная, схватывала на лету, голос чистый. Раз пришла, другой, не нарадуюсь приобретению, а потом мать с отцом перестали отпускать на спевки. Не из соображений пресловутого атеизма, а по причине житейского эгоизма: грядки полоть, огурцы поливать. Огород – соток тридцать, Оля – единственная помощница. Корову доить тоже её обязанность. Прихожу к Пономарёвым домой. Отец во дворе деревянные грабли ремонтирует, мать у крыльца за низким, типа журнального, столиком ягоды перебирает. Отец крепкий молодой мужичок, в армейской майке, армейских брюках, на голове несуразная, на детскую панамку похожая, защитного цвета шляпка. Мать тоже как из армии, на ней футболка с камуфляжным орнаментом. Оля в огороде у грядок что-то делает. Я представился и без долгих прелюдий выдвигаю деловое предложение:
– Оля у вас очень способная, отличный слух, голос красивый. Давайте сделаем так, я буду за неё норму в огороде пропалывать, а вы, пожалуйста, отпускайте дочь на спевки, а по воскресеньям и праздникам – на службу в монастырь. Это и ей во всех отношениях полезно, и всей семье – будет петь и отчасти за всех вас молиться.
Мать озорно на меня посмотрела.
– Ольга, – кричит, – бросай грядки, монах будет у нас работать за твой голос!
Отец принял тон жены:
– Корову тоже за неё будете доить?
– Дояр по парнокопытным, – говорю, – из меня ни в дугу, ни в космос, а вот кур могу доить! Это я запростака! У вас большое стадо?
Они в смех. И стали отпускать Олю на клирос. Даже без моей отработки в огороде и у коровьего вымени.
Ещё одна певчая – Лена Кузнецова. Невысоконькая, волосы за ушами в два хвоста резинками стянуты, лицо круглое, простоватое. Славная девчонка. У неё дома другая проблема. Статьёй семейного дохода была сборка электророзеток и выключателей. На заводе в Шуе выдавали детали надомникам, и те собирали по своим углам. Не Бог весть какой прибыток, но при полном отсутствии в деревне работы – ощутимое подспорье.
Прихожу к ним, они всей семьёй, ещё и младший брат Лены, за столом сидят, электророзетками занимаются.
И здесь предложил себя. Вызвался за Лену нести послушание по сборке, её норму закрывать, только бы отпускали дочь на хор. Дескать, детали буду брать в монастырь, готовые электроизделия приносить.
– А за меня можете собирать? – бойкий братишка Лены встречное предложение внёс. – Я бы в футбол поиграл.
Родителей Лены умилила моя инициатива:
– Ладно, пусть ходит, – постановил отец, он, как и родитель Оли, сидел в армейской майке и брюках. Недалеко стояла военная часть, оттуда местные одевались. – Лене у вас нравится. Только в монашки бы не записалась, а то мы на её свадьбе мечтаем хорошо погулять. Тут, говорят, Постников крутится возле неё.
– Папа! – вспыхнула Лена.
Так я собрал хорошую команду певчих. Тот же Постников, воздыхатель Лены, начал ходить к нам, как же – лишний час-другой побыть рядом с возлюбленной. Я учил их петь, беседовал между делом. Рассуждал на песенном уровне. Вот, говорю, цунами накрыло побережье Южной Азии. В какие-то минуты погибли сотни тысяч людей. Мгновенно. Их смыло, как спички. Посреди солнечного, яркого, безоблачного дня обрушилась огромная волна. Есть видеокадры перед стихийным бедствием: утренний, морской, солнцем залитый берег. Экзотика с пальмами… Райское место… Люди прогуливаются, загорают… Кто-то с плеером, с музыкой в ушах… К ласковым солнечным лучам, шелесту пальмовых ветвей добавляет песни… Водная гладь, морская ширь, камера обращается к горизонту, а оттуда среди солнечного безбрежного простора надвигается гора, огромная смертоносная волна… В чистейшей синевы небе ни облачка, на пляже ни ветерка… И кажется невероятным, что это почти райское блаженство через какие-то минуты превратится в ужас, смерть… Но тысячи и тысячи тонн воды обрушиваются одномоментно на пляж… Перемалывающий удар… Рай превращается в ад…
Спрашиваю хористов, если в этот момент люди слушали попсу, куда они попали? Ясно – не в Царствие Небесное. А у кого-то звучали в наушниках записи церковной музыки. В подобной ситуации последний момент жизни – это генеральное сражение за твою душу ангельских и бесовских сил. Какие из них перетянут? За какими верх будет? Ни причаститься, ни покаяться уже не дано. Но ты слушаешь, к примеру, «Благослови, душе моя, Господа…». Твой Ангел-хранитель получает дополнительный козырь к твоим добродетелям и может даже чудесным образом беду отвести. Казалось бы, никаких шансов, а ты остался живым… Или помочь твоей душе пройти мытарства.
Другая трагическая ситуация – дорожно-транспортное происшествие. Что ты слушал в последний момент? Запись Киркорова «я твой тазик, ты мой глазик» или «Херувимскую»?
Господь сказал, что где сокровища ваши, там будет и сердце ваше. Кто слушает блатату, там и сердце его пребывает, а кто – церковную музыку, тот стяжает благодать наравне с молитвенниками.
В беседах призывал клиросников: очищайте сердца церковными песнопениями.
Я как-то с воспалением лёгких в Омске попал в больницу. В нашей палате лежал парень, семнадцать лет, и напичкан до не могу блататой – Розенбаум, Токарев, Новиков. Знал наизусть сотни песен такого пошиба. И все повадки его под этот репертуар. Но заговоришь с ним, оторвёшь от наушников, что вечно в ушах торчали, отвлечёшь от уркаганской музыки, он стряхнёт её с себя – вроде нормальный парнишка, не воровской крови. Но как воткнёт наушники дебильника, весь как на шарнирах, как на иголках становится, на лице тупо-блаженная улыбочка…
На мысль об использовании плеера в молитвотворчестве натолкнул отец Исайя. Я сразу ухватился – это же прекрасная идея! На плеере создаю папку из четырёх-пяти песнопений. К примеру, «Единородный сыне» Кастальского, «Свете тихий» Калинникова, «Малая ектения» – исонное двухголосие и «Достойно есть» хора Святогорской лавры. У святогорцев альт исключительный – голос сочный, звонкий. Из композиторов люблю Чеснокова, он разнообразнее, чем Архангельский. Не такой минорный и скорбящий. Не зря Архангельского называют композитором Великого поста. Чесноков богат мелодическим разнообразием, одна мелодия не похожа на другую. А у Бортнянского самые красивые разрешения.
Соберу цикл песнопения, в нём, как и в Иисусовой молитве, есть и прошение Помилуй мя и обращение Господи. Обязательно Богородичную молитву возьму. И слушаю, слушаю. Музыка начинает молитвенно звучать в сердце. За трапезой молитва чаще уходит из него, а песнопение держится, сердце поёт и поёт. Старцы как говорят, если ты трапезничаешь вечером и молитва сама в сердце идёт, значит, днём ты молился внимательно, если сердце молчит – творил молитву рассеянно, ум парил.
Цикл слушал неделю, потом менял подбор песнопений. По истечении пяти-шести дней сердце привыкало и просило новых ощущений. Недаром в церкви осьмогласия чередуются по неделям. Неделя глас первый в следующую – второй… В моём случае сердце при составлении нового цикла, выбирало музыку более сложную. С год практиковал молитвотворчество с плеером, потом в какой-то момент стал получать от читаемой молитвы больше удовольствия, чем от музыкальной… Наступил другой уровень. А песнопения помогли погрузить Иисусову молитву в сердце.
Почему ещё набирал неискушённых певчих в хор? Кто уже подвизался на клиросе, тот по лености человеческой с неохотой разучивал новое. А я свои песнопения вводил в службу. Писать их принялся не от того, что композитором возмечтал прославиться. В первый год как пришёл на клирос в Омске, обнаружил с тоской – обиходный репертуар у клиросников скудный. Удобный для тех певчих, кто не хочет утруждать себя. Запомни образцы мелодий церковной службы и повторяй изо дня в день. Меня не устраивало, что «Сподоби, Господи» мы поём на восьмой глас, а «Ныне отпущаеши» – на шестой, антифоны на литургии – на первый. «Благосовен еси, Господи, научи мя оправданием своим…» – на пятый.
Осмогласник существует для стихир – молитв меняющихся. Сегодня по минеи, допустим, служба Сергию Радонежскому, а завтра, скажем, Николаю Чудотворцу. Сегодня поются десять стихир одной службы, завтра будет другая, значит, другие стихиры, послезавтра третья. Логично хору использовать одни и те же гласы с первого по восьмой, то есть одни и те же мелодии на разные стихиры. Но зачем на те же гласы ещё и песнопения, что повторяются на службе каждый день…
Церковные хоры с образованными певчими богаче репертуаром, они берут духовную музыку Римского-Корсакова, Львова, Рахманинова, Архангельского, Чайковского, Бортнянского, Глинки, Кастальского. Понимающий настоятель храма не экономит на певчих, хор в церковной молитве – великое дело. Но большой хор даже в больших церквях только на субботних и воскресных службах да по праздникам, а на клиросе чаще дилетанты подвизаются, с ними Кастальского не разучишь… Да и зачем здесь усердствовать в украшательстве?
Вот я и взялся за расширение репертуара церковного обихода, поначалу исключительно для своего клироса. Профессиональному композитору для маломощного хора писать неинтересно… Я решил сам попробовать. Хотя в композиции несведущ, музыкального образования – одна музыкалка, но быстро сообразил: нужна мелодия. И мне, по дерзновению моему дилетантскому, показалось поначалу: а чё там трудного написать мелодию, которая бы легко ложилась на слух музыкально неграмотных певчих... Да ерунда. Эстрадный певец Марк Бернес был полный профан в нотной грамоте. Ему наиграют мелодию, он запомнит и поёт, не заморачиваясь, что такое «ля», «до», скрипичный и басовые ключи, с чем едят разрешения интервалов... А мелодия быстро становится твоей, если развивается естественно, если её прообраз в твоём подсознании... Почему народную песню могут петь все? Мелодия затрагивает то, что глубоко в сердце, на чём ты воспитан, и поющий воспринимает её как свою. Простота и красота. Без наворотов, что могут позволить себе профессиональные композиторы, пишущие для профессиональных исполнителей. Но случается, что за их изысками забывается, что в церковной музыке сердцевина – молитвенный дух.
Моя мелодия, её гармонизация позволяет с неискушённым в нотной грамоте клиросом успешно работать. И звучание, если на четыре голоса разложить, на четыре партитуры воспроизвести, получается солидным, будто профессиональный камерный хор. Есть свои секреты. Я добивался красивого звучания без вокальных излишеств, зато легко певчим. В общей сложности сочинились у меня полноценная литургия, полноценное всенощное бдение…
Как-то «Единородный Сыне» написал, заполнил гармонию по-простому, обиходному. Сначала понравилось. Хожу довольный – не зря мучился, добил. На следующий день посмотрел: нет, что-то не то. Сдулся радостный запал. Чувствую, можно поинтереснее… А как? Ангел-хранитель решил дать подсказку. Ночью снится, будто держу партитуру концерта запричастного Архангельского. Начинается он словами: Сердце мое смятеся во мне… Женщины (сопрано) последний слог тянут во мне-е-е-е… На этом фоне, на этой растяжке вступают мужские голоса: Сердце мое смятеся во мне-е-е-е-е. Тоже последний слог тянут, женские голоса подхватывают эстафету, теперь уже они на мужском фоне: Сердце мое смятеся во мне-е-е-е. Прекрасно слышу глыбу хора – волна женских голосов держится, потом мужская. Своего рода перекличка... Вижу партитуру с концертом Архангельского и понимаю: мне можно «Единородный сыне» украсить подобным образом… Просыпаюсь, открываю свою партитуру – действительно... Поблагодарил Бога… Но окончательно написал только недавно, несмотря на подсказку, несколько раз возвращался – изменял, улучшал. Ангел не заинтересован готовенькое тебе преподнести: на, пользуйся… Ему предпочтительнее, чтобы ты не ленился, потрудился во славу Божью, помолился лишний раз, прося вразумления…
Это я хорошо уяснил. Поэтому, как почувствую, где-то во мне мелодия пробивается, стараюсь не откладывать на завтра, не упустить возможности вытащить её из себя. Пиликаю-пиликаю на баяне и так и эдак кручу мелодию, ищу разрешения. И не выпущу баян из рук, пока не докончу в первом приближении. Тут уже не до еды, не до чего. Азарт держит… Ведь где-то рядом добыча… Значит, не брошу, пока не ухвачу. Поленишься, и может уйти навсегда…
А вообще всё получается спонтанно, не планирую: вот сяду и напишу, скажем, ектению. По вдохновению пишу… Говорят, по вдохновению дилетанты работают. А я и есть дилетант… Правда, на мелодии Бог кой-каким даром наделил… Стараюсь, по мере возможности, заложить мелодию в каждое песнопение. С ней клиросникам легче. Не просто набор интервалов. Они бы его и не запомнили по своей некомпетентности. Я им мелодию напою на магнитофон, они послушают и запомнят.
Классическое развитие мелодии у Битлов. В каждой песне движение, оно завораживает, удивляет. Без английского не понимаешь, о чём поётся в «Мишель», «Гёл», но мелодия красотой захватывает сердце, заставляет обмирать его от грусти, радости… Или мелодии Георгия Свиридова, замечательные по красоте… У церковной музыки, само собой, свой характер, своё смиренное лицо, своя задача – помогать молиться. И всё равно она должна развиваться, двигаться, иметь внутреннюю логику. Человек слушает и, так уж он устроен, заглядывает, забегает вперёд, подсознательно предугадывает направление мелодии, предчувствует, куда она идёт, как развивается. И если внутренне готов к этим разрешениям, понимает, принимает их – тогда мелодия западает в душу.
А когда спонтанно сыпется. Допустим, ты позаимствовал у классиков красивые места и направо-налево их лепишь. Вроде хор неплохо поёт, а многие жалуются: пафосно, нам бы чё попроще. Нет логики. И неискушённый слушатель не готов воспринимать.
И в церковном обиходе имеются нелогические песнопения. Допустим «Ныне отпущающе». Не помню, какого распева. Там вообще одни скачки и интервалы… На уроке сольфеджио учитель берёт аккорд и говорит: «Какой это аккорд? А это какой? А это?» И получается набор аккордов, но не музыка…
А вообще, хороший у меня был хор в монастыре. Девчонки, и Оля, и Лена, почувствовали сердечками своими сладость молитвенного пения. Как разбойник Давид Ермопольский… Вдвоём могли петь. Голоса что серебряные колокольчики… Я что-то из своих песнопений специально под них корректировал…
Кондак 4
Жизнь с;щи (истинная) и Ист;чник жизни, Живонач;льная Троице, Неразд;льное и Несли;тное Божество, Отче, Сыне и Душе Святый, при;;зри (милостиво посмотри) на мя, сотвор;нного по образу и подобию Твоему, обнови; мой разум, слово испр;ви и дух мой освяти;, да во обновл;нном трехч;стном моем существе раз;мно пою: Аллилуиа.
Икос 4
Земля; есмь аз и в з;млю отыд;, от нея;же взят есмь, я;;коже Сам глаголал еси;;, Создателю мой преславный, но пр;жде н;же н;йдет смерть на мя, прежде н;же вни;ду во гроб, взир;я на беззаконную жизнь мою, со слезами зову Ти, Творц; моем;:
Помилуй мя, помрач;ннаго страстьми;. Помилуй мя, заблужд;ющаго в пут;х моих.
Помилуй мя, побежд;ющагося ск;постию. Помилуй мя, снед;емаго з;вистию.
Помилуй мя, согреши;вшаго Ти объяд;нием без сы;тости. Помилуй мя, прогн;вавшаго Тя опи;вством чрезм;рным.
Помилуй мя, не напит;вшаго алчущаго. Помилуй мя, не напои;вшаго ж;ждущаго.
Помилуй мя, не лю;бящаго брата моего. Помилуй мя, не почит;вшаго н;когда родителей своих.
Помилуй мя, согрешившаго Ти делом, словом и помышл;нием. Помилуй мя, прогн;вавшаго Тя в;льными и нев;льными злыми дея;нии моими.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ИИСУСОВА МОЛИТВА
Начали доставать блудные сны. А я ведь дал Богу обет воздержания. Враг во сне искушает эротическими мечтаниями и, бывает, доводит до логического конца. Кто-то из святых отцов назвал это мокрой сластью. Само собой, христианин на такие поползновения беса должен выдвинуть со всей решимостью ноту протеста, иначе враг Господу Богу заявит: «Я ему сны пакостные кручу, а он и рад блудным картинкам, нравится ему. Чё ж не нравится, когда никаких возражений на моё кино с обнажёнкой не предъявляет». Враг творит паскудное дело или по зависти, если видит, что христианин в чём-то преуспевает, или, наоборот по грехам, чтобы посмеяться и сказать Богу: «Мой это кадр, мой!» И над православным братом поиздеваться: «Как я тебя поимел, дорогуша, ведь согрешил ты, мил человек, ой согрешил, значит, есть в тебе моя часть! Есть!»
Чаще всего не поймёшь: отчего враг искушает? От добрых дел или по грехам. Больше по грехам, конечно, какие у нас добрые дела? Мы – ленивые, мы – холодные…
Начал я бороться с блудными снами, читать вечером молитвы и правила от осквернения… Но и бес, ко мне приставленный, активизировался… Вообще обнаглел, каждую ночь подсовывает свои картинки. Перед сном прочитаю правило от осквернения раз да второй, да для закрепления – третий. А не берёт моя молитва беса. Продолжает козни-злокозни строить. Но и я упрямый – в уныние от проигрышей не впадаю, делаю ещё один упреждающий ход. Стал с вечера вгонять в мозги антиэротическую установку: просыпаться без промедления, как бес начнёт подсовывать блудные мечтания. В точку сработало. Пошли сладострастные кадры, я тут же просыпаюсь, успокаиваюсь… Ага, думаю, получил, рогатый, по рогам, мы тоже не лыком шиты, не лаптями щи вкушаем. С неделю без сучка и задоринки действовала отработанная схема, потом хоп – здрастье, моя тётя. С вечера настроился прервать сновидения, как бес включит паскудное кино, уснул в полной уверенности – никакой мокрой сластью не испоганюсь. Да дьявол тоже на самотёк не пускает осквернение нашего брата – держит ситуацию под контролем: посылает следующего киномеханика, посильнее первого. Я просыпаюсь согласно установке на первых секс-картинках, а не помогает: начатое во сне приходит к завершению наяву.
Приятного мало, но сдаваться и не подумал. Решил как проснусь от кино, так без промедления начну читать молитву: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи помилуй… Сработало. Пошли блудные мечтания – выныриваю из сна и: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй. И этого беса отшил ни с чем. Довольный хожу. Вот так, знай наших!
Дьявол посылает ещё более сильного прислужника. Просыпаюсь в нужный момент, начинаю молиться, а не тут-то было… Не помогает… Так сказать: получай, Лёха, мокрую сласть… На следующую ночь решаю: проснусь и буду вслух читать: Господи, помилуй. До этого про себя повторял… Так и сделал. И снова за мной верх, удалось перехитрить бесовское отродье. Обрадовался – нашёл на него управу, победил. Ну что, казалось бы, он ещё может придумать? Наивный я был. Такой мощный арсенал у дьявола, такая армия… Нового беса-порнографа напускает. Просыпаюсь, вслух молюсь – бесполезно… Опять злой дух своего добился…
Да что ты будешь делать?! Осенило: есть крестное знамение, и молитва: Пречистый и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа… Как я раньше не подумал? Начнёт доставать блудными снами – просыпаться и креститься… Бесы как огня боятся креста. Отгонять им мохнорылых…
Не тут-то было. Он ловит момент, когда ты спишь на боку или на животе, и правая рука зажата. Пока проснёшься, сообразишь – враг уже ножками сучит: «Не успел, не успел».
На каждый мой ход, он придумывал свои уловки…
Другими словами, нужно было мне спать, как святые отцы, на неустойчивой табуретке или на стульчике, рука свободна, чуть что – сразу креститься. Но такой подвиг для меня был нереальным. Я не подвижник.
Бог по своему милосердию всё же избавил меня в тот раз от этой брани, но во мне осталось чувство поражения и беспомощности. И я понял: для меня более подходит другое – освоить сердечную молитву, когда она идёт без понуждения (даже во сне), заполняет сердце, очищает его, нейтрализует бесовские происки.
Ранее говорил, впервые услышал о самодвижущейся Иисусовой молитве от Славы-морпеха во время поездки к отцу Василию. Слава был озабочен, как бы найти школу непрестанной молитвы. Пытался самостоятельно практиковаться в её делании – не получилось. Казалось бы, что тут сложного, повторяй раз за разом: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Проще простого. Нет. Целая наука. Молитва должна войти в тебя, внедриться, укорениться, укрепиться в сердце, очистить его для Святого Духа. Есть немало примеров поражений на этом пути к Богу. Впадали подвижники в убийственное уныние, в прелесть до умопомрачения и суицида… Уж если дьявол с моей мокрой сластью не успокаивался, шёл на всякие ухищрения, тут и вовсе клещом вцеплялся…
Забегая вперёд, скажу, когда принялся погружать в сердце Иисусову молитву, вот где началась брань настоящая. Бесы, что к блудным мечтаниям склоняли, это ещё не воины – клоуны, вшивота…
Я начал искать свою форму чтения Иисусовой молитвы. Первая запинка: погружаю в сердце Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго, а сердце каждый раз спотыкается на «р». Подумал – вражьи напасти, бес подножками сбивает, пытается убедить меня, дескать, не по твоим комариным силёнкам ноша, чего захотел, грешен по самые уши, а туда же, норовишь со святыми отцами сравняться в подвигах. Я тоже упрямый – умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт – сокращаю молитву (это допускается) делаю её без «р»: Господи Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя. Суть, казалось бы, сохранена: обращение к Богу – есть, прошение – в наличии.
Пошло без запинок. Творю молитву, радуюсь: нашёл нужную форму, нашёл. Да не долго удовлетворённым пребывал. По истечении месяца ночью во сне меня будто тисками сжали со всех сторон. Жуткое состояние. Дышать трудно, на груди как стоит кто-то, руки-ноги скованы, задыхаюсь… Силюсь поднять руку, перекреститься, отогнать наваждение. Вместо креста закорючка получилась. Нет возможности руку полноценно поднять. Я давай повторять: Господи Иисусе, сыне Божий, помилуй мя. Господи Иисусе, сыне Божий, помилуй мя… Молитва не разит беса, не действует, удушение не прекращается. Тогда я как за соломинку схватился полный вариант читать: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
И враг сразу исчез. Обожгла его полноценная молитва. Руки освободились, я вдохнул полной грудью, перекрестился. Значит, даже если не получается выговаривать «р», всё равно должен стараться. Основная борьба во время молитвы за внимание, а если не получается – внимание рассеивается, надо напрягать ум. Может, Господь так специально и сделал, чтобы я потрудился.
Бог даёт по трудам. Допустим: Ной… Было бы наивно думать: он в свой ковчег вместил всю флору и фауну земли, всех животных и все виды растений. Господь определил ему такое послушание, чтобы не бездельничал и в трудах пережил потоп, пронёс тяжкий крест ответственности за будущее земли. Ной сено животным давал, клетки чистил, всячески заботился о спасаемых. По трудам праведным Господь спас его и обновил всю планету. Из допотопных людей единственно кого оставил живым – Ноя. Наверное, кроме него были, кто верил в Бога, но только его взял в новую жизнь.
Так же и в молитве, ты трудишься, а по твоим усилиям Господь прибавляет, прибавляет. Святой Дух начинает касаться сердца, дарить Свою благодать, ликующие мгновения молитвенной встречи с Богом.
Есть понятие, оно к афонской терминологии восходит: «Молиться чистым умом». Это чтобы ум не отбегал от текста молитвы, сосредотачивал всё внимание на её словах, повторял их с чувством, как выстраданные, как свои. Бич молящегося – парение ума, когда мысли отлетают от молитвы, лукаво сворачивают, где полегче: на привычное, на земное, к житейским попечениям. Ум имеет свойство раздваиваться, как бы на два фронта успевать, но в случае молитвы – это погоня за двумя зайцами… О житейской проблеме, может, и с пользой подумаешь – ухватишь за уши «зайца», как бы осенит тебя, найдёшь нужное решение (кто его подсказал?), но молитва превращается в механическое, холодное повторение заученного текста.
Я, борясь с парением ума, стал искать ритмичную, устойчивую форму молитвы, которую легче удержать в сердце. Ты копаешь землю, рубишь дрова, рукодельничаешь, собираешь ягоды и одновременно молишься… И если в какие-то моменты отвлекаешься от молитвы, она за счёт ритма держится, а ритм есть внутри каждого из нас, так уж создан Богом человек. Ритм и надо задействовать. Стал экспериментировать: Иисусе Христе, Иисусе Христе, Иисусе Христе, помилуй мя. Показалось – очень удобно. Плюс – можно акцентами держать внимание на словах молитвы. Первое ударение ставлю на Иисусе в первом обращении, во втором обращении сильная доля переходит на Христе, а третий акцент – на прошении помилуй мя. Ум, имея дополнительную задачу, не будет отбегать, отвлекаться на помыслы.
Месяца два так молился. Однако почувствовал – есть лазейка для врага. Между третьим обращением Иисусе Христе и прошением помилуй мя возникает ритмическая пауза. И ничего ты с ней не сделаешь. Она естественна, соответствует току крови, дыханию, внутреннему ритму. Враг этим пользуется и подбрасывает страстные помыслы. Вдруг ты, к примеру, начинаешь слышать громко тикающие часы или кран на кухне капает. Ум вильнёт, отбежит… Внимание размагнитится, уйдёт от молитвы…
Месяца два практиковал с такой формой, а потом ночью снится: я молюсь без троекратного повторения обращения, а прошение в виде помилуй меня. То есть: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня. Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня… Проснулся и стал проверять этот вариант на ритмичность. Идеально получается. Размер на три четверти, никаких пауз, заминок. Размер вальса. Можно плавно, можно ускорившись. Отлично читается вслух, шёпотом как на вдохе, так и на выдохе легко идёт. Вдох на выдох при чтении меняешь – никаких проблем. Поблагодарил Бога за вразумление, сам бы ни за что не догадался, и начал молиться по данной подсказке. С уверенностью – эта форма молитвы дана навсегда.
Ровно через год снова вразумление. Вижу сон, будто идёт группа мужчин – человек пятнадцать – и хором громко повторяют мой ритмически идеальный вариант Иисусовой молитвы. Она так же звучит у меня в сердце, это я чувствую. Но вот что странно: во мне растёт неприязнь к шествию. Вдруг меня пробивает: «Они ведь как кришнаиты». Те точно так же свою Харе Кришна с Рамой, приплясывая, кричат. Тем временем сон продолжается, один из мужчин, заметив меня, отделился от группы, и ну призывно махать рукой, айда, мол, с нами помолимся. Я, как от беса, попятился от этого приглашения… Перекрестил зазывалу три раза, читая вслух: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Он, будто ежа проглотил, поскучнел, вернулся в строй. Тут же второй приглашала ринулся в мою сторону и тоже давай вязаться с идеей помолиться в их славной тусовке. Я и его широким крестом отшил: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. И этот сник, потерял интерес к моей персоне. В этот момент я проснулся и понял: Господь больше не благословляет на сокращённую молитву.
Но она, идеальная по ритму, сделала своё дело – научила держать внимание на словах Иисусовой молитвы, привила её к сердцу. Я научился молиться не рассудком, а сердцем, впервые ощутил мгновения, когда в сердце возникает теплота от прикосновения Святого Духа. Когда оно осеняется, освежается Божьей благодатью. Что интересно, чаще такие сладкие мгновения случались, когда песнопения писал. Собственно, и сейчас так же… Видимо, на фоне звучащей во мне музыки вхожу в такое молитвенное состояние, что врагу не дано пробиться, и сердце очищается максимально… Как сказано у кого-то из святых отцов, Имя Господа Иисуса, сходя вглубь сердца, смирит держащего тамошние пажити змия, душу же спасет и оживотворит.
Но тут нельзя, почувствовав приход благодати, делать резкие движения. Первое время я от радости бросал писать ноты и начинал молиться, стараясь закрепить это состояние. А это из тщеславия, гордыни… Благодать Святого Духа противится такому… Пишешь ноты и пиши, это твоё, и не дёргайся…
Был памятный случай: родители в соседней комнате телевизор смотрели, я, чтобы не отвлекал телешум, надел наушники, включил плеер на песнопении Кастальского «Единородный Сыне». А ночью снится, будто нахожусь в комнате, но точно знаю – это в сердце моём. Господь в Евангелии так и говорит: …войди в клеть свою, затворив двери твоя, помолися Отцу твоему, иже в тайне. И звучит в этой храмине «Единородный сыне» Кастальского в исполнении мужского хора. И такой восторг охватил! И сладость сердечная, как от Иисусовой молитвы… Господь одарил откровением: песнопения – вариант памяти Божьей. Они не только удовольствия ради. Мы читаем правила утром или вечером, охота или нет, но надо помолиться за себя, за родных. И это вменяется христианину в труды его. Так и с песнопениями…
В монастыре отцу Софронию сказал:
– Хорошо афонским исихастам, у них, вдали от мира, в затворе все условия творить Иисусову молитву.
На что получил ответ:
– Ты напрасно ищешь каких-то условий. Этих условий нет. Силуан Афонский приводит пример Иоанна Кронштадского, который постоянно оставался в гуще людей, но мало кто из пустынников был так в Боге, как он. Не зря говорят: можно и при затворенных дверях шляться по всему свету и напустить в свою келью целый мир…
Эти слова запали – специальных условий для молитвы нет. Их по определению быть не может. Да, в миру труднее, зато больше заслуга, зато Господь щедрее одаривает благодатью за победы.
Дома молюсь так. Сажусь в кресло, ноги под себя. Самая удобная поза. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Стремлюсь к тишине в мыслях, ненужное, отвлекающее не пустить в голову, не перебило бы, не помешало непрестанному звучанию в сердце: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Каждое слово почувствовать. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Каждое произнести осознанно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Каждое сказать адресно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Я грешный, я окаянный, я блудный, я недостойный, я злобный, но прости меня, услышь меня, ответь мне. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Бывает, что молитва идёт легко, с радостью, надеждой. Незаметно пролетает час, другой, третий, ты ничего не замечаешь, нет усталости. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Такое летящее состояние ох как не всегда, чаще бесы создают шум мыслей, беспорядок чувств. Не дают оторваться от земного. Подсовывают отвлекающие картинки, подлавливают на посторонних помыслах, сбивают прицел внимания с молитвы на свои мерзопакостные мишени. Вдруг перед глазами непотребное всплывёт. Может, за неделю до этого шёл мимо киоска, бросил взгляд на витрину, а там журнал с полуголой девицей, на долю секунды задержался глазами на фото, врагу хватило сделать молниеносный отпечаток в твоей памяти и подсунуть его в нужный момент. А ты не зевай, не иди на поводу, сразу реагируй, отгоняй помысел, возвращай внимание на молитву. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Приходят покаянные мысли. Это уже не от бесов. Вдруг вспомнилось… Мы второй год как с женой развелись, и я стал планомерно работать над написанием церковных песнопений. Написал Всенощное бдение, литургию. Показал Анне Семёновне, преподавателю музыкального училища, ей понравилось. Предложила издать за свои средства. Её муж удачно занялся бизнесом, деньги в семье водились. Мы издали тиражом триста экземпляров. И я поставил копирайт – авторство своё застолбил. Надо было приписку сделать: «Разрешается использовать во славу Божью». Для этого и сочиняю. Пусть любой регент при желании с совершенно спокойной совестью делал бы с моей музыкой что хотел, и чтобы никакой мысли у него не возникало о плагиате. Сейчас понимаю, музыка та наивная. Да всё равно… Может, кого-то она подвигнет на доработку, использование. И пусть бы человек с моим напутствием, без самого-самого малого укола совести брал бы мои работы и использовал по своему усмотрению. Захотел за свои выдать – и пусть. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Анна Семёновна из людей, которым плохо, если у кого-то проблемы. Знакомый запал на наркотики, она его в церковь привела. Ей мафия за это угрожала… Мне дала деньги на сборник, а я, свинтус неблагодарный, как издал, так ни разу не поздравил Анну Семёновну ни с одним праздником. Обиделся, что она сблизилась с моей бывшей женой.
Бывает, во время молитвы вдруг вспомнится неприглядное, постыдное… И хоть в землю себя закапывай. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Больно, обидно, ну почему я такой безголовый, холодный? Почему? Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Вдруг ловлю себя на мысли: начинаю спорить с бывшей женой, обвинять её, укорять. Дочь как-то пришла, пожаловалась: мать несправедливо, не разобравшись, обругала её… Меня потащило на осуждение жены. Тут только дай волю помыслам, перебиваю их: Господи, всех прости, меня последнего...
Могу проснуться ночью, сесть в кресло, подушку под спину. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Ночью молиться хорошо, если ты отдохнул и есть жажда обращения к Богу. Тишина. За окном темнота. Ты один и молишься за всех… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго... Пошла, пошла молитва, потеплело в сердце…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… В какие-то часы молишься окрылённо. Радость на сердце. Чувствуется, молитва идёт к Богу, Он слышит, Он верит в тебя… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Что-то меняется в мире, светлеет… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Но бывают периоды, такое уныние, такая усталость навалятся: «Зачем всё это, ничего у меня не получится…» Все мои усилия видятся никчемной тратой времени, бессмыслицей. Молитва идёт механически… Сердце не отзывается на неё, холодно молчит… И тогда сижу, тупо уставившись в стенку. Или лягу. Как-то всё не так. В монастырь не уйдёшь, не возьмут – дочь несовершеннолетняя, родители старенькие. И в миру ты неприкаянный. Что ты для дочери?.. Денег на учёбу дать не могу, связей нет… Плохо на душе, тоскливо…
Но пересиливаю себя, возвращаюсь к молитве. Она одна может помочь. Повторяю-повторяю: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Трудно, тяжело, враг не хочет уступать завоёванных позиций. Старается задержать в унынии… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Оттесняю бесовское отродье, разогреваю сердце молитвой. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… С неохотой враг отступает, отходит…
А вообще, дерзаю мечтать, надеяться – сподобит когда-нибудь Бог состояние созерцательного молчания… Любимый мой проповедник митрополит Антоний Сурожский в одной из своих бесед о молитве повествует о старике из французского селения. Священник один раз застал его в пустой церкви, второй, третий. Старик сидит, смотрит перед собой и молчит. Не крестится, не молится. Может час сидеть в одной позе, второй, третий. Священник обратился к прихожанину: «Дедушка, что же ты здесь часами делаешь? Губами не шевелишь, пальцы по чёткам не бегают». Старик тихо ответил: «Я на Него гляжу, Он глядит на меня, и мы так счастливы друг с другом».
Ничего нет выше такой молитвы-встречи с Богом, которая происходит в тайниках твоей души. Человеку даётся неземной восторг чувствовать Его присутствие. Прародители, Адам и Ева, потеряли рай, совершив первородный грех, потеряли ни с чем не сравнимую радость общения с Ним. Созерцательная молитва возвращает то ликующее состояние...
Но это какой надо иметь духовный опыт, сколько сил потратить, очищая себя, чтобы подняться на эту вершину, достичь блаженства созерцательного молчания, когда не нужны никакие слова, никакие молитвы… Все страстные чувства улеглись, все мысли успокоились и происходит встреча… Царствие Божие внутри вас…
Кондак 5
Ид;же (где) Ты х;щеши, Всемог;щий Боже, побежд;ется естеств; (природы) чин: естеств; мое вы;ну (всегда) влеч;т мя ко греху и порабощ;ет мя, но Ты, я;ко Созд;тель естества, угаси; греховная стремл;ния его, обнови;в е рос;ю благод;ти Твоея;, да невозбр;нно пою Тебе: Аллилуиа.
Икос 5
Кто согреши; когд;, я;коже согреши;х аз, окая;нный? К;его греха не сотворих? К;его беззакония не содеях? К;его зла не вообразив в души моей? О лю;те мне, лю;те мне, что б;ду и где обря;щуся аз? Но пр;жде ;наго пр;веднаго воздая;ния Твоего, смир;нно молю Тя, Милостивый Боже, я;коже отца блудный сын:
Помилуй мя, окая;ннаго. Помилуй мя, немилос;рднаго.
Помилуй мя, жест;каго. Помилуй мя, гневли;ваго.
Помилуй мя, тщесл;внаго. Помилуй мя, г;рдаго.
Помилуй мя, скв;рнаго. Помилуй мя, бл;днаго.
Помилуй мя, ков;рнаго. Помилуй мя, памят;злобнаго.
Помилуй мя, окамен;ннаго сердцем. Помилуй мя, сожж;ннаго совестию.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови; мя, п;дшаго.
ПОКАЯННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
«Кто познал себя, тот – человек», – писал Пимен Великий. Постоянная сердечная молитва ко Господу Богу, от Которого, по выражению псалмопевца Давида, «и стопы человеческие исправляются», понуждает углубляться в себя, вытаскивать на свет тёмное, грешное, открывать плен, в котором держат нас падшие духи, освобождаться от него. В одной книжке прочитал, что нужно умолять Господа о помиловании, пока не родится ответное чувство. Вместо осуждения, к примеру, – возвеличивание другого или, по крайней мере, сердечное чувство почтения к нему. Не знаю, рассудком понимаю, а вот сердечная теплота… В монастыре был иеромонах отец Василий. Рок висел над их семьёй. Погиб в автокатастрофе брат, рано умерла жена. При мне пришла телеграмма отцу Василию: его взрослую дочь убил муж. Хоронили без головы. Отстрелил в упор. Я видел её фотографию. Симпатичная, с красивыми густыми волосами до плеч молодая женщина. Выразительные глаза… Отец Василий молился за убийцу. Как убийцу дочери сердцем простить? Почувствовать почтение к нему? Единственная дочь, больше никого из родственников… Даже если она не подарок…
Начинаешь углубляться в себя, вдумываться и понимаешь, как грешен человек, как он поднаторел в лукавстве. Мы тупо требуем совершенства от ближнего, а сами… «Что смеяться однорукому над одноногим, безухому над безглазым», – говорит духовный писатель игумен Никон Воробьёв. Прощайте ближних, просит он, не будьте категоричны друг к другу, ведь мы все пациенты одной палаты. Носите бремена друг друга и так исполните закон Христов.
Какие там бремена другого понести?! Мы пламенно осуждаем, обличаем ближних, будучи во сто крат хуже сами. И наматываем, наматываем новые и новые грехи, успокаивая себя: мой грех – это личное дело, других никоим боком не касается. А грех никогда частным не бывает. По словам митрополита Антония Сурожского, потухает одна душа, и в мире становится темнее, но если загорается божественная жизнь в человеке – вся вселенная светлеет. Спасаясь или погибая, не только себя спасаем или губим, делаем что-то решающее для судьбы вселенной. Грех делает холодным и мёртвым кроме тебя и других, лишает их того, что один ты мог дать. Грех отнимает у Бога, что могло бы быть Его: наше сердце, нашу жизнь…
Считается, человек мытарства на небе проходит, а исихаст на земле. И здесь можно что-то изменить. Грехи в память уложены, ты молишься, они всплывают. Святой Дух напоминает, призывает к покаянию… И Господь может принять покаяние, простить этот грех ещё на земле.
Классным руководством в восьмом классе заправляла у нас Тамара Викторовна Дончак. Звали её за глаза Дурчак. Вечно по жизни недовольная, с пол-оборота раздражалась на нас. Как-то собирает классный час и пошла костерить: «Вы распоясались ниже точки терпения, распустились – ни в какую дугу не лезет. Учителя на вас жалуются. Болтаете на уроках, ведёте себя как в психушке!» Что уж вдруг психушку вспомнила? Ничего мы такого из ряда вон не делали. Класс был шумным, но отпетым не назовёшь. В конце обличительной тирады заявляет: «Всех до одного пересаживаю. Никаких друзей-подружек, парочек-гагарочек. Как посажу, так и будете!» Все завозмущались. А мне по барабану. Безразличие полнейшее: с кем сидеть, на каком ряду, на какой парте (первой или последней) – до фонаря. Соседкой была Юля Коноплёва. Маленькая, ладненькая, старательная. Кнопкой её звали. Она и скажи: «Зачем пересаживаться?» Мы с ней соседствовали полгода. Девчонками я тогда не интересовался. Относился к Кнопке как и к другим. На уроках веселил, рисовал весёлые карикатурки, мастак был на это. Дурчак на Кнопкин вопрос взорвалась: «А тебе что, Коноплёва, целоваться? Сядешь с Дороховой и целуйтесь!» Кнопочка заплакала. Да горько так, положила руки на стол, голову на руки и ревёт…
У меня никакого сочувствия. Человек плачет, ему плохо, а у меня жилка в ответ не дрогнула.
В монастыре этот эпизод вспомнил. И подумал, надо было встать и сказать: «Тамара Викторовна, я понимаю, вы чувствуете себя ущемлённой, неудовлетворённой, приходится тратить время на таких балбесов, как мы. Тем не менее, я бы попросил обращаться с нами без излишнего сарказма и неуместной иронии!» И слова по смыслу примерно такие бы и нашлись. В этом я уверен. В критические моменты всегда красноречие прорезается. Ещё бы ладно – труса я спраздновал, побоялся санкций разгневанного учителя, поджал хвост. Ни капли страха не ощутил. Но главное – мысли не возникло: нельзя оставлять это оскорбление без ответа, надо заступиться за обиженного. Знаю, возмутись я, такое бы началось – классная полезла бы в пузырь, начала психовать, разоряться, кричать про двойку по поведению, посылать за моими родителями. На что я должен был взять Кнопочку за руку и повести из класса: «Пошли, Юля». Может, в кино пригласить. Но я вёл себя холодно. А для холодных, безразличных, бессердечных людей уготован тартар – где ни адский огонь, а адский холод.
Как тут не согласиться, что грех умаляет, убивает нас самих, лишает наших близких, друзей, знакомых, лишает того, что они только от нас могли получить. Грех уводит от добра, любви…
Заменили учителя биологии. До этого тоже молодая была, в декрет ушла, на её место поставили и того зеленее – у неё чернила на дипломе не успели высохнуть. Звали Людмилой, отчество, кажется, Павловна. Мы её прозвали Люсик. Никакого педагогического опыта, никакой интуиции и понимания – с каким оторви да выбрось материалом имеет дело. Удумала дать домашнее задание: принести всем ученикам в качестве наглядного пособия по рыбе. Прикинула бы: без рыбин не может с дисциплиной справиться и вдруг самолично вооружает архаровцев экспонатами с хвостами…
Прозвенел звонок на урок, Люсик попросила достать рыбу. И началось. Обычно один «забыл сделать домашнее задание», другой «не записал», у третьего ещё какая-то заморочка-отговорка. Здесь к уроку все до единого приготовились. Самый последний двоечник задание выполнил. Кто селёдку солёную притащил, кто мойву мороженую. И карась был доставлен, и морской окунь. Широкий ассортимент. Дорохова притащила сушёного леща. Пацаны, конечно, сразу: «А где пиво? Лещ без пива за рыбу не катит!» Повытаскивали мы этих холоднокровных обитателей морей, рек и озёр, и не успела Люсик слова сказать, как рыбы (все поголовно!) стали летающими. Кто первый метнул своё домашнее задание в товарища по школе, не знаю, но рыбины полетели по классу, как снежки. Люсик от такого балагана отвернулась к доске: «Да делайте что хотите!» А нам до лампочки её состояние – рыба летает, шум стоит. Какой-то любопытный ученик, проходя мимо нашего класса, заглянул. Почти как персонаж кинофильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещён», который то и дело появлялся в кадре с вопросом: «А что это вы тут делаете?» Наш любопытный дверь приоткрывает с физиономией, на которой написано: «А что это вы тут делаете?» Мгновенно рыбин пять из разных углов полетело в ответ на безмолвный вопрос. Хорошо, вопрошавший вовремя успел дверь закрыть. Не то бы, как Ванька Жуков, рыбьей мордой в харю получил. На тот момент я уже с Кнопочкой не сидел, соседом был Лёвка Сметанин – Сметана Чёрная (смуглолицый, волосы как смоль) или просто – Сметана. Сметана не успел в дверь швырнуть свою селёдку, зажигание поздно сработало, но рука с рыбой уже занесена, надо пустить наглядное пособие в дело. Держа селёдку за голову, мне хвостом в нос сунул… Я по заданию Люсика принёс мороженого минтая. Выбрал самого большого, из тех, что мама купила по моей просьбе. Редкий экземпляр для минтая. Попросил маму поупитанней поискать, ведь не на сковородку, а для образовательных целей. Мама заодно домой взяла несколько штук. Я, само собой, выбрал самую-самую. К Люсикиному уроку подготовился весомо. Получив в нос селёдкой, хватаю свою минтаину за хвост и как долбану Лёвку по голове. От души приложился. Брызги от минтая полетели в разные стороны. Ошмётки на голове у соседа и вокруг него. А у меня в руках хвост и голый позвоночник.
Люсик в слезах выскочила из класса…
И ведь тоже во мне никакого сочувствия, раскаяния – до такого состояния учителя довели. Ничего не шевельнулось. Она у нас с полгода и преподавала всего… Может, навсегда отбили у неё желание работать в школе… Я в том числе…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
В техникуме вызывают к доске, тема: происхождение человека. Я рассказал по Дарвину, как человек произошёл от обезьяны. От какой-то сырости – детали не помню – завелись на Земле простейшие, как шло движение дальше и дальше по эволюционной лестнице... Земноводные, млекопитающие. Обезьяна взяла палку, сбивая бананы, и труд из обезьяны сделал человека. Учительница похвалила. Поставила пятёрку. Потом, когда в памяти всплыл этот эпизод, прокручивая его, подумал: а ведь смалодушничал в той ситуации. Был уже каким-никаким, а верующим. Следовало ответить по учебнику, а после похвалы учительницы добавить: «Подождите, не торопитесь ставить пятёрку. Я пересказал, как написано в книге. На самом деле Бог за пять дней сотворил небо и землю, а на шестой день – Адама и Еву».
И тут бы мне ангелы рукоплескали.
Группа, конечно, в смех: ни Дарвина ни во что не ставлю, ни его пропагандиста – учительницу. И пусть бы она оказалась в неловкой ситуации, глядишь, этот пассаж стал бы уроком на будущее… Может, задумалась когда-нибудь…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
С пасынком меня Бог пожалел. У жены было трое детей, когда мы поженились. От разных отцов сын и две дочери. У младшего, Максима, отец – чеченец. В Максиме играла кровь горца, и я зачастую хватался за ремень… Был случай, его сестра Лена, моя приёмная дочь, пожаловалась матери: Максим её по голове лыжной палкой со всего размаха саданул. Я его отодрал. Какое-то там: Возлюби ближнего как себя самого. Отодрал от души… В другой раз он, разозлившись на вторую сестру Оксану, за нож схватился. Наплевать, что сестра старше, сильнее... Хорошо, ума хватило – не пырнул её, накинулся в ярости на стул. Откуда силёнки взялись, сиденье в труху посёк-порубил. Я за ремень... А он как конь необъезженный, чем больше лупцую, тем злее, мстительнее. Все электроприборы в доме сломал. Втихушку раскурочит и ни за что не признается: «Не брал, не видел». Как-то достал электробритву, включил, и самому не верится – целая. Вот это да! Моторчик работает, всё нормально. Да рано обрадовался. Начал бриться, еложу, еложу по щеке, еложу, еложу – никакого бритья. Открываю, ножи все перекорёжены… Да что ты с ним будешь делать?!
Надеялся, подрастёт, в школу пойдёт, поумнеет. Школа рядом – через два дома. Он что делал? Утром брал портфель, книжки, тетрадки, ручки, карандаши укладывал аккуратно и за порог. Но мимо школы. Мог на Иртыше полдня пропадать или по посёлку бродить. Учительница постоянно жаловалась на нерадивого ученика, я каждый вечер проводил с ним воспитательные мероприятия. И сугубо методом физического воздействия. Пытаюсь поркой вразумить, вколотить в него послушание.
И вдруг меня пробило: монстра из него ращу. Озлобленного, замкнувшегося в себе, кипящего ненавистью монстра. Ремень не поможет, от битья он лучше не станет. Никогда не станет. Утром в школу Максим собирается, недовольный, бурчит себе под нос, мать его отчитывает, он огрызается. Я подошёл к нему: «За что, – спрашиваю, – так невзлюбил свою задницу? Что она тебе плохого сделала?» Он голову в плечики вжал, думал, опять буду драть его как сидорову козу. «Не бойся, – говорю, – расти как хочешь».
Эти слова стали решающими и для меня, и для него. С того утра прекратил лупцевать Максима. Решил: будь что будет. Как бы ни провинился, что бы ни сделал – понятия «ремень» не существует. И он резко изменился. Перестал пропускать уроки. Во втором классе в музыкалку отдали. По аккордеону закончил без троек, после восьмого класса пошёл в профтехучилище, освоил профессию сварщика, сейчас работает на стройке.
С отцом Максима такая история. Его убили в Чечне, и я несколько раз во сне его видел. Считаю, верующий человек, увидев во сне умершего родственника, может определить: в раю он или в аду. Если родственникам плохо, болеют, что-то просят, значит, нуждаются в твоих усиленных молитвах за них. Я однажды бабушку свою увидел. Бабу Зою. Отроковицей приснилась. Ей лет пятнадцать. И такая веселушка да хохотушка. Сарафан на ней голубой в мелкий цветочек. Мы на лугу. Невдалеке речка на солнце блестит, луг весь в ромашках. Июль или август… Мы за руки взялись, начали крутиться. Быстрей, быстрей… Она смехом, что колокольчик серебряный, заливается… Я проснулся счастливый. Ясно дело – бабушка в раю.
В Великий пост приснился отец Максима – Шамиль. Он как бы мне отчёт даёт. Шамиль в Омске жил больше года, сошёлся с моей будущей женой. Когда началась первая чеченская война, уехал домой. Жил в небольшом селе и впал в немилость к местным головорезам. При дудаевском режиме проявлял благородство, укрывал русских, вывозил их на своей машине из Чечни, придавал погребению убитых. В конце концов его убили. Он не вмешивался в политику, не брал в руки оружие, был человеком. Я заметил, кавказцы ярко определяются – в добро он идёт или во зло. Или они отъявленные головорезы, или само благородство. Среднего – ни то ни сё – у них нет. По телевизору смотрел, чеченская семья приютила человек двадцать детей, там чеченцы, украинцы, русские… Шамиль во сне попросил молиться за него. И поминать С;ргием. Он мусульманин, в церкви за него, само собой, нельзя молиться, только келейно. Как раз шла страстная неделя. Я ничего не ел, одни отвары пил. Тогда совершенно неопытным был в соблюдении поста. По безграмотности думал: чем больше трав намешаю, тем лучше, в каждой какие-то витамины. Собрал травы, что дома были, среди них полынь, заваривал – горечь получалась жуткая. Перед тем,как пить её, просил: «Господи, окрести С;ргия, вмени в добродетель его поступки». И вот Пасха прошла, в последний день светлой седмицы мне снова Шамиль снится. Он танцует чеченский танец. Сумасшедшего ритма танец-полёт. И весь Шамиль радостью светится. У него праздник. У него торжество, он мне говорит: «Я нашёл своего отца». Наверное, даже – Отца.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Шалопай я был в юности… Ох, шалопай! Душой добрый – а манеры оторви да брось… Дури хулиганской невыпущенной немерено… Окончив восемь классов поступил в механико-технологический техникум (мукомольным звали в народе). На уроках, стоило учителю ко мне обратиться, группа замолкала в ожидании, что на этот раз сморожу. У меня запросто вылетало на радость окружающим.
После третьего курса производственная практика. География – куда поехать – широкая, выбор по всей России, но все исхитрялись в Омске остаться. Зачем неизвестность на стороне, когда предприятий нашего профиля в Омске до фига и больше: хлебоприемный пункт, мельница, элеватор… И по области много. Я – романтик, мне, наоборот, подальше бы смотаться. Напросился в Новосибирск. В Новосибе прихожу в региональное управление по нашей отрасли. Под его началом были все элеваторы, мельницы… Здоровенное пятиэтажное здание высоким забором огорожено, крутые начальники по кабинетам. Тут же на пятом этаже гостиница, куда меня и поселили. Не в общагу, заметьте, со всей душой подошли к будущему специалисту.
Комендант здания – женщина добрая, я к ней в самый первый день обращаюсь: «Дайте, пожалуйста, подработку, деньги студенту нужны, готов хоть что делать: двор мести, полы мыть – не белоручка». Как раз уборщица ушла в отпуск, меня на её место комендант поставила. Кабинет начальника управления оказался на моей территории. Я тут же разнюхал, что у него на междугородные переговоры лимитов нет, никто претензий не предъявит за перерасход. Само собой, не мог я этим обстоятельством не воспользоваться. И без стеснения давай названивать по всем номерам, которые только помнил. В Омск, Петропавловск, Владивосток, Москву. У начальника на столе крутой телефонный аппарат с морем кнопок. Как, глядя на такой агрегат, удержаться? В Омск всей группе каждый вечер названивал, классному руководителю один раз позвонил да другой. Он спрашивает: «Лёша, ты зачем деньги тратишь на межгород?» Я ему с понтом: «Звоню из кабинета начальника управления, здесь у нас ограничений на переговоры нет, так что не беспокойтесь за мои деньги, Вениамин Петрович». Он с недоверием: «Да?»
Через неделю комендант вызвала и дала расчёт. Когда мне было добросовестно мыть полы, убирать мусор, если все вечера телефон терзал? Пару раз забыл вынести урну из кабинета главного начальника, он возмутился, и моя подработка накрылась. Однако это не отразилось на моих междугородних переговорах, продолжал названивать во все концы Союза. Я же слесарь, сделал приспособу, чтобы с её помощью оттягивать собачку замка на двери и спокойненько проникать в кабинет с телефоном в отсутствие хозяина. У него стояло мощное кресло, целый трон. Развалюсь в нём, ноги по-американски на стол и ну телефон накручивать.
Практику проходил на мельнице. До техникума понятие «мельница» ассоциировалось у меня с ветряком. Стоит высоченная дура, крылья со скрипом от ветра вращаются, каменные жернова крутятся. Новосибирская мельница была оборудована по последнему слову техники. И не допотопно мельницей называлась, а комбинатом по зернопереработке. Меня определили в цех слесарем. Наработал я им, стыдно вспоминать…
В оконцовке практики прихожу к начальнику цеха за характеристикой, он протягивает листок: «Держи, студент прохладной жизни. Пятнадцать лет здесь работаю, в первый раз такой кадр попался. Так что обижайся, не обижайся, но, думаю, с этой характеристикой тебя даже в тюрьму не возьмут».
Привожу характеристику в Омск, отдаю классному, он прочитал, очки снял, посмотрел на меня долгим взглядом и по-отцовски говорит: «Лёша-Лёша, выгонят тебя из техникума. Обязательно выгонят. И даже если бы захотел я защитить, то не смог. А я, скажу тебе честно, не хочу».
Самое интересное – мне как-то безразлично было: ну выгонят… И пусть. Вызывают в учительскую. Там типа собрание преподавателей. Классный, Вениамин Петрович, начинает зачитывать характеристику, с которой «в тюрьму не возьмут».
Я тогда практически не знал, что такое чувство стыда. Поэтому откровенно играл его в учительской. Стою, взгляд потупил… Не улыбаться же. А хотелось…
Дословно не помню, но звучала характеристика приблизительно так. В шапке, как водится, о том, что зерноперерабатывающий комбинат такой-то даёт характеристику на такого-то.
Классный читает: «Студент имярек за время прохождения учебной практики показал себя как человек абсолютно безответственный. Проявлял совершенное неуважение к начальству, систематически прогуливал рабочее время. Имеет привод в милицию за пьяную драку и хулиганство».
В гостинице меня устроили в двухместном номере. Как-то утром подселили мужчину из Татарки. Вечером он приносит две бутылки красного марочного вина, всякой разной закуски: «Давай-ка, Лёша, поужинаем». Есть я хотел, пить – нет. Но за компанию пришлось употребить граммов триста. После чего потянуло на улицу. А там привязались два парня, тоже подвыпившие. Один руками замахал, я ему по сусалам смазал, да так, что он сел на пятую точку. Откуда ни возьмись милиция. Хоть и были свидетели, что парни – зачинщики скандала, а я только оборонялся, но обороняющуюся сторону тоже забрали менты за нетрезвое состояние и сообщили об этом прискорбном факте на мельницу.
Далее характеристика гласила: «Постоянно опаздывал на работу, мог прийти с похмелья и тогда спал прямо на рабочем месте. И посылал матом всех пытавшихся его разбудить…»
Это уже был другой сосед, здоровенный дядька из Томска. Пузень у него в штаны не вмещался – вываливался из-под ремня. Тот случай, когда без зеркала своё мужское достоинство не разглядишь. Он принёс как-то вечером здоровенную сумку бутылочного пива и рыбу: «Ну-ка студент, подтягивайся!» И ему я не смог отказать. У дядьки килограммов сто пятьдесят живого веса, я тогда до шестидесяти в башмаках еле дотягивал... Ой как тяжко мне было после того пива. В цех утром прийти-то пришёл, однако на этом подвиге весь трудовой порыв иссяк, положил голову на верстак и уснул. И кого-то, видимо, кто пытался до практиканта добудиться, послал подальше…
Пожалуй, единственную работу, которую сделал со знаком «плюс» – замок с шифром открыл. Рабочий из цеха уволился и не снял замок со своего шкафчика в раздевалке. Душки перепиливать мужиков жаба давит, ладненький замок. Стоят у шкафчика, кумекают, как поступить. Я подхожу: «Давайте открою». У меня в пальцах чутьё, как у классного медвежатника. Не один раз с кодовыми замками справлялся. И на мельнице пару минут повозился, покрутил туда-сюда, поискал нужные цифры – и готово, подаю мужикам замок, они на меня уставились: «А ты где научился их вскрывать?» – «Как где? – с апломбом отвечаю. – Хороший механик всё должен уметь».
Этот «хороший механик» мог день, а то и два подряд вообще не появляться на мельнице. Утром проснусь, нет настроения – не иду. Всё, что они могли мне сделать в наказание, – отправить «на кучу». Зерно на бетонный пол ссыпают, в нём отверстие, зерно в него падает, затем по жёлобу движется на какой-нибудь вальцовый станок. Но частенько поток стопорился, отверстие забивалось, надо было кучу лопатой взбадривать. Так что все мои провинности заканчивались отработкой «на куче». Поэтому я не переживал – дальше неё отправить не могли. Угрозы: «Смотри, в характеристике всё отразим», – на меня не действовали.
Дури было невыпущенной...
Классный, глядя в листок с характеристикой, озвучивает перечень моих художеств, а потом прерывает чтение и с недоумением спрашивает: «Слушай, а кем ты там работал?»
Увлёкшись описанием достоинств моей многогранной личности, начальник цеха забыл отразить существенную деталь – указать должность, какую я по штатному расписанию занимал. Он обязан был, соблюдая форму, с этого начинать, а у него так руки чесались отыграться на мне в характеристике (другим ничем меня пронять ему так и не удалось за месяц), с места в карьер пошёл разглагольствовать о моей нерадивости.
Я стою перед учителями и мне будто бы так не по себе, так неловко, так стыдно, что готов сквозь землю провалиться. Гоню беззастенчиво кино, а на вопрос классного ещё ниже голову опустил и молчу как партизан. Вениамин Петрович решил с другой стороны подойти, дабы вытянуть из меня хоть полслова: «Слушай, а как ты умудрился раза четыре звонить мне из кабинета начальника управления?» Я, по системе Станиславского вжившись в состояние стыда, не поднимая головы, сквозь зубы выдавливаю из себя: «Начальника управления в отпуск отправили, мне приходилось его замещать».
Учителя как грохнут. Преподаватель физики Андрей Егорович Кустов до слёз хохотал: «Ой, не могу, начальника управления ему “приходилось замещать”!»
Обстановка в учительской разрядилась. Меня не выгнали.
Я сам через пару недель ушёл из техникума. И только женившись, работал тогда на заводе слесарем, восстановился на заочное отделение, доучился, получил диплом. С Андреем Егоровичем, бывало, как столкнёмся в техникуме, он обязательно с улыбкой спросит: «Ну и как дела, начальник управления?» Запомнил меня.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
И это ещё далеко не самое худшее из того, что накосячил в Новосибирске. В первые дни моей практики погода стояла дурацкая – холодно, дождливо, а потом как припекло. Настоящее лето нагрянуло. В автобусе еду, все про море пургу гонят. Один возбуждённо рассказывает, как в субботу ездил на мотоцикле купаться – «вода в море отличная». Другой тоже взахлёб повествует, как воскресной ночью с компанией отрывался на морском побережье. Я-то по географии карту вдоль и поперёк исползал – от какой сырости в Новосибирске может статься море? А к ближайшему – Карскому или Лаптевых – на мотоцикле так просто не сгоняешь, замучаешься трястись. День на третий выясняю – у них доморощенное водохранилище Обским морем обзывается. Я, собственно, не против, я двумя руками и столькими же ногами за. Но надо посмотреть собственными глазами. Сажусь на электричку и в Академгродок направляюсь. Еду в предвкушении наслаждения, в жизни не купался в морской стихии, да мои мечты перебивают контролёры. Вот так всегда с бочкой мёда, обязательно в неё суют ложку какой-нибудь гадости. Я, естественно, без билета. «Нет», – говорю. «Куда едешь?» – «На море». Контролёр-приколист: «Собрался на море, а пяти рублей жалко». Я подаю ему купюру с таким видом, будто у меня немерено их по карманам распихано. Но настроение испортилось. Жалко, как-никак пять рублей для меня хорошая сумма. Дня три-четыре можно было жить. Из уборщиц уже попёрли…
Приехал на побережье. Красиво. Сосны, водная поверхность до горизонта. Вода не солёная, да тоже ничего. Поплыл. В воде я как рыба, в школе три года в бассейн ходил. Метрах в пятидесяти от берега обнаружил тревожную ситуацию: девчонка хаотично бултыхается. Вокруг никого, она натурально тонет. Вынырнет, наберёт воздух и под воду. Я сам в детстве, ещё до бассейна, один раз на Иртыше тонул. В точности так же. Некогда крикнуть, позвать на помощь, всего и успеваешь воздуха хватануть и опять вниз. Торпедой ломанулся к ней. Спереди подплыл, чтобы хорошо видела, не испугалась. Стараясь как можно хладнокровнее, говорю: «Всё нормально, берись спокойно за мою шею!» Ага – «спокойно». Вцепилась намертво... Я, продолжая вселять в утопающую уверенность, развернулся к ней спиной и брассом поплыл. Она за шею держится. Полноценно плыть не могу с этим довеском, тело в воду погружено под углом градусов в сорок пять, тяжело передвигаться... Но помаленьку к берегу приближаемся, девчонка раньше времени заторопилась дно пробовать. Без того мне не помогает, тут топить начала. Она погрузится в поиске опоры, но не нащупает дно и испуганно наверх… При этом подтягивается на мне и в результате тащит спасителя в глубину. Раз попробовала, второй. Думаю, ещё пару таких экспертиз-маневров и точно не выплывем. Еле-еле сил хватило.
Упал на мелководье, рукой-ногой пошевелить не могу – ноль. Она давай откашливаться – нахлебалась воды. Спрашиваю:
– В каком классе учишься?
– В июне аттестат зрелости получила! – с гордостью отрапортовала.
– Я-то думал, – говорю, – ты максимум из начальной школы. Зачем на глубину полезла? Какой бес тебя туда понёс?
– Я подумала, что уже хорошо научилась плавать по-собачьи.
– В следующий раз учись плавать по-человечьи.
– Ладно, умник, как тебя зовут?
– «Но как зовут, забыл его спросить», – процитировал я поэта и подал руку, – Лёша Омский.
– А я – Ольга.
– Так что, Ольга, учись плавать по-людски, надёжнее будет…
Красивая была девчонка. Брови тонкой дугой изогнуты, глаза карие, золотистые, короткая стрижка, волосы чёрные… Среднего роста, фигуристая…
К нам подошёл брат Ольги – Олег. На десять лет старше сестры, в Академгородке в научно-исследовательском институте работал, кандидат наук… Познакомились…
Я стал ездить к ним в гости домой, на дачу. Обедал, чай пил… Ольга – хорошая девчонка, но сумасбродная. В ней, как и во мне, хватало невыпущенной, может, не дури, но бездумного ребячества… Кажется, Серафим Саровский говорил, что человек спокоен в детстве и в преклонном возрасте, в промежутке в нём бушуют бури. Как-то на даче отдыхали, и Ольге влетело в голову меня из равновесия вывести. Я ей говорил: «Меня на гнев соблазнить бесполезно, в любой ситуации спокоен, как удав». Это её раззадорило: что значит «бесполезно»? Она и так и сяк старается. Водой из ведра окатила, песком обсыпала… Я только посмеиваюсь над её ухищрениями. В малиннике стояла раскладушка, лёг на неё позагорать, Ольга, ничего умнее не придумала, начала мне спину расцарапывать. Сначала слегка, но видит, я не реагирую, и как запустит ногти. Я заорал от неожиданности: «Да ты что – совсем дура набитая? Больно ведь!» Она в слёзы. Обиделась на «дуру». В домик убежала, закрылась.
Домик одноэтажный, под крышей мансарда и балкон. Подёргал входную дверь – заперто. В окно не залезешь – закрыто. Но надо как-то эту крепость брать. Перемахнул через забор к соседям, у них розы росли, срезал покрасивее, в зубы взял и полез на балкон. Как обезьяна вскарабкался, зашёл, она сидит надутая, к стенке отвернулась, я розу перед ней положил. «Это мне?! – обрадовалась. – Неужели мне?!» И на шею мне бросилась:
– Дай я тебя поцелую!
– Нет, – притормозил интимный порыв, – целоваться не будем.
Не хотел я далеко заходить. Обнадёживать её… Серьёзных намерений не держал…
Она смеётся:
– Всё-таки можно тебя на гнев пробить!
Доказала, что я переоценил себя.
Мама у Ольги – интеллигент, в мединституте преподавала. Отца не было. За столом у них, как на правительственном приёме, всё чопорно – вилка слева, нож справа, салфетка на коленях... Ещё у них было отличное немецкое пианино… Тогда считалось: в доме интеллигеннов обязательно фортепиано должно стоять. Только играть никто не умел. Мне тогда всё равно было, на чём играть, аккомпанемент сходу подбирал на гитаре, аккордеоне, фортепиано, а уж на баяне – само собой. Полная голова песенок, но репертуар дворовый, приличное вспомнить – это с трудом. Пару раз садился у них за инструмент, бренчал песенки Розенбаума, Вилли Токарева, но, заметил, Ольгиной матери не нравилось моё музицирование, да и весь я... Шутки дурацкие отпускал за столом. В оконцовке мать меня невзлюбила. И не только потому, что баламут, считала: я порчу мировоззрение дочери. Я ведь по Библии не только читать научился, многое прекрасно запомнил и Ольге часто во время наших прогулок рассказывал: о Ное, пророках Иове, Исайе, Моисее, евангельские притчи, что-то из деяний апостолов…
Однажды Ольга говорит:
– Я знаю – Бог есть.
– Откуда?
В пятилетнем возрасте Ольга гостила у бабашки по отцу в таёжной деревне в Томской области и ушла в лес. «Я заблудилась, иду и плачу, и повторяю: “Боженька, спаси! Боженька, спаси!” И вдруг будто кто-то остановил меня, развернул на сто восемьдесят градусов и сказал женским голосом: “Иди прямо на солнышко и никуда не сворачивай”. Я вышла без всякой тропинки прямо на деревню. Это в тайге-то, представляешь. Причём шла, и страха никакого не было: уверенно знала – иду правильно. Про Бога мне бабушка ничего не рассказывала, но учила креститься. У неё висела икона в углу».
Однажды договорились с Ольгой встретиться возле зоопарка. Стою, жду, нет её и нет. Пятнадцать минут проходит, двадцать. Я купил арахис и семечки. Думаю, сейчас проучу тебя. Начал горстями есть арахис, что гостинцем девушке предназначался. Минут сорок ждал, уже уходить собрался, смотрю – выпрыгивает из автобуса и бегом ко мне.
– Извини, – говорю, – пока ждал, арахис твой закончился, семечками могу угостить.
– Мама меня не пускала, кое-как вырвалась.
Договаривались мы в тот раз культурно отдохнуть – посетить краеведческий музей. Но выяснилось, что Ольга дорогу туда не знает, я – тем более. Остановили женщину, та долго объясняла: «Идите прямо, потом повернёте налево, потом снова прямо…» Ни я не понял географии, ни Ольга. На тот момент мы стояли рядом с памятником Ленина, который указующе простирал руку в пространство.
– Видишь, – говорю, – куда Ильич показывает. Совсем в обратную сторону, чем она говорила. Хотела нас с тобой надурить. Но мы, пожалуй, сегодня не послушаемся дедушку Ленина и пойдём другим путём. Ленин говорил, что религия – опиум для народа. Предлагаю направить стопы в сторону этого наркотика. Цены там приемлемые, по себе знаю. Пора тебе покреститься, я буду крёстным отцом. Сегодня как раз крестят.
Вот так, дурачась, мы пошли в церковь. Не совсем с бухты-барахты, и раньше обсуждали тему крещения Ольги. Она не противилась: «Только мама будет ругаться». В церкви в свечной лавке объяснили матушке ситуацию. Та меня тут же наладила к алтарю: «Иди, сынок, помолись, мы побеседуем». Несложно было догадаться, о чём они шептались. Матушка по-женски спросила Ольгу, есть ли дальнейшие перспективы в моих с ней отношениях, и если не исключена возможность стать мне Ольгиным женихом, то роль крёстного отца такому рабу Божьему не подходит. Ольга – человек взрослый, может креститься и без восприемников. Так меня матушка насчёт крёстного отца обломала: «Она и без тебя покрестится, не маленькая».
Не помню, как назывался собор, возле цирка он. Вышли с Ольгой на паперть после крещения, спрашиваю:
– Как ощущения?
– Хорошо, что мы другим путём пошли, не тем, на который Ленин указывал.
И рассуждает дальше:
– Правильно ли он сказал, что Бога не существует, религия – опиум, заповеди не нужны? В автомобильном производстве никому в голову не приходит выпускать машину без тормозов, на дороге был бы сплошной хаос. Как же людям жить без заповедей Божьих?
– Здорово, – говорю, – тебя после крещения плющит.
Дальше, помню, я порассуждал:
– Нам какие-то страсти, пороки по наследству достаются, какие-то благоприобретённые, я вот никак не могу от хулиганских выходок избавиться, всё дурака валяю… Одна надежда на исповедь да причащение.
Она со всем соглашается:
– Мне тоже надо раскаиваться, я ведь взбалмошная, упрямая. Чё тогда поплыла на глубину? Хотела доказать Олегу, что умею уже…
Расстались с Ольгой через неделю. Практика закончилась, позвонил ей, сказал, что завтра еду домой.
– А как же я? – упавшим голосом выдохнула в трубку.
– Поступишь, – отеческим тоном говорю, – в институт, закончишь, выйдешь замуж за хорошего человека. Нормальный ход.
Она на слезах выкрикнула:
– Я хочу, чтобы ты сейчас же приехал!
Добираться в их район около часа от управления. Приезжаю, звоню – никакого движения. Толкнул дверь – открыто. Захожу. Батюшки свет! Она пьяная в дупель. Лыка не вяжет. Разревелась:
– Ты уезжаешь, меня бросаешь! Как я буду одна тут жить?
Пока я к ним ехал, она бутылку вина осадила. Стакан рядом с пустой бутылкой стоит. Приготовилась, называется, к встрече… Я набираю ванну. Даю Ольге инструкцию, что надо покупаться в тёплой водичке. Она пошла выполнять наставление, а я сел за пианино. В репертуаре всякая блатата. Попытался поприличнее подобрать, что делом, как уже говорил, было нелёгким. Вспомнил Розенбаума:
В плавнях шорох, и легавая застыла чутко,
Ай да выстрел, только повезло опять не мне.
Вечереет, и над озером летают утки.
Разжирели, утка осенью в большой цене.
Я помню, давно учили меня отец мой и мать:
Лечить так лечить, любить так любить,
Гулять так гулять, стрелять так стрелять.
Но утки уже летят высоко…
Летать так летать, я им помашу рукой.
Летать так летать, я им помашу рукой.
Она выходит из ванной. Протрезвела, соображает. Надо, думаю, объясняться, шуткой тут не отделаешься. Говорю:
– Оля, я не чувствую себя взрослым человеком. Я по выходкам пацан лет двенадцати. Ты что – будешь ждать, пока я повзрослею? Представляешь, сколько ждать? Замучаешься!
Она:
– Ты хороший, мне никто больше не нужен! Ты очень хороший!
Начиналась сказка про белого бычка. Я поднялся и уехал в управление. Часа через два приезжает ко мне Олег. Ольге досталось за крещение. Мать по щекам отхлестала, увидев крестик на шее, потребовала снять. Это 1987 год. Атеистическая власть в стране была во всю кремлёвскую голову. А тут мать – кандидат наук, преподаватель, Олег – молодой учёный, и нате вам – в семье верующая.
Олег начинает читать нотацию:
– Ты задурил Ольге мозги, она доверчивая девчонка, а ты этим воспользовался. Чтобы больше возле неё тебя не видел. Уезжай, и если появишься в Новосибе ещё раз – накостыляю.
Мне смешно стало от его наивности.
– Ты, – говорю, – Ольгу не переделаешь. И я тут ни при чём. Она умнее всех вас. И не свисти ей, что Бога нет, не неси свою дурацкую научную пургу типа, что святая вода оттого не тухнет – в неё серебряный крест опускают. Не перестроится она на вашу волну.
Я хоть и недолго Ольгу знал, но больше понял её, чем они.
На следующий день сижу на вокзале, от нечего делать читаю характеристику на себя. Наслаждаюсь. Подходит Ольга, садится рядом. Принесла мне газировку, булочек домашних. Спрашиваю:
– Сбежала что ли?
Кивает утвердительно. Протягиваю ей характеристику:
– Как тебе повезло, что я уезжаю. На, посмотри, кто я на самом деле.
Она прочитала и просит:
– Вышли мне фотку.
Я кручу головой:
– Нет.
Она давай уговаривать:
– Ну, пожалуйста, пришли!
Я неумолим. Ольга в таких случаях, бывало, вздохнёт и скажет:
– Осталось только утопиться.
Я в ответ начал наставления давать:
– Если утопиться не получится, не унывай, купи кассету «Ласкового мая», от него все девчонки фанатеют. Фокус в чём, музыка примитивная, а слушать приятственно, даже я не выключаю на них радио. Купи, и сладкоголосый Шатунов развеет тоску.
Ольга хотела поцеловаться на прощанье, я отказал. Жениться на ней не собирался, а сердцеедом не хотел быть. Потому и фотку не обещал.
Сижу в плацкарте, еду, и вдруг радио «Ласковым маем» заорало «Белые розы». Тогда они из любого утюга неслись. Не стал выключать. Чувства были двоякие. И кошки скребли на душе, и рука не поднималась убрать звук. Дурная, думаю, песня. Чё на розы смотреть, как они «умирают на белом холодном окне», выбрось их, раз завяли уже и дело в шляпе. Нет, он будет блажить над ними.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Бросив техникум, я ударился в странствия, это когда у отца Василия был под Питером. Возвращаясь домой, в поезде я решил разыскать Ольгу. На второй день, как приехал в Омск, написал Ольге письмо. Страшно захотел с ней встретиться, будто тот «двенадцатилетний пацан» наконец-то повзрослел, поумнел. Вложил в конверт вместе с письмом свою фотографию. Специально сходил в ателье и сфотографировался. Поинтересовался в письме: «Ты такая же, не изменилась?» Я вдруг понял – действительно в странствиях повзрослел – дошло до меня: какой я дурак, ведь редкий, удивительный человек встретился на моём пути – православный, сердечный. Может, эту встречу Богородица устроила… Не случайно я поехал на море, не случайно спас Ольгу… Через неделю пришёл ответ. Начинал его читать на крыльях, а потом готов был белугой реветь. Ольга писала, что страшно обрадовалась моему письму. Сообщала, что не изменилась: ходит в церковь, читает правила утренние и вечерние, причащается в каждый пост. И добавляет в последнем абзаце, что выходит замуж. Жених недавно из тюрьмы, но мягкий характером и добрый сердцем мужчина, старше её на десять лет.
Я напиваться не стал. Не мой выход. Набрал в ванну холодной воды. Решил провести эксперимент: смогу ли выдержать тартар. В геенне огненной – там огонь вечный, в тартаре – вечный холод. По геенне тоже проводил эксперимент, до потери пульса сидел в парной… Раздеваюсь… «Стрелять так стрелять, но утки уже летят высоко. Летать так летать, я им помашу рукой». Плюхаюсь в ледяную воду. «Ой, мама!!!» Вот они тебе и «белые розы». Бедные грешники, как им всё-таки тяжело. Не помню, сколько выдержал, может – секунд двадцать. Вылетел с квадратными глазами, схватил полотенце и быстрей растираться. И сделал вывод: тартар я выдержать не смогу. Значит, нужно к людям относиться с вниманием, добротой…
Если мирянину понятны слова песни: «Зачем, зачем на белом свете есть безответная любовь?» – то духовному человеку это должно быть в десять раз понятнее. Накосячил с Олей. Может быть, и жизнь поломал ей. Кто его знает, что за человек из тюрьмы, за которого она замуж вышла. Хорошо, если просила Богородицу, и Та дала хорошего мужа. Виноват я перед Олегом, Ольгиной матерью. Конечно, виноват. Попросить бы прощения у них. Я, сам того не желая, стал причиной раздора в семье. Посеял распрю… Господи, спаси всех – меня последнего.
Кондак 6
Лучи благодати Твоея; не скры;й от мен;, Тв;рче и Созд;телю мой, но облист;й мя и;ми, просвети; ми;лостивое лице Твое на мя, раба Твоего, и научи; мя твори;ти в;лю Твою, да во благи;х д;лех моих радостно пою Тебе, Небесному Отцу моему: Аллилуиа.
Икос 6
Мр;чная и безлунная нощь грех;внаго моего жития; сод;ла во мне мн;гая множества прегреш;ний, и;же отчужди;ша мя от Теб;, Приснос;щнаго (вечного) Света моего, и прибли;зивша мя ко ;ду преисп;днейшему, ег;же жж;ние и мрак ужас;ют мя и ныне. Райская же жили;ща Твоя, угот;ванная праведным, и блаж;нство в них живущих исполня;ют душу мою ск;рбию, яко удал;н есмь от сея; приснос;щныя жизни. Но док;ле жив есмь и дух мой во мне, не лиш;н есмь св;тлыя сия; надежды, пламен;я бо к Тебе люб;вию, от с;рдца зов; Ти:
Помилуй мя, лени;ваго. Помилуй мя, неблагод;рнаго.
Помилуй мя, праздносл;вца. Помилуй мя, скверносл;вца.
Помилуй мя, смехотв;рца. Помилуй мя, сребролю;бца.
Помилуй мя, клятвопрест;пника. Помилуй мя, пия;ницу.
Помилуй мя, прекосл;внаго. Помилуй мя, непокори;ваго.
Помилуй мя, лжи;ваго. Помилуй мя, льсти;ваго.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покая;нию призови мя, п;дшаго.
ОТЕЦ
Мать рассказывала, отец страшно радовался, когда я родился. Как же – сын! Счастлив был. Носит меня на руках, убаюкивает и мечтает: «Ух, сынок, мы с тобой поохотимся! Для начала куплю тебе ружьё 28-го калибра». Я что-то вякну из пелёнок. Он будто диалог ведёт: «Не хочешь 28-го? Да хватит тебе – не на медведя поедем, на уточку. И запомни, сынок, когда целишься, бери три утки вперёд». Мать смеётся: «Он только в пелёнки стрелять умеет, а ты ему “три утки вперёд”». «На мотоцикле будем гонять. “Ижака” мы с тобой продадим, а потом поднапряжёмся и “Урал” возьмём. Зверь машина. На Пёстрое как поедем с тобой! Утка там каждый год. На лодочке выплывем, ты на вёслах, а я буду чучела ставить. Чучела у меня хорошие, тебе понравятся». Мама смеётся: «Ты у меня сам как чучело, какие ему утки, одна забота титьку пососать и чтоб сухо под попкой было?» – «Нет, ты иди-иди сюда, погляди на него, – отец зовёт, – всё он расчудесным образом понимает, вон как внимательно слушает!» А я будто на самом деле что-то соображаю, личико серьёзным становится, как отец начнёт планы нашей с ним мужской жизни расписывать: «На баяне обязательно научу играть. В школу музыкальную отдам. Я больше самоучкой, а ты должен по всем правилам. Дуэтом как заиграем “Полёт шмеля”. Нет, тут я загнул: “Полёт шмеля” дуэтом – это уже целый улей получится, “Чардаш” Монти разучим. Для него, конечно, техника нужна, пальцы должны бабочками летать по клавиатуре. Или мамкину любимую “Уральскую рябинушку”». Я ему в ответ пелёнки намочу. «Мать, – подзывает маму, – не хочет сын “Уральскую рябинушку”, заказывай другую песню нашему дуэту».
Не оправдал его надежд. Из основных направлений всего пункт с баяном закрыл. В музыкальную школу ходил с удовольствием, учился легко. За «Чардаш» Монти получил диплом победителя областного конкурса учеников музыкальных школ. Играл его темпераментно. «Передана энергетика произведения», – загнул при вручении мне диплома член жюри, с роскошной шевелюрой дядька. Но охоты на утку хватило всего одной… В двенадцать лет отец подарил ружьё. Тот самый, запланированный в моём грудном возрасте 28-й калибр. Научил патроны заряжать. Вмести насыпали в латунные гильзы порох, дробь, забивали пыжами. «В утку надо целиться с опережением, бери три утки вперёд и плавно курок спускай, точно попадёшь…» – учил теперь уже смышленого сына.
Сам отец стрелял отменно. В армии, а служил он в Западной Украине, был оружейным мастером. Ремонтировал пистолеты, автоматы, пулемёты, а как восстановит – обязательно пристреливал. Особенно любил пистолеты. В то время ТТ стоял на вооружении, в конце службы Макаров появился. Как рассказывал отец, ТТ ему больше нравился, обойму быстрее менять. Пристреливая пистолет, он не в десятку мишени метил, это вчерашний день, давно пройденный этап, букву «Т» (от своего имени – Толя) пулями выбивал. Друг армейский, вместе в оружейной мастерской служили, тот специализировался по холодному оружию, мастерски метал ножи.
В тот период как раз бандеровцам объявили амнистию, но не все вышли с повинной из леса, некоторые продолжали прятаться. Отцу с другом покоя не давала мысль, как бы геройство проявить (а значит, медаль на грудь получить), поймать пару-тройку бандитов. Иногда оружейников посылали в командировку во Львов. Оружия не давали – не боевое задание, вдруг инцидент какой в городе возникнет на бытовой почве, местные жители косо смотрели на советских солдат. По этой причине, чтобы не искушать воинов, на мирные задания их посылали безоружными. Да что это за оружейник, который при надобности пистолет себе не припрячет?! Быть такого не может. Отец с другом, метателем ножей, помимо командировочного задания, не докладывая о своих намерениях командиру, ныряли в лес. Так хотелось проявить себя. Приедешь домой, невеста спросит: «Что ты четыре года делал, ни одного бандита не поймал?» И сказать нечего в ответ на упрёк девичий. Отец с другом организовали маленький истребительный отряд в составе: ты да я да мы с тобой. Мечтали прихватить какую-нибудь бандочку лесных украинских братьев или хотя бы одного-другого. Но как ни сунутся в лес, там пусто. Конечно, не кричали: ау, где вы, бандеровцы? Со всеми предосторожностями ходили. Отцу повезло ещё тем, что подельщик его по отряду был родом из Белоруссии, в любом лесу ориентировался как у себя дома. Поэтому не блуждали. Картами обзавелись. Только бандитов не было. Ни одного. Не могут наткнуться и всё тут. «Истребители» представить не могли, как им повезло. Сдаваясь, бандеровцы себе в заслугу ставили следующий факт: мол, могли бы ваших прикончить, но мы не какие-то бандиты-головорезы, просто прятались в лесу. И рассказали: тогда-то и тогда-то ваши два воина углублялись в лес с разведцелью, но мы их не тронули. Вот какие мы добрые. И описали внешность членов лёгкого «истребительного отряда» – отца с другом. Так выяснилась несанкционированная партизанская деятельность друзей-товарищей. Не удалось им боевые медали получить.
Зато бандеровцы, выйдя из леса, аплодировали в клубе отцу как артисту сцены. До армии он ходил в танцевальный кружок. Мама рассказывала, плясал отменно. Ноги ходуном ходят, а задница в полуметре от пола не шелохнётся. Или как подпрыгнет, ноги шпагатом параллельно сцене, и зависнет в воздухе. На что украинцы певцы да танцоры, на что специалисты пения и пляски – однако отца на бис вызывали на концертах, которые военная часть ставила для местных. Отцу специально матросскую форму (ботинки, клёши, тельняшка, бескозырка) снабженец доставал. Армейские штаны не давали возможности мастерство от а до я показать, в них плясать несподручно, а матросские, как море широкие во все стороны. Ох уж отец в них кренделил… А ещё в концертах на баяне играл. Тоже виртуоз… Наверное, всё же первым номером его выпускали на сцену с баяном… После бешеной пляски руки не для пассажей на клавиатуре…
Реабилитированные бандеровцы, хлопая в ладоши, говорили между собой: хорошо, что этого москаля не подстрелили, вон как умеет душу порадовать.
Как уж он собирался самих бандеровцев ловить, трудно представить. Тётя Валя рассказывала: с армии пришёл – до того был застенчивый, боялся к девушке подойти. Вина чуть пригубит и всё. В рот не брал. Это уже в последние годы разошёлся…
Отец-то учил меня, что, стреляя, надо метиться с опережением в три утки. А я не верил. Упрямый. Считал, ружьё моментально, с нажатием на курок, доставляет заряд к цели. Поэтому у меня не получалось. Сплошные подранки. У отца – без промахов. Утки в ту осень было очень много. Отец нередко по две сбивал, из двух стволов дуплетом, и – лежат на воде. А я калечил птиц, подранки уходили в камыши умирать.
Действие происходило на озере Пёстрое, на открытии охоты. Компания у нас подобралась – пять мотоциклов с люльками, в каждом по два человека. Табором встали на берегу, мужики, вырвавшись на природу, на долгожданную волю, быстренько стол организовали, «поляну» накрыли с большим количеством бутылок. Костерок горит, погода отличная – тепло и ни ветерка. Хорошо посидели. Даже с песнями. Утром общий подъём, отец встал посреди нашего лагеря, приставил ладони к губам, изобразил зов трубы. Призвал громким «ту-ту-ту-ту» друзей браться за ружья. Дескать, погуляли и пора заниматься основным делом, а не валяться по палаткам. Не у всех получилось легко выбраться из палатки. Дядя Игорь Собачкин сначала вообще отказывался: «Попозже, дайте подремать». Растолкали, но ненадолго, выплыл на озеро, чучела расставил и захрапел. Натуральным образом. Утки много… На чучела дяди Игоря село штук пять. Он вечером в подпитии хвастал, что напластает на утренней зорьке полную лодку дичи. Ему-то, говорил, самому дичь на столе даром не нужна, но заказов – полная люлька. Начальнику парочку презентовать – это непременно. Братьям с сёстрами – дай. Перед женой отчитайся, у неё тоже начальник и родственники есть… В общем, стрелять и стрелять… И вот парадоксальная ситуация: столь нужная для охотника добыча перед самым носом, а он, вместо того, чтобы на курки жать – натуральным образом спит. Мы по соседству с дядей Игорем расположились. Начали потихоньку кричать, дескать, проснись, вот они красавицы… Он не слышит – храпит на всё озеро. Да с таким напором, как фашистские танки наступают. Разоспался, будто на родной кровати, а не в лодке посреди озера. Мы громче стали будить. Он ухом не ведёт. Наконец отец в полный голос шумнул. Дядя Игорь встрепенулся, голову задрал: «А? Чё?» Не сразу и сообразил, где он и по какому поводу. Утки тоже не без органов слуха – услышали папин окрик, снялись, улетели. Дядя Игорь со сна смотрит на озеро, а в зоне обстрела утки. Вот это да! Вскидывает ружьё… Стрелял он, кстати, неплохо. Остальные мужики из нашей бригады – так себе. Таких трюков, как отец, – каждый заряд точно в цель – никто больше не делал… Дядя Игорь при виде вожделенной добычи открыл меткий огонь. Бабах по одной – тонет, бабах из второго ствола… Ещё одна пошла ко дну. Да что же такое? Почему они камнем в воду? Ведь утки по определению не тонут. Мы ему опять кричим. То будили ото сна, теперь к разуму призываем: ты чё по чучелам, не жалея зарядов, хлещешь? Только после этого горе-охотнику стала понятна причина природной аномалии: убиваемые им утки не водоплавающие, а водотонущие...
Потери чучел по своей дурости его нисколько не расстроили, и вскоре снова захрапел…
Отец двенадцать уток добыл, столько разрешалось, и больше не стрелял. Я трёх убил и штук двадцать подранков. Отец хотел на меня впечатление произвести, показать, какой он стрелок. У меня, наоборот, возникло стойкое неприятие бойни. Стольких птиц мучиться заставил, сколько подранков наделал. Мы выгребли на берег, я отошёл от лагеря и разревелся. Отец подскочил: «Ты что, сын?» А я не могу остановиться.
У отца вырвалось: «Ты прости меня, сын!» Может, почувствовал себя обличённым. Приучал сына к убийству. Сам-то когда-то заглушил в себе чувство жалости. И утка была не так нужна, как хотелось продемонстрировать искусство стрелка.
Он любил животных, на природу выезжать. Я уже говорил, его очень любили собаки. Какой бы злой ни был кобель, как бы ни ярился, ни рвался с цепи, отец бросит: «Бобка, прекращай». И Бобка хвостом завилял, завиноватился… Я пытался так же делать – бесполезно. Ему стоило пару слов сказать: «Бобка, не ругайся! Нехорошо себя ведёшь! Прекращай выражаться!» И куда злость девалась? Прыгает вокруг отца, подлизывается. Хочешь – гладь его, хочешь – за ошейник бери. «Видишь-видишь, – отец призывал обратить внимание на морду пса, – он улыбается». Как это собачара может улыбаться? Но присмотрелся однажды, на самом деле – не скалится, а заискивающе улыбается после его увещеваний. Дескать, прости – погорячился.
Не удалось отцу сделать из меня охотника. И к технике я не проявлял интереса. Он мечтал на пару с сыном ходить в гараж, заниматься мотоциклом, машиной. У меня полное равнодушие. Не оправдал его надежд. Да и он моих. Я ведь так хотел родителей к Богу привести. Мама ещё как-то. Отец – нет. Покреститься согласился, с венчанием труднее было, кое-как упросил. И всё. Никакие мои молитвы не помогли. В церковь ходить отец наотрез отказался, как ни упрашивал. Только и всего, когда сильно заболел, попросил лампадку купить. Икону целителя Пантелеимона поставил в изголовье. Но молиться не хотел…
Онкология у него была. Причаститься и исповедаться пошёл, когда уже совсем плохо стало. Мама уговорила. Перед этим страшно раздражительным сделался. Бес круто взял его в оборот. На всё отец закатывал скандалы. По любому пустяку взрывался: «Вы только и ждёте, когда я сдохну!» И забывчивым стал. На газовой плите на одной конфорке сломался авторозжиг. Отец чайник поставит, газ откроет, щёлкнет и не смотрит – горит или нет. Я как-то среди ночи просыпают с тревогой в груди. На кухню пошёл, свет включил… Как ещё не взорвалось, вовремя Ангел-хранитель разбудил… Второй раз мама успела вовремя выключить… Ему скажешь, он: «Ничего я не включал, нечего на меня сваливать…» Перед Крещением отец причастился, исповедался и успокоился, раздражение ушло… Я сколько просил сходить к причастию, он зло махал рукой: «Не приставай!» Да с таким ожесточением, лицо искривится, будто его на непотребное толкаю… Наконец, мама уговорила. Вдвоём пошли. Мама предварительно батюшке объяснила, что муж тяжело болен. Батюшка, отец Владимир, из строгих иереев, по-военному резкий. Спрашивает отца: «В церковь ходите?» Отец как-то по случаю приобрёл книжонку, откровенно бесовскую. И вот, сама наивность, докладывает батюшке: «У меня книжка есть, там написано, что ада нет, в церковь вовсе и не обязательно ходить, во сто крат полезнее дома молиться. В книжке и молитвы приведены…» Слава Богу, сам эти молитвы не читал, а они на уровне заклинаний. Я убеждал отца: нельзя такую книжку дома держать. Разве меня послушается. Отец Владимир категорично заявил: «Эту книжку надо незамедлительно сжечь! – И добавил: – Не будь вы больны, я бы вас к причастию ни за что не допустил!» Как только отец дома передал мне слова батюшки, я тут же схватил книжку и «незамедлительно» в гараж. Ух, весёлым пламенем горела бесовщина, бензином политая. Ещё батюшка отчитал отца: «Вам что – не за кого молиться? У вас что – детей-внуков нет?» Отец проникся, мама в его комнате стала вслух читать утреннее и вечернее правило. Когда доходили до молитв о «здравии» и «упокоении», отец внимательно слушал, добавлял имена, если кого вспоминал. Сам выучил (тётя Валя написала) и стал повторять молитовку: Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести.
На его примере я ещё раз убедился, насколько хорошо ритмичная молитва ложится на сердце. В последнее время отца боли донимали. Обезболивающее перестаёт действовать, он лежит, тихонечко стонет, потом, слышу, со слезой в голосе начинает просить: Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести. Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести…
На охоту, после того как меня неудачно попытался вовлечь в это занятие, сам никогда больше не ездил…
Кондак 7
На небо очи мои возвожу и духом весь предстою; Ти, Отче Небесный, но естеств; бр;ния влеч;т мя д;лу, и грехи мн;зи влек;т д;шу в преисп;днюю. Ты же, Тв;рче и Созд;телю мой, яко Всемог;щий и Милос;рдый, обнови; мя, да воспаря;ю вы;ну (всегда) гор; (к небу), я;коже ор;л, поб;дно взыв;я Ти песнь: Аллилуиа.
Икос 7
Око и;мам (имею) вы;ну лук;во, м;рзости и вся;кия нечистоты; преисп;лнено. Боже мой и Тв;рче: смотря;х выну (всегда) непод;бная, прел;стною крас;тою мира сего восхищ;хся и вдая;х душу мою во вся;ку нечистот;. На добр;ту же вещ;й мира сего, от них же поуч;лся бых познав;ти и любити Тя, николи;же очи;ма мои;ма взир;х, ныне же, егд; пом;ркнуша душ;внеи мои ;чи, в слепот; дух;вней сый, зову Тебе, Свету моему:
Помилуй мя, покая;нно Тебе взыв;ющаго. Помилуй мя, сокруш;нным сердцем к Тебе прип;дающаго.
Помилуй мя, в;рою Тебе покланя;ющагося. Помилуй мя, люб;вию Тебе моля;щагося.
Помилуй мя, принося;;щаго Ти, яко сл;зы, глаг;лы моя. Помилуй мя и не отв;ржи мен; от лица Твоего.
Помилуй мя и под;ждь ми источник слез, да пл;чуся дел моих г;рько. Помилуй мя и изведи; душу мою из темницы страстей.
Помилуй мя и дух прав обнови; во утробе моей. Помилуй мя и возст;ви во мне образ Твой.
Помилуй мя, Св;те мой, и просвети; душ;внеи мои очи. Помилуй мя и сотвори мя храмом Твоего обит;ния.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
АФОНСКОЕ ПРАВИЛО
Позвонил иеромонах отец Софроний из Соколово и пригласил на Великий пост в монастырь. Отца Дамиана к тому времени вывели за штат, они со старцем Германом больше не мутили в воду. Игуменом владыко епархии назначил иеромонаха отца Игоря.
В отце Софронии мне нравилось его стремление к жизни молитвенной, несуетной, он и в монастыре искал уединения. Обосновался в скиту, что стоял в километре от полузаброшенной деревни Дворики. Скит представлял из себя огороженный глухим забором участок земли в лесу, маленькая деревянная церковь, два братских корпуса, тоже деревянные (бревенчатые), трапезная, баня, рабочая мастерская с небольшой кельей. С двух сторон к скиту подступал смешанный лес. Сосна, ель, берёза, можжевельник… На колоколенку летом взберёшься, посмотришь – до горизонта зелёное море. Дивное место. Только и молиться… В Дворики из скита вела тропинка через низину, весной напрямик и не пройдёшь – топко, только если в сапогах-болотниках. Вблизи скита проходила просёлочная дорога, тоже только посуху можно проехать. Половина пути по лесу, половина – по полям заброшенным… Рядом со скитом выкопали небольшой пруд.
В скиту кроме отца Софрония постоянно жили иеромонахи отец Игнатий, отец Арсений, отец Антоний, а также – послушники, трудники…
Церковь маленькая. Распятие (крест деревянный, а Спаситель из чеканной меди) высотой без Голгофы всего-то в рост человека, но казалось большим из-за скромных размеров церкви… В левом углу от иконостаса киот с иконой Пресвятой Богородицы «Отрада и Утешение»… Вдоль южной и северной стен стасидии, как в афонских храмах…
Зайдёшь в церковь среди дня, до звона в ушах тишина… Пахнет ладаном, деревом… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… И кажется, вся земля с её суетным миром далеко-далеко от тебя, ты уже на другой планете, в другой вселенной…
Отцы монастыря постоянно совершали паломничества на Афон, окормлялись у афонских старцев и получили от них благословение коллективно читать Иисусову молитву. Меня за этим и подтянули перед Великим постом в скит. Знали, что я подвизаюсь в этой молитве. На Афоне, как известно, своё время. Каждый день с наступлением темноты переводят часы на двенадцать ночи, и начинается служба, что длится до рассвета. Скит не Афон, самое удобное время – раннее-раннее утро. Отцы завели порядок в четыре утра собираться в церкви на молитву. Я по будильнику поднимался без четверти четыре. В марте ещё темно. Выйдешь из кельи, в воздухе запах снежной воды, земли, уже начинающей робко оттаивать, хвойного леса… Восток за лесом светлеет… В иное утро такая радость на сердце, так хорошо, что я здесь. Ликует душа, как бывало в детстве, когда только прекрасное виделось за горизонтом. Ты – вечен, и вечны молодые мама и папа, нет болезней, нет печалей, все близкие живы и здоровы… По дороге к церкви детский восторг нахлынет, и ноги сами несут, скорей-скорей припасть к иконам, поблагодарить Бога – сподобил меня оказаться здесь...
А бывало, чумной иду… В монастырях бесы время зря не теряют, из кожи вон лезут, вытесняя насельников. Я и пару дней не прожил в скиту, как началось утро в колхозе. Враги накинулись обрабатывать мою грешную личность, ввергать в упаднические настроения: «Кому я здесь, не пришей кобыле хвост, нужен? Зачем приехал?» В одну ночь снится, будто молюсь. Стою, как полагается, лицом к переднему углу, а икон не вижу, молитву не произношу, но почему-то уверен – молюсь. Дальше больше – окатило сердце холодом: за спиной в сенях кто-то притаился. Через бревенчатую стенку чувствую – враг там. И ясно-понятно без альтернатив: по мою душу пожаловал ночной гость. Я не стал дожидаться, пока он ворвётся в келью. Первым вступаю в схватку. Разворачиваюсь на пятках и делаю боевой прыжок… Тело спортивно-послушное, лёгкое. Взлетаю, каратист да и только, и как садану ногой в дверь… Она с грохотом нараспашку… Да так удачно открылась – зашибла стоящего за ней, посыпался он в угол за пустую кадушку. Поистине в соответствии с пословицей получилось: пошёл чёрт по бочкам. Я выскакиваю в сени добивать вражину, пока не очухался, а там ещё один… Этот как на официальный приём вырядился. Чёрный деловой костюм, яркий красный галстук с заколкой, бриллиантом сверкающей, а голову под мышкой (правой) держит. На шее ровненький, как у безголовых манекенов, срез. Голова скалится: «Зря стараешься, фокусы физкультурные показываешь, ничего с нами не сделаешь!» Меня его угрозы, из-под мышки высказанные, не останавливают, опять взлетаю в боевом прыжке и двумя ногами бью, правой в грудь, а левой пяткой норовлю в морду (что из-под мышки речь против меня ведёт) попасть, долбануть в зубы, заткнуть фонтан… Попал или нет – не знаю. От страха проснулся, весь в поту, сердце колотится…
После подобных снов идёшь на коллективную Иисусову молитву разбитым, квёлым…
В церкви лампадки затеплим, свечи на клиросе зажжём. Иконостас выступит из темноты, приблизится. Задумчивый Христос… Святитель Николай – взгляд строгий… Пресвятая Богородица со скорбным лицом… Икону на аналое поцелую... Храм уютный, домашний. Нас пятеро, а кажется – многолюдно. После вступительных молитв начинаем читать по кругу Иисусову молитву… У каждого чётки-сотки в руках. Отец Софроний начинает: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Один раз прочтёт, другой… Церковь наполняется молитвой, расширяется… Теплеет сердце, непрестанно повторяя: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Наносное, лишнее, гнущее тебя к земле уходит, вытесняется, сейчас ты настоящий, без вранья, пустословия, лицемерия, яда гордыни… Молитва оттеснила, отогнала, очистила…
Прости мои грехи, Боже, помилуй, приласкай, научи, дай крепости, дай решимости, не попущай превратиться душе в ад с его безбожной пустотой… Я грешен, я недостоин, прости меня, Господи, не оставь, будь рядом. Помилуй меня жестокого, помилуй меня тщеславного, помилуй меня скверного, ленивого, лживого…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
У иеромонаха Игнатия голос низкий, раскатистый… У отца Антония мягкий напевный баритон, отец Софроний читает скороговоркой, но дикция чёткая, каждая буквочка звучит. Отец Арсений делает акцент на обращении: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий… Так обращаются к близкому человеку…
Игумен отец Игорь с нами редко молился, то и дело уезжал из монастыря решать дела по хозяйству… Приходя в скит, говорил: «Отдыхаю у вас душой». Он читал нараспев, как на службе, у него был певучий тенор: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Старался выпевать молитву тихо, но за счёт звонкого тембра в маленькой церкви она звучала полновесно…
Моё место было у южной стены, а напротив, чуть наискосок, шагах в семи-восьми, киот с иконой «Отрада и Утешение». Взглянешь на Пресвятую Богородицу и кажется, Она помогает мне, просит вместе со мной: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Днём в церкви натопят, но за ночь мало что останется. Послушание истопника нёс отец Игнатий. Иногда мне поручал… Тогда я первым приходил в церковь. По лености, дабы лишний раз не тащиться к поленнице, набирал большое беремя дров. Еле удерживая его на левой руке, крестился на иконы. Было неудобно и как-то весело. «Доброе утро, Господи, – громко обращался в сторону алтаря, – благослови, Отче!» Пахло тонким запахом ладана, морозным воздухом, что напустил, открывая и закрывая входную дверь, сыростью от домотканого половичка у порога. Дрова с грохотом падали на лист железа перед топкой. Я брал сухое полено с припечка, колол щепу, отрывал пару кусков бересты с принесённых поленьев… Пламя со спички переходило на край бересты, разрасталось, огонь поспешно увлекал в свою жаркую пляску щепу, перекидывался на поленья… Я закрывал дверцу, печь начинала ровно гудеть…
Отцу Игнатию, похоже, и самому нравилось быть утренним истопником, пару раз попытался напроситься у него постоянно нести это послушание, отказал…
По очереди читаем молитву, она звучит в полумраке церкви, горящие дрова потрескивают, с боков печки волнами накатывает тепло, свет пламени, проникая сквозь прорези чугунной дверцы, отражается на крайних стасидиях…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Все сидят, читающий стоит. По чёткам повторит сто раз молитву, садится, очередной поднимается… В притворе настенные часы, они предупреждают гулким боем об истечении каждого получаса. Пять часов пробьют – мы читаем Иисусову молитву, полшестого отметит бой, переходим читать по кругу: Пресвятая Богородица, спаси нас…
Я поднимаю глаза к иконе «Отрада и Утешение» и прошу, прошу со слезами в сердце... Пресвятая Богородица, спаси нас…
Список с иконы «Отрада или Утешение» отец Исайя привёз с Афона. Младенец Иисус подносит руку к устам Матери, пытаясь остановить её речь, а та удерживает Божественную десницу. Это произошло в девятом веке в Ватопедском монастыре Афона. Игумен, читая утреннее правило, вдруг услышал голос Богоматери с предупреждением: сегодня нельзя открывать врата обители – разбойники замыслили напасть на монастырь. Настоятель поднял голову, и о ужас! – лики Богоматери и Христа ожили. Младенец останавливает Мать, закрывает десницей уста Ей: «Пусть они будут наказаны за грехи». Но Пресвятая Богородица уклоняет лик от Его жеста, повторяет: «Взойдите на стены и разгоните разбойников!» Так с той поры и остались лики на иконе в новом положении. А Бог, благодаря заступничеству Богоматери, сменил гнев на милость, ватопедские монахи защитились от разбойников…
До шести часов в церкви непрестанно звучит: Пресвятая Богородица, спаси нас… Как пробьёт шесть – поём хором: Достойно есть… Затем расходимся по кельям.
Времени остаётся чуток отдохнуть, а потом начинается монастырский день.
Иеромонах отец Софроний был в миру анестезиологом. В тридцать семь лет принял постриг. В скиту молился как никто другой. Часто один служил в церкви. Панихиды, молебны о здравии, упокоении, монашеские правила или Псалтирь читал. Слава о нём как о молитвеннике шла по округе. Сам он не любил покидать скит, делал это всегда с неохотой, зато к нему часто приезжали мирские по тем или иным заботам и скорбям. Безобидный, беззлобный. Духовные чада тянулись к нему, как дети тянутся к взрослому, от которого исходит душевность и теплота. Богобоязненный, опасаясь впасть в грех осуждения, отмолчался, когда я попытался узнать его мнение о старообрядцах-раскольниках. Никогда не отвечал на мои колкости. Бывало, не сдержусь, пошлю в кого-нибудь из отцов язвительное словцо. Обижу. Отец Софроний в этом случае только молча улыбался. Коришь себя потом, коришь – стыдно. Попрошу у него прощения. «Бог простит», – ласково улыбнётся. А тебя опять стыд обожжёт.
Если уж на нас, мирян, в монастыре нападает бесовская орава, что говорить о монахах. Как-то к отцу Софронию игумен Николо-Шартомского монастыря привёз монаха отца Дионисия на реабилитацию. В дрезину пьяного. Отец Софроний к себе в келью его определил, а моя келья через стенку. Тот всю ночь куролесил, песни туристские горланил: «Прежде чем отчаливать, мы споём вам русскую, Софроний, ставь последнюю “Столичную”. Жаль, что подкачали вы, как всегда, с закускою, ну да мы привычные…» Мажорно набрался… Дня через два мы с ним столкнулись. Никаких следов запоя. Вежливый, предупредительный… Отец Дионисий был светлым человеком. При встречах всегда низко кланялся, не на ходу кивнёт, а остановится и с поклоном поприветствует. Его «спаси тебя Господи» солнышком отзывалось в сердце. Лет сорок, может, чуть больше. В миру был физиком, доцентом, преподавал в институте. Но порвал со светской жизнью, принял монашеский постриг, был рукоположен… В один момент враг навалился, Дионисий впал в уныние. Не совладал с бесами… Уныние перешло в отчаяние. И горько запил.
Отец Дионисий тоже подвизался в Иисусовой молитве. Как-то разговорились с ним, баню вместе готовили, он воду таскал, я с печкой возился – дрова носил, растапливал. Сели передохнуть в предбаннике. Дионисий как бы ко мне обращался, но больше для себя озвучивал истину, что нельзя допускать парение ума, его убёги от молитвы. Это всё враг отвлекает, стараясь сбить на мирское… Стоит дать слабину, падший дух начнёт прилеплять уныние, вселять мысль: непрестанная молитва – ерунда, пустая трата времени. «А ты будь упрям, – говорил отец Дионисий, – как ишак, который идёт и идёт, идёт и идёт… Так и ты. Мысли блохами скачут, а ты собирай волю в кулак, молись. Трудно, очень трудно… Но в этом и состоит заслуга перед Богом». Я поведал о моей бывшей жене. Надежда (мы тогда только-только обвенчались) тоже решила осваивать непрестанную молитву. Я в то время читал всё, что попадалось об исихастах, и Надежде рассказывал, делился своим ещё мизерным опытом деланья умной молитвы. Надежда пошла напрямую и попросила у Господа Бога показать, что такое самодвижущая молитва. Творя её, начала слушать сердце, представляя в нём звучание Иисусовой молитвы, подлаживая каждое слово под удары пульса. Быстро ощутила благодать Святого Духа. Я сколько ни пытался в ритме сердца читать – не моё. Пульс у меня в спокойном состоянии шестьдесят ударов, молитва под такой метроном замедленная, я ловил себя на том, что постоянно притормаживаю чтение, сдерживаюсь. Это отвлекает. У Надежды сходу пошло. Рассказывала: «Поначалу возникли боли в сердце, будто его предварительно крепко-накрепко изолентой обмотали, а потом начали резко разматывать, с силой отрывать изоленту…» Надежда молилась стоя, ноги от боли ослабли, села на диван. «А потом так хорошо сделалось, – рассказывала, – такое счастье накрыло, ничего подобного в жизни не испытывала… А сердце будто бы увеличилось раза в четыре-пять…»
У меня такое же от благодати – сердце увеличивается, заполняет левую сторону груди, чувствую его огромность, восторженную пульсацию… А если эта радость начинает уходить, сердце реагирует мгновенно – просит усиленной молитвы, возвращения ликующей теплоты. Как ребёнок, которому нужно постоянное внимание – игрушками, ласковым словом. Смотрю передачу о святых по телевизору, вдруг реклама – значит, надо уводить взгляд от экрана, концентрироваться на молитве. Реклама умаляет благодать, и сердце обижается... Есть выражение – «у него большое сердце». Думаю, здесь не просто характеристика человека бескорыстного, всегда готового помочь, причина глубже – выражение изначально родилось в отношении людей, преисполненных Божественной благодати, а значит, любви к ближним…
Моя бывшая супруга, почувствовав распираемое радостью сердце, подумала: «Если бы раньше такой кайф получала, замуж ни за что бы не вышла. На фиг мужики с их заморочками…» И всё пропало. Надежда решила: она разгневала Бога – сравнила Его благодать с телесными ощущениями, смешала земное, плотское, похотливое с неземным, божественным.
Наверное, это не так. Ей было дано почувствовать молитвенное восхищение, дан аванс, а дальше – сама трудись, подвигом заслуживай новое нисхождение Святого Духа... Надежда вместо этого пару недель попыталась послушать молитву сердцем – восторг не приходил, и прекратила…
«Это всегда так, – оживлённо прокомментировал отец Дионисий, – поначалу ведь задаром даётся, незаслуженно, я тоже первое время на крыльях летал… А потом как шарахнуло… Если сердце твоё день и ночь с болезнею не будет искать Господа, ты не сможешь преуспеть. Всякое делание телесное или духовное, не имеющее болезнования или труда, никогда не приносит плода, проходящему его. Как говорится в Евангелии от Матфея, Царствие Небесное силою берется, и употребляющие усилия восхищают его. Ведь вполне можно предположить, что ей во вразумление был дан этот образ: один оборот изоленты вокруг сердца – не что иное, как год изнурительных, болезненных, молитвенных трудов».
Отец Дионисий в скиту отошёл, всегда носил с собой беруши, вставит в уши и молится. Бывало, у пруда встретимся или по дороге в Дворики… Он любил гулять по окрестностям… Мне звуки леса, пение птиц, шум ветра в деревьях не мешали, даже наоборот, создавали настраивающий фон, отца Дионисия отвлекали, обязательно берушами отгородится… Он практиковал Иисусову молитву чередовать с молитвой святого Иоанникия: Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый: Троице Святая, слава Тебе…
Чем ещё отец Дионисий импонировал – интеллигент, а руками тоже умеет... Любил в столярной мастерской возиться. «Это у меня от деда Елисея, хорошим плотником был и по сапожному делу мог, но и пил как сапожник…» Рамочки для икон отец Дионисий делал – аккуратненькие, всё подогнано… В мою келью табуретку смастерил. Увидел, всего одна у нас, и в два приёма сделал. Звонарь хороший. Я у него несколько уроков взял. И руки, и ноги умел задействовать на колокольне, все семь колоколов звучали. Колоколенка хлипкая. Четыре столба, в землю вкопанные, тёсом оббиты, внутри лесенка. Дионисий как примется перезвонами сыпать, сам весь в движении, лицо разрумянится… И колокольня начинает ходуном ходить, в такт пританцовывать…
В свободное время я любил на колокольню взбираться просто так, без всякой звонарской надобности, стою и любуюсь окрестностями. Вид с колокольни благостный, с двух сторон – лес, с третьей – поляна, тропинка в низину сбегает…
С месяц в скиту отец Дионисий пробыл… Ни разу не пил… Я ему показывал копию фотографии казни христиан в Китае в период боксёрского восстания. Где мученики стоят на коленях, руки за спиной связаны, а палач мечом головы рубит. «Мы тут в индейцев играем, – проронил отец Дионисий, – а люди жизнь клали за Христа».
Две последние недели он вместе с нами ходил по утрам в церковь читать Иисусову молитву. Произносил её тихо-тихо, почти шёпотом, будто боясь спугнуть внутри себя что-то…
В мае отец Игорь привёз на реабилитацию двух бывших наркоманов – Толика и Диму. Поселил в мою келью. Они уже не кололись, в монастыре несли послушание: дорожки из плит выкладывали. Щебёнка, песок, плитки квадратные… В монастыре весь день работали, ночевать в скит приходили. С ними я общался мало. И всё же не могу не рассказать один эпизод. Как-то сплю и будто не сплю. Будто просто лежу на своей кровати, а со всех сторон бесы лезут. Жуткие. Тот бес в деловом костюме с головой под мышкой был не подарок, эти ещё мерзопакостнее, как из «Вия» хари. Среди них духи страха, эти такую запредельную жуть нагоняли. Я в полный голос ору: «Пошли вон, уроды! Что вам от меня надо?» Хватаю с подоконника банку со святой водой – это уже наяву – начинаю кропить постель, стены: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Толик с Димой лежат на кроватях, а я бесов гоняю… Толик говорит: «Ничего себе, как его плющит!» – «Хорошо плющит!» – согласился Дима с мнением товарища…
Утром в весёлых картинках рассказали о моих ночных сражениях. И о себе добавили, оказывается, им тоже приходилось атаки бесовские переживать, искушения проходить, как бросили колоться. Меня за непрестанную молитву враг «плющил», их – за уход от наркотиков.
Кондак 8
Пл;мень любв; моея; к Тебе, Создателю мой, не до конца ещ; угас; во мне, но дух мой вы;ну (всегда) пламенеет к Тебе, Перво;бразу моему: сл;зы умил;ния и радости о Тебе не изсх;ша ещ; во мне до конца, но, я;ко облако дожд;вное в з;суху и;нде нах;дят на мя и орош;ют мя; лук;вство же, гнездя;щееся во мне, и с;етность мира сег;, окруж;ющая мя, поглощ;ют сия;: об;че же, ;ще коли;ждо н;йдет на мя минута благодати, вы;ну воспев;ю Тебе, Ист;чниче живот; моего: Аллилуиа.
Икос 8
Р;зумом моим николи;же дост;йная разум;х, Р;зуме неразум;нный, вы;ну же заблужд;х в бесп;тиих жи;зни моея;; и предав;х себе в р;це разб;йников, и;же (который) обнажи;ша мя од;жды нетл;ния, ю;же дал ми еси; при крещ;нии мо;м, и ны;не предстою; Ти наги;й и отп;дший дружбы Твоея;; об;че же, дерз;я, покаянно Тебе взываю:
Помилуй мя и испр;ви путь мой пред Тобою. Помилуй мя и не вни;ди в суд с рабом Твоим.
Помилуй мя и не пр;зри мя, обнищ;вшаго благи;ми д;лы. Помилуя мя и не возд;ждь ми по дел;м мои;м в День С;дный.
Помилуй мя и очисти мя от вся;каго действа ди;вола. Помилуй мя и ост;ви ми множество грехов моих.
Помилуй мя и свободи; мя мучительства царствующих во мне страстей. Помилуй мя и наст;ви мя на путь покаяния.
Помилуй мя и под;ждь ми разум твори;ти волю Твою. Помилуй мя и взыщи; мя, забл;ждшее Тво; овч;.
Помилуй мя и сопричти; мя овц;м избр;ннаго Твоего ст;да.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ОБИТАТЕЛИ СКИТА
В скиту подвизался послушник Михаил, я его звал Михой. Приехал в монастырь месяцев за пять до меня. Тридцать с небольшим. Невысокий, крепкий. Черноволосый. Сидел два года. Сам не посчитал нужным поведать, как попал на зону, я расспрашивать не стал. Миха обронил однажды: «Два года жизни угробил по своей дурости». Музыкально одарённый. Играл на трубе, саксофоне, окончил музыкальную школу. Кроме этого, занимался в юности тяжёлой атлетикой. Я не прораб на стройке, мне Михины накаченные мышцы ни к чему, я решил подтянуть его на клирос, обучить песнопениям, которые сам сочинил. Как уже говорил, новичку мои песнопения легче освоить, чем канонические церковные. Миху ввёл в курс дела буквально за месяц. Репетицию с ним часовую проведу за весь день и достаточно. На Пасху он пел отлично.
В биографии у Михи имелся период семейной жизни. Как сам говорил, «Алёна-лебёдушка у меня была, да вся вышла!» Миха занимался бизнесом. И успешно. Деньги имелись. Как у новых русских заведено, любил выпить, с «тёлками» в баню завалиться. Какая жена обрадуется тяги мужа к горячему пару, да с жаркими девками? Алёне-лебёдушке взять бы Миху в оборот, пресечь на корню его банные пристрастия, она сама в ту же дуду – начала погуливать. Не устояла против бесов блуда, что Миха домой из бань таскал каждую неделю. Семья развалилась. Холостякуя, Миха попал в историю, схлопотал три года общего режима, два отсидел на зоне. Его мать – человек набожный, за сына молилась и после колонии привезла в монастырь. Боялась, пойдёт по старой дорожке с пьянством, блудом и остальной окрошкой-моркошкой.
Миха и сам не хотел прежней дурости, но дьявол без боя разве отпустит? С Михой в монастыре происходили заморочки, как в жутких сказках для взрослых… Бес в образе приятеля или знакомого приходил и крутил программу совращения зелёным змием… Даже в тюрьме можно при желании напиться, в психушке... Я уже рассказывал, ещё раз можно Славу-морпеха вспомнить: «В психушке душняк был, чай нельзя заваривать. Больные плафон открутят, провода оголят, машину самопальную – кипятильник народный (из бритвочек и спичек) сделают… А менты секут, если электричество начинает мерцать – значит, в какой-то палате чифир варят. И летят рихтовать нарушителей». Раз уж в тюрьме и психушке можно напиться, в монастыре и подавно...
В скиту Миха однажды сорвался, приехали несерьёзные паломники с вином. Дескать, давай по чуть-чуть, это не водка, поста сейчас нет, а воскресенье – это малая Пасха. Миха не сладил с искушением. Предлагали «по чуть-чуть», наливали по полной. Набрался послушник… Паломники сели в машины и укатили, на Миху, расслабленного вином, бесы набросились. Такое шоу устроили. Будто один из паломников-собутыльников вдруг снова приехал в скит и давай соблазнять Миху: «Айда к моему другану догонимся. У него всегда есть чем закеросинить. Идти далеко, но мы полетим. Давай руку». Михе всё равно, каким манером добираться, лететь так лететь, только побыстрее к бутылке припасть. Подаёт руку, и оп – они уже не в скиту, а шагают по воздуху, под ними лес зелёным ковром, шаги по воздуху километровые, лёгкие... И будто бы в природе вечер, солнце на закате, а они, держась, как пионеры, за руки, летят-шагают за бутылкой. Настроение у Михи парящее… Внизу то речка среди деревьев замысловато петляет, то озерцо зеркалом блеснёт, ветер в спину весело подталкивает… Хорошо… Вдруг под ними открылось вытянутое болото… Берёзы к нему подступают, узкий бережок, дальше кочки, вода… Ведущий полёта потянул Миху на снижение. Приземлились на краю болота. Миха видит, метрах в пяти от берега кустарник и за ним непорядок – тонет кто-то. Мужчина. Не на шутку бьётся за жизнь, топь засасывает беднягу. Миха выкидывает из головы мысль о выпивке, бросается спасать… По кочкам, хватаясь за скользкие ветки, проваливаясь в жиже, заспешил к месту трагедии. Но попавший в болотную беду субъект не без странностей тонет – не к спасателю Михе всеми силами, при помощи рук и ног устремился, как раз от него в гибельную болотную даль рулит…
Миха чувствует, самого начинает затягивать в трясину. К тому времени он в спасательном порыве от берега уже метров на сто вглубь болота удалился. Силы иссякли… Да и тонущий гражданин исчез, как растворился. Не так, чтобы, напоследок громко булькнув, пойти на дно. А будто его и вовсе не было. Как привиделся. И кореш-собутыльник, напарник по полёту, что соблазнил «к другану догоняться», тоже пропал. Он-то не кинулся вслед за Михой спасать человека. Никакого участия не проявил к судьбе терпящего в болоте бедствие. И Миху, получается, бросил в беде. Миха пьяный-пьяный, но соображает – монастырская жизнь не прошла даром, – начал молиться, призывать к Богородице: Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых… И кое-как с молитвой выкарабкался на сухое. Глядь на себя, а ни рубахи, ни штанов, ни того, что под ними должно быть, ничего этого нетушки – всю одежду в болоте растерял. Голый от ступней до чуба, один крестик на шее остался. И вдруг движение за ближайшими берёзами, оттуда появляется пропавший собутыльник, и сразу Михе стало видно, что это бес. Натуральный бесяра. Ни рогов, ни хвоста, но ясно как белый день, что это за образина. Ухмыляется-издевается: «Ну что, друг ситный, дальше полетим догоняться?» Миха думает, как это он раньше не разглядел вражье отродье. Рядом с бесом, несостоявшимся собутыльником, ещё парочка таких же морд. В джинсах, приблатнённые, ржут-хохочут, Миху обступили: «Ну что, монашек, штанишки-то потерял. Ай-я-яй, писю видно! Нехорошо! Снимай уже и крестик. А мы тебе какие-нибудь порточки найдём. Снимай, снимай. Хочешь джинсу дадим, хочешь – в треники нарядим. У нас всё есть!» И опять га-га-га. Как же обманули послушника, заманили в бесовские сети. Миха пошёл на хитрость, вроде как согласился поменять крестик на штаны, потянулся к цепочке, бдительность врагов отвлекающим маневром усыпил, да вдруг как врежет одному по морде и дёру из окружения. Нырнул в чащу и дай Бог ноги. Несётся, а бесы на пятки наступают. «Стой, – кричат, – у нас бражка есть убойная! Айда засадим по баночке!» Издеваются…
Кое-как Миха оторвался от погони… Время суток вроде как то же самое, вечер продолжается, сумерки, но не темно. Миха в изнеможении присел на пенёк, дух после спасительного забега переводит и думает: где бы брюки раздобыть? В монастырь надо возвращаться, да позор без штанов перед братией нарисоваться… И вдруг за деревьями музыка грянула. Миха знает, лес здесь первозданный, никаких турбаз и пансионатов в округе. Откуда эстрадно-разухабистый музон? Будто не лесная чаща, а парк культуры и отдыха, гитары по ушам жарят… Да не простые – электро. Бас бухает, соло завывающими пассажами вкручивается в небо, барабанщик палочками колотит... Концерт… Миха, наученный болотными приключениями, не кинулся со всех ног поглазеть на представление, потихонечку стал подкрадываться к источнику звука. Выглянул из-за кустов, мать честная – на дикой полянке девы в мини-юбках, топиках, пупки наружу. Красивые, ветреные, на гитарах играют, песенки бесовские горланят: «Приходи-ка, женишок, для тебя есть пирожок! А ещё ватрушка у моей подружки…» Миха – знаток женской красоты, сколько её перевидал в банях – про себя отметил: «Ух, какие тёлки!» И только мысленно отметил комплиментом бесстыдниц, они, как по команде, в его сторону повернулись. Ушки у разбитных музыкантш на макушке, почувствовали человеческий дух. Гитары терзать перестали, вглядываются в чащу. Михе жутко сделалось, красивые девы, а ухнуло страхом сердце. Начал поспешно закрещивать себя: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй… Гитаристки меж собой говорят: «Показалось, никого там нет».
Миха от музыкальной полянки потихоньку, потихоньку попятился, а потом припустил что есть мочи. Несётся во весь опор, дороги не разбирает, вдруг слышит, вроде как трактор тарахтит. Остановился – точно трактор. Веткой прикрыл причинное место, пошёл на звук и оп – лесная дорога. Тракторно-тележная колея, трава между колёсными следами растёт. Из-за поворота «Беларусь» показался. Вроде не бес в нём, простой мужик. Удивил Миха механизатора голым видом. Ни бани рядом, ни водоёма для плавания, самая ближайшая деревня в пяти километрах, и вдруг явление Аполлона (сложен Миха атлетически, как-никак штангой занимался). Высунулся тракторист из кабины, глазам не верит: обнажённый качок на лесной трассе голосует, только вместо лаврового листика веткой берёзовой стыд прикрывает. Миха не стал откровенничать с трактористом про девок с гитарами и ржущую компанию у болота. Не вдаваясь в подробности, объяснил, что по пьяному делу потерял портки. Тракторист сердобольный попался, съездил в деревню, привёз какое-то трико старое и в таком спортивном виде доставил Миху поближе к скиту.
«Это, получается, – сделал вывод Миха, – у бесов четвёртое измерение имеется. Настолько всё явно было».
Донимали Миху бесы мокрой сластью. Как-то, смущаясь, признался. Я ему объяснил, что бесы так проверяют на вшивость. Как ты будешь реагировать? Выдвинешь ноту протеста, начнёшь читать правила от осквернения, защищаться молитвой, крестным знамением или наоборот… Я лет в двадцать в больницу с воспалением лёгких загремел, в палате лежал с дедом, охотником из-под Тары. Его медсестра разбудила на процедуры, он на неё разворчался: «Чё ты меня растормошила, я таку красиву бабу полоскал! Будто сенокос, я её под копёшкой прижал… А ты не дала дополоскать! Не могла позже прийти! Така бабёнка сладка…» Бесы этого деда, его терминологией говоря, давно «полощут», а он рад, только давай почаще «полоскание»… «Значит, – вознегодовал Миха, – они меня опустить хотят! Как у нас в лагере говорили, зашкворить! Зашкворённым сделать и презирать потом!»
По-разному Миху духи злобы обрабатывали. Один раз бес во сне в образе матери явился. Миха молитву читает, и мать подходит: «Мишенька, сынок, не надо молиться, не надо!» Та самая мать, которая наставляла его в христианском благочестии, учила молитвам, в монастырь отправила…
Миху молитвенником нельзя было назвать. Правила читал… Умом… Я в очередной раз заговорил с ним о сердечной молитве. Привёл слова афонского старца, что поначалу Иисусова молитва – это хлеб, укрепляющий подвижника, на втором этапе её освоения она становится маслом, услаждающим сердце, а затем делается вином, сводящим с ума, вводящим в ликующее состояние и соединяющим с Богом. Ух, как он на вино отреагировал. До этого бесстрастно кивал головой, тут вскинулся:
– Что значит «вино»?
– В молодости вина выпьешь, и такая радость хлынет в сердце, такое счастье накроет с головой! Жизнь – это восторг, это бескрайний солнечный простор. Ты любишь весь мир, все любят тебя. Кажется, с этого самого момента так хорошо будет вечно. Но наступает похмелье. Тогда как Божья благодать даёт не иллюзию, а истинное чувство.
Если раньше Миха мои слова об Иисусовой молитве воспринимал вполуха, на пример с вином сделал стойку. Кто-кто, а Миха в своё время досыта попил его, и не вермута подзаборного. Начал расспрашивать меня о методике освоения Иисусовой молитвы, попросил благословения у отца Игоря ходить по утрам в церковь, молиться вместе с нами. «Ты меня обязательно буди!» – каждый раз наказывал с вечера…
Однажды из Москвы институтский товарищ отца Софрония привёз своего родителя. Запойного. Семьдесят лет дяде Мите, в скиту юбилей отмечал. Собственно, как отмечал. Отец Софроний прописал ему антиалкогольный рецепт: три раза в день принимать по полстакана святой крещенской воды. Как-то захожу к нему в келью, а дядя Митя смеётся под руку отцу Софронию, который святую воду в стакан наливает: «Сегодня не жалей, можно по полной и чокнуться, мне семьдесят лет исполнилось». Сын привёз дядю Митю на машине, ни копейки денег ему не оставил. Собственно, дядя Митя и сам хотел избавиться от пагубной страсти. Так что знаменательно-юбилейная дата прошла без пенящегося шампанского и бульканья холодной водки. Дядя Митя, надо сказать, несмотря на солидные лета и устойчивую запойность, был крепким дедом. Дрова с удовольствием колол, чурбан мог одним ударом развалить. Ходил на службы, но не молитвенник.
Любил париться, топить баню. После бани развлекал нас рассказами из своей жизни. Рос на Украине. «Пацанами как не пойти на колхозную бахчу за кавунами. Ночью, конечно… Раз пошли человек пять… Темнота, луна за облаками, только на ощупь. Спичками чиркать не будешь, дело-то воровское… Шуруем по бахче. Арбузы только-только начали поспевать. В основном зелёные. Нам некогда ждать, надо попробовать… Ползём разведчиками в тылу врага, нащупаешь арбуз, щелчок ему поставишь – как звенит? Спело или нехай зреет. Следующий нашарил, на пробу щёлкнул. Я с десяток перебрал, никак не попадается звонкой кондиции. Наконец, хорошо зазвенел, и только я собрался для верности, перед тем как складничком резануть стебель, контрольный щелчок поставить… Не хочется зря надрываться, зелёный с бахчи тащить… Занёс пальцы, сложенные для щелчка над арбузом, а он взял и зашевелился... И начал приподниматься над бахчой… У меня волосы дыбом, сердце в пятки… Ночь кромешная, и вдруг арбуз ожил… Мать честная… Я ноги в горсть и дёру… Лечу, а не стадион с чистой беговой дорожкой, кругом арбузы, на один наступил – упал, вскочил на ноги, два шага сделал, зацепился за ботву, опять лечу носом в землю, хорошо, лбом в арбуз попал, расколол… Вот когда спелый попался. Есть некогда, на четвереньках до дороги долетел… Дружки тоже бросились с бахчи… Что вы думаете за фокус с живым арбузом? Сторож Семёныч… Конкретный дед и лысый был, как моя пятка. Он себе с вечера, по своему обыкновению, горилки принял (ему в обмен на арбузы принесли взятку – чекушку), оприходовал её за здоровье дарителя, бросил кожушок среди бахчи и уснул, забылся сном праведника. А я ему щелбан даю на спелость… Семёныч потом в селе с горящими глазами рассказывал: “Ведьма ночью приходила, задремал на бахче, она меня щупать давай, ну я ружьё вскидываю и по ней два раза в упор, можно сказать, выстрелил, заряд, что один, что второй, скрозь неё, как скрозь дым”. Его спрашивают: “Семёныч, у тебя ведь однозарядный дробовик”. – “Я же успел перезарядить”…»
Дядя Митя в оправдание слабости к зелёному змию говорил: «Музыка меня подвела. Я – баянист. То гулянки, то свадьбы. Каждый норовит с тобой чокнуться. Держишься, держишься, а потом как полетишь кверху колёсами… От женщин отбоя не было, с женой скандалы, может, поэтому умерла раньше времени…» Петруха Смирнов, потом расскажу о нём обязательно, с вопросом к дяде Мите: «Сейчас как насчёт женщин?» – «Нормально, только после меня переделывать надо».
Петруха давай хохотать, весёлый мужик: «Переделывать после него надо…»
Петруха – отдельная история. У некоторых отцов в монастыре были погонялы. Отца Антония, бывшего следователя из Москвы, Петруха (и не он один) звал в неофициальной обстановке «Петровка, 38». За что отец Антоний прилепил Петрухе имя Одуванчик. Петруха сам из Екатеринбурга. С ведомством, которому в прошлом служил отец Антоний – МВД, Петруха-Одуванчик много раз имел дело, у него было семь ходок в зону. Сроки небольшие, но в общей сложности отсидел лет пятнадцать. Старше меня на четыре года, внешне – сказочный Иванушка. Белокурый, волосы вьющиеся. Неиссякаемый задор. Был фильм «Камышовый рай». Бомжей ушлые деятели собирали обманом и заставляли работать. Превращали бедолаг в рабов. Петруха и в такую тюрьму попадал. Кое-как удалось удрать. Заправляли азербайджанцы. Петруха одному проломил арматуриной голову и подорвал…
Попадал на зону за хулиганство, мелкие кражи, мошенничество. Один из способов, которым добывал деньги, – в поезде подсаживался к мужчине, слово за слово… Петруха-Одуванчик – балагур и само обаяние, язык без костей – сыпет историями из жизни. Что-то на самом деле имело место, и соврёт – недорого возьмёт, на ходу сочинял. Мужичку забьёт баки, а потом предлагает, дескать, у меня есть пятьдесят рублей, тут же для убедительности из кармана вытащит купюру и покажет, мол, ещё бы добавить столько же и Петруха сбегает за бутылкой. Мужик с готовностью деньги даст весёлому попутчику. А Петруха через пять минут в соседнем вагоне, к другому мужику подсаживается… Весь поезд обойдёт, в другой пересядет. Однажды, «работая» таким образом, шёл по проходу из вагона в вагон, глядь – в штатском мужчина идёт, и явно – сотрудник. Петрухе не с руки такая встреча, разворачивается и в обратную сторону, в соседний вагон. Но, оказывается, всё продумано у оперов. Второй подозрительный Петрухе навстречу торопится, тоже в штатском. Обложили. Петруха назад, видит – в туалет женщина заходит, он за ней: «Помогите, бандиты гонятся!» Женщина поверила, втиснулись в туалет. Тут же кто-то начал ручку дёргать! Женщина с возмущением: «Да занято! Занято! Что за люди!» А за дверью: «Да куда он, зараза, делся?»
Петруха весело рассказывал: женщин, с которыми сожительствовал, поколачивал для профилактики за их прегрешения, а отдельных крепко бил в воспитательных целях.
В монастыре послушничал больше года. С удовольствием нёс любые поручения. Хоть грузчиком, хоть землекопом, хоть подсобником у каменщиков. И сам мог кладку вести. Любил в лесу на делянке дрова заготавливать или строевой лес. Не чурался никакой работы. Плотничал, баню топил, дрова рубил. Рукастый. И с ложными паломниками решительно разбирался. Есть категория бродяг – фальшивые богомольцы-странники. В одном монастыре такой поживёт, помозолит глаза, раскусят его, что за фрукт с изюмом – он в другой перебирается. В европейской части России монастырей не то, что у нас в Сибири, можно от одного к другому долго ходить. И норовит такой лжестранник обязательно нахалявно устроиться. Едой его обеспечь, ночлег получше дай, однако работой не загружай – насквозь больной. И наглый, намекнут: пора и честь знать, а он тысячу причин найдёт. Немощным прикинется, а сам в трапезной ест за пятерых. Но чуть послушание дадут, сразу сто недугов, гнездящихся в его чреве, перечислит. Всячески увиливает от работы. И будет тянуть резину, собираясь из монастыря, до последнего. Под разными предлогами откладывать: ему со дня на день должны деньги прислать на дорогу, или тепла хочет дождаться. Петруха-Одуванчик с такими разделывался на раз. С психологией бывшего мошенника чувствовал псевдомолитвенников за версту. Когда возьмёт у игумена благословение отправить «странника» за ворота, а чаще по своему разумению поступал. Другой нахалявщик начнёт пальцы гнуть, все грамотные, права человека знают: «А тебя благословил отец Игорь?» Петруху даже авторитетом игумена не проймёшь. За благое дело и соврать мог.
В скит из монастыря он переселился летом, как начались строительные работы – делали пристройку к братскому корпусу. Мы месяц с ним в одной келье жили. Меня тогда частенько бесы по ночам доставали. Проснусь и пальцем пошевелить не могу. Как колода скован. Даже дышать трудно. Начинаю Иисусову молитву читать, в какое-то мгновенье враг отпустит, я крестное знамение совершу, перекрещусь, на другой бок и дальше сплю. Но как-то упёртый попался. Я перекрестился, только начал засыпать, он опять меня сковал. Так раза четыре. Не даёт спать. Ух, я разозлился. В полный голос на него: «Пошёл отсюда, демонюга мохнорылый! Отстань, сволота рогатая!» Конкретно его отбрил. Утром Петруха спрашивает: «Ты на кого так ругался?» Объяснил. А он: «Напугал ты меня! В такой ярости был!»
Помню, как сам впервые оказался в подобной ситуации. Мы со Славой-морпехом жили в Пюхтинском монастыре. Точнее – в мужском скиту поблизости от обители. В келье ночью просыпаюсь, как-то жутко стало, а потом вдруг Слава как заорёт. Ночь, самая темень, он на полную громкость кроет: «Уйди, плесень вонючая! Уйди, жуть мерзкая! Не возникай, тина болотная!..» Цветисто отшивал…
У нас в келье с Петрухой была двухэтажная кровать, я наверху спал. Через пару-тройку ночей опять упёртый бес сковывать начал. Раз навалился да другой… Вижу, одной молитвой его не пронять, тогда я, чтобы не пугать Петруху, тихонько спустился на пол, вышел за дверь и на улице высказал погани всё, что о ней думаю: «Ты, уродина, опять своё свиное рыло мочишь в святой обители. Нет у меня ни единой твоей части! И не ищи! Не выйдет! Не ройся во мне, погань! Вали обратно в свою преисподнюю!»
Петруха утром опять: «Ты так ругался! Даже жутко стало! Опять с врагом?» Он-то ещё не имел представление о невидимой брани.
Как-то заговорили с ним о покаянном акафисте, Петруха достаёт пухлую записную книжку. Покаянный акафист был сначала напечатан мелким шрифтом на принтере на обычном листе, тот разрезан на листочки, и они вклеены в книжку. По её внешнему виду было видно – открывается часто.
Во второй половине лета Петруха переселился в одноместную келью, стал жить через стенку с Михой. Миха как-то мне говорит: «Ты знаешь, который раз слышу – Петруха-Одуванчик плачет. Поначалу я даже подумал – не глюки ли у меня? Нет, точно плачет. Однажды специально зашёл, у него глаза мокрые».
Оказывается, этот разбитной мужик, этот рубаха-парень, этот зэк-рецидивист в одиночестве, когда читает покаянные молитвы, плачет…
Летом-осенью в скиту шли строительные работы, делали пристройку к братскому корпусу, территорию облагораживали. Руководил всем прораб Евгений Михайлович. Лет пятьдесят пять мужчина, с волжским говором – на «о» подналегал. Мужиковатого вида, но в стройбате до майора дослужился. Дал мне послушание дренажные траншеи копать на территории скита – вокруг церкви. Глубиной с метр, шириной сантиметров сорок. И метров пятьдесят в сумме мне прокопать. Посмотрел я на этот урок, оценил: копать тебе, раб Божий Алексей, и копать. Много работы. Взял лопату без особого энтузиазма, надо – так куда денешься. Да с Иисусовой молитвой так хорошо пошло. Копаю и молюсь. Копаю и молюсь. Молитва с работой устойчивая получается, ритмично идёт, легко, усталости нет. Евгений Михайлович пришёл вечером из монастыря. «Ну ты даёшь, – оценил освоенные объёмы, – думал, до белых мух тебе ковыряться». Он знает, что моя основная задача – клирос, литургия, но видит, я приличное время вроде как без дела провожу. Не смог смолчать на такой непорядок, доложил игумену, тот дал добро, озадачить меня чем-нибудь несрочным, неспешным. Дал мне прораб дренаж, вроде как при деле я, никого не раздражаю. И его тоже…
Метров десять дренажа осталось, Евгений Михайлович подходит:
– Надо брёвна перенести, позвонил настоятель, завтра приедет спонсор сажать саженцы яблонь.
По-над забором с западной стороны, слева от ворот, лежали брёвна. Здоровый штабель строевого леса. А у меня молитвенное настроение. Просто вдохновение. Редкое состояние. Понимаю, если сейчас заняться брёвнами, весь мой молитвенный настрой улетучится безвозвратно. Мне ведь надо сперва найти напарника, кого-то уговорить, потом мы с ним полдня будем мучиться таскать… Брёвна конкретные. Одному мне ни за что не утащить. Какая уж тут молитва. Но чувствую: Господь мне поможет. Уверен.
– Сделаю, – говорю прорабу.
Он с недоверием:
– Как?
По моему лицу видит – не собираюсь с низкого старта хвататься за брёвна, выполнять урок.
– Ты же знаешь, – объясняю, – помолюсь, и всё получится.
– Надо сегодня сделать, – настаивает, – завтра они приедут, понимаешь? Привезут саженцы, уже закупили, а у нас место не подготовлено! И что? Какими глазами будем смотреть? Что им саженцы в брёвна закапывать?
Приказать он мне напрямую не может. Я не его рабочий. И у меня основное другое послушание. Он вроде как слова настоятеля передаёт:
– Одним словом я просьбу отца Игоря передал. Делай, как знаешь.
Отец Игорь рассказывал, как на Афоне игумен Пантелеимонова монастыря послушания раздаёт отцам монахам. Никому в голову не придёт переспрашивать или отнекиваться. И не потому, что бояться настоятеля, нет, тот сама простота, возрази – тут же отменит своё решение. Отцы-молитвенники бояться потерять благодать Святого Духа…
Спонсором скита был или чиновник, или предприниматель, или всё разом. Я так и не понял. Игорь Павлович. Бывший спортсмен. Регбист. Ну, очень крупный мужчина. Под два метра высоченный, в телесах здоровенный. Голова хорошим арбузом. Ручищи совковыми лопатами. Как он к вере пришёл – не знаю. Окормлялся в скиту. Однажды с друзьями и девушками приехал. Наверное, тоже экзотика – в монастырь съездить с подружками. Три молодые яркие женщины. Мирского духа натащили с собой. Хотя оделись в соответствии с церковными понятиями. Не короткие юбчонки или брюки в обтяжку, нет – ниже колен юбки, никаких декольте, разрезов... Но духами, косметикой от них шибает, такая женская волна прёт… Да и юбки, кофточки, косынки на головках – все шикарные, эксклюзивные. Из джипа вывалили весёлой компанией. Миха как увидел гостей из окна кельи, схватил ветровку и за дверь:
– Пойду в деревню…
Испугался, вдруг опять вином угощать начнут.
Саженцы спонсор без девушек привёз, но с такими же, как сам, регбистами в прошлом. Человек пять. Здоровенные, что тебе борцы сумо.
Бревна как лежали у забора, так и лежат. Я молюсь, творю Иисусову молитву.
Прораб говорит спонсору:
– Яблоньки надо вот здесь на солнечной стороне садить, только вот брёвна мешают… Сгружали, не подумали… Не догадались… А теперь не знаю, что и делать… Надо бы к южному забору, где тень от леса... Там-то бесполезно яблоньки сажать…
Виновато объясняет…
Игорь Павлович хлопнул его по плечу:
– Да тут проблем-то на раз пописать! – и обращается к друганам: Господа, надо размяться.
Регбисты скинули свои костюмы. Шорты натянули, футболки… Там не шорты, а чехлы от танков, из футболок можно невода морские делать... И айда с шуточками да прибауточками таскать. Играючи разделались с горой брёвен. Каждое метра четыре длиной, в диаметре – сантиметров по двадцать-тридцать. Для экс-регбистов как семечки. Куда там по двое таскать. Каждый сразу хватает пару брёвен – на одно плечо, на другое. Поначалу степенно носили, о чём-то беседуют по пути. Потом, как пацаны расшалившиеся, наперегонки начали. Минут за пятнадцать справились, к южному забору перетаскали, уложили и к прорабу:
– Церковь не надо перенести?
Евгений Михайлович им лопаты выдал, так же в охотку яблоньки посадили…
Уехали, Евгений Михайлович подходит ко мне:
– Ты, Лёха, будто знал…
– А то!
– Грешен, покостерил я тебя, хотел настоятелю жаловаться…
Кондак 9
Слово не довле;т ми, преч;дный Царю и Господи, под;ждь ми сл;зы покаяния и по сих сл;зы умил;ния, яко да и;ми омы;ю скв;рну души моея;, ю;же аз оскверни;х злы;ми и безм;стными дея;нии мои;ми, да в чистот; души; моея; р;достно пою; Тебе, Богу моему: Аллилуиа.
Икос 9
Тело мое питаю простр;нно, дух же мой истаяв;ет гладом, о Господи мой, Господи! Д;ждь ми разум;ти мое беззак;ние, даждь ми тщ;ние (усердие) насыщ;ти дух мой благи;ми д;лы, даждь ми пон; (по крайней мере) отны;не положи;ти начало своего спасения, зовущему Ти во гл;де своего духа:
Помилуй мя, М;дросте недомы;слимая. Помилуй мя, Божество неопи;санное.
Помилуй мя, Си;ло непобеди;мая. Помилуй мя, Сл;во превознес;нная.
Помилуй мя, Красот; пресв;тлая. Помилуй мя, Соверш;нство неизсл;димое.
Помилуй мя, Высот; недостижи;;мая. Помилуй мя, Ми;лосте безкон;чная.
Помилуй мя, Всемогущий Властителю. Помилуй мя, небесных чин;в державный Повелителю.
Помилуй мя, Трис;лнечный и Трисия;нный Св;те. Помилуй мя, Отче, Сы;не и Д;ше Святы;й.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ОСВЯЩАЮТСЯ ВЕРБЫ СИИ
Дня за четыре до Вербного воскресенья, до праздника Входа Господня в Иерусалим, игуменья женского монастыря в Двориках матушка Ангелина дала послушание (точнее, конечно, попросила – формально я не находился в её подчинении) вербы наломать. Пришёл к ней порешать вопросы по клиросу. Игумен отец Игорь сказал, что в Вербное воскресенье будет служить литургию в Двориках и меня с клиросом задействует.
Что называется: принесём же в храм на торжественную службу вербы и живые цветы, чтобы услышать радостные слова молебна освящения ваий: Освящаются вербы сии благодатью Всесвятаго Духа и окроплением воды сея священныя, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
Мы пошли за вербой с Борей, послушником. Он в Дворики привёз сено, матушка Ангелина и его уговорила.
Год выдался аномальным – ивы распустились, вербы голые. Много вербы в округе, но вся в спячке пребывает. Искали мы, искали, бродили, бродили. Какая, думаю, разница. В конце концов, въезд Господа Иисуса Христа в Иерусалим на молодом осле отмечался чем? Пальмовыми ветвями. Это по российскому климату вербу используют для украшения храмов. Говорю Боре: «Хватит вчерашний день искать – ломаем иву!»
Наломали, каждый по здоровенной охапке набрал, принесли в Дворики. Игуменья увидела наши трофеи, опечалилась, да так сильно: «Ну что иву-то? Вербное ведь воскресенье, а не ивовое…»
Объяснил: всю округу облазили, нет распустившейся, год настолько дурацкий…
«Не может такого быть, – не верит матушка Ангелина, – плохо искали, я десять лет в монастыре, каждый год есть, тут – нет».
И отправила обратно: ищите.
«Матушка, – возражаю ей, – всё равно не финиковая пальма, или какая там была в Иерусалиме, когда Господа Иисуса Христа встречали…»
Нет, ей вербу подавай. Уже не рад, что связался. Мне бы надо сразу как-нибудь отнекаться… Да матушка Ангелина знает, кого просить. У нас с ней хорошие сложились отношения. В молодости матушка была активисткой, альпинисткой. Однажды их группу накрыло лавиной. Мать ни за что не хотела отпускать дочь в горы. Отчаявшись отговорить, чуть не силой надела ей крестик на шею: «Поклянись моим здоровьем, что не снимешь?»
«Всю дорогу ходила в глухом свитере, чтобы никто не увидел, – рассказывала матушка Ангелина. – Почему-то было стыдно. Я – комсорг… Был момент, хотела его снять, а потом не смогла маму ослушаться». За две минуты до схода лавины альпинистка с крестиком отошла от лагеря, чуть поднялась по морене, и вдруг за спиной характерный звук, как выстрел, и понеслось. Кроме неё, никто не остался в живых.
«Больше я мамин крестик не снимала никогда, верить в Бога стала лет через двадцать после той лавины, но крестик носила. Однажды с парнем, хорошим парнем, можно сказать, женихом, поссорилась из-за крестика вдрызг. Утром, в день схода лавины, мама вдруг почувствовала необъяснимую тревогу. “Места себе не могу найти, – рассказывала. – Сяду, пытаюсь успокоиться, а меня будто какая-то сила подбрасывает. За что ни возьмусь – из рук валится… Ничего понять не могу… А потом вдруг про тебя вспомнила, бросила всё и к иконе, на коленях давай молиться…”»
Опять мы с Борей потащились в лес. Разошлись в разные стороны, увеличивая сектор поиска. Я порядком углубился в чащу и гляжу: стоит красавица. Не куст – дерево в добрые два этажа. Ветки красноватой кожицей покрыты и усыпаны крупными почками. Исключительная верба. Но как всегда, если красиво, раз-два не возьмёшь. Ветви с земли не достать, лезть надо. И как чувствовал – добром не кончится. Сразу не полез… Решил поискать ещё, вдруг поблизости более удобная... Походил, посмотрел… Нет, одна-единственная в своём роде. Надо лезть. В конце-то концов, не старый дед, сила в руках и ногах имеется, лишнего веса не накопил, в Великий пост ещё легче стал, ловко взобрался, выбрал хорошую разлапистую ветку и начал гнуть к себе. Рассчитывал, подтяну поближе и буду веточки с неё обламывать, вниз кидать. Роскошная ветка, парочку таких и всю церковь хватит украсить. Вопреки моим ожиданиям ветка с треском сломалась. Я, потеряв опору, полетел вольной птицей. Но боком. В полёте думаю: так не пойдёт, зашибусь ведь, бок не для удара о землю предназначен. Начал перегруппировываться. Хотел на ноги встать, как парашютист, да выполнить намеченное удалось наполовину – на левую ногу приземлился… От жёсткого удара она в обратную сторону, коленкой назад, будто у цапли, пошла и, как ветка вербы, хрустнула…
Ветка до земли повисла, ломай вайи сколько душе угодно, да я тоже поломанный. Сижу на земле и сначала в уныние впал: впереди Пасха, надо певчих готовить к всенощной, а я инвалид по своей безмозглости. Посетовал на судьбу, а потом стал молиться: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Минут через десять слышу: кто-то идёт, окликнул. Боря отозвался. Он щупленький, растерялся, увидев моё горе:
– Как я тебя потащу? Надо кого-то звать.
– Как раненых с поля боя выносили, так и действуй.
Обхватил меня за талию правой рукой, я его левой за шею и на правой ноге прыгаю. Левую согнул в колене, в висячем положении боль чуток стихла. Боря бедром меня подталкивает. Так мы кое-как передвигаемся, через каждые пять минут отдыхаем.
– Не знал, – Боря пыхтит, но тащит, – что так тяжело раненых выносить.
– А прикинь, как под обстрелом вытаскивали… Представь, пушки из-за леса бьют, пулемёты стрекочат, миномёты ухают, снаряды воют, пули над головой свистят…
– Я бы в какую-нибудь воронку залез с тобой.
– Враг, Боря, наступает, понимаешь? Хочешь, чтобы нас в плен сграбастали? Надо к своим во что бы то ни стало продвигаться. Тем более мне требуется срочная медицинская помощь, гангрена может развиться! Разве ты позволишь, чтобы боевому товарищу ногу отняли?
– На языке у тебя гангрена.
Боря дотащил меня до Двориков. Я его снова отправил в лес, ветку мою обломать.
Игуменья заохала, увидев меня травмированного. Чувствует себя виноватой. Я её, как мог, успокаивать начал: «Матушка, вы же альпинистка, разве у вас с гор никто не падал? Зато вайи Господу Богу нашему Иисусу Христу нашли…»
От вербы все были в восторге. Редкая попалась – ветки красные, длинные, пушистые. Иву тоже освятили в Вербное воскресенье, но её никто не хотел брать, все – вербу, из-за которой я поломался…
Всё по грехам нашим. Но Пасха приближается, а без меня, инвалида, стратегический объект – клирос – оголён. Надо хоть и на костылях, а регентские функции нести. Отец Софроний, приглашая меня в монастырь, попросил ещё и клиросом заняться. После моего отъезда из монастыря при старце Германе клирос поредел, захирел. Рассказывали, ещё до раскола схиигумен Дамиан у старца в Троицко-Сергиевой лавре отца Наума спросил: «Почему в Соколово в монастыре не всё ладом?» Старец вопросом на вопрос: «С клиросом у вас как?» – «Обиход на два голоса поют кое-как». – «Вот тебе одна из причин». У игумена отца Игоря тоже руки до клироса не дошли. Я ему пример монастыря в Большеказачьем привёл. Деревня была два домика в три ряда. Даже автобус не ходил. Но настоятель отец Виталий одну из ставок возрождения монастыря сделал на клирос. Не скупился, нанимал хороших певчих, и Господь воздал. Для новых русских монастырь стал духовным центром. Кто-то сначала отправлялся туда из соображений моды, а кто-то сразу правильно понял значение храма в жизни. В городе в церквях, где были уже хорошие хоры, состоятельным людям толкаться с бабулям да и на виду у ненужных глаз вроде как не с руки. В других сельских приходах на клиросах старушки с грехом пополам пели. Вот и повелось у новых русских ездить в Большеказачье. В результате стал монастырь сейчас как лавра. Растёт, строится, хорошеет. Давно уехал отец Виталий, с которого всё начиналось, но заложенное им сыграло решающую роль. Хор, как и монастырь, по кирпичикам строится. Отец Игорь не внял моему примеру. Отнесись к клиросу серьёзно, дай установку, дело бы сдвинулось. И в монастыре нашлось бы кому петь, и в Соколово. Только надо было вменить кому-то конкретное по клиросу послушание, отпускать людей на репетиции. Но привыкли, как при схиигумене Дамиане, тому и одного певчего достаточно. А нет никого, пусть батюшка сам служит. Я, случалось, по две литургии в воскресенье пел один.
За время моего отсутствия в Соколово никто не занимался клиросом. Я опять пошёл по деревне, своих певчих собрал. Оля, Лена с удовольствием согласились. Миху поднатаскал к Пасхе. Мы подрепетировали Пасхальную службу. На всенощной мне, тяжело раненному в поединке с вербой, пришлось стоя на костылях дирижировать. Мучения принимал не зря: хор пел хорошо, звонко. Все обрадовались: наконец-то вернулась к ним Пасха. На всенощную в монастырь пришли монахини и послушницы из Двориков, деревенские, родители Оли и Лены стояли, мать Михи приехала.
Всё хорошо, да у меня отёк колена, теснота на клиросе, ногу удобно не поставишь. Места всего ничего – закуток. На стульчик можно присесть, а мне ногу бы вытянуть, она просится в горизонтальное положение, да толком не получается. Кровь плохо циркулирует. Всю всенощную промаялся… В конце стою, дирижирую и не могу. Онемела нога, распухла… И больно… Думал, каюк конечности приходит…
После причащения отпросился. Крестный ход без меня прошли...
В келью на костылях добрался, лёг, ногу задрал на спинку кровати – кайф! Кровь начала циркулировать, боль утихла. Лежу счастливый, пою во всё горло: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…
Есть в жизни счастье…
Кондак 10
Утр;ба моя распал;ется (пламенеет) к Тебе люб;вию, Тв;рче небес; и земли;, и дух мой возн;сится к Тебе в превы;спренняя, но увы; (горе) мне, увы;! О окая;нства моего и несоверш;нства! Вся сия; погубля;;ю во едином час;, преступи;в з;поведи Твоя;; об;че (только) аще и р;тую греху, но пою Тебе: Аллилуйя.
Икос 10
Хищ;нием и непр;вдою богат есмь аз, коварством и студодея;нием (непотребным) порабощ;н, лжа и лесть не оскуд;ша от мен;, з;вистию снед;юся и ск;постию побежд;юся, и всем беззак;нием, яко раб, ус;рдно служ;. Но Ты, Милостивый Создателю мой, отжени; вся зл;я сия; от мен;, с люб;вию и тр;петом в покаянии Тебе зов;щаго:
Помилуя мя, вес;лие мо; и р;дование. Помилуй мя, над;ждо моя пресл;вная.
Помилуй мя, сокр;вище мо; нетл;нное. Помилуй мя, богатство мое неистощи;мое.
Помилуй мя, просвещение ума моего и сердца. Помилуй мя, здравие души моея; и телес;.
Помилуй мя, Наст;вниче мой пред;брый. Помилуй мя, Храни;телю мой преблаги;й.
Помилуй мя, и;стинное р;дование плачущих. Помилуй мя, приб;жище наше и упов;ние.
Помилуй мя, изглажд;яй непод;бная наша дея;ния. Помилуй мя, огражд;яй нас святы;ми Твоими Ангелы.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ЛАСТОЧКИ, ГРАЧЁВ И ПРЕПОДОБНЫЙ ГЕРАСИМ
В конце апреля или начале мая выхожу из кельи – две пары ласточек летают, озадачены жилищной проблемой. Чем бы, думаю, помочь? И отец Антоний идёт. «Благословите, – прошу у него, – открыть чердак, пусть оценятся, вдруг сочтут подходящим для постройки гнезд». Благословил. Ласточки туда-сюда начали сновать, нырнут на чердак, обратно вылетят, что-то посудачат, пообсуждают. Одна пара в конце концов забраковала вариант гнездования в скиту, улетела. Второй тоже по каким-то соображениям чердак не пришёлся, более по нраву приглядели место в сенях над входной дверью в мою келью, на самой верхотуре. Логики, на первый взгляд, никакой. Дверями постоянно хлопают. Это раз, во-вторых, ты заходишь на веранду, им приходится пролетать у тебя над самым плечом. Казалось бы – неудобно. Ласточек это не смутило, принялись возиться с постройкой: прутики таскают, соломку, земельку, глину… Вместо бетономешалок клювики, ими же лепят. Трудяги.
Но прежде чем взяться за гнездо, проверили меня на вшивость. С крыльца спускаюсь, ласточка на полной скорости в лицо несётся, будто другой дороги нет. Ну возьми ты вправо или влево, можно выше… Нет, точно в меня… Ладно, думаю, мы не из трусливых. В последний момент, в сантиметрах от моего носа, резкий вираж в сторону заложила. Испытывала меня на доброту. Прояви агрессивность – ещё подумали бы: строиться или нет. Я было обиделся: не доверяют. «Чё ж ты, – говорю, – не почувствовала сразу, что дурного вам делать не собираюсь? Чердак открывал, старался…» Но правильно поступили – им деток-несмышлёнышей рядом со мной выводить. Доверяй, да семь раз проверяй, не то останешься без потомства.
Сдали гнездо в эксплуатацию, и выяснился досадный для меня нюанс – помёт. Выходишь за дверь, он на голову пахучим приветом… Как не вспомнить анекдот. Горький с Фурмановым идут по Москве, а сверху на нос Горькому птичка кап. Классик соцреализма стёр пальцем привет, с неба прилетевший, поморщился от запаха и, налегая по-волжски на «о», говорит: «Хорошо, что коровы не летают».
Защищаясь от неудобств, взял я кусок доски, полку между гнездом и дверью соорудил. Получилась ловушка для птичьих выделений.
И ведь стратегически верно ласточки выбрали место для гнезда. Ни вороны, ни сороки, ни галки не достанут. И коты, что шныряли у нас в скиту, по гладкой стене не заберутся за птенчиками.
С этими квартирантами появился у меня под боком крылатый будильник. С детства к будильнику аллергия. Заблажит спозаранку, ты ещё глаза не открыл, а настроение испоганено. Ласточки – совсем другое. Чуть свет, у них планёрка. Не поют, по-деловому судачат. Одна с полной серьёзностью чики-рики, чики-рики – планы дня излагает. Другой или другая энергично свои соображения выкладывает, коррективы вносит. Если прислушаться, богатый интонациями язык… Натуральный диалог. Да не вполголоса, истинное производственное совещание, хочешь не хочешь – проснёшься. Почикирикают, утвердят график дня и снимаются за стройматериалом или кормом для птенцов. А я иду в храм молиться. Они, будто провожая меня, давая добрые пожелания, над головой пролетят.
В мае в четыре утра уже светло, но в церкви ещё полумрак, лики икон выступают… Свежо… Однажды поймал себя на мысли: с приходом тепла, весны молитва радостней читалась в храме: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Весенний подъём, как выяснилось, был не у меня одного. Поделился наблюдением с отцом Софронием. Он улыбнулся: «Конечно, Христос ведь воскрес, всё возрождается, а впереди Троица…»
В мае игумен отец Игорь уехал с отцом Игнатием в Москву, мы вчетвером в церкви начинали каждый день с Иисусовой молитвы… Тоскую по тому времени. Как разогревалось сердце от коллективного чтения! Как заряжался светлой энергией, читая молитву сам, слушая отцов. Их голоса и сегодня во мне: скороговорка отца Софрония, низкий с хрипотцой голос отца Игнатия, напевный баритон отца Антония, напористый отца Арсения, пение отца Игоря, громкий шёпот отца Дионисия… Миха басил, читал медленно…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Молимся за себя, друг за друга, наша молитва нужна родным, близким… Её животворящая сила уходит в мир… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Один раз воробей залетел в церковь. Сел на Царские врата, посидел, вроде как прислушивался к нам, часы начали бить, он испугался и в дверь…
Наблюдая за ласточками в скиту, заметил – очень даже общительные птахи. Группами держатся. Коллектив пары, что поселилась у меня над дверью, обосновался в Двориках. Наших птах, как я понял, послали обживать новое место, скит стоял всего четыре года, до этого ласточки не селились. Вторая пара, что с ними прилетала на разведку места гнездования, это или их родственники, или друзья. Постоянно наведывались в гости в скит при постройке гнезда. Время было пообщаться – яйца не отложили, птенцов не начали высиживать. Интересно меж собой ход строительства обсудить, надёжность возводимого объекта, людей-соседей. Возможно, в скиту обосновалась молодая пара, их деревенские товарищи постарше, поопытнее. Слетятся вместе, потолкуют о том о сём, пообщаются, глядишь – гостям пора и честь знать, у самих дома дел по птичье горло, снимаются и в Дворики. Что интересно, не прямиком через лес, по птичьему полёту, возвращаются, а вдоль дороги в деревню. Здесь заодно подкормиться можно, люди ходят, скот, насекомые летают. Над лесом какая радость летать? Ветер дует только и всего.
Наша пара иной раз к церкви подлетит, одна с правой стороны на перекладину креста колокольни сядет, другая – с левой, и тоже что-то разговаривают. Любуются на округу с самой высокой точки. А как играли. Одна подлетит, клювом по спине тук и дёру, вторая догоняет...
Завидую святым отцам-молитвенникам, у них восстанавливалось взаимопонимание с животными, которым наделён был Адам в раю до грехопадения. Примеры тому можно перечислять и перечислять… Преподобный Герасим Иорданский в пустыне встретил хромающего льва. Лапу у того разбарабанило – занозил колючкой, грязь попала, началось нагноение. Лев с жалобной мордой поднял хворую конечность, обращаясь к преподобному, дескать, помоги, мил человек. Старец вынул колючку, очистил рану от гноя, перевязал. Лев, нет бы уковылять восвояси, остался с пустынником и с тех пор ходил за ним, как примерный ученик. Старец кормил хищника хлебом, кашей, тот безропотно монашескую пищу ел.
При монастыре жил осёл, на котором возили воду с Иордана. Герасим дал льву послушание пасти осла у реки. Раз живёшь с братией, будь ласков участвуй в трудах монастырских. Однажды в зной-жару лев-пастух убрёл в сторону от подопечного, лёг на солнцепёке и уснул. В это время случилось купцу с караваном гружёных верблюдов следовать вблизи монастыря. Увидев бесхозную живность торговый человек (купец на то и купец, своего не упустит) попятил рабочую скотинку. Лев проснулся, запаниковал, обнаружив пропажу, туда-сюда побегал – нет осла. С печальным видом направился к старцу. Преподобный Герасим, увидев льва со скорбной мордой, подумал, что тот (как зверя не корми постной кашей, всё равно в лес смотрит) съел осла, кровожадная сущность проявилась у хищника во всей красе. Старец давай грозно вопрошать:
– Не удержался-таки – съел беззащитную животинку? И не стыдно?
Лев в ответ стоял, понурив голову, как нашкодивший ребёнок.
– Ну, нет, не дождёшься, я тебя не прогоню, – завершил воспитательную беседу Герасим.
Преподобный рассудил, раз съел четвероногого послушника, подставляй свою шею вместо скушанного осла работать на монастырские нужды.
На льва надели упряжь, и он покорно – а куда денешься, раз сам, дурья башка, виноват – принялся возить в обитель воду с Иордана.
На его счастье, в монастырь пришёл паломник-воин. Увидев царя зверей в унизительной роли вьючной скотины, он достал три золотых монеты и вручил монахам на покупку другого осла. Так лев был освобождён от унизительного послушания водовоза.
Вскоре торговый маршрут купца, который прихватизировал осла, снова пролёг под стенами монастыря. Вёз торговый работник пшеницу в Иерусалим. Лев, увидев злополучного осла, зарычал и галопом к каравану. Караванщики – кто бы на их месте поступил по-другому? – бросились врассыпную. Они льва никоим образом не интересовали. Он взял в зубы уздечку, как всегда делал, когда шёл с ослом на пастбище, и повел пропажу в монастырь. А заодно и трёх верблюдов, что были с ослом в одной связке. Чужие верблюды льва не интересовали, да когда тут сортировать «ваше – наше». Лев вёл находку в монастырь и от радости громко ревел. Как же – честь и достоинство царя зверей восстановлены.
Преподобный Герасим при виде льва, осла и верблюдов заулыбался и сказал братии:
– Зря мы ругали его, обвиняли в кровожадности.
И дал безымянному до сей поры хищнику имя Иордан.
Тот часто приходил к преподобному, брал из его рук хлеб, сидел рядом с ним. Так прошло пять лет, и преподобный Герасим умер, но в те дни льва не было в обители. Вернувшись в монастырь, он принялся искать старца. Один из учеников преподобного сказал:
– Иордан, старец наш оставил нас сиротами, он отошёл ко Господу.
Лев с горестным рёвом, отказываясь от пищи, продолжал искать Герасима. Монахи утешали Иордана, гладили его, пытались объяснить, что старец отошёл умер. Повели ко гробу. Лев с громким ревом начал биться головой о землю и, страшно рыкнув, испустил дух на гробе преподобного Герасима...
Поблизости от скита жил лис. Братья его видели, мне ни разу не попадался, а тут в мае ковыляю из Двориков, уже без костылей ходил, но прихрамывал. Иду потихоньку, Иисусову молитву читаю, вижу – лис. Трава высокая, он увлёкся мышами, меня сразу не засёк. Рядом скит, запах человечины привычный, не сразу почуял постороннего. На дорогу из травы выскакивает, я стою метрах в десяти от него. От такой неожиданности лис опешил. Но не кинулся бежать. Остановился как вкопанный и смотрит выжидающе, что я буду делать? Хвост пушистый. Красавец. Я его зову: «Иди сюда, познакомимся». Он всем видом показывает: нет ни малейшего желания, некогда, мол, на ерунду всякую время тратить, дел невпроворот. И прикинулся будто мышкует, носом по земле водит, принюхивается… А сам задом-задом, боком, боком подальше от дороги, поближе к кустам. На меня посмотрел, смекнул, что я не на охоту вышел, не беспредельщик. А из пикантной ситуации надо выйти, сохранив лицо хозяина этих мест, полноценного коммунальщика. С достоинством удалился в лес.
Рядом с Двориками речушка протекает. Берег низкий... Как-то матушка Елена пришла полоскать бельё. Ей было тридцать семь лет, пела на клиросе… На троечку с минусом относилась к певческому послушанию. Тот случай, когда человек так и не почувствовал сладость церковного пения. Могла не явиться на спевку, дескать, выполняла другие, более неотложные задания… Тут пришла возбуждённая… Полоскала с мостков бельё, и вдруг бобёр выскакивает. «Здоровый такой бобрище! – взволнованно рассказывает. – Выскочил и зубами клац у самого носа!» Матушка перепугалась, равновесие потеряла и кувырк с мостков в реку. Утонуть в ней захочешь – не сможешь – у мостков по пояс. Матушка с визгом вылетела на берег, боясь – загрызёт бобёр насмерть. Таз с бельём схватила и бежать. Простыня, которую полоскала перед прыжком бобра, поплыла себе по воде. Ловили потом ниже по течению. И весь день матушка пребывала в шоке, шутка ли, чуть в зубы бобру не угодила.
Конечно, грызть матушку Елену, прогоняя её с выбранного ареала обитания, бобёр не собирался, кусать тоже. На бобрином языке его прыжок означал – формальная победа. Бобры не могут себе позволить по настоящему драться, слишком хорошо знают свои челюсти и свои зубы. Создавая такую деревогрызочную машину, Господь предусмотрительно обуздал её. Бобёр показывал матушке, что это его территория. А ей, по его разумению, как проигравшей, сохраняя чувство достоинства, следует без возмущения со своим тазом, бельём, мостками, друзьями ретироваться вниз по течению. Бобёр, клацнув зубами, обозначил момент истины.
Но не дождался, не ушли матушки со своими тазами и простынями. Что подумал бобёр, когда снова увидел матушек на мостках, можно только догадаться. Решил, либо это беспредельщики, что не по понятиям живут, либо олигофрены, для которых закон не писан. В любом случае – хочешь не хочешь, надо уходить этих мест, которые спокон веку были приписаны его роду…
Случай с грачонком произошёл у меня ещё до монастыря. Я как с женой развёлся, перешёл от неё к родителям. Работал охранником через двое суток на третьи. Сижу в выходной день дома, на баяне пиликаю, «Херувимскую» перекладываю с четырёхголосного на трёхголосное пение. За окном «гар-гар-гар». Первый этаж. Не обращаю внимания, пиликаю, опять «гар-гар-гар». Что ты будешь делать, отвлекает. И вроде как это «гар-гар-гар» не просто так в белый свет – ко мне обращено. Я к окну. Под ним грачонок надрывается. Птенец. Как-то угораздило отбиться от родителей. Сидит сиротинушка, жалкий из себя. Увидел меня, перестал блажить. Смотрит выжидающе. Дескать, моё дело докричаться, а ты уж дальше поступай, как совесть твоя велит, если, конечно, таковая имеется. Совесть моя не зашевелилась, не захотел брать эту обузу. Мороки, думаю... Минут пятнадцать ходил по комнате с вопросом «брать не брать?». Пиликанье забросил… Занозку в меня грачонок внедрил. Что интересно, он по-прежнему молчал под окном. Будто ждал моего решения. Выгляну – сидит. Кошки рядом ходили, но почему-то не трогали. Наконец, я не выдержал: ладно, решаю про себя, на время ведь беру – окрепнет, отпущу.
Инок Грачёв, так я его окрестил, доверчиво на руки пошёл. Признаков болезни я у него не обнаружил, но обессиленный до крайности – кусочек хлеба с трудом проглотил. Ладно, думаю, если до утра выживет, недельки две-три покормлю, окрепнет и до свидания...
Грачёв голодный был не то слово, но тоже с характером – чуть подкормился и клюв от хлеба воротить начал – не грачиная, дескать, еда. С такой неохотой брал. Ладно, думаю, раз уж взялся за гуж… Персонально для Грачёва пошёл на Иртыш, наловил на удочку окуней, через мясорубку прокрутил, тут тебе и мясо, тут тебе и кальций в костях, и другие минералы. В холодильник поставил. Угадал с рыбным фаршем, Грачёв с жадностью ел. Набросает в себя, часа на два успокоится. Но не больше, и снова требовательно заводит «гар-гар-гар». Давай, мол, корми. Как птенец, что в гнезде орёт-надрывается, требуя жрать у папаши с мамашей, так и этот. Истошно кричит, крыльями недоразвитыми машет, показывая, видишь, мол, я ещё совсем немощный, не могу пропитания сам добыть, помогай... На палец фарш возьму, дам, он жадно глотает-глотает, пока под завязку не наестся. Потом показывает: хорош.
Устраивая птахе угол, я табуретку перевернул, она с перекладиной, Грачёв как водрузился на перекладину, так с неё не сходил. Признал табуретку гнездом. На дно я положил газету, время от времени подстилку менял. Сидит мой Грачёв, как наступает время принятия пищи, он включает истошную сирену «гар-гар-гар».
Дочь пришла в гости, посмотрела и удивлённо спрашивает: «Что он на тебя, как собака, бросается?» Ей показалось, когда кормлю, Грачёв кусается…
Ночью птенец спал крепко, но под утро иду мимо, он сразу проснётся, встрепенётся, сядет в боевой готовности – корми. Только меня признавал. Недельки через две я решил проверить, как он летает. Во дворе подкинул несколько раз. Планирует, но плохо, не птица ещё, крылья слабые. Я присел на люк канализационный. Грачёв метрах в десяти. Дети идут, он, хитрюга, затих, под комок земли прикинулся. Да не прокатило, дети заметили, что комок с крылышками, тогда разоблачённый Грачёв скоренько ко мне побежал, за спину спрятался.
«Ладно, – говорю ему, – убедил, ты ещё не птица, придётся покормить недельку-полторы». Окунёвый фарш ему со временем надоел. Раньше набрасывался, а тут с ленцой клюёт. Я решил, что птенец вырос из желторотого состояния. В корзину Грачёва посадил, сам на велосипед и в лес. Выехал на небольшую полянку, посадил его в высокую траву, предложил: сам выбирай, что хочешь? Если нуждаешься в солнце – оставайся здесь, а тенёк хочешь – лес рядом. Перекрестил его, пожелал Ангела-хранителя. Грачёв затаился по всем правилам птичьего выживания. Не побежал за мной, возмущаться не стал, сидит в траве. Я решил посмотреть, что дальше будет, на другом краю полянки остановился. Инок Грачёв сидит, но как только услышал знакомую речь (взрослые грачи делали облёт), сразу голос подал, обозначил себя. Думаю, грачи как раз и искали отбившихся птенцов-сородичей.
Осенью приезжал на эту полянку. Видел стаю грачей. Как ни всматривался, питомца своего среди них не узнал. Сам Грачёв ко мне с благодарностью не подлетел.
Кстати, в Раифском Богородицком монастыре, в котором убили отца Исайю, не квакают лягушки. Этого добра в избытке у монастырского озера. Но чудеса – все они до единой немые. Что поразительно, безголосые они только вблизи монастыря, стоит увезти ради эксперимента на один-два километра – весело начинают квакать. Когда-то монахи попросили у Бога милости… Лягушки (представляю, какие они концерты закатывали по берегам озера!) мешали монахам петь и молиться. Отцы стали просить Бога избавить монастырь от надоедливых подпевал. Господь внял мольбам – лягушки замолчали. По сей день не квакают. И местного развода, и те, которых доставляли пытливые исследователи из разных мест. Даже из Франции привозили жаб-квакушек. Дескать, эти-то в католических местах воспитанные, им православные каноны не указ. Но что отечественные лягушки, что болтливые иностранки в святом месте все до единой вели себя так, будто язык проглотили. И бесследно немота у француженок исчезала, стоило увезти их от стен монастыря.
Кондак 11
Целом;дрие нар;шив аз, окаянный, от начала дней юности моея;, отт;ле есмь смир;нный раб сего грех;. Кий вид его не сотвори;х, к;его от сих беззак;ний не сод;ях? Всякое чувство души моея; и всякий уд телес; моего оскверни;х, растли;х и непотр;бен сотвори;х; но молю Тя, незл;биве Господи, изб;ви мя бл;дных страстей плоти моея, зовущего Ти: Аллил;иа.
Икос 11
Чистоты душ;вные не стяж;х и душу мою во тьму греховную пред;х: о лю;те мне, лю;те мне! Разбойник есмь аз души моея;, избр;них бо ю до конца, и несть м;ста ц;ла в ней; совдек;х ю од;жды Боготк;нныя и облек;х ю в ри;зу раздр;нную и оскверн;нную от окая;нства моег;! Что возглаг;лю Ти. Отче Щ;дрый, или что рек; Ти во оправд;ние мо;, Суди; Пр;веднейший? Об;че же, я;ко навык;х, прош; у Теб; поми;лование, г;рце зов;щи:
Помилуй мя, пламенногоря;щая Любы;. Помилуй мя, выну светя;щаяся Прем;дросте.
Помилуй мя, Сокр;вище благи;х. Помилуй мя, жизни Под;телю.
Помилуй мя, везде Сый и вся исполня;яй. Помилуй мя, творя;й ди;вная чудес;.
Помилуй мя, предв;дый не с;щая я;ко с;щая. Помилуй мя, не оставля;яй нас посред; грех; и смерти.
Помилуй мя, оживля;яй м;ртвыя духом. Помилуй мя, очищ;яй оскверн;нные с;вестию.
Помилуй мя, призир;яй на воздых;ния наша к тебе. Помилуй мя, полаг;яй милость Свою на всех д;лех рук; Тво;ю.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ПОПИЩЕ
Эту историю отец Игнатий рассказал. Кстати, сам-то отец Игнатий до монастыря в серьёзном ведомстве работал в Москве, он из фээсбэшников. Капитаном был. С ним вот что приключилось на офицерской службе. Элементарно бес стал одолевать. Сам-то на нервную работу списывал. Чуть тронь – психи накрывали, заводился с полуоборота, орать начинал… Раздражение на любую ерунду. Дома невыносимая атмосфера, жена – слова не скажи, дети – по углам должны сидеть. На любую провинность – упал, отжался, а то и за ремень хватался. Жена в один момент сграбастала детей и – живи как знаешь. И на службе у капитана тормоза держать перестали. Кто-то из сослуживцев посоветовал съездить в монастырь в Соколово к старцу Герману. ФСБ, конечно, и за старцем присматривало, народ-то к нему валил. Посылая капитана, не исключаю, заодно на своём товарище ведомство решило проверить лишний раз, что за старец? Приехал капитан в монастырь, а у старца имелся универсальный рецепт – обливание святой водой. Мне тоже назначал. В течение сорока дней каждое утро три ведра святой воды на себя на улице в любую погоду вылить.
Технология такая: ты ведро набираешь из колодца, в бутылке у тебя крещенская вода, несколько капель в ведро добавляешь со словами: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – и на себя ха! Кому-то назначал отец Герман по сорок ведер в течение сорока дней. Это у нас называлось «сорок на сорок». Капитану «двенадцать на сорок» прописал. Тот, вернувшись в Москву, сослуживцам без утайки рассказал о лекарстве, прописанном старцем. Один фээсбэшный товарищ в духе армейского юмора предложил более радикальный и эффективный способ излечения от нервозности. Берётся печень черепахи Тортиллы, варится в молоке львицы-первородка и натощак принимается. Никаких обливаний и угроз подхватить воспаление лёгких в морозную погоду. С одним условием – доить молодую мамашу должен сам больной. Поржали мужики, но капитан серьёзно отнёсся к наказу старца. Каждое утро бегал к пруду в Сокольниках с пустым ведром и бутылкой святой воды. И помогло – успокоился. Да так, что, проанализировав прожитые годы, бросил всё и поехал в монастырь. Отец Герман дал послушание – в Двориках при скотном дворе за коровами ухаживать. Бывший офицер-фээсбэшник безропотно согласился и два года при коровах служил.
Когда возник раскол в монастыре, он не он не пошел за отцом Германом. Потом был рукоположен в иеромонахи. Я бы никогда не подумал, что его когда-то приступы гнева накрывали – улыбчивый, добродушный. Однажды за грибами пошли, человек пять нас, никто ничего не набрал, а отец Игнатий полную корзину тащит и улыбается: «Надо с молитвой искать». Про Иисусову молитву говорил: у него боль в сердце бывает. «Стараюсь перетерпеть. Это как картошку копать: набьёшь мозоли с непривычки, ладони горят – но не бросишь, а потом, глядишь, и острота боли утихнет».
Историю про попищу отец Игнатий поведал. Из леса шли, он с грибами, мы – пустые, и рассказал. В середине девяностых годов молодому только что рукоположенному батюшке Маркелу владыко дал сельский приход. Как водится, до революции стояла в центре села на самом красивом месте церковь, как водится, коммунисты, захватив власть, разрушили храм. Стены, правда, остались, ломами взять было невозможно, взрывников, слава Богу, привлечь не удалось. Ни крыши, ни куполов, ни колоколов – одни стены под открытым небом. Батюшка молодой, чуть больше тридцати, но кое-что в жизни повидал – в Афганистане по призыву воевал, в Приднестровье – добровольцем… Его приход имел молельный дом, но отец Маркел, как увидел у бабушек дореволюционное фото церкви, дал себе слово восстановить храм Божий. Чего бы ни стоило. Жизнь, будто сорвалась с катушек: девчонки шли в проститутки; мальчишки подсаживались на наркотики; ушлые дяди и тёти от госслужб быстро наловчились-скурвились распределять финансовые ручейки, речки и потоки так, чтобы хорошо затекало в личный карман; бритоголовые братаны крышевали и бабушек, торгующих семечками, и целые предприятия; однополчане по Афгану, кто заделался продажным политиком, кто спивался, а кто брался за автомат, присоединяясь к братанам. Отец Маркел решил держать оборону от всего этого на своём пятачке фронта, в своей церкви, – восстановить её и с Божьей помощью расширять приход.
Восстановить – это сказать просто, денег-то ни копья. Принялся усиленно вместе с бабушками молиться, особенно Сергию Радонежскому, храм в селе был в честь преподобного в девятнадцатом веке возведён. Святой земли Русской внял просьбам – жертвователи появились. Закрутилось колесо, а в центре круговерти строительной – отец Маркел. Один спонсор цементом внёс лепту, другой – досками, кровельным железом…
Батюшка мотался по району на своей машинёшке, затрапезной «копейке», которую ласково звал «броником» в память об армейском прошлом, дороге от Кундуза до Тулукана, которую многажды раз наматывал на траки своего БМП-2. Теперь он частенько наматывал на колёса «броника» дорогу в райцентр, куда через день да каждый день приходилось гонять по делам восстановления церкви. Тут-то и случился пассаж в чёрной рамке. Отец Маркел прочно сел на крючок гаишникам. Ведомство это ещё в советские времена стало притчей во языцех. Бесы его прочно облюбовали. Это какой нравственностью надо обладать, когда у тебя в руках нешуточная по отношению к водителям власть и дело имеешь с живыми деньгами? Попробуй устоять от искушения и не взять чуток детишкам на молочишко и себе на рюмашку. Девяностые годы выдались с оптимистичным девизом «Выживайте, кто как может!» В милиции зарплата смешная, а вокруг кооперативы, новые русские с уголовными физиономиями на иномарках гоняют. Обидно. Гаишникам, как никогда, стало трудно работать. Остановишь, а у каждого второго корочки, и попробуй сходу разбери – купил или настоящие. Суёт ими в нос, он или из ФСБ, или депутат, или помощник депутата, или прокурорский работник. Каждый третий норовит унизить: «Да я на тебя такую телегу накатаю, вылетишь отсюда, как пробка из пивной бочки». Бывает и того хуже: махнёт гаишник жезлом, а водила без всяких корочек называет такую крышу – мороз по коже: эти уроют и концов для кладбища не сыщешь.
И вдруг поп зачастил по трассе. Гоняет туда-сюда. Смикитили гаишники: у попа какая может быть крыша? А никакой! Начали отца Маркела поддаивать. Стоит его «бронику» появиться на горизонте, гаишники ручки потирают. И непременно прикопаются. Превышение скорости предъявят, отсутствие аптечки, ремнём безопасности не пристёгнут. Батюшка на «бронике» ездил не черепашьим шагом, так не умел, но и не со скоростью бандитских «БМВ» и «мерседесов». Те летят мимо гаишников – никаких претензий, а батюшке полосатым жезлом требовательно указывают «на обочину». Отец Маркел долго терпел, деньги платил. Ему лишаться прав никак несподручно – стройку надо держать под личным контролем ежедневно, от оформления документов до приёмки стройматериалов. Батюшка не досыпает, не доедает, голова кругом от забот – в сто мест надо успеть, сто дел переделать. Отберут «колёса» – восстановление церкви встанет колом. В молитвах ежевечерних каялся за дачу взяток лихоимцам. И снова платил. Не совсем уж безропотно, пытался увещевать. Да куда там. Бесы копытцами от радости постукивали, досаждая священнику. Стоило отцу Маркелу из города выехать, с поста ГИБДД передавали по трассе: «Внимание, в небе попище!» Особенно два сержанта усердствовали, ни за что не пропустят отца Маркела: «Попище бабулькам дурманит бошки? Дурманит! Обирает старушек? Обирает! Не убудет, если с нами поделится. Ряха вон какая у него мордатая! Такую на постной диете не наешь!» Остановят: «Ну что, гражданин поп, опять попал на скандал, что ж ты носишься, как гонщик Формулы-1. Давай-ка права». Как-то отец Маркел не выдержал. К тому времени у него личные сбережения до нуля дошли – всё в церковь вложил. Гаишникам давал на лапу исключительно из своего кошелька, на этот раз пришлось в церковную кассу лезть. Положив купюры на сиденье, в руки сержанты не брали, грамотно действовали, и, получая взамен права, батюшка предупредил: «Ребята, дождётесь, я ведь вас отпою! За милую душу отпою! Возьму грех на душу!» – «Да хоть отпляши!» – заржали в ответ жизнерадостные гаишники.
Батюшка выполнил обещание. Дней через пять-шесть снова нарвался на сержантов. Завидев летящий «броник», те весело замахали жезлом «иди сюда»… Отец Маркел остановился, молча вылез из машины… Мужчина был не мелкого десятка. Кряжисто сложен, крут в плечах. Крупная голова, тёмные волнистые волосы, густая борода. Одет в чёрный подрясник, поверх которого иерейский крест на цепи. Крест, поймав лучик солнца, весело отразил его в сторону сержантов. Батюшка Маркел с серьезным лицом молча открыл заднюю дверцу «броника», достал из служебного чемодана с церковной утварью кадило и скуфейку, кадило разжигать не стал, скуфейку водрузил на голову, затем, широко размахивая кадилом в направлении сержантов, ждущих взятки, густым низким голосом три раза пророкотал: «Вечная память»…
Сержанты хихикали, наблюдая за действиями «злостного нарушителя дорожного движения»…
В тот раз у сладкой гаишной парочки имелся довесок – стажёр. Второй день как молодой поступил на службу. Новичок стоял поодаль от товарищей по работе, у милицейского уазика, и с интересом наблюдал за происходящим… Про попищу, постоянно попадающего в руки гаишникам, собратья по ведомству успели ему весело рассказать. И вот, он служитель церкви, наяву…
Отец Маркел пропел «Вечную память», кадило положил обратно в служебный чемодан и уехал.
Сержанты похохотали над «чудилой с кадилом». Развеселил – ничего не скажешь. Будет что поведать друзьям и знакомым, а также сослуживцам. Но рассказать не удалось. После трудового дня сержанты вернулись домой и ага: испустили (что один, что другой) дух. Без всяких приступов и резких болей скончались. Раз – и замертво.
Стажёр, узнав на следующее утро о случившемся, панически испугался. Начал тревожно прислушиваться к себе: не останавливается ли сердце, не коченеют ли ноги, нет ли коликов в почках и остальном ливере… Сбивчиво доложил начальнику обстоятельства дела: «Поп своим дымокуром помахал, про какую-то незабвенную память спел и обратно в машину…»
Начальник выслушал взволнованную речь стажёра, минут двадцать в одиночестве переваривал полученную информацию, а потом собрал всех подчинённых и строго настрого приказал не останавливать попа ни под каким видом. «Пусть носится, пусть не пристёгивается, пусть хоть по встречке едет – для вас его нет! Понятно?!»
Начальник, калач тёртый, сообразил – так можно командиру без подчинённых остаться.
Спрашивается в задачке: какая «крыша» самая крутая?
В аду, в ставке дьявола, бесовский штаб день и ночь держит совет, как Православную церковь погубить? Но только при попустительстве Господа Бога могут что-то сделать…
Есть икона: плывёт по морю корабль, на борту Иисус Христос, Пресвятая Богородица и двенадцать апостолов, а вражья свора и их приспешники – бесы, вероотступники, еретики, язычники – с берега целятся в них из луков. Тетивы натянули… В полной готовности уничтожить Православную Церковь, стереть её с лица земли… И уже есть свои победы, рядом с лучниками православный батюшка в обнимку с блудницей…
По приезду в Омск рассказал историю с отцом Маркелом сестре, старшей моей и единственной Аннушке. Она запричитала: «Как священник живёт после этого – смертный грех на душу взял?» Попытался объяснить, он ведь не какие-то заклинания читал… А без воли Божьей волос не упадёт с головы. Отец Маркел, мне думается, и сам опешил, узнав об одновременной кончине гаишников… В Деяниях апостолов есть рассказ о первой христианской общине в Иерусалиме. В неё входили иудеи, которых апостолы крестили. Община так уверовала в Бога, что жила единым организмом, всё у них было общее. И если кто свою недвижимость, имение или землю, продавал, то приносил вырученные деньги к апостолам в общую кассу. Жили, никто ни в чём не нуждался. Но слаб человек. Сребролюбец Анания с женой Сапфирой решили схитрованить. Чтоб, значит, и с Духом Святым жить, и при денежках, заначенных от общины. Продали землю и часть выручки отщипнули на чёрный день, остальные деньги Анания с честным видом принёс в общую кассу. Апостол Пётр ему говорит: «Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твоё мысль солгать Духу Святому?.. Ты солгал не человекам, а Богу». На что Анания – брык замертво. Как услышал слова апостола, так и пал бездыханным. Через три часа жена его Сапфира пришагала довольная к Петру, о смерти мужа не знает, на вопрос апостола, за сколько продали землю, врёт без стеснения. Они с Ананией предварительно обговорили линию поведения. Апостол и её пригвоздил: «Что это вы согласились искусить Духа Господня? Вот входят в двери погребавшие мужа твоего, и тебя вынесут».
Как сказал, так и вышло – похоронили Сапфиру вслед за мужем и подле него.
Аннушка в ответ на мой рассказ об отце Маркеле решилась рассказать о себе. Почти тридцать лет молчала, не в силах объяснить с ней произошедшего. Тут разоткровенничала. Училась в педтехникуме в Казахстане, в Петропавловске. Выбирая квартиру, погналась за дешевизной, а квартирка оказалась нечистой. В одну ночь Аннушка спит, к стенке отвернулась и вдруг просыпается от жуткого предчувствия – она не одна в комнате, кто-то чужой, злобный рядом. Входную дверь с вечера самолично закрыла, этаж третий, квартирка однокомнатная. Аннушку парализовало страхом, лежит, боится пошевелиться. Дух злобы подошёл (она всё так же лицом к стене) и говорит ясным чётким голосом: «Ну вот я и пришёл». Аннушка ни жива, ни мертва. Пальцем пошевелить не может.
Дальше началось такое, что «Вий» Гоголя отдыхает. Какая-то сила (понятно какая) подняла тело Аннушки над кроватью, оно повисло в воздухе, а потом начало вращаться. С бешеным ускорением раскручивается. Сестра вспомнила: тётя Валя говорила: надо молиться, сталкиваясь с тёмными силами. Сестра пожаловалась тёте, что неуютно себя чувствует в квартирке, тревожно. Тётя написала на листочке молитву Честному Кресту: Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, и да бежат от лица Его ненавидящии его… И наказала Аннушке: «Выучи обязательно». Сестра ничего учить не стала, пробежала разок глазами... Но когда подняло её с кровати под потолок и бесовская центрифуга начала набирать бешеные обороты, вспомнила, несмотря на весь ужас происходящего, слова тёти о защите от тёмных сил и произнесла: Да воскреснет Бог. Дальше ни слова не знает. Снова повторила: Да воскреснет Бог. Кручение начало замедляться-замедляться… Сестра твердит как заведённая: Да воскреснет Бог. Тело опустилось на кровать… Аннушка соскочила с неё, включила свет, схватила кошку, прижала к себе. И так с кошкой до утра просидела в углу на стуле.
С квартирки на следующий день съехала и никому не решилась рассказать о случившемся. Боялась, засмеют или запишут в ненормальные…
Аннушка по сей день человек маловерующий.
– Может, это проделки каких-нибудь злых гуманоидов? – спросила меня.
– Ага, а на борту их НЛО-корабля надпись «Бесовские забавы».
Она и верит, и нет. НЛО для неё почти реальность, сколько есть свидетелей данного явления. Тогда как духи зла…
– Ведь крутили в воздухе тебя! – пытаюсь достучаться. – Ни меня, ни подружек твоих – тебя, как панночку из «Вия»! И тебе, именно тебе, одно упоминание Бога помогло!
– Ну да, вообще-то.
Иногда Аннушка ходит в церковь, но нередко впадает в уныние. Сорок шесть лет, мужа нет, дочь сама воспитывает. Жизнь, считает, не состоялась…
– Проси Богородицу, умоляй, чтоб дала хорошего мужа, – говорю ей. – Ты же ещё молодая!
Не верит… Пытался Аннушку приучать к Иисусовой молитве, хотел передать ей свой опыт, она сразу засомневалась:
– У меня навряд ли что-то получится.
Так, для проформы, попробовала и бросила…
Кондак 12
Широтою благод;ти Твоея, Триипост;сный Боже, покры;й моя согреш;ния, я;коже покры;л еси; др;вле согреш;ния богоотца Давида, и приими; мое покаяние, я;коже прия;л еси покаяние Манасси;и царя, и призови мя, заблужд;ющаго в пут;х своих, я;коже призвал еси гонителя Павла, и даждь ми с любовию вы;ну воспев;ти Тебе: Аллилуиа.
Икос 12
Юность моя пр;йде в нераз;мии и нач;ло живот; моего в л;ности к доброд;тели. Не насади;х бо тогда в сердце моем с;мена хлеба дух;внаго, пит;ющаго в жизнь вечную. Боже мой и Господи, с;мена же т;рния и р;пия прил;жно в себе посев;х. Ныне же, егд; прозяб;ша во мне вся злая сия, пронз;ют душу мою и ураня;ют сердце мое, и все естеств; мое исполняют бол;знию. Умилос;рдися, о Боже мой, и попали; огн;м Божества Твоег; вся грех;вная т;рния во мне, взыв;ющем Ти бол;зненно:
Помилуй мя, Отче Безнач;льне, Сыне Предв;чне и Д;ше Преснос;щне. Помилуй мя, Тр;ице Единос;щная и Неразд;льная.
Помилуй мя, Триипост;сная Держ;во. Помилуй мя, Неразд;льное и Несли;тное Божество.
Помилуй мя, еди;но Ц;рство и Госп;дство. Помилуй мя, еди;на воля и хотение.
Помилуй мя, Ег;же боятся и трясутся Херуви;ми. Помилуй мя, пред Ни;мже закрывают лица своя страшнии Серафи;ми.
Помилуй мя, Егоже боится солнце и трепещет луна. Помилуй мя, пред Ни;мже дымятся горы и бегут вспять реки.
Помилуй мя, пред Нимже вся;ко кол;но небесных, земных и преисп;дних преклоня;ется. Помилуй мя, Ег;же вся тварь на небеси; и на земли; вы;ну славосл;вит.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
ОЛЕСЯ
Как-то дома сижу, это я уже из монастыря вернулся, на баяне пиликаю, звонок в дверь. Девица на пороге похмельной угрюмости.
– Меня зовут Олеся, – представилась, – живу в вашем подъезде на четвёртом этаже, вчера выпила, дайте рублей двадцать или десять…
Вижу, девица в разобранном состоянии, шланги горят, сердце молотит, кровь требует толчка, одна мысль по мозгам бьёт: опохмелиться. Но девица не та безнадёга, когда синявочка конкретная и обратной дороги нет. Не потерянная совсем…
– Очень приятно, – отвечаю, – что ты Олеся. Но денег нет.
Она принялась канючить, уговаривать: вся больная, пожалейте человека. Я неумолим:
– Нету.
На самом деле не было. Да и будь, не тот случай.
– Ладно, – говорю, – чем могу помочь, так святой водой.
Налил полстакана, болящая одним глотком закинула.
– От святой воды, – пояснил, – полегчает, но частично. Человек за свои проступки должен нести какую-то епитимью.
– А что такое епитимья? – Олеся вернула пустой стакан.
– Наказание за грешные действия.
Она даже выпрямилась в спине. До этого речь бесцветно вела, здесь рукой протестующе замахала:
– Не-не-не! Так наказывать не надо!
Мол, я хорошая. И улыбнулась впервые за весь наш диалог. Я тоже улыбнулся, пожелал ей Ангела, и мы расстались.
Случилось это под Новый год, а весной, в конце апреля, часу в восьмом вечера снова заявляется. Есть побасёнка: так выпить хочется, что переночевать негде. Насчёт выпить – Олеся к моменту визита ко мне хорошо загрузилась, её вторая часть побасёнки привела под наши двери.
– Можно, – просится, – вот здесь у вас в прихожке у порога на коврике лягу, буду как мышка до утра…
Одета в какую-то куртку несуразную, под глазом свежий синяк…
На следующий день я узнал историю травмы Олесиной физиономии. Обреталась Олеся в нашем подъезде у Гошки Переверзина. Тот в один момент рассердился и отметил сожительницу кулаком и выгнал. Помня мою доброту со святой водой, Олеся пришла за новой порцией участия.
Выглянула мама, увидела гостью и отреагировала вполне однозначно:
– Чтоб духу её не было!
Что мне оставалось делать?
– Прихожки, – говорю, – не жалко. Я бы со всей душой. Но видишь…
Отказать отказал, да отсутствие ночлега у бездомного человека – это не червонец на опохмелку. Надо как-то помогать. Может, думаю, у Коляна перекантуется до утра? Колян Скворцов – мой одноклассник. Живёт этажом выше. Когда-то мы с ним в третьем классе чуть не утонули на Иртыше. В ледоход прыгали с льдины на льдину… На одну заскочили, она перевернулась. Недалеко от берега, но еле выбрались… На днях Колян поругался с женой Светкой, орали, аж в нашей квартире было слышно, Светка собрала чемодан и хлопнула дверью, Колян один куковал в двухкомнатной квартире.
Попытка не пытка, беру Олесю, поднимаемся к Коляну.
– Колян, – излагаю просьбу, – надо помочь чисто по-христиански. Вот Олеся-странница, ей до завтра перекантоваться. У тебя как?
Колян посмотрел на «странницу». Без особого энтузиазма в голосе дал добро. Завожу Олесю к товарищу. Все её проблемы на пороге не стал вываливать на Коляна. Поэтапно загружал, для начала поместил гостью на диванчик, на который Колян указал. Олеся упала пластом и сразу уснула. Молодец.
– Ей, – говорю (Олеся меня про эту нужду по дороге к Коляну предупредила), – нужен тазик…
Колян показал на дверь в ванную, я взял посудину и подогнал к диванчику.
Но Колян вдруг пошёл взад пятки. Будто лишь сейчас, разглядев картину спящей Олеси, уразумел взрывоопасность создавшейся ситуации.
– Не, Лёха, ну его на фиг такое счастье! Уводи подобру-поздорову. Это же в случай чего абзац…
Стал объяснять: со Светкой, может, наладится у них, не впервой вдрызг ругаются, вдруг завтра заявится с дежурства, а тут чужая баба с тазиком. Я попытался заверить: в шесть утра приду, разбужу и уведу Олесю, тазик вымою, на место поставлю.
– Лёха, ты чё наш подъезд не знаешь? – непробиваемо отказывался Колян. – Бабки Светке обязательно доложат: у меня шалава ночевала. Ты хоть в три ночи уведи это сокровище…
С этой аргументацией спорить не стал – бабки непременно донесут. Если семья Коляна не совсем развалилась, после такой ночёвки краха не избежать. Что-то надо дальше думать. Пытаюсь растормошить незваную гостью. Она пьяно бормочет на тему: спать-спать-спать, первое слово дороже второго, поздно пить боржоми и утро вечера мудренее. Не хочет покидать диванчик Коляна. Тогда я опускаюсь к себе домой, приношу святой воды. Она у меня с пульверизатором. Пуляет, только держись. Окатил Олесю из пульверизатора, дал выпить полстаканчика.
– Хорош, – убеждаю, – ночевать. Жена Коляна может прийти с минуты на минуту.
Олесю чувство юмора не покидает.
– Жена, – заплетающимся языком объясняет, – не стенка, подвинется.
Если Светка заявится, нам не двигаться – летать придётся. Она когда-то крепко дзюдо занималась. Однажды по молодости на Иртыш втроём пошли купаться. Мы с Коляном плаваем, а Светке температура реки не понравилась, села на брёвнышко у воды… И тут какой-то ухарь сзади подошёл и бесцеремонно лапу на плечо девушке положил. Давай, мол, красотка, будем знакомиться. Только ногами дрыгнул, как полетел. Светка лёгким движением швырнула грубияна через себя в набежавшую волну. Такая у Коляна супруга. Может, и не в той спортивной форме, что пятнадцать лет назад, да лучше судьбу не испытывать.
Олесю я не стал запугивать спортивными успехами Светки. Но кое-как вбил в её нетрезвые мозги плачевную информацию: как и с ковриком в нашей прихожке, у Коляна тоже облом – на диванчике не поспишь с тазиком под боком.
Пока Олеся остатки святой воды с лица вытирала, я открыл заседание генерального штаба с повесткой: что делать дальше? И выясняется, у Олеси есть вариант ночлега у подруги, но та живёт на краю посёлка, идти километра три.
– Я одна не дошлёпаю, – принялась доказывать необходимость остаться у Коляна, – ну давайте здесь посплю.
Эту тему мы уже проехали, не стал в неё больше углубляться, сходил домой, надел куртку, сапоги, и мы побрели по распутице к третьему варианту ночлега пьяной странницы. Олеся тактично поинтересовалась, как только мы ступили на весеннюю дорогу, можно ли взять меня под руку. Получив разрешение, крепко в меня вцепилась.
– Я как настоящая леди! – хихикнула довольно.
И по лужам напрямую шагает. Мне проще чапать по грязи – я в резиновых сапогах. Она в кроссовках. Промочила ноги, но не жалуется на судьбу. Бредём под ручку ладной парочкой… Не темно, сумерки… Весной пахнет… Скоро деревья зелёным пухом оденутся…
– Ну я как леди! – снова хихикает Олеся.
Раз она – леди, следовательно, я – джентльмен и по логике должен даму разговорами развлекать. Я решил не светским празднословием блистать, миссионерством занялся. Спросил: в курсе Олеся, что есть загробная жизнь?
– Ещё бы! Макса Горохова, одноклассника, хоронили неделю назад. Ночи через две он приходит во сне. Как из гроба – костюм тот же, рубашка – хватает меня за руку и тащит в какую-то темень. Вырываюсь, умоляю отпустить. На лбу у него эта полоска бумажная, с которой в гробу лежал. Молча тащит... Рукой показывает в темноту: туда, туда надо… Меня ужас взял… Вырываюсь, он хвать за горло… Проснулась в поту…
Весёленькое сновидение. Я начал пояснять, что загробная жизнь не только вечный огонь для одних нераскаявшихся грешников или вечный холод тартара для других, праведники удостаиваются сияющих чертогов… С недоверием выслушала… По ходу дела выясняю: у неё-то никаких чертогов в земной жизни нет... Квартиру сдала в аренду два года назад и теперь не может туда попасть. Развели дурёху подлые люди… Тогда я грамотно подъезжаю с темой монастыря. Можно, мол, туда. На что Олеся даже приостановилась:
– Я сама хотела пойти в монахини!
– И какие проблемы?
– Надо ехать на поезде, а у меня ни денег, ни паспорта.
– Зачем на поезде? – теперь уже я замедлил шаг.
– Монастыря-то женского у нас нет. Мужской, знаю, в Большеказачьем… Не в мужской же мне идти.
– Как это нет?! – удивляюсь неосведомлённости Олеси. – Ты минералку покупаешь? Монастырь на этикетке видела? Вода оттуда. А ещё там источник тёплый. Круглый год купаются, вода тридцать градусов, что летом, что зимой. На автобус садись и вперёд… Могу проводить…
Почти курорт ей нарисовал.
– Поехали, – загорелась Олеся.
Готова хоть сейчас принимать постриг.
Пришлось осадить. А то уж, правда, как на курорт собралась. Стал объяснять: надо в порядок себя привести. Пьянку прекратить. Матушки могут восстать против кандидатки в монахини с факелом изо рта, фонарём под глазом…
– Ты, Олеся, не гони так-то. Вид у тебя запойный. Монастырь не ЛТП.
Олеся сама наивность:
– А что такое ЛТП?
– Лечебно-трудовой профилакторий, раньше в таких учреждениях алкоголиков пытались лечить. А в монастырь надо не с бодуна идти.
– Да без проблем, пару дней перерыва, и я в норме.
– Хорошо, – говорю, – приходи через пару дней, повезу тебя…
Дошли мы до её подруги. Та без радостных объятий встретила гостью, но впустила и обратно за порог не выставила.
Однако враг смекнул: Олеся не в шутку может в монастырь податься, не по пьяной лавочке намерения. Потом Олеся поведала: подругин мужичок начал к ней недвусмысленно приставать. Подруге такой сексуальный поворот совсем не понравился. Пришлось Олесе уйти. И опять попала в привычные атмосферы, где пальцы веером и каждый день пьянка-гулянка.
Но в оконцовке через неделю звонок по домофону, поднимаю трубку, Олеся на проводе.
– Поехали, – говорит, – в монастырь. Я готова.
Посмотрел на неё. Ещё бы денька три выдержку трезвости дать, да как бы не сорвалась. И мы поехали.
В ту весну перед Днём Победы всё расцвело, но не зря Сибирь: май – фуфайку не снимай. Резко похолодало на цвет черёмухи. Молодёжь в футболках щеголяла, и вдруг доставай тёплые куртки – плюс три градуса. И один день, и третий, и десятый никакого повышения температуры. Цвет на деревьях как законсервировался, обычно несколько дней подержится, и летят-летят лепестки, белым застилая землю, тут чуть не две недели яблони стояли молоком облитые. И рябины… От цветущей рябины аромат на любителя, не та амбра, чтобы глаза от восторга закатывать, зато своя неповторимость, когда ярко зелёная шапка листвы вся белыми нашлёпками соцветий украшена. Едем в монастырь, по дороге цветущие деревья мелькают. Солнечное утро разгорается.
– Красиво как! – говорю Олесе.
– Я больше всего черёмуху люблю в цвету...
– «Сыплет черёмуха снегом…» – начал я Есенина декламировать…
– Сам написал?
Ну что тут скажешь?
В монастыре сразу у входа – церковь, буквально в сотне шагов от ворот. Подошли к высокому крыльцу, на паперти матушка стоит, далеко за шестьдесят.
– Христос воскресе! – поприветствовал её.
– Воистину воскресе! – ответила без особой радости.
И на Олесю смотрит. По дороге в монастырь Олеся спросила с надеждой: «Синяк незаметный?» – «Ага, – говорю, – если смотреть с закрытыми глазами». Синяк не такой яркий, как свежий, но сиреневым отливает. И лицо у Олеси язык не повернётся с персиком сравнить – опухшее, видно, что предшествующие паломничеству в монастырь дни не в молитве проведены.
Я, стараясь расположить монахиню, дескать, мы не какие-то празднозабредшие, не как в музей нарисовались, говорю:
– Матушка, где игуменья? Сестра хочет к вам поступить послушницей, с перспективой постричься в монахини.
Но лучше бы я спросил, что это за церковь, в каком году построена.
Матушка полкана без предупреждения спустила:
– Да вы, молодёжь, совсем обнаглели! Сразу после пьянки постриг им подавай! Идите в храм, постойте на службе! Подумайте о своих грехах… Помолитесь…
Я Олесю за рукав потащил от сердитой матушки… Церковь маленькая, свежеокрашенный пол лакировано горел в косых лучах солнца. Высокая с прямой спиной матушка читала канон.
Олеся зашептала мне на ухо:
– Чё так раскипятилась бабушка-монашка?
– Под горячую руку попали.
Постояли минут десять, да надо ведь как-то к цели приезда двигаться, потянул Олесю из церкви. И снова столкнулись со строгой матушкой. Я-то надеялся, она ушла по монастырским делам. Нет, стоит на паперти. Судьба, значит.
– Матушка, – спрашиваю решительно, – скажите, пожалуйста, игуменью где найти?
Настроение матушки не изменилось к позитиву за время, прошедшее с нашего последнего разговора.
– Да на ней, поди, креста нет! – указала на Олесю. – А тебе сразу игуменью вынь да положь!
– Нет крестика, – Олеся хлопнула рукой по груди, будто проверяя, а вдруг есть.
– Вот видишь! – укорила меня матушка. – Игуменью им срочно подавай!
Да, ничего не скажешь, моя оплошность. Само собой разумеющимся считал: у собравшейся в монастырь должен быть нательный крест.
Покупаю Олесе крестик. Денег у неё ни копейки. Матушка в свечной лавке помягче, чем первая. Она уже в курсе, зачем мы пожаловали. Видит, конечно, что грешница перед ней, но с сочувствием отнеслась.
– Тут ведь, сестра, хозяйство, корову надо доить. Ты ведь доить-то не будешь?
– Буду! – Олеся твёрдо отвечает. – Почему не буду?
– Ага, – зашла первая матушка, – будет она!
Олеся потом говорила: «А куда бы делась, доила бы».
Крестик на шее у Олеси строгую матушку не успокоил, продолжила тестирование:
– Ты хоть «Символ веры» знаешь?
– Нет.
– А «Отче наш»?
И тут Олеся не смягчила утвердительным ответом гневливость матушки. Уже и вторая, из свечной лавки, заворчала на Олесю:
– Может, ты вообще некрещёная?
Наконец мы получили информацию, что игуменья спит, и пошли с Олесей на святой источник. Выпили по стакану воды. В водоёме при источнике плескался мужичок. Средней упитанности, в красных плавках. Сидел на дне купели, голова его, упитанные плечи торчали на поверхности, при этом он обеими руками нагребал на себя воду, заставляя волну биться о грудь, брызги летели на лицо, мужичок с удовольствием фыркал… Густые чёрные волосы с сединой блестели – окунался с головой… По полной использовал святую воду… На бережке лежали портки, полотенце… Идиллия.
– Слушай, – спрашиваю Олесю, – знаешь, как разыгрываются спектакли про доброго и злого милиционера?
– И что?
– Аналогичная история у нас с тобой только что произошла.
– Нам недобрые попались?
– Недобрые, похоже, ещё не проснулись.
– Значит, повезло?
– Наверное.
Не сговариваясь, мы повернули на дорожку, ведущую за ворота монастыря. По сторонам благоухали облитые белым яблони. Под ними густая изумрудная трава. Это каждый раз почти как в волшебной сказке. Вот проклюнулись росточки травы, и такие они нежные, такие крохотные и робкие. Кажется, не один день понадобится, чтобы из этого пуха что-то выросло. Но стоит росткам увидеть солнце, и будто по мановению: раз – и трава ковром закрыла землю, за какие-то часы набрала силу.
– Нравится здесь? – спросил Олесю.
– Я разнервничалась, мне надо покурить.
За воротами монастыря быстро зашагала к стоянке машин, стрельнула сигарету и, прикуривая от своей зажигалки, ответила на мой вопрос:
– Нет, не нравится. Как дом престарелых…
– Поедем в другой монастырь?
– Тушить сигарету? – с готовностью спросила Олеся.
– Туши – вон наша маршрутка подходит.
И мы поехали в Омск. Чувствую, Олесе не по себе. Исихасты творят Иисусову молитву, подобной Богородичной для непрестанной молитвы, на мой взгляд, нет, во всяком случае, я не встречал. Поэтому сам составил: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. С собой была записная книжка, авторучка, большими буквами написал молитовку на листке, вырвал и дал Олесе:
– Читай про себя.
Сам по своему обыкновению творил сердцем: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Переночевали у моей сестры в Омске. Та радушно гостью приняла, они с час шептались перед сном на кухне о своём женском. Утром мы с Олесей на электричке в пустыньку к матушке Анне направились. Нам бы в первый или второй вагон сесть, платформа полустанка, откуда в монастырь тропинка ведёт, короткая, а мы в четвёртом вагоне ехали. Двери электрички открылись на полустанке, и как в пропасть надо нырять. Я прыгнул. Олеся заверещала:
– Не могу!
Высоты боится.
– Прыгай! Поймаю! – крикнул приказным тоном.
В последний момент решилась, когда летела, за её спиной двери закрылись. Упала на меня, мы свалились на землю под грохот набирающей ход электрички. Помогая друг другу, поднялись, хохочем.
Потом по бурелому шли, руку ей то и дело подаю, она прикалывается:
– С тобой точно как леди! Может, в жёны возьмёшь?
Хорошо было на той дороге. В сердце звучала Иисусова молитва, день хоть и серенький, но весенний, рука Олеси с короткими тонкими пальцами и горячей ладонью или оказывалась в моей руке, когда перелазили через какое-нибудь препятствие, или крепко держала меня за локоть, когда шли по дороге. Вдруг Олеся обняла меня за талию:
– Можно вот так? – заглянула мне в лицо. А глаза, как у девчушки, только начинающей жизнь, чистые-чистые, ясные-ясные…
– Не греши, – убрал руку, – помни, куда идём…
Монастырь небольшой, но известный. Игуменью Анну я видел несколько раз в Омске в Никольском и Успенском соборах. Она меня не знала. Сказав «здрасьте», сразу вылепил игуменье домашнюю заготовку:
– Матушка Анна, сестра Олеся в перспективе хочет постриг принять. Возьмите в послушницы.
Матушка сдержанно встретила моё заявление.
– Пьёшь? – спросила Олесю.
– Давно уже бросила.
– Сколько не пьёшь?
– Неделю!
У Олеси с матушкой были разные оценочные ориентиры. Неделя трезвости для Олеси – непомерно огромный срок. Хотя загнула – максимум дня три не пила. Но «неделю» произнесла с гордостью – вот я какая!
Матушка радости не выказала на информацию о подвиге воздержания. Даже как-то посуровела лицом. Чувствую, разговор принимает ненужный оборот, и бросаюсь выправлять положение:
– Родители, матушка, у Олеси умерли, первый муж умер.
Давлю на жалость. Сирота и так далее…
Олеся, которая только что глазом не моргнула соврать про срок воздержания в пьянстве, тут заторопилась с уточнениями.
– Нет, это второй умер, первый-то живой. А третий вообще редиска. Сделал ребёнка и не признаёт. «Не мой», – отказывается. Будто я не знаю, чей он. Что я уж совсем. А первый-то живой, с наркоманами связался. Мы с ним и прожили-то всего год и два месяца… А второй на машине разбился, пьяный в стельку поехал…
Матушка молча внимает, на подробности бурной семейной жизни гостьи строго кивает головой.
Я опять кинулся выруливать ситуацию, снова убедившись: с Олесей надо постоянно следить за соблюдением регламента, уж чересчур богатая у неё биография. Того и гляди, пустится вспоминать, как её гонял мой сосед, как я опохмелял святой водой. Перебиваю откровенности Олеси на полуслове:
– Матушка Анна, Олеся трудолюбивая, профессия отделочницы у неё в руках, на стройке хорошо работала…
Матушка до этого спокойно слушала, здесь терпение кончилось.
– Вижу, какая она хорошая. Вижу! И тебя вижу! – ко мне повернулась.
Я руки на груди скрестил:
– Да я, матушка, грешник великий, без числа согрешил…
На наше счастье подкатила машина, приехали духовные чада матушки. Две молодые женщины, мальчишка лет пяти. Ребёнок кинулся к матушке… Она присела, обняла его:
– Андрюша ко мне приехал, вот радости удостоил Господь! Солнышко ты моё!
Андрюша заспешил поделиться достижениями:
– Я новую молитву выучил.
И заторопился, читая «Достойно есть…». Не ошибся ни разу. Крестился он сосредоточенно, каждый раз будто раздумывая, куда же дальше сложенные пальчики прикладывать.
– Ты только не спеши, сынок, Богородица любит, когда не спеша к Ней обращаются… Ты этой молитвой свою любовь к Пресвятой Богородице, нашей Заступнице, выражаешь…
Приехавшие женщины достали из машины большие пакеты, понесли в трапезную. Матушка пригласила гостей на чай и нас заодно с ними.
Мать Андрюши звали Евгенией. Из разговора выяснилось – ей двадцать восемь лет. Я бы дал меньше. Совершенно без косметики, а выглядела фотомоделью. Ухоженная, свежая. Она приехала к матушке за благословением.
– Нам бы, матушка, ребёнка ещё одного, – высказалась за чаем.
– Рано, Евгения, рано, здоровье поправь.
Как я понял, Евгения часто ездит к матушке за советом, за её благословением по разным поводам. Вторая женщина была двоюродной сестрой Евгении, она больше молчала за трапезой.
Сама Евгения не просто духовное чадо, она была когда-то послушницей в этом монастыре. Матушка сама об этом поведала, думаю, больше для ушей Олеси рассказала. Но что привело совсем молодую девчонку в монастырь, об этом матушка умолчала. Наверное, всё-таки без синяка и не с похмелья Евгения когда-то попросилась к матушке Анне. Хотя, кто его знает… Несла послушание два года, а потом захотела обратно в мир.
– Я ей говорю: «Иди», – рассказывала матушка. Она: «Нет, не пойду». «Почему?» – «Вы не благословили!» – «Тогда ещё потрудись».
Матушка вымолила Евгении хорошего жениха.
– И тебе можно так, – кивнула Олесе, – но это нелегко, надо свою гордыню пересилить, смирение выращивать… Я же её гоняла… Но молодец…
За столом молча сидели ещё три послушницы, возрастом в районе тридцати лет. На колени к матушке запрыгнула кошка и стала тянуть к лицу лапу.
– Видишь, Андрюша, – сказала Евгения, – кошечка просит: «Матушка, исцели».
– Матушка что ли Доктор Айболит? – серьёзно спросил Андрюша.
Все засмеялись.
– Куда уж мне, – сказала матушка, – но голубя мы с сестрой Александрой вылечили недавно, крыло ему кто-то поранил.
Эта самая кошка, наверно, и цапанула птичку, но я свою версию ранения голубя предлагать не стал.
За разговорами миновал час последней электрички. Умом я понимал, как Бог даст, так и получится, но сидел к концу трапезы как на иголках. Ничего про Олесю матушка не говорит – берёт её в послушницы или нет?
Почаёвничали. Бога поблагодарили. Евгения с сыном и сестрой засобирались уезжать. Матушка, будто впервые разглядывая Олесю, сказала:
– Как ты оделась? Ну посмотри на себя! К матушке поехала, а вырядилась как не знаю куда, могла бы и поприличнее... Другие к скотине так не ходят…
На Олесе была короткая затрапезного вида джинсовая курточка, из-под неё выглядывала клетчатая рубаха, больше на мужскую похожая, бёдра и ноги обтягивало что-то чёрное, в качестве обувки кроссовки.
– Дак у неё нет ничего, – высунулся я в защиту.
– Пропила?
– Не-е-е, – замотала головой Олеся.
– Ладно, приезжай. Но с паспортом и справкой от гинеколога. Беременных послушниц мне только не хватало.
Матушка нас благословила ехать со своими духовными чадами. У Евгении был новенький тёмно-вишнёвый «Форд-фиеста». Жениха матушка вымолила Евгении состоятельного. Меня посадили на переднее сиденье, Олеся, Андрюша и его тётя на заднем разместились. Евгения включила плеер, зазвучала «Царица моя Преблагая» в исполнении иеромонаха Романа. Запись закончится, Андрюша просит с начала поставить, и так полдороги. Олёся сзади сидит, слышу, плачет. Носом хлюпает… Андрюша в который раз просит поставить «Царицу»… А Олеся плачет…
Мы снова переночевали у моей сестры…
Утром Олеся, вспоминая вчерашнее, отметила:
– Матушка Анна тоже строгая.
– Можно, – говорю, – наверное, найти добрую матушку, доброго батюшку, но Господь Бог любит, когда человек работает над собой, преодолевает себя… Не жди, что с тобой будут цацкаться, жалеть: ах, какая Олеся несчастненькая, ах, как она страдала…
– Да я не жду…
Глупой Олесю не назовёшь. Но какая-то доверчивая, наивная. Паспорт не потеряла. Квартиру в аренду, соблазнив деньгами, уговорили сдать. Риэлтор попросил все документы для оформления договора. Она паспорт, свидетельство о рождении отдала без задней мысли… А потом риэлтор с честными глазами заявил, что документы потерял. Ну так получилось. Какие-то деньги дали. Олеся надеется, закончится срок аренды, снова попадёт в свою квартиру. Навряд ли. Сдав квартиру, к третьему мужу перебралась, но тот выгнал. Олеся запила по-чёрному, сына сёстры забрали. Не глупая... Заблудшая, растерявшаяся… Катится и катится вниз…
Начал я размышлять, как дальше с Олесей быть-поступить. Восстановление паспорта – дело хлопотное, в одну неделю не уложишься. И пришла мысль пристроить Олесю на этот срок к Валентине Ивановне. Та жила в деревне, недалеко от нашего посёлка. Валентина Ивановна – человек непростой, но я у неё был в уважении, ей нравилась моя церковная музыка, мои песнопения. Валентина Ивановна – мать моего давнего знакомого Василия. Мы с ним когда-то на клиросе пели. Василий в тридцать пять лет поступил в заочную семинарию и четвёртый год живёт послушником в монастыре в Екатеринбурге. Однако монастырь – не его путь, планирует, окончив семинарию, в священники рукополагаться… Валентина Ивановна однажды обронила: «Василию матушку бы найти». Я и подумал, а вдруг Олеся подойдёт… Вот было бы здорово…
Идти минут двадцать пять. У нас с Олесей разговор каким-то образом вышел на тему юродивых. Олеся спрашивает:
– Правда, что юродивые – это те, кто с ума сходит?
– Наоборот, – разъясняю, – они становятся такими умными, что их язык мало кто понимает.
– Как это?
– Представь, – предлагаю эксперимент, – что я блаженный. Буду что-то тебе говорить, но художественными образами. Смысл не на поверхности, он прячется за обычными словами. И начинаю петь:
Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги да степной бурьян.
Знать не можешь доли своей:
Может, крылья сложишь посреди степей.
Вьётся пыль под сапогами, степями, полями.
А кругом бушует пламя, да пули свистят…
– Просекаешь, – спрашиваю, – в чём тут изюм?
Олеся уверенно:
– Ёжику понятно! Раз пули свистят, значит, про войну! Про первую чеченскую, наверное, где украинские моджахеды сдаваться не хотели.
– Украинским моджахедам и чеченским хлопчикам сдаваться, конечно, непривычно. Но вообще-то, – объясняю, – эта песня больше про Великую Отечественную, где украинцы, русские и чеченцы на одном фронте воевали, такую дурмашину победили, с Тамерланом сравнить можно, если, конечно, ты знаешь, кто такой Тамерлан. Но я, как блаженный, не это имел в виду. У меня же другой язык и другие понятия. Так вот: «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги да степной бурьян…» – это путь в Царствие Небесное, полный лишений, скорбей, искушений… Почище, чем пули и пламя, могут быть испытания…
– А-а-а! Кажется, начинаю догонять! – Олесе игра понравилась, просит в нетерпении: – Давай ещё что-нибудь!
Пою из «Самоцветов»:
Сколько дней потеряно,
Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя.
Падала листва, и метель мела,
Где же ты была?
И опережаю её:
– Только хорошо подумай! Не спеши!
– А чё тут думать! Ты предложил мне замуж, я, конечно же, согласна.
Я чуть слюной не подавился, сдерживаясь от смеха.
Она:
– Это было настолько романтично.
Объясняю:
– Песня, вообще-то, про позднюю встречу мужчины и женщины, но я блаженный, я другое имел в виду. Это душа заблудшего так вопиет. Столько дней, лет, десятилетий у неё потеряно. Без Бога, без молитвы. Почему раньше не увидела путь к Истине? Почему блуждала впотьмах? Так душа вопиет к Богу. Чтоб тот самый огнь Божий загорелся в сердце, очистил его для вечной жизни…
Олеся:
– Всё-всё, поняла-поняла! Давай ещё что-нибудь!
Идём, яблони-дички по сторонам в белом стоят.
– Сейчас, – говорю, – спою из кинофильма «Неуловимые мстители». Но дам тебе наводку на всякий случай.
Олеся перебивает:
– Нет, не надо! Не бойся! Не подведу.
– Не, – говорю, – всё же подскажу. Наша брань, апостол говорит, не против плоти и крови, не против человека, а против бесов, демонов…
Олеся на своём стоит:
– Это лишнее, я и так пойму.
Я начинаю:
Есть пули в нагане, и надо успеть,
Сразиться с врагами и песню допеть.
Олеся подхватывает, и мы на ходу поём чуть не в полный голос дуэтом:
И нет нам покоя, гори, но живи!
Погоня, погоня, погоня, погоня
В горячей крови!
Олеся кулачки сжала, подняла перед грудью, будто уздечка у неё в руках, и «поскакала»:
Погоня, погоня, погоня, погоня
В горячей крови!
Закончив «скачку-песню» спрашивает:
– Как тебе моя аранжировка?
– Талантливая, – говорю, – ты же заметила: женщины встречные обошли нас по дуге. Думают: пьяные или обкуренные. А мы с тобой, по их разумению, пьём не только стеклоочиститель, но и всё, что горит. Где на бутылках написано большими красными буквами «Огнеопасно!» – это всё наши с тобой напитки.
– Это хорошо или плохо?
– Потрясающе! Мы ведь с тобой не кто-нибудь, а юродивые! Юродствовать у нас получается великолепно!
– Значит, я уже подвижница?
– Нет, – говорю, – но предпосылки многообещающие.
Она кулачком правой руки, как у молодёжи принято, ткнула вверх воздух:
– Yes!
И ещё раз:
– Yes!
Экзаменую дальше на блаженство:
– Поняла «Погоню»?
– Легко! «Гори» – значит, борись, преодолевай козни бесовские, нападки дьявольские. Но в оконцовке выходи победителем: «Гори, но живи!» А поход вражеский на восток закончился швахер-махер!
– Далеко пойдёшь, – не поскупился я на похвалу, – способная ученица!
Олеся скромностью не страдает, как должное приняла похвалу:
– Знаю! – уверенно говорит.
И улыбается… Улыбка у неё, конечно, это что-то необыкновенное…
Вот так вот дурачась (но не без смысла), подошли мы к деревне. Я командую:
– Стой! Доставай сотовый, вызывай группу поддержки!
У Олеси сотового в помине нет. Голову набок склонила и с вопросом смотрит на меня, улыбается, ожидает комментариев, знает: сейчас ещё что-нибудь отморожу.
– Доставай молитву Богородице. Когда Ей молишься, Она с неба спускается не одна, а с группой ангелов. Читай: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. И я буду читать.
Я всегда читаю её по тем же правилам, что и Иисусову, – сердцем, сосредотачивая внимание на словах молитвы. И теплота в сердце бывает как от Иисусовой молитвы.
Олеся в бумажку несколько раз заглянула, потом перестала. Губы шевелятся – наизусть выучила... Потихоньку идём, молимся, на подходе к дому Валентины Ивановны Олеся говорит:
– Такое ощущение: сейчас рядом со мной была Богородица. Не видение какое-то, нет. Ясно почувствовала Её присутствие… Ты ничего не заметил?
– К тебе приходила. Цени.
Поздоровавшись с Валентиной Ивановной, я резко взял быка за рога.
– Валентина Ивановна, лирику на потом оставим, сейчас к делу. Мы были у матушки Анны... – надо заметить, матушка Анна для Валентины Ивановны большой авторитет. – Она благословила Олесю в послушницы. Но нужен паспорт и справка от гинеколога. Помогите, ради Бога. Возьмите пока Олесю к себе. Ей идти некуда.
– Это можно. Но у меня работы много, очень много – корова, две овцы, гуси, утки. Огород – двадцать соток. Будет трудно.
– Ничего, справлюсь…
Начало неплохое. Учитывая наш не совсем успешный предыдущий опыт по пристройке Олеси, я попросил у своей сестры что-нибудь из одежды. Сестра дала куртку, джинсы. Олеся стала приличнее выглядеть.
Я принялся Валентине Ивановне рассказывать про Олесю в дипломатических тонах. Олеся по простоте душевной в один момент попыталась встрять с добавлениями, но я резко оборвал:
– Молчи.
Мой недипломатический выпад не прошёл незамеченным. Валентина Ивановна, несмотря на матушки Анны благословение, стала проводить своё расследование. Отвернулась от меня, обратилась к Олесе:
– Как вы познакомились?
Я микрофон уступать не собирался, опережаю Олесю:
– Она жила с моим соседом.
– Я тебя слушала, – Валентина Ивановна строго так мне рот закрывает, – дай её послушать.
С лишением слова я категорически не согласился.
– Нет, – держусь намеченной линии поведения, – я речь докончу, а потом вы наговоритесь. Олесин муж умер, родители умерли, ребёнка вынуждена была отдать сёстрам. Сирота.
Видимо, удалось убедить и разжалобить Валентину Ивановну, согласилась оставить беспаспортную, бездомную Олесю.
Когда я уходил, Валентина Ивановна попросила Олесю закрыть за мной калитку. Олеся проводила за ворота. Я ей предложил:
– Отгадай последнюю песню:
Старый клён, старый клён,
Старый клён стучит в окно.
И фортуна к нам лицом вдруг повернулась.
Отчего, отчего, отчего мне так светло?
Оттого, что ты мне просто улыбнулась!
– Знаю-знаю! – Олеся, как школьник-отличник, торопится пятёрку получить. – Нужно гнать демонов старой кленовой палкой!
– С демонами, – соглашаюсь, – конечно, никакого компромисса быть не может. Это враги Божьи. Но ты меня, Олеся, прости, – говорю, – своими художественными образами и аллегориями запутал тебя. В этой песне всё проще, в ней поётся, что я очень рад за тебя. Очень.
Олеся стоит, улыбается.
Улыбка у неё... Без всякого лукавства, кокетства. Сама простота и чистота. Глаза доверчиво светятся… И это у неё, которая чего только не повидала...
– Я, Олеся, рад за тебя.
Перекрестил её и с трудом удержался от поцелуя. Она меня тоже перекрестила.
По дороге домой рассуждал: жаль, не могу её поцеловать, никакой надежды дать не могу. Непростая штука жизнь. И грехи мои тяжкие. Ошибки молодости будут преследовать до конца дней моих…
Думаю, Валентина Ивановна не пожалела о своём решении приютить бездомную. Олеся в доме ремонт сделала, стены обоями поклеила, потолок – плиткой, по огороду постоянно работала. Стадо у них в деревне в очередь пасут. Коров пятнадцать. Олеся пастухом несколько раз ходила, доила корову, навоз убирала. Никакой работой не брезговала. Дело с восстановлением паспорта затянулось. Риэлтор, «потеряв» паспорт, фактически обрекал Олесю на участь бомжа. На этом и строился расчёт проходимца.
У Валентины Ивановны Олеся воцерковлялась. Они читали Евангелие, акафисты. И в одну ночь, Олеся мне потом рассказывала, она во сне увидела Богородицу. Пресвятая Матерь Божья показала ей свою обитель. Я давал Олесе книги о загробной жизни, она сомневалась, что там такая красота. Помня свои сны о жутких покойниках, считала, иначе быть не может. И вдруг увидела неописуемый свет… Ни белый, ни серебристый… «Не передать словами», – говорила. Пресвятая Богородица сном вразумляла Олесю: в Её обитель попадают те, кто усердно Ей молится, в скорбях прося Заступницу о помощи.
Олеся, рассказывала, проснулась, встала на колени и начала класть поклоны и читать: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица.
Валентина Ивановна Олесе заронила мысль-надежду: сыну Василию нужна матушка, а Олеся, может, и подошла бы. Но говорила намёками, не твёрдо. Дескать, возможен такой вариант, и в то же время – маловероятно. Олеся к мысли о замужестве отнеслась серьёзно. Тогда как искушения приходилось преодолевать нешуточные. Когда заслуживала у Бога доверие – молилась, постилась, ждала Василия – враг активизировался. Хлопоты с паспортом заставляли ходить «в мир» – в посёлок. Там и старые знакомые по бутылке липли, и новые набивались в ухажеры. Оно объяснимо – женщина симпатичная. Бросив пить, Олеся вообще преобразилась, похорошела. Но выстояла против бесовских козней. Ходила в церковь с Валентиной Ивановной, исповедалась, причастилась, возвращаться к старому желания не возникло. И познакомилась с нормальным парнем. Когда Бог дал жениха, интуитивно поняла: это от Него. Видать, за труды Олесе была восстановлена благодать, что целомудренным даётся – женская интуиция и Божье благоволение. Олеся была озадачена найти жениха, а Господь ещё больше был озабочен дать ей стоящего.
Валентина Ивановна резко отрицательно отнеслась к появлению парня. Она и заводила речи с Олесей, что сыну нужна матушка, и тут же оговаривалась: ведь у Олеси ребёнок, владыка не благословит Василия на брак с нею. И вообще, лучше бы матушку из девственниц. Размечталась, конечно. Сыну под сорок, а матушку подавай ему невинную. Валентина Ивановна как та собака на сене: и заронила надежду в Олесе, и твёрдо «да» или «нет» не говорит. Василий приезжал на неделю и тоже не проявил интереса к жиличке. Но стоило появиться парню у Олеси, как Валентина Ивановна устроила скандал. Пришлось Олесе уйти. Она, конечно, с лихвой отработала проживание и восстановление паспорта. Валентина Ивановна даже временно на три года прописала Олесю у себя.
Думаю, Валентина Ивановна проворонила матушку для Василия в лице Олеси. Деток бы нарожала, и матушкой была бы надёжной. Кстати, уходя от Валентины Ивановны, Олеся выписалась – честно поступила.
Я одно время заволновался: как она? Ушла от Валентины Ивановны и пропала с горизонта. В церкви её не встречаю, в посёлке не сталкиваемся. Неужели, подумал, вернулась в свои атмосферы? А тут ещё из окна вижу: по двору Гошка Переверзин идёт. Он уже допился до точки, квартиру пропил, по подвалам обретается. Идёт с такой же бомжихой, оба пьянущие в лоскут и скандалят о чём-то. У меня сердце обмерло: Олеся? Неужели она? Не может быть! Не похожа, но в то же время смахивает в профиль… И вдруг шагнула в кусты под нашим окном и, стоя спиной ко мне, пытается брючишки нетвёрдыми руками стягивать, по нужде захотелось. Мать в кухню зашла, увидела непотребство, выгнала меня: «Что ты уставился на бесстыжую?» Не стал ей объяснять, что не оголённые телеса девицы меня интересовали, хочу понять: Олеся это или нет?..
Короче, загрузился. Олеся мою сердечную СМСку услышала. Как-то сижу, пиликаю на баяне, вдруг звонок домофона, поднимаю трубку, оттуда спрашивают:
– Здравствуйте, где живёт Павлов?
Олеся. По голосу узнал её.
– Сейчас, – говорю, – выйду и расскажу.
Олеся с парнем стоит. Понравились оба. Парень её возраста. Нормально одет. У Олеси здоровый вид и в руках букетик полевых ромашек.
– Есть, – говорю, – два Павлова в подъезде, какой вам нужен? Если Олег…
– Да, – парень кивнул.
– Тогда на третий этаж, сразу налево дверь…
– Благодарю вас, – Олеся голову в поклоне задержала, – храни вас Господь.
– Во славу Божию. Благодарите Бога и Пресвятую Богородицу.
Распрощался с ними, пришёл домой и прочитал по обыкновению свою молитву: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Богу хвала подобает и посильное благодарение. Радуйся Заступница Усердная, Господь с Тобою и Тобою с нами Бог. Сердобольной Матери рода человеческого Пречистой Богородице Деве Марии также хвала подобает и посильное благодарение.
Благодарственные молитвы чаще длинные – моя компактная…
Радовался за Олесю, за себя – помог человеку, сделал доброе дело… Тщеславные мыслишки, грешен, проскальзывали: «Повезло ей, со мной столкнулась…» Да Богу было угодно другое…
Умерла Олеся в самом начале Рождественского поста, а я узнал только на Николу. После литургии подошла Валентина Ивановна и сообщила. Первое, что пришло в голову: отпели? Спросил у Валентины Ивановны. Пожала плечами: «На похоронах не была».
С парнем, с которым Олеся приходила ко мне, ничего у неё не получилось. По словам Олеси, хорошим был, но падкий на вино. Мог долго ни капли в рот не брать, да чуть заглянет в бутылку – срыв. По пьяной лавочке делался злым до рукоприкладства. Олеся пыталась сдерживать его, надеялась на лучшее. Месяцев восемь терпела. Как-то столкнулся с ней в посёлке – фингал под глазом. Улыбается смущённо: «Асфальтная болезнь!»
Ей так хотелось своего гнезда, уюта, вырваться из этих своих атмосфер к нормальной жизни. За посёлком открыли экстрим-парк для сноубордистов и горнолыжников, в кафе при нём Олеся устроилась посудомойкой. Работала, сторонилась загульных знакомых, прежних своих собутыльников… Не всегда получалось, но тяготилась этим.
И вдруг открылись серьёзные проблемы со здоровьем, по женской части. От парня ушла. Бездомной Олесе подфартило в конце жизни, знакомая рванула на север за длинным рублём и попросила посмотреть за квартирой. Однокомнатная нора, если говорить откровенно, минимум обстановки, неказистый диван, стол обеденный, пару тумбочек, на одной телевизор, на кухне тоже мебели по минимуму. В этой квартире Олеся и умерла.
Ко мне раза три приходила. Какие-то деньги ей давал, картошку, порошок стиральный. Спрошу: «Молишься?» Кивнёт: «А куда мне теперь деться…»
В поселковой поликлинике у неё был знакомый гинеколог, с её дочерью Олеся в школе училась. Врач заставила сдать анализы, собрать бумаги для больницы. Конкретная онкология. Но в больницу без прописки не брали. Платно – пожалуйста. Порядка десяти тысяч рублей требовалось. Как раз столько задолжало Олесе кафе. Зимний сезон закончился, кафе закрылось, а расчёта полного не дают. Хозяйка заведения, отъявленная, судя по повадкам, халда, как Олеся ни позвонит, соловьём заливается: «Потерпи, дружок, подожди, моя дорогая, обязательно выдам». Дурочку гнала. Что ей могла Олеся сделать? Да ничего. Работа в кафе без официального оформления, трудовую книжку на неё не заводили.
Я предложил вариант по скорой лечь в больницу. Шоу-спектакль прогнать. Сценарий следующий. Едем вместе в Омск, в Торговом центре Олеся имитирует потерю сознания. Будто враз силы покидают, в отключке валится на пол. А тут я из-за угла выворачиваю и вижу: расслабленный человек лежит, хватаюсь за сотовый, набираю скорую. Народ, естественно, собирается. Олеся во всеоружии на пол валится, в сумке у неё результаты анализов, бумаги с диагнозом, паспорт, само собой, чтобы в нужный момент представить врачам полную, документально подтверждённую картину заболевания. Я до кучи наметил знакомого журналиста подтянуть. Тоже вроде как случайно оказывается рядом с лишившимся чувств человеком. Журналист засветится перед врачами скорой, представится – кто он, откуда, задаст пару профессиональных вопросов, а потом разместит информацию о событии на официальном городском сайте. Огласка факта, я посчитал, заставит медиков по-другому отнестись к больной, чем когда с улицы безродный пациент поступает...
Олеся согласилась. Прихожу на следующий день, в Омск ехать, тянуть-то некуда, болезнь ждать не будет. Олеся меня огорошила: «Лёша, не хочу так. Не надо! Вчера вечером звонила хозяйке кафе, железно обещала, честное слово дала, заплатит через неделю!» Я вспылил: «Что ты её лапшу на уши слушаешь! Она за дурочку с переулочка тебя держит! Видит, защитить себя не можешь!» – «Всё равно не хочу так».
Иисусовой молитвой Олеся глушила боль, отвлекалась от неё. Талант к молитве у неё был редкостный. Подобного примера не встречал, чтобы вот так сразу почувствовать действие молитвы, освоить её. Я всего-то поделился опытом, когда мы только познакомились. Рассказал, что сначала надо вслух повторять ритмический вариант: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня. Раз двадцать сказать, потом переходить на шёпот, повторять беспрестанно на вдохе и выдохе. Затем погружать молитву в сердце. Если сердце никак не отзывается – снова возвращаться к шёпоту. Быстро урок восприняла. К сожалению, применяла не часто. Пока у Валентины Ивановны жила – да, а потом как придётся, но силу молитвы и сладость на себе ощутила. Когда прижала боль, спасалась только ею. Обезболивающих препаратов не было. Думаю, и умерла с молитвой.
Пресвятая Богородица должна помочь ей пройти мытарства. Человек с такого дна начал подниматься. Живя у Валентины Ивановны, Олеся генеральную исповедь прошла. Два раза по часу исповедовалась, прежде чем отец Владимир причаститься разрешил. «Наревелась… – рассказывала. – Грехов четыре листа исписала. О чём-нибудь начну говорить и в слёзы. Ручьём текут…» Епитимью батюшка накладывал, только потом к чаше допустил.
Виделись мы с Олесей последний раз поздней осенью, в начале ноября. Она приходила за картошкой. С ведро насыпал и гостинцы в придачу вручил – хурму. Накануне купил пару килограммов, штучки три Олесе положил в пакет. Боже, как она обрадовалась: «Спасибо! Спасибо! Я так люблю её! Забыла, когда и ела…» По улице идём (вызвался помочь картошку дотащить), Олеся не утерпела, достала хурму и ну уплетать… Дитё и дитё…
Так и не узнал: отпели Олесю или нет? Не уверен. Сам бы заказал, да нужно свидетельство о смерти.
Кондак 13
Яко Творец Всемог;щий и Влады;ко незл;бивый, не помяни; моих беззак;ний, и;миже Теб; прогн;вах, делом, словом и помышл;нием, в;дением и н;ведением, вся мне, яко Бог Милостив, прости; и разреши; от них, изл;й на мя, яко к;пли дожд;вныя, благодать Твою, да пон; (по крайней мере) от ныне начн; благоугожд;ти Тебе, Созд;телю моему, вы;ну воспевая: Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа.
В МОНАСТЫРЬ
Я могу идти в монастырь, проситься принять монашеский постриг. Сегодня дочери Любаше исполнилось восемнадцать. И замуж скоро выходит…
Утром забежала к нам, поздравил её, подарок вручил. На торжество, что бывшая жена устроила по случаю Любиного совершеннолетия, конечно, не пошёл. Взял бутылку вина и отправился на берег Иртыша. Конец августа, купальный сезон завершился, пусто на берегу, пусто на воде. Но ещё тепло. Налил в пластиковый стаканчик вина – сухое, белое. Выпил. Вкусно. Закусил яблоком. Оно могло быть и послаще. Выпил ещё полстаканчика. Как хочется, чтобы у Любы всё в жизни получилось с Божьей помощью. Отец-воспитатель из меня получился никудышный.
Пытался, конечно. Училась в музыкальной школе по классу баяна. Спрашиваю:
– Что задали?
– Да этюд Черни бегло... А мне, папа, надоело пиликать. Лучше бы в танцевальную студию записаться…
– Не хочешь, – говорю, – так не занимайся.
Она смотрит карими глазёнками, понять не может: шучу или на полном серьёзе.
– Замени Иисусовой молитвой домашние занятия, – предлагаю, – а Господь компенсирует твои старания, и получишь пятёрку. Ты в день сколько должна заниматься музыкой? Час. А ты этот час твори: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
– Па, ты чё? Как я сыграю хорошо, если не заниматься?
– Попробуй.
Эксперимент удался. Все три дня баян в руки не брала. И вряд ли вместо этого усердно молилась, но один день, сам видел, молилась. Пришла на урок, настроилась на двойку, а сыграла так, что не придерёшься – чистенько. Даже замечаний никаких не сделала учительница, пятёрку поставила.
Прибежала Люба и радостная, и удивлённая.
– Видишь, – говорю, – как прошение к Богу может помочь. Но так больше делать нельзя. Это тебе, Божье вразумление о силе молитвы. Надо и дело делать, и уметь к Богу обращаться. А Бог воздаёт человеку за труды.
Как-то у них в классе началось поветрие – татуировки на руку лепить. Подружки лепят, и Любаша туда же… Отругал. Строго-настрого запретил. Она хитрить взялась. Перед тем как прийти к нам, поплюёт, смоет... Да не слишком старалась… След оставался…
Меня это разозлило, разгневался не на шутку, достал «Откровение Иоанна Богослова». Читаю Любаше: Пошёл первый Ангел и вылил чашу свою на землю: и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях, имеющих начертание зверя и поклоняющиеся образу его.
– Эти безобидные (как ты наивно считаешь) наколки, – выговариваю ей, – генеральная репетиция дьявольских сил. Вас, как глупых овечек, подготавливают к принятию печати антихриста. Если ты решила участвовать в генеральной репетиции, проводи её качественно, возьми соляную кислоту, полей себе руки и – носи гнойные раны…
– Ой, папа, больше не буду.
Подействовало. С той поры не замечал.
У кого-то из апостолов читал: Отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в наставлениях Господних. Не так-то просто это сделать. Лет в шестнадцать вдруг перестал быть для дочери авторитетом. Папа, дескать, с приветом, в Бога верит, чё его слушать. Сморю, без крестика ходит. И декольте конкретное. Раз замечание сделал, второй. Скажет «ага», в следующий раз приходит – опять нет крестика. Что ни скажу, ей по барабану. Я разозлился.
– Так, хватит! В воскресенье должна быть в церкви с покрытой головой.
– Никуда не пойду, чё я старуха при смерти! И чё бы я косынку носила! У меня волосы красивые, вот когда стану седой бабкой!
Я серьёзно завёлся, вижу – не туда несёт дочь. На мать надежды нет. Куча мальчиков у Любаши появилось, с каждым любезничает по сотовому.
Говорю:
– Апостол сказал: женщины с непокрытой головой пускай тогда и волосы не носят. Я на твои волосы накладываю епитимью. Даже не епитимью, а отлучаю волосы от тела.
Разгневался, еле себя сдерживаю.
Она струсила:
– Ты чё, типа, проклинаешь меня?
– Если, – говорю, – Богу угодно будет моя епитимья, ты облысеешь! Крестик не носишь, и всё в комплексе, я считаю тебя достойной епитимьи.
Она потрогала волосы, не выпадают.
– Да ладно ты, па…
– И разговаривать с тобой не хочу! Мне такая дочь не нужна!
Волосы сразу не выпали, но стали выпадать постепенно. Они, конечно, имеют свойство – одни выпадают, другие подрастают. Любаша забеспокоилась, показалось, стали интенсивнее вылезать, чем обычно. И перхоть начала мучить. Несколько шампуней поменяла – бесполезно. Принялась искать ко мне подходы. Я – как и не замечаю. Игнорирую все попытки.
Моя мама (у неё своя агентурная сеть) разузнала, что Люба дружит с мальчиком, он в Новотроицке пономарит в церкви по воскресеньям, а его сестра поёт там же на клиросе, и они Любу подтянули в певчие. Я обрадовался. Звоню: «Любаша, я твой друг!» Через день пришла с этим парнишкой. Антон. Старше дочери на два года, компьютерами занимается. Я дал ему диск с записями своей музыки. Он тут же поставил, послушал. Комплиментарно прокомментировал. Интересная, дескать, музыка. На другой день Любаша приходит одна, мы посидели, чаю попили, пообщались. Чувствую, что-то хочет сказать и не решается, перед уходом говорит:
– Па, ты меня не благословил?
– А ты что крестик надела?
Она заторопилась ворот кофточки расстёгивать.
– Да ладно, верю, не показывай.
Перекрестил по-отцовски. Она обрадовалась.
Звонит дня через три:
– Па, волосы перестали выпадать.
Ещё раньше, лет пятнадцать ей было, уже вполне созревшей выглядела. Думаю, пора поговорить как с девушкой. Издалека повёл беседу.
– У кого, – спрашиваю, – позиция сильнее: у парня или у девушки?
– У парня.
– У девушки, если хочешь знать! Хотя многие девушки так не считают. Позиция девушки сильнее потому, что она надеется на Бога, а парень, по самоуверенности мужской, чаще – на себя. Но девушке надеяться на Бога надо грамотно. До определённого момента у неё позиция должна быть выжидательная, ей надо внимательно смотреть, с какой стороны последует Божья помощь и вразумление, на какого парня ей будет указано.
– Как указано? – спрашивает.
– Не пальцем, само собой, и не указкой! Это, – говорю, – девушка должна понять внутренним чувством. А когда Божий промысел начнёт проявляться, меняй тактику. Девушке нужно бороться за Божий промысел. На этом этапе ворон считать и надеяться «авось кривая вывезет» нельзя. Некоторые девушки считают: кавалер обязан быть настойчивым в ухаживаниях, это его прерогатива. И упускают Божий промысел. Враг-то ворон не считает, в своих пакостных делах он быстрее реагирует, чем человек, всё сделает, чтобы отвести от тебя избранника. Девушка, борясь за него, должна при необходимости драться, кусаться, царапаться, а иначе заслуги не будет.
Она смеётся, телом созрела, душой – дитя дитём. Смеётся:
– Па, ты о чём?
– Об этике сближения. Я образно говорю «драться, кусаться, царапаться»… То есть, где-то самой проявить инициативу. Быть смиренномудрой. Если он стеснительный, не пребывать в гордыне «я навязываться не буду», не гнуть пальцы «что это я буду унижаться», возьми и сама позвони, подойди… Если у Богородицы доверия заслужишь, Она даст жениха хорошего, а не заслужишь – останешься с носом. Девчонок по статистике больше, чем парней, а хороших парней вокруг тебя – хватит пальцев на одной руке пересчитать. И учти – у Богородицы девственницы, целомудренные девушки первоочерёдницы на получение хороших женихов. Грязным женщинам молиться с такой просьбой нереально…
В таком ракурсе загрузил, Любаша задумалась. Примеры у неё наглядные – это сёстры, что от других отцов. Тоже красивые, на всех балах первые снегурочки и принцессы, а жизнь (что у одной, то и другой) не состоялась. Лена живёт с мужиком, у того квартира шикарная в новом доме, отличная машина. Живут, как это сейчас называется «гражданским браком», то есть, в блуде. Лена в его квартире на птичьих правах, мужик старше на десять лет, в любой момент может выгнать. Точь-в-точь картина у Оксаны. Даже хуже. Родила мальчишку, и тоже не зарегистрирован брак. Её мужчина ещё с первой женой не развёлся.
Как-то Любаша к нам заскочила, слышу по сотовому парень её приглашает встретиться, она: «Не могу, в Новотроицк еду с Антоном, в следующий раз давай…» Отшила, но не категорично, любезничает, как бы шанс на будущее даёт. Закончила разговор, я на неё наехал:
– Что ты с ним кокетничаешь? Посылай, раз такой навязчивый, слов не понимает! У тебя есть парень!
– Тогда у меня друзей не будет!
Дескать, и так их мало, а если начну «посылать» направо, налево…
– Девушка, – говорю, – на уровне подсознания чувствует, какая кандидатура от Бога, а какая от дьявола.
Любаша упрямая:
– Я, папа, сама знаю и разберусь, кого мне посылать, а с кем разговаривать.
– Само собой, тебе решать. Но имей в виду, жених от Бога, бывает только раз. Упустишь – и сама себе жизнь испортишь. Причём Господь специально не наказывает, если женщина отвергает предложенную Им кандидатуру. Не по схеме: раз не послушалась – получи. Нет. Может пройти не один год, прежде чем она поймёт: сама себя наказала.
Как уж мои доводы впитала Любаша, трудно сказать. Пока ошибок не наделала, как некоторые её подружки, что в открытую живут с парнями… С Антоном у них не сложилось, расстались… В конце прошлого года другой парень появился, Максим, студент педуниверситета, третьекурсник, не уверен, что отношения сугубо целомудренные, есть подозрение – согрешили, но дело к свадьбе идёт… На следующей неделе заявление подают… Ждали, как невесте восемнадцать исполнится… Приходили ко мне за благословением…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мою дочь Любу…
Показалась моторка, рёв нарастал, лодка летела в мою сторону, ткнулась в берег напротив меня.
– Закурить есть? – спросил мужик в оранжевой куртке.
Получив отрицательный ответ, врубил двигатель, тот на высокой ноте взревел, лодка понеслась дальше стрелять сигарету.
Я налил ещё полстаканчика. Выпил. Год назад в монастыре в Соколово просился у игумена отца Игоря, хотел принять монашеский постриг. «Да ты что, – отказал со всей категоричностью, – у тебя ещё дочь несовершеннолетняя, в жизни не определилась, родители пожилые. Нет, ещё совсем рано». Родители, допустим, не одни останутся. Сестра Аннушка рядом с ними. Здесь загвоздки не будет. А я, как выйдет Любаша замуж, пойду в монастырь. Хочу в Подмосковье, в Новый Иерусалим… Долго думал, в Соколово привычней, там всё знакомо, но…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Это я слышал от бабушки Зои, её дед по отцу – Матвей – ходил молиться в Киев и в Иерусалим. Она несколько раз к слову говорила об этом, но я, ещё далёкий от церкви, на то время оболтус оболтусом, мимо ушей пропустил столь интересный факт из истории рода. Запомнить-то запомнил, а нет бы – растормошить бабулю, потерзать её память, расспросить досконально. Шутка ли – три тысячи вёрст идти только до Киева. Это не сто километров в тёплой компании по области с рюкзачком и песнями у костра по вечерам. Надо было узнать у бабушки: когда мой прапрадед совершил столь серьёзное паломничество? Хоть примерно – в каком году? И сколько ему лет тогда было? Понятно, что в девятнадцатом веке, но точнее – когда? В восьмидесятые, семидесятые годы, девяностые? Как это выглядело? Один отправлялся из деревни или группа таких же богомольцев подобралась? Или с обозом? Шёл-то мой прапрадед Матвей из мест, что расположены в нынешней Кемеровской области. Ещё ни одной шпалы Транссибирской магистрали не было уложено. Значит, два вида транспорта в твоём распоряжении: «одиннадцатый маршрут», то есть, на своих двоих, или на попутках. А попутки – телеги. Подвернулась на каком-то участке – подъехал. Дальше опять автопёхом. И всю-то Западную Сибирь пересёк, через Урал перевалил, по европейской части сколько отмахал... Каждое утро, поворачиваясь спиной к цели путешествия, творил молитву на восход солнца, а вечером, укладываясь спать на постоялом дворе или в крестьянской избе, а то и в стогу сена, благодарил Бога за прошедший день… И шёл-шёл… Что подвигло прапрадеда на паломничество в святые места? Грех какой или за кого-то из своих молился? К тому времени, надо понимать, встали на ноги сыновья, сами вели хозяйства, а он на закате земной жизни решился на такой подвиг…
Ещё вопрос, на который так хотелось бы иметь ответ: паломничество прапрадед совершал один раз – сначала в Киев, а затем в Иерусалим? Или два раза отправлялся на богомолье?
Бабушка умерла, когда мне шестнадцати не было, не помню (может, говорила, да вылетело из головы) был ли кто молитвенником в их семье? По моим внутренним ощущениям, скорее всего основанным на услышанном от бабушки и забытом, ни отец её, Андрей Матвеевич, ни мать Матрёна (её отчество не запомнил) не отличались усердием в молитве… А вот прапрадед Матвей пасекой занимался, значит, любил уединение…
Ещё вопрос, который задал бы бабушке Зое, будь она жива: может, прапрадед Матвей был не в Иерусалиме, а в Новом Иерусалиме? В монастыре, что строил в семнадцатом веке патриарх Никон под Москвой. По пути в Киев завернул прапрадед в Москву, где немало святых мест, и зашёл в Новый Иерусалим…
Возвращаясь в последний раз из Соколово в Омск, будучи в Москве, я поехал в Новый Иерусалим. На электричке от Рижского вокзала до Истры, потом на автобусе… Несколько раз в Новом Иерусалиме приходила мысль: вот здесь был мой прапрадед. Это уж слишком, крестьянину из глухой сибирской деревни поехать за два моря в Иерусалим.
В будний день монастырь в Новом Иерусалиме выглядел безлюдным. Часа два бродил я и всего одного монаха встретил. Редкий экскурсионный народ неспешно ходил, и всё. Тишина. В районе скита патриарха Никона вообще деревенская идиллия на сотни метров вокруг. Скит рядом с рекой Истрой – русским Иорданом. Небольшая речушка. Прозрачная вода, до дна пронизанная солнечными лучами, сочные зелёные стреловидные водоросли увлекает течение, они наклонены, словно кусты под сильным ветром. На гладкой поверхности снуют жучки, мы их в детстве называли водомерами. На лапках-ниточках крохотные лыжи, которые легко скользят по воде. И хоть нет палок у жучка, он наподобие лыжника, который оттолкнётся – прокатится, оттолкнётся – прокатится. Туда-сюда гоняют водомеры по текучей глади…
Дорожка к реке заканчивалась мостками, несколько свай, вбитых в берег, деревянный настил почти на уровне среза воды. Я перекрестился, зачерпнул с мостков ладонью из русского Иордана, сделал пару глотков, омыл лицо… Может, и прапрадед Матвей сто с лишним лет назад пил отсюда прохладную воду. Даже окунулся в священную реку, давая телу отдых после дальней дороги…
И тогда подумалось: а ведь я могу быть здесь монахом. Вносить свою лепту в восстановление монастыря. Он обязательно возродится. Не может монастырь с таким именем не стать духовным центром… Будут здесь старцы, будут молитвенники, будут они окормлять ищущих истину, будет образцовый хор… Глядишь, и я с Божьей помощью внесу свою лепту…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Сергей ПРОКОПЬЕВ
ПАМЯТЬ БОЖЬЯ
Повесть
(из книги «Драгоценная моя Драгоценка»)
Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле,
которое нашед человек утаил, и от радости о нем, идет и продает все,
что имеет и покупает поле то.
Евангелие от Матфея, гл. 13, ст. 44
Насколько человек любит Бога
и помнит о нем, настолько и Бог
любит того человека и помнит о нем.
Неизвестный афонский иеромонах
Быв же спрошен фарисеями, когда придет Царствие Божие, отвечал им: не придет Царствие Божие приметным образом.
И не скажут: «вот, оно здесь», или: «вот, там». Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть.
Евангелие от Луки, гл. 17, ст. 20-21
Как случается с рыбой, лишенной воды,
так и с умом, лишенным памяти
о Боге и парящем в памяти о мире.
Преподобный Исаак Сирин
Содержание
Уход благодати
Читать по Библии
Скитания. Клирос
Монастырь в Соколово
Иисусова молитва
Покаянные воспоминания
Отец
Афонское правило
Обитатели скита
Освящаются вербы сии
Ласточки, Грачёв и преподобный Герасим
Попище
Олеся
В монастырь
УХОД БЛАГОДАТИ
Благодать ушла из сердца в августе 2008-го во время войны в Грузии. Отец закричал от телевизора: «Лёша, война! Война!» Я вбежал в большую комнату. Показывали Цхинвал… Пятиэтажка с огромной пробоиной в стене – танк ударил прямой наводкой… От другого дома остались всего-то две голые, углом сходящиеся кирпичные стены в два этажа высотой… Зияющие глазницы окон… Ни крыши, ни перегородок, гора обломков… И чистое летнее небо, откуда недавно летели снаряды… Мёртвая улица, мёртвые дома, мёртвый покорёженный бронетранспортёр...
Обожгла мысль: «Ведь грузины и осетины – православные!» Тяжелая артиллерия, установки залпового огня «Град», миномёты, танки, БМП прицельно били по дорогам, жилым кварталам, больницам, школам, детским садикам… Войдя в город, грузинские солдаты забрасывали гранатами подвалы, где пряталась безоружные люди. Даже немцы в первые месяцы Великой Отечественной войны щадили мирных жителей, не ставили задач поголовного уничтожения. Могли листовками предупредить о предстоящем налёте бомбардировщиков. Грузины убивали стариков, женщин, детей. Методично обстреливали жилые дома, дворы, прицельно били по всему, что движется… И назвали операцию против братьев по вере «Чистое поле».
Сознание отказывалось воспринимать картины Цхинвала как документальные кадры. Может, всего лишь кино про войнушку. Танки, вой снарядов, ряды трупов – это постановка, игра с целью пощекотать зрителям нервы… Рыдающая перед объективом женщина – актриса, глубокий старик со скорбным лицом, рассказывающий о смерти семьи сына, – тоже лицедей, умеющий искусно воспроизводить трагические чувства…
Больше года не смотрел телевизор – ни новости, ни фильмы, ничего… Запретил себе… Сейчас не мог оторваться… Внутри всё клокотало. Как же так – православные пошли войной на православных. Операцией «Чистое поле» грузины планировали уничтожающим валом молниеносно пройтись по Южной Осетии. Пока мир фанатеет у телевизоров, следит за Олимпиадой в Пекине – долбануть из всех стволов и разделаться раз и навсегда с проблемой, чтоб и думать не могли осетины отделяться. В 1991 году не вышло подмять под себя Южную Осетию, возмечтали сделать это в 2008-м…
Блицкриг обломался. Грузинский план «Барбаросса» накрылся. Тбилисские стратеги рассчитывали, что Россия (по обыкновению последнего времени) начнёт либерально ковыряться в носу: как быть-поступить в военном конфликте. За это время они осетинам-то хвост раз и навсегда прищемят. Скрутят в бараний рог непокорного соседа, чтоб знал, кто в доме хозяин. Миша Саакашвили теперь хозяин. А Россия пусть умоется. Распланировали в пару дней чистку-зачистку «поля» провернуть и оставить международную общественность с носом, пусть потом скулит о правах человека – дело-то сделано. Осетинских сепаратистов кого убьют, кто удерёт. А большинство осетин, оставшихся в живых, уйдут за кордон, станут беженцами. Соединённые Штаты, давно живущие по бандитским понятиям, поддержат грузин, как албанцев, которые оттяпали у Сербии Косово и в ус не дуют…
И вдруг грузины, вооружённые танками, авиацией, тяжёлой артиллерией, с первых часов наступления встретили решительное сопротивление русских миротворцев и осетинских ополченцев.
Показывали кадры, на них страшно покорёженный танк Т-72, подбитый из гранатомёта. Кумулятивный заряд прошил броню, и произошло самое страшное, что может быть с танком, – сдетонировал боезапас. Башня отлетела метров на двадцать. Танк обстреливал жилые дома, а остановил его гранатомётчик-ополченец причём, из Белоруссии… Он засел среди развалин и в бок метко засадил. От грузин-танкистов мало что осталось.
Наш сосед по лестничной площадке дядя Миша Новак в советские времена работал шофёром. Однажды их гараж пополнили «Колхидами» и ему выдали новенькую машину производства грузинского автопрома. Дядя Миша был из хохлов, ругаясь, переходил на жуткий суржик: «Та шо цэ за машина “Колхыда”? Цэ ж керогаз с баранкой! Жилизные нэрвы на неё трэба, она ж вжеж каждый дэнь мозги сушит. Час идэ, три дня ремонта давай! Тем грузинам мандарины на ринках та базарах торговать, лаврушку, шоб жинки у борщ клали, та ещё вэники – полы в хатах заметать, а им завод построилы машины робыть. Хиба ж думать надо! Шо они могут после базара сробыты? Гроб с музыкой!»
Мой отец при встречах подначивал: «Миша, как там грузино-мандариновое авто?» – «Та меняю то золото на твой дрындулэт-мотоцыклэт. Даже бэз люльки, шэ и горилку поставлю! У тэбэ он ездит, а моя “Колхыда”, чёртяку ей в зубы, тильки шо на колёсах, а так жилиза кусок!»
Узнав о войне в Южной Осетии, дядя Миша прибежал к нам: «Это шо – грузины совсем сказылысь? Той Миша Саакашвили, поганец, сдурэл в конец? Он бы сам, гад ползучий, под бомбёжкой посидел хоть раз!» В детстве дядя Миша два года был в оккупации под Харьковом, его брата убило при артобстреле. Когда Саакашвили жевал свой галстук перед телекамерами, дядя Миша прокомментировал: «Да будь той Миша у сорок пэрвом роки со мной у Харькове, он бы трусы свои зъив!»
Я, прилипнув к экрану, осуждал! Я перед телевизором негодовал! Я обличал! Я гневался! Я раздражался! Я злорадствовал! Так и надо уничтоженным танкистам! Собаке собачья смерть. Так и надо подбитым лётчикам! Мало, мало их посбивали. Грузинские вояки, подготовленные американскими спецами, оказались дешёвками, умеющими воевать только с безоружными детьми и женщинами. Стоило подойти российским частям и чуть дать грузинам по зубам, как те, бросая технику, драпанули без оглядки. Им на самом деле апельсинами торговать. Был случай, отряд наших разведчиков погнал в разы превосходящие силы и занял городок. Без сопротивления был оставлен грузинскими частями Гори. И Тбилиси взяли бы на раз, кабы Медведев не пошёл на попятную и не дал отмашку… Зря остановил войска, пусть бы Саакашвили в штаны наложил. У этого микрофюрера духу, как у Гитлера, не хватило бы отравиться. Он перед телекамерами от испуга галстук засунул в рот, а уж под дулом автомата точно полные штаны медвежьей болезни напустил бы…
Я негодовал, я злохохотал, я осуждал…
И вдруг внутри меня стало происходить то, в чём сразу не разобрался. Сердце сорвалось в галоп, застучало в бешеном ритме. Я было возликовал от этих ощущений, посчитал – благодать Святого Духа коснулась сердца в полной мере. Пришло то, что случается крайне редко, всего то и было несколько раз, но нет ничего прекрасней, к чему стремлюсь, снова и снова творя в сердце молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Меня окатило радостью – на приток благодати сердце всегда скачет, как у воробышка, наполняется восторгом, светлой энергией…
Радость быстро улетучилась. Со мной происходило обратное. Я читал об этом, слышал, но испытывал впервые: на приход злых духов сердце тоже колотится, но прыгает от ужаса – бесы занимают утраченные позиции, оккупируют сердце, готовятся властвовать над ним. С таким трудом были изгнаны и снова, по моим грехам и по попустительству Божьему, гнездятся во мне. А сердце бьётся в слезах, не в силах противостоять мерзости.
Я почувствовал страшную опустошённость. Давящую… Гнетущую… Начал перед иконами повторять Иисусову молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Тот, к кому я обращался, не слышал меня. Теплота ушла из сердца. Теплота, с которой жил последнее время. Её могло быть больше или меньше. Если уменьшалась, я начинал искать уединения, уходить в себя, молиться, возвращать чувство умиротворения, сердечной сладости, удивительного спокойствия… Твои отношения с Богом не на уровне раба и Господина, нет – Отца и сына. Ты чувствуешь любовь Отца, и нет ничего прекраснее… И вот всё рушилось. Я осиротел, жутко осиротел.
Навалилось уныние, последней степени уныние. Когда и жить-то не хочется. Всё зря, всё моё монашество в миру – никчёмная затея. Я ничего не могу сделать. Мне не дано. Крест не по мне.
Первую ночь вообще не спал, забудусь минут на десять-пятнадцать… Будто в яму провалюсь… И сразу перед глазами начинают крутиться, как в калейдоскопе, противные хари… Проснусь… Темнота давит страхом. В ней тот, цель которого – поработить меня, унизить, свести на нет все мои молитвенные усилия, завладеть, поиздеваться, помучить, ввергнуть в грех… Он получил власть надо мной… Пытаюсь защититься, молюсь: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Но молитва утратила былую силу, она холодная, она рассудочная, она в голове, не погружается в сердце...
Вся ночь прошла в изматывающей борьбе...
…Днём продолжалось уныние. Знаю, это грех, это бесы празднуют победу, радуясь моей безвольности. Знаю, надо активно противостоять им, бороться, но руки опускаются: на что я замахнулся, не у всех афонских монахов получается подвизаться в Иисусовой молитве, а я – мирской человек – пытаюсь в огромном греховном мегаполисе стяжать благодать Святого Духа. Пытаюсь устроить монастырь в сердце… Царствие Божие внутри вас… Но куда мне дотянуться до праведников, душам которых давалась благодать по их вере, по их молитвам, по их трудам.
Не раз читал, как монахи, святые отцы лишались благодати Божьей… За осуждение ближнего, за страстный помысел, за гордыню… И как трудно приходилось им восстанавливать утраченное…
Приснился сон. Огромное здание тюрьмы. Из красного кирпича. Построено так, что с четырёх сторон окружает внутренний дворик, небольшую площадь. А на ней орущие, свистящие, улюлюкающие заключённые в полосатых робах. Озлобленные глаза, оскаленные физиономии… Моя задача – загнать их по камерам, прекратить хаос. Ясно-понятно – одному не справиться с этой оравой. Но мне помогает… Потом было не раз во снах… Я видел папу, молодого, сильного, лет, может, сорок… И понимал – это не папа, а Отец... Господь является в таком виде… Он не разговаривал со мной, не обращался ко мне, не смотрел в глаза, я Его видел со спины, сбоку… И всегда помогал мне… В тюрьме загонял заключённых в камеры. Длиннющий коридор, справа и слева двери в одиночки, огромные задвижки… Он закрывал зеков… Наконец, остался последний. Мы одни во дворе. Я догоняю его, делаю захват со спины, сгибая руку в локте, сжимаю его горло, кричу ему: «Стоять! Не рыпаться!» Он затихает. Но я прекрасно знаю, этого недостаточно – надо нейтрализовать наверняка, надеть наручники, придушить до отключки, но мне почему-то лень: «Так сойдёт…» И вдруг он отбрасывает меня… И летит вдоль коридора тюрьмы, открывая одну за другой камеры. Полосатики выскакивают, поднимается невообразимый бедлам, тюрьма встаёт на уши…
Тюрьма – это было не что иное, как моё сердце… А зеки – те самые страсти, пороки, греховные наклонности, которые усмирил Святой Дух. А я по своему неразумению выпустил всю эту свору…
Некоторое утешение Господь дал через четыре дня. Перестал давить бес страха, сковывать ночью железными клешнями, поутихло уныние, я начал свыкаться с мыслью: придётся потратить долгие месяцы, чтобы опять почувствовать ни с чем не сравнимую теплоту в сердце… Предупреждает ведь Феофан Затворник: «Где всё по маслицу течёт, там трудно спасать душу…» Преподобный Серафим Саровский осудил брата и лишился Божественной благодати, тысячу дней и ночей провёл в молитве на камне, возвращая её. Не было для него большей потери и несчастья…
Я вспомнил про акафист покаяния, составленный монахом Геронтием. Четыре года назад по случаю приобрёл книгу акафистов, где среди других был и этот. Но по-прежнему бережно хранил вариант акафиста, переписанный от руки. Разыскал в письменном столе тоненькую в двадцать четыре листа тетрадку в клеточку. На обложке красными чернилами выведено: «Акафист покаяния. Или песни, приводящие человека к сознанию своей греховности». Пожелтевшие листочки были исписаны летящим, с крупными буквами почерком родной тётушки – тёти Вали. В тот памятный день моего крещения пришли из церкви к ней домой, и она вручила тетрадку. В те годы православная литература была в страшном дефиците, собственно, акафист покаяния и сегодня редко встретишь. Тётя Валя переписала его из такой же тетрадки со своими уточнениями, переводами трудных слов. Вручила со словами: «Я, Алёша, очень часто читаю его, дай Бог, чтобы и тебе был в помощь…»
Кондак 1
Аз есмь пучи;на греха и бл;то (болото) вся;кия нечистоты, аз есмь хранилище всех злых и безм;стных (непристойных, безрассудных) дея;ний: увы (горе) мне, увы; мне, Боже мой, увы мне, Тв;рче и Созд;телю мой, увы мне, Св;те души; моея! Что возглаг;лю Ти, удали;вший себ; от лица Твоего, или что реку; Ти, отв;ргший себе от ;чию све;та Твоего? Преступи;х бо заповедь Твою, я;коже и Адам исп;рва, и николи;же (никогда) принесо;х Ти жертвы покая;ния; ныне же, позн;в падение свое, из глубины; души моея в покаянии зов; Ти, Ми;лостиве:
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
Икос 1
Бог мой еси Ты, Твор;ц и Созд;тель мой, Храни;тель живот; моего и Заступник мой; аз же есмь создание Твое и д;ло рук; Тво;ю. Но увы мне! Прароди;тельный грех ц;рствует во мне, и злая воля моя госп;дствует надо мною, и аз, я;ко раб, вы;ну (всегда) работаю греху и тем прогневля;ю Теб;, Владыку и Бога моего; но, прип;дая (приклоняясь) Твоей бл;гости, смир;нно молю; тя, Щ;дре:
Помилуй мя, Тв;рче мой пресл;вный. Помилуй мя, Создателю мой преди;вный.
Помилуй мя, Боже мой Предв;чный. Помилуй мя, Господи мой пребезсм;ртный.
Помилуй мя, Владыко мой преми;лостивый. Помилуй мя, Царю; мой прекр;пкий.
Помилуй мя, воззв;вый меня от небытия; в быти;. Помилуй мя, вдохн;вый в тело мое дух безсмертия.
Помилуй мя, почтый мя Своим образом и подобием. Помилуй мя, вознесый мя превыше всех видимых.
Помилуй мя, д;руяй мне ве;дение познав;ти Тя и люби;ти Тя. Помилуй мя, животворя;й мя Своею благод;тию.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ЧИТАТЬ ПО БИБЛИИ
В акафисте покаяния изложена боль, вопль души кающегося человека, то, о чём плачет его сердце, что он хочет сказать Богу, выплакать Ему, но у него не хватает слов, они бледные, они немощные, они звучат мычанием. А здесь писал поэт, большой поэт-молитвенник, делая ставку не на догматику, обращаясь прежде всего к чувствам, эмоциям... Рефрен помилуй мя задаёт ритм, каждое обращение отпечатывается в сердце, каждое прошение отдаётся болью – как я грешен, холоден… Дух покаяния как в никаком другом акафисте.
В отдельные периоды читал его каждый день и не по одному разу. Так, школьником мог снова и снова, снова и снова включать магнитофон на полюбившейся песне. Акафист давал настрой, помогал (да и сейчас помогает) оживить Иисусову молитву, уйти от механичного повторения. С ним разогреваешь сердце, осознаёшь свою непотребность, несовершенство… По-разному читал. Мог, захваченный очищающей поэзией, на одном дыхании проходить подряд все кондаки и икосы с первого по тринадцатый. Мог выбрать что-то одно и повторять молитвой снова и снова… Мог зависнуть над фразой, обдумывая, примеряя к себе…
А первая книга, которую от корки до корки прошёл, – Библия. По ней читать научился. И не в шесть-семь-восемь лет… Значительно позже. Раньше в деревнях дети по Псалтири учились грамоте. Не по букварю с его инфантильными стишками «мама мыла раму», а по псалмам – «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых»… Но я-то, стыдно признаться, чтение по-настоящему освоил в шестнадцать лет. До этого, если прижмёт, по слогам с черепашьей скоростью мучил тексты. Тщательно скрывал от одноклассников дремучее невежество. Сызмальства рос, если неинтересно – напрасный труд заставлять. Не буду, и хоть убей. Упрямый баран… С точными науками – математика, физика – даже при таком чтении проблем никаких не возникало. Память отличная. На уроках схватывал на лету. Самые трудные задачи решал первым. Учителя не могли нарадоваться… Зато на литературе, русском рукоплескать было нечему. И французский в ту же корзинку. На этих предметах одно меня занимало – как выкрутиться, двойку не схватить. Если для приготовления домашнего задания не хватало рассказанного учителем на уроке (старался слушать внимательно), хорошего не жди… Тоже ведь стыдно, давно от первого класса ушёл, а читать ни в зуб ногой, ни в ухо лаптем… Скрывал свою ущербность, а нет бы засесть… Может, и научился бы, попадись книга увлекательная, а так раскрою – и кажется пурга пургой… При моём черепашьем скорочтении приходилось, буквы в слова складывая, титанические усилия прилагать, а надо ведь ещё и о чём написано понимать. Ну и воротило от книги, если смысл не ложился на душу. Стихи зададут, перед уроком дружка зажму в угол: расскажи. Раза два послушаю и достаточно. Когда задавали на дом читать что-то незнакомое – двойка была обеспечена. Исправлял на других темах.
Родители ругались, только я отчаянный упрямец. Отец нервничал:
– Давай научу! Вместе будем читать, раз мы упустили тебя! Это же не высшая математика.
– Сам научусь!
– К пенсии? – раздражался отец.
Ему льстили мои способности по алгебре, геометрии. «Я тоже в школе математику щёлкал! – любил прихвастнуть. – По геометрии задачки только отлетали». И сокрушался от моего позорного чтения:
– Ты как Митрофанушка из «Недоросля»! Тот-то барчук, а тебе, придёт время, самому на жизнь зарабатывать!
Я не был отъявленным хулиганом, не прогуливал уроки… В музыкальной школе по классу баяна успешно учился…
Первый курс техникума окончил без двоек, но лучше читать не стал.
На нашей площадке жила баба Лена. Набожная. Иконы висели, под ними столик с Библией, тут же Псалтирь... Мать пошлёт к ней за чем-нибудь, она всегда угостит (конфетой, пряником), а провожая, обязательно перекрестит: «Спаси, Господи». Библия у неё дореволюционного издания… Толстенная книга… На моё счастье, не на церковно-славянском, на русском, с твёрдым знаком. Я и попросил… Нельзя сказать, что с нуля интерес возник. Где-то во мне сидел вопрос: откуда всё во вселенной произошло? В пятом классе учительница устроила урок вопросов и ответов.
– Пишите, – объявила, – записки с любыми вопросами, подписываться необязательно, я отвечу всем.
Я возьми и напиши: «Как первоначально произошла утка?» Она прочитала и назидательно отвечает:
– Элементарно, Ватсон, утка произошла из яйца.
Это была учительница по географии, молодая, современная. Держала себя с учениками демократично. Могла и «Ватсона» подпустить. Объяснив с апломбом происхождение утки, пригвоздила:
– Глупый вопрос!
Мне обидно, соседу на ухо громко шепнул: «Глупый ответ». Она услышала:
– Если такой умный, выйди из класса, проветри мозги, чтоб не закисли!
Умный не умный, а за дурака зачем держать? В нашем посёлке полно домов частного сектора, многократно наблюдал и утку на яйцах, и утку с потомством… Цепочку «яйца-утята» знал и без учительницы… Она с издёвкой: «Глупый вопрос».
Баба Лена однажды сказала: «Всё Творец создал». Тогда мне подумалось, а что Он хотел от Своего творения? Ради чего всё это задумал?
И вот парадокс – я западаю на Библию. Взял у бабы Лены… Непроходимый неумеха в чтении открывает огромный фолиант… Тяжеленный, толстенный… И пошло-поехало… Летние каникулы только начались, времени свободного немерено... Я безвылазно засел в своей комнате… Ни гулять не тянет, ни на Иртыш купаться. Друзья на рыбалку кличут – нет, в футбол играть – как-нибудь в следующий раз. Читаю. Две недели проходит, мать ничего понять не может: сын, который вечно с шилом в заднице, на которого столько слов потратила, заставляя читать, и всё без толку, вдруг целыми днями над книгой. Да ладно читал бы нормальную – фантастику там, детектив, про войну ли – он в Библию уткнулся. И клещами не оторвать. Утром чуть проснусь, в туалет сбегаю, лицо ополосну и за Библию. Есть некогда. Мне страшно интересно. Мама зовёт к столу, ругается, а я отмахиваюсь, сижу над «Исходом». Евреи ради свободы сдвинулись из Египта, идут через Чермное море… У мамы и первое – свеженькое да вкусненькое – есть, и второе… Да мне ничего не надо – некогда. На скороту закину хлеба с молоком или ещё что под руку попадётся и снова к Библии. По слогам слишком не разгонишься, но читал запоем. Как начал с первой страницы, с «Бытия», и пошёл, пошёл. Медленно, но неотрывно.
Не было никаких сомнений – правда или нет? Безоговорочно принимал.
Как сетовал на иудеев: почему такие? Бог призвал Моисея на гору Синай. На виду у всех собравшихся у подножия евреев явил свою славу – и дымом и огнём, шедшими с горы, и голосом, коим разговаривал с Моисеем… Потом позвал к себе Моисея, дабы дать ему скрижали каменные с законом и заповедями для сынов Израиля. Евреи подождали-подождали… День проходит – нет Моисея, неделя – отсутствует, двадцать дней – никаких известий… Как исчез в облаке на Синае, так и с концами… И на горе больше никаких огненно-дымовых чудес не происходит. Евреи порешили меж собой: не вернётся. Что-то там не заладилось на вершине, а как жить, когда некому поклониться? Быстренько по кругу серьги золотые собрали и переплавили в золотого тельца. Надо же кому-то жертву приносить, праздник души и тела устраивать. Соорудили золотого истукана и, ни капли не сомневаясь, постановили: вот бог твой, Израиль, он вывел тебя из Египта. Мало ли что было раньше. То уже дела давно ушедших лет, история, мохом покрытая… Декретным образом порешили-постановили – вот кто спас от рабства. А на другое утро чуть свет уже были на ногах, а как же – надо быстрей-быстрей жертву новому божку принести да в связи с этим гуляние народное устроить.
И это после того, как своими глазами видели поразительнейшие чудеса, на своей шкуре испытали благоволение Господа. Куда уж больше! Чермное море перед ними раздвинул, когда от коварного фараона бежали, который сначала освободил евреев из рабства, а потом спохватился: что ж наделал? зачем дармовую силу отпустил? Собрал шестьсот отборных колесниц, войско своё – и в погоню. Настиг народ Израиля, тот при виде преследователей зароптал: лучше было жить в рабстве, чем погибать ни за понюх табаку. Но Господь не обиделся на такое малодушие и неверие – сделал невероятное: расступилось море, и пошли евреи по коридору, под ногами дно сухое, а слева и справа водные стены. Достигли сыны Израиля другого берега, а фараон с войском и колесницами был потоплен до последнего воина – сошлись воды и в считаные минуты покончили с мучителями еврейского народа. Всё это видели евреи и убоялись в тот момент величия Господа. В безводной пустыне Он чудесно поил их, превращая горькую воду в сладкую. Сорок лет кормил. Не пахали, не сеяли, не молотили, а каждый день получали манну небесную…
Как я жалел, что Господь не погубил их всех. Ведь клялись в верности Господу. Но стоило Моисею, призванному Богом, задержаться на Синае, как снова бросились в идолопоклонничество. Потащили жертвы тому божку, которого по скорому соорудили, переплавив золотые серьги из ушей своих женщин, девушек и юношей. И сказал Господь, потерявший терпение, сказал Моисею, что народ сей жестоковыйный, поэтому истребит его, а многочисленный новый от Моисея произведёт. Я негодовал: зачем Моисей умолил Бога пощадить легковерных? Проще новый народ сделать, чем этот перевоспитать. Ведь Бог делал так раньше, потопом уничтожил всех и с Ноя по новой начал... Когда Моисей спустился с горы и увидел соплеменников, весело отплясывающих у золотого истукана, от гнева разбил скрижали. Расколотил первый экземпляр камней с начертанными на них заповедями для сынов Израиля…
И что ни царь иудейский, то раньше или позже свернёт к языческим богам, начнёт делать неугодное своему Господу. Ахав поставил Ваалу жертвенник, стал служить и поклоняться ему. И пришлось Господу наглядно доказывать, что Он есть Бог израильтян, а не какой-то Ваал. Послал с назидательным уроком пророка Илию. Тот устроил турнир. Четыреста пятьдесят пророков Ваала противостояли ему, пытаясь с помощью своего бога вызвать огонь, дабы зажечь дрова под жертвенным быком. И до вечера на глазах всего иудейского народа бесновались, кричали до хрипоты, скакали до полного изнеможения у жертвенника, кололи себя ножами и копьями, обливаясь кровью, призывали Ваала: «Дай огня! Ну, дай огня!» А им ни искорки. Илия, соорудив жертвенник, водрузил на него рассечённого быка, для усложнения задачи заставил обильно поливать жертвенное животное водой. Затем призвал Илия: «Господи, Боже Авраамов, Исааков и Израилев! Да познают в сей день, что ты один Бог в Израиле, и что я, раб Твой, и сделал всё по слову Твоему». И ниспослал Бог огонь, и сгорел в нём бык, дрова, камни жертвенника… И пал народ ниц, снова признав Бога своего. Илия мечом уничтожил пророков Ваала, сделал грязную работу палача, ибо Господь завещал: «Ворожей не оставляй в живых».
Но сколько раз ещё ветхозаветный народ израильский поклонялся языческим богам. Потом, правда, стали жить по Божьему Закону. Но пришёл на Землю Бог слова Господь Иисус Христос и не захотели такого мессию. До слёз было жалко Сына Божьего. Раз за разом показывал Он, что всемогущ, исцеляет, даёт зрение слепому, воскрешает четырёхдневного, уже смердящего Лазаря, нет, надо его уничтожить… Одни апостолы идут за ним, а вся иудейская верхушка против, народ сегодня восторгается чудесами, а завтра кричит до хрипоты: распни его, распни…
Читал про евреев и гордился: мы, русские, не такие. А потом дошло: ага, тоже не без «распни» – взрывали церкви, священников под лёд в прорубь бросали, из икон костры жгли…
И прародитель Адам хорош! Нет бы подумать головой, прежде чем вкушать яблочко с древа познания. Он быстрее хрумкать, спеша сравняться с Богом. А как нашкодил, так быстрёхонько в кусты: я не я и моя хата с краю. Не виноват – всё Ева, которую Ты мне Сам дал, это она подсунула запретный плод. Как я сокрушался: человечеству уготован был другой путь. Кабы не Адамово своеволие, не потеряй он благодать Святого Духа, не погрязли бы люди-человеки в грехах…
Поначалу подолгу просиживал над каждой страницей Библии… Но черепашье скорочтение не раздражало, не выбивало, не психовал, как раньше, из-за своей неумелости… Увлечённо водил пальцем по книге. И строчка за строчкой, стих за стихом, страница за страницей двигался вперёд…
И вдруг удивляюсь: никаких позорных беканий по слогам. Как обнаружил? Мама попросила прочитать рецепт маринования грибов. Отца и Аннушки, сестры, не было дома, а мама куда-то засунула очки. Грибы уже приготовила к консервированию – некогда ждать. Всего ничего слов в рецепте, листок с отрывного календаря, но текст такой мелкоты – только под микроскопом разбирать. Я с недовольством откладываю Библию, хватаю рецепт, быстренько читаю… Дескать, запоминай – повторять не буду, некогда мне… У мамы челюсть отвисла… И тут я понимаю, ведь как станковый пулемёт протараторил… Мама с недоверием спрашивает:
– Ты его до этого не смотрел случайно? Или от фонаря выдумываешь?
Научился. Это уже когда до посланий апостолов дошёл.
Никто у нас в семье крещёным не был. Зимой на каникулах поехал я в Казахстан к тёте Вале, в Петропавловск. У неё была дома большая икона Казанской Божьей Матери, тётя Валя, садясь трапезничать, обязательно читала молитву, ходила по праздникам в церковь. Я спросил: «Тётя Валя, хочу покреститься». И она повела меня в церковь…
Тогда и подарила акафист покаяния.
Кондак 2
Владыко мой и Господи, к;ко приступлю; к тебе аз, погруж;нный грехми; мн;гими, к;има очи;ма воззрю; на Тя, пресв;тлаго Творца моего, к;е принесу; Ти покая;ние? Аще бо воспла;чуся, оскверню; то;кмо з;млю слез;ми мои;ми, аще воздохн;, яко мытарь, непщ;ю отягчити (боясь отягчить) небеса. Об;че (однако) же покаянием очи;сти мя от вся;кия скв;рны и д;шу мою; уясни; светом ми;лостиваго лица Твоего, да радостно зов; Ти: Аллил;иа.
Икос 2
Глаг;лы уст Твоих вы;ну (всегда) презрев;х, во след бо пис;ний Твоих николи;же (нисколько) ходи;х, но со тщ;нием соблюд;х волю ди;волю, и в след злы;я похоти моея усердно ходих; ныне же, г;рце позн;вый падение сво;, со слезами ищу Тебе, незаходи;маго Св;та моего, в покаянии зовя;:
Помилуй мя, в беззак;ниих зач;того. Помилуй мя, во грес;х рожд;ннаго.
Помилуй мя, бл;дно жизнь ижди;вшаго. Помилуй мя, не ради;вшаго о спасении своем.
Помилуй мя, не тщ;щагося благоугожд;ти Тебе. Помилуй мя, творя;щаго выну волю свою, п;че же ди;волю.
Помилуя мя, удали;вшагося от Тебе, приснос;щнаго Света моего. Помилуй мя, забл;дшаго в пусты;ни страстей моих.
Помилуй мя, отчужди;вшагося Твоея благодати. Помилуй мя, предавшаго душу свою во тьму грех;вную.
Помилуй мя, преступника закона Твоего. Помилуй мя, нарушителя заповедей Твоих.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
СКИТАНИЯ. КЛИРОС
Окончил второй курс техникума, добил третий, на четвёртом бросил. Ударило в голову отправиться по святым местам. Поехал, куда кривая, точнее – Божье провидение выведет. До Москвы бы, думаю, добраться, а там видно будет. Матери с отцом наплёл: еду в Новосибирск, где практику после третьего курса проходил, мол, надо туда. И смотался в другую сторону. В поезде познакомился с бабулькой-москвичкой. Узрел, та утром украдкой, пока все спали, несколько раз перекрестилась, и в удобный момент затеял с ней разговор о Божьих храмах в Москве. Бабулька поведала про церковь Илии-пророка на Большом Черкизовском проспекте: «Сходи-сходи, сынок, это намоленный храм, более трёхсот лет ему, никогда не закрывался». Объяснила, что на метро до остановки «Преображенская площадь», дальше на троллейбусе.
По её наводке добрался. Церковь небольшая. В левом приделе отпевали старика, человек пять родственников у гроба, священник с чернущей бородой. В правом приделе перед иконостасом стоял мужчина, молился. Простенькая одежонка. Лицо сухое, скулы торчат. В плечах крепкий, правая рука инвалидная, отчего крестился с трудом. До лба еле дотягивался, голова кивала навстречу пальцам, потом рука чертила короткую прямую до середины груди, а правого плеча касался, до предела изогнув кисть, затем рука двигалась влево, плечо невольно навстречу…
Я вышел из храма, рядом с церковью кладбище. Крутой склон, на нём неупорядоченно теснились могилы с разномастными оградками. День ласковый, тёплый ветер в кладбищенских деревьях листву теребит. В ста метрах напряжённая московская автострада, а здесь покойно… Стою, вдруг за спиной раздаётся: «Огонька не будет?» Поворачиваюсь, мужчина, что крестился покалеченной рукой, извинительно улыбается: «Знаю, грех это – курево. Да всё никак бросить не могу. Редко курю, держусь-держусь, потом так невмоготу станет». Познакомились. Славе было пятьдесят, но попросил звать по имени. Он, узнав мои без особой цели паломнические планы, предложил поехать к отцу Василию в Ленинградскую область. Слава хотел попросить у батюшки благословения левой рукой молиться.
К отцу Василию, так к отцу Василию, решил я. Значит, на то воля Божья. И не задумываясь согласился составить компанию Славе.
К Богу тот пришёл в психушке. В славное советское время. Служил Слава морпехом. «С тремя-четырьмя мужиками мог справиться! – рассказывал. – И вырубить с одного удара, и приём провести». Руку не в армии повредил. Застукал жену с хахалем. Отслужив в морфлоте, устроился во флот рыболовецкий, ну и угораздило раньше времени домой вернуться с путины. А там другой морячок замещает временно вакантное место. Молодой горячий Слава был нравом отнюдь не как преподобный Павел Препростой. Павел тоже оказался в ситуации не приведи Господи. Вернувшись внезапно домой – находился не в море, а в поле, – не хуже Славы застал жену с поличным – во время прелюбодеяния с неким мужчиной. Но, в отличие от морпеха, не бросился тут же вершить расправу, напротив, принялся без всякого сарказма успокаивать любовников: «Не беспокойтесь, мне дела до вас нет». Чуть ли не: продолжайте-продолжайте. И соперника заверил: «Клянусь Иисусом Христом, я больше не намерен жить с ней. Забирай себе, а я пойду в монахи». И направился в монастырь к Антонию Великому, Господь сподобил его стать таким монахом-молитвенником, что Павел имел власть над бесами, мог запросто изгонять их из одержимых злыми духами.
Слава тогда ещё в монахи не собирался, о Павле Препростом, незлобивом и смиренном, знать не знал, об Антонии Великом ведать не ведал. Посему не стал успокаивать незнакомца: дескать, ничего-ничего, продолжайте пользоваться моей спальней, моей постелью и моей женой. С первого удара отправил хахаля в нокаут, при этом глубоко рассёк ему подбородок. Описывал эту драматическую сцену, рассказывал о ветреной жене со смущением: «Дурак был, ой какой дурак, кулаки распустил, ведь запросто убить мог человека!» Жена не стала мужу врать-оправдываться, мол, в глаза не знает этого валяющегося на полу без чувств и без портков товарища, что он каким-то самым расчудесным образом очутился в их спальне. Жена безоговорочно приняла сторону поверженного и сочувственно бросилась к хахалю с полотенцем – кровь хлестала из раны...
Слава запил, пару раз погонял жену. Да та оказалась хитромудрой пройдой, повернула дело с больной головы на здоровую. Здоровую (Славину) представила как «с приветом» и закатала супруга в психушку. В дурдоме морпех уверовал в Бога. Судьба столкнула с воцерковлённым человеком. Времена стояли сурово атеистические. Диагноз у врачей железобетонный: умный верить в Бога не может. Лечение Славе продлевают раз за разом… Пока, дескать, не избавится болящий от навязчивой идеи о Боге. В тюрьме легче: дали срок, отсидел – вышел. В психушке срок могут до бесконечности продлевать. Никаких судов с адвокатами. Девять побегов совершал Слава на волю. Да воля ограничена островом, так как дело происходило на Сахалине. На материк уехать, это надо ухитриться на паром попасть, а на острове Славе скрыться было негде. Не пойдёшь к бывшей жене: «Укрой, дорогая, схорони от врачей-коновалов». Ловили Славу, били, проводя богоборческое лечение кулачным методом. Слава, соблюдая заповеди Божьи, не сопротивлялся. И продолжал молиться. В атеистических целях дурдомовские костоломы покалечили руку: «Раб Божий, мы тебя на раз избавим от религиозного опиума, креститься боле никогда не будешь». Выбрался из психушки Слава в начале девяностых годов, когда в медицине, как и во всём остальном государстве, на ветрах исторических перемен начался разброд, развал и шатания. Паёк в психушке урезают и урезают. Рацион приблизился к хлебу и воде. И тогда врачи придумали выход: пусть у самих болящих голова о пропитании болит. То, что она вроде как с недугом в мозгах, так у кого она, если по-хорошему разобраться, здоровая – вся страна с ума сходит. Славу выпустили подчистую: кормись сам. Просидел он в общей сложности в психушке двадцать лет.
Об отце Василии Славе рассказал пациент заведения, молодой математик. Он, учась в Ленинграде в аспирантуре, начал сомневаться в материализме, стал понемногу воцерковляться, однажды ездил к отцу Василию. От математических нагрузок или ещё почему «крыша слегка поехала». Но прошло. Полежал в Ленинграде в психиатрической лечебнице и восстановился. Вернулся домой на Сахалин. Его матери кто-то насоветовал, дескать, для профилактики нужно ещё полежать, сердобольная матушка из лучших побуждений отдала сына в руки психушечной медицины. Те как увидели, что вновь поступивший пациент с крестом на шее, так и насели на него с интенсивным лечением. Галоперидол назначают. Он просит: «Не надо». От галоперидола побочные действия. Врачи дурдомовские: «Надо, Федя, надо!» Математик голодовку объявил. Разве психврачей такой ерундой запугаешь. Специальным насосом через зонд кашу закачивают: «Не хочешь по-человечески, кушай по-уродски!» Мужчина впал в уныние. Не совладал с бесами. Разбил стеклянную дверь и всадил здоровенный кусок стекла в живот. Сделали операцию, спасли. И продолжают дальше назначать галоперидол. Аспирант чувствует: деградирует от такого лечения. Снова дверь, отремонтированную после первой суицидной попытки, разбил и опять осколок себе в живот воткнул… На этот раз спасти не удалось...
«Молюсь за упокой его души», – говорил мне Слава.
Сам-то Слава как к Богу пришёл? Однажды утром в психушке опустил ногу с кровати, а на полу листок смятый. Поднял, расправил, весь исписан с одной стороны. Буквы русские, но понять Слава ничего не может. Только и разобрал первую строчку: «Псалом 90». Не выкинул листок, сунул в карман. Потом со всеми предосторожностями начал доставать и читать молитву. Вскоре выяснилось – это была проверка. Лежал в палате Анатолий Фёдорович, интеллигентного вида мужчина шестидесяти двух лет. Он подбросил листок. День на четвёртый подошёл к Славе, и начались у них долгие беседы. Дед у Анатолия Фёдоровича был священником, пострадал от коммунистической власти в конце тридцатых годов.
Отец Василий тоже претерпевал гонения от атеистической власти. Прозорливого батюшку знали не только в Ленинградской области, духовные чада ехали к нему окормляться отовсюду. В КГБ решили – непорядок! И загнали неугодного «служителя культа» в глухомань. Мы со Славой пять километров – бездорожье, грязь по уши – тащились до деревушки, где отец Василий служил в крохотном храме. Накануне страшный ливень прошёл, дорогу развезло…
Отец Василий был уже стареньким, ветхим. Седая борода закрывала грудь, голова лысая, чуть опушена серебром.
Рукоположили его в священники после войны. Воевал в пехоте, командовал батальоном. Однажды держали оборону, из последних сил отбиваясь от наседавшего врага. Лето, ночи короткие, немцы лезли и лезли, не давая дух перевести. Атаки, артобстрелы, налёты бомбардировщиков. Обещанное подкрепление где-то задерживалось. В короткое затишье прилёг командир батальона в землянке, вдруг заходит старичок. Седенький, маленький и говорит: «Сегодня смерть увидишь, лицом к лицу столкнёшься, да только она тебя не одолеет». И вышел. Комбат за ним выскочил, спрашивает у часового: «Что за старик приходил?» – «Никого не было, товарищ командир», – часовой докладывает. Странно. Списал командир явление незнакомца на утомление, мол, в кратком забытье-дремоте привиделся дедушка, и сон смешался с явью. Через час бой, немцы вплотную подползли, вот-вот в окопы ворвутся, но наш пулемётчик метким огнём не даёт им сделать последний бросок. И вдруг смолк пулемёт, командир рванулся заменить бойца, отсечь немцев. Бежит по окопу, а из-за поворота ствол «шмайсера». Как успел, падая в боковой ход, бросить гранату под ноги немцу… Снова заработал пулемёт, кто-то из наших вовремя прорвался к нему, отбили атаку… Во второй раз увидел старичка во сне перед самой Победой. Старик приглашал к себе домой: «Приходи ко мне в гости». Назвал улицу, дом в Ленинграде. Василий проснулся, записал адрес на клочке бумаги. Демобилизовавшись, поехал в Ленинград и с удивлением узнал, что по данному адресу Никольский собор расположен. «Не может быть, – совал женщине, указавшей на собор, бумагу, – дом здесь должен быть, жилой дом, знакомый там живёт».
«Нет дома с таким номером, только церковь!» – сказали в ближайшем отделении милиции. Не будь того вещего сна перед немецкой атакой, он бы не поехал в гости к старику. И вот, получается, ошибка. «Или, – думал-гадал комбат, – на самом деле старик тогда приходил в землянку, да часовой проворонил?» Потоптался у собора, зашёл внутрь, не перекрестившись. На войне всякое было, случалось, вспоминал комбат Бога, просил помощи, но не крестился. Зашёл в храм и, разглядывая иконы, на одной узнал старичка из своего сна. «Кто это?» – спросил с удивлением. «Защитник земли Русской Никола Чудотворец», – сказала пожилая женщина в чёрном платке…
Отец Василий не благословил Славу креститься левой рукой: «Враг хотел лишить тебя крестного знамения, а ты в противовес ему стой на своём, не отступай, он ждёт не дождётся слабости нашей. Твой крест корявый, зато выстрадан и для врага страшнее десятка самых правильных».
Слава в дороге к отцу Василию многое об узах психушки порассказывал. «О ком-то за упокой молюсь, о ком-то – о здравии. Сам в психушке пришёл к Богу, а были такие, что от моего примера начинали задумываться, бывало, самым неожиданным образом выводы делали».
И поведал случай с Витей. Оба они на тот период находились в спецпалате, под милицейским контролем. Менты периодически шмоны устраивали. В тот раз собрат-дурдомовец, выглянув в коридор, увидел свору ментов, несущихся в сторону их палаты, крикнул предупреждающе: «Атас!» Прячь, брат псих, что успеешь. Ту же авторучку, если раздобыл сей непозволительный предмет, тем паче – ножичек перочинный. Пациенту разрешено иметь мыло и зубную пасту. Вите авторучка была ни к чему, зато он чифирил. Для чего разжился трёхлитровой банкой. Плюс к ёмкости комплектующие народного кипятильника. В две минуты такой сооружался. Берётся пара безопасных лезвий, две спички между ними для изоляции, провода подсоединяешь к лезвиям – и готово. В банку воды набрал, кипятильник-самопал опустил... За неимением банки плафон со светильника можно снять. Живучесть у человека поразительная. Куда там клопу с тараканом. Витя, услышав «атас», спички от самопального кипятильника бросился прятать. Бритвочки предусмотрительно засунул под крышку тумбочки, тогда как спички легкомысленно лежали в тумбочке. Витя схватил полотенце, в подрубленный край несколько спичек затолкал. А банку куда девать? Не спичка. Под Славину кровать сунул, та в углу стояла. Менты налетели, больных загнали в столовую, чтоб под ногами не мешались, и перевернули палату кверху дном. После них как Мамай прошёл. Провели шмон и приступили к карательным мероприятиям воспитательного характера – в соответствии со списком обнаруженных неположенных предметов. Нарушителей режима начали дёргать «на ковёр» по одному. Витя – сообразительный парень, но и ментов в наивности не обвинишь. Спички, что Витя успел заныкать в полотенце, нашли в два счёта. Витю вызвали. В психушке и «ковёр» со своими особенностями. Не для профилактических бесед. Отрихтовали менты Витю, наломали бока. Вернулся он в палату и к Славе: «Тебя не вызывали ещё?» – «Зачем?» – «Так я же в суматохе под твою кровать банку сунул». – «Она как стояла, так и стоит». У Вити глаза по полтиннику: спички нашли, а банку здоровенную не засекли. Ведь они матрас переворачивали, через сетку трудно было не узреть. Да и под кровать должны были заглянуть. Уж они-то шмон не для проформы проводят. Витя посидел в недоумении на кровати, прокрутил несколько раз в голове ситуацию с банкой и обратился к Славе: «Ты какие молитвы читаешь?» Слава достал из тайника молитвослов. Витя взял его и с той поры начал перед сном молиться.
По рассказу Славы, в Вите сидел дух злобы, который, как ладана, боялся перекрёстков. Беса корёжило при виде креста, образуемого пересечением двух дорог. Всякий раз ужасом обрушивался на Витю, стоило тому приблизиться к такому месту. Перейти дорогу на перекрёстке для Вити что взятие Кёнигсберга. Есть ли светофор, нет ли его, много машин на дороге или нет вовсе – без разницы, здравый смысл цепенел, сердце срывалось в панику… Слава учил Витю читать на перекрёстке «Отче наш» или «Господи, помилуй».
«Думаю, читает молитвы, – говорил Слава, – такие бесы страха не очень сильные, молитв боятся».
Отец Василий благословил меня на клирос. Узнал, что на баяне играю, спросил про голос. Небольшой у меня, скромный. «Всё одно на клиросе, – убеждал отец Василий, – с Божьей помощью надо петь. Душа растёт молитвами, у певчего – ещё и песнопениями». И рассказал о преподобном Давиде Ермопольском. Тот жил в четвёртом веке в Египте, в Ермопольской пустыне, и до преклонных лет заправлял шайкой лихих разбойников. Грабил, убивал, много кровушки пролил (как Кудеяр атаман из песни про двенадцать разбойников), а потом ужаснулся содеянному и направился в монастырь. Ну и к игумену в ноги, дескать, прими отец в число братии для покаяния. Настоятель ему от ворот поворот. Нарисовал картину, что жизнь монашеская не сахар и мёд – суровая, у Давида силёнок не хватит. Разбойник упрямо просится: прими, я не белоручка, не страшат монастырские трудности. Наконец, видит, не пронять оппонента никакими доводами, прибег к решительному аргументу, открылся, кто он, и пригрозил, если игумен не возьмёт в монастырь, Давид уйдёт, но не оплакивать в горьком одиночестве судьбу-злодейку, вернётся через пару деньков с шайкой своих подельщиков. И не в покаянном настроении, не проситься вместе с корешами-разбойниками в монахи, а дабы разорить монастырь дотла, не давая никому пощады. Дескать, мне терять уже нечего. Игумену на убийственный ультиматум-приговор ничего не оставалось, как принять Давида вместе с его богатой бандитской биографией в монастырь.
Давид вскорости суровыми подвигами превзошёл всю братию, и к нему был послан Господом Богом Архангел Гавриил с извещением, что Давид прощён. Вчерашний кровавый разбойник усомнился в услышанном, отказался верить словам Архангела. Как так? Да не может быть: ему, великому грешнику, душегубцу и беспощадному грабителю, Господь вдруг так скоро даровал прощение. На что посланник Божий заявил: за маловерие Давид останется немым. Господь пророка Захарию не пожалел, когда тот не поверил словам Архангела Гавриила, что его престарелая, ни разу не рожавшая в молодости жена Елисавета родит Иоанна, которому быть Христовым Предтечей. Маловер Захария был лишён дара речи до той поры, пока сказанное не исполнилось. Архангел и Давиду вынес безжалостный вердикт: наказываешься немотой. Преподобный взмолился со слезами, как он будет без языка? Жизни своей не видит без клироса, возможности петь, читать вслух правила. И так уж он сокрушался, в такое уныние впал, что Господь сжалился. Но лишь наполовину. Как церковная служба – уста преподобного распечатывались, в остальное время оставался безголосым.
Таким был клиросным наркоманом Давид Ермопольский.
Вернулся я в Омск и, помня наставления отца Василия, пошёл в церковь, попросился на клирос. Поначалу просто пел, а потом регентом настоятель отец Андрей поставил. Увидел моё рвение, ну и благословил. Выбирать ему, собственно, было не из кого. Профессионалу надо платить хорошо, а откуда у маленькой церквушки деньги? Прихожан мало, епархия бедная.
В церкви с будущей женой познакомился. У Надежды красивое сопрано, голос поставлен. В молодости в какой только самодеятельности не пела – от народного ансамбля до рок-группы. Замечательно пела «Благослови, душе моя, Господа». Будто тихий свет разливался в сумерках. Голосом владела в совершенстве. Могла петь почти шёпотом. Тихо-тихо и сильно. Объясняю ей, как лучше то или иное исполнить, и удивительно – вроде смотрит непонимающими глазами, кивает машинально, явно не въезжает, а у меня слов не хватает доходчивее пояснить, однако интуицией обязательно почувствует, что от неё требую.
Много в ней было цыганистого. Тёмные волосы, пронзительный взгляд, подвижная фигура.
Недолго жили подобно Адаму и Еве до грехопадения. Каюсь, сам виноват, думал: ну что там на тринадцать лет старше меня. У неё с первого месяца приступы смертельной ревности начались. До истерик. Из певчих выжила молодую девчонку – Оксану. Как-то мне попалась запись женского дуэта «Северное двухголосие». Знаменный распев. Надежде и Оксане показал, им понравилось. Предложил попробовать. Стали петь дуэтом «Свете тихий», «Стопы моя направи по словеси Твоему», «Херувимскую»… Недурственно пели… Я и сам к тому времени дерзости набрался – начал пробовать писать церковную музыку. Специально для дуэта сочинил «Блажен муж», «Благословен еси Господи…». Хорошо получалось в их исполнении, отцу Андрею тоже понравилось: «Они у тебя прямо ангелами поют». Это был 1993 год, церковь только-только начинала повсеместно возрождаться, хороший клирос, церковный хор были в Омске большой редкостью. Наш хор стал приобретать некоторую известность в своей среде. В этот самый момент Надежда взбеленилась против Оксаны: «Ты ей внимания больше уделяешь, чем мне…» Пытался объяснить, что у Оксаны меньше музыкального опыта. «Нет, она тебе нравится, она молодая, вон какая тугая…» Выжила в оконцовке девчонку.
Ревновала к любой юбке. Покупая что-нибудь, заговорю с продавщицами – скандал. Я в отца, тот в какой бы магазин ни зашёл, надо во всех отделах с продавщицами почирикать. Все женщины у него Клавдии и «милые». Не слащаво или наигранно – интонации сердечные. Ну и ответная реакция аналогичная. Женское сердце чуткое… Любое недовольство, даже ярость мог погасить. Что в человеке, что в собаке. Собака с цепи рвётся, кажется, ничем эту злость не остановить. Он скажет: «Бобка, прекрати выражаться! Некрасиво себя ведёшь!» И Бобка (все собаки у него были Бобки) завиляет хвостом, заулыбается виновато. Какая бы сердитая продавщица ни попалась, за полминуты настроит на добрый лад. Я так не умею, но заговорить с любой женщиной – это без проблем. Что-то покупаю на рынке, в магазине или киоске – обязательно, хотя бы парой-тройкой фраз перекинусь. Надежду это бесило. На пляже лежим, ни с того ни с сего хлесь меня по затылку – не пялься на девок. На улице могло причудиться, что соперница следом идёт. И на встречных женщин не смотри, уткнись в землю. Мне (сейчас так думаю) скандал надо было закатить, один раз поставить её на место, выбить дурь. Я выбрал тактику молчания. Она вывернула мою реакцию наизнанку: молчит – значит, нет дыма без огня.
В «Печерском патерике» есть житие преподобных отцов Фёдора и Василия. Пронырливый бес принимал обличие наставника отца Василия и от его имени склонял отца Фёдора к злым помыслам. Настоящий отец Василий надолго уехал, бес тут как тут, принял его вид и подучил отца Фёдора криминальной операции – прибрать к рукам варяжский клад. Потихоньку перепрятать в новое место, и шито-крыто, никому ни полслова… Потом-то выяснилось, кто подстроил постыдное дело, ввёл в грех монаха – у отца Василия имелись в наличии железобетонные свидетели его отсутствия в монастыре, и он их предъявил. Отец Фёдор понял свою оплошку, покаялся, достал клад из тайника, ещё раз перепрятал и во спасение души стёр из памяти информацию о новом месте нахождения сокровищ… Однако бес не успокоился, не смирился, свои злокозни не оставил. В оконцовке через много лет погубил обоих отцов. Наловчился хитрован менять свою личину и, представ в образе отца Василия перед князем Мстиславом Святополковичем, поведал тому о кладе варяжском и отце Фёдоре, что, дескать, ловко приватизировал богатство. Бес навлёк княжеское недовольство на обоих отцов. Мстислав, охваченный праведным гневом, решил придать казни монахов… Заплечных дел мастера тут же привели приговор в исполнение…
Я работал охранником в магазине бытовой техники, через сутки ходил на смену. И что хочешь, то и думай о бесовских кознях. Жена во время моего дежурства узрела меня на другом конце посёлка, будто я с какой-то женщиной в такси садился. Да не одна видела, не свалишь на воспалённое воображение. Свидетелем серьёзным подстраховалась – медсестрой из поликлиники. Обе засекли, будто я отъехал со смазливой дамочкой. Жена вознегодовала: «Да я ему глаза выцарапаю, если будет отпираться». Но и у меня, как у отца Василия, духовника преподобного Фёдора, имелись свидетели, полмагазина могли подтвердить моё алиби.
Ревновала со страшной силой, а сама гульнула. Мне быстро доложили. Я её простил. Ни ругани, ни слова не сказал. Святые отцы говорят: смирением и молчанием мы побеждаем гнев. Она вывернула мою реакцию наизнанку, пригрела мысль: убить хочу в отместку. Раз скандалов не закатываю, разборки не устраиваю, вообще не поднимаю тему измены, значит, на уме кровавая месть.
– Я поняла, – сделала глубокомысленный вывод, – ты меня хочешь прикончить?
– Ну, конечно, – говорю, – делать-то мне больше нечего. Топор поострее куплю…
– Нет-нет, не отпирайся, хочешь-хочешь! Я чувствую. Момента ждёшь, чтоб шито-крыто…
Был случай, ела жареного леща и подавилась косточкой. Она человек крайностей, середины не бывает.
– Ой-ой! Умираю! Умираю! – понесла пургу. – На кого дети останутся?
– Дай, – говорю, – посмотрю.
Косточка глубоко в горле застряла, но видно. Предлагаю:
– Можно ножницами попробовать захватить…
Пинцета не было под рукой. Она в панику:
– Нет-нет, ты меня убьёшь!
Дурота самая натуральная.
– Ты же всё равно умираешь, – призываю к логике, – а так хоть мучиться не будешь.
– Ладно, – согласилась, – давай!
Рискнула, деваться-то некуда. Я аккуратно ножницами защемил и – вытащил. Подаю ей косточку.
– Вот теперь точно вижу, – обрадовалась, – ты меня не хочешь убивать.
На неделю успокоилась. Потом по новой завела песню о коварных замыслах её уничтожения.
Восемь лет терпел, думал, всё-таки мы венчанные, дочь у нас совместная и троих её детей усыновил, но потом разошлись.
Кондак 3
Добр; и праведно есть ;же не удали;тися от Теб;, Ист;чника света, но тьма грех;вная, ю;же аз привлек;х на себе злы;ми дея;нии мои;ми, нах;дит на мя, я;коже нощь, и помрач;ющи душу мою, отводит мя от Теб;, Бога моего: но молю; Тя, Создателю мой, блесни; м;лниею и разжени; мрак моих страстей, да во свете Твоем узрю; свет, благода;рственно поя: Аллил;иа.
Икос 3
Естеств; закона преид;х, окая;нный, согреши;х бо аз грехми;, и;хже нел;ть (нельзя) и глаг;лати: но Ты, Боже, яко Сердцев;дец и прови;дяй вся, не объяви; моя; тайная пред Ангелы Твоими, ниж; (и не) вв;рзи мен; в дебрь огненную, но пощади;в, прости; ми вся зл;я сия;, мною сод;янная, вопию;щему Ти:
Помилуй мя, оскверн;ннаго грехи многими. Помилуй мя, всели;вшагося во ад вместо рая.
Помилуй мя, возлю;бльшаго паче тму, н;же свет. Поми;луй мя, вв;ргшагося во огненную пещь страстей.
Помилуй мя, оскорби;вшаго Тя непод;бными глаголы. Помилуй мя, пресл;шавшаго Твоя повел;ния.
Помилуй мя, осуди;вшаго ближняго моего. Помилуй мя, оклевет;вшаго брата моего.
Помилуй мя, не возд;вшаго Тебе об;тов моих. Помилуй мя, не сохр;ншаго заповедей духовнаго моего отца.
Помилуй мя, призыв;вшаго имя Твое вс;е. Помилуй мя, ничт;же бл;го пред Тобою сотв;ршаго.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
МОНАСТЫРЬ В СОКОЛОВО
Разойдясь с женой, я стал терять интерес к клиросу, работать по инерции. Тогда не понимал, что обслуживать клиросников дьявол ставит отъявленных бесов. Это как элитные части в армии. У священника таинства, дающие прихожанам благодать, а клирос воздействует искусством. Православные песнопения молитвенно проникают с музыкой в душу, очищают её, окрыляют, заставляют плакать светлыми слезами. Кто, как не дьявол, знает: где покаяние, там шажок к Богу. Посему на клиросе враги в неустанной работе, трудятся в поте своих морд…
Священника тоже бес искушает, но он сведущий в невидимой брани, а на клиросе народ с бору по сосенке, с миру по нитке… Бесовская гвардия, проведя разведку по линии фронта, выявит слабину, опа – вот тут тонко, будем рвать… Человек пришёл на клирос подзаработать. Евангелие в руках не держал, «Отче наш» не знает… Злой дух в такое сердце запросто внедрится. А как проникнет – хорошего не жди, начинает протаскивать пакости. Хороший клирос – это одно целое. Клиросник невольно чувствует состояние души партнёра. Тот пришёл на литургию с проблемами – уныние, отчаяние – его немощи делятся на всех. Это мои личные наблюдения. Бывает, человек приходит в хор подработать, наёмник, но в оконцовке распробует сладость молитвенного пения, почувствует Божью благодать и без этого, как преподобный Давид Ермопольский, не может обойтись. Даже деньги за пение становятся делом второстепенным… А бывает, начинает воду мутить: мало платят, священник себе гребёт, нам врёт про низкий церковный доход. Найдёт сочувствующих своей пропаганде и развалит хор…
Надежда, разведясь со мной, забросила клирос, и я охладел к нему. Уныние стало одолевать. Отец Андрей спрашивает:
– Как-то холодно поёте, почему?
Потому, что не могу себя заставить молиться на клиросе, хор это чувствует и больше на приобретённых навыках держится.
В тот период крепло решение: пора менять воду в аквариуме. И тут Юра Першин – он пел у меня на клиросе – после литургии говорит:
– Уезжаю в монастырь в Ивановскую область, там настоящие исихасты подвизаются, учились у афонских старцев. Хочу освоить с их помощью искусство самодвижущейся молитвы.
Впервые о непрестанной Иисусовой молитве я услышал от Славы-морпеха, когда к отцу Василию добирались. От него узнал об исихастах, стяжающих благодать Божью, непрестанно творя сердцем: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Слава тоже искал школу Иисусовой молитвы. Сам пытался практиковать – не получалось. Тогда его слова я не воспринял серьёзно. Казалось, читай себе и читай, какая может быть школа. И за Юрой увязался не ради искусства сердечной молитвы.
– Возьми с собой, – попросился. – Хочу сменить воду в аквариуме.
Юра круто менял её много раз. В душе его если и не бушевали бури-ураганы, то было неспокойно. Хотел подниматься в духовном смысле, да как это делать – не мог определить. Тыкался туда-сюда… Ездил по монастырям. В одном понравилось – монахи за подвиг взяли готовить еду без соли. Феофан Затворник говорит: «Самый лукавый враг – плотоугодие…» И сравнивает его с легавой, которая «прикрывается околевающей, но только поблажь ей, уже и удержу нет… подай одно, подай другое. А наотрез приказать ей: “Не смей!” и притихнет». Монахи «легавую» бессольной диетой укрощали. Юра месяц побыл в бессолевом монастыре и сник. Не выдержал. «Без соли, – говорил, – я никак, я из тех едоков, кто хватается за солонку, ещё не попробовав суп или кашу». Монахи, конечно, неплохо придумали – обуздывать чрево, наступать на горло его ненасытной песне. Но, заостряясь на укрощении желудка, без должного молитвенного подвига, далеко не уедешь. Думаю, до определённого уровня можно с «легавой» бороться, а потом всё равно начнёшь уставать. Юра быстро притомился от пресной пищи. Максим исповедник говорил: «Тело подобно ослу, недокормишь – подохнет, перекормишь – начнёт брыкаться». Надо подключать душу, совладая с «ослом»… У Юры не получилось…
Ездил он и в Санаксары… «В Санаксарах, – рассказывал, – захожу в келью к старцу Епитириму. Он предложил мне сесть, сам рядом на стуле расположился, и чувствую – вся бесовщина с меня слетела. Сдуло, будто и не было. Собою вытеснил врагов. Меня по приезду в монастырь как взяли в оборот бесы, как замутили голову, чёрного от белого не мог отличить. Думаю, ненормальные здесь собрались что ли? Потом лишь понял что к чему. А у старца так легко стало. Он посмотрел на меня и говорит: “Тебе или в монастырь идти, или в миру оставаться, но в миру обязательно женись, имей жену рядом”. Не навязывал решение, не рубил с плеча “женись!”. Сам должен определиться. Больше ничего не сказал».
У Юры хранилась фотография. Настоящая, не копия, старая плотная, как картон, бумага. Дядя подарил ему, из Маньчжурии после войны привёз, офицером служил. На фото запечатлена казнь христиан. В Китае на рубеже XIX–XX веков вспыхнуло так называемое боксёрское восстание. Не спортсменов боксёров, а движение воинственных китайцев. С антихристианскими настроениями. Пленённых казаков казнили восставшие, миссионеров-священников, китайцев, принявших христианство. На фото христианин-китаец на коленях в момент казни. Фотограф щёлкнул, когда палач мечом отсёк голову с косичкой. Она ещё в воздухе, земли не коснулась, и убиенный не успел упасть – стоит на коленях. На втором плане следующий христианин на коленях, его очередь принять смерть за Христа. Видно по лицу – внутренне напряжён. Мероприятие не из весёлых. Но не до малодушия испуган. Предложи снять крест в обмен на жизнь – не отречётся от Христа.
Приехали мы с Юрой в монастырь под Иваново. Но и здесь он быстро заскучал. Пробыл полтора месяца, вместе пели на клиросе, он ещё нёс послушание – помогал менять электропроводку в храме, а потом уехал. Юра надеялся встретить в монастыре монахов, которые дали бы ему подробную, шаг за шагом инструкцию, как творить сердечную молитву и, выполняя её пункт за пунктом, сразу начать стяжать энергию Божьей благодати. Такого «инструктажа» ему не дали, и Юра в разочаровании собрал чемодан.
Мне монастырь пришёлся по душе. Без суеты, немноголюдный. Окормлял его старец схимонах отец Герман. Настоятель – схиигумен отец Дамиан. В монастыре в то время была мода на схимонахов, человек десять их собралось. Схима – покойник в переводе. Умирает схимонах для мира… Километрах в десяти от монастыря доживала век заброшенная деревня Дворики, в ней обосновалась женская монашеская община, тоже окормлялась у старца Германа. Со временем в Двориках община приобрела статус женского монастыря. Оба монастыря жили, говоря светским языком, в тесном сотрудничестве хозяйством, духовным общением… В лесу в километре от Двориков строился мужской скит. Красивое место, мне сразу там хорошо стало…
С клиросом в монастыре был полный завал. Я с рвением принялся нести послушание регента, собирать по деревне певчих, учить их. Кстати, в монастыре сделал для себя открытие. Я ведь тоже начал подумывать о самодвижущейся молитве. Жил в келье с двумя молодыми монахами Александром и Романом. Они вечером магнитофон включили, стали слушать концерт Игоря Талькова. Я спать лёг. И не могу уснуть. К песням не прислушивался, о своём думал. Утром просыпаюсь, а Тальков в сердце поёт. Дело, оказывается, не только в святости отцов, достигших высот в непрестанной сердечной молитве, они использовали естество сердца. Оно воспринимает, а потом самопроизвольно воспроизводит. Надо только суметь погрузить молитву в сердце…
При мне убили отца Исайю, иеромонаха. В мирской жизни он был кандидатом физико-математических наук. Окончил Ленинградский университет. Сорок два года от роду, скорый на ногу, улыбчивый. На исповедь к нему всегда выстраивались длинные очереди. Но в монастыре появлялся редко, постоянно ездил в командировки по другим епархиям. У схиигумена отца Дамиана возникла прекрасная задумка построить в монастыре храм, в котором собрать списки всех чтимых икон Божьей Матери. Отец Исайя ездил по городам и весям и делал фотографии икон Пресвятой Богородицы. У него был дорогой цифровой фотоаппарат, ноутбук, отлично водил машину…
Монахи монастыря совершали частые паломничества на Афон, окормлялись на святой горе… В одну из таких поездок афонский старец предсказал отцу Исайе: «Умрёшь от ножа…»
При мне в монастыре назрел раскол. Яркий пример утраты Божьей благодати. Она пребывала на старце Германе. Да он впал в прелесть. Не вынес искушений, не совладал с тщеславием, самолюбием, мнением о своей непогрешимости. Начал призывать не к Богу, а к себе: «Всех молитвами спасу, кто рядом со мной будет! А как уедете из монастыря – ничего не ждите!» Бес гордыни пролез к нему в душу и пошёл куролесить. Дошло до немыслимого – службы в монастыре отменил. Вместо литургии или вечерни монахи должны, разойдясь по углам церкви, читать утреннее и вечернее правило. Прочитал одно за другим и снова приступай к утреннему, и так двенадцать циклов. Как это, спрашивается, может заменить литургию?
В злопамятстве старец Герман заставлял читать псалом 108 на тех, кто не шёл за ним. Раз вы против, получайте: Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его… Да будут дни его кротки, и достоинство его да возьмет другой. Дети его да будут сиротами, а жена его – вдовой. Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих… Да будет потомство его на погибель, да изгладится имя их в следующем роде…
На уровне колдовских заклинаний начал действовать...
Кто-то понял, что старец в прелести, а другие ревностно отстаивали его правоту, не желая внять простой истине – дело пахнет ересью.
Предупреждением для них был яркий факт (да не все вразумились) – верба в монастыре впервые за многие годы четвёртого декабря не распустилась. Это чудо повторялось из года в год. Я воспринял его на уровне нисхождения Святого огня в Великую субботу у гроба Господня в Иерусалиме. Чудо, самое настоящее чудо! Зима, мороз, снег, застывшие деревья (а какими им ещё быть!), и вдруг на вербе в декабре, четвёртого числа, в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы появляются (как в марте-апреле!) почки… Мне недели за две до праздника рассказали об этом чуде, после этого я, как ни иду мимо вербы, обязательно посмотрю на стылые ветви. И не верится: как они могут распуститься? Наступило Введение, всенощная началась в двенадцать ночи, а примерно во втором часу (сразу после вечерни, перед началом утрени) вышли мы из церкви к вербе. Церковь Успения Пресвятой Богородицы, с южной стороны от неё идёт дорога к братскому корпусу, широкая, по бокам валы снега, а метрах в семидесяти от церкви при дороге две вербы. Одна поменьше, вторая – настоящее дерево. Мы останавливаемся около верб, начинаем петь: Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою… Мороз градусов двадцать, под вербами горы снега, которые набросали при очистке дороги. Деревья освещены фонарём, что на соседнем столбе висит, освещены отражённым от сугробов светом. Мы поём пять минут Богородицу, десять… Мороз щиплет щёки, нос, уходит из рук тепло. И вдруг кто-то вскрикнул: «Смотрите!» Вербы, одна и другая, покрылись крохотными почками. Голые, стылые, промёрзшие до основания ветви выпускали весенние пушистые шарики, которые увеличивались, росли на глазах. Будто заснеженная природа находилась не в ожидании первых серьёзных зимних морозов, что обязательно будут на Николу, а в шаге от Вербного воскресения. Мы на подъёме продолжаем: Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою… И такая радость на сердце, такое счастье. Нам – грешным, окаянным, студным, нечистым – оказана этим знамением великая Божья милость. Значит, не всё потеряно, не окончательно пропащие, Бог надеется на нас. Минут за пятнадцать ветви вербы рясно опушились крупными почками. Наперекор всем природным законам стоит чудо в декабрьской ночи, нежнейшим шарикам нипочём морозная стужа. Монах, несущий послушание пономаря, проваливаясь в глубокий снег, пробирается к вербе, ломает веточку – на утрене при помазании священник будет использовать её в качестве помазала…
После той утрени мой сосед по келье, молодой монах Александр, поделился: «Когда почка с елеем коснулась лба, ощущение было, будто сама Богородица помазание совершала».
Весь праздник Введения верба стояла опушённая. Только вечером почки втянулись обратно в свои гнёздышки, чтобы, перезимовав, появиться снова ранней весной.
В монастыре я жил до сентября. Атмосфера к тому времени накалилась, братия разошлась во мнении на два непримиримых лагеря. Мне, послушнику, проще, надоело это противостояние, сел на автобус и… прощайте, братья-сёстры...
В декабре позвонил монах Александр и сообщил: «На Введение верба не распустилась». Ушла благодать с расколом.
Отец Исайя не делал категоричных выводов, не принимал какую-то одну сторону, лишь сказал: «Без епископа церкви нет». Епископ епархии, к которой принадлежал монастырь, не разделял позиции схимонахов Дамиана и Германа. Отец Исайя дал понять, что сторонники старца Германа будут называться сектантами, еретиками.
Дьявол смекнул: отец Исайя не пойдёт за отцами Германом и Дамианом. Кому как не врагу знать слабость человеческую – уподобляться стаду баранов. Один порулил поперёк всех, тут же отыщутся сторонники, последует цепная реакция – стадо расколется. А нет личности-детонатора, нового вождя, – стадо безропотно тащится за прежним лидером. Дьявол решил убрать отца Исайю.
Почему Господь дал зелёный свет? Ему тоже угодно, чтобы в оконцовке человек свои подвиги венчал мученическим венцом…
Трагедия с отцом Исайей произошла в Раифском Богородицком монастыре под Казанью. Он поехал туда поклониться местной святыне и сфотографировать чудотворную икону Грузинской Божьей Матери.
Возвращаясь в Омск, я совершил паломничество в Раифский монастырь. Место красивейшее… Заповедный лес (художник Шишкин рисовал в этих краях лесные пейзажи), в струны вытянутые к небу сосны… Начало сентября, тёплый, переваливший на вторую половину день (я подгадывал попасть на вечернюю службу), от стволов сосен, напитанных солнцем, исходил янтарный свет… И зазвучало в сердце: Свете Тихий святыя славы бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго блаженнаго Иисусе Христе, пришедше на запад солнца. Видевше свет вечерний поем Отца Сына и Святаго Духа Бога, достоин еси во вся времена пет быть и глас и преподными. Сыне Божий живот даяяй тем же мир тя славим… Зазвучало в исполнении хора братии Оптиной пустыни. Исонное пение. Солист – удивительный тенор, поёт, как ранимый цветок растёт… Фон – мощный хор, непрестанно выпевающий «о». Хор в тени солиста, на втором, третьем плане, и в то же время возносит песнопение, отрывает от земли, оно плывёт в тревожном, пустынном пространстве… Будто это ровное пение двигателей летящего над землёй авиалайнера… А в чистейшем голосе солиста и молитвенная печаль, и солнце, и ожидание ликующей благодати… Слушаешь, и чувство вечности входит в тебя… Отодвигается повседневное, смиряются бури в душе, из сердца вытесняются страстные помыслы…
Погиб отец Исайя на площади перед монастырём, на автостоянке. В 1930 году чекисты, насаждая свою вражескую религию, расстреляли раифских монахов. И так получилось, что отец Исайя через семьдесят с лишком лет дополнил их число. Монахи-мученики, конечно же, приняли убиенного в свой круг на небесах, которым, в свою очередь, дополнили круг древних святых раифских великомучеников. Чекисты-гэпэушники нагрянули с арестом в Раифский монастырь 27 января, в престольный праздник памяти великомучеников, в Раифе и Синае язычниками избиенных. Подождали окончания литургии, а как только присутствующие в церкви причастились (по Божьей милости) Святых Тайн, всех арестовали. Произошло это в Раифско-Синайской церкви монастыря. В тот же год – и снова не в обычный день (специально изверги подгадывали) на Благовещение – были расстреляны четыре раифских монаха и один послушник с формулировкой «за участие в контрреволюционном заговоре»…
Когда отпевали отца Исайю, он улыбался…
Бандиты задумали угнать его новое отличное «ауди». Дерзким образом. Отец Исайя свои дела завершил, чудотворную икону Грузинской Божьей Матери сфотографировал, далее путь его лежал в Дивеево. Середина дня, он садится в машину… Раифский монастырь самый почитаемый в Татарии. Богатый. Всё на современном уровне, место для парковки, охрана при въезде на монастырскую территорию... Кстати, в монастыре замечательный квартет «Притча», я бы даже сказал – образцовый. Каждая партия звучит прозрачно, гармонично, не выделяется и не смазывается. Замечательно исполняют «Свете Тихий» Архангельского. Не разделяю пристрастия регентов к чрезмерному замедлению темпа в «Свете Тихий». У «Притчи» всё соразмерно. И динамика звучания со вкусом.
Надо понимать, автомобиль отца Исайи наметили на угон, пока хозяин был в монастыре. Не исключено, ещё в Казани начали вести батюшку. Отец Исайя сел за руль, включил мотор, собираясь трогаться с места… Ставку бандит сделал на внезапность. Открыл дверцу и ткнул финкой прямо в сердце. Рассчитывал отодвинуть труп на место пассажира, сесть за руль и гнать… Отец Исайя, думаю, постоянно носил в подсознании предсказание афонского старца о смерти от ножа и внутренне был готов к подобной ситуации. Как и любой человек, не желал насильственной смерти, но допускал с большой долей вероятности: когда-нибудь это может произойти. В момент удара понял: предсказание сбывается. И не растерялся, с финкой в сердце резко оттолкнул бандита, хотя был не богатырского телосложения, отпустил тормоз, машина, пройдя несколько метров, врезалась в столб.
Охранники заметили возню, бандит побежал к машине, где сидели подельщики, запрыгнул в неё... Его потом по отпечаткам пальцев на ноже нашли.
Отец Исайя всегда носил при себе Евангелие. При осмотре места преступления следователь открыл его на заложенном месте – это было Евангелие от Луки – и читает: «…не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну; ей, говорю вам, того бойтесь».
«Прямо мистика какая-то», – отреагировал следователь.
По собственной инициативе отец Исайя собирал коллекцию церковной музыки для монастыря. У него в келье хранилось штук пятьдесят магнитофонных кассет, диски лазерные… И греческие, и сербские хоры, и болгарские, и афонской братии… Сам много слушал, в машине всегда звучала духовная музыка. Мечтал о хорошем хоре в монастыре. Я как-то высказал наболевшее: если настоятель церкви или монастыря скупится на клирос, храм многое теряет. Он согласился. Со своей стороны просил: «Ты уж, Алексей, постарайся хор собрать, я, чем могу, помогать буду».
На схиигумена отца Дамиана в отношении клироса надеяться было нельзя. Бесполезно было ходить за ним, выпрашивая отпускать монахов на спевки. К хору относился прохладно, по его разумению, батюшка может и один службу провести. Поэтому я сделал ставку на деревенских, в основном на отроковиц – девчонок лет по четырнадцать-пятнадцать. Соколово – деревушка маленькая, ни клуба, ни магазина. Раз в день приезжает хлебовозка и автобус. Глушь конкретная… Клирос для кого-то стал единственным утешением. Здесь общение, здесь услада для сердца. Не все родители приветствовали пребывание их дочерей в церкви. Была Оля Пономарёва. Смышлёная, схватывала на лету, голос чистый. Раз пришла, другой, не нарадуюсь приобретению, а потом мать с отцом перестали отпускать на спевки. Не из соображений пресловутого атеизма, а по причине житейского эгоизма: грядки полоть, огурцы поливать. Огород – соток тридцать, Оля – единственная помощница. Корову доить тоже её обязанность. Прихожу к Пономарёвым домой. Отец во дворе деревянные грабли ремонтирует, мать у крыльца за низким, типа журнального, столиком ягоды перебирает. Отец крепкий молодой мужичок, в армейской майке, армейских брюках, на голове несуразная, на детскую панамку похожая, защитного цвета шляпка. Мать тоже как из армии, на ней футболка с камуфляжным орнаментом. Оля в огороде у грядок что-то делает. Я представился и без долгих прелюдий выдвигаю деловое предложение:
– Оля у вас очень способная, отличный слух, голос красивый. Давайте сделаем так, я буду за неё норму в огороде пропалывать, а вы, пожалуйста, отпускайте дочь на спевки, а по воскресеньям и праздникам – на службу в монастырь. Это и ей во всех отношениях полезно, и всей семье – будет петь и отчасти за всех вас молиться.
Мать озорно на меня посмотрела.
– Ольга, – кричит, – бросай грядки, монах будет у нас работать за твой голос!
Отец принял тон жены:
– Корову тоже за неё будете доить?
– Дояр по парнокопытным, – говорю, – из меня ни в дугу, ни в космос, а вот кур могу доить! Это я запростака! У вас большое стадо?
Они в смех. И стали отпускать Олю на клирос. Даже без моей отработки в огороде и у коровьего вымени.
Ещё одна певчая – Лена Кузнецова. Невысоконькая, волосы за ушами в два хвоста резинками стянуты, лицо круглое, простоватое. Славная девчонка. У неё дома другая проблема. Статьёй семейного дохода была сборка электророзеток и выключателей. На заводе в Шуе выдавали детали надомникам, и те собирали по своим углам. Не Бог весть какой прибыток, но при полном отсутствии в деревне работы – ощутимое подспорье.
Прихожу к ним, они всей семьёй, ещё и младший брат Лены, за столом сидят, электророзетками занимаются.
И здесь предложил себя. Вызвался за Лену нести послушание по сборке, её норму закрывать, только бы отпускали дочь на хор. Дескать, детали буду брать в монастырь, готовые электроизделия приносить.
– А за меня можете собирать? – бойкий братишка Лены встречное предложение внёс. – Я бы в футбол поиграл.
Родителей Лены умилила моя инициатива:
– Ладно, пусть ходит, – постановил отец, он, как и родитель Оли, сидел в армейской майке и брюках. Недалеко стояла военная часть, оттуда местные одевались. – Лене у вас нравится. Только в монашки бы не записалась, а то мы на её свадьбе мечтаем хорошо погулять. Тут, говорят, Постников крутится возле неё.
– Папа! – вспыхнула Лена.
Так я собрал хорошую команду певчих. Тот же Постников, воздыхатель Лены, начал ходить к нам, как же – лишний час-другой побыть рядом с возлюбленной. Я учил их петь, беседовал между делом. Рассуждал на песенном уровне. Вот, говорю, цунами накрыло побережье Южной Азии. В какие-то минуты погибли сотни тысяч людей. Мгновенно. Их смыло, как спички. Посреди солнечного, яркого, безоблачного дня обрушилась огромная волна. Есть видеокадры перед стихийным бедствием: утренний, морской, солнцем залитый берег. Экзотика с пальмами… Райское место… Люди прогуливаются, загорают… Кто-то с плеером, с музыкой в ушах… К ласковым солнечным лучам, шелесту пальмовых ветвей добавляет песни… Водная гладь, морская ширь, камера обращается к горизонту, а оттуда среди солнечного безбрежного простора надвигается гора, огромная смертоносная волна… В чистейшей синевы небе ни облачка, на пляже ни ветерка… И кажется невероятным, что это почти райское блаженство через какие-то минуты превратится в ужас, смерть… Но тысячи и тысячи тонн воды обрушиваются одномоментно на пляж… Перемалывающий удар… Рай превращается в ад…
Спрашиваю хористов, если в этот момент люди слушали попсу, куда они попали? Ясно – не в Царствие Небесное. А у кого-то звучали в наушниках записи церковной музыки. В подобной ситуации последний момент жизни – это генеральное сражение за твою душу ангельских и бесовских сил. Какие из них перетянут? За какими верх будет? Ни причаститься, ни покаяться уже не дано. Но ты слушаешь, к примеру, «Благослови, душе моя, Господа…». Твой Ангел-хранитель получает дополнительный козырь к твоим добродетелям и может даже чудесным образом беду отвести. Казалось бы, никаких шансов, а ты остался живым… Или помочь твоей душе пройти мытарства.
Другая трагическая ситуация – дорожно-транспортное происшествие. Что ты слушал в последний момент? Запись Киркорова «я твой тазик, ты мой глазик» или «Херувимскую»?
Господь сказал, что где сокровища ваши, там будет и сердце ваше. Кто слушает блатату, там и сердце его пребывает, а кто – церковную музыку, тот стяжает благодать наравне с молитвенниками.
В беседах призывал клиросников: очищайте сердца церковными песнопениями.
Я как-то с воспалением лёгких в Омске попал в больницу. В нашей палате лежал парень, семнадцать лет, и напичкан до не могу блататой – Розенбаум, Токарев, Новиков. Знал наизусть сотни песен такого пошиба. И все повадки его под этот репертуар. Но заговоришь с ним, оторвёшь от наушников, что вечно в ушах торчали, отвлечёшь от уркаганской музыки, он стряхнёт её с себя – вроде нормальный парнишка, не воровской крови. Но как воткнёт наушники дебильника, весь как на шарнирах, как на иголках становится, на лице тупо-блаженная улыбочка…
На мысль об использовании плеера в молитвотворчестве натолкнул отец Исайя. Я сразу ухватился – это же прекрасная идея! На плеере создаю папку из четырёх-пяти песнопений. К примеру, «Единородный сыне» Кастальского, «Свете тихий» Калинникова, «Малая ектения» – исонное двухголосие и «Достойно есть» хора Святогорской лавры. У святогорцев альт исключительный – голос сочный, звонкий. Из композиторов люблю Чеснокова, он разнообразнее, чем Архангельский. Не такой минорный и скорбящий. Не зря Архангельского называют композитором Великого поста. Чесноков богат мелодическим разнообразием, одна мелодия не похожа на другую. А у Бортнянского самые красивые разрешения.
Соберу цикл песнопения, в нём, как и в Иисусовой молитве, есть и прошение Помилуй мя и обращение Господи. Обязательно Богородичную молитву возьму. И слушаю, слушаю. Музыка начинает молитвенно звучать в сердце. За трапезой молитва чаще уходит из него, а песнопение держится, сердце поёт и поёт. Старцы как говорят, если ты трапезничаешь вечером и молитва сама в сердце идёт, значит, днём ты молился внимательно, если сердце молчит – творил молитву рассеянно, ум парил.
Цикл слушал неделю, потом менял подбор песнопений. По истечении пяти-шести дней сердце привыкало и просило новых ощущений. Недаром в церкви осьмогласия чередуются по неделям. Неделя глас первый в следующую – второй… В моём случае сердце при составлении нового цикла, выбирало музыку более сложную. С год практиковал молитвотворчество с плеером, потом в какой-то момент стал получать от читаемой молитвы больше удовольствия, чем от музыкальной… Наступил другой уровень. А песнопения помогли погрузить Иисусову молитву в сердце.
Почему ещё набирал неискушённых певчих в хор? Кто уже подвизался на клиросе, тот по лености человеческой с неохотой разучивал новое. А я свои песнопения вводил в службу. Писать их принялся не от того, что композитором возмечтал прославиться. В первый год как пришёл на клирос в Омске, обнаружил с тоской – обиходный репертуар у клиросников скудный. Удобный для тех певчих, кто не хочет утруждать себя. Запомни образцы мелодий церковной службы и повторяй изо дня в день. Меня не устраивало, что «Сподоби, Господи» мы поём на восьмой глас, а «Ныне отпущаеши» – на шестой, антифоны на литургии – на первый. «Благосовен еси, Господи, научи мя оправданием своим…» – на пятый.
Осмогласник существует для стихир – молитв меняющихся. Сегодня по минеи, допустим, служба Сергию Радонежскому, а завтра, скажем, Николаю Чудотворцу. Сегодня поются десять стихир одной службы, завтра будет другая, значит, другие стихиры, послезавтра третья. Логично хору использовать одни и те же гласы с первого по восьмой, то есть одни и те же мелодии на разные стихиры. Но зачем на те же гласы ещё и песнопения, что повторяются на службе каждый день…
Церковные хоры с образованными певчими богаче репертуаром, они берут духовную музыку Римского-Корсакова, Львова, Рахманинова, Архангельского, Чайковского, Бортнянского, Глинки, Кастальского. Понимающий настоятель храма не экономит на певчих, хор в церковной молитве – великое дело. Но большой хор даже в больших церквях только на субботних и воскресных службах да по праздникам, а на клиросе чаще дилетанты подвизаются, с ними Кастальского не разучишь… Да и зачем здесь усердствовать в украшательстве?
Вот я и взялся за расширение репертуара церковного обихода, поначалу исключительно для своего клироса. Профессиональному композитору для маломощного хора писать неинтересно… Я решил сам попробовать. Хотя в композиции несведущ, музыкального образования – одна музыкалка, но быстро сообразил: нужна мелодия. И мне, по дерзновению моему дилетантскому, показалось поначалу: а чё там трудного написать мелодию, которая бы легко ложилась на слух музыкально неграмотных певчих... Да ерунда. Эстрадный певец Марк Бернес был полный профан в нотной грамоте. Ему наиграют мелодию, он запомнит и поёт, не заморачиваясь, что такое «ля», «до», скрипичный и басовые ключи, с чем едят разрешения интервалов... А мелодия быстро становится твоей, если развивается естественно, если её прообраз в твоём подсознании... Почему народную песню могут петь все? Мелодия затрагивает то, что глубоко в сердце, на чём ты воспитан, и поющий воспринимает её как свою. Простота и красота. Без наворотов, что могут позволить себе профессиональные композиторы, пишущие для профессиональных исполнителей. Но случается, что за их изысками забывается, что в церковной музыке сердцевина – молитвенный дух.
Моя мелодия, её гармонизация позволяет с неискушённым в нотной грамоте клиросом успешно работать. И звучание, если на четыре голоса разложить, на четыре партитуры воспроизвести, получается солидным, будто профессиональный камерный хор. Есть свои секреты. Я добивался красивого звучания без вокальных излишеств, зато легко певчим. В общей сложности сочинились у меня полноценная литургия, полноценное всенощное бдение…
Как-то «Единородный Сыне» написал, заполнил гармонию по-простому, обиходному. Сначала понравилось. Хожу довольный – не зря мучился, добил. На следующий день посмотрел: нет, что-то не то. Сдулся радостный запал. Чувствую, можно поинтереснее… А как? Ангел-хранитель решил дать подсказку. Ночью снится, будто держу партитуру концерта запричастного Архангельского. Начинается он словами: Сердце мое смятеся во мне… Женщины (сопрано) последний слог тянут во мне-е-е-е… На этом фоне, на этой растяжке вступают мужские голоса: Сердце мое смятеся во мне-е-е-е-е. Тоже последний слог тянут, женские голоса подхватывают эстафету, теперь уже они на мужском фоне: Сердце мое смятеся во мне-е-е-е. Прекрасно слышу глыбу хора – волна женских голосов держится, потом мужская. Своего рода перекличка... Вижу партитуру с концертом Архангельского и понимаю: мне можно «Единородный сыне» украсить подобным образом… Просыпаюсь, открываю свою партитуру – действительно... Поблагодарил Бога… Но окончательно написал только недавно, несмотря на подсказку, несколько раз возвращался – изменял, улучшал. Ангел не заинтересован готовенькое тебе преподнести: на, пользуйся… Ему предпочтительнее, чтобы ты не ленился, потрудился во славу Божью, помолился лишний раз, прося вразумления…
Это я хорошо уяснил. Поэтому, как почувствую, где-то во мне мелодия пробивается, стараюсь не откладывать на завтра, не упустить возможности вытащить её из себя. Пиликаю-пиликаю на баяне и так и эдак кручу мелодию, ищу разрешения. И не выпущу баян из рук, пока не докончу в первом приближении. Тут уже не до еды, не до чего. Азарт держит… Ведь где-то рядом добыча… Значит, не брошу, пока не ухвачу. Поленишься, и может уйти навсегда…
А вообще всё получается спонтанно, не планирую: вот сяду и напишу, скажем, ектению. По вдохновению пишу… Говорят, по вдохновению дилетанты работают. А я и есть дилетант… Правда, на мелодии Бог кой-каким даром наделил… Стараюсь, по мере возможности, заложить мелодию в каждое песнопение. С ней клиросникам легче. Не просто набор интервалов. Они бы его и не запомнили по своей некомпетентности. Я им мелодию напою на магнитофон, они послушают и запомнят.
Классическое развитие мелодии у Битлов. В каждой песне движение, оно завораживает, удивляет. Без английского не понимаешь, о чём поётся в «Мишель», «Гёл», но мелодия красотой захватывает сердце, заставляет обмирать его от грусти, радости… Или мелодии Георгия Свиридова, замечательные по красоте… У церковной музыки, само собой, свой характер, своё смиренное лицо, своя задача – помогать молиться. И всё равно она должна развиваться, двигаться, иметь внутреннюю логику. Человек слушает и, так уж он устроен, заглядывает, забегает вперёд, подсознательно предугадывает направление мелодии, предчувствует, куда она идёт, как развивается. И если внутренне готов к этим разрешениям, понимает, принимает их – тогда мелодия западает в душу.
А когда спонтанно сыпется. Допустим, ты позаимствовал у классиков красивые места и направо-налево их лепишь. Вроде хор неплохо поёт, а многие жалуются: пафосно, нам бы чё попроще. Нет логики. И неискушённый слушатель не готов воспринимать.
И в церковном обиходе имеются нелогические песнопения. Допустим «Ныне отпущающе». Не помню, какого распева. Там вообще одни скачки и интервалы… На уроке сольфеджио учитель берёт аккорд и говорит: «Какой это аккорд? А это какой? А это?» И получается набор аккордов, но не музыка…
А вообще, хороший у меня был хор в монастыре. Девчонки, и Оля, и Лена, почувствовали сердечками своими сладость молитвенного пения. Как разбойник Давид Ермопольский… Вдвоём могли петь. Голоса что серебряные колокольчики… Я что-то из своих песнопений специально под них корректировал…
Кондак 4
Жизнь с;щи (истинная) и Ист;чник жизни, Живонач;льная Троице, Неразд;льное и Несли;тное Божество, Отче, Сыне и Душе Святый, при;;зри (милостиво посмотри) на мя, сотвор;нного по образу и подобию Твоему, обнови; мой разум, слово испр;ви и дух мой освяти;, да во обновл;нном трехч;стном моем существе раз;мно пою: Аллилуиа.
Икос 4
Земля; есмь аз и в з;млю отыд;, от нея;же взят есмь, я;;коже Сам глаголал еси;;, Создателю мой преславный, но пр;жде н;же н;йдет смерть на мя, прежде н;же вни;ду во гроб, взир;я на беззаконную жизнь мою, со слезами зову Ти, Творц; моем;:
Помилуй мя, помрач;ннаго страстьми;. Помилуй мя, заблужд;ющаго в пут;х моих.
Помилуй мя, побежд;ющагося ск;постию. Помилуй мя, снед;емаго з;вистию.
Помилуй мя, согреши;вшаго Ти объяд;нием без сы;тости. Помилуй мя, прогн;вавшаго Тя опи;вством чрезм;рным.
Помилуй мя, не напит;вшаго алчущаго. Помилуй мя, не напои;вшаго ж;ждущаго.
Помилуй мя, не лю;бящаго брата моего. Помилуй мя, не почит;вшаго н;когда родителей своих.
Помилуй мя, согрешившаго Ти делом, словом и помышл;нием. Помилуй мя, прогн;вавшаго Тя в;льными и нев;льными злыми дея;нии моими.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ИИСУСОВА МОЛИТВА
Начали доставать блудные сны. А я ведь дал Богу обет воздержания. Враг во сне искушает эротическими мечтаниями и, бывает, доводит до логического конца. Кто-то из святых отцов назвал это мокрой сластью. Само собой, христианин на такие поползновения беса должен выдвинуть со всей решимостью ноту протеста, иначе враг Господу Богу заявит: «Я ему сны пакостные кручу, а он и рад блудным картинкам, нравится ему. Чё ж не нравится, когда никаких возражений на моё кино с обнажёнкой не предъявляет». Враг творит паскудное дело или по зависти, если видит, что христианин в чём-то преуспевает, или, наоборот по грехам, чтобы посмеяться и сказать Богу: «Мой это кадр, мой!» И над православным братом поиздеваться: «Как я тебя поимел, дорогуша, ведь согрешил ты, мил человек, ой согрешил, значит, есть в тебе моя часть! Есть!»
Чаще всего не поймёшь: отчего враг искушает? От добрых дел или по грехам. Больше по грехам, конечно, какие у нас добрые дела? Мы – ленивые, мы – холодные…
Начал я бороться с блудными снами, читать вечером молитвы и правила от осквернения… Но и бес, ко мне приставленный, активизировался… Вообще обнаглел, каждую ночь подсовывает свои картинки. Перед сном прочитаю правило от осквернения раз да второй, да для закрепления – третий. А не берёт моя молитва беса. Продолжает козни-злокозни строить. Но и я упрямый – в уныние от проигрышей не впадаю, делаю ещё один упреждающий ход. Стал с вечера вгонять в мозги антиэротическую установку: просыпаться без промедления, как бес начнёт подсовывать блудные мечтания. В точку сработало. Пошли сладострастные кадры, я тут же просыпаюсь, успокаиваюсь… Ага, думаю, получил, рогатый, по рогам, мы тоже не лыком шиты, не лаптями щи вкушаем. С неделю без сучка и задоринки действовала отработанная схема, потом хоп – здрастье, моя тётя. С вечера настроился прервать сновидения, как бес включит паскудное кино, уснул в полной уверенности – никакой мокрой сластью не испоганюсь. Да дьявол тоже на самотёк не пускает осквернение нашего брата – держит ситуацию под контролем: посылает следующего киномеханика, посильнее первого. Я просыпаюсь согласно установке на первых секс-картинках, а не помогает: начатое во сне приходит к завершению наяву.
Приятного мало, но сдаваться и не подумал. Решил как проснусь от кино, так без промедления начну читать молитву: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи помилуй… Сработало. Пошли блудные мечтания – выныриваю из сна и: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй. И этого беса отшил ни с чем. Довольный хожу. Вот так, знай наших!
Дьявол посылает ещё более сильного прислужника. Просыпаюсь в нужный момент, начинаю молиться, а не тут-то было… Не помогает… Так сказать: получай, Лёха, мокрую сласть… На следующую ночь решаю: проснусь и буду вслух читать: Господи, помилуй. До этого про себя повторял… Так и сделал. И снова за мной верх, удалось перехитрить бесовское отродье. Обрадовался – нашёл на него управу, победил. Ну что, казалось бы, он ещё может придумать? Наивный я был. Такой мощный арсенал у дьявола, такая армия… Нового беса-порнографа напускает. Просыпаюсь, вслух молюсь – бесполезно… Опять злой дух своего добился…
Да что ты будешь делать?! Осенило: есть крестное знамение, и молитва: Пречистый и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа… Как я раньше не подумал? Начнёт доставать блудными снами – просыпаться и креститься… Бесы как огня боятся креста. Отгонять им мохнорылых…
Не тут-то было. Он ловит момент, когда ты спишь на боку или на животе, и правая рука зажата. Пока проснёшься, сообразишь – враг уже ножками сучит: «Не успел, не успел».
На каждый мой ход, он придумывал свои уловки…
Другими словами, нужно было мне спать, как святые отцы, на неустойчивой табуретке или на стульчике, рука свободна, чуть что – сразу креститься. Но такой подвиг для меня был нереальным. Я не подвижник.
Бог по своему милосердию всё же избавил меня в тот раз от этой брани, но во мне осталось чувство поражения и беспомощности. И я понял: для меня более подходит другое – освоить сердечную молитву, когда она идёт без понуждения (даже во сне), заполняет сердце, очищает его, нейтрализует бесовские происки.
Ранее говорил, впервые услышал о самодвижущейся Иисусовой молитве от Славы-морпеха во время поездки к отцу Василию. Слава был озабочен, как бы найти школу непрестанной молитвы. Пытался самостоятельно практиковаться в её делании – не получилось. Казалось бы, что тут сложного, повторяй раз за разом: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Проще простого. Нет. Целая наука. Молитва должна войти в тебя, внедриться, укорениться, укрепиться в сердце, очистить его для Святого Духа. Есть немало примеров поражений на этом пути к Богу. Впадали подвижники в убийственное уныние, в прелесть до умопомрачения и суицида… Уж если дьявол с моей мокрой сластью не успокаивался, шёл на всякие ухищрения, тут и вовсе клещом вцеплялся…
Забегая вперёд, скажу, когда принялся погружать в сердце Иисусову молитву, вот где началась брань настоящая. Бесы, что к блудным мечтаниям склоняли, это ещё не воины – клоуны, вшивота…
Я начал искать свою форму чтения Иисусовой молитвы. Первая запинка: погружаю в сердце Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго, а сердце каждый раз спотыкается на «р». Подумал – вражьи напасти, бес подножками сбивает, пытается убедить меня, дескать, не по твоим комариным силёнкам ноша, чего захотел, грешен по самые уши, а туда же, норовишь со святыми отцами сравняться в подвигах. Я тоже упрямый – умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт – сокращаю молитву (это допускается) делаю её без «р»: Господи Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя. Суть, казалось бы, сохранена: обращение к Богу – есть, прошение – в наличии.
Пошло без запинок. Творю молитву, радуюсь: нашёл нужную форму, нашёл. Да не долго удовлетворённым пребывал. По истечении месяца ночью во сне меня будто тисками сжали со всех сторон. Жуткое состояние. Дышать трудно, на груди как стоит кто-то, руки-ноги скованы, задыхаюсь… Силюсь поднять руку, перекреститься, отогнать наваждение. Вместо креста закорючка получилась. Нет возможности руку полноценно поднять. Я давай повторять: Господи Иисусе, сыне Божий, помилуй мя. Господи Иисусе, сыне Божий, помилуй мя… Молитва не разит беса, не действует, удушение не прекращается. Тогда я как за соломинку схватился полный вариант читать: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
И враг сразу исчез. Обожгла его полноценная молитва. Руки освободились, я вдохнул полной грудью, перекрестился. Значит, даже если не получается выговаривать «р», всё равно должен стараться. Основная борьба во время молитвы за внимание, а если не получается – внимание рассеивается, надо напрягать ум. Может, Господь так специально и сделал, чтобы я потрудился.
Бог даёт по трудам. Допустим: Ной… Было бы наивно думать: он в свой ковчег вместил всю флору и фауну земли, всех животных и все виды растений. Господь определил ему такое послушание, чтобы не бездельничал и в трудах пережил потоп, пронёс тяжкий крест ответственности за будущее земли. Ной сено животным давал, клетки чистил, всячески заботился о спасаемых. По трудам праведным Господь спас его и обновил всю планету. Из допотопных людей единственно кого оставил живым – Ноя. Наверное, кроме него были, кто верил в Бога, но только его взял в новую жизнь.
Так же и в молитве, ты трудишься, а по твоим усилиям Господь прибавляет, прибавляет. Святой Дух начинает касаться сердца, дарить Свою благодать, ликующие мгновения молитвенной встречи с Богом.
Есть понятие, оно к афонской терминологии восходит: «Молиться чистым умом». Это чтобы ум не отбегал от текста молитвы, сосредотачивал всё внимание на её словах, повторял их с чувством, как выстраданные, как свои. Бич молящегося – парение ума, когда мысли отлетают от молитвы, лукаво сворачивают, где полегче: на привычное, на земное, к житейским попечениям. Ум имеет свойство раздваиваться, как бы на два фронта успевать, но в случае молитвы – это погоня за двумя зайцами… О житейской проблеме, может, и с пользой подумаешь – ухватишь за уши «зайца», как бы осенит тебя, найдёшь нужное решение (кто его подсказал?), но молитва превращается в механическое, холодное повторение заученного текста.
Я, борясь с парением ума, стал искать ритмичную, устойчивую форму молитвы, которую легче удержать в сердце. Ты копаешь землю, рубишь дрова, рукодельничаешь, собираешь ягоды и одновременно молишься… И если в какие-то моменты отвлекаешься от молитвы, она за счёт ритма держится, а ритм есть внутри каждого из нас, так уж создан Богом человек. Ритм и надо задействовать. Стал экспериментировать: Иисусе Христе, Иисусе Христе, Иисусе Христе, помилуй мя. Показалось – очень удобно. Плюс – можно акцентами держать внимание на словах молитвы. Первое ударение ставлю на Иисусе в первом обращении, во втором обращении сильная доля переходит на Христе, а третий акцент – на прошении помилуй мя. Ум, имея дополнительную задачу, не будет отбегать, отвлекаться на помыслы.
Месяца два так молился. Однако почувствовал – есть лазейка для врага. Между третьим обращением Иисусе Христе и прошением помилуй мя возникает ритмическая пауза. И ничего ты с ней не сделаешь. Она естественна, соответствует току крови, дыханию, внутреннему ритму. Враг этим пользуется и подбрасывает страстные помыслы. Вдруг ты, к примеру, начинаешь слышать громко тикающие часы или кран на кухне капает. Ум вильнёт, отбежит… Внимание размагнитится, уйдёт от молитвы…
Месяца два практиковал с такой формой, а потом ночью снится: я молюсь без троекратного повторения обращения, а прошение в виде помилуй меня. То есть: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня. Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня… Проснулся и стал проверять этот вариант на ритмичность. Идеально получается. Размер на три четверти, никаких пауз, заминок. Размер вальса. Можно плавно, можно ускорившись. Отлично читается вслух, шёпотом как на вдохе, так и на выдохе легко идёт. Вдох на выдох при чтении меняешь – никаких проблем. Поблагодарил Бога за вразумление, сам бы ни за что не догадался, и начал молиться по данной подсказке. С уверенностью – эта форма молитвы дана навсегда.
Ровно через год снова вразумление. Вижу сон, будто идёт группа мужчин – человек пятнадцать – и хором громко повторяют мой ритмически идеальный вариант Иисусовой молитвы. Она так же звучит у меня в сердце, это я чувствую. Но вот что странно: во мне растёт неприязнь к шествию. Вдруг меня пробивает: «Они ведь как кришнаиты». Те точно так же свою Харе Кришна с Рамой, приплясывая, кричат. Тем временем сон продолжается, один из мужчин, заметив меня, отделился от группы, и ну призывно махать рукой, айда, мол, с нами помолимся. Я, как от беса, попятился от этого приглашения… Перекрестил зазывалу три раза, читая вслух: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Он, будто ежа проглотил, поскучнел, вернулся в строй. Тут же второй приглашала ринулся в мою сторону и тоже давай вязаться с идеей помолиться в их славной тусовке. Я и его широким крестом отшил: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. И этот сник, потерял интерес к моей персоне. В этот момент я проснулся и понял: Господь больше не благословляет на сокращённую молитву.
Но она, идеальная по ритму, сделала своё дело – научила держать внимание на словах Иисусовой молитвы, привила её к сердцу. Я научился молиться не рассудком, а сердцем, впервые ощутил мгновения, когда в сердце возникает теплота от прикосновения Святого Духа. Когда оно осеняется, освежается Божьей благодатью. Что интересно, чаще такие сладкие мгновения случались, когда песнопения писал. Собственно, и сейчас так же… Видимо, на фоне звучащей во мне музыки вхожу в такое молитвенное состояние, что врагу не дано пробиться, и сердце очищается максимально… Как сказано у кого-то из святых отцов, Имя Господа Иисуса, сходя вглубь сердца, смирит держащего тамошние пажити змия, душу же спасет и оживотворит.
Но тут нельзя, почувствовав приход благодати, делать резкие движения. Первое время я от радости бросал писать ноты и начинал молиться, стараясь закрепить это состояние. А это из тщеславия, гордыни… Благодать Святого Духа противится такому… Пишешь ноты и пиши, это твоё, и не дёргайся…
Был памятный случай: родители в соседней комнате телевизор смотрели, я, чтобы не отвлекал телешум, надел наушники, включил плеер на песнопении Кастальского «Единородный Сыне». А ночью снится, будто нахожусь в комнате, но точно знаю – это в сердце моём. Господь в Евангелии так и говорит: …войди в клеть свою, затворив двери твоя, помолися Отцу твоему, иже в тайне. И звучит в этой храмине «Единородный сыне» Кастальского в исполнении мужского хора. И такой восторг охватил! И сладость сердечная, как от Иисусовой молитвы… Господь одарил откровением: песнопения – вариант памяти Божьей. Они не только удовольствия ради. Мы читаем правила утром или вечером, охота или нет, но надо помолиться за себя, за родных. И это вменяется христианину в труды его. Так и с песнопениями…
В монастыре отцу Софронию сказал:
– Хорошо афонским исихастам, у них, вдали от мира, в затворе все условия творить Иисусову молитву.
На что получил ответ:
– Ты напрасно ищешь каких-то условий. Этих условий нет. Силуан Афонский приводит пример Иоанна Кронштадского, который постоянно оставался в гуще людей, но мало кто из пустынников был так в Боге, как он. Не зря говорят: можно и при затворенных дверях шляться по всему свету и напустить в свою келью целый мир…
Эти слова запали – специальных условий для молитвы нет. Их по определению быть не может. Да, в миру труднее, зато больше заслуга, зато Господь щедрее одаривает благодатью за победы.
Дома молюсь так. Сажусь в кресло, ноги под себя. Самая удобная поза. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Стремлюсь к тишине в мыслях, ненужное, отвлекающее не пустить в голову, не перебило бы, не помешало непрестанному звучанию в сердце: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Каждое слово почувствовать. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Каждое произнести осознанно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Каждое сказать адресно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Я грешный, я окаянный, я блудный, я недостойный, я злобный, но прости меня, услышь меня, ответь мне. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Бывает, что молитва идёт легко, с радостью, надеждой. Незаметно пролетает час, другой, третий, ты ничего не замечаешь, нет усталости. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Такое летящее состояние ох как не всегда, чаще бесы создают шум мыслей, беспорядок чувств. Не дают оторваться от земного. Подсовывают отвлекающие картинки, подлавливают на посторонних помыслах, сбивают прицел внимания с молитвы на свои мерзопакостные мишени. Вдруг перед глазами непотребное всплывёт. Может, за неделю до этого шёл мимо киоска, бросил взгляд на витрину, а там журнал с полуголой девицей, на долю секунды задержался глазами на фото, врагу хватило сделать молниеносный отпечаток в твоей памяти и подсунуть его в нужный момент. А ты не зевай, не иди на поводу, сразу реагируй, отгоняй помысел, возвращай внимание на молитву. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Приходят покаянные мысли. Это уже не от бесов. Вдруг вспомнилось… Мы второй год как с женой развелись, и я стал планомерно работать над написанием церковных песнопений. Написал Всенощное бдение, литургию. Показал Анне Семёновне, преподавателю музыкального училища, ей понравилось. Предложила издать за свои средства. Её муж удачно занялся бизнесом, деньги в семье водились. Мы издали тиражом триста экземпляров. И я поставил копирайт – авторство своё застолбил. Надо было приписку сделать: «Разрешается использовать во славу Божью». Для этого и сочиняю. Пусть любой регент при желании с совершенно спокойной совестью делал бы с моей музыкой что хотел, и чтобы никакой мысли у него не возникало о плагиате. Сейчас понимаю, музыка та наивная. Да всё равно… Может, кого-то она подвигнет на доработку, использование. И пусть бы человек с моим напутствием, без самого-самого малого укола совести брал бы мои работы и использовал по своему усмотрению. Захотел за свои выдать – и пусть. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Анна Семёновна из людей, которым плохо, если у кого-то проблемы. Знакомый запал на наркотики, она его в церковь привела. Ей мафия за это угрожала… Мне дала деньги на сборник, а я, свинтус неблагодарный, как издал, так ни разу не поздравил Анну Семёновну ни с одним праздником. Обиделся, что она сблизилась с моей бывшей женой.
Бывает, во время молитвы вдруг вспомнится неприглядное, постыдное… И хоть в землю себя закапывай. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Больно, обидно, ну почему я такой безголовый, холодный? Почему? Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Вдруг ловлю себя на мысли: начинаю спорить с бывшей женой, обвинять её, укорять. Дочь как-то пришла, пожаловалась: мать несправедливо, не разобравшись, обругала её… Меня потащило на осуждение жены. Тут только дай волю помыслам, перебиваю их: Господи, всех прости, меня последнего...
Могу проснуться ночью, сесть в кресло, подушку под спину. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Ночью молиться хорошо, если ты отдохнул и есть жажда обращения к Богу. Тишина. За окном темнота. Ты один и молишься за всех… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго... Пошла, пошла молитва, потеплело в сердце…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… В какие-то часы молишься окрылённо. Радость на сердце. Чувствуется, молитва идёт к Богу, Он слышит, Он верит в тебя… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Что-то меняется в мире, светлеет… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Но бывают периоды, такое уныние, такая усталость навалятся: «Зачем всё это, ничего у меня не получится…» Все мои усилия видятся никчемной тратой времени, бессмыслицей. Молитва идёт механически… Сердце не отзывается на неё, холодно молчит… И тогда сижу, тупо уставившись в стенку. Или лягу. Как-то всё не так. В монастырь не уйдёшь, не возьмут – дочь несовершеннолетняя, родители старенькие. И в миру ты неприкаянный. Что ты для дочери?.. Денег на учёбу дать не могу, связей нет… Плохо на душе, тоскливо…
Но пересиливаю себя, возвращаюсь к молитве. Она одна может помочь. Повторяю-повторяю: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Трудно, тяжело, враг не хочет уступать завоёванных позиций. Старается задержать в унынии… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Оттесняю бесовское отродье, разогреваю сердце молитвой. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… С неохотой враг отступает, отходит…
А вообще, дерзаю мечтать, надеяться – сподобит когда-нибудь Бог состояние созерцательного молчания… Любимый мой проповедник митрополит Антоний Сурожский в одной из своих бесед о молитве повествует о старике из французского селения. Священник один раз застал его в пустой церкви, второй, третий. Старик сидит, смотрит перед собой и молчит. Не крестится, не молится. Может час сидеть в одной позе, второй, третий. Священник обратился к прихожанину: «Дедушка, что же ты здесь часами делаешь? Губами не шевелишь, пальцы по чёткам не бегают». Старик тихо ответил: «Я на Него гляжу, Он глядит на меня, и мы так счастливы друг с другом».
Ничего нет выше такой молитвы-встречи с Богом, которая происходит в тайниках твоей души. Человеку даётся неземной восторг чувствовать Его присутствие. Прародители, Адам и Ева, потеряли рай, совершив первородный грех, потеряли ни с чем не сравнимую радость общения с Ним. Созерцательная молитва возвращает то ликующее состояние...
Но это какой надо иметь духовный опыт, сколько сил потратить, очищая себя, чтобы подняться на эту вершину, достичь блаженства созерцательного молчания, когда не нужны никакие слова, никакие молитвы… Все страстные чувства улеглись, все мысли успокоились и происходит встреча… Царствие Божие внутри вас…
Кондак 5
Ид;же (где) Ты х;щеши, Всемог;щий Боже, побежд;ется естеств; (природы) чин: естеств; мое вы;ну (всегда) влеч;т мя ко греху и порабощ;ет мя, но Ты, я;ко Созд;тель естества, угаси; греховная стремл;ния его, обнови;в е рос;ю благод;ти Твоея;, да невозбр;нно пою Тебе: Аллилуиа.
Икос 5
Кто согреши; когд;, я;коже согреши;х аз, окая;нный? К;его греха не сотворих? К;его беззакония не содеях? К;его зла не вообразив в души моей? О лю;те мне, лю;те мне, что б;ду и где обря;щуся аз? Но пр;жде ;наго пр;веднаго воздая;ния Твоего, смир;нно молю Тя, Милостивый Боже, я;коже отца блудный сын:
Помилуй мя, окая;ннаго. Помилуй мя, немилос;рднаго.
Помилуй мя, жест;каго. Помилуй мя, гневли;ваго.
Помилуй мя, тщесл;внаго. Помилуй мя, г;рдаго.
Помилуй мя, скв;рнаго. Помилуй мя, бл;днаго.
Помилуй мя, ков;рнаго. Помилуй мя, памят;злобнаго.
Помилуй мя, окамен;ннаго сердцем. Помилуй мя, сожж;ннаго совестию.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови; мя, п;дшаго.
ПОКАЯННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
«Кто познал себя, тот – человек», – писал Пимен Великий. Постоянная сердечная молитва ко Господу Богу, от Которого, по выражению псалмопевца Давида, «и стопы человеческие исправляются», понуждает углубляться в себя, вытаскивать на свет тёмное, грешное, открывать плен, в котором держат нас падшие духи, освобождаться от него. В одной книжке прочитал, что нужно умолять Господа о помиловании, пока не родится ответное чувство. Вместо осуждения, к примеру, – возвеличивание другого или, по крайней мере, сердечное чувство почтения к нему. Не знаю, рассудком понимаю, а вот сердечная теплота… В монастыре был иеромонах отец Василий. Рок висел над их семьёй. Погиб в автокатастрофе брат, рано умерла жена. При мне пришла телеграмма отцу Василию: его взрослую дочь убил муж. Хоронили без головы. Отстрелил в упор. Я видел её фотографию. Симпатичная, с красивыми густыми волосами до плеч молодая женщина. Выразительные глаза… Отец Василий молился за убийцу. Как убийцу дочери сердцем простить? Почувствовать почтение к нему? Единственная дочь, больше никого из родственников… Даже если она не подарок…
Начинаешь углубляться в себя, вдумываться и понимаешь, как грешен человек, как он поднаторел в лукавстве. Мы тупо требуем совершенства от ближнего, а сами… «Что смеяться однорукому над одноногим, безухому над безглазым», – говорит духовный писатель игумен Никон Воробьёв. Прощайте ближних, просит он, не будьте категоричны друг к другу, ведь мы все пациенты одной палаты. Носите бремена друг друга и так исполните закон Христов.
Какие там бремена другого понести?! Мы пламенно осуждаем, обличаем ближних, будучи во сто крат хуже сами. И наматываем, наматываем новые и новые грехи, успокаивая себя: мой грех – это личное дело, других никоим боком не касается. А грех никогда частным не бывает. По словам митрополита Антония Сурожского, потухает одна душа, и в мире становится темнее, но если загорается божественная жизнь в человеке – вся вселенная светлеет. Спасаясь или погибая, не только себя спасаем или губим, делаем что-то решающее для судьбы вселенной. Грех делает холодным и мёртвым кроме тебя и других, лишает их того, что один ты мог дать. Грех отнимает у Бога, что могло бы быть Его: наше сердце, нашу жизнь…
Считается, человек мытарства на небе проходит, а исихаст на земле. И здесь можно что-то изменить. Грехи в память уложены, ты молишься, они всплывают. Святой Дух напоминает, призывает к покаянию… И Господь может принять покаяние, простить этот грех ещё на земле.
Классным руководством в восьмом классе заправляла у нас Тамара Викторовна Дончак. Звали её за глаза Дурчак. Вечно по жизни недовольная, с пол-оборота раздражалась на нас. Как-то собирает классный час и пошла костерить: «Вы распоясались ниже точки терпения, распустились – ни в какую дугу не лезет. Учителя на вас жалуются. Болтаете на уроках, ведёте себя как в психушке!» Что уж вдруг психушку вспомнила? Ничего мы такого из ряда вон не делали. Класс был шумным, но отпетым не назовёшь. В конце обличительной тирады заявляет: «Всех до одного пересаживаю. Никаких друзей-подружек, парочек-гагарочек. Как посажу, так и будете!» Все завозмущались. А мне по барабану. Безразличие полнейшее: с кем сидеть, на каком ряду, на какой парте (первой или последней) – до фонаря. Соседкой была Юля Коноплёва. Маленькая, ладненькая, старательная. Кнопкой её звали. Она и скажи: «Зачем пересаживаться?» Мы с ней соседствовали полгода. Девчонками я тогда не интересовался. Относился к Кнопке как и к другим. На уроках веселил, рисовал весёлые карикатурки, мастак был на это. Дурчак на Кнопкин вопрос взорвалась: «А тебе что, Коноплёва, целоваться? Сядешь с Дороховой и целуйтесь!» Кнопочка заплакала. Да горько так, положила руки на стол, голову на руки и ревёт…
У меня никакого сочувствия. Человек плачет, ему плохо, а у меня жилка в ответ не дрогнула.
В монастыре этот эпизод вспомнил. И подумал, надо было встать и сказать: «Тамара Викторовна, я понимаю, вы чувствуете себя ущемлённой, неудовлетворённой, приходится тратить время на таких балбесов, как мы. Тем не менее, я бы попросил обращаться с нами без излишнего сарказма и неуместной иронии!» И слова по смыслу примерно такие бы и нашлись. В этом я уверен. В критические моменты всегда красноречие прорезается. Ещё бы ладно – труса я спраздновал, побоялся санкций разгневанного учителя, поджал хвост. Ни капли страха не ощутил. Но главное – мысли не возникло: нельзя оставлять это оскорбление без ответа, надо заступиться за обиженного. Знаю, возмутись я, такое бы началось – классная полезла бы в пузырь, начала психовать, разоряться, кричать про двойку по поведению, посылать за моими родителями. На что я должен был взять Кнопочку за руку и повести из класса: «Пошли, Юля». Может, в кино пригласить. Но я вёл себя холодно. А для холодных, безразличных, бессердечных людей уготован тартар – где ни адский огонь, а адский холод.
Как тут не согласиться, что грех умаляет, убивает нас самих, лишает наших близких, друзей, знакомых, лишает того, что они только от нас могли получить. Грех уводит от добра, любви…
Заменили учителя биологии. До этого тоже молодая была, в декрет ушла, на её место поставили и того зеленее – у неё чернила на дипломе не успели высохнуть. Звали Людмилой, отчество, кажется, Павловна. Мы её прозвали Люсик. Никакого педагогического опыта, никакой интуиции и понимания – с каким оторви да выбрось материалом имеет дело. Удумала дать домашнее задание: принести всем ученикам в качестве наглядного пособия по рыбе. Прикинула бы: без рыбин не может с дисциплиной справиться и вдруг самолично вооружает архаровцев экспонатами с хвостами…
Прозвенел звонок на урок, Люсик попросила достать рыбу. И началось. Обычно один «забыл сделать домашнее задание», другой «не записал», у третьего ещё какая-то заморочка-отговорка. Здесь к уроку все до единого приготовились. Самый последний двоечник задание выполнил. Кто селёдку солёную притащил, кто мойву мороженую. И карась был доставлен, и морской окунь. Широкий ассортимент. Дорохова притащила сушёного леща. Пацаны, конечно, сразу: «А где пиво? Лещ без пива за рыбу не катит!» Повытаскивали мы этих холоднокровных обитателей морей, рек и озёр, и не успела Люсик слова сказать, как рыбы (все поголовно!) стали летающими. Кто первый метнул своё домашнее задание в товарища по школе, не знаю, но рыбины полетели по классу, как снежки. Люсик от такого балагана отвернулась к доске: «Да делайте что хотите!» А нам до лампочки её состояние – рыба летает, шум стоит. Какой-то любопытный ученик, проходя мимо нашего класса, заглянул. Почти как персонаж кинофильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещён», который то и дело появлялся в кадре с вопросом: «А что это вы тут делаете?» Наш любопытный дверь приоткрывает с физиономией, на которой написано: «А что это вы тут делаете?» Мгновенно рыбин пять из разных углов полетело в ответ на безмолвный вопрос. Хорошо, вопрошавший вовремя успел дверь закрыть. Не то бы, как Ванька Жуков, рыбьей мордой в харю получил. На тот момент я уже с Кнопочкой не сидел, соседом был Лёвка Сметанин – Сметана Чёрная (смуглолицый, волосы как смоль) или просто – Сметана. Сметана не успел в дверь швырнуть свою селёдку, зажигание поздно сработало, но рука с рыбой уже занесена, надо пустить наглядное пособие в дело. Держа селёдку за голову, мне хвостом в нос сунул… Я по заданию Люсика принёс мороженого минтая. Выбрал самого большого, из тех, что мама купила по моей просьбе. Редкий экземпляр для минтая. Попросил маму поупитанней поискать, ведь не на сковородку, а для образовательных целей. Мама заодно домой взяла несколько штук. Я, само собой, выбрал самую-самую. К Люсикиному уроку подготовился весомо. Получив в нос селёдкой, хватаю свою минтаину за хвост и как долбану Лёвку по голове. От души приложился. Брызги от минтая полетели в разные стороны. Ошмётки на голове у соседа и вокруг него. А у меня в руках хвост и голый позвоночник.
Люсик в слезах выскочила из класса…
И ведь тоже во мне никакого сочувствия, раскаяния – до такого состояния учителя довели. Ничего не шевельнулось. Она у нас с полгода и преподавала всего… Может, навсегда отбили у неё желание работать в школе… Я в том числе…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
В техникуме вызывают к доске, тема: происхождение человека. Я рассказал по Дарвину, как человек произошёл от обезьяны. От какой-то сырости – детали не помню – завелись на Земле простейшие, как шло движение дальше и дальше по эволюционной лестнице... Земноводные, млекопитающие. Обезьяна взяла палку, сбивая бананы, и труд из обезьяны сделал человека. Учительница похвалила. Поставила пятёрку. Потом, когда в памяти всплыл этот эпизод, прокручивая его, подумал: а ведь смалодушничал в той ситуации. Был уже каким-никаким, а верующим. Следовало ответить по учебнику, а после похвалы учительницы добавить: «Подождите, не торопитесь ставить пятёрку. Я пересказал, как написано в книге. На самом деле Бог за пять дней сотворил небо и землю, а на шестой день – Адама и Еву».
И тут бы мне ангелы рукоплескали.
Группа, конечно, в смех: ни Дарвина ни во что не ставлю, ни его пропагандиста – учительницу. И пусть бы она оказалась в неловкой ситуации, глядишь, этот пассаж стал бы уроком на будущее… Может, задумалась когда-нибудь…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
С пасынком меня Бог пожалел. У жены было трое детей, когда мы поженились. От разных отцов сын и две дочери. У младшего, Максима, отец – чеченец. В Максиме играла кровь горца, и я зачастую хватался за ремень… Был случай, его сестра Лена, моя приёмная дочь, пожаловалась матери: Максим её по голове лыжной палкой со всего размаха саданул. Я его отодрал. Какое-то там: Возлюби ближнего как себя самого. Отодрал от души… В другой раз он, разозлившись на вторую сестру Оксану, за нож схватился. Наплевать, что сестра старше, сильнее... Хорошо, ума хватило – не пырнул её, накинулся в ярости на стул. Откуда силёнки взялись, сиденье в труху посёк-порубил. Я за ремень... А он как конь необъезженный, чем больше лупцую, тем злее, мстительнее. Все электроприборы в доме сломал. Втихушку раскурочит и ни за что не признается: «Не брал, не видел». Как-то достал электробритву, включил, и самому не верится – целая. Вот это да! Моторчик работает, всё нормально. Да рано обрадовался. Начал бриться, еложу, еложу по щеке, еложу, еложу – никакого бритья. Открываю, ножи все перекорёжены… Да что ты с ним будешь делать?!
Надеялся, подрастёт, в школу пойдёт, поумнеет. Школа рядом – через два дома. Он что делал? Утром брал портфель, книжки, тетрадки, ручки, карандаши укладывал аккуратно и за порог. Но мимо школы. Мог на Иртыше полдня пропадать или по посёлку бродить. Учительница постоянно жаловалась на нерадивого ученика, я каждый вечер проводил с ним воспитательные мероприятия. И сугубо методом физического воздействия. Пытаюсь поркой вразумить, вколотить в него послушание.
И вдруг меня пробило: монстра из него ращу. Озлобленного, замкнувшегося в себе, кипящего ненавистью монстра. Ремень не поможет, от битья он лучше не станет. Никогда не станет. Утром в школу Максим собирается, недовольный, бурчит себе под нос, мать его отчитывает, он огрызается. Я подошёл к нему: «За что, – спрашиваю, – так невзлюбил свою задницу? Что она тебе плохого сделала?» Он голову в плечики вжал, думал, опять буду драть его как сидорову козу. «Не бойся, – говорю, – расти как хочешь».
Эти слова стали решающими и для меня, и для него. С того утра прекратил лупцевать Максима. Решил: будь что будет. Как бы ни провинился, что бы ни сделал – понятия «ремень» не существует. И он резко изменился. Перестал пропускать уроки. Во втором классе в музыкалку отдали. По аккордеону закончил без троек, после восьмого класса пошёл в профтехучилище, освоил профессию сварщика, сейчас работает на стройке.
С отцом Максима такая история. Его убили в Чечне, и я несколько раз во сне его видел. Считаю, верующий человек, увидев во сне умершего родственника, может определить: в раю он или в аду. Если родственникам плохо, болеют, что-то просят, значит, нуждаются в твоих усиленных молитвах за них. Я однажды бабушку свою увидел. Бабу Зою. Отроковицей приснилась. Ей лет пятнадцать. И такая веселушка да хохотушка. Сарафан на ней голубой в мелкий цветочек. Мы на лугу. Невдалеке речка на солнце блестит, луг весь в ромашках. Июль или август… Мы за руки взялись, начали крутиться. Быстрей, быстрей… Она смехом, что колокольчик серебряный, заливается… Я проснулся счастливый. Ясно дело – бабушка в раю.
В Великий пост приснился отец Максима – Шамиль. Он как бы мне отчёт даёт. Шамиль в Омске жил больше года, сошёлся с моей будущей женой. Когда началась первая чеченская война, уехал домой. Жил в небольшом селе и впал в немилость к местным головорезам. При дудаевском режиме проявлял благородство, укрывал русских, вывозил их на своей машине из Чечни, придавал погребению убитых. В конце концов его убили. Он не вмешивался в политику, не брал в руки оружие, был человеком. Я заметил, кавказцы ярко определяются – в добро он идёт или во зло. Или они отъявленные головорезы, или само благородство. Среднего – ни то ни сё – у них нет. По телевизору смотрел, чеченская семья приютила человек двадцать детей, там чеченцы, украинцы, русские… Шамиль во сне попросил молиться за него. И поминать С;ргием. Он мусульманин, в церкви за него, само собой, нельзя молиться, только келейно. Как раз шла страстная неделя. Я ничего не ел, одни отвары пил. Тогда совершенно неопытным был в соблюдении поста. По безграмотности думал: чем больше трав намешаю, тем лучше, в каждой какие-то витамины. Собрал травы, что дома были, среди них полынь, заваривал – горечь получалась жуткая. Перед тем,как пить её, просил: «Господи, окрести С;ргия, вмени в добродетель его поступки». И вот Пасха прошла, в последний день светлой седмицы мне снова Шамиль снится. Он танцует чеченский танец. Сумасшедшего ритма танец-полёт. И весь Шамиль радостью светится. У него праздник. У него торжество, он мне говорит: «Я нашёл своего отца». Наверное, даже – Отца.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Шалопай я был в юности… Ох, шалопай! Душой добрый – а манеры оторви да брось… Дури хулиганской невыпущенной немерено… Окончив восемь классов поступил в механико-технологический техникум (мукомольным звали в народе). На уроках, стоило учителю ко мне обратиться, группа замолкала в ожидании, что на этот раз сморожу. У меня запросто вылетало на радость окружающим.
После третьего курса производственная практика. География – куда поехать – широкая, выбор по всей России, но все исхитрялись в Омске остаться. Зачем неизвестность на стороне, когда предприятий нашего профиля в Омске до фига и больше: хлебоприемный пункт, мельница, элеватор… И по области много. Я – романтик, мне, наоборот, подальше бы смотаться. Напросился в Новосибирск. В Новосибе прихожу в региональное управление по нашей отрасли. Под его началом были все элеваторы, мельницы… Здоровенное пятиэтажное здание высоким забором огорожено, крутые начальники по кабинетам. Тут же на пятом этаже гостиница, куда меня и поселили. Не в общагу, заметьте, со всей душой подошли к будущему специалисту.
Комендант здания – женщина добрая, я к ней в самый первый день обращаюсь: «Дайте, пожалуйста, подработку, деньги студенту нужны, готов хоть что делать: двор мести, полы мыть – не белоручка». Как раз уборщица ушла в отпуск, меня на её место комендант поставила. Кабинет начальника управления оказался на моей территории. Я тут же разнюхал, что у него на междугородные переговоры лимитов нет, никто претензий не предъявит за перерасход. Само собой, не мог я этим обстоятельством не воспользоваться. И без стеснения давай названивать по всем номерам, которые только помнил. В Омск, Петропавловск, Владивосток, Москву. У начальника на столе крутой телефонный аппарат с морем кнопок. Как, глядя на такой агрегат, удержаться? В Омск всей группе каждый вечер названивал, классному руководителю один раз позвонил да другой. Он спрашивает: «Лёша, ты зачем деньги тратишь на межгород?» Я ему с понтом: «Звоню из кабинета начальника управления, здесь у нас ограничений на переговоры нет, так что не беспокойтесь за мои деньги, Вениамин Петрович». Он с недоверием: «Да?»
Через неделю комендант вызвала и дала расчёт. Когда мне было добросовестно мыть полы, убирать мусор, если все вечера телефон терзал? Пару раз забыл вынести урну из кабинета главного начальника, он возмутился, и моя подработка накрылась. Однако это не отразилось на моих междугородних переговорах, продолжал названивать во все концы Союза. Я же слесарь, сделал приспособу, чтобы с её помощью оттягивать собачку замка на двери и спокойненько проникать в кабинет с телефоном в отсутствие хозяина. У него стояло мощное кресло, целый трон. Развалюсь в нём, ноги по-американски на стол и ну телефон накручивать.
Практику проходил на мельнице. До техникума понятие «мельница» ассоциировалось у меня с ветряком. Стоит высоченная дура, крылья со скрипом от ветра вращаются, каменные жернова крутятся. Новосибирская мельница была оборудована по последнему слову техники. И не допотопно мельницей называлась, а комбинатом по зернопереработке. Меня определили в цех слесарем. Наработал я им, стыдно вспоминать…
В оконцовке практики прихожу к начальнику цеха за характеристикой, он протягивает листок: «Держи, студент прохладной жизни. Пятнадцать лет здесь работаю, в первый раз такой кадр попался. Так что обижайся, не обижайся, но, думаю, с этой характеристикой тебя даже в тюрьму не возьмут».
Привожу характеристику в Омск, отдаю классному, он прочитал, очки снял, посмотрел на меня долгим взглядом и по-отцовски говорит: «Лёша-Лёша, выгонят тебя из техникума. Обязательно выгонят. И даже если бы захотел я защитить, то не смог. А я, скажу тебе честно, не хочу».
Самое интересное – мне как-то безразлично было: ну выгонят… И пусть. Вызывают в учительскую. Там типа собрание преподавателей. Классный, Вениамин Петрович, начинает зачитывать характеристику, с которой «в тюрьму не возьмут».
Я тогда практически не знал, что такое чувство стыда. Поэтому откровенно играл его в учительской. Стою, взгляд потупил… Не улыбаться же. А хотелось…
Дословно не помню, но звучала характеристика приблизительно так. В шапке, как водится, о том, что зерноперерабатывающий комбинат такой-то даёт характеристику на такого-то.
Классный читает: «Студент имярек за время прохождения учебной практики показал себя как человек абсолютно безответственный. Проявлял совершенное неуважение к начальству, систематически прогуливал рабочее время. Имеет привод в милицию за пьяную драку и хулиганство».
В гостинице меня устроили в двухместном номере. Как-то утром подселили мужчину из Татарки. Вечером он приносит две бутылки красного марочного вина, всякой разной закуски: «Давай-ка, Лёша, поужинаем». Есть я хотел, пить – нет. Но за компанию пришлось употребить граммов триста. После чего потянуло на улицу. А там привязались два парня, тоже подвыпившие. Один руками замахал, я ему по сусалам смазал, да так, что он сел на пятую точку. Откуда ни возьмись милиция. Хоть и были свидетели, что парни – зачинщики скандала, а я только оборонялся, но обороняющуюся сторону тоже забрали менты за нетрезвое состояние и сообщили об этом прискорбном факте на мельницу.
Далее характеристика гласила: «Постоянно опаздывал на работу, мог прийти с похмелья и тогда спал прямо на рабочем месте. И посылал матом всех пытавшихся его разбудить…»
Это уже был другой сосед, здоровенный дядька из Томска. Пузень у него в штаны не вмещался – вываливался из-под ремня. Тот случай, когда без зеркала своё мужское достоинство не разглядишь. Он принёс как-то вечером здоровенную сумку бутылочного пива и рыбу: «Ну-ка студент, подтягивайся!» И ему я не смог отказать. У дядьки килограммов сто пятьдесят живого веса, я тогда до шестидесяти в башмаках еле дотягивал... Ой как тяжко мне было после того пива. В цех утром прийти-то пришёл, однако на этом подвиге весь трудовой порыв иссяк, положил голову на верстак и уснул. И кого-то, видимо, кто пытался до практиканта добудиться, послал подальше…
Пожалуй, единственную работу, которую сделал со знаком «плюс» – замок с шифром открыл. Рабочий из цеха уволился и не снял замок со своего шкафчика в раздевалке. Душки перепиливать мужиков жаба давит, ладненький замок. Стоят у шкафчика, кумекают, как поступить. Я подхожу: «Давайте открою». У меня в пальцах чутьё, как у классного медвежатника. Не один раз с кодовыми замками справлялся. И на мельнице пару минут повозился, покрутил туда-сюда, поискал нужные цифры – и готово, подаю мужикам замок, они на меня уставились: «А ты где научился их вскрывать?» – «Как где? – с апломбом отвечаю. – Хороший механик всё должен уметь».
Этот «хороший механик» мог день, а то и два подряд вообще не появляться на мельнице. Утром проснусь, нет настроения – не иду. Всё, что они могли мне сделать в наказание, – отправить «на кучу». Зерно на бетонный пол ссыпают, в нём отверстие, зерно в него падает, затем по жёлобу движется на какой-нибудь вальцовый станок. Но частенько поток стопорился, отверстие забивалось, надо было кучу лопатой взбадривать. Так что все мои провинности заканчивались отработкой «на куче». Поэтому я не переживал – дальше неё отправить не могли. Угрозы: «Смотри, в характеристике всё отразим», – на меня не действовали.
Дури было невыпущенной...
Классный, глядя в листок с характеристикой, озвучивает перечень моих художеств, а потом прерывает чтение и с недоумением спрашивает: «Слушай, а кем ты там работал?»
Увлёкшись описанием достоинств моей многогранной личности, начальник цеха забыл отразить существенную деталь – указать должность, какую я по штатному расписанию занимал. Он обязан был, соблюдая форму, с этого начинать, а у него так руки чесались отыграться на мне в характеристике (другим ничем меня пронять ему так и не удалось за месяц), с места в карьер пошёл разглагольствовать о моей нерадивости.
Я стою перед учителями и мне будто бы так не по себе, так неловко, так стыдно, что готов сквозь землю провалиться. Гоню беззастенчиво кино, а на вопрос классного ещё ниже голову опустил и молчу как партизан. Вениамин Петрович решил с другой стороны подойти, дабы вытянуть из меня хоть полслова: «Слушай, а как ты умудрился раза четыре звонить мне из кабинета начальника управления?» Я, по системе Станиславского вжившись в состояние стыда, не поднимая головы, сквозь зубы выдавливаю из себя: «Начальника управления в отпуск отправили, мне приходилось его замещать».
Учителя как грохнут. Преподаватель физики Андрей Егорович Кустов до слёз хохотал: «Ой, не могу, начальника управления ему “приходилось замещать”!»
Обстановка в учительской разрядилась. Меня не выгнали.
Я сам через пару недель ушёл из техникума. И только женившись, работал тогда на заводе слесарем, восстановился на заочное отделение, доучился, получил диплом. С Андреем Егоровичем, бывало, как столкнёмся в техникуме, он обязательно с улыбкой спросит: «Ну и как дела, начальник управления?» Запомнил меня.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
И это ещё далеко не самое худшее из того, что накосячил в Новосибирске. В первые дни моей практики погода стояла дурацкая – холодно, дождливо, а потом как припекло. Настоящее лето нагрянуло. В автобусе еду, все про море пургу гонят. Один возбуждённо рассказывает, как в субботу ездил на мотоцикле купаться – «вода в море отличная». Другой тоже взахлёб повествует, как воскресной ночью с компанией отрывался на морском побережье. Я-то по географии карту вдоль и поперёк исползал – от какой сырости в Новосибирске может статься море? А к ближайшему – Карскому или Лаптевых – на мотоцикле так просто не сгоняешь, замучаешься трястись. День на третий выясняю – у них доморощенное водохранилище Обским морем обзывается. Я, собственно, не против, я двумя руками и столькими же ногами за. Но надо посмотреть собственными глазами. Сажусь на электричку и в Академгродок направляюсь. Еду в предвкушении наслаждения, в жизни не купался в морской стихии, да мои мечты перебивают контролёры. Вот так всегда с бочкой мёда, обязательно в неё суют ложку какой-нибудь гадости. Я, естественно, без билета. «Нет», – говорю. «Куда едешь?» – «На море». Контролёр-приколист: «Собрался на море, а пяти рублей жалко». Я подаю ему купюру с таким видом, будто у меня немерено их по карманам распихано. Но настроение испортилось. Жалко, как-никак пять рублей для меня хорошая сумма. Дня три-четыре можно было жить. Из уборщиц уже попёрли…
Приехал на побережье. Красиво. Сосны, водная поверхность до горизонта. Вода не солёная, да тоже ничего. Поплыл. В воде я как рыба, в школе три года в бассейн ходил. Метрах в пятидесяти от берега обнаружил тревожную ситуацию: девчонка хаотично бултыхается. Вокруг никого, она натурально тонет. Вынырнет, наберёт воздух и под воду. Я сам в детстве, ещё до бассейна, один раз на Иртыше тонул. В точности так же. Некогда крикнуть, позвать на помощь, всего и успеваешь воздуха хватануть и опять вниз. Торпедой ломанулся к ней. Спереди подплыл, чтобы хорошо видела, не испугалась. Стараясь как можно хладнокровнее, говорю: «Всё нормально, берись спокойно за мою шею!» Ага – «спокойно». Вцепилась намертво... Я, продолжая вселять в утопающую уверенность, развернулся к ней спиной и брассом поплыл. Она за шею держится. Полноценно плыть не могу с этим довеском, тело в воду погружено под углом градусов в сорок пять, тяжело передвигаться... Но помаленьку к берегу приближаемся, девчонка раньше времени заторопилась дно пробовать. Без того мне не помогает, тут топить начала. Она погрузится в поиске опоры, но не нащупает дно и испуганно наверх… При этом подтягивается на мне и в результате тащит спасителя в глубину. Раз попробовала, второй. Думаю, ещё пару таких экспертиз-маневров и точно не выплывем. Еле-еле сил хватило.
Упал на мелководье, рукой-ногой пошевелить не могу – ноль. Она давай откашливаться – нахлебалась воды. Спрашиваю:
– В каком классе учишься?
– В июне аттестат зрелости получила! – с гордостью отрапортовала.
– Я-то думал, – говорю, – ты максимум из начальной школы. Зачем на глубину полезла? Какой бес тебя туда понёс?
– Я подумала, что уже хорошо научилась плавать по-собачьи.
– В следующий раз учись плавать по-человечьи.
– Ладно, умник, как тебя зовут?
– «Но как зовут, забыл его спросить», – процитировал я поэта и подал руку, – Лёша Омский.
– А я – Ольга.
– Так что, Ольга, учись плавать по-людски, надёжнее будет…
Красивая была девчонка. Брови тонкой дугой изогнуты, глаза карие, золотистые, короткая стрижка, волосы чёрные… Среднего роста, фигуристая…
К нам подошёл брат Ольги – Олег. На десять лет старше сестры, в Академгородке в научно-исследовательском институте работал, кандидат наук… Познакомились…
Я стал ездить к ним в гости домой, на дачу. Обедал, чай пил… Ольга – хорошая девчонка, но сумасбродная. В ней, как и во мне, хватало невыпущенной, может, не дури, но бездумного ребячества… Кажется, Серафим Саровский говорил, что человек спокоен в детстве и в преклонном возрасте, в промежутке в нём бушуют бури. Как-то на даче отдыхали, и Ольге влетело в голову меня из равновесия вывести. Я ей говорил: «Меня на гнев соблазнить бесполезно, в любой ситуации спокоен, как удав». Это её раззадорило: что значит «бесполезно»? Она и так и сяк старается. Водой из ведра окатила, песком обсыпала… Я только посмеиваюсь над её ухищрениями. В малиннике стояла раскладушка, лёг на неё позагорать, Ольга, ничего умнее не придумала, начала мне спину расцарапывать. Сначала слегка, но видит, я не реагирую, и как запустит ногти. Я заорал от неожиданности: «Да ты что – совсем дура набитая? Больно ведь!» Она в слёзы. Обиделась на «дуру». В домик убежала, закрылась.
Домик одноэтажный, под крышей мансарда и балкон. Подёргал входную дверь – заперто. В окно не залезешь – закрыто. Но надо как-то эту крепость брать. Перемахнул через забор к соседям, у них розы росли, срезал покрасивее, в зубы взял и полез на балкон. Как обезьяна вскарабкался, зашёл, она сидит надутая, к стенке отвернулась, я розу перед ней положил. «Это мне?! – обрадовалась. – Неужели мне?!» И на шею мне бросилась:
– Дай я тебя поцелую!
– Нет, – притормозил интимный порыв, – целоваться не будем.
Не хотел я далеко заходить. Обнадёживать её… Серьёзных намерений не держал…
Она смеётся:
– Всё-таки можно тебя на гнев пробить!
Доказала, что я переоценил себя.
Мама у Ольги – интеллигент, в мединституте преподавала. Отца не было. За столом у них, как на правительственном приёме, всё чопорно – вилка слева, нож справа, салфетка на коленях... Ещё у них было отличное немецкое пианино… Тогда считалось: в доме интеллигеннов обязательно фортепиано должно стоять. Только играть никто не умел. Мне тогда всё равно было, на чём играть, аккомпанемент сходу подбирал на гитаре, аккордеоне, фортепиано, а уж на баяне – само собой. Полная голова песенок, но репертуар дворовый, приличное вспомнить – это с трудом. Пару раз садился у них за инструмент, бренчал песенки Розенбаума, Вилли Токарева, но, заметил, Ольгиной матери не нравилось моё музицирование, да и весь я... Шутки дурацкие отпускал за столом. В оконцовке мать меня невзлюбила. И не только потому, что баламут, считала: я порчу мировоззрение дочери. Я ведь по Библии не только читать научился, многое прекрасно запомнил и Ольге часто во время наших прогулок рассказывал: о Ное, пророках Иове, Исайе, Моисее, евангельские притчи, что-то из деяний апостолов…
Однажды Ольга говорит:
– Я знаю – Бог есть.
– Откуда?
В пятилетнем возрасте Ольга гостила у бабашки по отцу в таёжной деревне в Томской области и ушла в лес. «Я заблудилась, иду и плачу, и повторяю: “Боженька, спаси! Боженька, спаси!” И вдруг будто кто-то остановил меня, развернул на сто восемьдесят градусов и сказал женским голосом: “Иди прямо на солнышко и никуда не сворачивай”. Я вышла без всякой тропинки прямо на деревню. Это в тайге-то, представляешь. Причём шла, и страха никакого не было: уверенно знала – иду правильно. Про Бога мне бабушка ничего не рассказывала, но учила креститься. У неё висела икона в углу».
Однажды договорились с Ольгой встретиться возле зоопарка. Стою, жду, нет её и нет. Пятнадцать минут проходит, двадцать. Я купил арахис и семечки. Думаю, сейчас проучу тебя. Начал горстями есть арахис, что гостинцем девушке предназначался. Минут сорок ждал, уже уходить собрался, смотрю – выпрыгивает из автобуса и бегом ко мне.
– Извини, – говорю, – пока ждал, арахис твой закончился, семечками могу угостить.
– Мама меня не пускала, кое-как вырвалась.
Договаривались мы в тот раз культурно отдохнуть – посетить краеведческий музей. Но выяснилось, что Ольга дорогу туда не знает, я – тем более. Остановили женщину, та долго объясняла: «Идите прямо, потом повернёте налево, потом снова прямо…» Ни я не понял географии, ни Ольга. На тот момент мы стояли рядом с памятником Ленина, который указующе простирал руку в пространство.
– Видишь, – говорю, – куда Ильич показывает. Совсем в обратную сторону, чем она говорила. Хотела нас с тобой надурить. Но мы, пожалуй, сегодня не послушаемся дедушку Ленина и пойдём другим путём. Ленин говорил, что религия – опиум для народа. Предлагаю направить стопы в сторону этого наркотика. Цены там приемлемые, по себе знаю. Пора тебе покреститься, я буду крёстным отцом. Сегодня как раз крестят.
Вот так, дурачась, мы пошли в церковь. Не совсем с бухты-барахты, и раньше обсуждали тему крещения Ольги. Она не противилась: «Только мама будет ругаться». В церкви в свечной лавке объяснили матушке ситуацию. Та меня тут же наладила к алтарю: «Иди, сынок, помолись, мы побеседуем». Несложно было догадаться, о чём они шептались. Матушка по-женски спросила Ольгу, есть ли дальнейшие перспективы в моих с ней отношениях, и если не исключена возможность стать мне Ольгиным женихом, то роль крёстного отца такому рабу Божьему не подходит. Ольга – человек взрослый, может креститься и без восприемников. Так меня матушка насчёт крёстного отца обломала: «Она и без тебя покрестится, не маленькая».
Не помню, как назывался собор, возле цирка он. Вышли с Ольгой на паперть после крещения, спрашиваю:
– Как ощущения?
– Хорошо, что мы другим путём пошли, не тем, на который Ленин указывал.
И рассуждает дальше:
– Правильно ли он сказал, что Бога не существует, религия – опиум, заповеди не нужны? В автомобильном производстве никому в голову не приходит выпускать машину без тормозов, на дороге был бы сплошной хаос. Как же людям жить без заповедей Божьих?
– Здорово, – говорю, – тебя после крещения плющит.
Дальше, помню, я порассуждал:
– Нам какие-то страсти, пороки по наследству достаются, какие-то благоприобретённые, я вот никак не могу от хулиганских выходок избавиться, всё дурака валяю… Одна надежда на исповедь да причащение.
Она со всем соглашается:
– Мне тоже надо раскаиваться, я ведь взбалмошная, упрямая. Чё тогда поплыла на глубину? Хотела доказать Олегу, что умею уже…
Расстались с Ольгой через неделю. Практика закончилась, позвонил ей, сказал, что завтра еду домой.
– А как же я? – упавшим голосом выдохнула в трубку.
– Поступишь, – отеческим тоном говорю, – в институт, закончишь, выйдешь замуж за хорошего человека. Нормальный ход.
Она на слезах выкрикнула:
– Я хочу, чтобы ты сейчас же приехал!
Добираться в их район около часа от управления. Приезжаю, звоню – никакого движения. Толкнул дверь – открыто. Захожу. Батюшки свет! Она пьяная в дупель. Лыка не вяжет. Разревелась:
– Ты уезжаешь, меня бросаешь! Как я буду одна тут жить?
Пока я к ним ехал, она бутылку вина осадила. Стакан рядом с пустой бутылкой стоит. Приготовилась, называется, к встрече… Я набираю ванну. Даю Ольге инструкцию, что надо покупаться в тёплой водичке. Она пошла выполнять наставление, а я сел за пианино. В репертуаре всякая блатата. Попытался поприличнее подобрать, что делом, как уже говорил, было нелёгким. Вспомнил Розенбаума:
В плавнях шорох, и легавая застыла чутко,
Ай да выстрел, только повезло опять не мне.
Вечереет, и над озером летают утки.
Разжирели, утка осенью в большой цене.
Я помню, давно учили меня отец мой и мать:
Лечить так лечить, любить так любить,
Гулять так гулять, стрелять так стрелять.
Но утки уже летят высоко…
Летать так летать, я им помашу рукой.
Летать так летать, я им помашу рукой.
Она выходит из ванной. Протрезвела, соображает. Надо, думаю, объясняться, шуткой тут не отделаешься. Говорю:
– Оля, я не чувствую себя взрослым человеком. Я по выходкам пацан лет двенадцати. Ты что – будешь ждать, пока я повзрослею? Представляешь, сколько ждать? Замучаешься!
Она:
– Ты хороший, мне никто больше не нужен! Ты очень хороший!
Начиналась сказка про белого бычка. Я поднялся и уехал в управление. Часа через два приезжает ко мне Олег. Ольге досталось за крещение. Мать по щекам отхлестала, увидев крестик на шее, потребовала снять. Это 1987 год. Атеистическая власть в стране была во всю кремлёвскую голову. А тут мать – кандидат наук, преподаватель, Олег – молодой учёный, и нате вам – в семье верующая.
Олег начинает читать нотацию:
– Ты задурил Ольге мозги, она доверчивая девчонка, а ты этим воспользовался. Чтобы больше возле неё тебя не видел. Уезжай, и если появишься в Новосибе ещё раз – накостыляю.
Мне смешно стало от его наивности.
– Ты, – говорю, – Ольгу не переделаешь. И я тут ни при чём. Она умнее всех вас. И не свисти ей, что Бога нет, не неси свою дурацкую научную пургу типа, что святая вода оттого не тухнет – в неё серебряный крест опускают. Не перестроится она на вашу волну.
Я хоть и недолго Ольгу знал, но больше понял её, чем они.
На следующий день сижу на вокзале, от нечего делать читаю характеристику на себя. Наслаждаюсь. Подходит Ольга, садится рядом. Принесла мне газировку, булочек домашних. Спрашиваю:
– Сбежала что ли?
Кивает утвердительно. Протягиваю ей характеристику:
– Как тебе повезло, что я уезжаю. На, посмотри, кто я на самом деле.
Она прочитала и просит:
– Вышли мне фотку.
Я кручу головой:
– Нет.
Она давай уговаривать:
– Ну, пожалуйста, пришли!
Я неумолим. Ольга в таких случаях, бывало, вздохнёт и скажет:
– Осталось только утопиться.
Я в ответ начал наставления давать:
– Если утопиться не получится, не унывай, купи кассету «Ласкового мая», от него все девчонки фанатеют. Фокус в чём, музыка примитивная, а слушать приятственно, даже я не выключаю на них радио. Купи, и сладкоголосый Шатунов развеет тоску.
Ольга хотела поцеловаться на прощанье, я отказал. Жениться на ней не собирался, а сердцеедом не хотел быть. Потому и фотку не обещал.
Сижу в плацкарте, еду, и вдруг радио «Ласковым маем» заорало «Белые розы». Тогда они из любого утюга неслись. Не стал выключать. Чувства были двоякие. И кошки скребли на душе, и рука не поднималась убрать звук. Дурная, думаю, песня. Чё на розы смотреть, как они «умирают на белом холодном окне», выбрось их, раз завяли уже и дело в шляпе. Нет, он будет блажить над ними.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Бросив техникум, я ударился в странствия, это когда у отца Василия был под Питером. Возвращаясь домой, в поезде я решил разыскать Ольгу. На второй день, как приехал в Омск, написал Ольге письмо. Страшно захотел с ней встретиться, будто тот «двенадцатилетний пацан» наконец-то повзрослел, поумнел. Вложил в конверт вместе с письмом свою фотографию. Специально сходил в ателье и сфотографировался. Поинтересовался в письме: «Ты такая же, не изменилась?» Я вдруг понял – действительно в странствиях повзрослел – дошло до меня: какой я дурак, ведь редкий, удивительный человек встретился на моём пути – православный, сердечный. Может, эту встречу Богородица устроила… Не случайно я поехал на море, не случайно спас Ольгу… Через неделю пришёл ответ. Начинал его читать на крыльях, а потом готов был белугой реветь. Ольга писала, что страшно обрадовалась моему письму. Сообщала, что не изменилась: ходит в церковь, читает правила утренние и вечерние, причащается в каждый пост. И добавляет в последнем абзаце, что выходит замуж. Жених недавно из тюрьмы, но мягкий характером и добрый сердцем мужчина, старше её на десять лет.
Я напиваться не стал. Не мой выход. Набрал в ванну холодной воды. Решил провести эксперимент: смогу ли выдержать тартар. В геенне огненной – там огонь вечный, в тартаре – вечный холод. По геенне тоже проводил эксперимент, до потери пульса сидел в парной… Раздеваюсь… «Стрелять так стрелять, но утки уже летят высоко. Летать так летать, я им помашу рукой». Плюхаюсь в ледяную воду. «Ой, мама!!!» Вот они тебе и «белые розы». Бедные грешники, как им всё-таки тяжело. Не помню, сколько выдержал, может – секунд двадцать. Вылетел с квадратными глазами, схватил полотенце и быстрей растираться. И сделал вывод: тартар я выдержать не смогу. Значит, нужно к людям относиться с вниманием, добротой…
Если мирянину понятны слова песни: «Зачем, зачем на белом свете есть безответная любовь?» – то духовному человеку это должно быть в десять раз понятнее. Накосячил с Олей. Может быть, и жизнь поломал ей. Кто его знает, что за человек из тюрьмы, за которого она замуж вышла. Хорошо, если просила Богородицу, и Та дала хорошего мужа. Виноват я перед Олегом, Ольгиной матерью. Конечно, виноват. Попросить бы прощения у них. Я, сам того не желая, стал причиной раздора в семье. Посеял распрю… Господи, спаси всех – меня последнего.
Кондак 6
Лучи благодати Твоея; не скры;й от мен;, Тв;рче и Созд;телю мой, но облист;й мя и;ми, просвети; ми;лостивое лице Твое на мя, раба Твоего, и научи; мя твори;ти в;лю Твою, да во благи;х д;лех моих радостно пою Тебе, Небесному Отцу моему: Аллилуиа.
Икос 6
Мр;чная и безлунная нощь грех;внаго моего жития; сод;ла во мне мн;гая множества прегреш;ний, и;же отчужди;ша мя от Теб;, Приснос;щнаго (вечного) Света моего, и прибли;зивша мя ко ;ду преисп;днейшему, ег;же жж;ние и мрак ужас;ют мя и ныне. Райская же жили;ща Твоя, угот;ванная праведным, и блаж;нство в них живущих исполня;ют душу мою ск;рбию, яко удал;н есмь от сея; приснос;щныя жизни. Но док;ле жив есмь и дух мой во мне, не лиш;н есмь св;тлыя сия; надежды, пламен;я бо к Тебе люб;вию, от с;рдца зов; Ти:
Помилуй мя, лени;ваго. Помилуй мя, неблагод;рнаго.
Помилуй мя, праздносл;вца. Помилуй мя, скверносл;вца.
Помилуй мя, смехотв;рца. Помилуй мя, сребролю;бца.
Помилуй мя, клятвопрест;пника. Помилуй мя, пия;ницу.
Помилуй мя, прекосл;внаго. Помилуй мя, непокори;ваго.
Помилуй мя, лжи;ваго. Помилуй мя, льсти;ваго.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покая;нию призови мя, п;дшаго.
ОТЕЦ
Мать рассказывала, отец страшно радовался, когда я родился. Как же – сын! Счастлив был. Носит меня на руках, убаюкивает и мечтает: «Ух, сынок, мы с тобой поохотимся! Для начала куплю тебе ружьё 28-го калибра». Я что-то вякну из пелёнок. Он будто диалог ведёт: «Не хочешь 28-го? Да хватит тебе – не на медведя поедем, на уточку. И запомни, сынок, когда целишься, бери три утки вперёд». Мать смеётся: «Он только в пелёнки стрелять умеет, а ты ему “три утки вперёд”». «На мотоцикле будем гонять. “Ижака” мы с тобой продадим, а потом поднапряжёмся и “Урал” возьмём. Зверь машина. На Пёстрое как поедем с тобой! Утка там каждый год. На лодочке выплывем, ты на вёслах, а я буду чучела ставить. Чучела у меня хорошие, тебе понравятся». Мама смеётся: «Ты у меня сам как чучело, какие ему утки, одна забота титьку пососать и чтоб сухо под попкой было?» – «Нет, ты иди-иди сюда, погляди на него, – отец зовёт, – всё он расчудесным образом понимает, вон как внимательно слушает!» А я будто на самом деле что-то соображаю, личико серьёзным становится, как отец начнёт планы нашей с ним мужской жизни расписывать: «На баяне обязательно научу играть. В школу музыкальную отдам. Я больше самоучкой, а ты должен по всем правилам. Дуэтом как заиграем “Полёт шмеля”. Нет, тут я загнул: “Полёт шмеля” дуэтом – это уже целый улей получится, “Чардаш” Монти разучим. Для него, конечно, техника нужна, пальцы должны бабочками летать по клавиатуре. Или мамкину любимую “Уральскую рябинушку”». Я ему в ответ пелёнки намочу. «Мать, – подзывает маму, – не хочет сын “Уральскую рябинушку”, заказывай другую песню нашему дуэту».
Не оправдал его надежд. Из основных направлений всего пункт с баяном закрыл. В музыкальную школу ходил с удовольствием, учился легко. За «Чардаш» Монти получил диплом победителя областного конкурса учеников музыкальных школ. Играл его темпераментно. «Передана энергетика произведения», – загнул при вручении мне диплома член жюри, с роскошной шевелюрой дядька. Но охоты на утку хватило всего одной… В двенадцать лет отец подарил ружьё. Тот самый, запланированный в моём грудном возрасте 28-й калибр. Научил патроны заряжать. Вмести насыпали в латунные гильзы порох, дробь, забивали пыжами. «В утку надо целиться с опережением, бери три утки вперёд и плавно курок спускай, точно попадёшь…» – учил теперь уже смышленого сына.
Сам отец стрелял отменно. В армии, а служил он в Западной Украине, был оружейным мастером. Ремонтировал пистолеты, автоматы, пулемёты, а как восстановит – обязательно пристреливал. Особенно любил пистолеты. В то время ТТ стоял на вооружении, в конце службы Макаров появился. Как рассказывал отец, ТТ ему больше нравился, обойму быстрее менять. Пристреливая пистолет, он не в десятку мишени метил, это вчерашний день, давно пройденный этап, букву «Т» (от своего имени – Толя) пулями выбивал. Друг армейский, вместе в оружейной мастерской служили, тот специализировался по холодному оружию, мастерски метал ножи.
В тот период как раз бандеровцам объявили амнистию, но не все вышли с повинной из леса, некоторые продолжали прятаться. Отцу с другом покоя не давала мысль, как бы геройство проявить (а значит, медаль на грудь получить), поймать пару-тройку бандитов. Иногда оружейников посылали в командировку во Львов. Оружия не давали – не боевое задание, вдруг инцидент какой в городе возникнет на бытовой почве, местные жители косо смотрели на советских солдат. По этой причине, чтобы не искушать воинов, на мирные задания их посылали безоружными. Да что это за оружейник, который при надобности пистолет себе не припрячет?! Быть такого не может. Отец с другом, метателем ножей, помимо командировочного задания, не докладывая о своих намерениях командиру, ныряли в лес. Так хотелось проявить себя. Приедешь домой, невеста спросит: «Что ты четыре года делал, ни одного бандита не поймал?» И сказать нечего в ответ на упрёк девичий. Отец с другом организовали маленький истребительный отряд в составе: ты да я да мы с тобой. Мечтали прихватить какую-нибудь бандочку лесных украинских братьев или хотя бы одного-другого. Но как ни сунутся в лес, там пусто. Конечно, не кричали: ау, где вы, бандеровцы? Со всеми предосторожностями ходили. Отцу повезло ещё тем, что подельщик его по отряду был родом из Белоруссии, в любом лесу ориентировался как у себя дома. Поэтому не блуждали. Картами обзавелись. Только бандитов не было. Ни одного. Не могут наткнуться и всё тут. «Истребители» представить не могли, как им повезло. Сдаваясь, бандеровцы себе в заслугу ставили следующий факт: мол, могли бы ваших прикончить, но мы не какие-то бандиты-головорезы, просто прятались в лесу. И рассказали: тогда-то и тогда-то ваши два воина углублялись в лес с разведцелью, но мы их не тронули. Вот какие мы добрые. И описали внешность членов лёгкого «истребительного отряда» – отца с другом. Так выяснилась несанкционированная партизанская деятельность друзей-товарищей. Не удалось им боевые медали получить.
Зато бандеровцы, выйдя из леса, аплодировали в клубе отцу как артисту сцены. До армии он ходил в танцевальный кружок. Мама рассказывала, плясал отменно. Ноги ходуном ходят, а задница в полуметре от пола не шелохнётся. Или как подпрыгнет, ноги шпагатом параллельно сцене, и зависнет в воздухе. На что украинцы певцы да танцоры, на что специалисты пения и пляски – однако отца на бис вызывали на концертах, которые военная часть ставила для местных. Отцу специально матросскую форму (ботинки, клёши, тельняшка, бескозырка) снабженец доставал. Армейские штаны не давали возможности мастерство от а до я показать, в них плясать несподручно, а матросские, как море широкие во все стороны. Ох уж отец в них кренделил… А ещё в концертах на баяне играл. Тоже виртуоз… Наверное, всё же первым номером его выпускали на сцену с баяном… После бешеной пляски руки не для пассажей на клавиатуре…
Реабилитированные бандеровцы, хлопая в ладоши, говорили между собой: хорошо, что этого москаля не подстрелили, вон как умеет душу порадовать.
Как уж он собирался самих бандеровцев ловить, трудно представить. Тётя Валя рассказывала: с армии пришёл – до того был застенчивый, боялся к девушке подойти. Вина чуть пригубит и всё. В рот не брал. Это уже в последние годы разошёлся…
Отец-то учил меня, что, стреляя, надо метиться с опережением в три утки. А я не верил. Упрямый. Считал, ружьё моментально, с нажатием на курок, доставляет заряд к цели. Поэтому у меня не получалось. Сплошные подранки. У отца – без промахов. Утки в ту осень было очень много. Отец нередко по две сбивал, из двух стволов дуплетом, и – лежат на воде. А я калечил птиц, подранки уходили в камыши умирать.
Действие происходило на озере Пёстрое, на открытии охоты. Компания у нас подобралась – пять мотоциклов с люльками, в каждом по два человека. Табором встали на берегу, мужики, вырвавшись на природу, на долгожданную волю, быстренько стол организовали, «поляну» накрыли с большим количеством бутылок. Костерок горит, погода отличная – тепло и ни ветерка. Хорошо посидели. Даже с песнями. Утром общий подъём, отец встал посреди нашего лагеря, приставил ладони к губам, изобразил зов трубы. Призвал громким «ту-ту-ту-ту» друзей браться за ружья. Дескать, погуляли и пора заниматься основным делом, а не валяться по палаткам. Не у всех получилось легко выбраться из палатки. Дядя Игорь Собачкин сначала вообще отказывался: «Попозже, дайте подремать». Растолкали, но ненадолго, выплыл на озеро, чучела расставил и захрапел. Натуральным образом. Утки много… На чучела дяди Игоря село штук пять. Он вечером в подпитии хвастал, что напластает на утренней зорьке полную лодку дичи. Ему-то, говорил, самому дичь на столе даром не нужна, но заказов – полная люлька. Начальнику парочку презентовать – это непременно. Братьям с сёстрами – дай. Перед женой отчитайся, у неё тоже начальник и родственники есть… В общем, стрелять и стрелять… И вот парадоксальная ситуация: столь нужная для охотника добыча перед самым носом, а он, вместо того, чтобы на курки жать – натуральным образом спит. Мы по соседству с дядей Игорем расположились. Начали потихоньку кричать, дескать, проснись, вот они красавицы… Он не слышит – храпит на всё озеро. Да с таким напором, как фашистские танки наступают. Разоспался, будто на родной кровати, а не в лодке посреди озера. Мы громче стали будить. Он ухом не ведёт. Наконец отец в полный голос шумнул. Дядя Игорь встрепенулся, голову задрал: «А? Чё?» Не сразу и сообразил, где он и по какому поводу. Утки тоже не без органов слуха – услышали папин окрик, снялись, улетели. Дядя Игорь со сна смотрит на озеро, а в зоне обстрела утки. Вот это да! Вскидывает ружьё… Стрелял он, кстати, неплохо. Остальные мужики из нашей бригады – так себе. Таких трюков, как отец, – каждый заряд точно в цель – никто больше не делал… Дядя Игорь при виде вожделенной добычи открыл меткий огонь. Бабах по одной – тонет, бабах из второго ствола… Ещё одна пошла ко дну. Да что же такое? Почему они камнем в воду? Ведь утки по определению не тонут. Мы ему опять кричим. То будили ото сна, теперь к разуму призываем: ты чё по чучелам, не жалея зарядов, хлещешь? Только после этого горе-охотнику стала понятна причина природной аномалии: убиваемые им утки не водоплавающие, а водотонущие...
Потери чучел по своей дурости его нисколько не расстроили, и вскоре снова захрапел…
Отец двенадцать уток добыл, столько разрешалось, и больше не стрелял. Я трёх убил и штук двадцать подранков. Отец хотел на меня впечатление произвести, показать, какой он стрелок. У меня, наоборот, возникло стойкое неприятие бойни. Стольких птиц мучиться заставил, сколько подранков наделал. Мы выгребли на берег, я отошёл от лагеря и разревелся. Отец подскочил: «Ты что, сын?» А я не могу остановиться.
У отца вырвалось: «Ты прости меня, сын!» Может, почувствовал себя обличённым. Приучал сына к убийству. Сам-то когда-то заглушил в себе чувство жалости. И утка была не так нужна, как хотелось продемонстрировать искусство стрелка.
Он любил животных, на природу выезжать. Я уже говорил, его очень любили собаки. Какой бы злой ни был кобель, как бы ни ярился, ни рвался с цепи, отец бросит: «Бобка, прекращай». И Бобка хвостом завилял, завиноватился… Я пытался так же делать – бесполезно. Ему стоило пару слов сказать: «Бобка, не ругайся! Нехорошо себя ведёшь! Прекращай выражаться!» И куда злость девалась? Прыгает вокруг отца, подлизывается. Хочешь – гладь его, хочешь – за ошейник бери. «Видишь-видишь, – отец призывал обратить внимание на морду пса, – он улыбается». Как это собачара может улыбаться? Но присмотрелся однажды, на самом деле – не скалится, а заискивающе улыбается после его увещеваний. Дескать, прости – погорячился.
Не удалось отцу сделать из меня охотника. И к технике я не проявлял интереса. Он мечтал на пару с сыном ходить в гараж, заниматься мотоциклом, машиной. У меня полное равнодушие. Не оправдал его надежд. Да и он моих. Я ведь так хотел родителей к Богу привести. Мама ещё как-то. Отец – нет. Покреститься согласился, с венчанием труднее было, кое-как упросил. И всё. Никакие мои молитвы не помогли. В церковь ходить отец наотрез отказался, как ни упрашивал. Только и всего, когда сильно заболел, попросил лампадку купить. Икону целителя Пантелеимона поставил в изголовье. Но молиться не хотел…
Онкология у него была. Причаститься и исповедаться пошёл, когда уже совсем плохо стало. Мама уговорила. Перед этим страшно раздражительным сделался. Бес круто взял его в оборот. На всё отец закатывал скандалы. По любому пустяку взрывался: «Вы только и ждёте, когда я сдохну!» И забывчивым стал. На газовой плите на одной конфорке сломался авторозжиг. Отец чайник поставит, газ откроет, щёлкнет и не смотрит – горит или нет. Я как-то среди ночи просыпают с тревогой в груди. На кухню пошёл, свет включил… Как ещё не взорвалось, вовремя Ангел-хранитель разбудил… Второй раз мама успела вовремя выключить… Ему скажешь, он: «Ничего я не включал, нечего на меня сваливать…» Перед Крещением отец причастился, исповедался и успокоился, раздражение ушло… Я сколько просил сходить к причастию, он зло махал рукой: «Не приставай!» Да с таким ожесточением, лицо искривится, будто его на непотребное толкаю… Наконец, мама уговорила. Вдвоём пошли. Мама предварительно батюшке объяснила, что муж тяжело болен. Батюшка, отец Владимир, из строгих иереев, по-военному резкий. Спрашивает отца: «В церковь ходите?» Отец как-то по случаю приобрёл книжонку, откровенно бесовскую. И вот, сама наивность, докладывает батюшке: «У меня книжка есть, там написано, что ада нет, в церковь вовсе и не обязательно ходить, во сто крат полезнее дома молиться. В книжке и молитвы приведены…» Слава Богу, сам эти молитвы не читал, а они на уровне заклинаний. Я убеждал отца: нельзя такую книжку дома держать. Разве меня послушается. Отец Владимир категорично заявил: «Эту книжку надо незамедлительно сжечь! – И добавил: – Не будь вы больны, я бы вас к причастию ни за что не допустил!» Как только отец дома передал мне слова батюшки, я тут же схватил книжку и «незамедлительно» в гараж. Ух, весёлым пламенем горела бесовщина, бензином политая. Ещё батюшка отчитал отца: «Вам что – не за кого молиться? У вас что – детей-внуков нет?» Отец проникся, мама в его комнате стала вслух читать утреннее и вечернее правило. Когда доходили до молитв о «здравии» и «упокоении», отец внимательно слушал, добавлял имена, если кого вспоминал. Сам выучил (тётя Валя написала) и стал повторять молитовку: Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести.
На его примере я ещё раз убедился, насколько хорошо ритмичная молитва ложится на сердце. В последнее время отца боли донимали. Обезболивающее перестаёт действовать, он лежит, тихонечко стонет, потом, слышу, со слезой в голосе начинает просить: Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести. Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести…
На охоту, после того как меня неудачно попытался вовлечь в это занятие, сам никогда больше не ездил…
Кондак 7
На небо очи мои возвожу и духом весь предстою; Ти, Отче Небесный, но естеств; бр;ния влеч;т мя д;лу, и грехи мн;зи влек;т д;шу в преисп;днюю. Ты же, Тв;рче и Созд;телю мой, яко Всемог;щий и Милос;рдый, обнови; мя, да воспаря;ю вы;ну (всегда) гор; (к небу), я;коже ор;л, поб;дно взыв;я Ти песнь: Аллилуиа.
Икос 7
Око и;мам (имею) вы;ну лук;во, м;рзости и вся;кия нечистоты; преисп;лнено. Боже мой и Тв;рче: смотря;х выну (всегда) непод;бная, прел;стною крас;тою мира сего восхищ;хся и вдая;х душу мою во вся;ку нечистот;. На добр;ту же вещ;й мира сего, от них же поуч;лся бых познав;ти и любити Тя, николи;же очи;ма мои;ма взир;х, ныне же, егд; пом;ркнуша душ;внеи мои ;чи, в слепот; дух;вней сый, зову Тебе, Свету моему:
Помилуй мя, покая;нно Тебе взыв;ющаго. Помилуй мя, сокруш;нным сердцем к Тебе прип;дающаго.
Помилуй мя, в;рою Тебе покланя;ющагося. Помилуй мя, люб;вию Тебе моля;щагося.
Помилуй мя, принося;;щаго Ти, яко сл;зы, глаг;лы моя. Помилуй мя и не отв;ржи мен; от лица Твоего.
Помилуй мя и под;ждь ми источник слез, да пл;чуся дел моих г;рько. Помилуй мя и изведи; душу мою из темницы страстей.
Помилуй мя и дух прав обнови; во утробе моей. Помилуй мя и возст;ви во мне образ Твой.
Помилуй мя, Св;те мой, и просвети; душ;внеи мои очи. Помилуй мя и сотвори мя храмом Твоего обит;ния.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
АФОНСКОЕ ПРАВИЛО
Позвонил иеромонах отец Софроний из Соколово и пригласил на Великий пост в монастырь. Отца Дамиана к тому времени вывели за штат, они со старцем Германом больше не мутили в воду. Игуменом владыко епархии назначил иеромонаха отца Игоря.
В отце Софронии мне нравилось его стремление к жизни молитвенной, несуетной, он и в монастыре искал уединения. Обосновался в скиту, что стоял в километре от полузаброшенной деревни Дворики. Скит представлял из себя огороженный глухим забором участок земли в лесу, маленькая деревянная церковь, два братских корпуса, тоже деревянные (бревенчатые), трапезная, баня, рабочая мастерская с небольшой кельей. С двух сторон к скиту подступал смешанный лес. Сосна, ель, берёза, можжевельник… На колоколенку летом взберёшься, посмотришь – до горизонта зелёное море. Дивное место. Только и молиться… В Дворики из скита вела тропинка через низину, весной напрямик и не пройдёшь – топко, только если в сапогах-болотниках. Вблизи скита проходила просёлочная дорога, тоже только посуху можно проехать. Половина пути по лесу, половина – по полям заброшенным… Рядом со скитом выкопали небольшой пруд.
В скиту кроме отца Софрония постоянно жили иеромонахи отец Игнатий, отец Арсений, отец Антоний, а также – послушники, трудники…
Церковь маленькая. Распятие (крест деревянный, а Спаситель из чеканной меди) высотой без Голгофы всего-то в рост человека, но казалось большим из-за скромных размеров церкви… В левом углу от иконостаса киот с иконой Пресвятой Богородицы «Отрада и Утешение»… Вдоль южной и северной стен стасидии, как в афонских храмах…
Зайдёшь в церковь среди дня, до звона в ушах тишина… Пахнет ладаном, деревом… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… И кажется, вся земля с её суетным миром далеко-далеко от тебя, ты уже на другой планете, в другой вселенной…
Отцы монастыря постоянно совершали паломничества на Афон, окормлялись у афонских старцев и получили от них благословение коллективно читать Иисусову молитву. Меня за этим и подтянули перед Великим постом в скит. Знали, что я подвизаюсь в этой молитве. На Афоне, как известно, своё время. Каждый день с наступлением темноты переводят часы на двенадцать ночи, и начинается служба, что длится до рассвета. Скит не Афон, самое удобное время – раннее-раннее утро. Отцы завели порядок в четыре утра собираться в церкви на молитву. Я по будильнику поднимался без четверти четыре. В марте ещё темно. Выйдешь из кельи, в воздухе запах снежной воды, земли, уже начинающей робко оттаивать, хвойного леса… Восток за лесом светлеет… В иное утро такая радость на сердце, так хорошо, что я здесь. Ликует душа, как бывало в детстве, когда только прекрасное виделось за горизонтом. Ты – вечен, и вечны молодые мама и папа, нет болезней, нет печалей, все близкие живы и здоровы… По дороге к церкви детский восторг нахлынет, и ноги сами несут, скорей-скорей припасть к иконам, поблагодарить Бога – сподобил меня оказаться здесь...
А бывало, чумной иду… В монастырях бесы время зря не теряют, из кожи вон лезут, вытесняя насельников. Я и пару дней не прожил в скиту, как началось утро в колхозе. Враги накинулись обрабатывать мою грешную личность, ввергать в упаднические настроения: «Кому я здесь, не пришей кобыле хвост, нужен? Зачем приехал?» В одну ночь снится, будто молюсь. Стою, как полагается, лицом к переднему углу, а икон не вижу, молитву не произношу, но почему-то уверен – молюсь. Дальше больше – окатило сердце холодом: за спиной в сенях кто-то притаился. Через бревенчатую стенку чувствую – враг там. И ясно-понятно без альтернатив: по мою душу пожаловал ночной гость. Я не стал дожидаться, пока он ворвётся в келью. Первым вступаю в схватку. Разворачиваюсь на пятках и делаю боевой прыжок… Тело спортивно-послушное, лёгкое. Взлетаю, каратист да и только, и как садану ногой в дверь… Она с грохотом нараспашку… Да так удачно открылась – зашибла стоящего за ней, посыпался он в угол за пустую кадушку. Поистине в соответствии с пословицей получилось: пошёл чёрт по бочкам. Я выскакиваю в сени добивать вражину, пока не очухался, а там ещё один… Этот как на официальный приём вырядился. Чёрный деловой костюм, яркий красный галстук с заколкой, бриллиантом сверкающей, а голову под мышкой (правой) держит. На шее ровненький, как у безголовых манекенов, срез. Голова скалится: «Зря стараешься, фокусы физкультурные показываешь, ничего с нами не сделаешь!» Меня его угрозы, из-под мышки высказанные, не останавливают, опять взлетаю в боевом прыжке и двумя ногами бью, правой в грудь, а левой пяткой норовлю в морду (что из-под мышки речь против меня ведёт) попасть, долбануть в зубы, заткнуть фонтан… Попал или нет – не знаю. От страха проснулся, весь в поту, сердце колотится…
После подобных снов идёшь на коллективную Иисусову молитву разбитым, квёлым…
В церкви лампадки затеплим, свечи на клиросе зажжём. Иконостас выступит из темноты, приблизится. Задумчивый Христос… Святитель Николай – взгляд строгий… Пресвятая Богородица со скорбным лицом… Икону на аналое поцелую... Храм уютный, домашний. Нас пятеро, а кажется – многолюдно. После вступительных молитв начинаем читать по кругу Иисусову молитву… У каждого чётки-сотки в руках. Отец Софроний начинает: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Один раз прочтёт, другой… Церковь наполняется молитвой, расширяется… Теплеет сердце, непрестанно повторяя: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Наносное, лишнее, гнущее тебя к земле уходит, вытесняется, сейчас ты настоящий, без вранья, пустословия, лицемерия, яда гордыни… Молитва оттеснила, отогнала, очистила…
Прости мои грехи, Боже, помилуй, приласкай, научи, дай крепости, дай решимости, не попущай превратиться душе в ад с его безбожной пустотой… Я грешен, я недостоин, прости меня, Господи, не оставь, будь рядом. Помилуй меня жестокого, помилуй меня тщеславного, помилуй меня скверного, ленивого, лживого…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
У иеромонаха Игнатия голос низкий, раскатистый… У отца Антония мягкий напевный баритон, отец Софроний читает скороговоркой, но дикция чёткая, каждая буквочка звучит. Отец Арсений делает акцент на обращении: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий… Так обращаются к близкому человеку…
Игумен отец Игорь с нами редко молился, то и дело уезжал из монастыря решать дела по хозяйству… Приходя в скит, говорил: «Отдыхаю у вас душой». Он читал нараспев, как на службе, у него был певучий тенор: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Старался выпевать молитву тихо, но за счёт звонкого тембра в маленькой церкви она звучала полновесно…
Моё место было у южной стены, а напротив, чуть наискосок, шагах в семи-восьми, киот с иконой «Отрада и Утешение». Взглянешь на Пресвятую Богородицу и кажется, Она помогает мне, просит вместе со мной: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Днём в церкви натопят, но за ночь мало что останется. Послушание истопника нёс отец Игнатий. Иногда мне поручал… Тогда я первым приходил в церковь. По лености, дабы лишний раз не тащиться к поленнице, набирал большое беремя дров. Еле удерживая его на левой руке, крестился на иконы. Было неудобно и как-то весело. «Доброе утро, Господи, – громко обращался в сторону алтаря, – благослови, Отче!» Пахло тонким запахом ладана, морозным воздухом, что напустил, открывая и закрывая входную дверь, сыростью от домотканого половичка у порога. Дрова с грохотом падали на лист железа перед топкой. Я брал сухое полено с припечка, колол щепу, отрывал пару кусков бересты с принесённых поленьев… Пламя со спички переходило на край бересты, разрасталось, огонь поспешно увлекал в свою жаркую пляску щепу, перекидывался на поленья… Я закрывал дверцу, печь начинала ровно гудеть…
Отцу Игнатию, похоже, и самому нравилось быть утренним истопником, пару раз попытался напроситься у него постоянно нести это послушание, отказал…
По очереди читаем молитву, она звучит в полумраке церкви, горящие дрова потрескивают, с боков печки волнами накатывает тепло, свет пламени, проникая сквозь прорези чугунной дверцы, отражается на крайних стасидиях…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Все сидят, читающий стоит. По чёткам повторит сто раз молитву, садится, очередной поднимается… В притворе настенные часы, они предупреждают гулким боем об истечении каждого получаса. Пять часов пробьют – мы читаем Иисусову молитву, полшестого отметит бой, переходим читать по кругу: Пресвятая Богородица, спаси нас…
Я поднимаю глаза к иконе «Отрада и Утешение» и прошу, прошу со слезами в сердце... Пресвятая Богородица, спаси нас…
Список с иконы «Отрада или Утешение» отец Исайя привёз с Афона. Младенец Иисус подносит руку к устам Матери, пытаясь остановить её речь, а та удерживает Божественную десницу. Это произошло в девятом веке в Ватопедском монастыре Афона. Игумен, читая утреннее правило, вдруг услышал голос Богоматери с предупреждением: сегодня нельзя открывать врата обители – разбойники замыслили напасть на монастырь. Настоятель поднял голову, и о ужас! – лики Богоматери и Христа ожили. Младенец останавливает Мать, закрывает десницей уста Ей: «Пусть они будут наказаны за грехи». Но Пресвятая Богородица уклоняет лик от Его жеста, повторяет: «Взойдите на стены и разгоните разбойников!» Так с той поры и остались лики на иконе в новом положении. А Бог, благодаря заступничеству Богоматери, сменил гнев на милость, ватопедские монахи защитились от разбойников…
До шести часов в церкви непрестанно звучит: Пресвятая Богородица, спаси нас… Как пробьёт шесть – поём хором: Достойно есть… Затем расходимся по кельям.
Времени остаётся чуток отдохнуть, а потом начинается монастырский день.
Иеромонах отец Софроний был в миру анестезиологом. В тридцать семь лет принял постриг. В скиту молился как никто другой. Часто один служил в церкви. Панихиды, молебны о здравии, упокоении, монашеские правила или Псалтирь читал. Слава о нём как о молитвеннике шла по округе. Сам он не любил покидать скит, делал это всегда с неохотой, зато к нему часто приезжали мирские по тем или иным заботам и скорбям. Безобидный, беззлобный. Духовные чада тянулись к нему, как дети тянутся к взрослому, от которого исходит душевность и теплота. Богобоязненный, опасаясь впасть в грех осуждения, отмолчался, когда я попытался узнать его мнение о старообрядцах-раскольниках. Никогда не отвечал на мои колкости. Бывало, не сдержусь, пошлю в кого-нибудь из отцов язвительное словцо. Обижу. Отец Софроний в этом случае только молча улыбался. Коришь себя потом, коришь – стыдно. Попрошу у него прощения. «Бог простит», – ласково улыбнётся. А тебя опять стыд обожжёт.
Если уж на нас, мирян, в монастыре нападает бесовская орава, что говорить о монахах. Как-то к отцу Софронию игумен Николо-Шартомского монастыря привёз монаха отца Дионисия на реабилитацию. В дрезину пьяного. Отец Софроний к себе в келью его определил, а моя келья через стенку. Тот всю ночь куролесил, песни туристские горланил: «Прежде чем отчаливать, мы споём вам русскую, Софроний, ставь последнюю “Столичную”. Жаль, что подкачали вы, как всегда, с закускою, ну да мы привычные…» Мажорно набрался… Дня через два мы с ним столкнулись. Никаких следов запоя. Вежливый, предупредительный… Отец Дионисий был светлым человеком. При встречах всегда низко кланялся, не на ходу кивнёт, а остановится и с поклоном поприветствует. Его «спаси тебя Господи» солнышком отзывалось в сердце. Лет сорок, может, чуть больше. В миру был физиком, доцентом, преподавал в институте. Но порвал со светской жизнью, принял монашеский постриг, был рукоположен… В один момент враг навалился, Дионисий впал в уныние. Не совладал с бесами… Уныние перешло в отчаяние. И горько запил.
Отец Дионисий тоже подвизался в Иисусовой молитве. Как-то разговорились с ним, баню вместе готовили, он воду таскал, я с печкой возился – дрова носил, растапливал. Сели передохнуть в предбаннике. Дионисий как бы ко мне обращался, но больше для себя озвучивал истину, что нельзя допускать парение ума, его убёги от молитвы. Это всё враг отвлекает, стараясь сбить на мирское… Стоит дать слабину, падший дух начнёт прилеплять уныние, вселять мысль: непрестанная молитва – ерунда, пустая трата времени. «А ты будь упрям, – говорил отец Дионисий, – как ишак, который идёт и идёт, идёт и идёт… Так и ты. Мысли блохами скачут, а ты собирай волю в кулак, молись. Трудно, очень трудно… Но в этом и состоит заслуга перед Богом». Я поведал о моей бывшей жене. Надежда (мы тогда только-только обвенчались) тоже решила осваивать непрестанную молитву. Я в то время читал всё, что попадалось об исихастах, и Надежде рассказывал, делился своим ещё мизерным опытом деланья умной молитвы. Надежда пошла напрямую и попросила у Господа Бога показать, что такое самодвижущая молитва. Творя её, начала слушать сердце, представляя в нём звучание Иисусовой молитвы, подлаживая каждое слово под удары пульса. Быстро ощутила благодать Святого Духа. Я сколько ни пытался в ритме сердца читать – не моё. Пульс у меня в спокойном состоянии шестьдесят ударов, молитва под такой метроном замедленная, я ловил себя на том, что постоянно притормаживаю чтение, сдерживаюсь. Это отвлекает. У Надежды сходу пошло. Рассказывала: «Поначалу возникли боли в сердце, будто его предварительно крепко-накрепко изолентой обмотали, а потом начали резко разматывать, с силой отрывать изоленту…» Надежда молилась стоя, ноги от боли ослабли, села на диван. «А потом так хорошо сделалось, – рассказывала, – такое счастье накрыло, ничего подобного в жизни не испытывала… А сердце будто бы увеличилось раза в четыре-пять…»
У меня такое же от благодати – сердце увеличивается, заполняет левую сторону груди, чувствую его огромность, восторженную пульсацию… А если эта радость начинает уходить, сердце реагирует мгновенно – просит усиленной молитвы, возвращения ликующей теплоты. Как ребёнок, которому нужно постоянное внимание – игрушками, ласковым словом. Смотрю передачу о святых по телевизору, вдруг реклама – значит, надо уводить взгляд от экрана, концентрироваться на молитве. Реклама умаляет благодать, и сердце обижается... Есть выражение – «у него большое сердце». Думаю, здесь не просто характеристика человека бескорыстного, всегда готового помочь, причина глубже – выражение изначально родилось в отношении людей, преисполненных Божественной благодати, а значит, любви к ближним…
Моя бывшая супруга, почувствовав распираемое радостью сердце, подумала: «Если бы раньше такой кайф получала, замуж ни за что бы не вышла. На фиг мужики с их заморочками…» И всё пропало. Надежда решила: она разгневала Бога – сравнила Его благодать с телесными ощущениями, смешала земное, плотское, похотливое с неземным, божественным.
Наверное, это не так. Ей было дано почувствовать молитвенное восхищение, дан аванс, а дальше – сама трудись, подвигом заслуживай новое нисхождение Святого Духа... Надежда вместо этого пару недель попыталась послушать молитву сердцем – восторг не приходил, и прекратила…
«Это всегда так, – оживлённо прокомментировал отец Дионисий, – поначалу ведь задаром даётся, незаслуженно, я тоже первое время на крыльях летал… А потом как шарахнуло… Если сердце твоё день и ночь с болезнею не будет искать Господа, ты не сможешь преуспеть. Всякое делание телесное или духовное, не имеющее болезнования или труда, никогда не приносит плода, проходящему его. Как говорится в Евангелии от Матфея, Царствие Небесное силою берется, и употребляющие усилия восхищают его. Ведь вполне можно предположить, что ей во вразумление был дан этот образ: один оборот изоленты вокруг сердца – не что иное, как год изнурительных, болезненных, молитвенных трудов».
Отец Дионисий в скиту отошёл, всегда носил с собой беруши, вставит в уши и молится. Бывало, у пруда встретимся или по дороге в Дворики… Он любил гулять по окрестностям… Мне звуки леса, пение птиц, шум ветра в деревьях не мешали, даже наоборот, создавали настраивающий фон, отца Дионисия отвлекали, обязательно берушами отгородится… Он практиковал Иисусову молитву чередовать с молитвой святого Иоанникия: Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый: Троице Святая, слава Тебе…
Чем ещё отец Дионисий импонировал – интеллигент, а руками тоже умеет... Любил в столярной мастерской возиться. «Это у меня от деда Елисея, хорошим плотником был и по сапожному делу мог, но и пил как сапожник…» Рамочки для икон отец Дионисий делал – аккуратненькие, всё подогнано… В мою келью табуретку смастерил. Увидел, всего одна у нас, и в два приёма сделал. Звонарь хороший. Я у него несколько уроков взял. И руки, и ноги умел задействовать на колокольне, все семь колоколов звучали. Колоколенка хлипкая. Четыре столба, в землю вкопанные, тёсом оббиты, внутри лесенка. Дионисий как примется перезвонами сыпать, сам весь в движении, лицо разрумянится… И колокольня начинает ходуном ходить, в такт пританцовывать…
В свободное время я любил на колокольню взбираться просто так, без всякой звонарской надобности, стою и любуюсь окрестностями. Вид с колокольни благостный, с двух сторон – лес, с третьей – поляна, тропинка в низину сбегает…
С месяц в скиту отец Дионисий пробыл… Ни разу не пил… Я ему показывал копию фотографии казни христиан в Китае в период боксёрского восстания. Где мученики стоят на коленях, руки за спиной связаны, а палач мечом головы рубит. «Мы тут в индейцев играем, – проронил отец Дионисий, – а люди жизнь клали за Христа».
Две последние недели он вместе с нами ходил по утрам в церковь читать Иисусову молитву. Произносил её тихо-тихо, почти шёпотом, будто боясь спугнуть внутри себя что-то…
В мае отец Игорь привёз на реабилитацию двух бывших наркоманов – Толика и Диму. Поселил в мою келью. Они уже не кололись, в монастыре несли послушание: дорожки из плит выкладывали. Щебёнка, песок, плитки квадратные… В монастыре весь день работали, ночевать в скит приходили. С ними я общался мало. И всё же не могу не рассказать один эпизод. Как-то сплю и будто не сплю. Будто просто лежу на своей кровати, а со всех сторон бесы лезут. Жуткие. Тот бес в деловом костюме с головой под мышкой был не подарок, эти ещё мерзопакостнее, как из «Вия» хари. Среди них духи страха, эти такую запредельную жуть нагоняли. Я в полный голос ору: «Пошли вон, уроды! Что вам от меня надо?» Хватаю с подоконника банку со святой водой – это уже наяву – начинаю кропить постель, стены: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Толик с Димой лежат на кроватях, а я бесов гоняю… Толик говорит: «Ничего себе, как его плющит!» – «Хорошо плющит!» – согласился Дима с мнением товарища…
Утром в весёлых картинках рассказали о моих ночных сражениях. И о себе добавили, оказывается, им тоже приходилось атаки бесовские переживать, искушения проходить, как бросили колоться. Меня за непрестанную молитву враг «плющил», их – за уход от наркотиков.
Кондак 8
Пл;мень любв; моея; к Тебе, Создателю мой, не до конца ещ; угас; во мне, но дух мой вы;ну (всегда) пламенеет к Тебе, Перво;бразу моему: сл;зы умил;ния и радости о Тебе не изсх;ша ещ; во мне до конца, но, я;ко облако дожд;вное в з;суху и;нде нах;дят на мя и орош;ют мя; лук;вство же, гнездя;щееся во мне, и с;етность мира сег;, окруж;ющая мя, поглощ;ют сия;: об;че же, ;ще коли;ждо н;йдет на мя минута благодати, вы;ну воспев;ю Тебе, Ист;чниче живот; моего: Аллилуиа.
Икос 8
Р;зумом моим николи;же дост;йная разум;х, Р;зуме неразум;нный, вы;ну же заблужд;х в бесп;тиих жи;зни моея;; и предав;х себе в р;це разб;йников, и;же (который) обнажи;ша мя од;жды нетл;ния, ю;же дал ми еси; при крещ;нии мо;м, и ны;не предстою; Ти наги;й и отп;дший дружбы Твоея;; об;че же, дерз;я, покаянно Тебе взываю:
Помилуй мя и испр;ви путь мой пред Тобою. Помилуй мя и не вни;ди в суд с рабом Твоим.
Помилуй мя и не пр;зри мя, обнищ;вшаго благи;ми д;лы. Помилуя мя и не возд;ждь ми по дел;м мои;м в День С;дный.
Помилуй мя и очисти мя от вся;каго действа ди;вола. Помилуй мя и ост;ви ми множество грехов моих.
Помилуй мя и свободи; мя мучительства царствующих во мне страстей. Помилуй мя и наст;ви мя на путь покаяния.
Помилуй мя и под;ждь ми разум твори;ти волю Твою. Помилуй мя и взыщи; мя, забл;ждшее Тво; овч;.
Помилуй мя и сопричти; мя овц;м избр;ннаго Твоего ст;да.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ОБИТАТЕЛИ СКИТА
В скиту подвизался послушник Михаил, я его звал Михой. Приехал в монастырь месяцев за пять до меня. Тридцать с небольшим. Невысокий, крепкий. Черноволосый. Сидел два года. Сам не посчитал нужным поведать, как попал на зону, я расспрашивать не стал. Миха обронил однажды: «Два года жизни угробил по своей дурости». Музыкально одарённый. Играл на трубе, саксофоне, окончил музыкальную школу. Кроме этого, занимался в юности тяжёлой атлетикой. Я не прораб на стройке, мне Михины накаченные мышцы ни к чему, я решил подтянуть его на клирос, обучить песнопениям, которые сам сочинил. Как уже говорил, новичку мои песнопения легче освоить, чем канонические церковные. Миху ввёл в курс дела буквально за месяц. Репетицию с ним часовую проведу за весь день и достаточно. На Пасху он пел отлично.
В биографии у Михи имелся период семейной жизни. Как сам говорил, «Алёна-лебёдушка у меня была, да вся вышла!» Миха занимался бизнесом. И успешно. Деньги имелись. Как у новых русских заведено, любил выпить, с «тёлками» в баню завалиться. Какая жена обрадуется тяги мужа к горячему пару, да с жаркими девками? Алёне-лебёдушке взять бы Миху в оборот, пресечь на корню его банные пристрастия, она сама в ту же дуду – начала погуливать. Не устояла против бесов блуда, что Миха домой из бань таскал каждую неделю. Семья развалилась. Холостякуя, Миха попал в историю, схлопотал три года общего режима, два отсидел на зоне. Его мать – человек набожный, за сына молилась и после колонии привезла в монастырь. Боялась, пойдёт по старой дорожке с пьянством, блудом и остальной окрошкой-моркошкой.
Миха и сам не хотел прежней дурости, но дьявол без боя разве отпустит? С Михой в монастыре происходили заморочки, как в жутких сказках для взрослых… Бес в образе приятеля или знакомого приходил и крутил программу совращения зелёным змием… Даже в тюрьме можно при желании напиться, в психушке... Я уже рассказывал, ещё раз можно Славу-морпеха вспомнить: «В психушке душняк был, чай нельзя заваривать. Больные плафон открутят, провода оголят, машину самопальную – кипятильник народный (из бритвочек и спичек) сделают… А менты секут, если электричество начинает мерцать – значит, в какой-то палате чифир варят. И летят рихтовать нарушителей». Раз уж в тюрьме и психушке можно напиться, в монастыре и подавно...
В скиту Миха однажды сорвался, приехали несерьёзные паломники с вином. Дескать, давай по чуть-чуть, это не водка, поста сейчас нет, а воскресенье – это малая Пасха. Миха не сладил с искушением. Предлагали «по чуть-чуть», наливали по полной. Набрался послушник… Паломники сели в машины и укатили, на Миху, расслабленного вином, бесы набросились. Такое шоу устроили. Будто один из паломников-собутыльников вдруг снова приехал в скит и давай соблазнять Миху: «Айда к моему другану догонимся. У него всегда есть чем закеросинить. Идти далеко, но мы полетим. Давай руку». Михе всё равно, каким манером добираться, лететь так лететь, только побыстрее к бутылке припасть. Подаёт руку, и оп – они уже не в скиту, а шагают по воздуху, под ними лес зелёным ковром, шаги по воздуху километровые, лёгкие... И будто бы в природе вечер, солнце на закате, а они, держась, как пионеры, за руки, летят-шагают за бутылкой. Настроение у Михи парящее… Внизу то речка среди деревьев замысловато петляет, то озерцо зеркалом блеснёт, ветер в спину весело подталкивает… Хорошо… Вдруг под ними открылось вытянутое болото… Берёзы к нему подступают, узкий бережок, дальше кочки, вода… Ведущий полёта потянул Миху на снижение. Приземлились на краю болота. Миха видит, метрах в пяти от берега кустарник и за ним непорядок – тонет кто-то. Мужчина. Не на шутку бьётся за жизнь, топь засасывает беднягу. Миха выкидывает из головы мысль о выпивке, бросается спасать… По кочкам, хватаясь за скользкие ветки, проваливаясь в жиже, заспешил к месту трагедии. Но попавший в болотную беду субъект не без странностей тонет – не к спасателю Михе всеми силами, при помощи рук и ног устремился, как раз от него в гибельную болотную даль рулит…
Миха чувствует, самого начинает затягивать в трясину. К тому времени он в спасательном порыве от берега уже метров на сто вглубь болота удалился. Силы иссякли… Да и тонущий гражданин исчез, как растворился. Не так, чтобы, напоследок громко булькнув, пойти на дно. А будто его и вовсе не было. Как привиделся. И кореш-собутыльник, напарник по полёту, что соблазнил «к другану догоняться», тоже пропал. Он-то не кинулся вслед за Михой спасать человека. Никакого участия не проявил к судьбе терпящего в болоте бедствие. И Миху, получается, бросил в беде. Миха пьяный-пьяный, но соображает – монастырская жизнь не прошла даром, – начал молиться, призывать к Богородице: Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых… И кое-как с молитвой выкарабкался на сухое. Глядь на себя, а ни рубахи, ни штанов, ни того, что под ними должно быть, ничего этого нетушки – всю одежду в болоте растерял. Голый от ступней до чуба, один крестик на шее остался. И вдруг движение за ближайшими берёзами, оттуда появляется пропавший собутыльник, и сразу Михе стало видно, что это бес. Натуральный бесяра. Ни рогов, ни хвоста, но ясно как белый день, что это за образина. Ухмыляется-издевается: «Ну что, друг ситный, дальше полетим догоняться?» Миха думает, как это он раньше не разглядел вражье отродье. Рядом с бесом, несостоявшимся собутыльником, ещё парочка таких же морд. В джинсах, приблатнённые, ржут-хохочут, Миху обступили: «Ну что, монашек, штанишки-то потерял. Ай-я-яй, писю видно! Нехорошо! Снимай уже и крестик. А мы тебе какие-нибудь порточки найдём. Снимай, снимай. Хочешь джинсу дадим, хочешь – в треники нарядим. У нас всё есть!» И опять га-га-га. Как же обманули послушника, заманили в бесовские сети. Миха пошёл на хитрость, вроде как согласился поменять крестик на штаны, потянулся к цепочке, бдительность врагов отвлекающим маневром усыпил, да вдруг как врежет одному по морде и дёру из окружения. Нырнул в чащу и дай Бог ноги. Несётся, а бесы на пятки наступают. «Стой, – кричат, – у нас бражка есть убойная! Айда засадим по баночке!» Издеваются…
Кое-как Миха оторвался от погони… Время суток вроде как то же самое, вечер продолжается, сумерки, но не темно. Миха в изнеможении присел на пенёк, дух после спасительного забега переводит и думает: где бы брюки раздобыть? В монастырь надо возвращаться, да позор без штанов перед братией нарисоваться… И вдруг за деревьями музыка грянула. Миха знает, лес здесь первозданный, никаких турбаз и пансионатов в округе. Откуда эстрадно-разухабистый музон? Будто не лесная чаща, а парк культуры и отдыха, гитары по ушам жарят… Да не простые – электро. Бас бухает, соло завывающими пассажами вкручивается в небо, барабанщик палочками колотит... Концерт… Миха, наученный болотными приключениями, не кинулся со всех ног поглазеть на представление, потихонечку стал подкрадываться к источнику звука. Выглянул из-за кустов, мать честная – на дикой полянке девы в мини-юбках, топиках, пупки наружу. Красивые, ветреные, на гитарах играют, песенки бесовские горланят: «Приходи-ка, женишок, для тебя есть пирожок! А ещё ватрушка у моей подружки…» Миха – знаток женской красоты, сколько её перевидал в банях – про себя отметил: «Ух, какие тёлки!» И только мысленно отметил комплиментом бесстыдниц, они, как по команде, в его сторону повернулись. Ушки у разбитных музыкантш на макушке, почувствовали человеческий дух. Гитары терзать перестали, вглядываются в чащу. Михе жутко сделалось, красивые девы, а ухнуло страхом сердце. Начал поспешно закрещивать себя: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй… Гитаристки меж собой говорят: «Показалось, никого там нет».
Миха от музыкальной полянки потихоньку, потихоньку попятился, а потом припустил что есть мочи. Несётся во весь опор, дороги не разбирает, вдруг слышит, вроде как трактор тарахтит. Остановился – точно трактор. Веткой прикрыл причинное место, пошёл на звук и оп – лесная дорога. Тракторно-тележная колея, трава между колёсными следами растёт. Из-за поворота «Беларусь» показался. Вроде не бес в нём, простой мужик. Удивил Миха механизатора голым видом. Ни бани рядом, ни водоёма для плавания, самая ближайшая деревня в пяти километрах, и вдруг явление Аполлона (сложен Миха атлетически, как-никак штангой занимался). Высунулся тракторист из кабины, глазам не верит: обнажённый качок на лесной трассе голосует, только вместо лаврового листика веткой берёзовой стыд прикрывает. Миха не стал откровенничать с трактористом про девок с гитарами и ржущую компанию у болота. Не вдаваясь в подробности, объяснил, что по пьяному делу потерял портки. Тракторист сердобольный попался, съездил в деревню, привёз какое-то трико старое и в таком спортивном виде доставил Миху поближе к скиту.
«Это, получается, – сделал вывод Миха, – у бесов четвёртое измерение имеется. Настолько всё явно было».
Донимали Миху бесы мокрой сластью. Как-то, смущаясь, признался. Я ему объяснил, что бесы так проверяют на вшивость. Как ты будешь реагировать? Выдвинешь ноту протеста, начнёшь читать правила от осквернения, защищаться молитвой, крестным знамением или наоборот… Я лет в двадцать в больницу с воспалением лёгких загремел, в палате лежал с дедом, охотником из-под Тары. Его медсестра разбудила на процедуры, он на неё разворчался: «Чё ты меня растормошила, я таку красиву бабу полоскал! Будто сенокос, я её под копёшкой прижал… А ты не дала дополоскать! Не могла позже прийти! Така бабёнка сладка…» Бесы этого деда, его терминологией говоря, давно «полощут», а он рад, только давай почаще «полоскание»… «Значит, – вознегодовал Миха, – они меня опустить хотят! Как у нас в лагере говорили, зашкворить! Зашкворённым сделать и презирать потом!»
По-разному Миху духи злобы обрабатывали. Один раз бес во сне в образе матери явился. Миха молитву читает, и мать подходит: «Мишенька, сынок, не надо молиться, не надо!» Та самая мать, которая наставляла его в христианском благочестии, учила молитвам, в монастырь отправила…
Миху молитвенником нельзя было назвать. Правила читал… Умом… Я в очередной раз заговорил с ним о сердечной молитве. Привёл слова афонского старца, что поначалу Иисусова молитва – это хлеб, укрепляющий подвижника, на втором этапе её освоения она становится маслом, услаждающим сердце, а затем делается вином, сводящим с ума, вводящим в ликующее состояние и соединяющим с Богом. Ух, как он на вино отреагировал. До этого бесстрастно кивал головой, тут вскинулся:
– Что значит «вино»?
– В молодости вина выпьешь, и такая радость хлынет в сердце, такое счастье накроет с головой! Жизнь – это восторг, это бескрайний солнечный простор. Ты любишь весь мир, все любят тебя. Кажется, с этого самого момента так хорошо будет вечно. Но наступает похмелье. Тогда как Божья благодать даёт не иллюзию, а истинное чувство.
Если раньше Миха мои слова об Иисусовой молитве воспринимал вполуха, на пример с вином сделал стойку. Кто-кто, а Миха в своё время досыта попил его, и не вермута подзаборного. Начал расспрашивать меня о методике освоения Иисусовой молитвы, попросил благословения у отца Игоря ходить по утрам в церковь, молиться вместе с нами. «Ты меня обязательно буди!» – каждый раз наказывал с вечера…
Однажды из Москвы институтский товарищ отца Софрония привёз своего родителя. Запойного. Семьдесят лет дяде Мите, в скиту юбилей отмечал. Собственно, как отмечал. Отец Софроний прописал ему антиалкогольный рецепт: три раза в день принимать по полстакана святой крещенской воды. Как-то захожу к нему в келью, а дядя Митя смеётся под руку отцу Софронию, который святую воду в стакан наливает: «Сегодня не жалей, можно по полной и чокнуться, мне семьдесят лет исполнилось». Сын привёз дядю Митю на машине, ни копейки денег ему не оставил. Собственно, дядя Митя и сам хотел избавиться от пагубной страсти. Так что знаменательно-юбилейная дата прошла без пенящегося шампанского и бульканья холодной водки. Дядя Митя, надо сказать, несмотря на солидные лета и устойчивую запойность, был крепким дедом. Дрова с удовольствием колол, чурбан мог одним ударом развалить. Ходил на службы, но не молитвенник.
Любил париться, топить баню. После бани развлекал нас рассказами из своей жизни. Рос на Украине. «Пацанами как не пойти на колхозную бахчу за кавунами. Ночью, конечно… Раз пошли человек пять… Темнота, луна за облаками, только на ощупь. Спичками чиркать не будешь, дело-то воровское… Шуруем по бахче. Арбузы только-только начали поспевать. В основном зелёные. Нам некогда ждать, надо попробовать… Ползём разведчиками в тылу врага, нащупаешь арбуз, щелчок ему поставишь – как звенит? Спело или нехай зреет. Следующий нашарил, на пробу щёлкнул. Я с десяток перебрал, никак не попадается звонкой кондиции. Наконец, хорошо зазвенел, и только я собрался для верности, перед тем как складничком резануть стебель, контрольный щелчок поставить… Не хочется зря надрываться, зелёный с бахчи тащить… Занёс пальцы, сложенные для щелчка над арбузом, а он взял и зашевелился... И начал приподниматься над бахчой… У меня волосы дыбом, сердце в пятки… Ночь кромешная, и вдруг арбуз ожил… Мать честная… Я ноги в горсть и дёру… Лечу, а не стадион с чистой беговой дорожкой, кругом арбузы, на один наступил – упал, вскочил на ноги, два шага сделал, зацепился за ботву, опять лечу носом в землю, хорошо, лбом в арбуз попал, расколол… Вот когда спелый попался. Есть некогда, на четвереньках до дороги долетел… Дружки тоже бросились с бахчи… Что вы думаете за фокус с живым арбузом? Сторож Семёныч… Конкретный дед и лысый был, как моя пятка. Он себе с вечера, по своему обыкновению, горилки принял (ему в обмен на арбузы принесли взятку – чекушку), оприходовал её за здоровье дарителя, бросил кожушок среди бахчи и уснул, забылся сном праведника. А я ему щелбан даю на спелость… Семёныч потом в селе с горящими глазами рассказывал: “Ведьма ночью приходила, задремал на бахче, она меня щупать давай, ну я ружьё вскидываю и по ней два раза в упор, можно сказать, выстрелил, заряд, что один, что второй, скрозь неё, как скрозь дым”. Его спрашивают: “Семёныч, у тебя ведь однозарядный дробовик”. – “Я же успел перезарядить”…»
Дядя Митя в оправдание слабости к зелёному змию говорил: «Музыка меня подвела. Я – баянист. То гулянки, то свадьбы. Каждый норовит с тобой чокнуться. Держишься, держишься, а потом как полетишь кверху колёсами… От женщин отбоя не было, с женой скандалы, может, поэтому умерла раньше времени…» Петруха Смирнов, потом расскажу о нём обязательно, с вопросом к дяде Мите: «Сейчас как насчёт женщин?» – «Нормально, только после меня переделывать надо».
Петруха давай хохотать, весёлый мужик: «Переделывать после него надо…»
Петруха – отдельная история. У некоторых отцов в монастыре были погонялы. Отца Антония, бывшего следователя из Москвы, Петруха (и не он один) звал в неофициальной обстановке «Петровка, 38». За что отец Антоний прилепил Петрухе имя Одуванчик. Петруха сам из Екатеринбурга. С ведомством, которому в прошлом служил отец Антоний – МВД, Петруха-Одуванчик много раз имел дело, у него было семь ходок в зону. Сроки небольшие, но в общей сложности отсидел лет пятнадцать. Старше меня на четыре года, внешне – сказочный Иванушка. Белокурый, волосы вьющиеся. Неиссякаемый задор. Был фильм «Камышовый рай». Бомжей ушлые деятели собирали обманом и заставляли работать. Превращали бедолаг в рабов. Петруха и в такую тюрьму попадал. Кое-как удалось удрать. Заправляли азербайджанцы. Петруха одному проломил арматуриной голову и подорвал…
Попадал на зону за хулиганство, мелкие кражи, мошенничество. Один из способов, которым добывал деньги, – в поезде подсаживался к мужчине, слово за слово… Петруха-Одуванчик – балагур и само обаяние, язык без костей – сыпет историями из жизни. Что-то на самом деле имело место, и соврёт – недорого возьмёт, на ходу сочинял. Мужичку забьёт баки, а потом предлагает, дескать, у меня есть пятьдесят рублей, тут же для убедительности из кармана вытащит купюру и покажет, мол, ещё бы добавить столько же и Петруха сбегает за бутылкой. Мужик с готовностью деньги даст весёлому попутчику. А Петруха через пять минут в соседнем вагоне, к другому мужику подсаживается… Весь поезд обойдёт, в другой пересядет. Однажды, «работая» таким образом, шёл по проходу из вагона в вагон, глядь – в штатском мужчина идёт, и явно – сотрудник. Петрухе не с руки такая встреча, разворачивается и в обратную сторону, в соседний вагон. Но, оказывается, всё продумано у оперов. Второй подозрительный Петрухе навстречу торопится, тоже в штатском. Обложили. Петруха назад, видит – в туалет женщина заходит, он за ней: «Помогите, бандиты гонятся!» Женщина поверила, втиснулись в туалет. Тут же кто-то начал ручку дёргать! Женщина с возмущением: «Да занято! Занято! Что за люди!» А за дверью: «Да куда он, зараза, делся?»
Петруха весело рассказывал: женщин, с которыми сожительствовал, поколачивал для профилактики за их прегрешения, а отдельных крепко бил в воспитательных целях.
В монастыре послушничал больше года. С удовольствием нёс любые поручения. Хоть грузчиком, хоть землекопом, хоть подсобником у каменщиков. И сам мог кладку вести. Любил в лесу на делянке дрова заготавливать или строевой лес. Не чурался никакой работы. Плотничал, баню топил, дрова рубил. Рукастый. И с ложными паломниками решительно разбирался. Есть категория бродяг – фальшивые богомольцы-странники. В одном монастыре такой поживёт, помозолит глаза, раскусят его, что за фрукт с изюмом – он в другой перебирается. В европейской части России монастырей не то, что у нас в Сибири, можно от одного к другому долго ходить. И норовит такой лжестранник обязательно нахалявно устроиться. Едой его обеспечь, ночлег получше дай, однако работой не загружай – насквозь больной. И наглый, намекнут: пора и честь знать, а он тысячу причин найдёт. Немощным прикинется, а сам в трапезной ест за пятерых. Но чуть послушание дадут, сразу сто недугов, гнездящихся в его чреве, перечислит. Всячески увиливает от работы. И будет тянуть резину, собираясь из монастыря, до последнего. Под разными предлогами откладывать: ему со дня на день должны деньги прислать на дорогу, или тепла хочет дождаться. Петруха-Одуванчик с такими разделывался на раз. С психологией бывшего мошенника чувствовал псевдомолитвенников за версту. Когда возьмёт у игумена благословение отправить «странника» за ворота, а чаще по своему разумению поступал. Другой нахалявщик начнёт пальцы гнуть, все грамотные, права человека знают: «А тебя благословил отец Игорь?» Петруху даже авторитетом игумена не проймёшь. За благое дело и соврать мог.
В скит из монастыря он переселился летом, как начались строительные работы – делали пристройку к братскому корпусу. Мы месяц с ним в одной келье жили. Меня тогда частенько бесы по ночам доставали. Проснусь и пальцем пошевелить не могу. Как колода скован. Даже дышать трудно. Начинаю Иисусову молитву читать, в какое-то мгновенье враг отпустит, я крестное знамение совершу, перекрещусь, на другой бок и дальше сплю. Но как-то упёртый попался. Я перекрестился, только начал засыпать, он опять меня сковал. Так раза четыре. Не даёт спать. Ух, я разозлился. В полный голос на него: «Пошёл отсюда, демонюга мохнорылый! Отстань, сволота рогатая!» Конкретно его отбрил. Утром Петруха спрашивает: «Ты на кого так ругался?» Объяснил. А он: «Напугал ты меня! В такой ярости был!»
Помню, как сам впервые оказался в подобной ситуации. Мы со Славой-морпехом жили в Пюхтинском монастыре. Точнее – в мужском скиту поблизости от обители. В келье ночью просыпаюсь, как-то жутко стало, а потом вдруг Слава как заорёт. Ночь, самая темень, он на полную громкость кроет: «Уйди, плесень вонючая! Уйди, жуть мерзкая! Не возникай, тина болотная!..» Цветисто отшивал…
У нас в келье с Петрухой была двухэтажная кровать, я наверху спал. Через пару-тройку ночей опять упёртый бес сковывать начал. Раз навалился да другой… Вижу, одной молитвой его не пронять, тогда я, чтобы не пугать Петруху, тихонько спустился на пол, вышел за дверь и на улице высказал погани всё, что о ней думаю: «Ты, уродина, опять своё свиное рыло мочишь в святой обители. Нет у меня ни единой твоей части! И не ищи! Не выйдет! Не ройся во мне, погань! Вали обратно в свою преисподнюю!»
Петруха утром опять: «Ты так ругался! Даже жутко стало! Опять с врагом?» Он-то ещё не имел представление о невидимой брани.
Как-то заговорили с ним о покаянном акафисте, Петруха достаёт пухлую записную книжку. Покаянный акафист был сначала напечатан мелким шрифтом на принтере на обычном листе, тот разрезан на листочки, и они вклеены в книжку. По её внешнему виду было видно – открывается часто.
Во второй половине лета Петруха переселился в одноместную келью, стал жить через стенку с Михой. Миха как-то мне говорит: «Ты знаешь, который раз слышу – Петруха-Одуванчик плачет. Поначалу я даже подумал – не глюки ли у меня? Нет, точно плачет. Однажды специально зашёл, у него глаза мокрые».
Оказывается, этот разбитной мужик, этот рубаха-парень, этот зэк-рецидивист в одиночестве, когда читает покаянные молитвы, плачет…
Летом-осенью в скиту шли строительные работы, делали пристройку к братскому корпусу, территорию облагораживали. Руководил всем прораб Евгений Михайлович. Лет пятьдесят пять мужчина, с волжским говором – на «о» подналегал. Мужиковатого вида, но в стройбате до майора дослужился. Дал мне послушание дренажные траншеи копать на территории скита – вокруг церкви. Глубиной с метр, шириной сантиметров сорок. И метров пятьдесят в сумме мне прокопать. Посмотрел я на этот урок, оценил: копать тебе, раб Божий Алексей, и копать. Много работы. Взял лопату без особого энтузиазма, надо – так куда денешься. Да с Иисусовой молитвой так хорошо пошло. Копаю и молюсь. Копаю и молюсь. Молитва с работой устойчивая получается, ритмично идёт, легко, усталости нет. Евгений Михайлович пришёл вечером из монастыря. «Ну ты даёшь, – оценил освоенные объёмы, – думал, до белых мух тебе ковыряться». Он знает, что моя основная задача – клирос, литургия, но видит, я приличное время вроде как без дела провожу. Не смог смолчать на такой непорядок, доложил игумену, тот дал добро, озадачить меня чем-нибудь несрочным, неспешным. Дал мне прораб дренаж, вроде как при деле я, никого не раздражаю. И его тоже…
Метров десять дренажа осталось, Евгений Михайлович подходит:
– Надо брёвна перенести, позвонил настоятель, завтра приедет спонсор сажать саженцы яблонь.
По-над забором с западной стороны, слева от ворот, лежали брёвна. Здоровый штабель строевого леса. А у меня молитвенное настроение. Просто вдохновение. Редкое состояние. Понимаю, если сейчас заняться брёвнами, весь мой молитвенный настрой улетучится безвозвратно. Мне ведь надо сперва найти напарника, кого-то уговорить, потом мы с ним полдня будем мучиться таскать… Брёвна конкретные. Одному мне ни за что не утащить. Какая уж тут молитва. Но чувствую: Господь мне поможет. Уверен.
– Сделаю, – говорю прорабу.
Он с недоверием:
– Как?
По моему лицу видит – не собираюсь с низкого старта хвататься за брёвна, выполнять урок.
– Ты же знаешь, – объясняю, – помолюсь, и всё получится.
– Надо сегодня сделать, – настаивает, – завтра они приедут, понимаешь? Привезут саженцы, уже закупили, а у нас место не подготовлено! И что? Какими глазами будем смотреть? Что им саженцы в брёвна закапывать?
Приказать он мне напрямую не может. Я не его рабочий. И у меня основное другое послушание. Он вроде как слова настоятеля передаёт:
– Одним словом я просьбу отца Игоря передал. Делай, как знаешь.
Отец Игорь рассказывал, как на Афоне игумен Пантелеимонова монастыря послушания раздаёт отцам монахам. Никому в голову не придёт переспрашивать или отнекиваться. И не потому, что бояться настоятеля, нет, тот сама простота, возрази – тут же отменит своё решение. Отцы-молитвенники бояться потерять благодать Святого Духа…
Спонсором скита был или чиновник, или предприниматель, или всё разом. Я так и не понял. Игорь Павлович. Бывший спортсмен. Регбист. Ну, очень крупный мужчина. Под два метра высоченный, в телесах здоровенный. Голова хорошим арбузом. Ручищи совковыми лопатами. Как он к вере пришёл – не знаю. Окормлялся в скиту. Однажды с друзьями и девушками приехал. Наверное, тоже экзотика – в монастырь съездить с подружками. Три молодые яркие женщины. Мирского духа натащили с собой. Хотя оделись в соответствии с церковными понятиями. Не короткие юбчонки или брюки в обтяжку, нет – ниже колен юбки, никаких декольте, разрезов... Но духами, косметикой от них шибает, такая женская волна прёт… Да и юбки, кофточки, косынки на головках – все шикарные, эксклюзивные. Из джипа вывалили весёлой компанией. Миха как увидел гостей из окна кельи, схватил ветровку и за дверь:
– Пойду в деревню…
Испугался, вдруг опять вином угощать начнут.
Саженцы спонсор без девушек привёз, но с такими же, как сам, регбистами в прошлом. Человек пять. Здоровенные, что тебе борцы сумо.
Бревна как лежали у забора, так и лежат. Я молюсь, творю Иисусову молитву.
Прораб говорит спонсору:
– Яблоньки надо вот здесь на солнечной стороне садить, только вот брёвна мешают… Сгружали, не подумали… Не догадались… А теперь не знаю, что и делать… Надо бы к южному забору, где тень от леса... Там-то бесполезно яблоньки сажать…
Виновато объясняет…
Игорь Павлович хлопнул его по плечу:
– Да тут проблем-то на раз пописать! – и обращается к друганам: Господа, надо размяться.
Регбисты скинули свои костюмы. Шорты натянули, футболки… Там не шорты, а чехлы от танков, из футболок можно невода морские делать... И айда с шуточками да прибауточками таскать. Играючи разделались с горой брёвен. Каждое метра четыре длиной, в диаметре – сантиметров по двадцать-тридцать. Для экс-регбистов как семечки. Куда там по двое таскать. Каждый сразу хватает пару брёвен – на одно плечо, на другое. Поначалу степенно носили, о чём-то беседуют по пути. Потом, как пацаны расшалившиеся, наперегонки начали. Минут за пятнадцать справились, к южному забору перетаскали, уложили и к прорабу:
– Церковь не надо перенести?
Евгений Михайлович им лопаты выдал, так же в охотку яблоньки посадили…
Уехали, Евгений Михайлович подходит ко мне:
– Ты, Лёха, будто знал…
– А то!
– Грешен, покостерил я тебя, хотел настоятелю жаловаться…
Кондак 9
Слово не довле;т ми, преч;дный Царю и Господи, под;ждь ми сл;зы покаяния и по сих сл;зы умил;ния, яко да и;ми омы;ю скв;рну души моея;, ю;же аз оскверни;х злы;ми и безм;стными дея;нии мои;ми, да в чистот; души; моея; р;достно пою; Тебе, Богу моему: Аллилуиа.
Икос 9
Тело мое питаю простр;нно, дух же мой истаяв;ет гладом, о Господи мой, Господи! Д;ждь ми разум;ти мое беззак;ние, даждь ми тщ;ние (усердие) насыщ;ти дух мой благи;ми д;лы, даждь ми пон; (по крайней мере) отны;не положи;ти начало своего спасения, зовущему Ти во гл;де своего духа:
Помилуй мя, М;дросте недомы;слимая. Помилуй мя, Божество неопи;санное.
Помилуй мя, Си;ло непобеди;мая. Помилуй мя, Сл;во превознес;нная.
Помилуй мя, Красот; пресв;тлая. Помилуй мя, Соверш;нство неизсл;димое.
Помилуй мя, Высот; недостижи;;мая. Помилуй мя, Ми;лосте безкон;чная.
Помилуй мя, Всемогущий Властителю. Помилуй мя, небесных чин;в державный Повелителю.
Помилуй мя, Трис;лнечный и Трисия;нный Св;те. Помилуй мя, Отче, Сы;не и Д;ше Святы;й.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ОСВЯЩАЮТСЯ ВЕРБЫ СИИ
Дня за четыре до Вербного воскресенья, до праздника Входа Господня в Иерусалим, игуменья женского монастыря в Двориках матушка Ангелина дала послушание (точнее, конечно, попросила – формально я не находился в её подчинении) вербы наломать. Пришёл к ней порешать вопросы по клиросу. Игумен отец Игорь сказал, что в Вербное воскресенье будет служить литургию в Двориках и меня с клиросом задействует.
Что называется: принесём же в храм на торжественную службу вербы и живые цветы, чтобы услышать радостные слова молебна освящения ваий: Освящаются вербы сии благодатью Всесвятаго Духа и окроплением воды сея священныя, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
Мы пошли за вербой с Борей, послушником. Он в Дворики привёз сено, матушка Ангелина и его уговорила.
Год выдался аномальным – ивы распустились, вербы голые. Много вербы в округе, но вся в спячке пребывает. Искали мы, искали, бродили, бродили. Какая, думаю, разница. В конце концов, въезд Господа Иисуса Христа в Иерусалим на молодом осле отмечался чем? Пальмовыми ветвями. Это по российскому климату вербу используют для украшения храмов. Говорю Боре: «Хватит вчерашний день искать – ломаем иву!»
Наломали, каждый по здоровенной охапке набрал, принесли в Дворики. Игуменья увидела наши трофеи, опечалилась, да так сильно: «Ну что иву-то? Вербное ведь воскресенье, а не ивовое…»
Объяснил: всю округу облазили, нет распустившейся, год настолько дурацкий…
«Не может такого быть, – не верит матушка Ангелина, – плохо искали, я десять лет в монастыре, каждый год есть, тут – нет».
И отправила обратно: ищите.
«Матушка, – возражаю ей, – всё равно не финиковая пальма, или какая там была в Иерусалиме, когда Господа Иисуса Христа встречали…»
Нет, ей вербу подавай. Уже не рад, что связался. Мне бы надо сразу как-нибудь отнекаться… Да матушка Ангелина знает, кого просить. У нас с ней хорошие сложились отношения. В молодости матушка была активисткой, альпинисткой. Однажды их группу накрыло лавиной. Мать ни за что не хотела отпускать дочь в горы. Отчаявшись отговорить, чуть не силой надела ей крестик на шею: «Поклянись моим здоровьем, что не снимешь?»
«Всю дорогу ходила в глухом свитере, чтобы никто не увидел, – рассказывала матушка Ангелина. – Почему-то было стыдно. Я – комсорг… Был момент, хотела его снять, а потом не смогла маму ослушаться». За две минуты до схода лавины альпинистка с крестиком отошла от лагеря, чуть поднялась по морене, и вдруг за спиной характерный звук, как выстрел, и понеслось. Кроме неё, никто не остался в живых.
«Больше я мамин крестик не снимала никогда, верить в Бога стала лет через двадцать после той лавины, но крестик носила. Однажды с парнем, хорошим парнем, можно сказать, женихом, поссорилась из-за крестика вдрызг. Утром, в день схода лавины, мама вдруг почувствовала необъяснимую тревогу. “Места себе не могу найти, – рассказывала. – Сяду, пытаюсь успокоиться, а меня будто какая-то сила подбрасывает. За что ни возьмусь – из рук валится… Ничего понять не могу… А потом вдруг про тебя вспомнила, бросила всё и к иконе, на коленях давай молиться…”»
Опять мы с Борей потащились в лес. Разошлись в разные стороны, увеличивая сектор поиска. Я порядком углубился в чащу и гляжу: стоит красавица. Не куст – дерево в добрые два этажа. Ветки красноватой кожицей покрыты и усыпаны крупными почками. Исключительная верба. Но как всегда, если красиво, раз-два не возьмёшь. Ветви с земли не достать, лезть надо. И как чувствовал – добром не кончится. Сразу не полез… Решил поискать ещё, вдруг поблизости более удобная... Походил, посмотрел… Нет, одна-единственная в своём роде. Надо лезть. В конце-то концов, не старый дед, сила в руках и ногах имеется, лишнего веса не накопил, в Великий пост ещё легче стал, ловко взобрался, выбрал хорошую разлапистую ветку и начал гнуть к себе. Рассчитывал, подтяну поближе и буду веточки с неё обламывать, вниз кидать. Роскошная ветка, парочку таких и всю церковь хватит украсить. Вопреки моим ожиданиям ветка с треском сломалась. Я, потеряв опору, полетел вольной птицей. Но боком. В полёте думаю: так не пойдёт, зашибусь ведь, бок не для удара о землю предназначен. Начал перегруппировываться. Хотел на ноги встать, как парашютист, да выполнить намеченное удалось наполовину – на левую ногу приземлился… От жёсткого удара она в обратную сторону, коленкой назад, будто у цапли, пошла и, как ветка вербы, хрустнула…
Ветка до земли повисла, ломай вайи сколько душе угодно, да я тоже поломанный. Сижу на земле и сначала в уныние впал: впереди Пасха, надо певчих готовить к всенощной, а я инвалид по своей безмозглости. Посетовал на судьбу, а потом стал молиться: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Минут через десять слышу: кто-то идёт, окликнул. Боря отозвался. Он щупленький, растерялся, увидев моё горе:
– Как я тебя потащу? Надо кого-то звать.
– Как раненых с поля боя выносили, так и действуй.
Обхватил меня за талию правой рукой, я его левой за шею и на правой ноге прыгаю. Левую согнул в колене, в висячем положении боль чуток стихла. Боря бедром меня подталкивает. Так мы кое-как передвигаемся, через каждые пять минут отдыхаем.
– Не знал, – Боря пыхтит, но тащит, – что так тяжело раненых выносить.
– А прикинь, как под обстрелом вытаскивали… Представь, пушки из-за леса бьют, пулемёты стрекочат, миномёты ухают, снаряды воют, пули над головой свистят…
– Я бы в какую-нибудь воронку залез с тобой.
– Враг, Боря, наступает, понимаешь? Хочешь, чтобы нас в плен сграбастали? Надо к своим во что бы то ни стало продвигаться. Тем более мне требуется срочная медицинская помощь, гангрена может развиться! Разве ты позволишь, чтобы боевому товарищу ногу отняли?
– На языке у тебя гангрена.
Боря дотащил меня до Двориков. Я его снова отправил в лес, ветку мою обломать.
Игуменья заохала, увидев меня травмированного. Чувствует себя виноватой. Я её, как мог, успокаивать начал: «Матушка, вы же альпинистка, разве у вас с гор никто не падал? Зато вайи Господу Богу нашему Иисусу Христу нашли…»
От вербы все были в восторге. Редкая попалась – ветки красные, длинные, пушистые. Иву тоже освятили в Вербное воскресенье, но её никто не хотел брать, все – вербу, из-за которой я поломался…
Всё по грехам нашим. Но Пасха приближается, а без меня, инвалида, стратегический объект – клирос – оголён. Надо хоть и на костылях, а регентские функции нести. Отец Софроний, приглашая меня в монастырь, попросил ещё и клиросом заняться. После моего отъезда из монастыря при старце Германе клирос поредел, захирел. Рассказывали, ещё до раскола схиигумен Дамиан у старца в Троицко-Сергиевой лавре отца Наума спросил: «Почему в Соколово в монастыре не всё ладом?» Старец вопросом на вопрос: «С клиросом у вас как?» – «Обиход на два голоса поют кое-как». – «Вот тебе одна из причин». У игумена отца Игоря тоже руки до клироса не дошли. Я ему пример монастыря в Большеказачьем привёл. Деревня была два домика в три ряда. Даже автобус не ходил. Но настоятель отец Виталий одну из ставок возрождения монастыря сделал на клирос. Не скупился, нанимал хороших певчих, и Господь воздал. Для новых русских монастырь стал духовным центром. Кто-то сначала отправлялся туда из соображений моды, а кто-то сразу правильно понял значение храма в жизни. В городе в церквях, где были уже хорошие хоры, состоятельным людям толкаться с бабулям да и на виду у ненужных глаз вроде как не с руки. В других сельских приходах на клиросах старушки с грехом пополам пели. Вот и повелось у новых русских ездить в Большеказачье. В результате стал монастырь сейчас как лавра. Растёт, строится, хорошеет. Давно уехал отец Виталий, с которого всё начиналось, но заложенное им сыграло решающую роль. Хор, как и монастырь, по кирпичикам строится. Отец Игорь не внял моему примеру. Отнесись к клиросу серьёзно, дай установку, дело бы сдвинулось. И в монастыре нашлось бы кому петь, и в Соколово. Только надо было вменить кому-то конкретное по клиросу послушание, отпускать людей на репетиции. Но привыкли, как при схиигумене Дамиане, тому и одного певчего достаточно. А нет никого, пусть батюшка сам служит. Я, случалось, по две литургии в воскресенье пел один.
За время моего отсутствия в Соколово никто не занимался клиросом. Я опять пошёл по деревне, своих певчих собрал. Оля, Лена с удовольствием согласились. Миху поднатаскал к Пасхе. Мы подрепетировали Пасхальную службу. На всенощной мне, тяжело раненному в поединке с вербой, пришлось стоя на костылях дирижировать. Мучения принимал не зря: хор пел хорошо, звонко. Все обрадовались: наконец-то вернулась к ним Пасха. На всенощную в монастырь пришли монахини и послушницы из Двориков, деревенские, родители Оли и Лены стояли, мать Михи приехала.
Всё хорошо, да у меня отёк колена, теснота на клиросе, ногу удобно не поставишь. Места всего ничего – закуток. На стульчик можно присесть, а мне ногу бы вытянуть, она просится в горизонтальное положение, да толком не получается. Кровь плохо циркулирует. Всю всенощную промаялся… В конце стою, дирижирую и не могу. Онемела нога, распухла… И больно… Думал, каюк конечности приходит…
После причащения отпросился. Крестный ход без меня прошли...
В келью на костылях добрался, лёг, ногу задрал на спинку кровати – кайф! Кровь начала циркулировать, боль утихла. Лежу счастливый, пою во всё горло: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…
Есть в жизни счастье…
Кондак 10
Утр;ба моя распал;ется (пламенеет) к Тебе люб;вию, Тв;рче небес; и земли;, и дух мой возн;сится к Тебе в превы;спренняя, но увы; (горе) мне, увы;! О окая;нства моего и несоверш;нства! Вся сия; погубля;;ю во едином час;, преступи;в з;поведи Твоя;; об;че (только) аще и р;тую греху, но пою Тебе: Аллилуйя.
Икос 10
Хищ;нием и непр;вдою богат есмь аз, коварством и студодея;нием (непотребным) порабощ;н, лжа и лесть не оскуд;ша от мен;, з;вистию снед;юся и ск;постию побежд;юся, и всем беззак;нием, яко раб, ус;рдно служ;. Но Ты, Милостивый Создателю мой, отжени; вся зл;я сия; от мен;, с люб;вию и тр;петом в покаянии Тебе зов;щаго:
Помилуя мя, вес;лие мо; и р;дование. Помилуй мя, над;ждо моя пресл;вная.
Помилуй мя, сокр;вище мо; нетл;нное. Помилуй мя, богатство мое неистощи;мое.
Помилуй мя, просвещение ума моего и сердца. Помилуй мя, здравие души моея; и телес;.
Помилуй мя, Наст;вниче мой пред;брый. Помилуй мя, Храни;телю мой преблаги;й.
Помилуй мя, и;стинное р;дование плачущих. Помилуй мя, приб;жище наше и упов;ние.
Помилуй мя, изглажд;яй непод;бная наша дея;ния. Помилуй мя, огражд;яй нас святы;ми Твоими Ангелы.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ЛАСТОЧКИ, ГРАЧЁВ И ПРЕПОДОБНЫЙ ГЕРАСИМ
В конце апреля или начале мая выхожу из кельи – две пары ласточек летают, озадачены жилищной проблемой. Чем бы, думаю, помочь? И отец Антоний идёт. «Благословите, – прошу у него, – открыть чердак, пусть оценятся, вдруг сочтут подходящим для постройки гнезд». Благословил. Ласточки туда-сюда начали сновать, нырнут на чердак, обратно вылетят, что-то посудачат, пообсуждают. Одна пара в конце концов забраковала вариант гнездования в скиту, улетела. Второй тоже по каким-то соображениям чердак не пришёлся, более по нраву приглядели место в сенях над входной дверью в мою келью, на самой верхотуре. Логики, на первый взгляд, никакой. Дверями постоянно хлопают. Это раз, во-вторых, ты заходишь на веранду, им приходится пролетать у тебя над самым плечом. Казалось бы – неудобно. Ласточек это не смутило, принялись возиться с постройкой: прутики таскают, соломку, земельку, глину… Вместо бетономешалок клювики, ими же лепят. Трудяги.
Но прежде чем взяться за гнездо, проверили меня на вшивость. С крыльца спускаюсь, ласточка на полной скорости в лицо несётся, будто другой дороги нет. Ну возьми ты вправо или влево, можно выше… Нет, точно в меня… Ладно, думаю, мы не из трусливых. В последний момент, в сантиметрах от моего носа, резкий вираж в сторону заложила. Испытывала меня на доброту. Прояви агрессивность – ещё подумали бы: строиться или нет. Я было обиделся: не доверяют. «Чё ж ты, – говорю, – не почувствовала сразу, что дурного вам делать не собираюсь? Чердак открывал, старался…» Но правильно поступили – им деток-несмышлёнышей рядом со мной выводить. Доверяй, да семь раз проверяй, не то останешься без потомства.
Сдали гнездо в эксплуатацию, и выяснился досадный для меня нюанс – помёт. Выходишь за дверь, он на голову пахучим приветом… Как не вспомнить анекдот. Горький с Фурмановым идут по Москве, а сверху на нос Горькому птичка кап. Классик соцреализма стёр пальцем привет, с неба прилетевший, поморщился от запаха и, налегая по-волжски на «о», говорит: «Хорошо, что коровы не летают».
Защищаясь от неудобств, взял я кусок доски, полку между гнездом и дверью соорудил. Получилась ловушка для птичьих выделений.
И ведь стратегически верно ласточки выбрали место для гнезда. Ни вороны, ни сороки, ни галки не достанут. И коты, что шныряли у нас в скиту, по гладкой стене не заберутся за птенчиками.
С этими квартирантами появился у меня под боком крылатый будильник. С детства к будильнику аллергия. Заблажит спозаранку, ты ещё глаза не открыл, а настроение испоганено. Ласточки – совсем другое. Чуть свет, у них планёрка. Не поют, по-деловому судачат. Одна с полной серьёзностью чики-рики, чики-рики – планы дня излагает. Другой или другая энергично свои соображения выкладывает, коррективы вносит. Если прислушаться, богатый интонациями язык… Натуральный диалог. Да не вполголоса, истинное производственное совещание, хочешь не хочешь – проснёшься. Почикирикают, утвердят график дня и снимаются за стройматериалом или кормом для птенцов. А я иду в храм молиться. Они, будто провожая меня, давая добрые пожелания, над головой пролетят.
В мае в четыре утра уже светло, но в церкви ещё полумрак, лики икон выступают… Свежо… Однажды поймал себя на мысли: с приходом тепла, весны молитва радостней читалась в храме: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Весенний подъём, как выяснилось, был не у меня одного. Поделился наблюдением с отцом Софронием. Он улыбнулся: «Конечно, Христос ведь воскрес, всё возрождается, а впереди Троица…»
В мае игумен отец Игорь уехал с отцом Игнатием в Москву, мы вчетвером в церкви начинали каждый день с Иисусовой молитвы… Тоскую по тому времени. Как разогревалось сердце от коллективного чтения! Как заряжался светлой энергией, читая молитву сам, слушая отцов. Их голоса и сегодня во мне: скороговорка отца Софрония, низкий с хрипотцой голос отца Игнатия, напевный баритон отца Антония, напористый отца Арсения, пение отца Игоря, громкий шёпот отца Дионисия… Миха басил, читал медленно…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Молимся за себя, друг за друга, наша молитва нужна родным, близким… Её животворящая сила уходит в мир… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Один раз воробей залетел в церковь. Сел на Царские врата, посидел, вроде как прислушивался к нам, часы начали бить, он испугался и в дверь…
Наблюдая за ласточками в скиту, заметил – очень даже общительные птахи. Группами держатся. Коллектив пары, что поселилась у меня над дверью, обосновался в Двориках. Наших птах, как я понял, послали обживать новое место, скит стоял всего четыре года, до этого ласточки не селились. Вторая пара, что с ними прилетала на разведку места гнездования, это или их родственники, или друзья. Постоянно наведывались в гости в скит при постройке гнезда. Время было пообщаться – яйца не отложили, птенцов не начали высиживать. Интересно меж собой ход строительства обсудить, надёжность возводимого объекта, людей-соседей. Возможно, в скиту обосновалась молодая пара, их деревенские товарищи постарше, поопытнее. Слетятся вместе, потолкуют о том о сём, пообщаются, глядишь – гостям пора и честь знать, у самих дома дел по птичье горло, снимаются и в Дворики. Что интересно, не прямиком через лес, по птичьему полёту, возвращаются, а вдоль дороги в деревню. Здесь заодно подкормиться можно, люди ходят, скот, насекомые летают. Над лесом какая радость летать? Ветер дует только и всего.
Наша пара иной раз к церкви подлетит, одна с правой стороны на перекладину креста колокольни сядет, другая – с левой, и тоже что-то разговаривают. Любуются на округу с самой высокой точки. А как играли. Одна подлетит, клювом по спине тук и дёру, вторая догоняет...
Завидую святым отцам-молитвенникам, у них восстанавливалось взаимопонимание с животными, которым наделён был Адам в раю до грехопадения. Примеры тому можно перечислять и перечислять… Преподобный Герасим Иорданский в пустыне встретил хромающего льва. Лапу у того разбарабанило – занозил колючкой, грязь попала, началось нагноение. Лев с жалобной мордой поднял хворую конечность, обращаясь к преподобному, дескать, помоги, мил человек. Старец вынул колючку, очистил рану от гноя, перевязал. Лев, нет бы уковылять восвояси, остался с пустынником и с тех пор ходил за ним, как примерный ученик. Старец кормил хищника хлебом, кашей, тот безропотно монашескую пищу ел.
При монастыре жил осёл, на котором возили воду с Иордана. Герасим дал льву послушание пасти осла у реки. Раз живёшь с братией, будь ласков участвуй в трудах монастырских. Однажды в зной-жару лев-пастух убрёл в сторону от подопечного, лёг на солнцепёке и уснул. В это время случилось купцу с караваном гружёных верблюдов следовать вблизи монастыря. Увидев бесхозную живность торговый человек (купец на то и купец, своего не упустит) попятил рабочую скотинку. Лев проснулся, запаниковал, обнаружив пропажу, туда-сюда побегал – нет осла. С печальным видом направился к старцу. Преподобный Герасим, увидев льва со скорбной мордой, подумал, что тот (как зверя не корми постной кашей, всё равно в лес смотрит) съел осла, кровожадная сущность проявилась у хищника во всей красе. Старец давай грозно вопрошать:
– Не удержался-таки – съел беззащитную животинку? И не стыдно?
Лев в ответ стоял, понурив голову, как нашкодивший ребёнок.
– Ну, нет, не дождёшься, я тебя не прогоню, – завершил воспитательную беседу Герасим.
Преподобный рассудил, раз съел четвероногого послушника, подставляй свою шею вместо скушанного осла работать на монастырские нужды.
На льва надели упряжь, и он покорно – а куда денешься, раз сам, дурья башка, виноват – принялся возить в обитель воду с Иордана.
На его счастье, в монастырь пришёл паломник-воин. Увидев царя зверей в унизительной роли вьючной скотины, он достал три золотых монеты и вручил монахам на покупку другого осла. Так лев был освобождён от унизительного послушания водовоза.
Вскоре торговый маршрут купца, который прихватизировал осла, снова пролёг под стенами монастыря. Вёз торговый работник пшеницу в Иерусалим. Лев, увидев злополучного осла, зарычал и галопом к каравану. Караванщики – кто бы на их месте поступил по-другому? – бросились врассыпную. Они льва никоим образом не интересовали. Он взял в зубы уздечку, как всегда делал, когда шёл с ослом на пастбище, и повел пропажу в монастырь. А заодно и трёх верблюдов, что были с ослом в одной связке. Чужие верблюды льва не интересовали, да когда тут сортировать «ваше – наше». Лев вёл находку в монастырь и от радости громко ревел. Как же – честь и достоинство царя зверей восстановлены.
Преподобный Герасим при виде льва, осла и верблюдов заулыбался и сказал братии:
– Зря мы ругали его, обвиняли в кровожадности.
И дал безымянному до сей поры хищнику имя Иордан.
Тот часто приходил к преподобному, брал из его рук хлеб, сидел рядом с ним. Так прошло пять лет, и преподобный Герасим умер, но в те дни льва не было в обители. Вернувшись в монастырь, он принялся искать старца. Один из учеников преподобного сказал:
– Иордан, старец наш оставил нас сиротами, он отошёл ко Господу.
Лев с горестным рёвом, отказываясь от пищи, продолжал искать Герасима. Монахи утешали Иордана, гладили его, пытались объяснить, что старец отошёл умер. Повели ко гробу. Лев с громким ревом начал биться головой о землю и, страшно рыкнув, испустил дух на гробе преподобного Герасима...
Поблизости от скита жил лис. Братья его видели, мне ни разу не попадался, а тут в мае ковыляю из Двориков, уже без костылей ходил, но прихрамывал. Иду потихоньку, Иисусову молитву читаю, вижу – лис. Трава высокая, он увлёкся мышами, меня сразу не засёк. Рядом скит, запах человечины привычный, не сразу почуял постороннего. На дорогу из травы выскакивает, я стою метрах в десяти от него. От такой неожиданности лис опешил. Но не кинулся бежать. Остановился как вкопанный и смотрит выжидающе, что я буду делать? Хвост пушистый. Красавец. Я его зову: «Иди сюда, познакомимся». Он всем видом показывает: нет ни малейшего желания, некогда, мол, на ерунду всякую время тратить, дел невпроворот. И прикинулся будто мышкует, носом по земле водит, принюхивается… А сам задом-задом, боком, боком подальше от дороги, поближе к кустам. На меня посмотрел, смекнул, что я не на охоту вышел, не беспредельщик. А из пикантной ситуации надо выйти, сохранив лицо хозяина этих мест, полноценного коммунальщика. С достоинством удалился в лес.
Рядом с Двориками речушка протекает. Берег низкий... Как-то матушка Елена пришла полоскать бельё. Ей было тридцать семь лет, пела на клиросе… На троечку с минусом относилась к певческому послушанию. Тот случай, когда человек так и не почувствовал сладость церковного пения. Могла не явиться на спевку, дескать, выполняла другие, более неотложные задания… Тут пришла возбуждённая… Полоскала с мостков бельё, и вдруг бобёр выскакивает. «Здоровый такой бобрище! – взволнованно рассказывает. – Выскочил и зубами клац у самого носа!» Матушка перепугалась, равновесие потеряла и кувырк с мостков в реку. Утонуть в ней захочешь – не сможешь – у мостков по пояс. Матушка с визгом вылетела на берег, боясь – загрызёт бобёр насмерть. Таз с бельём схватила и бежать. Простыня, которую полоскала перед прыжком бобра, поплыла себе по воде. Ловили потом ниже по течению. И весь день матушка пребывала в шоке, шутка ли, чуть в зубы бобру не угодила.
Конечно, грызть матушку Елену, прогоняя её с выбранного ареала обитания, бобёр не собирался, кусать тоже. На бобрином языке его прыжок означал – формальная победа. Бобры не могут себе позволить по настоящему драться, слишком хорошо знают свои челюсти и свои зубы. Создавая такую деревогрызочную машину, Господь предусмотрительно обуздал её. Бобёр показывал матушке, что это его территория. А ей, по его разумению, как проигравшей, сохраняя чувство достоинства, следует без возмущения со своим тазом, бельём, мостками, друзьями ретироваться вниз по течению. Бобёр, клацнув зубами, обозначил момент истины.
Но не дождался, не ушли матушки со своими тазами и простынями. Что подумал бобёр, когда снова увидел матушек на мостках, можно только догадаться. Решил, либо это беспредельщики, что не по понятиям живут, либо олигофрены, для которых закон не писан. В любом случае – хочешь не хочешь, надо уходить этих мест, которые спокон веку были приписаны его роду…
Случай с грачонком произошёл у меня ещё до монастыря. Я как с женой развёлся, перешёл от неё к родителям. Работал охранником через двое суток на третьи. Сижу в выходной день дома, на баяне пиликаю, «Херувимскую» перекладываю с четырёхголосного на трёхголосное пение. За окном «гар-гар-гар». Первый этаж. Не обращаю внимания, пиликаю, опять «гар-гар-гар». Что ты будешь делать, отвлекает. И вроде как это «гар-гар-гар» не просто так в белый свет – ко мне обращено. Я к окну. Под ним грачонок надрывается. Птенец. Как-то угораздило отбиться от родителей. Сидит сиротинушка, жалкий из себя. Увидел меня, перестал блажить. Смотрит выжидающе. Дескать, моё дело докричаться, а ты уж дальше поступай, как совесть твоя велит, если, конечно, таковая имеется. Совесть моя не зашевелилась, не захотел брать эту обузу. Мороки, думаю... Минут пятнадцать ходил по комнате с вопросом «брать не брать?». Пиликанье забросил… Занозку в меня грачонок внедрил. Что интересно, он по-прежнему молчал под окном. Будто ждал моего решения. Выгляну – сидит. Кошки рядом ходили, но почему-то не трогали. Наконец, я не выдержал: ладно, решаю про себя, на время ведь беру – окрепнет, отпущу.
Инок Грачёв, так я его окрестил, доверчиво на руки пошёл. Признаков болезни я у него не обнаружил, но обессиленный до крайности – кусочек хлеба с трудом проглотил. Ладно, думаю, если до утра выживет, недельки две-три покормлю, окрепнет и до свидания...
Грачёв голодный был не то слово, но тоже с характером – чуть подкормился и клюв от хлеба воротить начал – не грачиная, дескать, еда. С такой неохотой брал. Ладно, думаю, раз уж взялся за гуж… Персонально для Грачёва пошёл на Иртыш, наловил на удочку окуней, через мясорубку прокрутил, тут тебе и мясо, тут тебе и кальций в костях, и другие минералы. В холодильник поставил. Угадал с рыбным фаршем, Грачёв с жадностью ел. Набросает в себя, часа на два успокоится. Но не больше, и снова требовательно заводит «гар-гар-гар». Давай, мол, корми. Как птенец, что в гнезде орёт-надрывается, требуя жрать у папаши с мамашей, так и этот. Истошно кричит, крыльями недоразвитыми машет, показывая, видишь, мол, я ещё совсем немощный, не могу пропитания сам добыть, помогай... На палец фарш возьму, дам, он жадно глотает-глотает, пока под завязку не наестся. Потом показывает: хорош.
Устраивая птахе угол, я табуретку перевернул, она с перекладиной, Грачёв как водрузился на перекладину, так с неё не сходил. Признал табуретку гнездом. На дно я положил газету, время от времени подстилку менял. Сидит мой Грачёв, как наступает время принятия пищи, он включает истошную сирену «гар-гар-гар».
Дочь пришла в гости, посмотрела и удивлённо спрашивает: «Что он на тебя, как собака, бросается?» Ей показалось, когда кормлю, Грачёв кусается…
Ночью птенец спал крепко, но под утро иду мимо, он сразу проснётся, встрепенётся, сядет в боевой готовности – корми. Только меня признавал. Недельки через две я решил проверить, как он летает. Во дворе подкинул несколько раз. Планирует, но плохо, не птица ещё, крылья слабые. Я присел на люк канализационный. Грачёв метрах в десяти. Дети идут, он, хитрюга, затих, под комок земли прикинулся. Да не прокатило, дети заметили, что комок с крылышками, тогда разоблачённый Грачёв скоренько ко мне побежал, за спину спрятался.
«Ладно, – говорю ему, – убедил, ты ещё не птица, придётся покормить недельку-полторы». Окунёвый фарш ему со временем надоел. Раньше набрасывался, а тут с ленцой клюёт. Я решил, что птенец вырос из желторотого состояния. В корзину Грачёва посадил, сам на велосипед и в лес. Выехал на небольшую полянку, посадил его в высокую траву, предложил: сам выбирай, что хочешь? Если нуждаешься в солнце – оставайся здесь, а тенёк хочешь – лес рядом. Перекрестил его, пожелал Ангела-хранителя. Грачёв затаился по всем правилам птичьего выживания. Не побежал за мной, возмущаться не стал, сидит в траве. Я решил посмотреть, что дальше будет, на другом краю полянки остановился. Инок Грачёв сидит, но как только услышал знакомую речь (взрослые грачи делали облёт), сразу голос подал, обозначил себя. Думаю, грачи как раз и искали отбившихся птенцов-сородичей.
Осенью приезжал на эту полянку. Видел стаю грачей. Как ни всматривался, питомца своего среди них не узнал. Сам Грачёв ко мне с благодарностью не подлетел.
Кстати, в Раифском Богородицком монастыре, в котором убили отца Исайю, не квакают лягушки. Этого добра в избытке у монастырского озера. Но чудеса – все они до единой немые. Что поразительно, безголосые они только вблизи монастыря, стоит увезти ради эксперимента на один-два километра – весело начинают квакать. Когда-то монахи попросили у Бога милости… Лягушки (представляю, какие они концерты закатывали по берегам озера!) мешали монахам петь и молиться. Отцы стали просить Бога избавить монастырь от надоедливых подпевал. Господь внял мольбам – лягушки замолчали. По сей день не квакают. И местного развода, и те, которых доставляли пытливые исследователи из разных мест. Даже из Франции привозили жаб-квакушек. Дескать, эти-то в католических местах воспитанные, им православные каноны не указ. Но что отечественные лягушки, что болтливые иностранки в святом месте все до единой вели себя так, будто язык проглотили. И бесследно немота у француженок исчезала, стоило увезти их от стен монастыря.
Кондак 11
Целом;дрие нар;шив аз, окаянный, от начала дней юности моея;, отт;ле есмь смир;нный раб сего грех;. Кий вид его не сотвори;х, к;его от сих беззак;ний не сод;ях? Всякое чувство души моея; и всякий уд телес; моего оскверни;х, растли;х и непотр;бен сотвори;х; но молю Тя, незл;биве Господи, изб;ви мя бл;дных страстей плоти моея, зовущего Ти: Аллил;иа.
Икос 11
Чистоты душ;вные не стяж;х и душу мою во тьму греховную пред;х: о лю;те мне, лю;те мне! Разбойник есмь аз души моея;, избр;них бо ю до конца, и несть м;ста ц;ла в ней; совдек;х ю од;жды Боготк;нныя и облек;х ю в ри;зу раздр;нную и оскверн;нную от окая;нства моег;! Что возглаг;лю Ти. Отче Щ;дрый, или что рек; Ти во оправд;ние мо;, Суди; Пр;веднейший? Об;че же, я;ко навык;х, прош; у Теб; поми;лование, г;рце зов;щи:
Помилуй мя, пламенногоря;щая Любы;. Помилуй мя, выну светя;щаяся Прем;дросте.
Помилуй мя, Сокр;вище благи;х. Помилуй мя, жизни Под;телю.
Помилуй мя, везде Сый и вся исполня;яй. Помилуй мя, творя;й ди;вная чудес;.
Помилуй мя, предв;дый не с;щая я;ко с;щая. Помилуй мя, не оставля;яй нас посред; грех; и смерти.
Помилуй мя, оживля;яй м;ртвыя духом. Помилуй мя, очищ;яй оскверн;нные с;вестию.
Помилуй мя, призир;яй на воздых;ния наша к тебе. Помилуй мя, полаг;яй милость Свою на всех д;лех рук; Тво;ю.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ПОПИЩЕ
Эту историю отец Игнатий рассказал. Кстати, сам-то отец Игнатий до монастыря в серьёзном ведомстве работал в Москве, он из фээсбэшников. Капитаном был. С ним вот что приключилось на офицерской службе. Элементарно бес стал одолевать. Сам-то на нервную работу списывал. Чуть тронь – психи накрывали, заводился с полуоборота, орать начинал… Раздражение на любую ерунду. Дома невыносимая атмосфера, жена – слова не скажи, дети – по углам должны сидеть. На любую провинность – упал, отжался, а то и за ремень хватался. Жена в один момент сграбастала детей и – живи как знаешь. И на службе у капитана тормоза держать перестали. Кто-то из сослуживцев посоветовал съездить в монастырь в Соколово к старцу Герману. ФСБ, конечно, и за старцем присматривало, народ-то к нему валил. Посылая капитана, не исключаю, заодно на своём товарище ведомство решило проверить лишний раз, что за старец? Приехал капитан в монастырь, а у старца имелся универсальный рецепт – обливание святой водой. Мне тоже назначал. В течение сорока дней каждое утро три ведра святой воды на себя на улице в любую погоду вылить.
Технология такая: ты ведро набираешь из колодца, в бутылке у тебя крещенская вода, несколько капель в ведро добавляешь со словами: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – и на себя ха! Кому-то назначал отец Герман по сорок ведер в течение сорока дней. Это у нас называлось «сорок на сорок». Капитану «двенадцать на сорок» прописал. Тот, вернувшись в Москву, сослуживцам без утайки рассказал о лекарстве, прописанном старцем. Один фээсбэшный товарищ в духе армейского юмора предложил более радикальный и эффективный способ излечения от нервозности. Берётся печень черепахи Тортиллы, варится в молоке львицы-первородка и натощак принимается. Никаких обливаний и угроз подхватить воспаление лёгких в морозную погоду. С одним условием – доить молодую мамашу должен сам больной. Поржали мужики, но капитан серьёзно отнёсся к наказу старца. Каждое утро бегал к пруду в Сокольниках с пустым ведром и бутылкой святой воды. И помогло – успокоился. Да так, что, проанализировав прожитые годы, бросил всё и поехал в монастырь. Отец Герман дал послушание – в Двориках при скотном дворе за коровами ухаживать. Бывший офицер-фээсбэшник безропотно согласился и два года при коровах служил.
Когда возник раскол в монастыре, он не он не пошел за отцом Германом. Потом был рукоположен в иеромонахи. Я бы никогда не подумал, что его когда-то приступы гнева накрывали – улыбчивый, добродушный. Однажды за грибами пошли, человек пять нас, никто ничего не набрал, а отец Игнатий полную корзину тащит и улыбается: «Надо с молитвой искать». Про Иисусову молитву говорил: у него боль в сердце бывает. «Стараюсь перетерпеть. Это как картошку копать: набьёшь мозоли с непривычки, ладони горят – но не бросишь, а потом, глядишь, и острота боли утихнет».
Историю про попищу отец Игнатий поведал. Из леса шли, он с грибами, мы – пустые, и рассказал. В середине девяностых годов молодому только что рукоположенному батюшке Маркелу владыко дал сельский приход. Как водится, до революции стояла в центре села на самом красивом месте церковь, как водится, коммунисты, захватив власть, разрушили храм. Стены, правда, остались, ломами взять было невозможно, взрывников, слава Богу, привлечь не удалось. Ни крыши, ни куполов, ни колоколов – одни стены под открытым небом. Батюшка молодой, чуть больше тридцати, но кое-что в жизни повидал – в Афганистане по призыву воевал, в Приднестровье – добровольцем… Его приход имел молельный дом, но отец Маркел, как увидел у бабушек дореволюционное фото церкви, дал себе слово восстановить храм Божий. Чего бы ни стоило. Жизнь, будто сорвалась с катушек: девчонки шли в проститутки; мальчишки подсаживались на наркотики; ушлые дяди и тёти от госслужб быстро наловчились-скурвились распределять финансовые ручейки, речки и потоки так, чтобы хорошо затекало в личный карман; бритоголовые братаны крышевали и бабушек, торгующих семечками, и целые предприятия; однополчане по Афгану, кто заделался продажным политиком, кто спивался, а кто брался за автомат, присоединяясь к братанам. Отец Маркел решил держать оборону от всего этого на своём пятачке фронта, в своей церкви, – восстановить её и с Божьей помощью расширять приход.
Восстановить – это сказать просто, денег-то ни копья. Принялся усиленно вместе с бабушками молиться, особенно Сергию Радонежскому, храм в селе был в честь преподобного в девятнадцатом веке возведён. Святой земли Русской внял просьбам – жертвователи появились. Закрутилось колесо, а в центре круговерти строительной – отец Маркел. Один спонсор цементом внёс лепту, другой – досками, кровельным железом…
Батюшка мотался по району на своей машинёшке, затрапезной «копейке», которую ласково звал «броником» в память об армейском прошлом, дороге от Кундуза до Тулукана, которую многажды раз наматывал на траки своего БМП-2. Теперь он частенько наматывал на колёса «броника» дорогу в райцентр, куда через день да каждый день приходилось гонять по делам восстановления церкви. Тут-то и случился пассаж в чёрной рамке. Отец Маркел прочно сел на крючок гаишникам. Ведомство это ещё в советские времена стало притчей во языцех. Бесы его прочно облюбовали. Это какой нравственностью надо обладать, когда у тебя в руках нешуточная по отношению к водителям власть и дело имеешь с живыми деньгами? Попробуй устоять от искушения и не взять чуток детишкам на молочишко и себе на рюмашку. Девяностые годы выдались с оптимистичным девизом «Выживайте, кто как может!» В милиции зарплата смешная, а вокруг кооперативы, новые русские с уголовными физиономиями на иномарках гоняют. Обидно. Гаишникам, как никогда, стало трудно работать. Остановишь, а у каждого второго корочки, и попробуй сходу разбери – купил или настоящие. Суёт ими в нос, он или из ФСБ, или депутат, или помощник депутата, или прокурорский работник. Каждый третий норовит унизить: «Да я на тебя такую телегу накатаю, вылетишь отсюда, как пробка из пивной бочки». Бывает и того хуже: махнёт гаишник жезлом, а водила без всяких корочек называет такую крышу – мороз по коже: эти уроют и концов для кладбища не сыщешь.
И вдруг поп зачастил по трассе. Гоняет туда-сюда. Смикитили гаишники: у попа какая может быть крыша? А никакой! Начали отца Маркела поддаивать. Стоит его «бронику» появиться на горизонте, гаишники ручки потирают. И непременно прикопаются. Превышение скорости предъявят, отсутствие аптечки, ремнём безопасности не пристёгнут. Батюшка на «бронике» ездил не черепашьим шагом, так не умел, но и не со скоростью бандитских «БМВ» и «мерседесов». Те летят мимо гаишников – никаких претензий, а батюшке полосатым жезлом требовательно указывают «на обочину». Отец Маркел долго терпел, деньги платил. Ему лишаться прав никак несподручно – стройку надо держать под личным контролем ежедневно, от оформления документов до приёмки стройматериалов. Батюшка не досыпает, не доедает, голова кругом от забот – в сто мест надо успеть, сто дел переделать. Отберут «колёса» – восстановление церкви встанет колом. В молитвах ежевечерних каялся за дачу взяток лихоимцам. И снова платил. Не совсем уж безропотно, пытался увещевать. Да куда там. Бесы копытцами от радости постукивали, досаждая священнику. Стоило отцу Маркелу из города выехать, с поста ГИБДД передавали по трассе: «Внимание, в небе попище!» Особенно два сержанта усердствовали, ни за что не пропустят отца Маркела: «Попище бабулькам дурманит бошки? Дурманит! Обирает старушек? Обирает! Не убудет, если с нами поделится. Ряха вон какая у него мордатая! Такую на постной диете не наешь!» Остановят: «Ну что, гражданин поп, опять попал на скандал, что ж ты носишься, как гонщик Формулы-1. Давай-ка права». Как-то отец Маркел не выдержал. К тому времени у него личные сбережения до нуля дошли – всё в церковь вложил. Гаишникам давал на лапу исключительно из своего кошелька, на этот раз пришлось в церковную кассу лезть. Положив купюры на сиденье, в руки сержанты не брали, грамотно действовали, и, получая взамен права, батюшка предупредил: «Ребята, дождётесь, я ведь вас отпою! За милую душу отпою! Возьму грех на душу!» – «Да хоть отпляши!» – заржали в ответ жизнерадостные гаишники.
Батюшка выполнил обещание. Дней через пять-шесть снова нарвался на сержантов. Завидев летящий «броник», те весело замахали жезлом «иди сюда»… Отец Маркел остановился, молча вылез из машины… Мужчина был не мелкого десятка. Кряжисто сложен, крут в плечах. Крупная голова, тёмные волнистые волосы, густая борода. Одет в чёрный подрясник, поверх которого иерейский крест на цепи. Крест, поймав лучик солнца, весело отразил его в сторону сержантов. Батюшка Маркел с серьезным лицом молча открыл заднюю дверцу «броника», достал из служебного чемодана с церковной утварью кадило и скуфейку, кадило разжигать не стал, скуфейку водрузил на голову, затем, широко размахивая кадилом в направлении сержантов, ждущих взятки, густым низким голосом три раза пророкотал: «Вечная память»…
Сержанты хихикали, наблюдая за действиями «злостного нарушителя дорожного движения»…
В тот раз у сладкой гаишной парочки имелся довесок – стажёр. Второй день как молодой поступил на службу. Новичок стоял поодаль от товарищей по работе, у милицейского уазика, и с интересом наблюдал за происходящим… Про попищу, постоянно попадающего в руки гаишникам, собратья по ведомству успели ему весело рассказать. И вот, он служитель церкви, наяву…
Отец Маркел пропел «Вечную память», кадило положил обратно в служебный чемодан и уехал.
Сержанты похохотали над «чудилой с кадилом». Развеселил – ничего не скажешь. Будет что поведать друзьям и знакомым, а также сослуживцам. Но рассказать не удалось. После трудового дня сержанты вернулись домой и ага: испустили (что один, что другой) дух. Без всяких приступов и резких болей скончались. Раз – и замертво.
Стажёр, узнав на следующее утро о случившемся, панически испугался. Начал тревожно прислушиваться к себе: не останавливается ли сердце, не коченеют ли ноги, нет ли коликов в почках и остальном ливере… Сбивчиво доложил начальнику обстоятельства дела: «Поп своим дымокуром помахал, про какую-то незабвенную память спел и обратно в машину…»
Начальник выслушал взволнованную речь стажёра, минут двадцать в одиночестве переваривал полученную информацию, а потом собрал всех подчинённых и строго настрого приказал не останавливать попа ни под каким видом. «Пусть носится, пусть не пристёгивается, пусть хоть по встречке едет – для вас его нет! Понятно?!»
Начальник, калач тёртый, сообразил – так можно командиру без подчинённых остаться.
Спрашивается в задачке: какая «крыша» самая крутая?
В аду, в ставке дьявола, бесовский штаб день и ночь держит совет, как Православную церковь погубить? Но только при попустительстве Господа Бога могут что-то сделать…
Есть икона: плывёт по морю корабль, на борту Иисус Христос, Пресвятая Богородица и двенадцать апостолов, а вражья свора и их приспешники – бесы, вероотступники, еретики, язычники – с берега целятся в них из луков. Тетивы натянули… В полной готовности уничтожить Православную Церковь, стереть её с лица земли… И уже есть свои победы, рядом с лучниками православный батюшка в обнимку с блудницей…
По приезду в Омск рассказал историю с отцом Маркелом сестре, старшей моей и единственной Аннушке. Она запричитала: «Как священник живёт после этого – смертный грех на душу взял?» Попытался объяснить, он ведь не какие-то заклинания читал… А без воли Божьей волос не упадёт с головы. Отец Маркел, мне думается, и сам опешил, узнав об одновременной кончине гаишников… В Деяниях апостолов есть рассказ о первой христианской общине в Иерусалиме. В неё входили иудеи, которых апостолы крестили. Община так уверовала в Бога, что жила единым организмом, всё у них было общее. И если кто свою недвижимость, имение или землю, продавал, то приносил вырученные деньги к апостолам в общую кассу. Жили, никто ни в чём не нуждался. Но слаб человек. Сребролюбец Анания с женой Сапфирой решили схитрованить. Чтоб, значит, и с Духом Святым жить, и при денежках, заначенных от общины. Продали землю и часть выручки отщипнули на чёрный день, остальные деньги Анания с честным видом принёс в общую кассу. Апостол Пётр ему говорит: «Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твоё мысль солгать Духу Святому?.. Ты солгал не человекам, а Богу». На что Анания – брык замертво. Как услышал слова апостола, так и пал бездыханным. Через три часа жена его Сапфира пришагала довольная к Петру, о смерти мужа не знает, на вопрос апостола, за сколько продали землю, врёт без стеснения. Они с Ананией предварительно обговорили линию поведения. Апостол и её пригвоздил: «Что это вы согласились искусить Духа Господня? Вот входят в двери погребавшие мужа твоего, и тебя вынесут».
Как сказал, так и вышло – похоронили Сапфиру вслед за мужем и подле него.
Аннушка в ответ на мой рассказ об отце Маркеле решилась рассказать о себе. Почти тридцать лет молчала, не в силах объяснить с ней произошедшего. Тут разоткровенничала. Училась в педтехникуме в Казахстане, в Петропавловске. Выбирая квартиру, погналась за дешевизной, а квартирка оказалась нечистой. В одну ночь Аннушка спит, к стенке отвернулась и вдруг просыпается от жуткого предчувствия – она не одна в комнате, кто-то чужой, злобный рядом. Входную дверь с вечера самолично закрыла, этаж третий, квартирка однокомнатная. Аннушку парализовало страхом, лежит, боится пошевелиться. Дух злобы подошёл (она всё так же лицом к стене) и говорит ясным чётким голосом: «Ну вот я и пришёл». Аннушка ни жива, ни мертва. Пальцем пошевелить не может.
Дальше началось такое, что «Вий» Гоголя отдыхает. Какая-то сила (понятно какая) подняла тело Аннушки над кроватью, оно повисло в воздухе, а потом начало вращаться. С бешеным ускорением раскручивается. Сестра вспомнила: тётя Валя говорила: надо молиться, сталкиваясь с тёмными силами. Сестра пожаловалась тёте, что неуютно себя чувствует в квартирке, тревожно. Тётя написала на листочке молитву Честному Кресту: Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, и да бежат от лица Его ненавидящии его… И наказала Аннушке: «Выучи обязательно». Сестра ничего учить не стала, пробежала разок глазами... Но когда подняло её с кровати под потолок и бесовская центрифуга начала набирать бешеные обороты, вспомнила, несмотря на весь ужас происходящего, слова тёти о защите от тёмных сил и произнесла: Да воскреснет Бог. Дальше ни слова не знает. Снова повторила: Да воскреснет Бог. Кручение начало замедляться-замедляться… Сестра твердит как заведённая: Да воскреснет Бог. Тело опустилось на кровать… Аннушка соскочила с неё, включила свет, схватила кошку, прижала к себе. И так с кошкой до утра просидела в углу на стуле.
С квартирки на следующий день съехала и никому не решилась рассказать о случившемся. Боялась, засмеют или запишут в ненормальные…
Аннушка по сей день человек маловерующий.
– Может, это проделки каких-нибудь злых гуманоидов? – спросила меня.
– Ага, а на борту их НЛО-корабля надпись «Бесовские забавы».
Она и верит, и нет. НЛО для неё почти реальность, сколько есть свидетелей данного явления. Тогда как духи зла…
– Ведь крутили в воздухе тебя! – пытаюсь достучаться. – Ни меня, ни подружек твоих – тебя, как панночку из «Вия»! И тебе, именно тебе, одно упоминание Бога помогло!
– Ну да, вообще-то.
Иногда Аннушка ходит в церковь, но нередко впадает в уныние. Сорок шесть лет, мужа нет, дочь сама воспитывает. Жизнь, считает, не состоялась…
– Проси Богородицу, умоляй, чтоб дала хорошего мужа, – говорю ей. – Ты же ещё молодая!
Не верит… Пытался Аннушку приучать к Иисусовой молитве, хотел передать ей свой опыт, она сразу засомневалась:
– У меня навряд ли что-то получится.
Так, для проформы, попробовала и бросила…
Кондак 12
Широтою благод;ти Твоея, Триипост;сный Боже, покры;й моя согреш;ния, я;коже покры;л еси; др;вле согреш;ния богоотца Давида, и приими; мое покаяние, я;коже прия;л еси покаяние Манасси;и царя, и призови мя, заблужд;ющаго в пут;х своих, я;коже призвал еси гонителя Павла, и даждь ми с любовию вы;ну воспев;ти Тебе: Аллилуиа.
Икос 12
Юность моя пр;йде в нераз;мии и нач;ло живот; моего в л;ности к доброд;тели. Не насади;х бо тогда в сердце моем с;мена хлеба дух;внаго, пит;ющаго в жизнь вечную. Боже мой и Господи, с;мена же т;рния и р;пия прил;жно в себе посев;х. Ныне же, егд; прозяб;ша во мне вся злая сия, пронз;ют душу мою и ураня;ют сердце мое, и все естеств; мое исполняют бол;знию. Умилос;рдися, о Боже мой, и попали; огн;м Божества Твоег; вся грех;вная т;рния во мне, взыв;ющем Ти бол;зненно:
Помилуй мя, Отче Безнач;льне, Сыне Предв;чне и Д;ше Преснос;щне. Помилуй мя, Тр;ице Единос;щная и Неразд;льная.
Помилуй мя, Триипост;сная Держ;во. Помилуй мя, Неразд;льное и Несли;тное Божество.
Помилуй мя, еди;но Ц;рство и Госп;дство. Помилуй мя, еди;на воля и хотение.
Помилуй мя, Ег;же боятся и трясутся Херуви;ми. Помилуй мя, пред Ни;мже закрывают лица своя страшнии Серафи;ми.
Помилуй мя, Егоже боится солнце и трепещет луна. Помилуй мя, пред Ни;мже дымятся горы и бегут вспять реки.
Помилуй мя, пред Нимже вся;ко кол;но небесных, земных и преисп;дних преклоня;ется. Помилуй мя, Ег;же вся тварь на небеси; и на земли; вы;ну славосл;вит.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
ОЛЕСЯ
Как-то дома сижу, это я уже из монастыря вернулся, на баяне пиликаю, звонок в дверь. Девица на пороге похмельной угрюмости.
– Меня зовут Олеся, – представилась, – живу в вашем подъезде на четвёртом этаже, вчера выпила, дайте рублей двадцать или десять…
Вижу, девица в разобранном состоянии, шланги горят, сердце молотит, кровь требует толчка, одна мысль по мозгам бьёт: опохмелиться. Но девица не та безнадёга, когда синявочка конкретная и обратной дороги нет. Не потерянная совсем…
– Очень приятно, – отвечаю, – что ты Олеся. Но денег нет.
Она принялась канючить, уговаривать: вся больная, пожалейте человека. Я неумолим:
– Нету.
На самом деле не было. Да и будь, не тот случай.
– Ладно, – говорю, – чем могу помочь, так святой водой.
Налил полстакана, болящая одним глотком закинула.
– От святой воды, – пояснил, – полегчает, но частично. Человек за свои проступки должен нести какую-то епитимью.
– А что такое епитимья? – Олеся вернула пустой стакан.
– Наказание за грешные действия.
Она даже выпрямилась в спине. До этого речь бесцветно вела, здесь рукой протестующе замахала:
– Не-не-не! Так наказывать не надо!
Мол, я хорошая. И улыбнулась впервые за весь наш диалог. Я тоже улыбнулся, пожелал ей Ангела, и мы расстались.
Случилось это под Новый год, а весной, в конце апреля, часу в восьмом вечера снова заявляется. Есть побасёнка: так выпить хочется, что переночевать негде. Насчёт выпить – Олеся к моменту визита ко мне хорошо загрузилась, её вторая часть побасёнки привела под наши двери.
– Можно, – просится, – вот здесь у вас в прихожке у порога на коврике лягу, буду как мышка до утра…
Одета в какую-то куртку несуразную, под глазом свежий синяк…
На следующий день я узнал историю травмы Олесиной физиономии. Обреталась Олеся в нашем подъезде у Гошки Переверзина. Тот в один момент рассердился и отметил сожительницу кулаком и выгнал. Помня мою доброту со святой водой, Олеся пришла за новой порцией участия.
Выглянула мама, увидела гостью и отреагировала вполне однозначно:
– Чтоб духу её не было!
Что мне оставалось делать?
– Прихожки, – говорю, – не жалко. Я бы со всей душой. Но видишь…
Отказать отказал, да отсутствие ночлега у бездомного человека – это не червонец на опохмелку. Надо как-то помогать. Может, думаю, у Коляна перекантуется до утра? Колян Скворцов – мой одноклассник. Живёт этажом выше. Когда-то мы с ним в третьем классе чуть не утонули на Иртыше. В ледоход прыгали с льдины на льдину… На одну заскочили, она перевернулась. Недалеко от берега, но еле выбрались… На днях Колян поругался с женой Светкой, орали, аж в нашей квартире было слышно, Светка собрала чемодан и хлопнула дверью, Колян один куковал в двухкомнатной квартире.
Попытка не пытка, беру Олесю, поднимаемся к Коляну.
– Колян, – излагаю просьбу, – надо помочь чисто по-христиански. Вот Олеся-странница, ей до завтра перекантоваться. У тебя как?
Колян посмотрел на «странницу». Без особого энтузиазма в голосе дал добро. Завожу Олесю к товарищу. Все её проблемы на пороге не стал вываливать на Коляна. Поэтапно загружал, для начала поместил гостью на диванчик, на который Колян указал. Олеся упала пластом и сразу уснула. Молодец.
– Ей, – говорю (Олеся меня про эту нужду по дороге к Коляну предупредила), – нужен тазик…
Колян показал на дверь в ванную, я взял посудину и подогнал к диванчику.
Но Колян вдруг пошёл взад пятки. Будто лишь сейчас, разглядев картину спящей Олеси, уразумел взрывоопасность создавшейся ситуации.
– Не, Лёха, ну его на фиг такое счастье! Уводи подобру-поздорову. Это же в случай чего абзац…
Стал объяснять: со Светкой, может, наладится у них, не впервой вдрызг ругаются, вдруг завтра заявится с дежурства, а тут чужая баба с тазиком. Я попытался заверить: в шесть утра приду, разбужу и уведу Олесю, тазик вымою, на место поставлю.
– Лёха, ты чё наш подъезд не знаешь? – непробиваемо отказывался Колян. – Бабки Светке обязательно доложат: у меня шалава ночевала. Ты хоть в три ночи уведи это сокровище…
С этой аргументацией спорить не стал – бабки непременно донесут. Если семья Коляна не совсем развалилась, после такой ночёвки краха не избежать. Что-то надо дальше думать. Пытаюсь растормошить незваную гостью. Она пьяно бормочет на тему: спать-спать-спать, первое слово дороже второго, поздно пить боржоми и утро вечера мудренее. Не хочет покидать диванчик Коляна. Тогда я опускаюсь к себе домой, приношу святой воды. Она у меня с пульверизатором. Пуляет, только держись. Окатил Олесю из пульверизатора, дал выпить полстаканчика.
– Хорош, – убеждаю, – ночевать. Жена Коляна может прийти с минуты на минуту.
Олесю чувство юмора не покидает.
– Жена, – заплетающимся языком объясняет, – не стенка, подвинется.
Если Светка заявится, нам не двигаться – летать придётся. Она когда-то крепко дзюдо занималась. Однажды по молодости на Иртыш втроём пошли купаться. Мы с Коляном плаваем, а Светке температура реки не понравилась, села на брёвнышко у воды… И тут какой-то ухарь сзади подошёл и бесцеремонно лапу на плечо девушке положил. Давай, мол, красотка, будем знакомиться. Только ногами дрыгнул, как полетел. Светка лёгким движением швырнула грубияна через себя в набежавшую волну. Такая у Коляна супруга. Может, и не в той спортивной форме, что пятнадцать лет назад, да лучше судьбу не испытывать.
Олесю я не стал запугивать спортивными успехами Светки. Но кое-как вбил в её нетрезвые мозги плачевную информацию: как и с ковриком в нашей прихожке, у Коляна тоже облом – на диванчике не поспишь с тазиком под боком.
Пока Олеся остатки святой воды с лица вытирала, я открыл заседание генерального штаба с повесткой: что делать дальше? И выясняется, у Олеси есть вариант ночлега у подруги, но та живёт на краю посёлка, идти километра три.
– Я одна не дошлёпаю, – принялась доказывать необходимость остаться у Коляна, – ну давайте здесь посплю.
Эту тему мы уже проехали, не стал в неё больше углубляться, сходил домой, надел куртку, сапоги, и мы побрели по распутице к третьему варианту ночлега пьяной странницы. Олеся тактично поинтересовалась, как только мы ступили на весеннюю дорогу, можно ли взять меня под руку. Получив разрешение, крепко в меня вцепилась.
– Я как настоящая леди! – хихикнула довольно.
И по лужам напрямую шагает. Мне проще чапать по грязи – я в резиновых сапогах. Она в кроссовках. Промочила ноги, но не жалуется на судьбу. Бредём под ручку ладной парочкой… Не темно, сумерки… Весной пахнет… Скоро деревья зелёным пухом оденутся…
– Ну я как леди! – снова хихикает Олеся.
Раз она – леди, следовательно, я – джентльмен и по логике должен даму разговорами развлекать. Я решил не светским празднословием блистать, миссионерством занялся. Спросил: в курсе Олеся, что есть загробная жизнь?
– Ещё бы! Макса Горохова, одноклассника, хоронили неделю назад. Ночи через две он приходит во сне. Как из гроба – костюм тот же, рубашка – хватает меня за руку и тащит в какую-то темень. Вырываюсь, умоляю отпустить. На лбу у него эта полоска бумажная, с которой в гробу лежал. Молча тащит... Рукой показывает в темноту: туда, туда надо… Меня ужас взял… Вырываюсь, он хвать за горло… Проснулась в поту…
Весёленькое сновидение. Я начал пояснять, что загробная жизнь не только вечный огонь для одних нераскаявшихся грешников или вечный холод тартара для других, праведники удостаиваются сияющих чертогов… С недоверием выслушала… По ходу дела выясняю: у неё-то никаких чертогов в земной жизни нет... Квартиру сдала в аренду два года назад и теперь не может туда попасть. Развели дурёху подлые люди… Тогда я грамотно подъезжаю с темой монастыря. Можно, мол, туда. На что Олеся даже приостановилась:
– Я сама хотела пойти в монахини!
– И какие проблемы?
– Надо ехать на поезде, а у меня ни денег, ни паспорта.
– Зачем на поезде? – теперь уже я замедлил шаг.
– Монастыря-то женского у нас нет. Мужской, знаю, в Большеказачьем… Не в мужской же мне идти.
– Как это нет?! – удивляюсь неосведомлённости Олеси. – Ты минералку покупаешь? Монастырь на этикетке видела? Вода оттуда. А ещё там источник тёплый. Круглый год купаются, вода тридцать градусов, что летом, что зимой. На автобус садись и вперёд… Могу проводить…
Почти курорт ей нарисовал.
– Поехали, – загорелась Олеся.
Готова хоть сейчас принимать постриг.
Пришлось осадить. А то уж, правда, как на курорт собралась. Стал объяснять: надо в порядок себя привести. Пьянку прекратить. Матушки могут восстать против кандидатки в монахини с факелом изо рта, фонарём под глазом…
– Ты, Олеся, не гони так-то. Вид у тебя запойный. Монастырь не ЛТП.
Олеся сама наивность:
– А что такое ЛТП?
– Лечебно-трудовой профилакторий, раньше в таких учреждениях алкоголиков пытались лечить. А в монастырь надо не с бодуна идти.
– Да без проблем, пару дней перерыва, и я в норме.
– Хорошо, – говорю, – приходи через пару дней, повезу тебя…
Дошли мы до её подруги. Та без радостных объятий встретила гостью, но впустила и обратно за порог не выставила.
Однако враг смекнул: Олеся не в шутку может в монастырь податься, не по пьяной лавочке намерения. Потом Олеся поведала: подругин мужичок начал к ней недвусмысленно приставать. Подруге такой сексуальный поворот совсем не понравился. Пришлось Олесе уйти. И опять попала в привычные атмосферы, где пальцы веером и каждый день пьянка-гулянка.
Но в оконцовке через неделю звонок по домофону, поднимаю трубку, Олеся на проводе.
– Поехали, – говорит, – в монастырь. Я готова.
Посмотрел на неё. Ещё бы денька три выдержку трезвости дать, да как бы не сорвалась. И мы поехали.
В ту весну перед Днём Победы всё расцвело, но не зря Сибирь: май – фуфайку не снимай. Резко похолодало на цвет черёмухи. Молодёжь в футболках щеголяла, и вдруг доставай тёплые куртки – плюс три градуса. И один день, и третий, и десятый никакого повышения температуры. Цвет на деревьях как законсервировался, обычно несколько дней подержится, и летят-летят лепестки, белым застилая землю, тут чуть не две недели яблони стояли молоком облитые. И рябины… От цветущей рябины аромат на любителя, не та амбра, чтобы глаза от восторга закатывать, зато своя неповторимость, когда ярко зелёная шапка листвы вся белыми нашлёпками соцветий украшена. Едем в монастырь, по дороге цветущие деревья мелькают. Солнечное утро разгорается.
– Красиво как! – говорю Олесе.
– Я больше всего черёмуху люблю в цвету...
– «Сыплет черёмуха снегом…» – начал я Есенина декламировать…
– Сам написал?
Ну что тут скажешь?
В монастыре сразу у входа – церковь, буквально в сотне шагов от ворот. Подошли к высокому крыльцу, на паперти матушка стоит, далеко за шестьдесят.
– Христос воскресе! – поприветствовал её.
– Воистину воскресе! – ответила без особой радости.
И на Олесю смотрит. По дороге в монастырь Олеся спросила с надеждой: «Синяк незаметный?» – «Ага, – говорю, – если смотреть с закрытыми глазами». Синяк не такой яркий, как свежий, но сиреневым отливает. И лицо у Олеси язык не повернётся с персиком сравнить – опухшее, видно, что предшествующие паломничеству в монастырь дни не в молитве проведены.
Я, стараясь расположить монахиню, дескать, мы не какие-то празднозабредшие, не как в музей нарисовались, говорю:
– Матушка, где игуменья? Сестра хочет к вам поступить послушницей, с перспективой постричься в монахини.
Но лучше бы я спросил, что это за церковь, в каком году построена.
Матушка полкана без предупреждения спустила:
– Да вы, молодёжь, совсем обнаглели! Сразу после пьянки постриг им подавай! Идите в храм, постойте на службе! Подумайте о своих грехах… Помолитесь…
Я Олесю за рукав потащил от сердитой матушки… Церковь маленькая, свежеокрашенный пол лакировано горел в косых лучах солнца. Высокая с прямой спиной матушка читала канон.
Олеся зашептала мне на ухо:
– Чё так раскипятилась бабушка-монашка?
– Под горячую руку попали.
Постояли минут десять, да надо ведь как-то к цели приезда двигаться, потянул Олесю из церкви. И снова столкнулись со строгой матушкой. Я-то надеялся, она ушла по монастырским делам. Нет, стоит на паперти. Судьба, значит.
– Матушка, – спрашиваю решительно, – скажите, пожалуйста, игуменью где найти?
Настроение матушки не изменилось к позитиву за время, прошедшее с нашего последнего разговора.
– Да на ней, поди, креста нет! – указала на Олесю. – А тебе сразу игуменью вынь да положь!
– Нет крестика, – Олеся хлопнула рукой по груди, будто проверяя, а вдруг есть.
– Вот видишь! – укорила меня матушка. – Игуменью им срочно подавай!
Да, ничего не скажешь, моя оплошность. Само собой разумеющимся считал: у собравшейся в монастырь должен быть нательный крест.
Покупаю Олесе крестик. Денег у неё ни копейки. Матушка в свечной лавке помягче, чем первая. Она уже в курсе, зачем мы пожаловали. Видит, конечно, что грешница перед ней, но с сочувствием отнеслась.
– Тут ведь, сестра, хозяйство, корову надо доить. Ты ведь доить-то не будешь?
– Буду! – Олеся твёрдо отвечает. – Почему не буду?
– Ага, – зашла первая матушка, – будет она!
Олеся потом говорила: «А куда бы делась, доила бы».
Крестик на шее у Олеси строгую матушку не успокоил, продолжила тестирование:
– Ты хоть «Символ веры» знаешь?
– Нет.
– А «Отче наш»?
И тут Олеся не смягчила утвердительным ответом гневливость матушки. Уже и вторая, из свечной лавки, заворчала на Олесю:
– Может, ты вообще некрещёная?
Наконец мы получили информацию, что игуменья спит, и пошли с Олесей на святой источник. Выпили по стакану воды. В водоёме при источнике плескался мужичок. Средней упитанности, в красных плавках. Сидел на дне купели, голова его, упитанные плечи торчали на поверхности, при этом он обеими руками нагребал на себя воду, заставляя волну биться о грудь, брызги летели на лицо, мужичок с удовольствием фыркал… Густые чёрные волосы с сединой блестели – окунался с головой… По полной использовал святую воду… На бережке лежали портки, полотенце… Идиллия.
– Слушай, – спрашиваю Олесю, – знаешь, как разыгрываются спектакли про доброго и злого милиционера?
– И что?
– Аналогичная история у нас с тобой только что произошла.
– Нам недобрые попались?
– Недобрые, похоже, ещё не проснулись.
– Значит, повезло?
– Наверное.
Не сговариваясь, мы повернули на дорожку, ведущую за ворота монастыря. По сторонам благоухали облитые белым яблони. Под ними густая изумрудная трава. Это каждый раз почти как в волшебной сказке. Вот проклюнулись росточки травы, и такие они нежные, такие крохотные и робкие. Кажется, не один день понадобится, чтобы из этого пуха что-то выросло. Но стоит росткам увидеть солнце, и будто по мановению: раз – и трава ковром закрыла землю, за какие-то часы набрала силу.
– Нравится здесь? – спросил Олесю.
– Я разнервничалась, мне надо покурить.
За воротами монастыря быстро зашагала к стоянке машин, стрельнула сигарету и, прикуривая от своей зажигалки, ответила на мой вопрос:
– Нет, не нравится. Как дом престарелых…
– Поедем в другой монастырь?
– Тушить сигарету? – с готовностью спросила Олеся.
– Туши – вон наша маршрутка подходит.
И мы поехали в Омск. Чувствую, Олесе не по себе. Исихасты творят Иисусову молитву, подобной Богородичной для непрестанной молитвы, на мой взгляд, нет, во всяком случае, я не встречал. Поэтому сам составил: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. С собой была записная книжка, авторучка, большими буквами написал молитовку на листке, вырвал и дал Олесе:
– Читай про себя.
Сам по своему обыкновению творил сердцем: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Переночевали у моей сестры в Омске. Та радушно гостью приняла, они с час шептались перед сном на кухне о своём женском. Утром мы с Олесей на электричке в пустыньку к матушке Анне направились. Нам бы в первый или второй вагон сесть, платформа полустанка, откуда в монастырь тропинка ведёт, короткая, а мы в четвёртом вагоне ехали. Двери электрички открылись на полустанке, и как в пропасть надо нырять. Я прыгнул. Олеся заверещала:
– Не могу!
Высоты боится.
– Прыгай! Поймаю! – крикнул приказным тоном.
В последний момент решилась, когда летела, за её спиной двери закрылись. Упала на меня, мы свалились на землю под грохот набирающей ход электрички. Помогая друг другу, поднялись, хохочем.
Потом по бурелому шли, руку ей то и дело подаю, она прикалывается:
– С тобой точно как леди! Может, в жёны возьмёшь?
Хорошо было на той дороге. В сердце звучала Иисусова молитва, день хоть и серенький, но весенний, рука Олеси с короткими тонкими пальцами и горячей ладонью или оказывалась в моей руке, когда перелазили через какое-нибудь препятствие, или крепко держала меня за локоть, когда шли по дороге. Вдруг Олеся обняла меня за талию:
– Можно вот так? – заглянула мне в лицо. А глаза, как у девчушки, только начинающей жизнь, чистые-чистые, ясные-ясные…
– Не греши, – убрал руку, – помни, куда идём…
Монастырь небольшой, но известный. Игуменью Анну я видел несколько раз в Омске в Никольском и Успенском соборах. Она меня не знала. Сказав «здрасьте», сразу вылепил игуменье домашнюю заготовку:
– Матушка Анна, сестра Олеся в перспективе хочет постриг принять. Возьмите в послушницы.
Матушка сдержанно встретила моё заявление.
– Пьёшь? – спросила Олесю.
– Давно уже бросила.
– Сколько не пьёшь?
– Неделю!
У Олеси с матушкой были разные оценочные ориентиры. Неделя трезвости для Олеси – непомерно огромный срок. Хотя загнула – максимум дня три не пила. Но «неделю» произнесла с гордостью – вот я какая!
Матушка радости не выказала на информацию о подвиге воздержания. Даже как-то посуровела лицом. Чувствую, разговор принимает ненужный оборот, и бросаюсь выправлять положение:
– Родители, матушка, у Олеси умерли, первый муж умер.
Давлю на жалость. Сирота и так далее…
Олеся, которая только что глазом не моргнула соврать про срок воздержания в пьянстве, тут заторопилась с уточнениями.
– Нет, это второй умер, первый-то живой. А третий вообще редиска. Сделал ребёнка и не признаёт. «Не мой», – отказывается. Будто я не знаю, чей он. Что я уж совсем. А первый-то живой, с наркоманами связался. Мы с ним и прожили-то всего год и два месяца… А второй на машине разбился, пьяный в стельку поехал…
Матушка молча внимает, на подробности бурной семейной жизни гостьи строго кивает головой.
Я опять кинулся выруливать ситуацию, снова убедившись: с Олесей надо постоянно следить за соблюдением регламента, уж чересчур богатая у неё биография. Того и гляди, пустится вспоминать, как её гонял мой сосед, как я опохмелял святой водой. Перебиваю откровенности Олеси на полуслове:
– Матушка Анна, Олеся трудолюбивая, профессия отделочницы у неё в руках, на стройке хорошо работала…
Матушка до этого спокойно слушала, здесь терпение кончилось.
– Вижу, какая она хорошая. Вижу! И тебя вижу! – ко мне повернулась.
Я руки на груди скрестил:
– Да я, матушка, грешник великий, без числа согрешил…
На наше счастье подкатила машина, приехали духовные чада матушки. Две молодые женщины, мальчишка лет пяти. Ребёнок кинулся к матушке… Она присела, обняла его:
– Андрюша ко мне приехал, вот радости удостоил Господь! Солнышко ты моё!
Андрюша заспешил поделиться достижениями:
– Я новую молитву выучил.
И заторопился, читая «Достойно есть…». Не ошибся ни разу. Крестился он сосредоточенно, каждый раз будто раздумывая, куда же дальше сложенные пальчики прикладывать.
– Ты только не спеши, сынок, Богородица любит, когда не спеша к Ней обращаются… Ты этой молитвой свою любовь к Пресвятой Богородице, нашей Заступнице, выражаешь…
Приехавшие женщины достали из машины большие пакеты, понесли в трапезную. Матушка пригласила гостей на чай и нас заодно с ними.
Мать Андрюши звали Евгенией. Из разговора выяснилось – ей двадцать восемь лет. Я бы дал меньше. Совершенно без косметики, а выглядела фотомоделью. Ухоженная, свежая. Она приехала к матушке за благословением.
– Нам бы, матушка, ребёнка ещё одного, – высказалась за чаем.
– Рано, Евгения, рано, здоровье поправь.
Как я понял, Евгения часто ездит к матушке за советом, за её благословением по разным поводам. Вторая женщина была двоюродной сестрой Евгении, она больше молчала за трапезой.
Сама Евгения не просто духовное чадо, она была когда-то послушницей в этом монастыре. Матушка сама об этом поведала, думаю, больше для ушей Олеси рассказала. Но что привело совсем молодую девчонку в монастырь, об этом матушка умолчала. Наверное, всё-таки без синяка и не с похмелья Евгения когда-то попросилась к матушке Анне. Хотя, кто его знает… Несла послушание два года, а потом захотела обратно в мир.
– Я ей говорю: «Иди», – рассказывала матушка. Она: «Нет, не пойду». «Почему?» – «Вы не благословили!» – «Тогда ещё потрудись».
Матушка вымолила Евгении хорошего жениха.
– И тебе можно так, – кивнула Олесе, – но это нелегко, надо свою гордыню пересилить, смирение выращивать… Я же её гоняла… Но молодец…
За столом молча сидели ещё три послушницы, возрастом в районе тридцати лет. На колени к матушке запрыгнула кошка и стала тянуть к лицу лапу.
– Видишь, Андрюша, – сказала Евгения, – кошечка просит: «Матушка, исцели».
– Матушка что ли Доктор Айболит? – серьёзно спросил Андрюша.
Все засмеялись.
– Куда уж мне, – сказала матушка, – но голубя мы с сестрой Александрой вылечили недавно, крыло ему кто-то поранил.
Эта самая кошка, наверно, и цапанула птичку, но я свою версию ранения голубя предлагать не стал.
За разговорами миновал час последней электрички. Умом я понимал, как Бог даст, так и получится, но сидел к концу трапезы как на иголках. Ничего про Олесю матушка не говорит – берёт её в послушницы или нет?
Почаёвничали. Бога поблагодарили. Евгения с сыном и сестрой засобирались уезжать. Матушка, будто впервые разглядывая Олесю, сказала:
– Как ты оделась? Ну посмотри на себя! К матушке поехала, а вырядилась как не знаю куда, могла бы и поприличнее... Другие к скотине так не ходят…
На Олесе была короткая затрапезного вида джинсовая курточка, из-под неё выглядывала клетчатая рубаха, больше на мужскую похожая, бёдра и ноги обтягивало что-то чёрное, в качестве обувки кроссовки.
– Дак у неё нет ничего, – высунулся я в защиту.
– Пропила?
– Не-е-е, – замотала головой Олеся.
– Ладно, приезжай. Но с паспортом и справкой от гинеколога. Беременных послушниц мне только не хватало.
Матушка нас благословила ехать со своими духовными чадами. У Евгении был новенький тёмно-вишнёвый «Форд-фиеста». Жениха матушка вымолила Евгении состоятельного. Меня посадили на переднее сиденье, Олеся, Андрюша и его тётя на заднем разместились. Евгения включила плеер, зазвучала «Царица моя Преблагая» в исполнении иеромонаха Романа. Запись закончится, Андрюша просит с начала поставить, и так полдороги. Олёся сзади сидит, слышу, плачет. Носом хлюпает… Андрюша в который раз просит поставить «Царицу»… А Олеся плачет…
Мы снова переночевали у моей сестры…
Утром Олеся, вспоминая вчерашнее, отметила:
– Матушка Анна тоже строгая.
– Можно, – говорю, – наверное, найти добрую матушку, доброго батюшку, но Господь Бог любит, когда человек работает над собой, преодолевает себя… Не жди, что с тобой будут цацкаться, жалеть: ах, какая Олеся несчастненькая, ах, как она страдала…
– Да я не жду…
Глупой Олесю не назовёшь. Но какая-то доверчивая, наивная. Паспорт не потеряла. Квартиру в аренду, соблазнив деньгами, уговорили сдать. Риэлтор попросил все документы для оформления договора. Она паспорт, свидетельство о рождении отдала без задней мысли… А потом риэлтор с честными глазами заявил, что документы потерял. Ну так получилось. Какие-то деньги дали. Олеся надеется, закончится срок аренды, снова попадёт в свою квартиру. Навряд ли. Сдав квартиру, к третьему мужу перебралась, но тот выгнал. Олеся запила по-чёрному, сына сёстры забрали. Не глупая... Заблудшая, растерявшаяся… Катится и катится вниз…
Начал я размышлять, как дальше с Олесей быть-поступить. Восстановление паспорта – дело хлопотное, в одну неделю не уложишься. И пришла мысль пристроить Олесю на этот срок к Валентине Ивановне. Та жила в деревне, недалеко от нашего посёлка. Валентина Ивановна – человек непростой, но я у неё был в уважении, ей нравилась моя церковная музыка, мои песнопения. Валентина Ивановна – мать моего давнего знакомого Василия. Мы с ним когда-то на клиросе пели. Василий в тридцать пять лет поступил в заочную семинарию и четвёртый год живёт послушником в монастыре в Екатеринбурге. Однако монастырь – не его путь, планирует, окончив семинарию, в священники рукополагаться… Валентина Ивановна однажды обронила: «Василию матушку бы найти». Я и подумал, а вдруг Олеся подойдёт… Вот было бы здорово…
Идти минут двадцать пять. У нас с Олесей разговор каким-то образом вышел на тему юродивых. Олеся спрашивает:
– Правда, что юродивые – это те, кто с ума сходит?
– Наоборот, – разъясняю, – они становятся такими умными, что их язык мало кто понимает.
– Как это?
– Представь, – предлагаю эксперимент, – что я блаженный. Буду что-то тебе говорить, но художественными образами. Смысл не на поверхности, он прячется за обычными словами. И начинаю петь:
Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги да степной бурьян.
Знать не можешь доли своей:
Может, крылья сложишь посреди степей.
Вьётся пыль под сапогами, степями, полями.
А кругом бушует пламя, да пули свистят…
– Просекаешь, – спрашиваю, – в чём тут изюм?
Олеся уверенно:
– Ёжику понятно! Раз пули свистят, значит, про войну! Про первую чеченскую, наверное, где украинские моджахеды сдаваться не хотели.
– Украинским моджахедам и чеченским хлопчикам сдаваться, конечно, непривычно. Но вообще-то, – объясняю, – эта песня больше про Великую Отечественную, где украинцы, русские и чеченцы на одном фронте воевали, такую дурмашину победили, с Тамерланом сравнить можно, если, конечно, ты знаешь, кто такой Тамерлан. Но я, как блаженный, не это имел в виду. У меня же другой язык и другие понятия. Так вот: «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги да степной бурьян…» – это путь в Царствие Небесное, полный лишений, скорбей, искушений… Почище, чем пули и пламя, могут быть испытания…
– А-а-а! Кажется, начинаю догонять! – Олесе игра понравилась, просит в нетерпении: – Давай ещё что-нибудь!
Пою из «Самоцветов»:
Сколько дней потеряно,
Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя.
Падала листва, и метель мела,
Где же ты была?
И опережаю её:
– Только хорошо подумай! Не спеши!
– А чё тут думать! Ты предложил мне замуж, я, конечно же, согласна.
Я чуть слюной не подавился, сдерживаясь от смеха.
Она:
– Это было настолько романтично.
Объясняю:
– Песня, вообще-то, про позднюю встречу мужчины и женщины, но я блаженный, я другое имел в виду. Это душа заблудшего так вопиет. Столько дней, лет, десятилетий у неё потеряно. Без Бога, без молитвы. Почему раньше не увидела путь к Истине? Почему блуждала впотьмах? Так душа вопиет к Богу. Чтоб тот самый огнь Божий загорелся в сердце, очистил его для вечной жизни…
Олеся:
– Всё-всё, поняла-поняла! Давай ещё что-нибудь!
Идём, яблони-дички по сторонам в белом стоят.
– Сейчас, – говорю, – спою из кинофильма «Неуловимые мстители». Но дам тебе наводку на всякий случай.
Олеся перебивает:
– Нет, не надо! Не бойся! Не подведу.
– Не, – говорю, – всё же подскажу. Наша брань, апостол говорит, не против плоти и крови, не против человека, а против бесов, демонов…
Олеся на своём стоит:
– Это лишнее, я и так пойму.
Я начинаю:
Есть пули в нагане, и надо успеть,
Сразиться с врагами и песню допеть.
Олеся подхватывает, и мы на ходу поём чуть не в полный голос дуэтом:
И нет нам покоя, гори, но живи!
Погоня, погоня, погоня, погоня
В горячей крови!
Олеся кулачки сжала, подняла перед грудью, будто уздечка у неё в руках, и «поскакала»:
Погоня, погоня, погоня, погоня
В горячей крови!
Закончив «скачку-песню» спрашивает:
– Как тебе моя аранжировка?
– Талантливая, – говорю, – ты же заметила: женщины встречные обошли нас по дуге. Думают: пьяные или обкуренные. А мы с тобой, по их разумению, пьём не только стеклоочиститель, но и всё, что горит. Где на бутылках написано большими красными буквами «Огнеопасно!» – это всё наши с тобой напитки.
– Это хорошо или плохо?
– Потрясающе! Мы ведь с тобой не кто-нибудь, а юродивые! Юродствовать у нас получается великолепно!
– Значит, я уже подвижница?
– Нет, – говорю, – но предпосылки многообещающие.
Она кулачком правой руки, как у молодёжи принято, ткнула вверх воздух:
– Yes!
И ещё раз:
– Yes!
Экзаменую дальше на блаженство:
– Поняла «Погоню»?
– Легко! «Гори» – значит, борись, преодолевай козни бесовские, нападки дьявольские. Но в оконцовке выходи победителем: «Гори, но живи!» А поход вражеский на восток закончился швахер-махер!
– Далеко пойдёшь, – не поскупился я на похвалу, – способная ученица!
Олеся скромностью не страдает, как должное приняла похвалу:
– Знаю! – уверенно говорит.
И улыбается… Улыбка у неё, конечно, это что-то необыкновенное…
Вот так вот дурачась (но не без смысла), подошли мы к деревне. Я командую:
– Стой! Доставай сотовый, вызывай группу поддержки!
У Олеси сотового в помине нет. Голову набок склонила и с вопросом смотрит на меня, улыбается, ожидает комментариев, знает: сейчас ещё что-нибудь отморожу.
– Доставай молитву Богородице. Когда Ей молишься, Она с неба спускается не одна, а с группой ангелов. Читай: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. И я буду читать.
Я всегда читаю её по тем же правилам, что и Иисусову, – сердцем, сосредотачивая внимание на словах молитвы. И теплота в сердце бывает как от Иисусовой молитвы.
Олеся в бумажку несколько раз заглянула, потом перестала. Губы шевелятся – наизусть выучила... Потихоньку идём, молимся, на подходе к дому Валентины Ивановны Олеся говорит:
– Такое ощущение: сейчас рядом со мной была Богородица. Не видение какое-то, нет. Ясно почувствовала Её присутствие… Ты ничего не заметил?
– К тебе приходила. Цени.
Поздоровавшись с Валентиной Ивановной, я резко взял быка за рога.
– Валентина Ивановна, лирику на потом оставим, сейчас к делу. Мы были у матушки Анны... – надо заметить, матушка Анна для Валентины Ивановны большой авторитет. – Она благословила Олесю в послушницы. Но нужен паспорт и справка от гинеколога. Помогите, ради Бога. Возьмите пока Олесю к себе. Ей идти некуда.
– Это можно. Но у меня работы много, очень много – корова, две овцы, гуси, утки. Огород – двадцать соток. Будет трудно.
– Ничего, справлюсь…
Начало неплохое. Учитывая наш не совсем успешный предыдущий опыт по пристройке Олеси, я попросил у своей сестры что-нибудь из одежды. Сестра дала куртку, джинсы. Олеся стала приличнее выглядеть.
Я принялся Валентине Ивановне рассказывать про Олесю в дипломатических тонах. Олеся по простоте душевной в один момент попыталась встрять с добавлениями, но я резко оборвал:
– Молчи.
Мой недипломатический выпад не прошёл незамеченным. Валентина Ивановна, несмотря на матушки Анны благословение, стала проводить своё расследование. Отвернулась от меня, обратилась к Олесе:
– Как вы познакомились?
Я микрофон уступать не собирался, опережаю Олесю:
– Она жила с моим соседом.
– Я тебя слушала, – Валентина Ивановна строго так мне рот закрывает, – дай её послушать.
С лишением слова я категорически не согласился.
– Нет, – держусь намеченной линии поведения, – я речь докончу, а потом вы наговоритесь. Олесин муж умер, родители умерли, ребёнка вынуждена была отдать сёстрам. Сирота.
Видимо, удалось убедить и разжалобить Валентину Ивановну, согласилась оставить беспаспортную, бездомную Олесю.
Когда я уходил, Валентина Ивановна попросила Олесю закрыть за мной калитку. Олеся проводила за ворота. Я ей предложил:
– Отгадай последнюю песню:
Старый клён, старый клён,
Старый клён стучит в окно.
И фортуна к нам лицом вдруг повернулась.
Отчего, отчего, отчего мне так светло?
Оттого, что ты мне просто улыбнулась!
– Знаю-знаю! – Олеся, как школьник-отличник, торопится пятёрку получить. – Нужно гнать демонов старой кленовой палкой!
– С демонами, – соглашаюсь, – конечно, никакого компромисса быть не может. Это враги Божьи. Но ты меня, Олеся, прости, – говорю, – своими художественными образами и аллегориями запутал тебя. В этой песне всё проще, в ней поётся, что я очень рад за тебя. Очень.
Олеся стоит, улыбается.
Улыбка у неё... Без всякого лукавства, кокетства. Сама простота и чистота. Глаза доверчиво светятся… И это у неё, которая чего только не повидала...
– Я, Олеся, рад за тебя.
Перекрестил её и с трудом удержался от поцелуя. Она меня тоже перекрестила.
По дороге домой рассуждал: жаль, не могу её поцеловать, никакой надежды дать не могу. Непростая штука жизнь. И грехи мои тяжкие. Ошибки молодости будут преследовать до конца дней моих…
Думаю, Валентина Ивановна не пожалела о своём решении приютить бездомную. Олеся в доме ремонт сделала, стены обоями поклеила, потолок – плиткой, по огороду постоянно работала. Стадо у них в деревне в очередь пасут. Коров пятнадцать. Олеся пастухом несколько раз ходила, доила корову, навоз убирала. Никакой работой не брезговала. Дело с восстановлением паспорта затянулось. Риэлтор, «потеряв» паспорт, фактически обрекал Олесю на участь бомжа. На этом и строился расчёт проходимца.
У Валентины Ивановны Олеся воцерковлялась. Они читали Евангелие, акафисты. И в одну ночь, Олеся мне потом рассказывала, она во сне увидела Богородицу. Пресвятая Матерь Божья показала ей свою обитель. Я давал Олесе книги о загробной жизни, она сомневалась, что там такая красота. Помня свои сны о жутких покойниках, считала, иначе быть не может. И вдруг увидела неописуемый свет… Ни белый, ни серебристый… «Не передать словами», – говорила. Пресвятая Богородица сном вразумляла Олесю: в Её обитель попадают те, кто усердно Ей молится, в скорбях прося Заступницу о помощи.
Олеся, рассказывала, проснулась, встала на колени и начала класть поклоны и читать: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица.
Валентина Ивановна Олесе заронила мысль-надежду: сыну Василию нужна матушка, а Олеся, может, и подошла бы. Но говорила намёками, не твёрдо. Дескать, возможен такой вариант, и в то же время – маловероятно. Олеся к мысли о замужестве отнеслась серьёзно. Тогда как искушения приходилось преодолевать нешуточные. Когда заслуживала у Бога доверие – молилась, постилась, ждала Василия – враг активизировался. Хлопоты с паспортом заставляли ходить «в мир» – в посёлок. Там и старые знакомые по бутылке липли, и новые набивались в ухажеры. Оно объяснимо – женщина симпатичная. Бросив пить, Олеся вообще преобразилась, похорошела. Но выстояла против бесовских козней. Ходила в церковь с Валентиной Ивановной, исповедалась, причастилась, возвращаться к старому желания не возникло. И познакомилась с нормальным парнем. Когда Бог дал жениха, интуитивно поняла: это от Него. Видать, за труды Олесе была восстановлена благодать, что целомудренным даётся – женская интуиция и Божье благоволение. Олеся была озадачена найти жениха, а Господь ещё больше был озабочен дать ей стоящего.
Валентина Ивановна резко отрицательно отнеслась к появлению парня. Она и заводила речи с Олесей, что сыну нужна матушка, и тут же оговаривалась: ведь у Олеси ребёнок, владыка не благословит Василия на брак с нею. И вообще, лучше бы матушку из девственниц. Размечталась, конечно. Сыну под сорок, а матушку подавай ему невинную. Валентина Ивановна как та собака на сене: и заронила надежду в Олесе, и твёрдо «да» или «нет» не говорит. Василий приезжал на неделю и тоже не проявил интереса к жиличке. Но стоило появиться парню у Олеси, как Валентина Ивановна устроила скандал. Пришлось Олесе уйти. Она, конечно, с лихвой отработала проживание и восстановление паспорта. Валентина Ивановна даже временно на три года прописала Олесю у себя.
Думаю, Валентина Ивановна проворонила матушку для Василия в лице Олеси. Деток бы нарожала, и матушкой была бы надёжной. Кстати, уходя от Валентины Ивановны, Олеся выписалась – честно поступила.
Я одно время заволновался: как она? Ушла от Валентины Ивановны и пропала с горизонта. В церкви её не встречаю, в посёлке не сталкиваемся. Неужели, подумал, вернулась в свои атмосферы? А тут ещё из окна вижу: по двору Гошка Переверзин идёт. Он уже допился до точки, квартиру пропил, по подвалам обретается. Идёт с такой же бомжихой, оба пьянущие в лоскут и скандалят о чём-то. У меня сердце обмерло: Олеся? Неужели она? Не может быть! Не похожа, но в то же время смахивает в профиль… И вдруг шагнула в кусты под нашим окном и, стоя спиной ко мне, пытается брючишки нетвёрдыми руками стягивать, по нужде захотелось. Мать в кухню зашла, увидела непотребство, выгнала меня: «Что ты уставился на бесстыжую?» Не стал ей объяснять, что не оголённые телеса девицы меня интересовали, хочу понять: Олеся это или нет?..
Короче, загрузился. Олеся мою сердечную СМСку услышала. Как-то сижу, пиликаю на баяне, вдруг звонок домофона, поднимаю трубку, оттуда спрашивают:
– Здравствуйте, где живёт Павлов?
Олеся. По голосу узнал её.
– Сейчас, – говорю, – выйду и расскажу.
Олеся с парнем стоит. Понравились оба. Парень её возраста. Нормально одет. У Олеси здоровый вид и в руках букетик полевых ромашек.
– Есть, – говорю, – два Павлова в подъезде, какой вам нужен? Если Олег…
– Да, – парень кивнул.
– Тогда на третий этаж, сразу налево дверь…
– Благодарю вас, – Олеся голову в поклоне задержала, – храни вас Господь.
– Во славу Божию. Благодарите Бога и Пресвятую Богородицу.
Распрощался с ними, пришёл домой и прочитал по обыкновению свою молитву: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Богу хвала подобает и посильное благодарение. Радуйся Заступница Усердная, Господь с Тобою и Тобою с нами Бог. Сердобольной Матери рода человеческого Пречистой Богородице Деве Марии также хвала подобает и посильное благодарение.
Благодарственные молитвы чаще длинные – моя компактная…
Радовался за Олесю, за себя – помог человеку, сделал доброе дело… Тщеславные мыслишки, грешен, проскальзывали: «Повезло ей, со мной столкнулась…» Да Богу было угодно другое…
Умерла Олеся в самом начале Рождественского поста, а я узнал только на Николу. После литургии подошла Валентина Ивановна и сообщила. Первое, что пришло в голову: отпели? Спросил у Валентины Ивановны. Пожала плечами: «На похоронах не была».
С парнем, с которым Олеся приходила ко мне, ничего у неё не получилось. По словам Олеси, хорошим был, но падкий на вино. Мог долго ни капли в рот не брать, да чуть заглянет в бутылку – срыв. По пьяной лавочке делался злым до рукоприкладства. Олеся пыталась сдерживать его, надеялась на лучшее. Месяцев восемь терпела. Как-то столкнулся с ней в посёлке – фингал под глазом. Улыбается смущённо: «Асфальтная болезнь!»
Ей так хотелось своего гнезда, уюта, вырваться из этих своих атмосфер к нормальной жизни. За посёлком открыли экстрим-парк для сноубордистов и горнолыжников, в кафе при нём Олеся устроилась посудомойкой. Работала, сторонилась загульных знакомых, прежних своих собутыльников… Не всегда получалось, но тяготилась этим.
И вдруг открылись серьёзные проблемы со здоровьем, по женской части. От парня ушла. Бездомной Олесе подфартило в конце жизни, знакомая рванула на север за длинным рублём и попросила посмотреть за квартирой. Однокомнатная нора, если говорить откровенно, минимум обстановки, неказистый диван, стол обеденный, пару тумбочек, на одной телевизор, на кухне тоже мебели по минимуму. В этой квартире Олеся и умерла.
Ко мне раза три приходила. Какие-то деньги ей давал, картошку, порошок стиральный. Спрошу: «Молишься?» Кивнёт: «А куда мне теперь деться…»
В поселковой поликлинике у неё был знакомый гинеколог, с её дочерью Олеся в школе училась. Врач заставила сдать анализы, собрать бумаги для больницы. Конкретная онкология. Но в больницу без прописки не брали. Платно – пожалуйста. Порядка десяти тысяч рублей требовалось. Как раз столько задолжало Олесе кафе. Зимний сезон закончился, кафе закрылось, а расчёта полного не дают. Хозяйка заведения, отъявленная, судя по повадкам, халда, как Олеся ни позвонит, соловьём заливается: «Потерпи, дружок, подожди, моя дорогая, обязательно выдам». Дурочку гнала. Что ей могла Олеся сделать? Да ничего. Работа в кафе без официального оформления, трудовую книжку на неё не заводили.
Я предложил вариант по скорой лечь в больницу. Шоу-спектакль прогнать. Сценарий следующий. Едем вместе в Омск, в Торговом центре Олеся имитирует потерю сознания. Будто враз силы покидают, в отключке валится на пол. А тут я из-за угла выворачиваю и вижу: расслабленный человек лежит, хватаюсь за сотовый, набираю скорую. Народ, естественно, собирается. Олеся во всеоружии на пол валится, в сумке у неё результаты анализов, бумаги с диагнозом, паспорт, само собой, чтобы в нужный момент представить врачам полную, документально подтверждённую картину заболевания. Я до кучи наметил знакомого журналиста подтянуть. Тоже вроде как случайно оказывается рядом с лишившимся чувств человеком. Журналист засветится перед врачами скорой, представится – кто он, откуда, задаст пару профессиональных вопросов, а потом разместит информацию о событии на официальном городском сайте. Огласка факта, я посчитал, заставит медиков по-другому отнестись к больной, чем когда с улицы безродный пациент поступает...
Олеся согласилась. Прихожу на следующий день, в Омск ехать, тянуть-то некуда, болезнь ждать не будет. Олеся меня огорошила: «Лёша, не хочу так. Не надо! Вчера вечером звонила хозяйке кафе, железно обещала, честное слово дала, заплатит через неделю!» Я вспылил: «Что ты её лапшу на уши слушаешь! Она за дурочку с переулочка тебя держит! Видит, защитить себя не можешь!» – «Всё равно не хочу так».
Иисусовой молитвой Олеся глушила боль, отвлекалась от неё. Талант к молитве у неё был редкостный. Подобного примера не встречал, чтобы вот так сразу почувствовать действие молитвы, освоить её. Я всего-то поделился опытом, когда мы только познакомились. Рассказал, что сначала надо вслух повторять ритмический вариант: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня. Раз двадцать сказать, потом переходить на шёпот, повторять беспрестанно на вдохе и выдохе. Затем погружать молитву в сердце. Если сердце никак не отзывается – снова возвращаться к шёпоту. Быстро урок восприняла. К сожалению, применяла не часто. Пока у Валентины Ивановны жила – да, а потом как придётся, но силу молитвы и сладость на себе ощутила. Когда прижала боль, спасалась только ею. Обезболивающих препаратов не было. Думаю, и умерла с молитвой.
Пресвятая Богородица должна помочь ей пройти мытарства. Человек с такого дна начал подниматься. Живя у Валентины Ивановны, Олеся генеральную исповедь прошла. Два раза по часу исповедовалась, прежде чем отец Владимир причаститься разрешил. «Наревелась… – рассказывала. – Грехов четыре листа исписала. О чём-нибудь начну говорить и в слёзы. Ручьём текут…» Епитимью батюшка накладывал, только потом к чаше допустил.
Виделись мы с Олесей последний раз поздней осенью, в начале ноября. Она приходила за картошкой. С ведро насыпал и гостинцы в придачу вручил – хурму. Накануне купил пару килограммов, штучки три Олесе положил в пакет. Боже, как она обрадовалась: «Спасибо! Спасибо! Я так люблю её! Забыла, когда и ела…» По улице идём (вызвался помочь картошку дотащить), Олеся не утерпела, достала хурму и ну уплетать… Дитё и дитё…
Так и не узнал: отпели Олесю или нет? Не уверен. Сам бы заказал, да нужно свидетельство о смерти.
Кондак 13
Яко Творец Всемог;щий и Влады;ко незл;бивый, не помяни; моих беззак;ний, и;миже Теб; прогн;вах, делом, словом и помышл;нием, в;дением и н;ведением, вся мне, яко Бог Милостив, прости; и разреши; от них, изл;й на мя, яко к;пли дожд;вныя, благодать Твою, да пон; (по крайней мере) от ныне начн; благоугожд;ти Тебе, Созд;телю моему, вы;ну воспевая: Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа.
В МОНАСТЫРЬ
Я могу идти в монастырь, проситься принять монашеский постриг. Сегодня дочери Любаше исполнилось восемнадцать. И замуж скоро выходит…
Утром забежала к нам, поздравил её, подарок вручил. На торжество, что бывшая жена устроила по случаю Любиного совершеннолетия, конечно, не пошёл. Взял бутылку вина и отправился на берег Иртыша. Конец августа, купальный сезон завершился, пусто на берегу, пусто на воде. Но ещё тепло. Налил в пластиковый стаканчик вина – сухое, белое. Выпил. Вкусно. Закусил яблоком. Оно могло быть и послаще. Выпил ещё полстаканчика. Как хочется, чтобы у Любы всё в жизни получилось с Божьей помощью. Отец-воспитатель из меня получился никудышный.
Пытался, конечно. Училась в музыкальной школе по классу баяна. Спрашиваю:
– Что задали?
– Да этюд Черни бегло... А мне, папа, надоело пиликать. Лучше бы в танцевальную студию записаться…
– Не хочешь, – говорю, – так не занимайся.
Она смотрит карими глазёнками, понять не может: шучу или на полном серьёзе.
– Замени Иисусовой молитвой домашние занятия, – предлагаю, – а Господь компенсирует твои старания, и получишь пятёрку. Ты в день сколько должна заниматься музыкой? Час. А ты этот час твори: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
– Па, ты чё? Как я сыграю хорошо, если не заниматься?
– Попробуй.
Эксперимент удался. Все три дня баян в руки не брала. И вряд ли вместо этого усердно молилась, но один день, сам видел, молилась. Пришла на урок, настроилась на двойку, а сыграла так, что не придерёшься – чистенько. Даже замечаний никаких не сделала учительница, пятёрку поставила.
Прибежала Люба и радостная, и удивлённая.
– Видишь, – говорю, – как прошение к Богу может помочь. Но так больше делать нельзя. Это тебе, Божье вразумление о силе молитвы. Надо и дело делать, и уметь к Богу обращаться. А Бог воздаёт человеку за труды.
Как-то у них в классе началось поветрие – татуировки на руку лепить. Подружки лепят, и Любаша туда же… Отругал. Строго-настрого запретил. Она хитрить взялась. Перед тем как прийти к нам, поплюёт, смоет... Да не слишком старалась… След оставался…
Меня это разозлило, разгневался не на шутку, достал «Откровение Иоанна Богослова». Читаю Любаше: Пошёл первый Ангел и вылил чашу свою на землю: и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях, имеющих начертание зверя и поклоняющиеся образу его.
– Эти безобидные (как ты наивно считаешь) наколки, – выговариваю ей, – генеральная репетиция дьявольских сил. Вас, как глупых овечек, подготавливают к принятию печати антихриста. Если ты решила участвовать в генеральной репетиции, проводи её качественно, возьми соляную кислоту, полей себе руки и – носи гнойные раны…
– Ой, папа, больше не буду.
Подействовало. С той поры не замечал.
У кого-то из апостолов читал: Отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в наставлениях Господних. Не так-то просто это сделать. Лет в шестнадцать вдруг перестал быть для дочери авторитетом. Папа, дескать, с приветом, в Бога верит, чё его слушать. Сморю, без крестика ходит. И декольте конкретное. Раз замечание сделал, второй. Скажет «ага», в следующий раз приходит – опять нет крестика. Что ни скажу, ей по барабану. Я разозлился.
– Так, хватит! В воскресенье должна быть в церкви с покрытой головой.
– Никуда не пойду, чё я старуха при смерти! И чё бы я косынку носила! У меня волосы красивые, вот когда стану седой бабкой!
Я серьёзно завёлся, вижу – не туда несёт дочь. На мать надежды нет. Куча мальчиков у Любаши появилось, с каждым любезничает по сотовому.
Говорю:
– Апостол сказал: женщины с непокрытой головой пускай тогда и волосы не носят. Я на твои волосы накладываю епитимью. Даже не епитимью, а отлучаю волосы от тела.
Разгневался, еле себя сдерживаю.
Она струсила:
– Ты чё, типа, проклинаешь меня?
– Если, – говорю, – Богу угодно будет моя епитимья, ты облысеешь! Крестик не носишь, и всё в комплексе, я считаю тебя достойной епитимьи.
Она потрогала волосы, не выпадают.
– Да ладно ты, па…
– И разговаривать с тобой не хочу! Мне такая дочь не нужна!
Волосы сразу не выпали, но стали выпадать постепенно. Они, конечно, имеют свойство – одни выпадают, другие подрастают. Любаша забеспокоилась, показалось, стали интенсивнее вылезать, чем обычно. И перхоть начала мучить. Несколько шампуней поменяла – бесполезно. Принялась искать ко мне подходы. Я – как и не замечаю. Игнорирую все попытки.
Моя мама (у неё своя агентурная сеть) разузнала, что Люба дружит с мальчиком, он в Новотроицке пономарит в церкви по воскресеньям, а его сестра поёт там же на клиросе, и они Любу подтянули в певчие. Я обрадовался. Звоню: «Любаша, я твой друг!» Через день пришла с этим парнишкой. Антон. Старше дочери на два года, компьютерами занимается. Я дал ему диск с записями своей музыки. Он тут же поставил, послушал. Комплиментарно прокомментировал. Интересная, дескать, музыка. На другой день Любаша приходит одна, мы посидели, чаю попили, пообщались. Чувствую, что-то хочет сказать и не решается, перед уходом говорит:
– Па, ты меня не благословил?
– А ты что крестик надела?
Она заторопилась ворот кофточки расстёгивать.
– Да ладно, верю, не показывай.
Перекрестил по-отцовски. Она обрадовалась.
Звонит дня через три:
– Па, волосы перестали выпадать.
Ещё раньше, лет пятнадцать ей было, уже вполне созревшей выглядела. Думаю, пора поговорить как с девушкой. Издалека повёл беседу.
– У кого, – спрашиваю, – позиция сильнее: у парня или у девушки?
– У парня.
– У девушки, если хочешь знать! Хотя многие девушки так не считают. Позиция девушки сильнее потому, что она надеется на Бога, а парень, по самоуверенности мужской, чаще – на себя. Но девушке надеяться на Бога надо грамотно. До определённого момента у неё позиция должна быть выжидательная, ей надо внимательно смотреть, с какой стороны последует Божья помощь и вразумление, на какого парня ей будет указано.
– Как указано? – спрашивает.
– Не пальцем, само собой, и не указкой! Это, – говорю, – девушка должна понять внутренним чувством. А когда Божий промысел начнёт проявляться, меняй тактику. Девушке нужно бороться за Божий промысел. На этом этапе ворон считать и надеяться «авось кривая вывезет» нельзя. Некоторые девушки считают: кавалер обязан быть настойчивым в ухаживаниях, это его прерогатива. И упускают Божий промысел. Враг-то ворон не считает, в своих пакостных делах он быстрее реагирует, чем человек, всё сделает, чтобы отвести от тебя избранника. Девушка, борясь за него, должна при необходимости драться, кусаться, царапаться, а иначе заслуги не будет.
Она смеётся, телом созрела, душой – дитя дитём. Смеётся:
– Па, ты о чём?
– Об этике сближения. Я образно говорю «драться, кусаться, царапаться»… То есть, где-то самой проявить инициативу. Быть смиренномудрой. Если он стеснительный, не пребывать в гордыне «я навязываться не буду», не гнуть пальцы «что это я буду унижаться», возьми и сама позвони, подойди… Если у Богородицы доверия заслужишь, Она даст жениха хорошего, а не заслужишь – останешься с носом. Девчонок по статистике больше, чем парней, а хороших парней вокруг тебя – хватит пальцев на одной руке пересчитать. И учти – у Богородицы девственницы, целомудренные девушки первоочерёдницы на получение хороших женихов. Грязным женщинам молиться с такой просьбой нереально…
В таком ракурсе загрузил, Любаша задумалась. Примеры у неё наглядные – это сёстры, что от других отцов. Тоже красивые, на всех балах первые снегурочки и принцессы, а жизнь (что у одной, то и другой) не состоялась. Лена живёт с мужиком, у того квартира шикарная в новом доме, отличная машина. Живут, как это сейчас называется «гражданским браком», то есть, в блуде. Лена в его квартире на птичьих правах, мужик старше на десять лет, в любой момент может выгнать. Точь-в-точь картина у Оксаны. Даже хуже. Родила мальчишку, и тоже не зарегистрирован брак. Её мужчина ещё с первой женой не развёлся.
Как-то Любаша к нам заскочила, слышу по сотовому парень её приглашает встретиться, она: «Не могу, в Новотроицк еду с Антоном, в следующий раз давай…» Отшила, но не категорично, любезничает, как бы шанс на будущее даёт. Закончила разговор, я на неё наехал:
– Что ты с ним кокетничаешь? Посылай, раз такой навязчивый, слов не понимает! У тебя есть парень!
– Тогда у меня друзей не будет!
Дескать, и так их мало, а если начну «посылать» направо, налево…
– Девушка, – говорю, – на уровне подсознания чувствует, какая кандидатура от Бога, а какая от дьявола.
Любаша упрямая:
– Я, папа, сама знаю и разберусь, кого мне посылать, а с кем разговаривать.
– Само собой, тебе решать. Но имей в виду, жених от Бога, бывает только раз. Упустишь – и сама себе жизнь испортишь. Причём Господь специально не наказывает, если женщина отвергает предложенную Им кандидатуру. Не по схеме: раз не послушалась – получи. Нет. Может пройти не один год, прежде чем она поймёт: сама себя наказала.
Как уж мои доводы впитала Любаша, трудно сказать. Пока ошибок не наделала, как некоторые её подружки, что в открытую живут с парнями… С Антоном у них не сложилось, расстались… В конце прошлого года другой парень появился, Максим, студент педуниверситета, третьекурсник, не уверен, что отношения сугубо целомудренные, есть подозрение – согрешили, но дело к свадьбе идёт… На следующей неделе заявление подают… Ждали, как невесте восемнадцать исполнится… Приходили ко мне за благословением…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мою дочь Любу…
Показалась моторка, рёв нарастал, лодка летела в мою сторону, ткнулась в берег напротив меня.
– Закурить есть? – спросил мужик в оранжевой куртке.
Получив отрицательный ответ, врубил двигатель, тот на высокой ноте взревел, лодка понеслась дальше стрелять сигарету.
Я налил ещё полстаканчика. Выпил. Год назад в монастыре в Соколово просился у игумена отца Игоря, хотел принять монашеский постриг. «Да ты что, – отказал со всей категоричностью, – у тебя ещё дочь несовершеннолетняя, в жизни не определилась, родители пожилые. Нет, ещё совсем рано». Родители, допустим, не одни останутся. Сестра Аннушка рядом с ними. Здесь загвоздки не будет. А я, как выйдет Любаша замуж, пойду в монастырь. Хочу в Подмосковье, в Новый Иерусалим… Долго думал, в Соколово привычней, там всё знакомо, но…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Это я слышал от бабушки Зои, её дед по отцу – Матвей – ходил молиться в Киев и в Иерусалим. Она несколько раз к слову говорила об этом, но я, ещё далёкий от церкви, на то время оболтус оболтусом, мимо ушей пропустил столь интересный факт из истории рода. Запомнить-то запомнил, а нет бы – растормошить бабулю, потерзать её память, расспросить досконально. Шутка ли – три тысячи вёрст идти только до Киева. Это не сто километров в тёплой компании по области с рюкзачком и песнями у костра по вечерам. Надо было узнать у бабушки: когда мой прапрадед совершил столь серьёзное паломничество? Хоть примерно – в каком году? И сколько ему лет тогда было? Понятно, что в девятнадцатом веке, но точнее – когда? В восьмидесятые, семидесятые годы, девяностые? Как это выглядело? Один отправлялся из деревни или группа таких же богомольцев подобралась? Или с обозом? Шёл-то мой прапрадед Матвей из мест, что расположены в нынешней Кемеровской области. Ещё ни одной шпалы Транссибирской магистрали не было уложено. Значит, два вида транспорта в твоём распоряжении: «одиннадцатый маршрут», то есть, на своих двоих, или на попутках. А попутки – телеги. Подвернулась на каком-то участке – подъехал. Дальше опять автопёхом. И всю-то Западную Сибирь пересёк, через Урал перевалил, по европейской части сколько отмахал... Каждое утро, поворачиваясь спиной к цели путешествия, творил молитву на восход солнца, а вечером, укладываясь спать на постоялом дворе или в крестьянской избе, а то и в стогу сена, благодарил Бога за прошедший день… И шёл-шёл… Что подвигло прапрадеда на паломничество в святые места? Грех какой или за кого-то из своих молился? К тому времени, надо понимать, встали на ноги сыновья, сами вели хозяйства, а он на закате земной жизни решился на такой подвиг…
Ещё вопрос, на который так хотелось бы иметь ответ: паломничество прапрадед совершал один раз – сначала в Киев, а затем в Иерусалим? Или два раза отправлялся на богомолье?
Бабушка умерла, когда мне шестнадцати не было, не помню (может, говорила, да вылетело из головы) был ли кто молитвенником в их семье? По моим внутренним ощущениям, скорее всего основанным на услышанном от бабушки и забытом, ни отец её, Андрей Матвеевич, ни мать Матрёна (её отчество не запомнил) не отличались усердием в молитве… А вот прапрадед Матвей пасекой занимался, значит, любил уединение…
Ещё вопрос, который задал бы бабушке Зое, будь она жива: может, прапрадед Матвей был не в Иерусалиме, а в Новом Иерусалиме? В монастыре, что строил в семнадцатом веке патриарх Никон под Москвой. По пути в Киев завернул прапрадед в Москву, где немало святых мест, и зашёл в Новый Иерусалим…
Возвращаясь в последний раз из Соколово в Омск, будучи в Москве, я поехал в Новый Иерусалим. На электричке от Рижского вокзала до Истры, потом на автобусе… Несколько раз в Новом Иерусалиме приходила мысль: вот здесь был мой прапрадед. Это уж слишком, крестьянину из глухой сибирской деревни поехать за два моря в Иерусалим.
В будний день монастырь в Новом Иерусалиме выглядел безлюдным. Часа два бродил я и всего одного монаха встретил. Редкий экскурсионный народ неспешно ходил, и всё. Тишина. В районе скита патриарха Никона вообще деревенская идиллия на сотни метров вокруг. Скит рядом с рекой Истрой – русским Иорданом. Небольшая речушка. Прозрачная вода, до дна пронизанная солнечными лучами, сочные зелёные стреловидные водоросли увлекает течение, они наклонены, словно кусты под сильным ветром. На гладкой поверхности снуют жучки, мы их в детстве называли водомерами. На лапках-ниточках крохотные лыжи, которые легко скользят по воде. И хоть нет палок у жучка, он наподобие лыжника, который оттолкнётся – прокатится, оттолкнётся – прокатится. Туда-сюда гоняют водомеры по текучей глади…
Дорожка к реке заканчивалась мостками, несколько свай, вбитых в берег, деревянный настил почти на уровне среза воды. Я перекрестился, зачерпнул с мостков ладонью из русского Иордана, сделал пару глотков, омыл лицо… Может, и прапрадед Матвей сто с лишним лет назад пил отсюда прохладную воду. Даже окунулся в священную реку, давая телу отдых после дальней дороги…
И тогда подумалось: а ведь я могу быть здесь монахом. Вносить свою лепту в восстановление монастыря. Он обязательно возродится. Не может монастырь с таким именем не стать духовным центром… Будут здесь старцы, будут молитвенники, будут они окормлять ищущих истину, будет образцовый хор… Глядишь, и я с Божьей помощью внесу свою лепту…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Сергей ПРОКОПЬЕВ
ПАМЯТЬ БОЖЬЯ
Повесть
(из книги «Драгоценная моя Драгоценка»)
Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле,
которое нашед человек утаил, и от радости о нем, идет и продает все,
что имеет и покупает поле то.
Евангелие от Матфея, гл. 13, ст. 44
Насколько человек любит Бога
и помнит о нем, настолько и Бог
любит того человека и помнит о нем.
Неизвестный афонский иеромонах
Быв же спрошен фарисеями, когда придет Царствие Божие, отвечал им: не придет Царствие Божие приметным образом.
И не скажут: «вот, оно здесь», или: «вот, там». Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть.
Евангелие от Луки, гл. 17, ст. 20-21
Как случается с рыбой, лишенной воды,
так и с умом, лишенным памяти
о Боге и парящем в памяти о мире.
Преподобный Исаак Сирин
Содержание
Уход благодати
Читать по Библии
Скитания. Клирос
Монастырь в Соколово
Иисусова молитва
Покаянные воспоминания
Отец
Афонское правило
Обитатели скита
Освящаются вербы сии
Ласточки, Грачёв и преподобный Герасим
Попище
Олеся
В монастырь
УХОД БЛАГОДАТИ
Благодать ушла из сердца в августе 2008-го во время войны в Грузии. Отец закричал от телевизора: «Лёша, война! Война!» Я вбежал в большую комнату. Показывали Цхинвал… Пятиэтажка с огромной пробоиной в стене – танк ударил прямой наводкой… От другого дома остались всего-то две голые, углом сходящиеся кирпичные стены в два этажа высотой… Зияющие глазницы окон… Ни крыши, ни перегородок, гора обломков… И чистое летнее небо, откуда недавно летели снаряды… Мёртвая улица, мёртвые дома, мёртвый покорёженный бронетранспортёр...
Обожгла мысль: «Ведь грузины и осетины – православные!» Тяжелая артиллерия, установки залпового огня «Град», миномёты, танки, БМП прицельно били по дорогам, жилым кварталам, больницам, школам, детским садикам… Войдя в город, грузинские солдаты забрасывали гранатами подвалы, где пряталась безоружные люди. Даже немцы в первые месяцы Великой Отечественной войны щадили мирных жителей, не ставили задач поголовного уничтожения. Могли листовками предупредить о предстоящем налёте бомбардировщиков. Грузины убивали стариков, женщин, детей. Методично обстреливали жилые дома, дворы, прицельно били по всему, что движется… И назвали операцию против братьев по вере «Чистое поле».
Сознание отказывалось воспринимать картины Цхинвала как документальные кадры. Может, всего лишь кино про войнушку. Танки, вой снарядов, ряды трупов – это постановка, игра с целью пощекотать зрителям нервы… Рыдающая перед объективом женщина – актриса, глубокий старик со скорбным лицом, рассказывающий о смерти семьи сына, – тоже лицедей, умеющий искусно воспроизводить трагические чувства…
Больше года не смотрел телевизор – ни новости, ни фильмы, ничего… Запретил себе… Сейчас не мог оторваться… Внутри всё клокотало. Как же так – православные пошли войной на православных. Операцией «Чистое поле» грузины планировали уничтожающим валом молниеносно пройтись по Южной Осетии. Пока мир фанатеет у телевизоров, следит за Олимпиадой в Пекине – долбануть из всех стволов и разделаться раз и навсегда с проблемой, чтоб и думать не могли осетины отделяться. В 1991 году не вышло подмять под себя Южную Осетию, возмечтали сделать это в 2008-м…
Блицкриг обломался. Грузинский план «Барбаросса» накрылся. Тбилисские стратеги рассчитывали, что Россия (по обыкновению последнего времени) начнёт либерально ковыряться в носу: как быть-поступить в военном конфликте. За это время они осетинам-то хвост раз и навсегда прищемят. Скрутят в бараний рог непокорного соседа, чтоб знал, кто в доме хозяин. Миша Саакашвили теперь хозяин. А Россия пусть умоется. Распланировали в пару дней чистку-зачистку «поля» провернуть и оставить международную общественность с носом, пусть потом скулит о правах человека – дело-то сделано. Осетинских сепаратистов кого убьют, кто удерёт. А большинство осетин, оставшихся в живых, уйдут за кордон, станут беженцами. Соединённые Штаты, давно живущие по бандитским понятиям, поддержат грузин, как албанцев, которые оттяпали у Сербии Косово и в ус не дуют…
И вдруг грузины, вооружённые танками, авиацией, тяжёлой артиллерией, с первых часов наступления встретили решительное сопротивление русских миротворцев и осетинских ополченцев.
Показывали кадры, на них страшно покорёженный танк Т-72, подбитый из гранатомёта. Кумулятивный заряд прошил броню, и произошло самое страшное, что может быть с танком, – сдетонировал боезапас. Башня отлетела метров на двадцать. Танк обстреливал жилые дома, а остановил его гранатомётчик-ополченец причём, из Белоруссии… Он засел среди развалин и в бок метко засадил. От грузин-танкистов мало что осталось.
Наш сосед по лестничной площадке дядя Миша Новак в советские времена работал шофёром. Однажды их гараж пополнили «Колхидами» и ему выдали новенькую машину производства грузинского автопрома. Дядя Миша был из хохлов, ругаясь, переходил на жуткий суржик: «Та шо цэ за машина “Колхыда”? Цэ ж керогаз с баранкой! Жилизные нэрвы на неё трэба, она ж вжеж каждый дэнь мозги сушит. Час идэ, три дня ремонта давай! Тем грузинам мандарины на ринках та базарах торговать, лаврушку, шоб жинки у борщ клали, та ещё вэники – полы в хатах заметать, а им завод построилы машины робыть. Хиба ж думать надо! Шо они могут после базара сробыты? Гроб с музыкой!»
Мой отец при встречах подначивал: «Миша, как там грузино-мандариновое авто?» – «Та меняю то золото на твой дрындулэт-мотоцыклэт. Даже бэз люльки, шэ и горилку поставлю! У тэбэ он ездит, а моя “Колхыда”, чёртяку ей в зубы, тильки шо на колёсах, а так жилиза кусок!»
Узнав о войне в Южной Осетии, дядя Миша прибежал к нам: «Это шо – грузины совсем сказылысь? Той Миша Саакашвили, поганец, сдурэл в конец? Он бы сам, гад ползучий, под бомбёжкой посидел хоть раз!» В детстве дядя Миша два года был в оккупации под Харьковом, его брата убило при артобстреле. Когда Саакашвили жевал свой галстук перед телекамерами, дядя Миша прокомментировал: «Да будь той Миша у сорок пэрвом роки со мной у Харькове, он бы трусы свои зъив!»
Я, прилипнув к экрану, осуждал! Я перед телевизором негодовал! Я обличал! Я гневался! Я раздражался! Я злорадствовал! Так и надо уничтоженным танкистам! Собаке собачья смерть. Так и надо подбитым лётчикам! Мало, мало их посбивали. Грузинские вояки, подготовленные американскими спецами, оказались дешёвками, умеющими воевать только с безоружными детьми и женщинами. Стоило подойти российским частям и чуть дать грузинам по зубам, как те, бросая технику, драпанули без оглядки. Им на самом деле апельсинами торговать. Был случай, отряд наших разведчиков погнал в разы превосходящие силы и занял городок. Без сопротивления был оставлен грузинскими частями Гори. И Тбилиси взяли бы на раз, кабы Медведев не пошёл на попятную и не дал отмашку… Зря остановил войска, пусть бы Саакашвили в штаны наложил. У этого микрофюрера духу, как у Гитлера, не хватило бы отравиться. Он перед телекамерами от испуга галстук засунул в рот, а уж под дулом автомата точно полные штаны медвежьей болезни напустил бы…
Я негодовал, я злохохотал, я осуждал…
И вдруг внутри меня стало происходить то, в чём сразу не разобрался. Сердце сорвалось в галоп, застучало в бешеном ритме. Я было возликовал от этих ощущений, посчитал – благодать Святого Духа коснулась сердца в полной мере. Пришло то, что случается крайне редко, всего то и было несколько раз, но нет ничего прекрасней, к чему стремлюсь, снова и снова творя в сердце молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Меня окатило радостью – на приток благодати сердце всегда скачет, как у воробышка, наполняется восторгом, светлой энергией…
Радость быстро улетучилась. Со мной происходило обратное. Я читал об этом, слышал, но испытывал впервые: на приход злых духов сердце тоже колотится, но прыгает от ужаса – бесы занимают утраченные позиции, оккупируют сердце, готовятся властвовать над ним. С таким трудом были изгнаны и снова, по моим грехам и по попустительству Божьему, гнездятся во мне. А сердце бьётся в слезах, не в силах противостоять мерзости.
Я почувствовал страшную опустошённость. Давящую… Гнетущую… Начал перед иконами повторять Иисусову молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Тот, к кому я обращался, не слышал меня. Теплота ушла из сердца. Теплота, с которой жил последнее время. Её могло быть больше или меньше. Если уменьшалась, я начинал искать уединения, уходить в себя, молиться, возвращать чувство умиротворения, сердечной сладости, удивительного спокойствия… Твои отношения с Богом не на уровне раба и Господина, нет – Отца и сына. Ты чувствуешь любовь Отца, и нет ничего прекраснее… И вот всё рушилось. Я осиротел, жутко осиротел.
Навалилось уныние, последней степени уныние. Когда и жить-то не хочется. Всё зря, всё моё монашество в миру – никчёмная затея. Я ничего не могу сделать. Мне не дано. Крест не по мне.
Первую ночь вообще не спал, забудусь минут на десять-пятнадцать… Будто в яму провалюсь… И сразу перед глазами начинают крутиться, как в калейдоскопе, противные хари… Проснусь… Темнота давит страхом. В ней тот, цель которого – поработить меня, унизить, свести на нет все мои молитвенные усилия, завладеть, поиздеваться, помучить, ввергнуть в грех… Он получил власть надо мной… Пытаюсь защититься, молюсь: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Но молитва утратила былую силу, она холодная, она рассудочная, она в голове, не погружается в сердце...
Вся ночь прошла в изматывающей борьбе...
…Днём продолжалось уныние. Знаю, это грех, это бесы празднуют победу, радуясь моей безвольности. Знаю, надо активно противостоять им, бороться, но руки опускаются: на что я замахнулся, не у всех афонских монахов получается подвизаться в Иисусовой молитве, а я – мирской человек – пытаюсь в огромном греховном мегаполисе стяжать благодать Святого Духа. Пытаюсь устроить монастырь в сердце… Царствие Божие внутри вас… Но куда мне дотянуться до праведников, душам которых давалась благодать по их вере, по их молитвам, по их трудам.
Не раз читал, как монахи, святые отцы лишались благодати Божьей… За осуждение ближнего, за страстный помысел, за гордыню… И как трудно приходилось им восстанавливать утраченное…
Приснился сон. Огромное здание тюрьмы. Из красного кирпича. Построено так, что с четырёх сторон окружает внутренний дворик, небольшую площадь. А на ней орущие, свистящие, улюлюкающие заключённые в полосатых робах. Озлобленные глаза, оскаленные физиономии… Моя задача – загнать их по камерам, прекратить хаос. Ясно-понятно – одному не справиться с этой оравой. Но мне помогает… Потом было не раз во снах… Я видел папу, молодого, сильного, лет, может, сорок… И понимал – это не папа, а Отец... Господь является в таком виде… Он не разговаривал со мной, не обращался ко мне, не смотрел в глаза, я Его видел со спины, сбоку… И всегда помогал мне… В тюрьме загонял заключённых в камеры. Длиннющий коридор, справа и слева двери в одиночки, огромные задвижки… Он закрывал зеков… Наконец, остался последний. Мы одни во дворе. Я догоняю его, делаю захват со спины, сгибая руку в локте, сжимаю его горло, кричу ему: «Стоять! Не рыпаться!» Он затихает. Но я прекрасно знаю, этого недостаточно – надо нейтрализовать наверняка, надеть наручники, придушить до отключки, но мне почему-то лень: «Так сойдёт…» И вдруг он отбрасывает меня… И летит вдоль коридора тюрьмы, открывая одну за другой камеры. Полосатики выскакивают, поднимается невообразимый бедлам, тюрьма встаёт на уши…
Тюрьма – это было не что иное, как моё сердце… А зеки – те самые страсти, пороки, греховные наклонности, которые усмирил Святой Дух. А я по своему неразумению выпустил всю эту свору…
Некоторое утешение Господь дал через четыре дня. Перестал давить бес страха, сковывать ночью железными клешнями, поутихло уныние, я начал свыкаться с мыслью: придётся потратить долгие месяцы, чтобы опять почувствовать ни с чем не сравнимую теплоту в сердце… Предупреждает ведь Феофан Затворник: «Где всё по маслицу течёт, там трудно спасать душу…» Преподобный Серафим Саровский осудил брата и лишился Божественной благодати, тысячу дней и ночей провёл в молитве на камне, возвращая её. Не было для него большей потери и несчастья…
Я вспомнил про акафист покаяния, составленный монахом Геронтием. Четыре года назад по случаю приобрёл книгу акафистов, где среди других был и этот. Но по-прежнему бережно хранил вариант акафиста, переписанный от руки. Разыскал в письменном столе тоненькую в двадцать четыре листа тетрадку в клеточку. На обложке красными чернилами выведено: «Акафист покаяния. Или песни, приводящие человека к сознанию своей греховности». Пожелтевшие листочки были исписаны летящим, с крупными буквами почерком родной тётушки – тёти Вали. В тот памятный день моего крещения пришли из церкви к ней домой, и она вручила тетрадку. В те годы православная литература была в страшном дефиците, собственно, акафист покаяния и сегодня редко встретишь. Тётя Валя переписала его из такой же тетрадки со своими уточнениями, переводами трудных слов. Вручила со словами: «Я, Алёша, очень часто читаю его, дай Бог, чтобы и тебе был в помощь…»
Кондак 1
Аз есмь пучи;на греха и бл;то (болото) вся;кия нечистоты, аз есмь хранилище всех злых и безм;стных (непристойных, безрассудных) дея;ний: увы (горе) мне, увы; мне, Боже мой, увы мне, Тв;рче и Созд;телю мой, увы мне, Св;те души; моея! Что возглаг;лю Ти, удали;вший себ; от лица Твоего, или что реку; Ти, отв;ргший себе от ;чию све;та Твоего? Преступи;х бо заповедь Твою, я;коже и Адам исп;рва, и николи;же (никогда) принесо;х Ти жертвы покая;ния; ныне же, позн;в падение свое, из глубины; души моея в покаянии зов; Ти, Ми;лостиве:
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
Икос 1
Бог мой еси Ты, Твор;ц и Созд;тель мой, Храни;тель живот; моего и Заступник мой; аз же есмь создание Твое и д;ло рук; Тво;ю. Но увы мне! Прароди;тельный грех ц;рствует во мне, и злая воля моя госп;дствует надо мною, и аз, я;ко раб, вы;ну (всегда) работаю греху и тем прогневля;ю Теб;, Владыку и Бога моего; но, прип;дая (приклоняясь) Твоей бл;гости, смир;нно молю; тя, Щ;дре:
Помилуй мя, Тв;рче мой пресл;вный. Помилуй мя, Создателю мой преди;вный.
Помилуй мя, Боже мой Предв;чный. Помилуй мя, Господи мой пребезсм;ртный.
Помилуй мя, Владыко мой преми;лостивый. Помилуй мя, Царю; мой прекр;пкий.
Помилуй мя, воззв;вый меня от небытия; в быти;. Помилуй мя, вдохн;вый в тело мое дух безсмертия.
Помилуй мя, почтый мя Своим образом и подобием. Помилуй мя, вознесый мя превыше всех видимых.
Помилуй мя, д;руяй мне ве;дение познав;ти Тя и люби;ти Тя. Помилуй мя, животворя;й мя Своею благод;тию.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ЧИТАТЬ ПО БИБЛИИ
В акафисте покаяния изложена боль, вопль души кающегося человека, то, о чём плачет его сердце, что он хочет сказать Богу, выплакать Ему, но у него не хватает слов, они бледные, они немощные, они звучат мычанием. А здесь писал поэт, большой поэт-молитвенник, делая ставку не на догматику, обращаясь прежде всего к чувствам, эмоциям... Рефрен помилуй мя задаёт ритм, каждое обращение отпечатывается в сердце, каждое прошение отдаётся болью – как я грешен, холоден… Дух покаяния как в никаком другом акафисте.
В отдельные периоды читал его каждый день и не по одному разу. Так, школьником мог снова и снова, снова и снова включать магнитофон на полюбившейся песне. Акафист давал настрой, помогал (да и сейчас помогает) оживить Иисусову молитву, уйти от механичного повторения. С ним разогреваешь сердце, осознаёшь свою непотребность, несовершенство… По-разному читал. Мог, захваченный очищающей поэзией, на одном дыхании проходить подряд все кондаки и икосы с первого по тринадцатый. Мог выбрать что-то одно и повторять молитвой снова и снова… Мог зависнуть над фразой, обдумывая, примеряя к себе…
А первая книга, которую от корки до корки прошёл, – Библия. По ней читать научился. И не в шесть-семь-восемь лет… Значительно позже. Раньше в деревнях дети по Псалтири учились грамоте. Не по букварю с его инфантильными стишками «мама мыла раму», а по псалмам – «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых»… Но я-то, стыдно признаться, чтение по-настоящему освоил в шестнадцать лет. До этого, если прижмёт, по слогам с черепашьей скоростью мучил тексты. Тщательно скрывал от одноклассников дремучее невежество. Сызмальства рос, если неинтересно – напрасный труд заставлять. Не буду, и хоть убей. Упрямый баран… С точными науками – математика, физика – даже при таком чтении проблем никаких не возникало. Память отличная. На уроках схватывал на лету. Самые трудные задачи решал первым. Учителя не могли нарадоваться… Зато на литературе, русском рукоплескать было нечему. И французский в ту же корзинку. На этих предметах одно меня занимало – как выкрутиться, двойку не схватить. Если для приготовления домашнего задания не хватало рассказанного учителем на уроке (старался слушать внимательно), хорошего не жди… Тоже ведь стыдно, давно от первого класса ушёл, а читать ни в зуб ногой, ни в ухо лаптем… Скрывал свою ущербность, а нет бы засесть… Может, и научился бы, попадись книга увлекательная, а так раскрою – и кажется пурга пургой… При моём черепашьем скорочтении приходилось, буквы в слова складывая, титанические усилия прилагать, а надо ведь ещё и о чём написано понимать. Ну и воротило от книги, если смысл не ложился на душу. Стихи зададут, перед уроком дружка зажму в угол: расскажи. Раза два послушаю и достаточно. Когда задавали на дом читать что-то незнакомое – двойка была обеспечена. Исправлял на других темах.
Родители ругались, только я отчаянный упрямец. Отец нервничал:
– Давай научу! Вместе будем читать, раз мы упустили тебя! Это же не высшая математика.
– Сам научусь!
– К пенсии? – раздражался отец.
Ему льстили мои способности по алгебре, геометрии. «Я тоже в школе математику щёлкал! – любил прихвастнуть. – По геометрии задачки только отлетали». И сокрушался от моего позорного чтения:
– Ты как Митрофанушка из «Недоросля»! Тот-то барчук, а тебе, придёт время, самому на жизнь зарабатывать!
Я не был отъявленным хулиганом, не прогуливал уроки… В музыкальной школе по классу баяна успешно учился…
Первый курс техникума окончил без двоек, но лучше читать не стал.
На нашей площадке жила баба Лена. Набожная. Иконы висели, под ними столик с Библией, тут же Псалтирь... Мать пошлёт к ней за чем-нибудь, она всегда угостит (конфетой, пряником), а провожая, обязательно перекрестит: «Спаси, Господи». Библия у неё дореволюционного издания… Толстенная книга… На моё счастье, не на церковно-славянском, на русском, с твёрдым знаком. Я и попросил… Нельзя сказать, что с нуля интерес возник. Где-то во мне сидел вопрос: откуда всё во вселенной произошло? В пятом классе учительница устроила урок вопросов и ответов.
– Пишите, – объявила, – записки с любыми вопросами, подписываться необязательно, я отвечу всем.
Я возьми и напиши: «Как первоначально произошла утка?» Она прочитала и назидательно отвечает:
– Элементарно, Ватсон, утка произошла из яйца.
Это была учительница по географии, молодая, современная. Держала себя с учениками демократично. Могла и «Ватсона» подпустить. Объяснив с апломбом происхождение утки, пригвоздила:
– Глупый вопрос!
Мне обидно, соседу на ухо громко шепнул: «Глупый ответ». Она услышала:
– Если такой умный, выйди из класса, проветри мозги, чтоб не закисли!
Умный не умный, а за дурака зачем держать? В нашем посёлке полно домов частного сектора, многократно наблюдал и утку на яйцах, и утку с потомством… Цепочку «яйца-утята» знал и без учительницы… Она с издёвкой: «Глупый вопрос».
Баба Лена однажды сказала: «Всё Творец создал». Тогда мне подумалось, а что Он хотел от Своего творения? Ради чего всё это задумал?
И вот парадокс – я западаю на Библию. Взял у бабы Лены… Непроходимый неумеха в чтении открывает огромный фолиант… Тяжеленный, толстенный… И пошло-поехало… Летние каникулы только начались, времени свободного немерено... Я безвылазно засел в своей комнате… Ни гулять не тянет, ни на Иртыш купаться. Друзья на рыбалку кличут – нет, в футбол играть – как-нибудь в следующий раз. Читаю. Две недели проходит, мать ничего понять не может: сын, который вечно с шилом в заднице, на которого столько слов потратила, заставляя читать, и всё без толку, вдруг целыми днями над книгой. Да ладно читал бы нормальную – фантастику там, детектив, про войну ли – он в Библию уткнулся. И клещами не оторвать. Утром чуть проснусь, в туалет сбегаю, лицо ополосну и за Библию. Есть некогда. Мне страшно интересно. Мама зовёт к столу, ругается, а я отмахиваюсь, сижу над «Исходом». Евреи ради свободы сдвинулись из Египта, идут через Чермное море… У мамы и первое – свеженькое да вкусненькое – есть, и второе… Да мне ничего не надо – некогда. На скороту закину хлеба с молоком или ещё что под руку попадётся и снова к Библии. По слогам слишком не разгонишься, но читал запоем. Как начал с первой страницы, с «Бытия», и пошёл, пошёл. Медленно, но неотрывно.
Не было никаких сомнений – правда или нет? Безоговорочно принимал.
Как сетовал на иудеев: почему такие? Бог призвал Моисея на гору Синай. На виду у всех собравшихся у подножия евреев явил свою славу – и дымом и огнём, шедшими с горы, и голосом, коим разговаривал с Моисеем… Потом позвал к себе Моисея, дабы дать ему скрижали каменные с законом и заповедями для сынов Израиля. Евреи подождали-подождали… День проходит – нет Моисея, неделя – отсутствует, двадцать дней – никаких известий… Как исчез в облаке на Синае, так и с концами… И на горе больше никаких огненно-дымовых чудес не происходит. Евреи порешили меж собой: не вернётся. Что-то там не заладилось на вершине, а как жить, когда некому поклониться? Быстренько по кругу серьги золотые собрали и переплавили в золотого тельца. Надо же кому-то жертву приносить, праздник души и тела устраивать. Соорудили золотого истукана и, ни капли не сомневаясь, постановили: вот бог твой, Израиль, он вывел тебя из Египта. Мало ли что было раньше. То уже дела давно ушедших лет, история, мохом покрытая… Декретным образом порешили-постановили – вот кто спас от рабства. А на другое утро чуть свет уже были на ногах, а как же – надо быстрей-быстрей жертву новому божку принести да в связи с этим гуляние народное устроить.
И это после того, как своими глазами видели поразительнейшие чудеса, на своей шкуре испытали благоволение Господа. Куда уж больше! Чермное море перед ними раздвинул, когда от коварного фараона бежали, который сначала освободил евреев из рабства, а потом спохватился: что ж наделал? зачем дармовую силу отпустил? Собрал шестьсот отборных колесниц, войско своё – и в погоню. Настиг народ Израиля, тот при виде преследователей зароптал: лучше было жить в рабстве, чем погибать ни за понюх табаку. Но Господь не обиделся на такое малодушие и неверие – сделал невероятное: расступилось море, и пошли евреи по коридору, под ногами дно сухое, а слева и справа водные стены. Достигли сыны Израиля другого берега, а фараон с войском и колесницами был потоплен до последнего воина – сошлись воды и в считаные минуты покончили с мучителями еврейского народа. Всё это видели евреи и убоялись в тот момент величия Господа. В безводной пустыне Он чудесно поил их, превращая горькую воду в сладкую. Сорок лет кормил. Не пахали, не сеяли, не молотили, а каждый день получали манну небесную…
Как я жалел, что Господь не погубил их всех. Ведь клялись в верности Господу. Но стоило Моисею, призванному Богом, задержаться на Синае, как снова бросились в идолопоклонничество. Потащили жертвы тому божку, которого по скорому соорудили, переплавив золотые серьги из ушей своих женщин, девушек и юношей. И сказал Господь, потерявший терпение, сказал Моисею, что народ сей жестоковыйный, поэтому истребит его, а многочисленный новый от Моисея произведёт. Я негодовал: зачем Моисей умолил Бога пощадить легковерных? Проще новый народ сделать, чем этот перевоспитать. Ведь Бог делал так раньше, потопом уничтожил всех и с Ноя по новой начал... Когда Моисей спустился с горы и увидел соплеменников, весело отплясывающих у золотого истукана, от гнева разбил скрижали. Расколотил первый экземпляр камней с начертанными на них заповедями для сынов Израиля…
И что ни царь иудейский, то раньше или позже свернёт к языческим богам, начнёт делать неугодное своему Господу. Ахав поставил Ваалу жертвенник, стал служить и поклоняться ему. И пришлось Господу наглядно доказывать, что Он есть Бог израильтян, а не какой-то Ваал. Послал с назидательным уроком пророка Илию. Тот устроил турнир. Четыреста пятьдесят пророков Ваала противостояли ему, пытаясь с помощью своего бога вызвать огонь, дабы зажечь дрова под жертвенным быком. И до вечера на глазах всего иудейского народа бесновались, кричали до хрипоты, скакали до полного изнеможения у жертвенника, кололи себя ножами и копьями, обливаясь кровью, призывали Ваала: «Дай огня! Ну, дай огня!» А им ни искорки. Илия, соорудив жертвенник, водрузил на него рассечённого быка, для усложнения задачи заставил обильно поливать жертвенное животное водой. Затем призвал Илия: «Господи, Боже Авраамов, Исааков и Израилев! Да познают в сей день, что ты один Бог в Израиле, и что я, раб Твой, и сделал всё по слову Твоему». И ниспослал Бог огонь, и сгорел в нём бык, дрова, камни жертвенника… И пал народ ниц, снова признав Бога своего. Илия мечом уничтожил пророков Ваала, сделал грязную работу палача, ибо Господь завещал: «Ворожей не оставляй в живых».
Но сколько раз ещё ветхозаветный народ израильский поклонялся языческим богам. Потом, правда, стали жить по Божьему Закону. Но пришёл на Землю Бог слова Господь Иисус Христос и не захотели такого мессию. До слёз было жалко Сына Божьего. Раз за разом показывал Он, что всемогущ, исцеляет, даёт зрение слепому, воскрешает четырёхдневного, уже смердящего Лазаря, нет, надо его уничтожить… Одни апостолы идут за ним, а вся иудейская верхушка против, народ сегодня восторгается чудесами, а завтра кричит до хрипоты: распни его, распни…
Читал про евреев и гордился: мы, русские, не такие. А потом дошло: ага, тоже не без «распни» – взрывали церкви, священников под лёд в прорубь бросали, из икон костры жгли…
И прародитель Адам хорош! Нет бы подумать головой, прежде чем вкушать яблочко с древа познания. Он быстрее хрумкать, спеша сравняться с Богом. А как нашкодил, так быстрёхонько в кусты: я не я и моя хата с краю. Не виноват – всё Ева, которую Ты мне Сам дал, это она подсунула запретный плод. Как я сокрушался: человечеству уготован был другой путь. Кабы не Адамово своеволие, не потеряй он благодать Святого Духа, не погрязли бы люди-человеки в грехах…
Поначалу подолгу просиживал над каждой страницей Библии… Но черепашье скорочтение не раздражало, не выбивало, не психовал, как раньше, из-за своей неумелости… Увлечённо водил пальцем по книге. И строчка за строчкой, стих за стихом, страница за страницей двигался вперёд…
И вдруг удивляюсь: никаких позорных беканий по слогам. Как обнаружил? Мама попросила прочитать рецепт маринования грибов. Отца и Аннушки, сестры, не было дома, а мама куда-то засунула очки. Грибы уже приготовила к консервированию – некогда ждать. Всего ничего слов в рецепте, листок с отрывного календаря, но текст такой мелкоты – только под микроскопом разбирать. Я с недовольством откладываю Библию, хватаю рецепт, быстренько читаю… Дескать, запоминай – повторять не буду, некогда мне… У мамы челюсть отвисла… И тут я понимаю, ведь как станковый пулемёт протараторил… Мама с недоверием спрашивает:
– Ты его до этого не смотрел случайно? Или от фонаря выдумываешь?
Научился. Это уже когда до посланий апостолов дошёл.
Никто у нас в семье крещёным не был. Зимой на каникулах поехал я в Казахстан к тёте Вале, в Петропавловск. У неё была дома большая икона Казанской Божьей Матери, тётя Валя, садясь трапезничать, обязательно читала молитву, ходила по праздникам в церковь. Я спросил: «Тётя Валя, хочу покреститься». И она повела меня в церковь…
Тогда и подарила акафист покаяния.
Кондак 2
Владыко мой и Господи, к;ко приступлю; к тебе аз, погруж;нный грехми; мн;гими, к;има очи;ма воззрю; на Тя, пресв;тлаго Творца моего, к;е принесу; Ти покая;ние? Аще бо воспла;чуся, оскверню; то;кмо з;млю слез;ми мои;ми, аще воздохн;, яко мытарь, непщ;ю отягчити (боясь отягчить) небеса. Об;че (однако) же покаянием очи;сти мя от вся;кия скв;рны и д;шу мою; уясни; светом ми;лостиваго лица Твоего, да радостно зов; Ти: Аллил;иа.
Икос 2
Глаг;лы уст Твоих вы;ну (всегда) презрев;х, во след бо пис;ний Твоих николи;же (нисколько) ходи;х, но со тщ;нием соблюд;х волю ди;волю, и в след злы;я похоти моея усердно ходих; ныне же, г;рце позн;вый падение сво;, со слезами ищу Тебе, незаходи;маго Св;та моего, в покаянии зовя;:
Помилуй мя, в беззак;ниих зач;того. Помилуй мя, во грес;х рожд;ннаго.
Помилуй мя, бл;дно жизнь ижди;вшаго. Помилуй мя, не ради;вшаго о спасении своем.
Помилуй мя, не тщ;щагося благоугожд;ти Тебе. Помилуй мя, творя;щаго выну волю свою, п;че же ди;волю.
Помилуя мя, удали;вшагося от Тебе, приснос;щнаго Света моего. Помилуй мя, забл;дшаго в пусты;ни страстей моих.
Помилуй мя, отчужди;вшагося Твоея благодати. Помилуй мя, предавшаго душу свою во тьму грех;вную.
Помилуй мя, преступника закона Твоего. Помилуй мя, нарушителя заповедей Твоих.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
СКИТАНИЯ. КЛИРОС
Окончил второй курс техникума, добил третий, на четвёртом бросил. Ударило в голову отправиться по святым местам. Поехал, куда кривая, точнее – Божье провидение выведет. До Москвы бы, думаю, добраться, а там видно будет. Матери с отцом наплёл: еду в Новосибирск, где практику после третьего курса проходил, мол, надо туда. И смотался в другую сторону. В поезде познакомился с бабулькой-москвичкой. Узрел, та утром украдкой, пока все спали, несколько раз перекрестилась, и в удобный момент затеял с ней разговор о Божьих храмах в Москве. Бабулька поведала про церковь Илии-пророка на Большом Черкизовском проспекте: «Сходи-сходи, сынок, это намоленный храм, более трёхсот лет ему, никогда не закрывался». Объяснила, что на метро до остановки «Преображенская площадь», дальше на троллейбусе.
По её наводке добрался. Церковь небольшая. В левом приделе отпевали старика, человек пять родственников у гроба, священник с чернущей бородой. В правом приделе перед иконостасом стоял мужчина, молился. Простенькая одежонка. Лицо сухое, скулы торчат. В плечах крепкий, правая рука инвалидная, отчего крестился с трудом. До лба еле дотягивался, голова кивала навстречу пальцам, потом рука чертила короткую прямую до середины груди, а правого плеча касался, до предела изогнув кисть, затем рука двигалась влево, плечо невольно навстречу…
Я вышел из храма, рядом с церковью кладбище. Крутой склон, на нём неупорядоченно теснились могилы с разномастными оградками. День ласковый, тёплый ветер в кладбищенских деревьях листву теребит. В ста метрах напряжённая московская автострада, а здесь покойно… Стою, вдруг за спиной раздаётся: «Огонька не будет?» Поворачиваюсь, мужчина, что крестился покалеченной рукой, извинительно улыбается: «Знаю, грех это – курево. Да всё никак бросить не могу. Редко курю, держусь-держусь, потом так невмоготу станет». Познакомились. Славе было пятьдесят, но попросил звать по имени. Он, узнав мои без особой цели паломнические планы, предложил поехать к отцу Василию в Ленинградскую область. Слава хотел попросить у батюшки благословения левой рукой молиться.
К отцу Василию, так к отцу Василию, решил я. Значит, на то воля Божья. И не задумываясь согласился составить компанию Славе.
К Богу тот пришёл в психушке. В славное советское время. Служил Слава морпехом. «С тремя-четырьмя мужиками мог справиться! – рассказывал. – И вырубить с одного удара, и приём провести». Руку не в армии повредил. Застукал жену с хахалем. Отслужив в морфлоте, устроился во флот рыболовецкий, ну и угораздило раньше времени домой вернуться с путины. А там другой морячок замещает временно вакантное место. Молодой горячий Слава был нравом отнюдь не как преподобный Павел Препростой. Павел тоже оказался в ситуации не приведи Господи. Вернувшись внезапно домой – находился не в море, а в поле, – не хуже Славы застал жену с поличным – во время прелюбодеяния с неким мужчиной. Но, в отличие от морпеха, не бросился тут же вершить расправу, напротив, принялся без всякого сарказма успокаивать любовников: «Не беспокойтесь, мне дела до вас нет». Чуть ли не: продолжайте-продолжайте. И соперника заверил: «Клянусь Иисусом Христом, я больше не намерен жить с ней. Забирай себе, а я пойду в монахи». И направился в монастырь к Антонию Великому, Господь сподобил его стать таким монахом-молитвенником, что Павел имел власть над бесами, мог запросто изгонять их из одержимых злыми духами.
Слава тогда ещё в монахи не собирался, о Павле Препростом, незлобивом и смиренном, знать не знал, об Антонии Великом ведать не ведал. Посему не стал успокаивать незнакомца: дескать, ничего-ничего, продолжайте пользоваться моей спальней, моей постелью и моей женой. С первого удара отправил хахаля в нокаут, при этом глубоко рассёк ему подбородок. Описывал эту драматическую сцену, рассказывал о ветреной жене со смущением: «Дурак был, ой какой дурак, кулаки распустил, ведь запросто убить мог человека!» Жена не стала мужу врать-оправдываться, мол, в глаза не знает этого валяющегося на полу без чувств и без портков товарища, что он каким-то самым расчудесным образом очутился в их спальне. Жена безоговорочно приняла сторону поверженного и сочувственно бросилась к хахалю с полотенцем – кровь хлестала из раны...
Слава запил, пару раз погонял жену. Да та оказалась хитромудрой пройдой, повернула дело с больной головы на здоровую. Здоровую (Славину) представила как «с приветом» и закатала супруга в психушку. В дурдоме морпех уверовал в Бога. Судьба столкнула с воцерковлённым человеком. Времена стояли сурово атеистические. Диагноз у врачей железобетонный: умный верить в Бога не может. Лечение Славе продлевают раз за разом… Пока, дескать, не избавится болящий от навязчивой идеи о Боге. В тюрьме легче: дали срок, отсидел – вышел. В психушке срок могут до бесконечности продлевать. Никаких судов с адвокатами. Девять побегов совершал Слава на волю. Да воля ограничена островом, так как дело происходило на Сахалине. На материк уехать, это надо ухитриться на паром попасть, а на острове Славе скрыться было негде. Не пойдёшь к бывшей жене: «Укрой, дорогая, схорони от врачей-коновалов». Ловили Славу, били, проводя богоборческое лечение кулачным методом. Слава, соблюдая заповеди Божьи, не сопротивлялся. И продолжал молиться. В атеистических целях дурдомовские костоломы покалечили руку: «Раб Божий, мы тебя на раз избавим от религиозного опиума, креститься боле никогда не будешь». Выбрался из психушки Слава в начале девяностых годов, когда в медицине, как и во всём остальном государстве, на ветрах исторических перемен начался разброд, развал и шатания. Паёк в психушке урезают и урезают. Рацион приблизился к хлебу и воде. И тогда врачи придумали выход: пусть у самих болящих голова о пропитании болит. То, что она вроде как с недугом в мозгах, так у кого она, если по-хорошему разобраться, здоровая – вся страна с ума сходит. Славу выпустили подчистую: кормись сам. Просидел он в общей сложности в психушке двадцать лет.
Об отце Василии Славе рассказал пациент заведения, молодой математик. Он, учась в Ленинграде в аспирантуре, начал сомневаться в материализме, стал понемногу воцерковляться, однажды ездил к отцу Василию. От математических нагрузок или ещё почему «крыша слегка поехала». Но прошло. Полежал в Ленинграде в психиатрической лечебнице и восстановился. Вернулся домой на Сахалин. Его матери кто-то насоветовал, дескать, для профилактики нужно ещё полежать, сердобольная матушка из лучших побуждений отдала сына в руки психушечной медицины. Те как увидели, что вновь поступивший пациент с крестом на шее, так и насели на него с интенсивным лечением. Галоперидол назначают. Он просит: «Не надо». От галоперидола побочные действия. Врачи дурдомовские: «Надо, Федя, надо!» Математик голодовку объявил. Разве психврачей такой ерундой запугаешь. Специальным насосом через зонд кашу закачивают: «Не хочешь по-человечески, кушай по-уродски!» Мужчина впал в уныние. Не совладал с бесами. Разбил стеклянную дверь и всадил здоровенный кусок стекла в живот. Сделали операцию, спасли. И продолжают дальше назначать галоперидол. Аспирант чувствует: деградирует от такого лечения. Снова дверь, отремонтированную после первой суицидной попытки, разбил и опять осколок себе в живот воткнул… На этот раз спасти не удалось...
«Молюсь за упокой его души», – говорил мне Слава.
Сам-то Слава как к Богу пришёл? Однажды утром в психушке опустил ногу с кровати, а на полу листок смятый. Поднял, расправил, весь исписан с одной стороны. Буквы русские, но понять Слава ничего не может. Только и разобрал первую строчку: «Псалом 90». Не выкинул листок, сунул в карман. Потом со всеми предосторожностями начал доставать и читать молитву. Вскоре выяснилось – это была проверка. Лежал в палате Анатолий Фёдорович, интеллигентного вида мужчина шестидесяти двух лет. Он подбросил листок. День на четвёртый подошёл к Славе, и начались у них долгие беседы. Дед у Анатолия Фёдоровича был священником, пострадал от коммунистической власти в конце тридцатых годов.
Отец Василий тоже претерпевал гонения от атеистической власти. Прозорливого батюшку знали не только в Ленинградской области, духовные чада ехали к нему окормляться отовсюду. В КГБ решили – непорядок! И загнали неугодного «служителя культа» в глухомань. Мы со Славой пять километров – бездорожье, грязь по уши – тащились до деревушки, где отец Василий служил в крохотном храме. Накануне страшный ливень прошёл, дорогу развезло…
Отец Василий был уже стареньким, ветхим. Седая борода закрывала грудь, голова лысая, чуть опушена серебром.
Рукоположили его в священники после войны. Воевал в пехоте, командовал батальоном. Однажды держали оборону, из последних сил отбиваясь от наседавшего врага. Лето, ночи короткие, немцы лезли и лезли, не давая дух перевести. Атаки, артобстрелы, налёты бомбардировщиков. Обещанное подкрепление где-то задерживалось. В короткое затишье прилёг командир батальона в землянке, вдруг заходит старичок. Седенький, маленький и говорит: «Сегодня смерть увидишь, лицом к лицу столкнёшься, да только она тебя не одолеет». И вышел. Комбат за ним выскочил, спрашивает у часового: «Что за старик приходил?» – «Никого не было, товарищ командир», – часовой докладывает. Странно. Списал командир явление незнакомца на утомление, мол, в кратком забытье-дремоте привиделся дедушка, и сон смешался с явью. Через час бой, немцы вплотную подползли, вот-вот в окопы ворвутся, но наш пулемётчик метким огнём не даёт им сделать последний бросок. И вдруг смолк пулемёт, командир рванулся заменить бойца, отсечь немцев. Бежит по окопу, а из-за поворота ствол «шмайсера». Как успел, падая в боковой ход, бросить гранату под ноги немцу… Снова заработал пулемёт, кто-то из наших вовремя прорвался к нему, отбили атаку… Во второй раз увидел старичка во сне перед самой Победой. Старик приглашал к себе домой: «Приходи ко мне в гости». Назвал улицу, дом в Ленинграде. Василий проснулся, записал адрес на клочке бумаги. Демобилизовавшись, поехал в Ленинград и с удивлением узнал, что по данному адресу Никольский собор расположен. «Не может быть, – совал женщине, указавшей на собор, бумагу, – дом здесь должен быть, жилой дом, знакомый там живёт».
«Нет дома с таким номером, только церковь!» – сказали в ближайшем отделении милиции. Не будь того вещего сна перед немецкой атакой, он бы не поехал в гости к старику. И вот, получается, ошибка. «Или, – думал-гадал комбат, – на самом деле старик тогда приходил в землянку, да часовой проворонил?» Потоптался у собора, зашёл внутрь, не перекрестившись. На войне всякое было, случалось, вспоминал комбат Бога, просил помощи, но не крестился. Зашёл в храм и, разглядывая иконы, на одной узнал старичка из своего сна. «Кто это?» – спросил с удивлением. «Защитник земли Русской Никола Чудотворец», – сказала пожилая женщина в чёрном платке…
Отец Василий не благословил Славу креститься левой рукой: «Враг хотел лишить тебя крестного знамения, а ты в противовес ему стой на своём, не отступай, он ждёт не дождётся слабости нашей. Твой крест корявый, зато выстрадан и для врага страшнее десятка самых правильных».
Слава в дороге к отцу Василию многое об узах психушки порассказывал. «О ком-то за упокой молюсь, о ком-то – о здравии. Сам в психушке пришёл к Богу, а были такие, что от моего примера начинали задумываться, бывало, самым неожиданным образом выводы делали».
И поведал случай с Витей. Оба они на тот период находились в спецпалате, под милицейским контролем. Менты периодически шмоны устраивали. В тот раз собрат-дурдомовец, выглянув в коридор, увидел свору ментов, несущихся в сторону их палаты, крикнул предупреждающе: «Атас!» Прячь, брат псих, что успеешь. Ту же авторучку, если раздобыл сей непозволительный предмет, тем паче – ножичек перочинный. Пациенту разрешено иметь мыло и зубную пасту. Вите авторучка была ни к чему, зато он чифирил. Для чего разжился трёхлитровой банкой. Плюс к ёмкости комплектующие народного кипятильника. В две минуты такой сооружался. Берётся пара безопасных лезвий, две спички между ними для изоляции, провода подсоединяешь к лезвиям – и готово. В банку воды набрал, кипятильник-самопал опустил... За неимением банки плафон со светильника можно снять. Живучесть у человека поразительная. Куда там клопу с тараканом. Витя, услышав «атас», спички от самопального кипятильника бросился прятать. Бритвочки предусмотрительно засунул под крышку тумбочки, тогда как спички легкомысленно лежали в тумбочке. Витя схватил полотенце, в подрубленный край несколько спичек затолкал. А банку куда девать? Не спичка. Под Славину кровать сунул, та в углу стояла. Менты налетели, больных загнали в столовую, чтоб под ногами не мешались, и перевернули палату кверху дном. После них как Мамай прошёл. Провели шмон и приступили к карательным мероприятиям воспитательного характера – в соответствии со списком обнаруженных неположенных предметов. Нарушителей режима начали дёргать «на ковёр» по одному. Витя – сообразительный парень, но и ментов в наивности не обвинишь. Спички, что Витя успел заныкать в полотенце, нашли в два счёта. Витю вызвали. В психушке и «ковёр» со своими особенностями. Не для профилактических бесед. Отрихтовали менты Витю, наломали бока. Вернулся он в палату и к Славе: «Тебя не вызывали ещё?» – «Зачем?» – «Так я же в суматохе под твою кровать банку сунул». – «Она как стояла, так и стоит». У Вити глаза по полтиннику: спички нашли, а банку здоровенную не засекли. Ведь они матрас переворачивали, через сетку трудно было не узреть. Да и под кровать должны были заглянуть. Уж они-то шмон не для проформы проводят. Витя посидел в недоумении на кровати, прокрутил несколько раз в голове ситуацию с банкой и обратился к Славе: «Ты какие молитвы читаешь?» Слава достал из тайника молитвослов. Витя взял его и с той поры начал перед сном молиться.
По рассказу Славы, в Вите сидел дух злобы, который, как ладана, боялся перекрёстков. Беса корёжило при виде креста, образуемого пересечением двух дорог. Всякий раз ужасом обрушивался на Витю, стоило тому приблизиться к такому месту. Перейти дорогу на перекрёстке для Вити что взятие Кёнигсберга. Есть ли светофор, нет ли его, много машин на дороге или нет вовсе – без разницы, здравый смысл цепенел, сердце срывалось в панику… Слава учил Витю читать на перекрёстке «Отче наш» или «Господи, помилуй».
«Думаю, читает молитвы, – говорил Слава, – такие бесы страха не очень сильные, молитв боятся».
Отец Василий благословил меня на клирос. Узнал, что на баяне играю, спросил про голос. Небольшой у меня, скромный. «Всё одно на клиросе, – убеждал отец Василий, – с Божьей помощью надо петь. Душа растёт молитвами, у певчего – ещё и песнопениями». И рассказал о преподобном Давиде Ермопольском. Тот жил в четвёртом веке в Египте, в Ермопольской пустыне, и до преклонных лет заправлял шайкой лихих разбойников. Грабил, убивал, много кровушки пролил (как Кудеяр атаман из песни про двенадцать разбойников), а потом ужаснулся содеянному и направился в монастырь. Ну и к игумену в ноги, дескать, прими отец в число братии для покаяния. Настоятель ему от ворот поворот. Нарисовал картину, что жизнь монашеская не сахар и мёд – суровая, у Давида силёнок не хватит. Разбойник упрямо просится: прими, я не белоручка, не страшат монастырские трудности. Наконец, видит, не пронять оппонента никакими доводами, прибег к решительному аргументу, открылся, кто он, и пригрозил, если игумен не возьмёт в монастырь, Давид уйдёт, но не оплакивать в горьком одиночестве судьбу-злодейку, вернётся через пару деньков с шайкой своих подельщиков. И не в покаянном настроении, не проситься вместе с корешами-разбойниками в монахи, а дабы разорить монастырь дотла, не давая никому пощады. Дескать, мне терять уже нечего. Игумену на убийственный ультиматум-приговор ничего не оставалось, как принять Давида вместе с его богатой бандитской биографией в монастырь.
Давид вскорости суровыми подвигами превзошёл всю братию, и к нему был послан Господом Богом Архангел Гавриил с извещением, что Давид прощён. Вчерашний кровавый разбойник усомнился в услышанном, отказался верить словам Архангела. Как так? Да не может быть: ему, великому грешнику, душегубцу и беспощадному грабителю, Господь вдруг так скоро даровал прощение. На что посланник Божий заявил: за маловерие Давид останется немым. Господь пророка Захарию не пожалел, когда тот не поверил словам Архангела Гавриила, что его престарелая, ни разу не рожавшая в молодости жена Елисавета родит Иоанна, которому быть Христовым Предтечей. Маловер Захария был лишён дара речи до той поры, пока сказанное не исполнилось. Архангел и Давиду вынес безжалостный вердикт: наказываешься немотой. Преподобный взмолился со слезами, как он будет без языка? Жизни своей не видит без клироса, возможности петь, читать вслух правила. И так уж он сокрушался, в такое уныние впал, что Господь сжалился. Но лишь наполовину. Как церковная служба – уста преподобного распечатывались, в остальное время оставался безголосым.
Таким был клиросным наркоманом Давид Ермопольский.
Вернулся я в Омск и, помня наставления отца Василия, пошёл в церковь, попросился на клирос. Поначалу просто пел, а потом регентом настоятель отец Андрей поставил. Увидел моё рвение, ну и благословил. Выбирать ему, собственно, было не из кого. Профессионалу надо платить хорошо, а откуда у маленькой церквушки деньги? Прихожан мало, епархия бедная.
В церкви с будущей женой познакомился. У Надежды красивое сопрано, голос поставлен. В молодости в какой только самодеятельности не пела – от народного ансамбля до рок-группы. Замечательно пела «Благослови, душе моя, Господа». Будто тихий свет разливался в сумерках. Голосом владела в совершенстве. Могла петь почти шёпотом. Тихо-тихо и сильно. Объясняю ей, как лучше то или иное исполнить, и удивительно – вроде смотрит непонимающими глазами, кивает машинально, явно не въезжает, а у меня слов не хватает доходчивее пояснить, однако интуицией обязательно почувствует, что от неё требую.
Много в ней было цыганистого. Тёмные волосы, пронзительный взгляд, подвижная фигура.
Недолго жили подобно Адаму и Еве до грехопадения. Каюсь, сам виноват, думал: ну что там на тринадцать лет старше меня. У неё с первого месяца приступы смертельной ревности начались. До истерик. Из певчих выжила молодую девчонку – Оксану. Как-то мне попалась запись женского дуэта «Северное двухголосие». Знаменный распев. Надежде и Оксане показал, им понравилось. Предложил попробовать. Стали петь дуэтом «Свете тихий», «Стопы моя направи по словеси Твоему», «Херувимскую»… Недурственно пели… Я и сам к тому времени дерзости набрался – начал пробовать писать церковную музыку. Специально для дуэта сочинил «Блажен муж», «Благословен еси Господи…». Хорошо получалось в их исполнении, отцу Андрею тоже понравилось: «Они у тебя прямо ангелами поют». Это был 1993 год, церковь только-только начинала повсеместно возрождаться, хороший клирос, церковный хор были в Омске большой редкостью. Наш хор стал приобретать некоторую известность в своей среде. В этот самый момент Надежда взбеленилась против Оксаны: «Ты ей внимания больше уделяешь, чем мне…» Пытался объяснить, что у Оксаны меньше музыкального опыта. «Нет, она тебе нравится, она молодая, вон какая тугая…» Выжила в оконцовке девчонку.
Ревновала к любой юбке. Покупая что-нибудь, заговорю с продавщицами – скандал. Я в отца, тот в какой бы магазин ни зашёл, надо во всех отделах с продавщицами почирикать. Все женщины у него Клавдии и «милые». Не слащаво или наигранно – интонации сердечные. Ну и ответная реакция аналогичная. Женское сердце чуткое… Любое недовольство, даже ярость мог погасить. Что в человеке, что в собаке. Собака с цепи рвётся, кажется, ничем эту злость не остановить. Он скажет: «Бобка, прекрати выражаться! Некрасиво себя ведёшь!» И Бобка (все собаки у него были Бобки) завиляет хвостом, заулыбается виновато. Какая бы сердитая продавщица ни попалась, за полминуты настроит на добрый лад. Я так не умею, но заговорить с любой женщиной – это без проблем. Что-то покупаю на рынке, в магазине или киоске – обязательно, хотя бы парой-тройкой фраз перекинусь. Надежду это бесило. На пляже лежим, ни с того ни с сего хлесь меня по затылку – не пялься на девок. На улице могло причудиться, что соперница следом идёт. И на встречных женщин не смотри, уткнись в землю. Мне (сейчас так думаю) скандал надо было закатить, один раз поставить её на место, выбить дурь. Я выбрал тактику молчания. Она вывернула мою реакцию наизнанку: молчит – значит, нет дыма без огня.
В «Печерском патерике» есть житие преподобных отцов Фёдора и Василия. Пронырливый бес принимал обличие наставника отца Василия и от его имени склонял отца Фёдора к злым помыслам. Настоящий отец Василий надолго уехал, бес тут как тут, принял его вид и подучил отца Фёдора криминальной операции – прибрать к рукам варяжский клад. Потихоньку перепрятать в новое место, и шито-крыто, никому ни полслова… Потом-то выяснилось, кто подстроил постыдное дело, ввёл в грех монаха – у отца Василия имелись в наличии железобетонные свидетели его отсутствия в монастыре, и он их предъявил. Отец Фёдор понял свою оплошку, покаялся, достал клад из тайника, ещё раз перепрятал и во спасение души стёр из памяти информацию о новом месте нахождения сокровищ… Однако бес не успокоился, не смирился, свои злокозни не оставил. В оконцовке через много лет погубил обоих отцов. Наловчился хитрован менять свою личину и, представ в образе отца Василия перед князем Мстиславом Святополковичем, поведал тому о кладе варяжском и отце Фёдоре, что, дескать, ловко приватизировал богатство. Бес навлёк княжеское недовольство на обоих отцов. Мстислав, охваченный праведным гневом, решил придать казни монахов… Заплечных дел мастера тут же привели приговор в исполнение…
Я работал охранником в магазине бытовой техники, через сутки ходил на смену. И что хочешь, то и думай о бесовских кознях. Жена во время моего дежурства узрела меня на другом конце посёлка, будто я с какой-то женщиной в такси садился. Да не одна видела, не свалишь на воспалённое воображение. Свидетелем серьёзным подстраховалась – медсестрой из поликлиники. Обе засекли, будто я отъехал со смазливой дамочкой. Жена вознегодовала: «Да я ему глаза выцарапаю, если будет отпираться». Но и у меня, как у отца Василия, духовника преподобного Фёдора, имелись свидетели, полмагазина могли подтвердить моё алиби.
Ревновала со страшной силой, а сама гульнула. Мне быстро доложили. Я её простил. Ни ругани, ни слова не сказал. Святые отцы говорят: смирением и молчанием мы побеждаем гнев. Она вывернула мою реакцию наизнанку, пригрела мысль: убить хочу в отместку. Раз скандалов не закатываю, разборки не устраиваю, вообще не поднимаю тему измены, значит, на уме кровавая месть.
– Я поняла, – сделала глубокомысленный вывод, – ты меня хочешь прикончить?
– Ну, конечно, – говорю, – делать-то мне больше нечего. Топор поострее куплю…
– Нет-нет, не отпирайся, хочешь-хочешь! Я чувствую. Момента ждёшь, чтоб шито-крыто…
Был случай, ела жареного леща и подавилась косточкой. Она человек крайностей, середины не бывает.
– Ой-ой! Умираю! Умираю! – понесла пургу. – На кого дети останутся?
– Дай, – говорю, – посмотрю.
Косточка глубоко в горле застряла, но видно. Предлагаю:
– Можно ножницами попробовать захватить…
Пинцета не было под рукой. Она в панику:
– Нет-нет, ты меня убьёшь!
Дурота самая натуральная.
– Ты же всё равно умираешь, – призываю к логике, – а так хоть мучиться не будешь.
– Ладно, – согласилась, – давай!
Рискнула, деваться-то некуда. Я аккуратно ножницами защемил и – вытащил. Подаю ей косточку.
– Вот теперь точно вижу, – обрадовалась, – ты меня не хочешь убивать.
На неделю успокоилась. Потом по новой завела песню о коварных замыслах её уничтожения.
Восемь лет терпел, думал, всё-таки мы венчанные, дочь у нас совместная и троих её детей усыновил, но потом разошлись.
Кондак 3
Добр; и праведно есть ;же не удали;тися от Теб;, Ист;чника света, но тьма грех;вная, ю;же аз привлек;х на себе злы;ми дея;нии мои;ми, нах;дит на мя, я;коже нощь, и помрач;ющи душу мою, отводит мя от Теб;, Бога моего: но молю; Тя, Создателю мой, блесни; м;лниею и разжени; мрак моих страстей, да во свете Твоем узрю; свет, благода;рственно поя: Аллил;иа.
Икос 3
Естеств; закона преид;х, окая;нный, согреши;х бо аз грехми;, и;хже нел;ть (нельзя) и глаг;лати: но Ты, Боже, яко Сердцев;дец и прови;дяй вся, не объяви; моя; тайная пред Ангелы Твоими, ниж; (и не) вв;рзи мен; в дебрь огненную, но пощади;в, прости; ми вся зл;я сия;, мною сод;янная, вопию;щему Ти:
Помилуй мя, оскверн;ннаго грехи многими. Помилуй мя, всели;вшагося во ад вместо рая.
Помилуй мя, возлю;бльшаго паче тму, н;же свет. Поми;луй мя, вв;ргшагося во огненную пещь страстей.
Помилуй мя, оскорби;вшаго Тя непод;бными глаголы. Помилуй мя, пресл;шавшаго Твоя повел;ния.
Помилуй мя, осуди;вшаго ближняго моего. Помилуй мя, оклевет;вшаго брата моего.
Помилуй мя, не возд;вшаго Тебе об;тов моих. Помилуй мя, не сохр;ншаго заповедей духовнаго моего отца.
Помилуй мя, призыв;вшаго имя Твое вс;е. Помилуй мя, ничт;же бл;го пред Тобою сотв;ршаго.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
МОНАСТЫРЬ В СОКОЛОВО
Разойдясь с женой, я стал терять интерес к клиросу, работать по инерции. Тогда не понимал, что обслуживать клиросников дьявол ставит отъявленных бесов. Это как элитные части в армии. У священника таинства, дающие прихожанам благодать, а клирос воздействует искусством. Православные песнопения молитвенно проникают с музыкой в душу, очищают её, окрыляют, заставляют плакать светлыми слезами. Кто, как не дьявол, знает: где покаяние, там шажок к Богу. Посему на клиросе враги в неустанной работе, трудятся в поте своих морд…
Священника тоже бес искушает, но он сведущий в невидимой брани, а на клиросе народ с бору по сосенке, с миру по нитке… Бесовская гвардия, проведя разведку по линии фронта, выявит слабину, опа – вот тут тонко, будем рвать… Человек пришёл на клирос подзаработать. Евангелие в руках не держал, «Отче наш» не знает… Злой дух в такое сердце запросто внедрится. А как проникнет – хорошего не жди, начинает протаскивать пакости. Хороший клирос – это одно целое. Клиросник невольно чувствует состояние души партнёра. Тот пришёл на литургию с проблемами – уныние, отчаяние – его немощи делятся на всех. Это мои личные наблюдения. Бывает, человек приходит в хор подработать, наёмник, но в оконцовке распробует сладость молитвенного пения, почувствует Божью благодать и без этого, как преподобный Давид Ермопольский, не может обойтись. Даже деньги за пение становятся делом второстепенным… А бывает, начинает воду мутить: мало платят, священник себе гребёт, нам врёт про низкий церковный доход. Найдёт сочувствующих своей пропаганде и развалит хор…
Надежда, разведясь со мной, забросила клирос, и я охладел к нему. Уныние стало одолевать. Отец Андрей спрашивает:
– Как-то холодно поёте, почему?
Потому, что не могу себя заставить молиться на клиросе, хор это чувствует и больше на приобретённых навыках держится.
В тот период крепло решение: пора менять воду в аквариуме. И тут Юра Першин – он пел у меня на клиросе – после литургии говорит:
– Уезжаю в монастырь в Ивановскую область, там настоящие исихасты подвизаются, учились у афонских старцев. Хочу освоить с их помощью искусство самодвижущейся молитвы.
Впервые о непрестанной Иисусовой молитве я услышал от Славы-морпеха, когда к отцу Василию добирались. От него узнал об исихастах, стяжающих благодать Божью, непрестанно творя сердцем: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Слава тоже искал школу Иисусовой молитвы. Сам пытался практиковать – не получалось. Тогда его слова я не воспринял серьёзно. Казалось, читай себе и читай, какая может быть школа. И за Юрой увязался не ради искусства сердечной молитвы.
– Возьми с собой, – попросился. – Хочу сменить воду в аквариуме.
Юра круто менял её много раз. В душе его если и не бушевали бури-ураганы, то было неспокойно. Хотел подниматься в духовном смысле, да как это делать – не мог определить. Тыкался туда-сюда… Ездил по монастырям. В одном понравилось – монахи за подвиг взяли готовить еду без соли. Феофан Затворник говорит: «Самый лукавый враг – плотоугодие…» И сравнивает его с легавой, которая «прикрывается околевающей, но только поблажь ей, уже и удержу нет… подай одно, подай другое. А наотрез приказать ей: “Не смей!” и притихнет». Монахи «легавую» бессольной диетой укрощали. Юра месяц побыл в бессолевом монастыре и сник. Не выдержал. «Без соли, – говорил, – я никак, я из тех едоков, кто хватается за солонку, ещё не попробовав суп или кашу». Монахи, конечно, неплохо придумали – обуздывать чрево, наступать на горло его ненасытной песне. Но, заостряясь на укрощении желудка, без должного молитвенного подвига, далеко не уедешь. Думаю, до определённого уровня можно с «легавой» бороться, а потом всё равно начнёшь уставать. Юра быстро притомился от пресной пищи. Максим исповедник говорил: «Тело подобно ослу, недокормишь – подохнет, перекормишь – начнёт брыкаться». Надо подключать душу, совладая с «ослом»… У Юры не получилось…
Ездил он и в Санаксары… «В Санаксарах, – рассказывал, – захожу в келью к старцу Епитириму. Он предложил мне сесть, сам рядом на стуле расположился, и чувствую – вся бесовщина с меня слетела. Сдуло, будто и не было. Собою вытеснил врагов. Меня по приезду в монастырь как взяли в оборот бесы, как замутили голову, чёрного от белого не мог отличить. Думаю, ненормальные здесь собрались что ли? Потом лишь понял что к чему. А у старца так легко стало. Он посмотрел на меня и говорит: “Тебе или в монастырь идти, или в миру оставаться, но в миру обязательно женись, имей жену рядом”. Не навязывал решение, не рубил с плеча “женись!”. Сам должен определиться. Больше ничего не сказал».
У Юры хранилась фотография. Настоящая, не копия, старая плотная, как картон, бумага. Дядя подарил ему, из Маньчжурии после войны привёз, офицером служил. На фото запечатлена казнь христиан. В Китае на рубеже XIX–XX веков вспыхнуло так называемое боксёрское восстание. Не спортсменов боксёров, а движение воинственных китайцев. С антихристианскими настроениями. Пленённых казаков казнили восставшие, миссионеров-священников, китайцев, принявших христианство. На фото христианин-китаец на коленях в момент казни. Фотограф щёлкнул, когда палач мечом отсёк голову с косичкой. Она ещё в воздухе, земли не коснулась, и убиенный не успел упасть – стоит на коленях. На втором плане следующий христианин на коленях, его очередь принять смерть за Христа. Видно по лицу – внутренне напряжён. Мероприятие не из весёлых. Но не до малодушия испуган. Предложи снять крест в обмен на жизнь – не отречётся от Христа.
Приехали мы с Юрой в монастырь под Иваново. Но и здесь он быстро заскучал. Пробыл полтора месяца, вместе пели на клиросе, он ещё нёс послушание – помогал менять электропроводку в храме, а потом уехал. Юра надеялся встретить в монастыре монахов, которые дали бы ему подробную, шаг за шагом инструкцию, как творить сердечную молитву и, выполняя её пункт за пунктом, сразу начать стяжать энергию Божьей благодати. Такого «инструктажа» ему не дали, и Юра в разочаровании собрал чемодан.
Мне монастырь пришёлся по душе. Без суеты, немноголюдный. Окормлял его старец схимонах отец Герман. Настоятель – схиигумен отец Дамиан. В монастыре в то время была мода на схимонахов, человек десять их собралось. Схима – покойник в переводе. Умирает схимонах для мира… Километрах в десяти от монастыря доживала век заброшенная деревня Дворики, в ней обосновалась женская монашеская община, тоже окормлялась у старца Германа. Со временем в Двориках община приобрела статус женского монастыря. Оба монастыря жили, говоря светским языком, в тесном сотрудничестве хозяйством, духовным общением… В лесу в километре от Двориков строился мужской скит. Красивое место, мне сразу там хорошо стало…
С клиросом в монастыре был полный завал. Я с рвением принялся нести послушание регента, собирать по деревне певчих, учить их. Кстати, в монастыре сделал для себя открытие. Я ведь тоже начал подумывать о самодвижущейся молитве. Жил в келье с двумя молодыми монахами Александром и Романом. Они вечером магнитофон включили, стали слушать концерт Игоря Талькова. Я спать лёг. И не могу уснуть. К песням не прислушивался, о своём думал. Утром просыпаюсь, а Тальков в сердце поёт. Дело, оказывается, не только в святости отцов, достигших высот в непрестанной сердечной молитве, они использовали естество сердца. Оно воспринимает, а потом самопроизвольно воспроизводит. Надо только суметь погрузить молитву в сердце…
При мне убили отца Исайю, иеромонаха. В мирской жизни он был кандидатом физико-математических наук. Окончил Ленинградский университет. Сорок два года от роду, скорый на ногу, улыбчивый. На исповедь к нему всегда выстраивались длинные очереди. Но в монастыре появлялся редко, постоянно ездил в командировки по другим епархиям. У схиигумена отца Дамиана возникла прекрасная задумка построить в монастыре храм, в котором собрать списки всех чтимых икон Божьей Матери. Отец Исайя ездил по городам и весям и делал фотографии икон Пресвятой Богородицы. У него был дорогой цифровой фотоаппарат, ноутбук, отлично водил машину…
Монахи монастыря совершали частые паломничества на Афон, окормлялись на святой горе… В одну из таких поездок афонский старец предсказал отцу Исайе: «Умрёшь от ножа…»
При мне в монастыре назрел раскол. Яркий пример утраты Божьей благодати. Она пребывала на старце Германе. Да он впал в прелесть. Не вынес искушений, не совладал с тщеславием, самолюбием, мнением о своей непогрешимости. Начал призывать не к Богу, а к себе: «Всех молитвами спасу, кто рядом со мной будет! А как уедете из монастыря – ничего не ждите!» Бес гордыни пролез к нему в душу и пошёл куролесить. Дошло до немыслимого – службы в монастыре отменил. Вместо литургии или вечерни монахи должны, разойдясь по углам церкви, читать утреннее и вечернее правило. Прочитал одно за другим и снова приступай к утреннему, и так двенадцать циклов. Как это, спрашивается, может заменить литургию?
В злопамятстве старец Герман заставлял читать псалом 108 на тех, кто не шёл за ним. Раз вы против, получайте: Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его… Да будут дни его кротки, и достоинство его да возьмет другой. Дети его да будут сиротами, а жена его – вдовой. Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих… Да будет потомство его на погибель, да изгладится имя их в следующем роде…
На уровне колдовских заклинаний начал действовать...
Кто-то понял, что старец в прелести, а другие ревностно отстаивали его правоту, не желая внять простой истине – дело пахнет ересью.
Предупреждением для них был яркий факт (да не все вразумились) – верба в монастыре впервые за многие годы четвёртого декабря не распустилась. Это чудо повторялось из года в год. Я воспринял его на уровне нисхождения Святого огня в Великую субботу у гроба Господня в Иерусалиме. Чудо, самое настоящее чудо! Зима, мороз, снег, застывшие деревья (а какими им ещё быть!), и вдруг на вербе в декабре, четвёртого числа, в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы появляются (как в марте-апреле!) почки… Мне недели за две до праздника рассказали об этом чуде, после этого я, как ни иду мимо вербы, обязательно посмотрю на стылые ветви. И не верится: как они могут распуститься? Наступило Введение, всенощная началась в двенадцать ночи, а примерно во втором часу (сразу после вечерни, перед началом утрени) вышли мы из церкви к вербе. Церковь Успения Пресвятой Богородицы, с южной стороны от неё идёт дорога к братскому корпусу, широкая, по бокам валы снега, а метрах в семидесяти от церкви при дороге две вербы. Одна поменьше, вторая – настоящее дерево. Мы останавливаемся около верб, начинаем петь: Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою… Мороз градусов двадцать, под вербами горы снега, которые набросали при очистке дороги. Деревья освещены фонарём, что на соседнем столбе висит, освещены отражённым от сугробов светом. Мы поём пять минут Богородицу, десять… Мороз щиплет щёки, нос, уходит из рук тепло. И вдруг кто-то вскрикнул: «Смотрите!» Вербы, одна и другая, покрылись крохотными почками. Голые, стылые, промёрзшие до основания ветви выпускали весенние пушистые шарики, которые увеличивались, росли на глазах. Будто заснеженная природа находилась не в ожидании первых серьёзных зимних морозов, что обязательно будут на Николу, а в шаге от Вербного воскресения. Мы на подъёме продолжаем: Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою… И такая радость на сердце, такое счастье. Нам – грешным, окаянным, студным, нечистым – оказана этим знамением великая Божья милость. Значит, не всё потеряно, не окончательно пропащие, Бог надеется на нас. Минут за пятнадцать ветви вербы рясно опушились крупными почками. Наперекор всем природным законам стоит чудо в декабрьской ночи, нежнейшим шарикам нипочём морозная стужа. Монах, несущий послушание пономаря, проваливаясь в глубокий снег, пробирается к вербе, ломает веточку – на утрене при помазании священник будет использовать её в качестве помазала…
После той утрени мой сосед по келье, молодой монах Александр, поделился: «Когда почка с елеем коснулась лба, ощущение было, будто сама Богородица помазание совершала».
Весь праздник Введения верба стояла опушённая. Только вечером почки втянулись обратно в свои гнёздышки, чтобы, перезимовав, появиться снова ранней весной.
В монастыре я жил до сентября. Атмосфера к тому времени накалилась, братия разошлась во мнении на два непримиримых лагеря. Мне, послушнику, проще, надоело это противостояние, сел на автобус и… прощайте, братья-сёстры...
В декабре позвонил монах Александр и сообщил: «На Введение верба не распустилась». Ушла благодать с расколом.
Отец Исайя не делал категоричных выводов, не принимал какую-то одну сторону, лишь сказал: «Без епископа церкви нет». Епископ епархии, к которой принадлежал монастырь, не разделял позиции схимонахов Дамиана и Германа. Отец Исайя дал понять, что сторонники старца Германа будут называться сектантами, еретиками.
Дьявол смекнул: отец Исайя не пойдёт за отцами Германом и Дамианом. Кому как не врагу знать слабость человеческую – уподобляться стаду баранов. Один порулил поперёк всех, тут же отыщутся сторонники, последует цепная реакция – стадо расколется. А нет личности-детонатора, нового вождя, – стадо безропотно тащится за прежним лидером. Дьявол решил убрать отца Исайю.
Почему Господь дал зелёный свет? Ему тоже угодно, чтобы в оконцовке человек свои подвиги венчал мученическим венцом…
Трагедия с отцом Исайей произошла в Раифском Богородицком монастыре под Казанью. Он поехал туда поклониться местной святыне и сфотографировать чудотворную икону Грузинской Божьей Матери.
Возвращаясь в Омск, я совершил паломничество в Раифский монастырь. Место красивейшее… Заповедный лес (художник Шишкин рисовал в этих краях лесные пейзажи), в струны вытянутые к небу сосны… Начало сентября, тёплый, переваливший на вторую половину день (я подгадывал попасть на вечернюю службу), от стволов сосен, напитанных солнцем, исходил янтарный свет… И зазвучало в сердце: Свете Тихий святыя славы бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго блаженнаго Иисусе Христе, пришедше на запад солнца. Видевше свет вечерний поем Отца Сына и Святаго Духа Бога, достоин еси во вся времена пет быть и глас и преподными. Сыне Божий живот даяяй тем же мир тя славим… Зазвучало в исполнении хора братии Оптиной пустыни. Исонное пение. Солист – удивительный тенор, поёт, как ранимый цветок растёт… Фон – мощный хор, непрестанно выпевающий «о». Хор в тени солиста, на втором, третьем плане, и в то же время возносит песнопение, отрывает от земли, оно плывёт в тревожном, пустынном пространстве… Будто это ровное пение двигателей летящего над землёй авиалайнера… А в чистейшем голосе солиста и молитвенная печаль, и солнце, и ожидание ликующей благодати… Слушаешь, и чувство вечности входит в тебя… Отодвигается повседневное, смиряются бури в душе, из сердца вытесняются страстные помыслы…
Погиб отец Исайя на площади перед монастырём, на автостоянке. В 1930 году чекисты, насаждая свою вражескую религию, расстреляли раифских монахов. И так получилось, что отец Исайя через семьдесят с лишком лет дополнил их число. Монахи-мученики, конечно же, приняли убиенного в свой круг на небесах, которым, в свою очередь, дополнили круг древних святых раифских великомучеников. Чекисты-гэпэушники нагрянули с арестом в Раифский монастырь 27 января, в престольный праздник памяти великомучеников, в Раифе и Синае язычниками избиенных. Подождали окончания литургии, а как только присутствующие в церкви причастились (по Божьей милости) Святых Тайн, всех арестовали. Произошло это в Раифско-Синайской церкви монастыря. В тот же год – и снова не в обычный день (специально изверги подгадывали) на Благовещение – были расстреляны четыре раифских монаха и один послушник с формулировкой «за участие в контрреволюционном заговоре»…
Когда отпевали отца Исайю, он улыбался…
Бандиты задумали угнать его новое отличное «ауди». Дерзким образом. Отец Исайя свои дела завершил, чудотворную икону Грузинской Божьей Матери сфотографировал, далее путь его лежал в Дивеево. Середина дня, он садится в машину… Раифский монастырь самый почитаемый в Татарии. Богатый. Всё на современном уровне, место для парковки, охрана при въезде на монастырскую территорию... Кстати, в монастыре замечательный квартет «Притча», я бы даже сказал – образцовый. Каждая партия звучит прозрачно, гармонично, не выделяется и не смазывается. Замечательно исполняют «Свете Тихий» Архангельского. Не разделяю пристрастия регентов к чрезмерному замедлению темпа в «Свете Тихий». У «Притчи» всё соразмерно. И динамика звучания со вкусом.
Надо понимать, автомобиль отца Исайи наметили на угон, пока хозяин был в монастыре. Не исключено, ещё в Казани начали вести батюшку. Отец Исайя сел за руль, включил мотор, собираясь трогаться с места… Ставку бандит сделал на внезапность. Открыл дверцу и ткнул финкой прямо в сердце. Рассчитывал отодвинуть труп на место пассажира, сесть за руль и гнать… Отец Исайя, думаю, постоянно носил в подсознании предсказание афонского старца о смерти от ножа и внутренне был готов к подобной ситуации. Как и любой человек, не желал насильственной смерти, но допускал с большой долей вероятности: когда-нибудь это может произойти. В момент удара понял: предсказание сбывается. И не растерялся, с финкой в сердце резко оттолкнул бандита, хотя был не богатырского телосложения, отпустил тормоз, машина, пройдя несколько метров, врезалась в столб.
Охранники заметили возню, бандит побежал к машине, где сидели подельщики, запрыгнул в неё... Его потом по отпечаткам пальцев на ноже нашли.
Отец Исайя всегда носил при себе Евангелие. При осмотре места преступления следователь открыл его на заложенном месте – это было Евангелие от Луки – и читает: «…не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну; ей, говорю вам, того бойтесь».
«Прямо мистика какая-то», – отреагировал следователь.
По собственной инициативе отец Исайя собирал коллекцию церковной музыки для монастыря. У него в келье хранилось штук пятьдесят магнитофонных кассет, диски лазерные… И греческие, и сербские хоры, и болгарские, и афонской братии… Сам много слушал, в машине всегда звучала духовная музыка. Мечтал о хорошем хоре в монастыре. Я как-то высказал наболевшее: если настоятель церкви или монастыря скупится на клирос, храм многое теряет. Он согласился. Со своей стороны просил: «Ты уж, Алексей, постарайся хор собрать, я, чем могу, помогать буду».
На схиигумена отца Дамиана в отношении клироса надеяться было нельзя. Бесполезно было ходить за ним, выпрашивая отпускать монахов на спевки. К хору относился прохладно, по его разумению, батюшка может и один службу провести. Поэтому я сделал ставку на деревенских, в основном на отроковиц – девчонок лет по четырнадцать-пятнадцать. Соколово – деревушка маленькая, ни клуба, ни магазина. Раз в день приезжает хлебовозка и автобус. Глушь конкретная… Клирос для кого-то стал единственным утешением. Здесь общение, здесь услада для сердца. Не все родители приветствовали пребывание их дочерей в церкви. Была Оля Пономарёва. Смышлёная, схватывала на лету, голос чистый. Раз пришла, другой, не нарадуюсь приобретению, а потом мать с отцом перестали отпускать на спевки. Не из соображений пресловутого атеизма, а по причине житейского эгоизма: грядки полоть, огурцы поливать. Огород – соток тридцать, Оля – единственная помощница. Корову доить тоже её обязанность. Прихожу к Пономарёвым домой. Отец во дворе деревянные грабли ремонтирует, мать у крыльца за низким, типа журнального, столиком ягоды перебирает. Отец крепкий молодой мужичок, в армейской майке, армейских брюках, на голове несуразная, на детскую панамку похожая, защитного цвета шляпка. Мать тоже как из армии, на ней футболка с камуфляжным орнаментом. Оля в огороде у грядок что-то делает. Я представился и без долгих прелюдий выдвигаю деловое предложение:
– Оля у вас очень способная, отличный слух, голос красивый. Давайте сделаем так, я буду за неё норму в огороде пропалывать, а вы, пожалуйста, отпускайте дочь на спевки, а по воскресеньям и праздникам – на службу в монастырь. Это и ей во всех отношениях полезно, и всей семье – будет петь и отчасти за всех вас молиться.
Мать озорно на меня посмотрела.
– Ольга, – кричит, – бросай грядки, монах будет у нас работать за твой голос!
Отец принял тон жены:
– Корову тоже за неё будете доить?
– Дояр по парнокопытным, – говорю, – из меня ни в дугу, ни в космос, а вот кур могу доить! Это я запростака! У вас большое стадо?
Они в смех. И стали отпускать Олю на клирос. Даже без моей отработки в огороде и у коровьего вымени.
Ещё одна певчая – Лена Кузнецова. Невысоконькая, волосы за ушами в два хвоста резинками стянуты, лицо круглое, простоватое. Славная девчонка. У неё дома другая проблема. Статьёй семейного дохода была сборка электророзеток и выключателей. На заводе в Шуе выдавали детали надомникам, и те собирали по своим углам. Не Бог весть какой прибыток, но при полном отсутствии в деревне работы – ощутимое подспорье.
Прихожу к ним, они всей семьёй, ещё и младший брат Лены, за столом сидят, электророзетками занимаются.
И здесь предложил себя. Вызвался за Лену нести послушание по сборке, её норму закрывать, только бы отпускали дочь на хор. Дескать, детали буду брать в монастырь, готовые электроизделия приносить.
– А за меня можете собирать? – бойкий братишка Лены встречное предложение внёс. – Я бы в футбол поиграл.
Родителей Лены умилила моя инициатива:
– Ладно, пусть ходит, – постановил отец, он, как и родитель Оли, сидел в армейской майке и брюках. Недалеко стояла военная часть, оттуда местные одевались. – Лене у вас нравится. Только в монашки бы не записалась, а то мы на её свадьбе мечтаем хорошо погулять. Тут, говорят, Постников крутится возле неё.
– Папа! – вспыхнула Лена.
Так я собрал хорошую команду певчих. Тот же Постников, воздыхатель Лены, начал ходить к нам, как же – лишний час-другой побыть рядом с возлюбленной. Я учил их петь, беседовал между делом. Рассуждал на песенном уровне. Вот, говорю, цунами накрыло побережье Южной Азии. В какие-то минуты погибли сотни тысяч людей. Мгновенно. Их смыло, как спички. Посреди солнечного, яркого, безоблачного дня обрушилась огромная волна. Есть видеокадры перед стихийным бедствием: утренний, морской, солнцем залитый берег. Экзотика с пальмами… Райское место… Люди прогуливаются, загорают… Кто-то с плеером, с музыкой в ушах… К ласковым солнечным лучам, шелесту пальмовых ветвей добавляет песни… Водная гладь, морская ширь, камера обращается к горизонту, а оттуда среди солнечного безбрежного простора надвигается гора, огромная смертоносная волна… В чистейшей синевы небе ни облачка, на пляже ни ветерка… И кажется невероятным, что это почти райское блаженство через какие-то минуты превратится в ужас, смерть… Но тысячи и тысячи тонн воды обрушиваются одномоментно на пляж… Перемалывающий удар… Рай превращается в ад…
Спрашиваю хористов, если в этот момент люди слушали попсу, куда они попали? Ясно – не в Царствие Небесное. А у кого-то звучали в наушниках записи церковной музыки. В подобной ситуации последний момент жизни – это генеральное сражение за твою душу ангельских и бесовских сил. Какие из них перетянут? За какими верх будет? Ни причаститься, ни покаяться уже не дано. Но ты слушаешь, к примеру, «Благослови, душе моя, Господа…». Твой Ангел-хранитель получает дополнительный козырь к твоим добродетелям и может даже чудесным образом беду отвести. Казалось бы, никаких шансов, а ты остался живым… Или помочь твоей душе пройти мытарства.
Другая трагическая ситуация – дорожно-транспортное происшествие. Что ты слушал в последний момент? Запись Киркорова «я твой тазик, ты мой глазик» или «Херувимскую»?
Господь сказал, что где сокровища ваши, там будет и сердце ваше. Кто слушает блатату, там и сердце его пребывает, а кто – церковную музыку, тот стяжает благодать наравне с молитвенниками.
В беседах призывал клиросников: очищайте сердца церковными песнопениями.
Я как-то с воспалением лёгких в Омске попал в больницу. В нашей палате лежал парень, семнадцать лет, и напичкан до не могу блататой – Розенбаум, Токарев, Новиков. Знал наизусть сотни песен такого пошиба. И все повадки его под этот репертуар. Но заговоришь с ним, оторвёшь от наушников, что вечно в ушах торчали, отвлечёшь от уркаганской музыки, он стряхнёт её с себя – вроде нормальный парнишка, не воровской крови. Но как воткнёт наушники дебильника, весь как на шарнирах, как на иголках становится, на лице тупо-блаженная улыбочка…
На мысль об использовании плеера в молитвотворчестве натолкнул отец Исайя. Я сразу ухватился – это же прекрасная идея! На плеере создаю папку из четырёх-пяти песнопений. К примеру, «Единородный сыне» Кастальского, «Свете тихий» Калинникова, «Малая ектения» – исонное двухголосие и «Достойно есть» хора Святогорской лавры. У святогорцев альт исключительный – голос сочный, звонкий. Из композиторов люблю Чеснокова, он разнообразнее, чем Архангельский. Не такой минорный и скорбящий. Не зря Архангельского называют композитором Великого поста. Чесноков богат мелодическим разнообразием, одна мелодия не похожа на другую. А у Бортнянского самые красивые разрешения.
Соберу цикл песнопения, в нём, как и в Иисусовой молитве, есть и прошение Помилуй мя и обращение Господи. Обязательно Богородичную молитву возьму. И слушаю, слушаю. Музыка начинает молитвенно звучать в сердце. За трапезой молитва чаще уходит из него, а песнопение держится, сердце поёт и поёт. Старцы как говорят, если ты трапезничаешь вечером и молитва сама в сердце идёт, значит, днём ты молился внимательно, если сердце молчит – творил молитву рассеянно, ум парил.
Цикл слушал неделю, потом менял подбор песнопений. По истечении пяти-шести дней сердце привыкало и просило новых ощущений. Недаром в церкви осьмогласия чередуются по неделям. Неделя глас первый в следующую – второй… В моём случае сердце при составлении нового цикла, выбирало музыку более сложную. С год практиковал молитвотворчество с плеером, потом в какой-то момент стал получать от читаемой молитвы больше удовольствия, чем от музыкальной… Наступил другой уровень. А песнопения помогли погрузить Иисусову молитву в сердце.
Почему ещё набирал неискушённых певчих в хор? Кто уже подвизался на клиросе, тот по лености человеческой с неохотой разучивал новое. А я свои песнопения вводил в службу. Писать их принялся не от того, что композитором возмечтал прославиться. В первый год как пришёл на клирос в Омске, обнаружил с тоской – обиходный репертуар у клиросников скудный. Удобный для тех певчих, кто не хочет утруждать себя. Запомни образцы мелодий церковной службы и повторяй изо дня в день. Меня не устраивало, что «Сподоби, Господи» мы поём на восьмой глас, а «Ныне отпущаеши» – на шестой, антифоны на литургии – на первый. «Благосовен еси, Господи, научи мя оправданием своим…» – на пятый.
Осмогласник существует для стихир – молитв меняющихся. Сегодня по минеи, допустим, служба Сергию Радонежскому, а завтра, скажем, Николаю Чудотворцу. Сегодня поются десять стихир одной службы, завтра будет другая, значит, другие стихиры, послезавтра третья. Логично хору использовать одни и те же гласы с первого по восьмой, то есть одни и те же мелодии на разные стихиры. Но зачем на те же гласы ещё и песнопения, что повторяются на службе каждый день…
Церковные хоры с образованными певчими богаче репертуаром, они берут духовную музыку Римского-Корсакова, Львова, Рахманинова, Архангельского, Чайковского, Бортнянского, Глинки, Кастальского. Понимающий настоятель храма не экономит на певчих, хор в церковной молитве – великое дело. Но большой хор даже в больших церквях только на субботних и воскресных службах да по праздникам, а на клиросе чаще дилетанты подвизаются, с ними Кастальского не разучишь… Да и зачем здесь усердствовать в украшательстве?
Вот я и взялся за расширение репертуара церковного обихода, поначалу исключительно для своего клироса. Профессиональному композитору для маломощного хора писать неинтересно… Я решил сам попробовать. Хотя в композиции несведущ, музыкального образования – одна музыкалка, но быстро сообразил: нужна мелодия. И мне, по дерзновению моему дилетантскому, показалось поначалу: а чё там трудного написать мелодию, которая бы легко ложилась на слух музыкально неграмотных певчих... Да ерунда. Эстрадный певец Марк Бернес был полный профан в нотной грамоте. Ему наиграют мелодию, он запомнит и поёт, не заморачиваясь, что такое «ля», «до», скрипичный и басовые ключи, с чем едят разрешения интервалов... А мелодия быстро становится твоей, если развивается естественно, если её прообраз в твоём подсознании... Почему народную песню могут петь все? Мелодия затрагивает то, что глубоко в сердце, на чём ты воспитан, и поющий воспринимает её как свою. Простота и красота. Без наворотов, что могут позволить себе профессиональные композиторы, пишущие для профессиональных исполнителей. Но случается, что за их изысками забывается, что в церковной музыке сердцевина – молитвенный дух.
Моя мелодия, её гармонизация позволяет с неискушённым в нотной грамоте клиросом успешно работать. И звучание, если на четыре голоса разложить, на четыре партитуры воспроизвести, получается солидным, будто профессиональный камерный хор. Есть свои секреты. Я добивался красивого звучания без вокальных излишеств, зато легко певчим. В общей сложности сочинились у меня полноценная литургия, полноценное всенощное бдение…
Как-то «Единородный Сыне» написал, заполнил гармонию по-простому, обиходному. Сначала понравилось. Хожу довольный – не зря мучился, добил. На следующий день посмотрел: нет, что-то не то. Сдулся радостный запал. Чувствую, можно поинтереснее… А как? Ангел-хранитель решил дать подсказку. Ночью снится, будто держу партитуру концерта запричастного Архангельского. Начинается он словами: Сердце мое смятеся во мне… Женщины (сопрано) последний слог тянут во мне-е-е-е… На этом фоне, на этой растяжке вступают мужские голоса: Сердце мое смятеся во мне-е-е-е-е. Тоже последний слог тянут, женские голоса подхватывают эстафету, теперь уже они на мужском фоне: Сердце мое смятеся во мне-е-е-е. Прекрасно слышу глыбу хора – волна женских голосов держится, потом мужская. Своего рода перекличка... Вижу партитуру с концертом Архангельского и понимаю: мне можно «Единородный сыне» украсить подобным образом… Просыпаюсь, открываю свою партитуру – действительно... Поблагодарил Бога… Но окончательно написал только недавно, несмотря на подсказку, несколько раз возвращался – изменял, улучшал. Ангел не заинтересован готовенькое тебе преподнести: на, пользуйся… Ему предпочтительнее, чтобы ты не ленился, потрудился во славу Божью, помолился лишний раз, прося вразумления…
Это я хорошо уяснил. Поэтому, как почувствую, где-то во мне мелодия пробивается, стараюсь не откладывать на завтра, не упустить возможности вытащить её из себя. Пиликаю-пиликаю на баяне и так и эдак кручу мелодию, ищу разрешения. И не выпущу баян из рук, пока не докончу в первом приближении. Тут уже не до еды, не до чего. Азарт держит… Ведь где-то рядом добыча… Значит, не брошу, пока не ухвачу. Поленишься, и может уйти навсегда…
А вообще всё получается спонтанно, не планирую: вот сяду и напишу, скажем, ектению. По вдохновению пишу… Говорят, по вдохновению дилетанты работают. А я и есть дилетант… Правда, на мелодии Бог кой-каким даром наделил… Стараюсь, по мере возможности, заложить мелодию в каждое песнопение. С ней клиросникам легче. Не просто набор интервалов. Они бы его и не запомнили по своей некомпетентности. Я им мелодию напою на магнитофон, они послушают и запомнят.
Классическое развитие мелодии у Битлов. В каждой песне движение, оно завораживает, удивляет. Без английского не понимаешь, о чём поётся в «Мишель», «Гёл», но мелодия красотой захватывает сердце, заставляет обмирать его от грусти, радости… Или мелодии Георгия Свиридова, замечательные по красоте… У церковной музыки, само собой, свой характер, своё смиренное лицо, своя задача – помогать молиться. И всё равно она должна развиваться, двигаться, иметь внутреннюю логику. Человек слушает и, так уж он устроен, заглядывает, забегает вперёд, подсознательно предугадывает направление мелодии, предчувствует, куда она идёт, как развивается. И если внутренне готов к этим разрешениям, понимает, принимает их – тогда мелодия западает в душу.
А когда спонтанно сыпется. Допустим, ты позаимствовал у классиков красивые места и направо-налево их лепишь. Вроде хор неплохо поёт, а многие жалуются: пафосно, нам бы чё попроще. Нет логики. И неискушённый слушатель не готов воспринимать.
И в церковном обиходе имеются нелогические песнопения. Допустим «Ныне отпущающе». Не помню, какого распева. Там вообще одни скачки и интервалы… На уроке сольфеджио учитель берёт аккорд и говорит: «Какой это аккорд? А это какой? А это?» И получается набор аккордов, но не музыка…
А вообще, хороший у меня был хор в монастыре. Девчонки, и Оля, и Лена, почувствовали сердечками своими сладость молитвенного пения. Как разбойник Давид Ермопольский… Вдвоём могли петь. Голоса что серебряные колокольчики… Я что-то из своих песнопений специально под них корректировал…
Кондак 4
Жизнь с;щи (истинная) и Ист;чник жизни, Живонач;льная Троице, Неразд;льное и Несли;тное Божество, Отче, Сыне и Душе Святый, при;;зри (милостиво посмотри) на мя, сотвор;нного по образу и подобию Твоему, обнови; мой разум, слово испр;ви и дух мой освяти;, да во обновл;нном трехч;стном моем существе раз;мно пою: Аллилуиа.
Икос 4
Земля; есмь аз и в з;млю отыд;, от нея;же взят есмь, я;;коже Сам глаголал еси;;, Создателю мой преславный, но пр;жде н;же н;йдет смерть на мя, прежде н;же вни;ду во гроб, взир;я на беззаконную жизнь мою, со слезами зову Ти, Творц; моем;:
Помилуй мя, помрач;ннаго страстьми;. Помилуй мя, заблужд;ющаго в пут;х моих.
Помилуй мя, побежд;ющагося ск;постию. Помилуй мя, снед;емаго з;вистию.
Помилуй мя, согреши;вшаго Ти объяд;нием без сы;тости. Помилуй мя, прогн;вавшаго Тя опи;вством чрезм;рным.
Помилуй мя, не напит;вшаго алчущаго. Помилуй мя, не напои;вшаго ж;ждущаго.
Помилуй мя, не лю;бящаго брата моего. Помилуй мя, не почит;вшаго н;когда родителей своих.
Помилуй мя, согрешившаго Ти делом, словом и помышл;нием. Помилуй мя, прогн;вавшаго Тя в;льными и нев;льными злыми дея;нии моими.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ИИСУСОВА МОЛИТВА
Начали доставать блудные сны. А я ведь дал Богу обет воздержания. Враг во сне искушает эротическими мечтаниями и, бывает, доводит до логического конца. Кто-то из святых отцов назвал это мокрой сластью. Само собой, христианин на такие поползновения беса должен выдвинуть со всей решимостью ноту протеста, иначе враг Господу Богу заявит: «Я ему сны пакостные кручу, а он и рад блудным картинкам, нравится ему. Чё ж не нравится, когда никаких возражений на моё кино с обнажёнкой не предъявляет». Враг творит паскудное дело или по зависти, если видит, что христианин в чём-то преуспевает, или, наоборот по грехам, чтобы посмеяться и сказать Богу: «Мой это кадр, мой!» И над православным братом поиздеваться: «Как я тебя поимел, дорогуша, ведь согрешил ты, мил человек, ой согрешил, значит, есть в тебе моя часть! Есть!»
Чаще всего не поймёшь: отчего враг искушает? От добрых дел или по грехам. Больше по грехам, конечно, какие у нас добрые дела? Мы – ленивые, мы – холодные…
Начал я бороться с блудными снами, читать вечером молитвы и правила от осквернения… Но и бес, ко мне приставленный, активизировался… Вообще обнаглел, каждую ночь подсовывает свои картинки. Перед сном прочитаю правило от осквернения раз да второй, да для закрепления – третий. А не берёт моя молитва беса. Продолжает козни-злокозни строить. Но и я упрямый – в уныние от проигрышей не впадаю, делаю ещё один упреждающий ход. Стал с вечера вгонять в мозги антиэротическую установку: просыпаться без промедления, как бес начнёт подсовывать блудные мечтания. В точку сработало. Пошли сладострастные кадры, я тут же просыпаюсь, успокаиваюсь… Ага, думаю, получил, рогатый, по рогам, мы тоже не лыком шиты, не лаптями щи вкушаем. С неделю без сучка и задоринки действовала отработанная схема, потом хоп – здрастье, моя тётя. С вечера настроился прервать сновидения, как бес включит паскудное кино, уснул в полной уверенности – никакой мокрой сластью не испоганюсь. Да дьявол тоже на самотёк не пускает осквернение нашего брата – держит ситуацию под контролем: посылает следующего киномеханика, посильнее первого. Я просыпаюсь согласно установке на первых секс-картинках, а не помогает: начатое во сне приходит к завершению наяву.
Приятного мало, но сдаваться и не подумал. Решил как проснусь от кино, так без промедления начну читать молитву: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи помилуй… Сработало. Пошли блудные мечтания – выныриваю из сна и: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй. И этого беса отшил ни с чем. Довольный хожу. Вот так, знай наших!
Дьявол посылает ещё более сильного прислужника. Просыпаюсь в нужный момент, начинаю молиться, а не тут-то было… Не помогает… Так сказать: получай, Лёха, мокрую сласть… На следующую ночь решаю: проснусь и буду вслух читать: Господи, помилуй. До этого про себя повторял… Так и сделал. И снова за мной верх, удалось перехитрить бесовское отродье. Обрадовался – нашёл на него управу, победил. Ну что, казалось бы, он ещё может придумать? Наивный я был. Такой мощный арсенал у дьявола, такая армия… Нового беса-порнографа напускает. Просыпаюсь, вслух молюсь – бесполезно… Опять злой дух своего добился…
Да что ты будешь делать?! Осенило: есть крестное знамение, и молитва: Пречистый и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа… Как я раньше не подумал? Начнёт доставать блудными снами – просыпаться и креститься… Бесы как огня боятся креста. Отгонять им мохнорылых…
Не тут-то было. Он ловит момент, когда ты спишь на боку или на животе, и правая рука зажата. Пока проснёшься, сообразишь – враг уже ножками сучит: «Не успел, не успел».
На каждый мой ход, он придумывал свои уловки…
Другими словами, нужно было мне спать, как святые отцы, на неустойчивой табуретке или на стульчике, рука свободна, чуть что – сразу креститься. Но такой подвиг для меня был нереальным. Я не подвижник.
Бог по своему милосердию всё же избавил меня в тот раз от этой брани, но во мне осталось чувство поражения и беспомощности. И я понял: для меня более подходит другое – освоить сердечную молитву, когда она идёт без понуждения (даже во сне), заполняет сердце, очищает его, нейтрализует бесовские происки.
Ранее говорил, впервые услышал о самодвижущейся Иисусовой молитве от Славы-морпеха во время поездки к отцу Василию. Слава был озабочен, как бы найти школу непрестанной молитвы. Пытался самостоятельно практиковаться в её делании – не получилось. Казалось бы, что тут сложного, повторяй раз за разом: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Проще простого. Нет. Целая наука. Молитва должна войти в тебя, внедриться, укорениться, укрепиться в сердце, очистить его для Святого Духа. Есть немало примеров поражений на этом пути к Богу. Впадали подвижники в убийственное уныние, в прелесть до умопомрачения и суицида… Уж если дьявол с моей мокрой сластью не успокаивался, шёл на всякие ухищрения, тут и вовсе клещом вцеплялся…
Забегая вперёд, скажу, когда принялся погружать в сердце Иисусову молитву, вот где началась брань настоящая. Бесы, что к блудным мечтаниям склоняли, это ещё не воины – клоуны, вшивота…
Я начал искать свою форму чтения Иисусовой молитвы. Первая запинка: погружаю в сердце Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго, а сердце каждый раз спотыкается на «р». Подумал – вражьи напасти, бес подножками сбивает, пытается убедить меня, дескать, не по твоим комариным силёнкам ноша, чего захотел, грешен по самые уши, а туда же, норовишь со святыми отцами сравняться в подвигах. Я тоже упрямый – умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт – сокращаю молитву (это допускается) делаю её без «р»: Господи Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя. Суть, казалось бы, сохранена: обращение к Богу – есть, прошение – в наличии.
Пошло без запинок. Творю молитву, радуюсь: нашёл нужную форму, нашёл. Да не долго удовлетворённым пребывал. По истечении месяца ночью во сне меня будто тисками сжали со всех сторон. Жуткое состояние. Дышать трудно, на груди как стоит кто-то, руки-ноги скованы, задыхаюсь… Силюсь поднять руку, перекреститься, отогнать наваждение. Вместо креста закорючка получилась. Нет возможности руку полноценно поднять. Я давай повторять: Господи Иисусе, сыне Божий, помилуй мя. Господи Иисусе, сыне Божий, помилуй мя… Молитва не разит беса, не действует, удушение не прекращается. Тогда я как за соломинку схватился полный вариант читать: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
И враг сразу исчез. Обожгла его полноценная молитва. Руки освободились, я вдохнул полной грудью, перекрестился. Значит, даже если не получается выговаривать «р», всё равно должен стараться. Основная борьба во время молитвы за внимание, а если не получается – внимание рассеивается, надо напрягать ум. Может, Господь так специально и сделал, чтобы я потрудился.
Бог даёт по трудам. Допустим: Ной… Было бы наивно думать: он в свой ковчег вместил всю флору и фауну земли, всех животных и все виды растений. Господь определил ему такое послушание, чтобы не бездельничал и в трудах пережил потоп, пронёс тяжкий крест ответственности за будущее земли. Ной сено животным давал, клетки чистил, всячески заботился о спасаемых. По трудам праведным Господь спас его и обновил всю планету. Из допотопных людей единственно кого оставил живым – Ноя. Наверное, кроме него были, кто верил в Бога, но только его взял в новую жизнь.
Так же и в молитве, ты трудишься, а по твоим усилиям Господь прибавляет, прибавляет. Святой Дух начинает касаться сердца, дарить Свою благодать, ликующие мгновения молитвенной встречи с Богом.
Есть понятие, оно к афонской терминологии восходит: «Молиться чистым умом». Это чтобы ум не отбегал от текста молитвы, сосредотачивал всё внимание на её словах, повторял их с чувством, как выстраданные, как свои. Бич молящегося – парение ума, когда мысли отлетают от молитвы, лукаво сворачивают, где полегче: на привычное, на земное, к житейским попечениям. Ум имеет свойство раздваиваться, как бы на два фронта успевать, но в случае молитвы – это погоня за двумя зайцами… О житейской проблеме, может, и с пользой подумаешь – ухватишь за уши «зайца», как бы осенит тебя, найдёшь нужное решение (кто его подсказал?), но молитва превращается в механическое, холодное повторение заученного текста.
Я, борясь с парением ума, стал искать ритмичную, устойчивую форму молитвы, которую легче удержать в сердце. Ты копаешь землю, рубишь дрова, рукодельничаешь, собираешь ягоды и одновременно молишься… И если в какие-то моменты отвлекаешься от молитвы, она за счёт ритма держится, а ритм есть внутри каждого из нас, так уж создан Богом человек. Ритм и надо задействовать. Стал экспериментировать: Иисусе Христе, Иисусе Христе, Иисусе Христе, помилуй мя. Показалось – очень удобно. Плюс – можно акцентами держать внимание на словах молитвы. Первое ударение ставлю на Иисусе в первом обращении, во втором обращении сильная доля переходит на Христе, а третий акцент – на прошении помилуй мя. Ум, имея дополнительную задачу, не будет отбегать, отвлекаться на помыслы.
Месяца два так молился. Однако почувствовал – есть лазейка для врага. Между третьим обращением Иисусе Христе и прошением помилуй мя возникает ритмическая пауза. И ничего ты с ней не сделаешь. Она естественна, соответствует току крови, дыханию, внутреннему ритму. Враг этим пользуется и подбрасывает страстные помыслы. Вдруг ты, к примеру, начинаешь слышать громко тикающие часы или кран на кухне капает. Ум вильнёт, отбежит… Внимание размагнитится, уйдёт от молитвы…
Месяца два практиковал с такой формой, а потом ночью снится: я молюсь без троекратного повторения обращения, а прошение в виде помилуй меня. То есть: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня. Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня… Проснулся и стал проверять этот вариант на ритмичность. Идеально получается. Размер на три четверти, никаких пауз, заминок. Размер вальса. Можно плавно, можно ускорившись. Отлично читается вслух, шёпотом как на вдохе, так и на выдохе легко идёт. Вдох на выдох при чтении меняешь – никаких проблем. Поблагодарил Бога за вразумление, сам бы ни за что не догадался, и начал молиться по данной подсказке. С уверенностью – эта форма молитвы дана навсегда.
Ровно через год снова вразумление. Вижу сон, будто идёт группа мужчин – человек пятнадцать – и хором громко повторяют мой ритмически идеальный вариант Иисусовой молитвы. Она так же звучит у меня в сердце, это я чувствую. Но вот что странно: во мне растёт неприязнь к шествию. Вдруг меня пробивает: «Они ведь как кришнаиты». Те точно так же свою Харе Кришна с Рамой, приплясывая, кричат. Тем временем сон продолжается, один из мужчин, заметив меня, отделился от группы, и ну призывно махать рукой, айда, мол, с нами помолимся. Я, как от беса, попятился от этого приглашения… Перекрестил зазывалу три раза, читая вслух: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Он, будто ежа проглотил, поскучнел, вернулся в строй. Тут же второй приглашала ринулся в мою сторону и тоже давай вязаться с идеей помолиться в их славной тусовке. Я и его широким крестом отшил: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. И этот сник, потерял интерес к моей персоне. В этот момент я проснулся и понял: Господь больше не благословляет на сокращённую молитву.
Но она, идеальная по ритму, сделала своё дело – научила держать внимание на словах Иисусовой молитвы, привила её к сердцу. Я научился молиться не рассудком, а сердцем, впервые ощутил мгновения, когда в сердце возникает теплота от прикосновения Святого Духа. Когда оно осеняется, освежается Божьей благодатью. Что интересно, чаще такие сладкие мгновения случались, когда песнопения писал. Собственно, и сейчас так же… Видимо, на фоне звучащей во мне музыки вхожу в такое молитвенное состояние, что врагу не дано пробиться, и сердце очищается максимально… Как сказано у кого-то из святых отцов, Имя Господа Иисуса, сходя вглубь сердца, смирит держащего тамошние пажити змия, душу же спасет и оживотворит.
Но тут нельзя, почувствовав приход благодати, делать резкие движения. Первое время я от радости бросал писать ноты и начинал молиться, стараясь закрепить это состояние. А это из тщеславия, гордыни… Благодать Святого Духа противится такому… Пишешь ноты и пиши, это твоё, и не дёргайся…
Был памятный случай: родители в соседней комнате телевизор смотрели, я, чтобы не отвлекал телешум, надел наушники, включил плеер на песнопении Кастальского «Единородный Сыне». А ночью снится, будто нахожусь в комнате, но точно знаю – это в сердце моём. Господь в Евангелии так и говорит: …войди в клеть свою, затворив двери твоя, помолися Отцу твоему, иже в тайне. И звучит в этой храмине «Единородный сыне» Кастальского в исполнении мужского хора. И такой восторг охватил! И сладость сердечная, как от Иисусовой молитвы… Господь одарил откровением: песнопения – вариант памяти Божьей. Они не только удовольствия ради. Мы читаем правила утром или вечером, охота или нет, но надо помолиться за себя, за родных. И это вменяется христианину в труды его. Так и с песнопениями…
В монастыре отцу Софронию сказал:
– Хорошо афонским исихастам, у них, вдали от мира, в затворе все условия творить Иисусову молитву.
На что получил ответ:
– Ты напрасно ищешь каких-то условий. Этих условий нет. Силуан Афонский приводит пример Иоанна Кронштадского, который постоянно оставался в гуще людей, но мало кто из пустынников был так в Боге, как он. Не зря говорят: можно и при затворенных дверях шляться по всему свету и напустить в свою келью целый мир…
Эти слова запали – специальных условий для молитвы нет. Их по определению быть не может. Да, в миру труднее, зато больше заслуга, зато Господь щедрее одаривает благодатью за победы.
Дома молюсь так. Сажусь в кресло, ноги под себя. Самая удобная поза. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Стремлюсь к тишине в мыслях, ненужное, отвлекающее не пустить в голову, не перебило бы, не помешало непрестанному звучанию в сердце: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Каждое слово почувствовать. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Каждое произнести осознанно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Каждое сказать адресно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Я грешный, я окаянный, я блудный, я недостойный, я злобный, но прости меня, услышь меня, ответь мне. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Бывает, что молитва идёт легко, с радостью, надеждой. Незаметно пролетает час, другой, третий, ты ничего не замечаешь, нет усталости. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Такое летящее состояние ох как не всегда, чаще бесы создают шум мыслей, беспорядок чувств. Не дают оторваться от земного. Подсовывают отвлекающие картинки, подлавливают на посторонних помыслах, сбивают прицел внимания с молитвы на свои мерзопакостные мишени. Вдруг перед глазами непотребное всплывёт. Может, за неделю до этого шёл мимо киоска, бросил взгляд на витрину, а там журнал с полуголой девицей, на долю секунды задержался глазами на фото, врагу хватило сделать молниеносный отпечаток в твоей памяти и подсунуть его в нужный момент. А ты не зевай, не иди на поводу, сразу реагируй, отгоняй помысел, возвращай внимание на молитву. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Приходят покаянные мысли. Это уже не от бесов. Вдруг вспомнилось… Мы второй год как с женой развелись, и я стал планомерно работать над написанием церковных песнопений. Написал Всенощное бдение, литургию. Показал Анне Семёновне, преподавателю музыкального училища, ей понравилось. Предложила издать за свои средства. Её муж удачно занялся бизнесом, деньги в семье водились. Мы издали тиражом триста экземпляров. И я поставил копирайт – авторство своё застолбил. Надо было приписку сделать: «Разрешается использовать во славу Божью». Для этого и сочиняю. Пусть любой регент при желании с совершенно спокойной совестью делал бы с моей музыкой что хотел, и чтобы никакой мысли у него не возникало о плагиате. Сейчас понимаю, музыка та наивная. Да всё равно… Может, кого-то она подвигнет на доработку, использование. И пусть бы человек с моим напутствием, без самого-самого малого укола совести брал бы мои работы и использовал по своему усмотрению. Захотел за свои выдать – и пусть. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Анна Семёновна из людей, которым плохо, если у кого-то проблемы. Знакомый запал на наркотики, она его в церковь привела. Ей мафия за это угрожала… Мне дала деньги на сборник, а я, свинтус неблагодарный, как издал, так ни разу не поздравил Анну Семёновну ни с одним праздником. Обиделся, что она сблизилась с моей бывшей женой.
Бывает, во время молитвы вдруг вспомнится неприглядное, постыдное… И хоть в землю себя закапывай. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Больно, обидно, ну почему я такой безголовый, холодный? Почему? Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Вдруг ловлю себя на мысли: начинаю спорить с бывшей женой, обвинять её, укорять. Дочь как-то пришла, пожаловалась: мать несправедливо, не разобравшись, обругала её… Меня потащило на осуждение жены. Тут только дай волю помыслам, перебиваю их: Господи, всех прости, меня последнего...
Могу проснуться ночью, сесть в кресло, подушку под спину. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Ночью молиться хорошо, если ты отдохнул и есть жажда обращения к Богу. Тишина. За окном темнота. Ты один и молишься за всех… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго... Пошла, пошла молитва, потеплело в сердце…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… В какие-то часы молишься окрылённо. Радость на сердце. Чувствуется, молитва идёт к Богу, Он слышит, Он верит в тебя… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Что-то меняется в мире, светлеет… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Но бывают периоды, такое уныние, такая усталость навалятся: «Зачем всё это, ничего у меня не получится…» Все мои усилия видятся никчемной тратой времени, бессмыслицей. Молитва идёт механически… Сердце не отзывается на неё, холодно молчит… И тогда сижу, тупо уставившись в стенку. Или лягу. Как-то всё не так. В монастырь не уйдёшь, не возьмут – дочь несовершеннолетняя, родители старенькие. И в миру ты неприкаянный. Что ты для дочери?.. Денег на учёбу дать не могу, связей нет… Плохо на душе, тоскливо…
Но пересиливаю себя, возвращаюсь к молитве. Она одна может помочь. Повторяю-повторяю: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Трудно, тяжело, враг не хочет уступать завоёванных позиций. Старается задержать в унынии… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Оттесняю бесовское отродье, разогреваю сердце молитвой. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… С неохотой враг отступает, отходит…
А вообще, дерзаю мечтать, надеяться – сподобит когда-нибудь Бог состояние созерцательного молчания… Любимый мой проповедник митрополит Антоний Сурожский в одной из своих бесед о молитве повествует о старике из французского селения. Священник один раз застал его в пустой церкви, второй, третий. Старик сидит, смотрит перед собой и молчит. Не крестится, не молится. Может час сидеть в одной позе, второй, третий. Священник обратился к прихожанину: «Дедушка, что же ты здесь часами делаешь? Губами не шевелишь, пальцы по чёткам не бегают». Старик тихо ответил: «Я на Него гляжу, Он глядит на меня, и мы так счастливы друг с другом».
Ничего нет выше такой молитвы-встречи с Богом, которая происходит в тайниках твоей души. Человеку даётся неземной восторг чувствовать Его присутствие. Прародители, Адам и Ева, потеряли рай, совершив первородный грех, потеряли ни с чем не сравнимую радость общения с Ним. Созерцательная молитва возвращает то ликующее состояние...
Но это какой надо иметь духовный опыт, сколько сил потратить, очищая себя, чтобы подняться на эту вершину, достичь блаженства созерцательного молчания, когда не нужны никакие слова, никакие молитвы… Все страстные чувства улеглись, все мысли успокоились и происходит встреча… Царствие Божие внутри вас…
Кондак 5
Ид;же (где) Ты х;щеши, Всемог;щий Боже, побежд;ется естеств; (природы) чин: естеств; мое вы;ну (всегда) влеч;т мя ко греху и порабощ;ет мя, но Ты, я;ко Созд;тель естества, угаси; греховная стремл;ния его, обнови;в е рос;ю благод;ти Твоея;, да невозбр;нно пою Тебе: Аллилуиа.
Икос 5
Кто согреши; когд;, я;коже согреши;х аз, окая;нный? К;его греха не сотворих? К;его беззакония не содеях? К;его зла не вообразив в души моей? О лю;те мне, лю;те мне, что б;ду и где обря;щуся аз? Но пр;жде ;наго пр;веднаго воздая;ния Твоего, смир;нно молю Тя, Милостивый Боже, я;коже отца блудный сын:
Помилуй мя, окая;ннаго. Помилуй мя, немилос;рднаго.
Помилуй мя, жест;каго. Помилуй мя, гневли;ваго.
Помилуй мя, тщесл;внаго. Помилуй мя, г;рдаго.
Помилуй мя, скв;рнаго. Помилуй мя, бл;днаго.
Помилуй мя, ков;рнаго. Помилуй мя, памят;злобнаго.
Помилуй мя, окамен;ннаго сердцем. Помилуй мя, сожж;ннаго совестию.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови; мя, п;дшаго.
ПОКАЯННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
«Кто познал себя, тот – человек», – писал Пимен Великий. Постоянная сердечная молитва ко Господу Богу, от Которого, по выражению псалмопевца Давида, «и стопы человеческие исправляются», понуждает углубляться в себя, вытаскивать на свет тёмное, грешное, открывать плен, в котором держат нас падшие духи, освобождаться от него. В одной книжке прочитал, что нужно умолять Господа о помиловании, пока не родится ответное чувство. Вместо осуждения, к примеру, – возвеличивание другого или, по крайней мере, сердечное чувство почтения к нему. Не знаю, рассудком понимаю, а вот сердечная теплота… В монастыре был иеромонах отец Василий. Рок висел над их семьёй. Погиб в автокатастрофе брат, рано умерла жена. При мне пришла телеграмма отцу Василию: его взрослую дочь убил муж. Хоронили без головы. Отстрелил в упор. Я видел её фотографию. Симпатичная, с красивыми густыми волосами до плеч молодая женщина. Выразительные глаза… Отец Василий молился за убийцу. Как убийцу дочери сердцем простить? Почувствовать почтение к нему? Единственная дочь, больше никого из родственников… Даже если она не подарок…
Начинаешь углубляться в себя, вдумываться и понимаешь, как грешен человек, как он поднаторел в лукавстве. Мы тупо требуем совершенства от ближнего, а сами… «Что смеяться однорукому над одноногим, безухому над безглазым», – говорит духовный писатель игумен Никон Воробьёв. Прощайте ближних, просит он, не будьте категоричны друг к другу, ведь мы все пациенты одной палаты. Носите бремена друг друга и так исполните закон Христов.
Какие там бремена другого понести?! Мы пламенно осуждаем, обличаем ближних, будучи во сто крат хуже сами. И наматываем, наматываем новые и новые грехи, успокаивая себя: мой грех – это личное дело, других никоим боком не касается. А грех никогда частным не бывает. По словам митрополита Антония Сурожского, потухает одна душа, и в мире становится темнее, но если загорается божественная жизнь в человеке – вся вселенная светлеет. Спасаясь или погибая, не только себя спасаем или губим, делаем что-то решающее для судьбы вселенной. Грех делает холодным и мёртвым кроме тебя и других, лишает их того, что один ты мог дать. Грех отнимает у Бога, что могло бы быть Его: наше сердце, нашу жизнь…
Считается, человек мытарства на небе проходит, а исихаст на земле. И здесь можно что-то изменить. Грехи в память уложены, ты молишься, они всплывают. Святой Дух напоминает, призывает к покаянию… И Господь может принять покаяние, простить этот грех ещё на земле.
Классным руководством в восьмом классе заправляла у нас Тамара Викторовна Дончак. Звали её за глаза Дурчак. Вечно по жизни недовольная, с пол-оборота раздражалась на нас. Как-то собирает классный час и пошла костерить: «Вы распоясались ниже точки терпения, распустились – ни в какую дугу не лезет. Учителя на вас жалуются. Болтаете на уроках, ведёте себя как в психушке!» Что уж вдруг психушку вспомнила? Ничего мы такого из ряда вон не делали. Класс был шумным, но отпетым не назовёшь. В конце обличительной тирады заявляет: «Всех до одного пересаживаю. Никаких друзей-подружек, парочек-гагарочек. Как посажу, так и будете!» Все завозмущались. А мне по барабану. Безразличие полнейшее: с кем сидеть, на каком ряду, на какой парте (первой или последней) – до фонаря. Соседкой была Юля Коноплёва. Маленькая, ладненькая, старательная. Кнопкой её звали. Она и скажи: «Зачем пересаживаться?» Мы с ней соседствовали полгода. Девчонками я тогда не интересовался. Относился к Кнопке как и к другим. На уроках веселил, рисовал весёлые карикатурки, мастак был на это. Дурчак на Кнопкин вопрос взорвалась: «А тебе что, Коноплёва, целоваться? Сядешь с Дороховой и целуйтесь!» Кнопочка заплакала. Да горько так, положила руки на стол, голову на руки и ревёт…
У меня никакого сочувствия. Человек плачет, ему плохо, а у меня жилка в ответ не дрогнула.
В монастыре этот эпизод вспомнил. И подумал, надо было встать и сказать: «Тамара Викторовна, я понимаю, вы чувствуете себя ущемлённой, неудовлетворённой, приходится тратить время на таких балбесов, как мы. Тем не менее, я бы попросил обращаться с нами без излишнего сарказма и неуместной иронии!» И слова по смыслу примерно такие бы и нашлись. В этом я уверен. В критические моменты всегда красноречие прорезается. Ещё бы ладно – труса я спраздновал, побоялся санкций разгневанного учителя, поджал хвост. Ни капли страха не ощутил. Но главное – мысли не возникло: нельзя оставлять это оскорбление без ответа, надо заступиться за обиженного. Знаю, возмутись я, такое бы началось – классная полезла бы в пузырь, начала психовать, разоряться, кричать про двойку по поведению, посылать за моими родителями. На что я должен был взять Кнопочку за руку и повести из класса: «Пошли, Юля». Может, в кино пригласить. Но я вёл себя холодно. А для холодных, безразличных, бессердечных людей уготован тартар – где ни адский огонь, а адский холод.
Как тут не согласиться, что грех умаляет, убивает нас самих, лишает наших близких, друзей, знакомых, лишает того, что они только от нас могли получить. Грех уводит от добра, любви…
Заменили учителя биологии. До этого тоже молодая была, в декрет ушла, на её место поставили и того зеленее – у неё чернила на дипломе не успели высохнуть. Звали Людмилой, отчество, кажется, Павловна. Мы её прозвали Люсик. Никакого педагогического опыта, никакой интуиции и понимания – с каким оторви да выбрось материалом имеет дело. Удумала дать домашнее задание: принести всем ученикам в качестве наглядного пособия по рыбе. Прикинула бы: без рыбин не может с дисциплиной справиться и вдруг самолично вооружает архаровцев экспонатами с хвостами…
Прозвенел звонок на урок, Люсик попросила достать рыбу. И началось. Обычно один «забыл сделать домашнее задание», другой «не записал», у третьего ещё какая-то заморочка-отговорка. Здесь к уроку все до единого приготовились. Самый последний двоечник задание выполнил. Кто селёдку солёную притащил, кто мойву мороженую. И карась был доставлен, и морской окунь. Широкий ассортимент. Дорохова притащила сушёного леща. Пацаны, конечно, сразу: «А где пиво? Лещ без пива за рыбу не катит!» Повытаскивали мы этих холоднокровных обитателей морей, рек и озёр, и не успела Люсик слова сказать, как рыбы (все поголовно!) стали летающими. Кто первый метнул своё домашнее задание в товарища по школе, не знаю, но рыбины полетели по классу, как снежки. Люсик от такого балагана отвернулась к доске: «Да делайте что хотите!» А нам до лампочки её состояние – рыба летает, шум стоит. Какой-то любопытный ученик, проходя мимо нашего класса, заглянул. Почти как персонаж кинофильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещён», который то и дело появлялся в кадре с вопросом: «А что это вы тут делаете?» Наш любопытный дверь приоткрывает с физиономией, на которой написано: «А что это вы тут делаете?» Мгновенно рыбин пять из разных углов полетело в ответ на безмолвный вопрос. Хорошо, вопрошавший вовремя успел дверь закрыть. Не то бы, как Ванька Жуков, рыбьей мордой в харю получил. На тот момент я уже с Кнопочкой не сидел, соседом был Лёвка Сметанин – Сметана Чёрная (смуглолицый, волосы как смоль) или просто – Сметана. Сметана не успел в дверь швырнуть свою селёдку, зажигание поздно сработало, но рука с рыбой уже занесена, надо пустить наглядное пособие в дело. Держа селёдку за голову, мне хвостом в нос сунул… Я по заданию Люсика принёс мороженого минтая. Выбрал самого большого, из тех, что мама купила по моей просьбе. Редкий экземпляр для минтая. Попросил маму поупитанней поискать, ведь не на сковородку, а для образовательных целей. Мама заодно домой взяла несколько штук. Я, само собой, выбрал самую-самую. К Люсикиному уроку подготовился весомо. Получив в нос селёдкой, хватаю свою минтаину за хвост и как долбану Лёвку по голове. От души приложился. Брызги от минтая полетели в разные стороны. Ошмётки на голове у соседа и вокруг него. А у меня в руках хвост и голый позвоночник.
Люсик в слезах выскочила из класса…
И ведь тоже во мне никакого сочувствия, раскаяния – до такого состояния учителя довели. Ничего не шевельнулось. Она у нас с полгода и преподавала всего… Может, навсегда отбили у неё желание работать в школе… Я в том числе…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
В техникуме вызывают к доске, тема: происхождение человека. Я рассказал по Дарвину, как человек произошёл от обезьяны. От какой-то сырости – детали не помню – завелись на Земле простейшие, как шло движение дальше и дальше по эволюционной лестнице... Земноводные, млекопитающие. Обезьяна взяла палку, сбивая бананы, и труд из обезьяны сделал человека. Учительница похвалила. Поставила пятёрку. Потом, когда в памяти всплыл этот эпизод, прокручивая его, подумал: а ведь смалодушничал в той ситуации. Был уже каким-никаким, а верующим. Следовало ответить по учебнику, а после похвалы учительницы добавить: «Подождите, не торопитесь ставить пятёрку. Я пересказал, как написано в книге. На самом деле Бог за пять дней сотворил небо и землю, а на шестой день – Адама и Еву».
И тут бы мне ангелы рукоплескали.
Группа, конечно, в смех: ни Дарвина ни во что не ставлю, ни его пропагандиста – учительницу. И пусть бы она оказалась в неловкой ситуации, глядишь, этот пассаж стал бы уроком на будущее… Может, задумалась когда-нибудь…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
С пасынком меня Бог пожалел. У жены было трое детей, когда мы поженились. От разных отцов сын и две дочери. У младшего, Максима, отец – чеченец. В Максиме играла кровь горца, и я зачастую хватался за ремень… Был случай, его сестра Лена, моя приёмная дочь, пожаловалась матери: Максим её по голове лыжной палкой со всего размаха саданул. Я его отодрал. Какое-то там: Возлюби ближнего как себя самого. Отодрал от души… В другой раз он, разозлившись на вторую сестру Оксану, за нож схватился. Наплевать, что сестра старше, сильнее... Хорошо, ума хватило – не пырнул её, накинулся в ярости на стул. Откуда силёнки взялись, сиденье в труху посёк-порубил. Я за ремень... А он как конь необъезженный, чем больше лупцую, тем злее, мстительнее. Все электроприборы в доме сломал. Втихушку раскурочит и ни за что не признается: «Не брал, не видел». Как-то достал электробритву, включил, и самому не верится – целая. Вот это да! Моторчик работает, всё нормально. Да рано обрадовался. Начал бриться, еложу, еложу по щеке, еложу, еложу – никакого бритья. Открываю, ножи все перекорёжены… Да что ты с ним будешь делать?!
Надеялся, подрастёт, в школу пойдёт, поумнеет. Школа рядом – через два дома. Он что делал? Утром брал портфель, книжки, тетрадки, ручки, карандаши укладывал аккуратно и за порог. Но мимо школы. Мог на Иртыше полдня пропадать или по посёлку бродить. Учительница постоянно жаловалась на нерадивого ученика, я каждый вечер проводил с ним воспитательные мероприятия. И сугубо методом физического воздействия. Пытаюсь поркой вразумить, вколотить в него послушание.
И вдруг меня пробило: монстра из него ращу. Озлобленного, замкнувшегося в себе, кипящего ненавистью монстра. Ремень не поможет, от битья он лучше не станет. Никогда не станет. Утром в школу Максим собирается, недовольный, бурчит себе под нос, мать его отчитывает, он огрызается. Я подошёл к нему: «За что, – спрашиваю, – так невзлюбил свою задницу? Что она тебе плохого сделала?» Он голову в плечики вжал, думал, опять буду драть его как сидорову козу. «Не бойся, – говорю, – расти как хочешь».
Эти слова стали решающими и для меня, и для него. С того утра прекратил лупцевать Максима. Решил: будь что будет. Как бы ни провинился, что бы ни сделал – понятия «ремень» не существует. И он резко изменился. Перестал пропускать уроки. Во втором классе в музыкалку отдали. По аккордеону закончил без троек, после восьмого класса пошёл в профтехучилище, освоил профессию сварщика, сейчас работает на стройке.
С отцом Максима такая история. Его убили в Чечне, и я несколько раз во сне его видел. Считаю, верующий человек, увидев во сне умершего родственника, может определить: в раю он или в аду. Если родственникам плохо, болеют, что-то просят, значит, нуждаются в твоих усиленных молитвах за них. Я однажды бабушку свою увидел. Бабу Зою. Отроковицей приснилась. Ей лет пятнадцать. И такая веселушка да хохотушка. Сарафан на ней голубой в мелкий цветочек. Мы на лугу. Невдалеке речка на солнце блестит, луг весь в ромашках. Июль или август… Мы за руки взялись, начали крутиться. Быстрей, быстрей… Она смехом, что колокольчик серебряный, заливается… Я проснулся счастливый. Ясно дело – бабушка в раю.
В Великий пост приснился отец Максима – Шамиль. Он как бы мне отчёт даёт. Шамиль в Омске жил больше года, сошёлся с моей будущей женой. Когда началась первая чеченская война, уехал домой. Жил в небольшом селе и впал в немилость к местным головорезам. При дудаевском режиме проявлял благородство, укрывал русских, вывозил их на своей машине из Чечни, придавал погребению убитых. В конце концов его убили. Он не вмешивался в политику, не брал в руки оружие, был человеком. Я заметил, кавказцы ярко определяются – в добро он идёт или во зло. Или они отъявленные головорезы, или само благородство. Среднего – ни то ни сё – у них нет. По телевизору смотрел, чеченская семья приютила человек двадцать детей, там чеченцы, украинцы, русские… Шамиль во сне попросил молиться за него. И поминать С;ргием. Он мусульманин, в церкви за него, само собой, нельзя молиться, только келейно. Как раз шла страстная неделя. Я ничего не ел, одни отвары пил. Тогда совершенно неопытным был в соблюдении поста. По безграмотности думал: чем больше трав намешаю, тем лучше, в каждой какие-то витамины. Собрал травы, что дома были, среди них полынь, заваривал – горечь получалась жуткая. Перед тем,как пить её, просил: «Господи, окрести С;ргия, вмени в добродетель его поступки». И вот Пасха прошла, в последний день светлой седмицы мне снова Шамиль снится. Он танцует чеченский танец. Сумасшедшего ритма танец-полёт. И весь Шамиль радостью светится. У него праздник. У него торжество, он мне говорит: «Я нашёл своего отца». Наверное, даже – Отца.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Шалопай я был в юности… Ох, шалопай! Душой добрый – а манеры оторви да брось… Дури хулиганской невыпущенной немерено… Окончив восемь классов поступил в механико-технологический техникум (мукомольным звали в народе). На уроках, стоило учителю ко мне обратиться, группа замолкала в ожидании, что на этот раз сморожу. У меня запросто вылетало на радость окружающим.
После третьего курса производственная практика. География – куда поехать – широкая, выбор по всей России, но все исхитрялись в Омске остаться. Зачем неизвестность на стороне, когда предприятий нашего профиля в Омске до фига и больше: хлебоприемный пункт, мельница, элеватор… И по области много. Я – романтик, мне, наоборот, подальше бы смотаться. Напросился в Новосибирск. В Новосибе прихожу в региональное управление по нашей отрасли. Под его началом были все элеваторы, мельницы… Здоровенное пятиэтажное здание высоким забором огорожено, крутые начальники по кабинетам. Тут же на пятом этаже гостиница, куда меня и поселили. Не в общагу, заметьте, со всей душой подошли к будущему специалисту.
Комендант здания – женщина добрая, я к ней в самый первый день обращаюсь: «Дайте, пожалуйста, подработку, деньги студенту нужны, готов хоть что делать: двор мести, полы мыть – не белоручка». Как раз уборщица ушла в отпуск, меня на её место комендант поставила. Кабинет начальника управления оказался на моей территории. Я тут же разнюхал, что у него на междугородные переговоры лимитов нет, никто претензий не предъявит за перерасход. Само собой, не мог я этим обстоятельством не воспользоваться. И без стеснения давай названивать по всем номерам, которые только помнил. В Омск, Петропавловск, Владивосток, Москву. У начальника на столе крутой телефонный аппарат с морем кнопок. Как, глядя на такой агрегат, удержаться? В Омск всей группе каждый вечер названивал, классному руководителю один раз позвонил да другой. Он спрашивает: «Лёша, ты зачем деньги тратишь на межгород?» Я ему с понтом: «Звоню из кабинета начальника управления, здесь у нас ограничений на переговоры нет, так что не беспокойтесь за мои деньги, Вениамин Петрович». Он с недоверием: «Да?»
Через неделю комендант вызвала и дала расчёт. Когда мне было добросовестно мыть полы, убирать мусор, если все вечера телефон терзал? Пару раз забыл вынести урну из кабинета главного начальника, он возмутился, и моя подработка накрылась. Однако это не отразилось на моих междугородних переговорах, продолжал названивать во все концы Союза. Я же слесарь, сделал приспособу, чтобы с её помощью оттягивать собачку замка на двери и спокойненько проникать в кабинет с телефоном в отсутствие хозяина. У него стояло мощное кресло, целый трон. Развалюсь в нём, ноги по-американски на стол и ну телефон накручивать.
Практику проходил на мельнице. До техникума понятие «мельница» ассоциировалось у меня с ветряком. Стоит высоченная дура, крылья со скрипом от ветра вращаются, каменные жернова крутятся. Новосибирская мельница была оборудована по последнему слову техники. И не допотопно мельницей называлась, а комбинатом по зернопереработке. Меня определили в цех слесарем. Наработал я им, стыдно вспоминать…
В оконцовке практики прихожу к начальнику цеха за характеристикой, он протягивает листок: «Держи, студент прохладной жизни. Пятнадцать лет здесь работаю, в первый раз такой кадр попался. Так что обижайся, не обижайся, но, думаю, с этой характеристикой тебя даже в тюрьму не возьмут».
Привожу характеристику в Омск, отдаю классному, он прочитал, очки снял, посмотрел на меня долгим взглядом и по-отцовски говорит: «Лёша-Лёша, выгонят тебя из техникума. Обязательно выгонят. И даже если бы захотел я защитить, то не смог. А я, скажу тебе честно, не хочу».
Самое интересное – мне как-то безразлично было: ну выгонят… И пусть. Вызывают в учительскую. Там типа собрание преподавателей. Классный, Вениамин Петрович, начинает зачитывать характеристику, с которой «в тюрьму не возьмут».
Я тогда практически не знал, что такое чувство стыда. Поэтому откровенно играл его в учительской. Стою, взгляд потупил… Не улыбаться же. А хотелось…
Дословно не помню, но звучала характеристика приблизительно так. В шапке, как водится, о том, что зерноперерабатывающий комбинат такой-то даёт характеристику на такого-то.
Классный читает: «Студент имярек за время прохождения учебной практики показал себя как человек абсолютно безответственный. Проявлял совершенное неуважение к начальству, систематически прогуливал рабочее время. Имеет привод в милицию за пьяную драку и хулиганство».
В гостинице меня устроили в двухместном номере. Как-то утром подселили мужчину из Татарки. Вечером он приносит две бутылки красного марочного вина, всякой разной закуски: «Давай-ка, Лёша, поужинаем». Есть я хотел, пить – нет. Но за компанию пришлось употребить граммов триста. После чего потянуло на улицу. А там привязались два парня, тоже подвыпившие. Один руками замахал, я ему по сусалам смазал, да так, что он сел на пятую точку. Откуда ни возьмись милиция. Хоть и были свидетели, что парни – зачинщики скандала, а я только оборонялся, но обороняющуюся сторону тоже забрали менты за нетрезвое состояние и сообщили об этом прискорбном факте на мельницу.
Далее характеристика гласила: «Постоянно опаздывал на работу, мог прийти с похмелья и тогда спал прямо на рабочем месте. И посылал матом всех пытавшихся его разбудить…»
Это уже был другой сосед, здоровенный дядька из Томска. Пузень у него в штаны не вмещался – вываливался из-под ремня. Тот случай, когда без зеркала своё мужское достоинство не разглядишь. Он принёс как-то вечером здоровенную сумку бутылочного пива и рыбу: «Ну-ка студент, подтягивайся!» И ему я не смог отказать. У дядьки килограммов сто пятьдесят живого веса, я тогда до шестидесяти в башмаках еле дотягивал... Ой как тяжко мне было после того пива. В цех утром прийти-то пришёл, однако на этом подвиге весь трудовой порыв иссяк, положил голову на верстак и уснул. И кого-то, видимо, кто пытался до практиканта добудиться, послал подальше…
Пожалуй, единственную работу, которую сделал со знаком «плюс» – замок с шифром открыл. Рабочий из цеха уволился и не снял замок со своего шкафчика в раздевалке. Душки перепиливать мужиков жаба давит, ладненький замок. Стоят у шкафчика, кумекают, как поступить. Я подхожу: «Давайте открою». У меня в пальцах чутьё, как у классного медвежатника. Не один раз с кодовыми замками справлялся. И на мельнице пару минут повозился, покрутил туда-сюда, поискал нужные цифры – и готово, подаю мужикам замок, они на меня уставились: «А ты где научился их вскрывать?» – «Как где? – с апломбом отвечаю. – Хороший механик всё должен уметь».
Этот «хороший механик» мог день, а то и два подряд вообще не появляться на мельнице. Утром проснусь, нет настроения – не иду. Всё, что они могли мне сделать в наказание, – отправить «на кучу». Зерно на бетонный пол ссыпают, в нём отверстие, зерно в него падает, затем по жёлобу движется на какой-нибудь вальцовый станок. Но частенько поток стопорился, отверстие забивалось, надо было кучу лопатой взбадривать. Так что все мои провинности заканчивались отработкой «на куче». Поэтому я не переживал – дальше неё отправить не могли. Угрозы: «Смотри, в характеристике всё отразим», – на меня не действовали.
Дури было невыпущенной...
Классный, глядя в листок с характеристикой, озвучивает перечень моих художеств, а потом прерывает чтение и с недоумением спрашивает: «Слушай, а кем ты там работал?»
Увлёкшись описанием достоинств моей многогранной личности, начальник цеха забыл отразить существенную деталь – указать должность, какую я по штатному расписанию занимал. Он обязан был, соблюдая форму, с этого начинать, а у него так руки чесались отыграться на мне в характеристике (другим ничем меня пронять ему так и не удалось за месяц), с места в карьер пошёл разглагольствовать о моей нерадивости.
Я стою перед учителями и мне будто бы так не по себе, так неловко, так стыдно, что готов сквозь землю провалиться. Гоню беззастенчиво кино, а на вопрос классного ещё ниже голову опустил и молчу как партизан. Вениамин Петрович решил с другой стороны подойти, дабы вытянуть из меня хоть полслова: «Слушай, а как ты умудрился раза четыре звонить мне из кабинета начальника управления?» Я, по системе Станиславского вжившись в состояние стыда, не поднимая головы, сквозь зубы выдавливаю из себя: «Начальника управления в отпуск отправили, мне приходилось его замещать».
Учителя как грохнут. Преподаватель физики Андрей Егорович Кустов до слёз хохотал: «Ой, не могу, начальника управления ему “приходилось замещать”!»
Обстановка в учительской разрядилась. Меня не выгнали.
Я сам через пару недель ушёл из техникума. И только женившись, работал тогда на заводе слесарем, восстановился на заочное отделение, доучился, получил диплом. С Андреем Егоровичем, бывало, как столкнёмся в техникуме, он обязательно с улыбкой спросит: «Ну и как дела, начальник управления?» Запомнил меня.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
И это ещё далеко не самое худшее из того, что накосячил в Новосибирске. В первые дни моей практики погода стояла дурацкая – холодно, дождливо, а потом как припекло. Настоящее лето нагрянуло. В автобусе еду, все про море пургу гонят. Один возбуждённо рассказывает, как в субботу ездил на мотоцикле купаться – «вода в море отличная». Другой тоже взахлёб повествует, как воскресной ночью с компанией отрывался на морском побережье. Я-то по географии карту вдоль и поперёк исползал – от какой сырости в Новосибирске может статься море? А к ближайшему – Карскому или Лаптевых – на мотоцикле так просто не сгоняешь, замучаешься трястись. День на третий выясняю – у них доморощенное водохранилище Обским морем обзывается. Я, собственно, не против, я двумя руками и столькими же ногами за. Но надо посмотреть собственными глазами. Сажусь на электричку и в Академгродок направляюсь. Еду в предвкушении наслаждения, в жизни не купался в морской стихии, да мои мечты перебивают контролёры. Вот так всегда с бочкой мёда, обязательно в неё суют ложку какой-нибудь гадости. Я, естественно, без билета. «Нет», – говорю. «Куда едешь?» – «На море». Контролёр-приколист: «Собрался на море, а пяти рублей жалко». Я подаю ему купюру с таким видом, будто у меня немерено их по карманам распихано. Но настроение испортилось. Жалко, как-никак пять рублей для меня хорошая сумма. Дня три-четыре можно было жить. Из уборщиц уже попёрли…
Приехал на побережье. Красиво. Сосны, водная поверхность до горизонта. Вода не солёная, да тоже ничего. Поплыл. В воде я как рыба, в школе три года в бассейн ходил. Метрах в пятидесяти от берега обнаружил тревожную ситуацию: девчонка хаотично бултыхается. Вокруг никого, она натурально тонет. Вынырнет, наберёт воздух и под воду. Я сам в детстве, ещё до бассейна, один раз на Иртыше тонул. В точности так же. Некогда крикнуть, позвать на помощь, всего и успеваешь воздуха хватануть и опять вниз. Торпедой ломанулся к ней. Спереди подплыл, чтобы хорошо видела, не испугалась. Стараясь как можно хладнокровнее, говорю: «Всё нормально, берись спокойно за мою шею!» Ага – «спокойно». Вцепилась намертво... Я, продолжая вселять в утопающую уверенность, развернулся к ней спиной и брассом поплыл. Она за шею держится. Полноценно плыть не могу с этим довеском, тело в воду погружено под углом градусов в сорок пять, тяжело передвигаться... Но помаленьку к берегу приближаемся, девчонка раньше времени заторопилась дно пробовать. Без того мне не помогает, тут топить начала. Она погрузится в поиске опоры, но не нащупает дно и испуганно наверх… При этом подтягивается на мне и в результате тащит спасителя в глубину. Раз попробовала, второй. Думаю, ещё пару таких экспертиз-маневров и точно не выплывем. Еле-еле сил хватило.
Упал на мелководье, рукой-ногой пошевелить не могу – ноль. Она давай откашливаться – нахлебалась воды. Спрашиваю:
– В каком классе учишься?
– В июне аттестат зрелости получила! – с гордостью отрапортовала.
– Я-то думал, – говорю, – ты максимум из начальной школы. Зачем на глубину полезла? Какой бес тебя туда понёс?
– Я подумала, что уже хорошо научилась плавать по-собачьи.
– В следующий раз учись плавать по-человечьи.
– Ладно, умник, как тебя зовут?
– «Но как зовут, забыл его спросить», – процитировал я поэта и подал руку, – Лёша Омский.
– А я – Ольга.
– Так что, Ольга, учись плавать по-людски, надёжнее будет…
Красивая была девчонка. Брови тонкой дугой изогнуты, глаза карие, золотистые, короткая стрижка, волосы чёрные… Среднего роста, фигуристая…
К нам подошёл брат Ольги – Олег. На десять лет старше сестры, в Академгородке в научно-исследовательском институте работал, кандидат наук… Познакомились…
Я стал ездить к ним в гости домой, на дачу. Обедал, чай пил… Ольга – хорошая девчонка, но сумасбродная. В ней, как и во мне, хватало невыпущенной, может, не дури, но бездумного ребячества… Кажется, Серафим Саровский говорил, что человек спокоен в детстве и в преклонном возрасте, в промежутке в нём бушуют бури. Как-то на даче отдыхали, и Ольге влетело в голову меня из равновесия вывести. Я ей говорил: «Меня на гнев соблазнить бесполезно, в любой ситуации спокоен, как удав». Это её раззадорило: что значит «бесполезно»? Она и так и сяк старается. Водой из ведра окатила, песком обсыпала… Я только посмеиваюсь над её ухищрениями. В малиннике стояла раскладушка, лёг на неё позагорать, Ольга, ничего умнее не придумала, начала мне спину расцарапывать. Сначала слегка, но видит, я не реагирую, и как запустит ногти. Я заорал от неожиданности: «Да ты что – совсем дура набитая? Больно ведь!» Она в слёзы. Обиделась на «дуру». В домик убежала, закрылась.
Домик одноэтажный, под крышей мансарда и балкон. Подёргал входную дверь – заперто. В окно не залезешь – закрыто. Но надо как-то эту крепость брать. Перемахнул через забор к соседям, у них розы росли, срезал покрасивее, в зубы взял и полез на балкон. Как обезьяна вскарабкался, зашёл, она сидит надутая, к стенке отвернулась, я розу перед ней положил. «Это мне?! – обрадовалась. – Неужели мне?!» И на шею мне бросилась:
– Дай я тебя поцелую!
– Нет, – притормозил интимный порыв, – целоваться не будем.
Не хотел я далеко заходить. Обнадёживать её… Серьёзных намерений не держал…
Она смеётся:
– Всё-таки можно тебя на гнев пробить!
Доказала, что я переоценил себя.
Мама у Ольги – интеллигент, в мединституте преподавала. Отца не было. За столом у них, как на правительственном приёме, всё чопорно – вилка слева, нож справа, салфетка на коленях... Ещё у них было отличное немецкое пианино… Тогда считалось: в доме интеллигеннов обязательно фортепиано должно стоять. Только играть никто не умел. Мне тогда всё равно было, на чём играть, аккомпанемент сходу подбирал на гитаре, аккордеоне, фортепиано, а уж на баяне – само собой. Полная голова песенок, но репертуар дворовый, приличное вспомнить – это с трудом. Пару раз садился у них за инструмент, бренчал песенки Розенбаума, Вилли Токарева, но, заметил, Ольгиной матери не нравилось моё музицирование, да и весь я... Шутки дурацкие отпускал за столом. В оконцовке мать меня невзлюбила. И не только потому, что баламут, считала: я порчу мировоззрение дочери. Я ведь по Библии не только читать научился, многое прекрасно запомнил и Ольге часто во время наших прогулок рассказывал: о Ное, пророках Иове, Исайе, Моисее, евангельские притчи, что-то из деяний апостолов…
Однажды Ольга говорит:
– Я знаю – Бог есть.
– Откуда?
В пятилетнем возрасте Ольга гостила у бабашки по отцу в таёжной деревне в Томской области и ушла в лес. «Я заблудилась, иду и плачу, и повторяю: “Боженька, спаси! Боженька, спаси!” И вдруг будто кто-то остановил меня, развернул на сто восемьдесят градусов и сказал женским голосом: “Иди прямо на солнышко и никуда не сворачивай”. Я вышла без всякой тропинки прямо на деревню. Это в тайге-то, представляешь. Причём шла, и страха никакого не было: уверенно знала – иду правильно. Про Бога мне бабушка ничего не рассказывала, но учила креститься. У неё висела икона в углу».
Однажды договорились с Ольгой встретиться возле зоопарка. Стою, жду, нет её и нет. Пятнадцать минут проходит, двадцать. Я купил арахис и семечки. Думаю, сейчас проучу тебя. Начал горстями есть арахис, что гостинцем девушке предназначался. Минут сорок ждал, уже уходить собрался, смотрю – выпрыгивает из автобуса и бегом ко мне.
– Извини, – говорю, – пока ждал, арахис твой закончился, семечками могу угостить.
– Мама меня не пускала, кое-как вырвалась.
Договаривались мы в тот раз культурно отдохнуть – посетить краеведческий музей. Но выяснилось, что Ольга дорогу туда не знает, я – тем более. Остановили женщину, та долго объясняла: «Идите прямо, потом повернёте налево, потом снова прямо…» Ни я не понял географии, ни Ольга. На тот момент мы стояли рядом с памятником Ленина, который указующе простирал руку в пространство.
– Видишь, – говорю, – куда Ильич показывает. Совсем в обратную сторону, чем она говорила. Хотела нас с тобой надурить. Но мы, пожалуй, сегодня не послушаемся дедушку Ленина и пойдём другим путём. Ленин говорил, что религия – опиум для народа. Предлагаю направить стопы в сторону этого наркотика. Цены там приемлемые, по себе знаю. Пора тебе покреститься, я буду крёстным отцом. Сегодня как раз крестят.
Вот так, дурачась, мы пошли в церковь. Не совсем с бухты-барахты, и раньше обсуждали тему крещения Ольги. Она не противилась: «Только мама будет ругаться». В церкви в свечной лавке объяснили матушке ситуацию. Та меня тут же наладила к алтарю: «Иди, сынок, помолись, мы побеседуем». Несложно было догадаться, о чём они шептались. Матушка по-женски спросила Ольгу, есть ли дальнейшие перспективы в моих с ней отношениях, и если не исключена возможность стать мне Ольгиным женихом, то роль крёстного отца такому рабу Божьему не подходит. Ольга – человек взрослый, может креститься и без восприемников. Так меня матушка насчёт крёстного отца обломала: «Она и без тебя покрестится, не маленькая».
Не помню, как назывался собор, возле цирка он. Вышли с Ольгой на паперть после крещения, спрашиваю:
– Как ощущения?
– Хорошо, что мы другим путём пошли, не тем, на который Ленин указывал.
И рассуждает дальше:
– Правильно ли он сказал, что Бога не существует, религия – опиум, заповеди не нужны? В автомобильном производстве никому в голову не приходит выпускать машину без тормозов, на дороге был бы сплошной хаос. Как же людям жить без заповедей Божьих?
– Здорово, – говорю, – тебя после крещения плющит.
Дальше, помню, я порассуждал:
– Нам какие-то страсти, пороки по наследству достаются, какие-то благоприобретённые, я вот никак не могу от хулиганских выходок избавиться, всё дурака валяю… Одна надежда на исповедь да причащение.
Она со всем соглашается:
– Мне тоже надо раскаиваться, я ведь взбалмошная, упрямая. Чё тогда поплыла на глубину? Хотела доказать Олегу, что умею уже…
Расстались с Ольгой через неделю. Практика закончилась, позвонил ей, сказал, что завтра еду домой.
– А как же я? – упавшим голосом выдохнула в трубку.
– Поступишь, – отеческим тоном говорю, – в институт, закончишь, выйдешь замуж за хорошего человека. Нормальный ход.
Она на слезах выкрикнула:
– Я хочу, чтобы ты сейчас же приехал!
Добираться в их район около часа от управления. Приезжаю, звоню – никакого движения. Толкнул дверь – открыто. Захожу. Батюшки свет! Она пьяная в дупель. Лыка не вяжет. Разревелась:
– Ты уезжаешь, меня бросаешь! Как я буду одна тут жить?
Пока я к ним ехал, она бутылку вина осадила. Стакан рядом с пустой бутылкой стоит. Приготовилась, называется, к встрече… Я набираю ванну. Даю Ольге инструкцию, что надо покупаться в тёплой водичке. Она пошла выполнять наставление, а я сел за пианино. В репертуаре всякая блатата. Попытался поприличнее подобрать, что делом, как уже говорил, было нелёгким. Вспомнил Розенбаума:
В плавнях шорох, и легавая застыла чутко,
Ай да выстрел, только повезло опять не мне.
Вечереет, и над озером летают утки.
Разжирели, утка осенью в большой цене.
Я помню, давно учили меня отец мой и мать:
Лечить так лечить, любить так любить,
Гулять так гулять, стрелять так стрелять.
Но утки уже летят высоко…
Летать так летать, я им помашу рукой.
Летать так летать, я им помашу рукой.
Она выходит из ванной. Протрезвела, соображает. Надо, думаю, объясняться, шуткой тут не отделаешься. Говорю:
– Оля, я не чувствую себя взрослым человеком. Я по выходкам пацан лет двенадцати. Ты что – будешь ждать, пока я повзрослею? Представляешь, сколько ждать? Замучаешься!
Она:
– Ты хороший, мне никто больше не нужен! Ты очень хороший!
Начиналась сказка про белого бычка. Я поднялся и уехал в управление. Часа через два приезжает ко мне Олег. Ольге досталось за крещение. Мать по щекам отхлестала, увидев крестик на шее, потребовала снять. Это 1987 год. Атеистическая власть в стране была во всю кремлёвскую голову. А тут мать – кандидат наук, преподаватель, Олег – молодой учёный, и нате вам – в семье верующая.
Олег начинает читать нотацию:
– Ты задурил Ольге мозги, она доверчивая девчонка, а ты этим воспользовался. Чтобы больше возле неё тебя не видел. Уезжай, и если появишься в Новосибе ещё раз – накостыляю.
Мне смешно стало от его наивности.
– Ты, – говорю, – Ольгу не переделаешь. И я тут ни при чём. Она умнее всех вас. И не свисти ей, что Бога нет, не неси свою дурацкую научную пургу типа, что святая вода оттого не тухнет – в неё серебряный крест опускают. Не перестроится она на вашу волну.
Я хоть и недолго Ольгу знал, но больше понял её, чем они.
На следующий день сижу на вокзале, от нечего делать читаю характеристику на себя. Наслаждаюсь. Подходит Ольга, садится рядом. Принесла мне газировку, булочек домашних. Спрашиваю:
– Сбежала что ли?
Кивает утвердительно. Протягиваю ей характеристику:
– Как тебе повезло, что я уезжаю. На, посмотри, кто я на самом деле.
Она прочитала и просит:
– Вышли мне фотку.
Я кручу головой:
– Нет.
Она давай уговаривать:
– Ну, пожалуйста, пришли!
Я неумолим. Ольга в таких случаях, бывало, вздохнёт и скажет:
– Осталось только утопиться.
Я в ответ начал наставления давать:
– Если утопиться не получится, не унывай, купи кассету «Ласкового мая», от него все девчонки фанатеют. Фокус в чём, музыка примитивная, а слушать приятственно, даже я не выключаю на них радио. Купи, и сладкоголосый Шатунов развеет тоску.
Ольга хотела поцеловаться на прощанье, я отказал. Жениться на ней не собирался, а сердцеедом не хотел быть. Потому и фотку не обещал.
Сижу в плацкарте, еду, и вдруг радио «Ласковым маем» заорало «Белые розы». Тогда они из любого утюга неслись. Не стал выключать. Чувства были двоякие. И кошки скребли на душе, и рука не поднималась убрать звук. Дурная, думаю, песня. Чё на розы смотреть, как они «умирают на белом холодном окне», выбрось их, раз завяли уже и дело в шляпе. Нет, он будет блажить над ними.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Бросив техникум, я ударился в странствия, это когда у отца Василия был под Питером. Возвращаясь домой, в поезде я решил разыскать Ольгу. На второй день, как приехал в Омск, написал Ольге письмо. Страшно захотел с ней встретиться, будто тот «двенадцатилетний пацан» наконец-то повзрослел, поумнел. Вложил в конверт вместе с письмом свою фотографию. Специально сходил в ателье и сфотографировался. Поинтересовался в письме: «Ты такая же, не изменилась?» Я вдруг понял – действительно в странствиях повзрослел – дошло до меня: какой я дурак, ведь редкий, удивительный человек встретился на моём пути – православный, сердечный. Может, эту встречу Богородица устроила… Не случайно я поехал на море, не случайно спас Ольгу… Через неделю пришёл ответ. Начинал его читать на крыльях, а потом готов был белугой реветь. Ольга писала, что страшно обрадовалась моему письму. Сообщала, что не изменилась: ходит в церковь, читает правила утренние и вечерние, причащается в каждый пост. И добавляет в последнем абзаце, что выходит замуж. Жених недавно из тюрьмы, но мягкий характером и добрый сердцем мужчина, старше её на десять лет.
Я напиваться не стал. Не мой выход. Набрал в ванну холодной воды. Решил провести эксперимент: смогу ли выдержать тартар. В геенне огненной – там огонь вечный, в тартаре – вечный холод. По геенне тоже проводил эксперимент, до потери пульса сидел в парной… Раздеваюсь… «Стрелять так стрелять, но утки уже летят высоко. Летать так летать, я им помашу рукой». Плюхаюсь в ледяную воду. «Ой, мама!!!» Вот они тебе и «белые розы». Бедные грешники, как им всё-таки тяжело. Не помню, сколько выдержал, может – секунд двадцать. Вылетел с квадратными глазами, схватил полотенце и быстрей растираться. И сделал вывод: тартар я выдержать не смогу. Значит, нужно к людям относиться с вниманием, добротой…
Если мирянину понятны слова песни: «Зачем, зачем на белом свете есть безответная любовь?» – то духовному человеку это должно быть в десять раз понятнее. Накосячил с Олей. Может быть, и жизнь поломал ей. Кто его знает, что за человек из тюрьмы, за которого она замуж вышла. Хорошо, если просила Богородицу, и Та дала хорошего мужа. Виноват я перед Олегом, Ольгиной матерью. Конечно, виноват. Попросить бы прощения у них. Я, сам того не желая, стал причиной раздора в семье. Посеял распрю… Господи, спаси всех – меня последнего.
Кондак 6
Лучи благодати Твоея; не скры;й от мен;, Тв;рче и Созд;телю мой, но облист;й мя и;ми, просвети; ми;лостивое лице Твое на мя, раба Твоего, и научи; мя твори;ти в;лю Твою, да во благи;х д;лех моих радостно пою Тебе, Небесному Отцу моему: Аллилуиа.
Икос 6
Мр;чная и безлунная нощь грех;внаго моего жития; сод;ла во мне мн;гая множества прегреш;ний, и;же отчужди;ша мя от Теб;, Приснос;щнаго (вечного) Света моего, и прибли;зивша мя ко ;ду преисп;днейшему, ег;же жж;ние и мрак ужас;ют мя и ныне. Райская же жили;ща Твоя, угот;ванная праведным, и блаж;нство в них живущих исполня;ют душу мою ск;рбию, яко удал;н есмь от сея; приснос;щныя жизни. Но док;ле жив есмь и дух мой во мне, не лиш;н есмь св;тлыя сия; надежды, пламен;я бо к Тебе люб;вию, от с;рдца зов; Ти:
Помилуй мя, лени;ваго. Помилуй мя, неблагод;рнаго.
Помилуй мя, праздносл;вца. Помилуй мя, скверносл;вца.
Помилуй мя, смехотв;рца. Помилуй мя, сребролю;бца.
Помилуй мя, клятвопрест;пника. Помилуй мя, пия;ницу.
Помилуй мя, прекосл;внаго. Помилуй мя, непокори;ваго.
Помилуй мя, лжи;ваго. Помилуй мя, льсти;ваго.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покая;нию призови мя, п;дшаго.
ОТЕЦ
Мать рассказывала, отец страшно радовался, когда я родился. Как же – сын! Счастлив был. Носит меня на руках, убаюкивает и мечтает: «Ух, сынок, мы с тобой поохотимся! Для начала куплю тебе ружьё 28-го калибра». Я что-то вякну из пелёнок. Он будто диалог ведёт: «Не хочешь 28-го? Да хватит тебе – не на медведя поедем, на уточку. И запомни, сынок, когда целишься, бери три утки вперёд». Мать смеётся: «Он только в пелёнки стрелять умеет, а ты ему “три утки вперёд”». «На мотоцикле будем гонять. “Ижака” мы с тобой продадим, а потом поднапряжёмся и “Урал” возьмём. Зверь машина. На Пёстрое как поедем с тобой! Утка там каждый год. На лодочке выплывем, ты на вёслах, а я буду чучела ставить. Чучела у меня хорошие, тебе понравятся». Мама смеётся: «Ты у меня сам как чучело, какие ему утки, одна забота титьку пососать и чтоб сухо под попкой было?» – «Нет, ты иди-иди сюда, погляди на него, – отец зовёт, – всё он расчудесным образом понимает, вон как внимательно слушает!» А я будто на самом деле что-то соображаю, личико серьёзным становится, как отец начнёт планы нашей с ним мужской жизни расписывать: «На баяне обязательно научу играть. В школу музыкальную отдам. Я больше самоучкой, а ты должен по всем правилам. Дуэтом как заиграем “Полёт шмеля”. Нет, тут я загнул: “Полёт шмеля” дуэтом – это уже целый улей получится, “Чардаш” Монти разучим. Для него, конечно, техника нужна, пальцы должны бабочками летать по клавиатуре. Или мамкину любимую “Уральскую рябинушку”». Я ему в ответ пелёнки намочу. «Мать, – подзывает маму, – не хочет сын “Уральскую рябинушку”, заказывай другую песню нашему дуэту».
Не оправдал его надежд. Из основных направлений всего пункт с баяном закрыл. В музыкальную школу ходил с удовольствием, учился легко. За «Чардаш» Монти получил диплом победителя областного конкурса учеников музыкальных школ. Играл его темпераментно. «Передана энергетика произведения», – загнул при вручении мне диплома член жюри, с роскошной шевелюрой дядька. Но охоты на утку хватило всего одной… В двенадцать лет отец подарил ружьё. Тот самый, запланированный в моём грудном возрасте 28-й калибр. Научил патроны заряжать. Вмести насыпали в латунные гильзы порох, дробь, забивали пыжами. «В утку надо целиться с опережением, бери три утки вперёд и плавно курок спускай, точно попадёшь…» – учил теперь уже смышленого сына.
Сам отец стрелял отменно. В армии, а служил он в Западной Украине, был оружейным мастером. Ремонтировал пистолеты, автоматы, пулемёты, а как восстановит – обязательно пристреливал. Особенно любил пистолеты. В то время ТТ стоял на вооружении, в конце службы Макаров появился. Как рассказывал отец, ТТ ему больше нравился, обойму быстрее менять. Пристреливая пистолет, он не в десятку мишени метил, это вчерашний день, давно пройденный этап, букву «Т» (от своего имени – Толя) пулями выбивал. Друг армейский, вместе в оружейной мастерской служили, тот специализировался по холодному оружию, мастерски метал ножи.
В тот период как раз бандеровцам объявили амнистию, но не все вышли с повинной из леса, некоторые продолжали прятаться. Отцу с другом покоя не давала мысль, как бы геройство проявить (а значит, медаль на грудь получить), поймать пару-тройку бандитов. Иногда оружейников посылали в командировку во Львов. Оружия не давали – не боевое задание, вдруг инцидент какой в городе возникнет на бытовой почве, местные жители косо смотрели на советских солдат. По этой причине, чтобы не искушать воинов, на мирные задания их посылали безоружными. Да что это за оружейник, который при надобности пистолет себе не припрячет?! Быть такого не может. Отец с другом, метателем ножей, помимо командировочного задания, не докладывая о своих намерениях командиру, ныряли в лес. Так хотелось проявить себя. Приедешь домой, невеста спросит: «Что ты четыре года делал, ни одного бандита не поймал?» И сказать нечего в ответ на упрёк девичий. Отец с другом организовали маленький истребительный отряд в составе: ты да я да мы с тобой. Мечтали прихватить какую-нибудь бандочку лесных украинских братьев или хотя бы одного-другого. Но как ни сунутся в лес, там пусто. Конечно, не кричали: ау, где вы, бандеровцы? Со всеми предосторожностями ходили. Отцу повезло ещё тем, что подельщик его по отряду был родом из Белоруссии, в любом лесу ориентировался как у себя дома. Поэтому не блуждали. Картами обзавелись. Только бандитов не было. Ни одного. Не могут наткнуться и всё тут. «Истребители» представить не могли, как им повезло. Сдаваясь, бандеровцы себе в заслугу ставили следующий факт: мол, могли бы ваших прикончить, но мы не какие-то бандиты-головорезы, просто прятались в лесу. И рассказали: тогда-то и тогда-то ваши два воина углублялись в лес с разведцелью, но мы их не тронули. Вот какие мы добрые. И описали внешность членов лёгкого «истребительного отряда» – отца с другом. Так выяснилась несанкционированная партизанская деятельность друзей-товарищей. Не удалось им боевые медали получить.
Зато бандеровцы, выйдя из леса, аплодировали в клубе отцу как артисту сцены. До армии он ходил в танцевальный кружок. Мама рассказывала, плясал отменно. Ноги ходуном ходят, а задница в полуметре от пола не шелохнётся. Или как подпрыгнет, ноги шпагатом параллельно сцене, и зависнет в воздухе. На что украинцы певцы да танцоры, на что специалисты пения и пляски – однако отца на бис вызывали на концертах, которые военная часть ставила для местных. Отцу специально матросскую форму (ботинки, клёши, тельняшка, бескозырка) снабженец доставал. Армейские штаны не давали возможности мастерство от а до я показать, в них плясать несподручно, а матросские, как море широкие во все стороны. Ох уж отец в них кренделил… А ещё в концертах на баяне играл. Тоже виртуоз… Наверное, всё же первым номером его выпускали на сцену с баяном… После бешеной пляски руки не для пассажей на клавиатуре…
Реабилитированные бандеровцы, хлопая в ладоши, говорили между собой: хорошо, что этого москаля не подстрелили, вон как умеет душу порадовать.
Как уж он собирался самих бандеровцев ловить, трудно представить. Тётя Валя рассказывала: с армии пришёл – до того был застенчивый, боялся к девушке подойти. Вина чуть пригубит и всё. В рот не брал. Это уже в последние годы разошёлся…
Отец-то учил меня, что, стреляя, надо метиться с опережением в три утки. А я не верил. Упрямый. Считал, ружьё моментально, с нажатием на курок, доставляет заряд к цели. Поэтому у меня не получалось. Сплошные подранки. У отца – без промахов. Утки в ту осень было очень много. Отец нередко по две сбивал, из двух стволов дуплетом, и – лежат на воде. А я калечил птиц, подранки уходили в камыши умирать.
Действие происходило на озере Пёстрое, на открытии охоты. Компания у нас подобралась – пять мотоциклов с люльками, в каждом по два человека. Табором встали на берегу, мужики, вырвавшись на природу, на долгожданную волю, быстренько стол организовали, «поляну» накрыли с большим количеством бутылок. Костерок горит, погода отличная – тепло и ни ветерка. Хорошо посидели. Даже с песнями. Утром общий подъём, отец встал посреди нашего лагеря, приставил ладони к губам, изобразил зов трубы. Призвал громким «ту-ту-ту-ту» друзей браться за ружья. Дескать, погуляли и пора заниматься основным делом, а не валяться по палаткам. Не у всех получилось легко выбраться из палатки. Дядя Игорь Собачкин сначала вообще отказывался: «Попозже, дайте подремать». Растолкали, но ненадолго, выплыл на озеро, чучела расставил и захрапел. Натуральным образом. Утки много… На чучела дяди Игоря село штук пять. Он вечером в подпитии хвастал, что напластает на утренней зорьке полную лодку дичи. Ему-то, говорил, самому дичь на столе даром не нужна, но заказов – полная люлька. Начальнику парочку презентовать – это непременно. Братьям с сёстрами – дай. Перед женой отчитайся, у неё тоже начальник и родственники есть… В общем, стрелять и стрелять… И вот парадоксальная ситуация: столь нужная для охотника добыча перед самым носом, а он, вместо того, чтобы на курки жать – натуральным образом спит. Мы по соседству с дядей Игорем расположились. Начали потихоньку кричать, дескать, проснись, вот они красавицы… Он не слышит – храпит на всё озеро. Да с таким напором, как фашистские танки наступают. Разоспался, будто на родной кровати, а не в лодке посреди озера. Мы громче стали будить. Он ухом не ведёт. Наконец отец в полный голос шумнул. Дядя Игорь встрепенулся, голову задрал: «А? Чё?» Не сразу и сообразил, где он и по какому поводу. Утки тоже не без органов слуха – услышали папин окрик, снялись, улетели. Дядя Игорь со сна смотрит на озеро, а в зоне обстрела утки. Вот это да! Вскидывает ружьё… Стрелял он, кстати, неплохо. Остальные мужики из нашей бригады – так себе. Таких трюков, как отец, – каждый заряд точно в цель – никто больше не делал… Дядя Игорь при виде вожделенной добычи открыл меткий огонь. Бабах по одной – тонет, бабах из второго ствола… Ещё одна пошла ко дну. Да что же такое? Почему они камнем в воду? Ведь утки по определению не тонут. Мы ему опять кричим. То будили ото сна, теперь к разуму призываем: ты чё по чучелам, не жалея зарядов, хлещешь? Только после этого горе-охотнику стала понятна причина природной аномалии: убиваемые им утки не водоплавающие, а водотонущие...
Потери чучел по своей дурости его нисколько не расстроили, и вскоре снова захрапел…
Отец двенадцать уток добыл, столько разрешалось, и больше не стрелял. Я трёх убил и штук двадцать подранков. Отец хотел на меня впечатление произвести, показать, какой он стрелок. У меня, наоборот, возникло стойкое неприятие бойни. Стольких птиц мучиться заставил, сколько подранков наделал. Мы выгребли на берег, я отошёл от лагеря и разревелся. Отец подскочил: «Ты что, сын?» А я не могу остановиться.
У отца вырвалось: «Ты прости меня, сын!» Может, почувствовал себя обличённым. Приучал сына к убийству. Сам-то когда-то заглушил в себе чувство жалости. И утка была не так нужна, как хотелось продемонстрировать искусство стрелка.
Он любил животных, на природу выезжать. Я уже говорил, его очень любили собаки. Какой бы злой ни был кобель, как бы ни ярился, ни рвался с цепи, отец бросит: «Бобка, прекращай». И Бобка хвостом завилял, завиноватился… Я пытался так же делать – бесполезно. Ему стоило пару слов сказать: «Бобка, не ругайся! Нехорошо себя ведёшь! Прекращай выражаться!» И куда злость девалась? Прыгает вокруг отца, подлизывается. Хочешь – гладь его, хочешь – за ошейник бери. «Видишь-видишь, – отец призывал обратить внимание на морду пса, – он улыбается». Как это собачара может улыбаться? Но присмотрелся однажды, на самом деле – не скалится, а заискивающе улыбается после его увещеваний. Дескать, прости – погорячился.
Не удалось отцу сделать из меня охотника. И к технике я не проявлял интереса. Он мечтал на пару с сыном ходить в гараж, заниматься мотоциклом, машиной. У меня полное равнодушие. Не оправдал его надежд. Да и он моих. Я ведь так хотел родителей к Богу привести. Мама ещё как-то. Отец – нет. Покреститься согласился, с венчанием труднее было, кое-как упросил. И всё. Никакие мои молитвы не помогли. В церковь ходить отец наотрез отказался, как ни упрашивал. Только и всего, когда сильно заболел, попросил лампадку купить. Икону целителя Пантелеимона поставил в изголовье. Но молиться не хотел…
Онкология у него была. Причаститься и исповедаться пошёл, когда уже совсем плохо стало. Мама уговорила. Перед этим страшно раздражительным сделался. Бес круто взял его в оборот. На всё отец закатывал скандалы. По любому пустяку взрывался: «Вы только и ждёте, когда я сдохну!» И забывчивым стал. На газовой плите на одной конфорке сломался авторозжиг. Отец чайник поставит, газ откроет, щёлкнет и не смотрит – горит или нет. Я как-то среди ночи просыпают с тревогой в груди. На кухню пошёл, свет включил… Как ещё не взорвалось, вовремя Ангел-хранитель разбудил… Второй раз мама успела вовремя выключить… Ему скажешь, он: «Ничего я не включал, нечего на меня сваливать…» Перед Крещением отец причастился, исповедался и успокоился, раздражение ушло… Я сколько просил сходить к причастию, он зло махал рукой: «Не приставай!» Да с таким ожесточением, лицо искривится, будто его на непотребное толкаю… Наконец, мама уговорила. Вдвоём пошли. Мама предварительно батюшке объяснила, что муж тяжело болен. Батюшка, отец Владимир, из строгих иереев, по-военному резкий. Спрашивает отца: «В церковь ходите?» Отец как-то по случаю приобрёл книжонку, откровенно бесовскую. И вот, сама наивность, докладывает батюшке: «У меня книжка есть, там написано, что ада нет, в церковь вовсе и не обязательно ходить, во сто крат полезнее дома молиться. В книжке и молитвы приведены…» Слава Богу, сам эти молитвы не читал, а они на уровне заклинаний. Я убеждал отца: нельзя такую книжку дома держать. Разве меня послушается. Отец Владимир категорично заявил: «Эту книжку надо незамедлительно сжечь! – И добавил: – Не будь вы больны, я бы вас к причастию ни за что не допустил!» Как только отец дома передал мне слова батюшки, я тут же схватил книжку и «незамедлительно» в гараж. Ух, весёлым пламенем горела бесовщина, бензином политая. Ещё батюшка отчитал отца: «Вам что – не за кого молиться? У вас что – детей-внуков нет?» Отец проникся, мама в его комнате стала вслух читать утреннее и вечернее правило. Когда доходили до молитв о «здравии» и «упокоении», отец внимательно слушал, добавлял имена, если кого вспоминал. Сам выучил (тётя Валя написала) и стал повторять молитовку: Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести.
На его примере я ещё раз убедился, насколько хорошо ритмичная молитва ложится на сердце. В последнее время отца боли донимали. Обезболивающее перестаёт действовать, он лежит, тихонечко стонет, потом, слышу, со слезой в голосе начинает просить: Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести. Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести…
На охоту, после того как меня неудачно попытался вовлечь в это занятие, сам никогда больше не ездил…
Кондак 7
На небо очи мои возвожу и духом весь предстою; Ти, Отче Небесный, но естеств; бр;ния влеч;т мя д;лу, и грехи мн;зи влек;т д;шу в преисп;днюю. Ты же, Тв;рче и Созд;телю мой, яко Всемог;щий и Милос;рдый, обнови; мя, да воспаря;ю вы;ну (всегда) гор; (к небу), я;коже ор;л, поб;дно взыв;я Ти песнь: Аллилуиа.
Икос 7
Око и;мам (имею) вы;ну лук;во, м;рзости и вся;кия нечистоты; преисп;лнено. Боже мой и Тв;рче: смотря;х выну (всегда) непод;бная, прел;стною крас;тою мира сего восхищ;хся и вдая;х душу мою во вся;ку нечистот;. На добр;ту же вещ;й мира сего, от них же поуч;лся бых познав;ти и любити Тя, николи;же очи;ма мои;ма взир;х, ныне же, егд; пом;ркнуша душ;внеи мои ;чи, в слепот; дух;вней сый, зову Тебе, Свету моему:
Помилуй мя, покая;нно Тебе взыв;ющаго. Помилуй мя, сокруш;нным сердцем к Тебе прип;дающаго.
Помилуй мя, в;рою Тебе покланя;ющагося. Помилуй мя, люб;вию Тебе моля;щагося.
Помилуй мя, принося;;щаго Ти, яко сл;зы, глаг;лы моя. Помилуй мя и не отв;ржи мен; от лица Твоего.
Помилуй мя и под;ждь ми источник слез, да пл;чуся дел моих г;рько. Помилуй мя и изведи; душу мою из темницы страстей.
Помилуй мя и дух прав обнови; во утробе моей. Помилуй мя и возст;ви во мне образ Твой.
Помилуй мя, Св;те мой, и просвети; душ;внеи мои очи. Помилуй мя и сотвори мя храмом Твоего обит;ния.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
АФОНСКОЕ ПРАВИЛО
Позвонил иеромонах отец Софроний из Соколово и пригласил на Великий пост в монастырь. Отца Дамиана к тому времени вывели за штат, они со старцем Германом больше не мутили в воду. Игуменом владыко епархии назначил иеромонаха отца Игоря.
В отце Софронии мне нравилось его стремление к жизни молитвенной, несуетной, он и в монастыре искал уединения. Обосновался в скиту, что стоял в километре от полузаброшенной деревни Дворики. Скит представлял из себя огороженный глухим забором участок земли в лесу, маленькая деревянная церковь, два братских корпуса, тоже деревянные (бревенчатые), трапезная, баня, рабочая мастерская с небольшой кельей. С двух сторон к скиту подступал смешанный лес. Сосна, ель, берёза, можжевельник… На колоколенку летом взберёшься, посмотришь – до горизонта зелёное море. Дивное место. Только и молиться… В Дворики из скита вела тропинка через низину, весной напрямик и не пройдёшь – топко, только если в сапогах-болотниках. Вблизи скита проходила просёлочная дорога, тоже только посуху можно проехать. Половина пути по лесу, половина – по полям заброшенным… Рядом со скитом выкопали небольшой пруд.
В скиту кроме отца Софрония постоянно жили иеромонахи отец Игнатий, отец Арсений, отец Антоний, а также – послушники, трудники…
Церковь маленькая. Распятие (крест деревянный, а Спаситель из чеканной меди) высотой без Голгофы всего-то в рост человека, но казалось большим из-за скромных размеров церкви… В левом углу от иконостаса киот с иконой Пресвятой Богородицы «Отрада и Утешение»… Вдоль южной и северной стен стасидии, как в афонских храмах…
Зайдёшь в церковь среди дня, до звона в ушах тишина… Пахнет ладаном, деревом… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… И кажется, вся земля с её суетным миром далеко-далеко от тебя, ты уже на другой планете, в другой вселенной…
Отцы монастыря постоянно совершали паломничества на Афон, окормлялись у афонских старцев и получили от них благословение коллективно читать Иисусову молитву. Меня за этим и подтянули перед Великим постом в скит. Знали, что я подвизаюсь в этой молитве. На Афоне, как известно, своё время. Каждый день с наступлением темноты переводят часы на двенадцать ночи, и начинается служба, что длится до рассвета. Скит не Афон, самое удобное время – раннее-раннее утро. Отцы завели порядок в четыре утра собираться в церкви на молитву. Я по будильнику поднимался без четверти четыре. В марте ещё темно. Выйдешь из кельи, в воздухе запах снежной воды, земли, уже начинающей робко оттаивать, хвойного леса… Восток за лесом светлеет… В иное утро такая радость на сердце, так хорошо, что я здесь. Ликует душа, как бывало в детстве, когда только прекрасное виделось за горизонтом. Ты – вечен, и вечны молодые мама и папа, нет болезней, нет печалей, все близкие живы и здоровы… По дороге к церкви детский восторг нахлынет, и ноги сами несут, скорей-скорей припасть к иконам, поблагодарить Бога – сподобил меня оказаться здесь...
А бывало, чумной иду… В монастырях бесы время зря не теряют, из кожи вон лезут, вытесняя насельников. Я и пару дней не прожил в скиту, как началось утро в колхозе. Враги накинулись обрабатывать мою грешную личность, ввергать в упаднические настроения: «Кому я здесь, не пришей кобыле хвост, нужен? Зачем приехал?» В одну ночь снится, будто молюсь. Стою, как полагается, лицом к переднему углу, а икон не вижу, молитву не произношу, но почему-то уверен – молюсь. Дальше больше – окатило сердце холодом: за спиной в сенях кто-то притаился. Через бревенчатую стенку чувствую – враг там. И ясно-понятно без альтернатив: по мою душу пожаловал ночной гость. Я не стал дожидаться, пока он ворвётся в келью. Первым вступаю в схватку. Разворачиваюсь на пятках и делаю боевой прыжок… Тело спортивно-послушное, лёгкое. Взлетаю, каратист да и только, и как садану ногой в дверь… Она с грохотом нараспашку… Да так удачно открылась – зашибла стоящего за ней, посыпался он в угол за пустую кадушку. Поистине в соответствии с пословицей получилось: пошёл чёрт по бочкам. Я выскакиваю в сени добивать вражину, пока не очухался, а там ещё один… Этот как на официальный приём вырядился. Чёрный деловой костюм, яркий красный галстук с заколкой, бриллиантом сверкающей, а голову под мышкой (правой) держит. На шее ровненький, как у безголовых манекенов, срез. Голова скалится: «Зря стараешься, фокусы физкультурные показываешь, ничего с нами не сделаешь!» Меня его угрозы, из-под мышки высказанные, не останавливают, опять взлетаю в боевом прыжке и двумя ногами бью, правой в грудь, а левой пяткой норовлю в морду (что из-под мышки речь против меня ведёт) попасть, долбануть в зубы, заткнуть фонтан… Попал или нет – не знаю. От страха проснулся, весь в поту, сердце колотится…
После подобных снов идёшь на коллективную Иисусову молитву разбитым, квёлым…
В церкви лампадки затеплим, свечи на клиросе зажжём. Иконостас выступит из темноты, приблизится. Задумчивый Христос… Святитель Николай – взгляд строгий… Пресвятая Богородица со скорбным лицом… Икону на аналое поцелую... Храм уютный, домашний. Нас пятеро, а кажется – многолюдно. После вступительных молитв начинаем читать по кругу Иисусову молитву… У каждого чётки-сотки в руках. Отец Софроний начинает: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Один раз прочтёт, другой… Церковь наполняется молитвой, расширяется… Теплеет сердце, непрестанно повторяя: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Наносное, лишнее, гнущее тебя к земле уходит, вытесняется, сейчас ты настоящий, без вранья, пустословия, лицемерия, яда гордыни… Молитва оттеснила, отогнала, очистила…
Прости мои грехи, Боже, помилуй, приласкай, научи, дай крепости, дай решимости, не попущай превратиться душе в ад с его безбожной пустотой… Я грешен, я недостоин, прости меня, Господи, не оставь, будь рядом. Помилуй меня жестокого, помилуй меня тщеславного, помилуй меня скверного, ленивого, лживого…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
У иеромонаха Игнатия голос низкий, раскатистый… У отца Антония мягкий напевный баритон, отец Софроний читает скороговоркой, но дикция чёткая, каждая буквочка звучит. Отец Арсений делает акцент на обращении: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий… Так обращаются к близкому человеку…
Игумен отец Игорь с нами редко молился, то и дело уезжал из монастыря решать дела по хозяйству… Приходя в скит, говорил: «Отдыхаю у вас душой». Он читал нараспев, как на службе, у него был певучий тенор: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Старался выпевать молитву тихо, но за счёт звонкого тембра в маленькой церкви она звучала полновесно…
Моё место было у южной стены, а напротив, чуть наискосок, шагах в семи-восьми, киот с иконой «Отрада и Утешение». Взглянешь на Пресвятую Богородицу и кажется, Она помогает мне, просит вместе со мной: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Днём в церкви натопят, но за ночь мало что останется. Послушание истопника нёс отец Игнатий. Иногда мне поручал… Тогда я первым приходил в церковь. По лености, дабы лишний раз не тащиться к поленнице, набирал большое беремя дров. Еле удерживая его на левой руке, крестился на иконы. Было неудобно и как-то весело. «Доброе утро, Господи, – громко обращался в сторону алтаря, – благослови, Отче!» Пахло тонким запахом ладана, морозным воздухом, что напустил, открывая и закрывая входную дверь, сыростью от домотканого половичка у порога. Дрова с грохотом падали на лист железа перед топкой. Я брал сухое полено с припечка, колол щепу, отрывал пару кусков бересты с принесённых поленьев… Пламя со спички переходило на край бересты, разрасталось, огонь поспешно увлекал в свою жаркую пляску щепу, перекидывался на поленья… Я закрывал дверцу, печь начинала ровно гудеть…
Отцу Игнатию, похоже, и самому нравилось быть утренним истопником, пару раз попытался напроситься у него постоянно нести это послушание, отказал…
По очереди читаем молитву, она звучит в полумраке церкви, горящие дрова потрескивают, с боков печки волнами накатывает тепло, свет пламени, проникая сквозь прорези чугунной дверцы, отражается на крайних стасидиях…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Все сидят, читающий стоит. По чёткам повторит сто раз молитву, садится, очередной поднимается… В притворе настенные часы, они предупреждают гулким боем об истечении каждого получаса. Пять часов пробьют – мы читаем Иисусову молитву, полшестого отметит бой, переходим читать по кругу: Пресвятая Богородица, спаси нас…
Я поднимаю глаза к иконе «Отрада и Утешение» и прошу, прошу со слезами в сердце... Пресвятая Богородица, спаси нас…
Список с иконы «Отрада или Утешение» отец Исайя привёз с Афона. Младенец Иисус подносит руку к устам Матери, пытаясь остановить её речь, а та удерживает Божественную десницу. Это произошло в девятом веке в Ватопедском монастыре Афона. Игумен, читая утреннее правило, вдруг услышал голос Богоматери с предупреждением: сегодня нельзя открывать врата обители – разбойники замыслили напасть на монастырь. Настоятель поднял голову, и о ужас! – лики Богоматери и Христа ожили. Младенец останавливает Мать, закрывает десницей уста Ей: «Пусть они будут наказаны за грехи». Но Пресвятая Богородица уклоняет лик от Его жеста, повторяет: «Взойдите на стены и разгоните разбойников!» Так с той поры и остались лики на иконе в новом положении. А Бог, благодаря заступничеству Богоматери, сменил гнев на милость, ватопедские монахи защитились от разбойников…
До шести часов в церкви непрестанно звучит: Пресвятая Богородица, спаси нас… Как пробьёт шесть – поём хором: Достойно есть… Затем расходимся по кельям.
Времени остаётся чуток отдохнуть, а потом начинается монастырский день.
Иеромонах отец Софроний был в миру анестезиологом. В тридцать семь лет принял постриг. В скиту молился как никто другой. Часто один служил в церкви. Панихиды, молебны о здравии, упокоении, монашеские правила или Псалтирь читал. Слава о нём как о молитвеннике шла по округе. Сам он не любил покидать скит, делал это всегда с неохотой, зато к нему часто приезжали мирские по тем или иным заботам и скорбям. Безобидный, беззлобный. Духовные чада тянулись к нему, как дети тянутся к взрослому, от которого исходит душевность и теплота. Богобоязненный, опасаясь впасть в грех осуждения, отмолчался, когда я попытался узнать его мнение о старообрядцах-раскольниках. Никогда не отвечал на мои колкости. Бывало, не сдержусь, пошлю в кого-нибудь из отцов язвительное словцо. Обижу. Отец Софроний в этом случае только молча улыбался. Коришь себя потом, коришь – стыдно. Попрошу у него прощения. «Бог простит», – ласково улыбнётся. А тебя опять стыд обожжёт.
Если уж на нас, мирян, в монастыре нападает бесовская орава, что говорить о монахах. Как-то к отцу Софронию игумен Николо-Шартомского монастыря привёз монаха отца Дионисия на реабилитацию. В дрезину пьяного. Отец Софроний к себе в келью его определил, а моя келья через стенку. Тот всю ночь куролесил, песни туристские горланил: «Прежде чем отчаливать, мы споём вам русскую, Софроний, ставь последнюю “Столичную”. Жаль, что подкачали вы, как всегда, с закускою, ну да мы привычные…» Мажорно набрался… Дня через два мы с ним столкнулись. Никаких следов запоя. Вежливый, предупредительный… Отец Дионисий был светлым человеком. При встречах всегда низко кланялся, не на ходу кивнёт, а остановится и с поклоном поприветствует. Его «спаси тебя Господи» солнышком отзывалось в сердце. Лет сорок, может, чуть больше. В миру был физиком, доцентом, преподавал в институте. Но порвал со светской жизнью, принял монашеский постриг, был рукоположен… В один момент враг навалился, Дионисий впал в уныние. Не совладал с бесами… Уныние перешло в отчаяние. И горько запил.
Отец Дионисий тоже подвизался в Иисусовой молитве. Как-то разговорились с ним, баню вместе готовили, он воду таскал, я с печкой возился – дрова носил, растапливал. Сели передохнуть в предбаннике. Дионисий как бы ко мне обращался, но больше для себя озвучивал истину, что нельзя допускать парение ума, его убёги от молитвы. Это всё враг отвлекает, стараясь сбить на мирское… Стоит дать слабину, падший дух начнёт прилеплять уныние, вселять мысль: непрестанная молитва – ерунда, пустая трата времени. «А ты будь упрям, – говорил отец Дионисий, – как ишак, который идёт и идёт, идёт и идёт… Так и ты. Мысли блохами скачут, а ты собирай волю в кулак, молись. Трудно, очень трудно… Но в этом и состоит заслуга перед Богом». Я поведал о моей бывшей жене. Надежда (мы тогда только-только обвенчались) тоже решила осваивать непрестанную молитву. Я в то время читал всё, что попадалось об исихастах, и Надежде рассказывал, делился своим ещё мизерным опытом деланья умной молитвы. Надежда пошла напрямую и попросила у Господа Бога показать, что такое самодвижущая молитва. Творя её, начала слушать сердце, представляя в нём звучание Иисусовой молитвы, подлаживая каждое слово под удары пульса. Быстро ощутила благодать Святого Духа. Я сколько ни пытался в ритме сердца читать – не моё. Пульс у меня в спокойном состоянии шестьдесят ударов, молитва под такой метроном замедленная, я ловил себя на том, что постоянно притормаживаю чтение, сдерживаюсь. Это отвлекает. У Надежды сходу пошло. Рассказывала: «Поначалу возникли боли в сердце, будто его предварительно крепко-накрепко изолентой обмотали, а потом начали резко разматывать, с силой отрывать изоленту…» Надежда молилась стоя, ноги от боли ослабли, села на диван. «А потом так хорошо сделалось, – рассказывала, – такое счастье накрыло, ничего подобного в жизни не испытывала… А сердце будто бы увеличилось раза в четыре-пять…»
У меня такое же от благодати – сердце увеличивается, заполняет левую сторону груди, чувствую его огромность, восторженную пульсацию… А если эта радость начинает уходить, сердце реагирует мгновенно – просит усиленной молитвы, возвращения ликующей теплоты. Как ребёнок, которому нужно постоянное внимание – игрушками, ласковым словом. Смотрю передачу о святых по телевизору, вдруг реклама – значит, надо уводить взгляд от экрана, концентрироваться на молитве. Реклама умаляет благодать, и сердце обижается... Есть выражение – «у него большое сердце». Думаю, здесь не просто характеристика человека бескорыстного, всегда готового помочь, причина глубже – выражение изначально родилось в отношении людей, преисполненных Божественной благодати, а значит, любви к ближним…
Моя бывшая супруга, почувствовав распираемое радостью сердце, подумала: «Если бы раньше такой кайф получала, замуж ни за что бы не вышла. На фиг мужики с их заморочками…» И всё пропало. Надежда решила: она разгневала Бога – сравнила Его благодать с телесными ощущениями, смешала земное, плотское, похотливое с неземным, божественным.
Наверное, это не так. Ей было дано почувствовать молитвенное восхищение, дан аванс, а дальше – сама трудись, подвигом заслуживай новое нисхождение Святого Духа... Надежда вместо этого пару недель попыталась послушать молитву сердцем – восторг не приходил, и прекратила…
«Это всегда так, – оживлённо прокомментировал отец Дионисий, – поначалу ведь задаром даётся, незаслуженно, я тоже первое время на крыльях летал… А потом как шарахнуло… Если сердце твоё день и ночь с болезнею не будет искать Господа, ты не сможешь преуспеть. Всякое делание телесное или духовное, не имеющее болезнования или труда, никогда не приносит плода, проходящему его. Как говорится в Евангелии от Матфея, Царствие Небесное силою берется, и употребляющие усилия восхищают его. Ведь вполне можно предположить, что ей во вразумление был дан этот образ: один оборот изоленты вокруг сердца – не что иное, как год изнурительных, болезненных, молитвенных трудов».
Отец Дионисий в скиту отошёл, всегда носил с собой беруши, вставит в уши и молится. Бывало, у пруда встретимся или по дороге в Дворики… Он любил гулять по окрестностям… Мне звуки леса, пение птиц, шум ветра в деревьях не мешали, даже наоборот, создавали настраивающий фон, отца Дионисия отвлекали, обязательно берушами отгородится… Он практиковал Иисусову молитву чередовать с молитвой святого Иоанникия: Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый: Троице Святая, слава Тебе…
Чем ещё отец Дионисий импонировал – интеллигент, а руками тоже умеет... Любил в столярной мастерской возиться. «Это у меня от деда Елисея, хорошим плотником был и по сапожному делу мог, но и пил как сапожник…» Рамочки для икон отец Дионисий делал – аккуратненькие, всё подогнано… В мою келью табуретку смастерил. Увидел, всего одна у нас, и в два приёма сделал. Звонарь хороший. Я у него несколько уроков взял. И руки, и ноги умел задействовать на колокольне, все семь колоколов звучали. Колоколенка хлипкая. Четыре столба, в землю вкопанные, тёсом оббиты, внутри лесенка. Дионисий как примется перезвонами сыпать, сам весь в движении, лицо разрумянится… И колокольня начинает ходуном ходить, в такт пританцовывать…
В свободное время я любил на колокольню взбираться просто так, без всякой звонарской надобности, стою и любуюсь окрестностями. Вид с колокольни благостный, с двух сторон – лес, с третьей – поляна, тропинка в низину сбегает…
С месяц в скиту отец Дионисий пробыл… Ни разу не пил… Я ему показывал копию фотографии казни христиан в Китае в период боксёрского восстания. Где мученики стоят на коленях, руки за спиной связаны, а палач мечом головы рубит. «Мы тут в индейцев играем, – проронил отец Дионисий, – а люди жизнь клали за Христа».
Две последние недели он вместе с нами ходил по утрам в церковь читать Иисусову молитву. Произносил её тихо-тихо, почти шёпотом, будто боясь спугнуть внутри себя что-то…
В мае отец Игорь привёз на реабилитацию двух бывших наркоманов – Толика и Диму. Поселил в мою келью. Они уже не кололись, в монастыре несли послушание: дорожки из плит выкладывали. Щебёнка, песок, плитки квадратные… В монастыре весь день работали, ночевать в скит приходили. С ними я общался мало. И всё же не могу не рассказать один эпизод. Как-то сплю и будто не сплю. Будто просто лежу на своей кровати, а со всех сторон бесы лезут. Жуткие. Тот бес в деловом костюме с головой под мышкой был не подарок, эти ещё мерзопакостнее, как из «Вия» хари. Среди них духи страха, эти такую запредельную жуть нагоняли. Я в полный голос ору: «Пошли вон, уроды! Что вам от меня надо?» Хватаю с подоконника банку со святой водой – это уже наяву – начинаю кропить постель, стены: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Толик с Димой лежат на кроватях, а я бесов гоняю… Толик говорит: «Ничего себе, как его плющит!» – «Хорошо плющит!» – согласился Дима с мнением товарища…
Утром в весёлых картинках рассказали о моих ночных сражениях. И о себе добавили, оказывается, им тоже приходилось атаки бесовские переживать, искушения проходить, как бросили колоться. Меня за непрестанную молитву враг «плющил», их – за уход от наркотиков.
Кондак 8
Пл;мень любв; моея; к Тебе, Создателю мой, не до конца ещ; угас; во мне, но дух мой вы;ну (всегда) пламенеет к Тебе, Перво;бразу моему: сл;зы умил;ния и радости о Тебе не изсх;ша ещ; во мне до конца, но, я;ко облако дожд;вное в з;суху и;нде нах;дят на мя и орош;ют мя; лук;вство же, гнездя;щееся во мне, и с;етность мира сег;, окруж;ющая мя, поглощ;ют сия;: об;че же, ;ще коли;ждо н;йдет на мя минута благодати, вы;ну воспев;ю Тебе, Ист;чниче живот; моего: Аллилуиа.
Икос 8
Р;зумом моим николи;же дост;йная разум;х, Р;зуме неразум;нный, вы;ну же заблужд;х в бесп;тиих жи;зни моея;; и предав;х себе в р;це разб;йников, и;же (который) обнажи;ша мя од;жды нетл;ния, ю;же дал ми еси; при крещ;нии мо;м, и ны;не предстою; Ти наги;й и отп;дший дружбы Твоея;; об;че же, дерз;я, покаянно Тебе взываю:
Помилуй мя и испр;ви путь мой пред Тобою. Помилуй мя и не вни;ди в суд с рабом Твоим.
Помилуй мя и не пр;зри мя, обнищ;вшаго благи;ми д;лы. Помилуя мя и не возд;ждь ми по дел;м мои;м в День С;дный.
Помилуй мя и очисти мя от вся;каго действа ди;вола. Помилуй мя и ост;ви ми множество грехов моих.
Помилуй мя и свободи; мя мучительства царствующих во мне страстей. Помилуй мя и наст;ви мя на путь покаяния.
Помилуй мя и под;ждь ми разум твори;ти волю Твою. Помилуй мя и взыщи; мя, забл;ждшее Тво; овч;.
Помилуй мя и сопричти; мя овц;м избр;ннаго Твоего ст;да.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ОБИТАТЕЛИ СКИТА
В скиту подвизался послушник Михаил, я его звал Михой. Приехал в монастырь месяцев за пять до меня. Тридцать с небольшим. Невысокий, крепкий. Черноволосый. Сидел два года. Сам не посчитал нужным поведать, как попал на зону, я расспрашивать не стал. Миха обронил однажды: «Два года жизни угробил по своей дурости». Музыкально одарённый. Играл на трубе, саксофоне, окончил музыкальную школу. Кроме этого, занимался в юности тяжёлой атлетикой. Я не прораб на стройке, мне Михины накаченные мышцы ни к чему, я решил подтянуть его на клирос, обучить песнопениям, которые сам сочинил. Как уже говорил, новичку мои песнопения легче освоить, чем канонические церковные. Миху ввёл в курс дела буквально за месяц. Репетицию с ним часовую проведу за весь день и достаточно. На Пасху он пел отлично.
В биографии у Михи имелся период семейной жизни. Как сам говорил, «Алёна-лебёдушка у меня была, да вся вышла!» Миха занимался бизнесом. И успешно. Деньги имелись. Как у новых русских заведено, любил выпить, с «тёлками» в баню завалиться. Какая жена обрадуется тяги мужа к горячему пару, да с жаркими девками? Алёне-лебёдушке взять бы Миху в оборот, пресечь на корню его банные пристрастия, она сама в ту же дуду – начала погуливать. Не устояла против бесов блуда, что Миха домой из бань таскал каждую неделю. Семья развалилась. Холостякуя, Миха попал в историю, схлопотал три года общего режима, два отсидел на зоне. Его мать – человек набожный, за сына молилась и после колонии привезла в монастырь. Боялась, пойдёт по старой дорожке с пьянством, блудом и остальной окрошкой-моркошкой.
Миха и сам не хотел прежней дурости, но дьявол без боя разве отпустит? С Михой в монастыре происходили заморочки, как в жутких сказках для взрослых… Бес в образе приятеля или знакомого приходил и крутил программу совращения зелёным змием… Даже в тюрьме можно при желании напиться, в психушке... Я уже рассказывал, ещё раз можно Славу-морпеха вспомнить: «В психушке душняк был, чай нельзя заваривать. Больные плафон открутят, провода оголят, машину самопальную – кипятильник народный (из бритвочек и спичек) сделают… А менты секут, если электричество начинает мерцать – значит, в какой-то палате чифир варят. И летят рихтовать нарушителей». Раз уж в тюрьме и психушке можно напиться, в монастыре и подавно...
В скиту Миха однажды сорвался, приехали несерьёзные паломники с вином. Дескать, давай по чуть-чуть, это не водка, поста сейчас нет, а воскресенье – это малая Пасха. Миха не сладил с искушением. Предлагали «по чуть-чуть», наливали по полной. Набрался послушник… Паломники сели в машины и укатили, на Миху, расслабленного вином, бесы набросились. Такое шоу устроили. Будто один из паломников-собутыльников вдруг снова приехал в скит и давай соблазнять Миху: «Айда к моему другану догонимся. У него всегда есть чем закеросинить. Идти далеко, но мы полетим. Давай руку». Михе всё равно, каким манером добираться, лететь так лететь, только побыстрее к бутылке припасть. Подаёт руку, и оп – они уже не в скиту, а шагают по воздуху, под ними лес зелёным ковром, шаги по воздуху километровые, лёгкие... И будто бы в природе вечер, солнце на закате, а они, держась, как пионеры, за руки, летят-шагают за бутылкой. Настроение у Михи парящее… Внизу то речка среди деревьев замысловато петляет, то озерцо зеркалом блеснёт, ветер в спину весело подталкивает… Хорошо… Вдруг под ними открылось вытянутое болото… Берёзы к нему подступают, узкий бережок, дальше кочки, вода… Ведущий полёта потянул Миху на снижение. Приземлились на краю болота. Миха видит, метрах в пяти от берега кустарник и за ним непорядок – тонет кто-то. Мужчина. Не на шутку бьётся за жизнь, топь засасывает беднягу. Миха выкидывает из головы мысль о выпивке, бросается спасать… По кочкам, хватаясь за скользкие ветки, проваливаясь в жиже, заспешил к месту трагедии. Но попавший в болотную беду субъект не без странностей тонет – не к спасателю Михе всеми силами, при помощи рук и ног устремился, как раз от него в гибельную болотную даль рулит…
Миха чувствует, самого начинает затягивать в трясину. К тому времени он в спасательном порыве от берега уже метров на сто вглубь болота удалился. Силы иссякли… Да и тонущий гражданин исчез, как растворился. Не так, чтобы, напоследок громко булькнув, пойти на дно. А будто его и вовсе не было. Как привиделся. И кореш-собутыльник, напарник по полёту, что соблазнил «к другану догоняться», тоже пропал. Он-то не кинулся вслед за Михой спасать человека. Никакого участия не проявил к судьбе терпящего в болоте бедствие. И Миху, получается, бросил в беде. Миха пьяный-пьяный, но соображает – монастырская жизнь не прошла даром, – начал молиться, призывать к Богородице: Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых… И кое-как с молитвой выкарабкался на сухое. Глядь на себя, а ни рубахи, ни штанов, ни того, что под ними должно быть, ничего этого нетушки – всю одежду в болоте растерял. Голый от ступней до чуба, один крестик на шее остался. И вдруг движение за ближайшими берёзами, оттуда появляется пропавший собутыльник, и сразу Михе стало видно, что это бес. Натуральный бесяра. Ни рогов, ни хвоста, но ясно как белый день, что это за образина. Ухмыляется-издевается: «Ну что, друг ситный, дальше полетим догоняться?» Миха думает, как это он раньше не разглядел вражье отродье. Рядом с бесом, несостоявшимся собутыльником, ещё парочка таких же морд. В джинсах, приблатнённые, ржут-хохочут, Миху обступили: «Ну что, монашек, штанишки-то потерял. Ай-я-яй, писю видно! Нехорошо! Снимай уже и крестик. А мы тебе какие-нибудь порточки найдём. Снимай, снимай. Хочешь джинсу дадим, хочешь – в треники нарядим. У нас всё есть!» И опять га-га-га. Как же обманули послушника, заманили в бесовские сети. Миха пошёл на хитрость, вроде как согласился поменять крестик на штаны, потянулся к цепочке, бдительность врагов отвлекающим маневром усыпил, да вдруг как врежет одному по морде и дёру из окружения. Нырнул в чащу и дай Бог ноги. Несётся, а бесы на пятки наступают. «Стой, – кричат, – у нас бражка есть убойная! Айда засадим по баночке!» Издеваются…
Кое-как Миха оторвался от погони… Время суток вроде как то же самое, вечер продолжается, сумерки, но не темно. Миха в изнеможении присел на пенёк, дух после спасительного забега переводит и думает: где бы брюки раздобыть? В монастырь надо возвращаться, да позор без штанов перед братией нарисоваться… И вдруг за деревьями музыка грянула. Миха знает, лес здесь первозданный, никаких турбаз и пансионатов в округе. Откуда эстрадно-разухабистый музон? Будто не лесная чаща, а парк культуры и отдыха, гитары по ушам жарят… Да не простые – электро. Бас бухает, соло завывающими пассажами вкручивается в небо, барабанщик палочками колотит... Концерт… Миха, наученный болотными приключениями, не кинулся со всех ног поглазеть на представление, потихонечку стал подкрадываться к источнику звука. Выглянул из-за кустов, мать честная – на дикой полянке девы в мини-юбках, топиках, пупки наружу. Красивые, ветреные, на гитарах играют, песенки бесовские горланят: «Приходи-ка, женишок, для тебя есть пирожок! А ещё ватрушка у моей подружки…» Миха – знаток женской красоты, сколько её перевидал в банях – про себя отметил: «Ух, какие тёлки!» И только мысленно отметил комплиментом бесстыдниц, они, как по команде, в его сторону повернулись. Ушки у разбитных музыкантш на макушке, почувствовали человеческий дух. Гитары терзать перестали, вглядываются в чащу. Михе жутко сделалось, красивые девы, а ухнуло страхом сердце. Начал поспешно закрещивать себя: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй… Гитаристки меж собой говорят: «Показалось, никого там нет».
Миха от музыкальной полянки потихоньку, потихоньку попятился, а потом припустил что есть мочи. Несётся во весь опор, дороги не разбирает, вдруг слышит, вроде как трактор тарахтит. Остановился – точно трактор. Веткой прикрыл причинное место, пошёл на звук и оп – лесная дорога. Тракторно-тележная колея, трава между колёсными следами растёт. Из-за поворота «Беларусь» показался. Вроде не бес в нём, простой мужик. Удивил Миха механизатора голым видом. Ни бани рядом, ни водоёма для плавания, самая ближайшая деревня в пяти километрах, и вдруг явление Аполлона (сложен Миха атлетически, как-никак штангой занимался). Высунулся тракторист из кабины, глазам не верит: обнажённый качок на лесной трассе голосует, только вместо лаврового листика веткой берёзовой стыд прикрывает. Миха не стал откровенничать с трактористом про девок с гитарами и ржущую компанию у болота. Не вдаваясь в подробности, объяснил, что по пьяному делу потерял портки. Тракторист сердобольный попался, съездил в деревню, привёз какое-то трико старое и в таком спортивном виде доставил Миху поближе к скиту.
«Это, получается, – сделал вывод Миха, – у бесов четвёртое измерение имеется. Настолько всё явно было».
Донимали Миху бесы мокрой сластью. Как-то, смущаясь, признался. Я ему объяснил, что бесы так проверяют на вшивость. Как ты будешь реагировать? Выдвинешь ноту протеста, начнёшь читать правила от осквернения, защищаться молитвой, крестным знамением или наоборот… Я лет в двадцать в больницу с воспалением лёгких загремел, в палате лежал с дедом, охотником из-под Тары. Его медсестра разбудила на процедуры, он на неё разворчался: «Чё ты меня растормошила, я таку красиву бабу полоскал! Будто сенокос, я её под копёшкой прижал… А ты не дала дополоскать! Не могла позже прийти! Така бабёнка сладка…» Бесы этого деда, его терминологией говоря, давно «полощут», а он рад, только давай почаще «полоскание»… «Значит, – вознегодовал Миха, – они меня опустить хотят! Как у нас в лагере говорили, зашкворить! Зашкворённым сделать и презирать потом!»
По-разному Миху духи злобы обрабатывали. Один раз бес во сне в образе матери явился. Миха молитву читает, и мать подходит: «Мишенька, сынок, не надо молиться, не надо!» Та самая мать, которая наставляла его в христианском благочестии, учила молитвам, в монастырь отправила…
Миху молитвенником нельзя было назвать. Правила читал… Умом… Я в очередной раз заговорил с ним о сердечной молитве. Привёл слова афонского старца, что поначалу Иисусова молитва – это хлеб, укрепляющий подвижника, на втором этапе её освоения она становится маслом, услаждающим сердце, а затем делается вином, сводящим с ума, вводящим в ликующее состояние и соединяющим с Богом. Ух, как он на вино отреагировал. До этого бесстрастно кивал головой, тут вскинулся:
– Что значит «вино»?
– В молодости вина выпьешь, и такая радость хлынет в сердце, такое счастье накроет с головой! Жизнь – это восторг, это бескрайний солнечный простор. Ты любишь весь мир, все любят тебя. Кажется, с этого самого момента так хорошо будет вечно. Но наступает похмелье. Тогда как Божья благодать даёт не иллюзию, а истинное чувство.
Если раньше Миха мои слова об Иисусовой молитве воспринимал вполуха, на пример с вином сделал стойку. Кто-кто, а Миха в своё время досыта попил его, и не вермута подзаборного. Начал расспрашивать меня о методике освоения Иисусовой молитвы, попросил благословения у отца Игоря ходить по утрам в церковь, молиться вместе с нами. «Ты меня обязательно буди!» – каждый раз наказывал с вечера…
Однажды из Москвы институтский товарищ отца Софрония привёз своего родителя. Запойного. Семьдесят лет дяде Мите, в скиту юбилей отмечал. Собственно, как отмечал. Отец Софроний прописал ему антиалкогольный рецепт: три раза в день принимать по полстакана святой крещенской воды. Как-то захожу к нему в келью, а дядя Митя смеётся под руку отцу Софронию, который святую воду в стакан наливает: «Сегодня не жалей, можно по полной и чокнуться, мне семьдесят лет исполнилось». Сын привёз дядю Митю на машине, ни копейки денег ему не оставил. Собственно, дядя Митя и сам хотел избавиться от пагубной страсти. Так что знаменательно-юбилейная дата прошла без пенящегося шампанского и бульканья холодной водки. Дядя Митя, надо сказать, несмотря на солидные лета и устойчивую запойность, был крепким дедом. Дрова с удовольствием колол, чурбан мог одним ударом развалить. Ходил на службы, но не молитвенник.
Любил париться, топить баню. После бани развлекал нас рассказами из своей жизни. Рос на Украине. «Пацанами как не пойти на колхозную бахчу за кавунами. Ночью, конечно… Раз пошли человек пять… Темнота, луна за облаками, только на ощупь. Спичками чиркать не будешь, дело-то воровское… Шуруем по бахче. Арбузы только-только начали поспевать. В основном зелёные. Нам некогда ждать, надо попробовать… Ползём разведчиками в тылу врага, нащупаешь арбуз, щелчок ему поставишь – как звенит? Спело или нехай зреет. Следующий нашарил, на пробу щёлкнул. Я с десяток перебрал, никак не попадается звонкой кондиции. Наконец, хорошо зазвенел, и только я собрался для верности, перед тем как складничком резануть стебель, контрольный щелчок поставить… Не хочется зря надрываться, зелёный с бахчи тащить… Занёс пальцы, сложенные для щелчка над арбузом, а он взял и зашевелился... И начал приподниматься над бахчой… У меня волосы дыбом, сердце в пятки… Ночь кромешная, и вдруг арбуз ожил… Мать честная… Я ноги в горсть и дёру… Лечу, а не стадион с чистой беговой дорожкой, кругом арбузы, на один наступил – упал, вскочил на ноги, два шага сделал, зацепился за ботву, опять лечу носом в землю, хорошо, лбом в арбуз попал, расколол… Вот когда спелый попался. Есть некогда, на четвереньках до дороги долетел… Дружки тоже бросились с бахчи… Что вы думаете за фокус с живым арбузом? Сторож Семёныч… Конкретный дед и лысый был, как моя пятка. Он себе с вечера, по своему обыкновению, горилки принял (ему в обмен на арбузы принесли взятку – чекушку), оприходовал её за здоровье дарителя, бросил кожушок среди бахчи и уснул, забылся сном праведника. А я ему щелбан даю на спелость… Семёныч потом в селе с горящими глазами рассказывал: “Ведьма ночью приходила, задремал на бахче, она меня щупать давай, ну я ружьё вскидываю и по ней два раза в упор, можно сказать, выстрелил, заряд, что один, что второй, скрозь неё, как скрозь дым”. Его спрашивают: “Семёныч, у тебя ведь однозарядный дробовик”. – “Я же успел перезарядить”…»
Дядя Митя в оправдание слабости к зелёному змию говорил: «Музыка меня подвела. Я – баянист. То гулянки, то свадьбы. Каждый норовит с тобой чокнуться. Держишься, держишься, а потом как полетишь кверху колёсами… От женщин отбоя не было, с женой скандалы, может, поэтому умерла раньше времени…» Петруха Смирнов, потом расскажу о нём обязательно, с вопросом к дяде Мите: «Сейчас как насчёт женщин?» – «Нормально, только после меня переделывать надо».
Петруха давай хохотать, весёлый мужик: «Переделывать после него надо…»
Петруха – отдельная история. У некоторых отцов в монастыре были погонялы. Отца Антония, бывшего следователя из Москвы, Петруха (и не он один) звал в неофициальной обстановке «Петровка, 38». За что отец Антоний прилепил Петрухе имя Одуванчик. Петруха сам из Екатеринбурга. С ведомством, которому в прошлом служил отец Антоний – МВД, Петруха-Одуванчик много раз имел дело, у него было семь ходок в зону. Сроки небольшие, но в общей сложности отсидел лет пятнадцать. Старше меня на четыре года, внешне – сказочный Иванушка. Белокурый, волосы вьющиеся. Неиссякаемый задор. Был фильм «Камышовый рай». Бомжей ушлые деятели собирали обманом и заставляли работать. Превращали бедолаг в рабов. Петруха и в такую тюрьму попадал. Кое-как удалось удрать. Заправляли азербайджанцы. Петруха одному проломил арматуриной голову и подорвал…
Попадал на зону за хулиганство, мелкие кражи, мошенничество. Один из способов, которым добывал деньги, – в поезде подсаживался к мужчине, слово за слово… Петруха-Одуванчик – балагур и само обаяние, язык без костей – сыпет историями из жизни. Что-то на самом деле имело место, и соврёт – недорого возьмёт, на ходу сочинял. Мужичку забьёт баки, а потом предлагает, дескать, у меня есть пятьдесят рублей, тут же для убедительности из кармана вытащит купюру и покажет, мол, ещё бы добавить столько же и Петруха сбегает за бутылкой. Мужик с готовностью деньги даст весёлому попутчику. А Петруха через пять минут в соседнем вагоне, к другому мужику подсаживается… Весь поезд обойдёт, в другой пересядет. Однажды, «работая» таким образом, шёл по проходу из вагона в вагон, глядь – в штатском мужчина идёт, и явно – сотрудник. Петрухе не с руки такая встреча, разворачивается и в обратную сторону, в соседний вагон. Но, оказывается, всё продумано у оперов. Второй подозрительный Петрухе навстречу торопится, тоже в штатском. Обложили. Петруха назад, видит – в туалет женщина заходит, он за ней: «Помогите, бандиты гонятся!» Женщина поверила, втиснулись в туалет. Тут же кто-то начал ручку дёргать! Женщина с возмущением: «Да занято! Занято! Что за люди!» А за дверью: «Да куда он, зараза, делся?»
Петруха весело рассказывал: женщин, с которыми сожительствовал, поколачивал для профилактики за их прегрешения, а отдельных крепко бил в воспитательных целях.
В монастыре послушничал больше года. С удовольствием нёс любые поручения. Хоть грузчиком, хоть землекопом, хоть подсобником у каменщиков. И сам мог кладку вести. Любил в лесу на делянке дрова заготавливать или строевой лес. Не чурался никакой работы. Плотничал, баню топил, дрова рубил. Рукастый. И с ложными паломниками решительно разбирался. Есть категория бродяг – фальшивые богомольцы-странники. В одном монастыре такой поживёт, помозолит глаза, раскусят его, что за фрукт с изюмом – он в другой перебирается. В европейской части России монастырей не то, что у нас в Сибири, можно от одного к другому долго ходить. И норовит такой лжестранник обязательно нахалявно устроиться. Едой его обеспечь, ночлег получше дай, однако работой не загружай – насквозь больной. И наглый, намекнут: пора и честь знать, а он тысячу причин найдёт. Немощным прикинется, а сам в трапезной ест за пятерых. Но чуть послушание дадут, сразу сто недугов, гнездящихся в его чреве, перечислит. Всячески увиливает от работы. И будет тянуть резину, собираясь из монастыря, до последнего. Под разными предлогами откладывать: ему со дня на день должны деньги прислать на дорогу, или тепла хочет дождаться. Петруха-Одуванчик с такими разделывался на раз. С психологией бывшего мошенника чувствовал псевдомолитвенников за версту. Когда возьмёт у игумена благословение отправить «странника» за ворота, а чаще по своему разумению поступал. Другой нахалявщик начнёт пальцы гнуть, все грамотные, права человека знают: «А тебя благословил отец Игорь?» Петруху даже авторитетом игумена не проймёшь. За благое дело и соврать мог.
В скит из монастыря он переселился летом, как начались строительные работы – делали пристройку к братскому корпусу. Мы месяц с ним в одной келье жили. Меня тогда частенько бесы по ночам доставали. Проснусь и пальцем пошевелить не могу. Как колода скован. Даже дышать трудно. Начинаю Иисусову молитву читать, в какое-то мгновенье враг отпустит, я крестное знамение совершу, перекрещусь, на другой бок и дальше сплю. Но как-то упёртый попался. Я перекрестился, только начал засыпать, он опять меня сковал. Так раза четыре. Не даёт спать. Ух, я разозлился. В полный голос на него: «Пошёл отсюда, демонюга мохнорылый! Отстань, сволота рогатая!» Конкретно его отбрил. Утром Петруха спрашивает: «Ты на кого так ругался?» Объяснил. А он: «Напугал ты меня! В такой ярости был!»
Помню, как сам впервые оказался в подобной ситуации. Мы со Славой-морпехом жили в Пюхтинском монастыре. Точнее – в мужском скиту поблизости от обители. В келье ночью просыпаюсь, как-то жутко стало, а потом вдруг Слава как заорёт. Ночь, самая темень, он на полную громкость кроет: «Уйди, плесень вонючая! Уйди, жуть мерзкая! Не возникай, тина болотная!..» Цветисто отшивал…
У нас в келье с Петрухой была двухэтажная кровать, я наверху спал. Через пару-тройку ночей опять упёртый бес сковывать начал. Раз навалился да другой… Вижу, одной молитвой его не пронять, тогда я, чтобы не пугать Петруху, тихонько спустился на пол, вышел за дверь и на улице высказал погани всё, что о ней думаю: «Ты, уродина, опять своё свиное рыло мочишь в святой обители. Нет у меня ни единой твоей части! И не ищи! Не выйдет! Не ройся во мне, погань! Вали обратно в свою преисподнюю!»
Петруха утром опять: «Ты так ругался! Даже жутко стало! Опять с врагом?» Он-то ещё не имел представление о невидимой брани.
Как-то заговорили с ним о покаянном акафисте, Петруха достаёт пухлую записную книжку. Покаянный акафист был сначала напечатан мелким шрифтом на принтере на обычном листе, тот разрезан на листочки, и они вклеены в книжку. По её внешнему виду было видно – открывается часто.
Во второй половине лета Петруха переселился в одноместную келью, стал жить через стенку с Михой. Миха как-то мне говорит: «Ты знаешь, который раз слышу – Петруха-Одуванчик плачет. Поначалу я даже подумал – не глюки ли у меня? Нет, точно плачет. Однажды специально зашёл, у него глаза мокрые».
Оказывается, этот разбитной мужик, этот рубаха-парень, этот зэк-рецидивист в одиночестве, когда читает покаянные молитвы, плачет…
Летом-осенью в скиту шли строительные работы, делали пристройку к братскому корпусу, территорию облагораживали. Руководил всем прораб Евгений Михайлович. Лет пятьдесят пять мужчина, с волжским говором – на «о» подналегал. Мужиковатого вида, но в стройбате до майора дослужился. Дал мне послушание дренажные траншеи копать на территории скита – вокруг церкви. Глубиной с метр, шириной сантиметров сорок. И метров пятьдесят в сумме мне прокопать. Посмотрел я на этот урок, оценил: копать тебе, раб Божий Алексей, и копать. Много работы. Взял лопату без особого энтузиазма, надо – так куда денешься. Да с Иисусовой молитвой так хорошо пошло. Копаю и молюсь. Копаю и молюсь. Молитва с работой устойчивая получается, ритмично идёт, легко, усталости нет. Евгений Михайлович пришёл вечером из монастыря. «Ну ты даёшь, – оценил освоенные объёмы, – думал, до белых мух тебе ковыряться». Он знает, что моя основная задача – клирос, литургия, но видит, я приличное время вроде как без дела провожу. Не смог смолчать на такой непорядок, доложил игумену, тот дал добро, озадачить меня чем-нибудь несрочным, неспешным. Дал мне прораб дренаж, вроде как при деле я, никого не раздражаю. И его тоже…
Метров десять дренажа осталось, Евгений Михайлович подходит:
– Надо брёвна перенести, позвонил настоятель, завтра приедет спонсор сажать саженцы яблонь.
По-над забором с западной стороны, слева от ворот, лежали брёвна. Здоровый штабель строевого леса. А у меня молитвенное настроение. Просто вдохновение. Редкое состояние. Понимаю, если сейчас заняться брёвнами, весь мой молитвенный настрой улетучится безвозвратно. Мне ведь надо сперва найти напарника, кого-то уговорить, потом мы с ним полдня будем мучиться таскать… Брёвна конкретные. Одному мне ни за что не утащить. Какая уж тут молитва. Но чувствую: Господь мне поможет. Уверен.
– Сделаю, – говорю прорабу.
Он с недоверием:
– Как?
По моему лицу видит – не собираюсь с низкого старта хвататься за брёвна, выполнять урок.
– Ты же знаешь, – объясняю, – помолюсь, и всё получится.
– Надо сегодня сделать, – настаивает, – завтра они приедут, понимаешь? Привезут саженцы, уже закупили, а у нас место не подготовлено! И что? Какими глазами будем смотреть? Что им саженцы в брёвна закапывать?
Приказать он мне напрямую не может. Я не его рабочий. И у меня основное другое послушание. Он вроде как слова настоятеля передаёт:
– Одним словом я просьбу отца Игоря передал. Делай, как знаешь.
Отец Игорь рассказывал, как на Афоне игумен Пантелеимонова монастыря послушания раздаёт отцам монахам. Никому в голову не придёт переспрашивать или отнекиваться. И не потому, что бояться настоятеля, нет, тот сама простота, возрази – тут же отменит своё решение. Отцы-молитвенники бояться потерять благодать Святого Духа…
Спонсором скита был или чиновник, или предприниматель, или всё разом. Я так и не понял. Игорь Павлович. Бывший спортсмен. Регбист. Ну, очень крупный мужчина. Под два метра высоченный, в телесах здоровенный. Голова хорошим арбузом. Ручищи совковыми лопатами. Как он к вере пришёл – не знаю. Окормлялся в скиту. Однажды с друзьями и девушками приехал. Наверное, тоже экзотика – в монастырь съездить с подружками. Три молодые яркие женщины. Мирского духа натащили с собой. Хотя оделись в соответствии с церковными понятиями. Не короткие юбчонки или брюки в обтяжку, нет – ниже колен юбки, никаких декольте, разрезов... Но духами, косметикой от них шибает, такая женская волна прёт… Да и юбки, кофточки, косынки на головках – все шикарные, эксклюзивные. Из джипа вывалили весёлой компанией. Миха как увидел гостей из окна кельи, схватил ветровку и за дверь:
– Пойду в деревню…
Испугался, вдруг опять вином угощать начнут.
Саженцы спонсор без девушек привёз, но с такими же, как сам, регбистами в прошлом. Человек пять. Здоровенные, что тебе борцы сумо.
Бревна как лежали у забора, так и лежат. Я молюсь, творю Иисусову молитву.
Прораб говорит спонсору:
– Яблоньки надо вот здесь на солнечной стороне садить, только вот брёвна мешают… Сгружали, не подумали… Не догадались… А теперь не знаю, что и делать… Надо бы к южному забору, где тень от леса... Там-то бесполезно яблоньки сажать…
Виновато объясняет…
Игорь Павлович хлопнул его по плечу:
– Да тут проблем-то на раз пописать! – и обращается к друганам: Господа, надо размяться.
Регбисты скинули свои костюмы. Шорты натянули, футболки… Там не шорты, а чехлы от танков, из футболок можно невода морские делать... И айда с шуточками да прибауточками таскать. Играючи разделались с горой брёвен. Каждое метра четыре длиной, в диаметре – сантиметров по двадцать-тридцать. Для экс-регбистов как семечки. Куда там по двое таскать. Каждый сразу хватает пару брёвен – на одно плечо, на другое. Поначалу степенно носили, о чём-то беседуют по пути. Потом, как пацаны расшалившиеся, наперегонки начали. Минут за пятнадцать справились, к южному забору перетаскали, уложили и к прорабу:
– Церковь не надо перенести?
Евгений Михайлович им лопаты выдал, так же в охотку яблоньки посадили…
Уехали, Евгений Михайлович подходит ко мне:
– Ты, Лёха, будто знал…
– А то!
– Грешен, покостерил я тебя, хотел настоятелю жаловаться…
Кондак 9
Слово не довле;т ми, преч;дный Царю и Господи, под;ждь ми сл;зы покаяния и по сих сл;зы умил;ния, яко да и;ми омы;ю скв;рну души моея;, ю;же аз оскверни;х злы;ми и безм;стными дея;нии мои;ми, да в чистот; души; моея; р;достно пою; Тебе, Богу моему: Аллилуиа.
Икос 9
Тело мое питаю простр;нно, дух же мой истаяв;ет гладом, о Господи мой, Господи! Д;ждь ми разум;ти мое беззак;ние, даждь ми тщ;ние (усердие) насыщ;ти дух мой благи;ми д;лы, даждь ми пон; (по крайней мере) отны;не положи;ти начало своего спасения, зовущему Ти во гл;де своего духа:
Помилуй мя, М;дросте недомы;слимая. Помилуй мя, Божество неопи;санное.
Помилуй мя, Си;ло непобеди;мая. Помилуй мя, Сл;во превознес;нная.
Помилуй мя, Красот; пресв;тлая. Помилуй мя, Соверш;нство неизсл;димое.
Помилуй мя, Высот; недостижи;;мая. Помилуй мя, Ми;лосте безкон;чная.
Помилуй мя, Всемогущий Властителю. Помилуй мя, небесных чин;в державный Повелителю.
Помилуй мя, Трис;лнечный и Трисия;нный Св;те. Помилуй мя, Отче, Сы;не и Д;ше Святы;й.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ОСВЯЩАЮТСЯ ВЕРБЫ СИИ
Дня за четыре до Вербного воскресенья, до праздника Входа Господня в Иерусалим, игуменья женского монастыря в Двориках матушка Ангелина дала послушание (точнее, конечно, попросила – формально я не находился в её подчинении) вербы наломать. Пришёл к ней порешать вопросы по клиросу. Игумен отец Игорь сказал, что в Вербное воскресенье будет служить литургию в Двориках и меня с клиросом задействует.
Что называется: принесём же в храм на торжественную службу вербы и живые цветы, чтобы услышать радостные слова молебна освящения ваий: Освящаются вербы сии благодатью Всесвятаго Духа и окроплением воды сея священныя, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
Мы пошли за вербой с Борей, послушником. Он в Дворики привёз сено, матушка Ангелина и его уговорила.
Год выдался аномальным – ивы распустились, вербы голые. Много вербы в округе, но вся в спячке пребывает. Искали мы, искали, бродили, бродили. Какая, думаю, разница. В конце концов, въезд Господа Иисуса Христа в Иерусалим на молодом осле отмечался чем? Пальмовыми ветвями. Это по российскому климату вербу используют для украшения храмов. Говорю Боре: «Хватит вчерашний день искать – ломаем иву!»
Наломали, каждый по здоровенной охапке набрал, принесли в Дворики. Игуменья увидела наши трофеи, опечалилась, да так сильно: «Ну что иву-то? Вербное ведь воскресенье, а не ивовое…»
Объяснил: всю округу облазили, нет распустившейся, год настолько дурацкий…
«Не может такого быть, – не верит матушка Ангелина, – плохо искали, я десять лет в монастыре, каждый год есть, тут – нет».
И отправила обратно: ищите.
«Матушка, – возражаю ей, – всё равно не финиковая пальма, или какая там была в Иерусалиме, когда Господа Иисуса Христа встречали…»
Нет, ей вербу подавай. Уже не рад, что связался. Мне бы надо сразу как-нибудь отнекаться… Да матушка Ангелина знает, кого просить. У нас с ней хорошие сложились отношения. В молодости матушка была активисткой, альпинисткой. Однажды их группу накрыло лавиной. Мать ни за что не хотела отпускать дочь в горы. Отчаявшись отговорить, чуть не силой надела ей крестик на шею: «Поклянись моим здоровьем, что не снимешь?»
«Всю дорогу ходила в глухом свитере, чтобы никто не увидел, – рассказывала матушка Ангелина. – Почему-то было стыдно. Я – комсорг… Был момент, хотела его снять, а потом не смогла маму ослушаться». За две минуты до схода лавины альпинистка с крестиком отошла от лагеря, чуть поднялась по морене, и вдруг за спиной характерный звук, как выстрел, и понеслось. Кроме неё, никто не остался в живых.
«Больше я мамин крестик не снимала никогда, верить в Бога стала лет через двадцать после той лавины, но крестик носила. Однажды с парнем, хорошим парнем, можно сказать, женихом, поссорилась из-за крестика вдрызг. Утром, в день схода лавины, мама вдруг почувствовала необъяснимую тревогу. “Места себе не могу найти, – рассказывала. – Сяду, пытаюсь успокоиться, а меня будто какая-то сила подбрасывает. За что ни возьмусь – из рук валится… Ничего понять не могу… А потом вдруг про тебя вспомнила, бросила всё и к иконе, на коленях давай молиться…”»
Опять мы с Борей потащились в лес. Разошлись в разные стороны, увеличивая сектор поиска. Я порядком углубился в чащу и гляжу: стоит красавица. Не куст – дерево в добрые два этажа. Ветки красноватой кожицей покрыты и усыпаны крупными почками. Исключительная верба. Но как всегда, если красиво, раз-два не возьмёшь. Ветви с земли не достать, лезть надо. И как чувствовал – добром не кончится. Сразу не полез… Решил поискать ещё, вдруг поблизости более удобная... Походил, посмотрел… Нет, одна-единственная в своём роде. Надо лезть. В конце-то концов, не старый дед, сила в руках и ногах имеется, лишнего веса не накопил, в Великий пост ещё легче стал, ловко взобрался, выбрал хорошую разлапистую ветку и начал гнуть к себе. Рассчитывал, подтяну поближе и буду веточки с неё обламывать, вниз кидать. Роскошная ветка, парочку таких и всю церковь хватит украсить. Вопреки моим ожиданиям ветка с треском сломалась. Я, потеряв опору, полетел вольной птицей. Но боком. В полёте думаю: так не пойдёт, зашибусь ведь, бок не для удара о землю предназначен. Начал перегруппировываться. Хотел на ноги встать, как парашютист, да выполнить намеченное удалось наполовину – на левую ногу приземлился… От жёсткого удара она в обратную сторону, коленкой назад, будто у цапли, пошла и, как ветка вербы, хрустнула…
Ветка до земли повисла, ломай вайи сколько душе угодно, да я тоже поломанный. Сижу на земле и сначала в уныние впал: впереди Пасха, надо певчих готовить к всенощной, а я инвалид по своей безмозглости. Посетовал на судьбу, а потом стал молиться: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Минут через десять слышу: кто-то идёт, окликнул. Боря отозвался. Он щупленький, растерялся, увидев моё горе:
– Как я тебя потащу? Надо кого-то звать.
– Как раненых с поля боя выносили, так и действуй.
Обхватил меня за талию правой рукой, я его левой за шею и на правой ноге прыгаю. Левую согнул в колене, в висячем положении боль чуток стихла. Боря бедром меня подталкивает. Так мы кое-как передвигаемся, через каждые пять минут отдыхаем.
– Не знал, – Боря пыхтит, но тащит, – что так тяжело раненых выносить.
– А прикинь, как под обстрелом вытаскивали… Представь, пушки из-за леса бьют, пулемёты стрекочат, миномёты ухают, снаряды воют, пули над головой свистят…
– Я бы в какую-нибудь воронку залез с тобой.
– Враг, Боря, наступает, понимаешь? Хочешь, чтобы нас в плен сграбастали? Надо к своим во что бы то ни стало продвигаться. Тем более мне требуется срочная медицинская помощь, гангрена может развиться! Разве ты позволишь, чтобы боевому товарищу ногу отняли?
– На языке у тебя гангрена.
Боря дотащил меня до Двориков. Я его снова отправил в лес, ветку мою обломать.
Игуменья заохала, увидев меня травмированного. Чувствует себя виноватой. Я её, как мог, успокаивать начал: «Матушка, вы же альпинистка, разве у вас с гор никто не падал? Зато вайи Господу Богу нашему Иисусу Христу нашли…»
От вербы все были в восторге. Редкая попалась – ветки красные, длинные, пушистые. Иву тоже освятили в Вербное воскресенье, но её никто не хотел брать, все – вербу, из-за которой я поломался…
Всё по грехам нашим. Но Пасха приближается, а без меня, инвалида, стратегический объект – клирос – оголён. Надо хоть и на костылях, а регентские функции нести. Отец Софроний, приглашая меня в монастырь, попросил ещё и клиросом заняться. После моего отъезда из монастыря при старце Германе клирос поредел, захирел. Рассказывали, ещё до раскола схиигумен Дамиан у старца в Троицко-Сергиевой лавре отца Наума спросил: «Почему в Соколово в монастыре не всё ладом?» Старец вопросом на вопрос: «С клиросом у вас как?» – «Обиход на два голоса поют кое-как». – «Вот тебе одна из причин». У игумена отца Игоря тоже руки до клироса не дошли. Я ему пример монастыря в Большеказачьем привёл. Деревня была два домика в три ряда. Даже автобус не ходил. Но настоятель отец Виталий одну из ставок возрождения монастыря сделал на клирос. Не скупился, нанимал хороших певчих, и Господь воздал. Для новых русских монастырь стал духовным центром. Кто-то сначала отправлялся туда из соображений моды, а кто-то сразу правильно понял значение храма в жизни. В городе в церквях, где были уже хорошие хоры, состоятельным людям толкаться с бабулям да и на виду у ненужных глаз вроде как не с руки. В других сельских приходах на клиросах старушки с грехом пополам пели. Вот и повелось у новых русских ездить в Большеказачье. В результате стал монастырь сейчас как лавра. Растёт, строится, хорошеет. Давно уехал отец Виталий, с которого всё начиналось, но заложенное им сыграло решающую роль. Хор, как и монастырь, по кирпичикам строится. Отец Игорь не внял моему примеру. Отнесись к клиросу серьёзно, дай установку, дело бы сдвинулось. И в монастыре нашлось бы кому петь, и в Соколово. Только надо было вменить кому-то конкретное по клиросу послушание, отпускать людей на репетиции. Но привыкли, как при схиигумене Дамиане, тому и одного певчего достаточно. А нет никого, пусть батюшка сам служит. Я, случалось, по две литургии в воскресенье пел один.
За время моего отсутствия в Соколово никто не занимался клиросом. Я опять пошёл по деревне, своих певчих собрал. Оля, Лена с удовольствием согласились. Миху поднатаскал к Пасхе. Мы подрепетировали Пасхальную службу. На всенощной мне, тяжело раненному в поединке с вербой, пришлось стоя на костылях дирижировать. Мучения принимал не зря: хор пел хорошо, звонко. Все обрадовались: наконец-то вернулась к ним Пасха. На всенощную в монастырь пришли монахини и послушницы из Двориков, деревенские, родители Оли и Лены стояли, мать Михи приехала.
Всё хорошо, да у меня отёк колена, теснота на клиросе, ногу удобно не поставишь. Места всего ничего – закуток. На стульчик можно присесть, а мне ногу бы вытянуть, она просится в горизонтальное положение, да толком не получается. Кровь плохо циркулирует. Всю всенощную промаялся… В конце стою, дирижирую и не могу. Онемела нога, распухла… И больно… Думал, каюк конечности приходит…
После причащения отпросился. Крестный ход без меня прошли...
В келью на костылях добрался, лёг, ногу задрал на спинку кровати – кайф! Кровь начала циркулировать, боль утихла. Лежу счастливый, пою во всё горло: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…
Есть в жизни счастье…
Кондак 10
Утр;ба моя распал;ется (пламенеет) к Тебе люб;вию, Тв;рче небес; и земли;, и дух мой возн;сится к Тебе в превы;спренняя, но увы; (горе) мне, увы;! О окая;нства моего и несоверш;нства! Вся сия; погубля;;ю во едином час;, преступи;в з;поведи Твоя;; об;че (только) аще и р;тую греху, но пою Тебе: Аллилуйя.
Икос 10
Хищ;нием и непр;вдою богат есмь аз, коварством и студодея;нием (непотребным) порабощ;н, лжа и лесть не оскуд;ша от мен;, з;вистию снед;юся и ск;постию побежд;юся, и всем беззак;нием, яко раб, ус;рдно служ;. Но Ты, Милостивый Создателю мой, отжени; вся зл;я сия; от мен;, с люб;вию и тр;петом в покаянии Тебе зов;щаго:
Помилуя мя, вес;лие мо; и р;дование. Помилуй мя, над;ждо моя пресл;вная.
Помилуй мя, сокр;вище мо; нетл;нное. Помилуй мя, богатство мое неистощи;мое.
Помилуй мя, просвещение ума моего и сердца. Помилуй мя, здравие души моея; и телес;.
Помилуй мя, Наст;вниче мой пред;брый. Помилуй мя, Храни;телю мой преблаги;й.
Помилуй мя, и;стинное р;дование плачущих. Помилуй мя, приб;жище наше и упов;ние.
Помилуй мя, изглажд;яй непод;бная наша дея;ния. Помилуй мя, огражд;яй нас святы;ми Твоими Ангелы.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ЛАСТОЧКИ, ГРАЧЁВ И ПРЕПОДОБНЫЙ ГЕРАСИМ
В конце апреля или начале мая выхожу из кельи – две пары ласточек летают, озадачены жилищной проблемой. Чем бы, думаю, помочь? И отец Антоний идёт. «Благословите, – прошу у него, – открыть чердак, пусть оценятся, вдруг сочтут подходящим для постройки гнезд». Благословил. Ласточки туда-сюда начали сновать, нырнут на чердак, обратно вылетят, что-то посудачат, пообсуждают. Одна пара в конце концов забраковала вариант гнездования в скиту, улетела. Второй тоже по каким-то соображениям чердак не пришёлся, более по нраву приглядели место в сенях над входной дверью в мою келью, на самой верхотуре. Логики, на первый взгляд, никакой. Дверями постоянно хлопают. Это раз, во-вторых, ты заходишь на веранду, им приходится пролетать у тебя над самым плечом. Казалось бы – неудобно. Ласточек это не смутило, принялись возиться с постройкой: прутики таскают, соломку, земельку, глину… Вместо бетономешалок клювики, ими же лепят. Трудяги.
Но прежде чем взяться за гнездо, проверили меня на вшивость. С крыльца спускаюсь, ласточка на полной скорости в лицо несётся, будто другой дороги нет. Ну возьми ты вправо или влево, можно выше… Нет, точно в меня… Ладно, думаю, мы не из трусливых. В последний момент, в сантиметрах от моего носа, резкий вираж в сторону заложила. Испытывала меня на доброту. Прояви агрессивность – ещё подумали бы: строиться или нет. Я было обиделся: не доверяют. «Чё ж ты, – говорю, – не почувствовала сразу, что дурного вам делать не собираюсь? Чердак открывал, старался…» Но правильно поступили – им деток-несмышлёнышей рядом со мной выводить. Доверяй, да семь раз проверяй, не то останешься без потомства.
Сдали гнездо в эксплуатацию, и выяснился досадный для меня нюанс – помёт. Выходишь за дверь, он на голову пахучим приветом… Как не вспомнить анекдот. Горький с Фурмановым идут по Москве, а сверху на нос Горькому птичка кап. Классик соцреализма стёр пальцем привет, с неба прилетевший, поморщился от запаха и, налегая по-волжски на «о», говорит: «Хорошо, что коровы не летают».
Защищаясь от неудобств, взял я кусок доски, полку между гнездом и дверью соорудил. Получилась ловушка для птичьих выделений.
И ведь стратегически верно ласточки выбрали место для гнезда. Ни вороны, ни сороки, ни галки не достанут. И коты, что шныряли у нас в скиту, по гладкой стене не заберутся за птенчиками.
С этими квартирантами появился у меня под боком крылатый будильник. С детства к будильнику аллергия. Заблажит спозаранку, ты ещё глаза не открыл, а настроение испоганено. Ласточки – совсем другое. Чуть свет, у них планёрка. Не поют, по-деловому судачат. Одна с полной серьёзностью чики-рики, чики-рики – планы дня излагает. Другой или другая энергично свои соображения выкладывает, коррективы вносит. Если прислушаться, богатый интонациями язык… Натуральный диалог. Да не вполголоса, истинное производственное совещание, хочешь не хочешь – проснёшься. Почикирикают, утвердят график дня и снимаются за стройматериалом или кормом для птенцов. А я иду в храм молиться. Они, будто провожая меня, давая добрые пожелания, над головой пролетят.
В мае в четыре утра уже светло, но в церкви ещё полумрак, лики икон выступают… Свежо… Однажды поймал себя на мысли: с приходом тепла, весны молитва радостней читалась в храме: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Весенний подъём, как выяснилось, был не у меня одного. Поделился наблюдением с отцом Софронием. Он улыбнулся: «Конечно, Христос ведь воскрес, всё возрождается, а впереди Троица…»
В мае игумен отец Игорь уехал с отцом Игнатием в Москву, мы вчетвером в церкви начинали каждый день с Иисусовой молитвы… Тоскую по тому времени. Как разогревалось сердце от коллективного чтения! Как заряжался светлой энергией, читая молитву сам, слушая отцов. Их голоса и сегодня во мне: скороговорка отца Софрония, низкий с хрипотцой голос отца Игнатия, напевный баритон отца Антония, напористый отца Арсения, пение отца Игоря, громкий шёпот отца Дионисия… Миха басил, читал медленно…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Молимся за себя, друг за друга, наша молитва нужна родным, близким… Её животворящая сила уходит в мир… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Один раз воробей залетел в церковь. Сел на Царские врата, посидел, вроде как прислушивался к нам, часы начали бить, он испугался и в дверь…
Наблюдая за ласточками в скиту, заметил – очень даже общительные птахи. Группами держатся. Коллектив пары, что поселилась у меня над дверью, обосновался в Двориках. Наших птах, как я понял, послали обживать новое место, скит стоял всего четыре года, до этого ласточки не селились. Вторая пара, что с ними прилетала на разведку места гнездования, это или их родственники, или друзья. Постоянно наведывались в гости в скит при постройке гнезда. Время было пообщаться – яйца не отложили, птенцов не начали высиживать. Интересно меж собой ход строительства обсудить, надёжность возводимого объекта, людей-соседей. Возможно, в скиту обосновалась молодая пара, их деревенские товарищи постарше, поопытнее. Слетятся вместе, потолкуют о том о сём, пообщаются, глядишь – гостям пора и честь знать, у самих дома дел по птичье горло, снимаются и в Дворики. Что интересно, не прямиком через лес, по птичьему полёту, возвращаются, а вдоль дороги в деревню. Здесь заодно подкормиться можно, люди ходят, скот, насекомые летают. Над лесом какая радость летать? Ветер дует только и всего.
Наша пара иной раз к церкви подлетит, одна с правой стороны на перекладину креста колокольни сядет, другая – с левой, и тоже что-то разговаривают. Любуются на округу с самой высокой точки. А как играли. Одна подлетит, клювом по спине тук и дёру, вторая догоняет...
Завидую святым отцам-молитвенникам, у них восстанавливалось взаимопонимание с животными, которым наделён был Адам в раю до грехопадения. Примеры тому можно перечислять и перечислять… Преподобный Герасим Иорданский в пустыне встретил хромающего льва. Лапу у того разбарабанило – занозил колючкой, грязь попала, началось нагноение. Лев с жалобной мордой поднял хворую конечность, обращаясь к преподобному, дескать, помоги, мил человек. Старец вынул колючку, очистил рану от гноя, перевязал. Лев, нет бы уковылять восвояси, остался с пустынником и с тех пор ходил за ним, как примерный ученик. Старец кормил хищника хлебом, кашей, тот безропотно монашескую пищу ел.
При монастыре жил осёл, на котором возили воду с Иордана. Герасим дал льву послушание пасти осла у реки. Раз живёшь с братией, будь ласков участвуй в трудах монастырских. Однажды в зной-жару лев-пастух убрёл в сторону от подопечного, лёг на солнцепёке и уснул. В это время случилось купцу с караваном гружёных верблюдов следовать вблизи монастыря. Увидев бесхозную живность торговый человек (купец на то и купец, своего не упустит) попятил рабочую скотинку. Лев проснулся, запаниковал, обнаружив пропажу, туда-сюда побегал – нет осла. С печальным видом направился к старцу. Преподобный Герасим, увидев льва со скорбной мордой, подумал, что тот (как зверя не корми постной кашей, всё равно в лес смотрит) съел осла, кровожадная сущность проявилась у хищника во всей красе. Старец давай грозно вопрошать:
– Не удержался-таки – съел беззащитную животинку? И не стыдно?
Лев в ответ стоял, понурив голову, как нашкодивший ребёнок.
– Ну, нет, не дождёшься, я тебя не прогоню, – завершил воспитательную беседу Герасим.
Преподобный рассудил, раз съел четвероногого послушника, подставляй свою шею вместо скушанного осла работать на монастырские нужды.
На льва надели упряжь, и он покорно – а куда денешься, раз сам, дурья башка, виноват – принялся возить в обитель воду с Иордана.
На его счастье, в монастырь пришёл паломник-воин. Увидев царя зверей в унизительной роли вьючной скотины, он достал три золотых монеты и вручил монахам на покупку другого осла. Так лев был освобождён от унизительного послушания водовоза.
Вскоре торговый маршрут купца, который прихватизировал осла, снова пролёг под стенами монастыря. Вёз торговый работник пшеницу в Иерусалим. Лев, увидев злополучного осла, зарычал и галопом к каравану. Караванщики – кто бы на их месте поступил по-другому? – бросились врассыпную. Они льва никоим образом не интересовали. Он взял в зубы уздечку, как всегда делал, когда шёл с ослом на пастбище, и повел пропажу в монастырь. А заодно и трёх верблюдов, что были с ослом в одной связке. Чужие верблюды льва не интересовали, да когда тут сортировать «ваше – наше». Лев вёл находку в монастырь и от радости громко ревел. Как же – честь и достоинство царя зверей восстановлены.
Преподобный Герасим при виде льва, осла и верблюдов заулыбался и сказал братии:
– Зря мы ругали его, обвиняли в кровожадности.
И дал безымянному до сей поры хищнику имя Иордан.
Тот часто приходил к преподобному, брал из его рук хлеб, сидел рядом с ним. Так прошло пять лет, и преподобный Герасим умер, но в те дни льва не было в обители. Вернувшись в монастырь, он принялся искать старца. Один из учеников преподобного сказал:
– Иордан, старец наш оставил нас сиротами, он отошёл ко Господу.
Лев с горестным рёвом, отказываясь от пищи, продолжал искать Герасима. Монахи утешали Иордана, гладили его, пытались объяснить, что старец отошёл умер. Повели ко гробу. Лев с громким ревом начал биться головой о землю и, страшно рыкнув, испустил дух на гробе преподобного Герасима...
Поблизости от скита жил лис. Братья его видели, мне ни разу не попадался, а тут в мае ковыляю из Двориков, уже без костылей ходил, но прихрамывал. Иду потихоньку, Иисусову молитву читаю, вижу – лис. Трава высокая, он увлёкся мышами, меня сразу не засёк. Рядом скит, запах человечины привычный, не сразу почуял постороннего. На дорогу из травы выскакивает, я стою метрах в десяти от него. От такой неожиданности лис опешил. Но не кинулся бежать. Остановился как вкопанный и смотрит выжидающе, что я буду делать? Хвост пушистый. Красавец. Я его зову: «Иди сюда, познакомимся». Он всем видом показывает: нет ни малейшего желания, некогда, мол, на ерунду всякую время тратить, дел невпроворот. И прикинулся будто мышкует, носом по земле водит, принюхивается… А сам задом-задом, боком, боком подальше от дороги, поближе к кустам. На меня посмотрел, смекнул, что я не на охоту вышел, не беспредельщик. А из пикантной ситуации надо выйти, сохранив лицо хозяина этих мест, полноценного коммунальщика. С достоинством удалился в лес.
Рядом с Двориками речушка протекает. Берег низкий... Как-то матушка Елена пришла полоскать бельё. Ей было тридцать семь лет, пела на клиросе… На троечку с минусом относилась к певческому послушанию. Тот случай, когда человек так и не почувствовал сладость церковного пения. Могла не явиться на спевку, дескать, выполняла другие, более неотложные задания… Тут пришла возбуждённая… Полоскала с мостков бельё, и вдруг бобёр выскакивает. «Здоровый такой бобрище! – взволнованно рассказывает. – Выскочил и зубами клац у самого носа!» Матушка перепугалась, равновесие потеряла и кувырк с мостков в реку. Утонуть в ней захочешь – не сможешь – у мостков по пояс. Матушка с визгом вылетела на берег, боясь – загрызёт бобёр насмерть. Таз с бельём схватила и бежать. Простыня, которую полоскала перед прыжком бобра, поплыла себе по воде. Ловили потом ниже по течению. И весь день матушка пребывала в шоке, шутка ли, чуть в зубы бобру не угодила.
Конечно, грызть матушку Елену, прогоняя её с выбранного ареала обитания, бобёр не собирался, кусать тоже. На бобрином языке его прыжок означал – формальная победа. Бобры не могут себе позволить по настоящему драться, слишком хорошо знают свои челюсти и свои зубы. Создавая такую деревогрызочную машину, Господь предусмотрительно обуздал её. Бобёр показывал матушке, что это его территория. А ей, по его разумению, как проигравшей, сохраняя чувство достоинства, следует без возмущения со своим тазом, бельём, мостками, друзьями ретироваться вниз по течению. Бобёр, клацнув зубами, обозначил момент истины.
Но не дождался, не ушли матушки со своими тазами и простынями. Что подумал бобёр, когда снова увидел матушек на мостках, можно только догадаться. Решил, либо это беспредельщики, что не по понятиям живут, либо олигофрены, для которых закон не писан. В любом случае – хочешь не хочешь, надо уходить этих мест, которые спокон веку были приписаны его роду…
Случай с грачонком произошёл у меня ещё до монастыря. Я как с женой развёлся, перешёл от неё к родителям. Работал охранником через двое суток на третьи. Сижу в выходной день дома, на баяне пиликаю, «Херувимскую» перекладываю с четырёхголосного на трёхголосное пение. За окном «гар-гар-гар». Первый этаж. Не обращаю внимания, пиликаю, опять «гар-гар-гар». Что ты будешь делать, отвлекает. И вроде как это «гар-гар-гар» не просто так в белый свет – ко мне обращено. Я к окну. Под ним грачонок надрывается. Птенец. Как-то угораздило отбиться от родителей. Сидит сиротинушка, жалкий из себя. Увидел меня, перестал блажить. Смотрит выжидающе. Дескать, моё дело докричаться, а ты уж дальше поступай, как совесть твоя велит, если, конечно, таковая имеется. Совесть моя не зашевелилась, не захотел брать эту обузу. Мороки, думаю... Минут пятнадцать ходил по комнате с вопросом «брать не брать?». Пиликанье забросил… Занозку в меня грачонок внедрил. Что интересно, он по-прежнему молчал под окном. Будто ждал моего решения. Выгляну – сидит. Кошки рядом ходили, но почему-то не трогали. Наконец, я не выдержал: ладно, решаю про себя, на время ведь беру – окрепнет, отпущу.
Инок Грачёв, так я его окрестил, доверчиво на руки пошёл. Признаков болезни я у него не обнаружил, но обессиленный до крайности – кусочек хлеба с трудом проглотил. Ладно, думаю, если до утра выживет, недельки две-три покормлю, окрепнет и до свидания...
Грачёв голодный был не то слово, но тоже с характером – чуть подкормился и клюв от хлеба воротить начал – не грачиная, дескать, еда. С такой неохотой брал. Ладно, думаю, раз уж взялся за гуж… Персонально для Грачёва пошёл на Иртыш, наловил на удочку окуней, через мясорубку прокрутил, тут тебе и мясо, тут тебе и кальций в костях, и другие минералы. В холодильник поставил. Угадал с рыбным фаршем, Грачёв с жадностью ел. Набросает в себя, часа на два успокоится. Но не больше, и снова требовательно заводит «гар-гар-гар». Давай, мол, корми. Как птенец, что в гнезде орёт-надрывается, требуя жрать у папаши с мамашей, так и этот. Истошно кричит, крыльями недоразвитыми машет, показывая, видишь, мол, я ещё совсем немощный, не могу пропитания сам добыть, помогай... На палец фарш возьму, дам, он жадно глотает-глотает, пока под завязку не наестся. Потом показывает: хорош.
Устраивая птахе угол, я табуретку перевернул, она с перекладиной, Грачёв как водрузился на перекладину, так с неё не сходил. Признал табуретку гнездом. На дно я положил газету, время от времени подстилку менял. Сидит мой Грачёв, как наступает время принятия пищи, он включает истошную сирену «гар-гар-гар».
Дочь пришла в гости, посмотрела и удивлённо спрашивает: «Что он на тебя, как собака, бросается?» Ей показалось, когда кормлю, Грачёв кусается…
Ночью птенец спал крепко, но под утро иду мимо, он сразу проснётся, встрепенётся, сядет в боевой готовности – корми. Только меня признавал. Недельки через две я решил проверить, как он летает. Во дворе подкинул несколько раз. Планирует, но плохо, не птица ещё, крылья слабые. Я присел на люк канализационный. Грачёв метрах в десяти. Дети идут, он, хитрюга, затих, под комок земли прикинулся. Да не прокатило, дети заметили, что комок с крылышками, тогда разоблачённый Грачёв скоренько ко мне побежал, за спину спрятался.
«Ладно, – говорю ему, – убедил, ты ещё не птица, придётся покормить недельку-полторы». Окунёвый фарш ему со временем надоел. Раньше набрасывался, а тут с ленцой клюёт. Я решил, что птенец вырос из желторотого состояния. В корзину Грачёва посадил, сам на велосипед и в лес. Выехал на небольшую полянку, посадил его в высокую траву, предложил: сам выбирай, что хочешь? Если нуждаешься в солнце – оставайся здесь, а тенёк хочешь – лес рядом. Перекрестил его, пожелал Ангела-хранителя. Грачёв затаился по всем правилам птичьего выживания. Не побежал за мной, возмущаться не стал, сидит в траве. Я решил посмотреть, что дальше будет, на другом краю полянки остановился. Инок Грачёв сидит, но как только услышал знакомую речь (взрослые грачи делали облёт), сразу голос подал, обозначил себя. Думаю, грачи как раз и искали отбившихся птенцов-сородичей.
Осенью приезжал на эту полянку. Видел стаю грачей. Как ни всматривался, питомца своего среди них не узнал. Сам Грачёв ко мне с благодарностью не подлетел.
Кстати, в Раифском Богородицком монастыре, в котором убили отца Исайю, не квакают лягушки. Этого добра в избытке у монастырского озера. Но чудеса – все они до единой немые. Что поразительно, безголосые они только вблизи монастыря, стоит увезти ради эксперимента на один-два километра – весело начинают квакать. Когда-то монахи попросили у Бога милости… Лягушки (представляю, какие они концерты закатывали по берегам озера!) мешали монахам петь и молиться. Отцы стали просить Бога избавить монастырь от надоедливых подпевал. Господь внял мольбам – лягушки замолчали. По сей день не квакают. И местного развода, и те, которых доставляли пытливые исследователи из разных мест. Даже из Франции привозили жаб-квакушек. Дескать, эти-то в католических местах воспитанные, им православные каноны не указ. Но что отечественные лягушки, что болтливые иностранки в святом месте все до единой вели себя так, будто язык проглотили. И бесследно немота у француженок исчезала, стоило увезти их от стен монастыря.
Кондак 11
Целом;дрие нар;шив аз, окаянный, от начала дней юности моея;, отт;ле есмь смир;нный раб сего грех;. Кий вид его не сотвори;х, к;его от сих беззак;ний не сод;ях? Всякое чувство души моея; и всякий уд телес; моего оскверни;х, растли;х и непотр;бен сотвори;х; но молю Тя, незл;биве Господи, изб;ви мя бл;дных страстей плоти моея, зовущего Ти: Аллил;иа.
Икос 11
Чистоты душ;вные не стяж;х и душу мою во тьму греховную пред;х: о лю;те мне, лю;те мне! Разбойник есмь аз души моея;, избр;них бо ю до конца, и несть м;ста ц;ла в ней; совдек;х ю од;жды Боготк;нныя и облек;х ю в ри;зу раздр;нную и оскверн;нную от окая;нства моег;! Что возглаг;лю Ти. Отче Щ;дрый, или что рек; Ти во оправд;ние мо;, Суди; Пр;веднейший? Об;че же, я;ко навык;х, прош; у Теб; поми;лование, г;рце зов;щи:
Помилуй мя, пламенногоря;щая Любы;. Помилуй мя, выну светя;щаяся Прем;дросте.
Помилуй мя, Сокр;вище благи;х. Помилуй мя, жизни Под;телю.
Помилуй мя, везде Сый и вся исполня;яй. Помилуй мя, творя;й ди;вная чудес;.
Помилуй мя, предв;дый не с;щая я;ко с;щая. Помилуй мя, не оставля;яй нас посред; грех; и смерти.
Помилуй мя, оживля;яй м;ртвыя духом. Помилуй мя, очищ;яй оскверн;нные с;вестию.
Помилуй мя, призир;яй на воздых;ния наша к тебе. Помилуй мя, полаг;яй милость Свою на всех д;лех рук; Тво;ю.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ПОПИЩЕ
Эту историю отец Игнатий рассказал. Кстати, сам-то отец Игнатий до монастыря в серьёзном ведомстве работал в Москве, он из фээсбэшников. Капитаном был. С ним вот что приключилось на офицерской службе. Элементарно бес стал одолевать. Сам-то на нервную работу списывал. Чуть тронь – психи накрывали, заводился с полуоборота, орать начинал… Раздражение на любую ерунду. Дома невыносимая атмосфера, жена – слова не скажи, дети – по углам должны сидеть. На любую провинность – упал, отжался, а то и за ремень хватался. Жена в один момент сграбастала детей и – живи как знаешь. И на службе у капитана тормоза держать перестали. Кто-то из сослуживцев посоветовал съездить в монастырь в Соколово к старцу Герману. ФСБ, конечно, и за старцем присматривало, народ-то к нему валил. Посылая капитана, не исключаю, заодно на своём товарище ведомство решило проверить лишний раз, что за старец? Приехал капитан в монастырь, а у старца имелся универсальный рецепт – обливание святой водой. Мне тоже назначал. В течение сорока дней каждое утро три ведра святой воды на себя на улице в любую погоду вылить.
Технология такая: ты ведро набираешь из колодца, в бутылке у тебя крещенская вода, несколько капель в ведро добавляешь со словами: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – и на себя ха! Кому-то назначал отец Герман по сорок ведер в течение сорока дней. Это у нас называлось «сорок на сорок». Капитану «двенадцать на сорок» прописал. Тот, вернувшись в Москву, сослуживцам без утайки рассказал о лекарстве, прописанном старцем. Один фээсбэшный товарищ в духе армейского юмора предложил более радикальный и эффективный способ излечения от нервозности. Берётся печень черепахи Тортиллы, варится в молоке львицы-первородка и натощак принимается. Никаких обливаний и угроз подхватить воспаление лёгких в морозную погоду. С одним условием – доить молодую мамашу должен сам больной. Поржали мужики, но капитан серьёзно отнёсся к наказу старца. Каждое утро бегал к пруду в Сокольниках с пустым ведром и бутылкой святой воды. И помогло – успокоился. Да так, что, проанализировав прожитые годы, бросил всё и поехал в монастырь. Отец Герман дал послушание – в Двориках при скотном дворе за коровами ухаживать. Бывший офицер-фээсбэшник безропотно согласился и два года при коровах служил.
Когда возник раскол в монастыре, он не он не пошел за отцом Германом. Потом был рукоположен в иеромонахи. Я бы никогда не подумал, что его когда-то приступы гнева накрывали – улыбчивый, добродушный. Однажды за грибами пошли, человек пять нас, никто ничего не набрал, а отец Игнатий полную корзину тащит и улыбается: «Надо с молитвой искать». Про Иисусову молитву говорил: у него боль в сердце бывает. «Стараюсь перетерпеть. Это как картошку копать: набьёшь мозоли с непривычки, ладони горят – но не бросишь, а потом, глядишь, и острота боли утихнет».
Историю про попищу отец Игнатий поведал. Из леса шли, он с грибами, мы – пустые, и рассказал. В середине девяностых годов молодому только что рукоположенному батюшке Маркелу владыко дал сельский приход. Как водится, до революции стояла в центре села на самом красивом месте церковь, как водится, коммунисты, захватив власть, разрушили храм. Стены, правда, остались, ломами взять было невозможно, взрывников, слава Богу, привлечь не удалось. Ни крыши, ни куполов, ни колоколов – одни стены под открытым небом. Батюшка молодой, чуть больше тридцати, но кое-что в жизни повидал – в Афганистане по призыву воевал, в Приднестровье – добровольцем… Его приход имел молельный дом, но отец Маркел, как увидел у бабушек дореволюционное фото церкви, дал себе слово восстановить храм Божий. Чего бы ни стоило. Жизнь, будто сорвалась с катушек: девчонки шли в проститутки; мальчишки подсаживались на наркотики; ушлые дяди и тёти от госслужб быстро наловчились-скурвились распределять финансовые ручейки, речки и потоки так, чтобы хорошо затекало в личный карман; бритоголовые братаны крышевали и бабушек, торгующих семечками, и целые предприятия; однополчане по Афгану, кто заделался продажным политиком, кто спивался, а кто брался за автомат, присоединяясь к братанам. Отец Маркел решил держать оборону от всего этого на своём пятачке фронта, в своей церкви, – восстановить её и с Божьей помощью расширять приход.
Восстановить – это сказать просто, денег-то ни копья. Принялся усиленно вместе с бабушками молиться, особенно Сергию Радонежскому, храм в селе был в честь преподобного в девятнадцатом веке возведён. Святой земли Русской внял просьбам – жертвователи появились. Закрутилось колесо, а в центре круговерти строительной – отец Маркел. Один спонсор цементом внёс лепту, другой – досками, кровельным железом…
Батюшка мотался по району на своей машинёшке, затрапезной «копейке», которую ласково звал «броником» в память об армейском прошлом, дороге от Кундуза до Тулукана, которую многажды раз наматывал на траки своего БМП-2. Теперь он частенько наматывал на колёса «броника» дорогу в райцентр, куда через день да каждый день приходилось гонять по делам восстановления церкви. Тут-то и случился пассаж в чёрной рамке. Отец Маркел прочно сел на крючок гаишникам. Ведомство это ещё в советские времена стало притчей во языцех. Бесы его прочно облюбовали. Это какой нравственностью надо обладать, когда у тебя в руках нешуточная по отношению к водителям власть и дело имеешь с живыми деньгами? Попробуй устоять от искушения и не взять чуток детишкам на молочишко и себе на рюмашку. Девяностые годы выдались с оптимистичным девизом «Выживайте, кто как может!» В милиции зарплата смешная, а вокруг кооперативы, новые русские с уголовными физиономиями на иномарках гоняют. Обидно. Гаишникам, как никогда, стало трудно работать. Остановишь, а у каждого второго корочки, и попробуй сходу разбери – купил или настоящие. Суёт ими в нос, он или из ФСБ, или депутат, или помощник депутата, или прокурорский работник. Каждый третий норовит унизить: «Да я на тебя такую телегу накатаю, вылетишь отсюда, как пробка из пивной бочки». Бывает и того хуже: махнёт гаишник жезлом, а водила без всяких корочек называет такую крышу – мороз по коже: эти уроют и концов для кладбища не сыщешь.
И вдруг поп зачастил по трассе. Гоняет туда-сюда. Смикитили гаишники: у попа какая может быть крыша? А никакой! Начали отца Маркела поддаивать. Стоит его «бронику» появиться на горизонте, гаишники ручки потирают. И непременно прикопаются. Превышение скорости предъявят, отсутствие аптечки, ремнём безопасности не пристёгнут. Батюшка на «бронике» ездил не черепашьим шагом, так не умел, но и не со скоростью бандитских «БМВ» и «мерседесов». Те летят мимо гаишников – никаких претензий, а батюшке полосатым жезлом требовательно указывают «на обочину». Отец Маркел долго терпел, деньги платил. Ему лишаться прав никак несподручно – стройку надо держать под личным контролем ежедневно, от оформления документов до приёмки стройматериалов. Батюшка не досыпает, не доедает, голова кругом от забот – в сто мест надо успеть, сто дел переделать. Отберут «колёса» – восстановление церкви встанет колом. В молитвах ежевечерних каялся за дачу взяток лихоимцам. И снова платил. Не совсем уж безропотно, пытался увещевать. Да куда там. Бесы копытцами от радости постукивали, досаждая священнику. Стоило отцу Маркелу из города выехать, с поста ГИБДД передавали по трассе: «Внимание, в небе попище!» Особенно два сержанта усердствовали, ни за что не пропустят отца Маркела: «Попище бабулькам дурманит бошки? Дурманит! Обирает старушек? Обирает! Не убудет, если с нами поделится. Ряха вон какая у него мордатая! Такую на постной диете не наешь!» Остановят: «Ну что, гражданин поп, опять попал на скандал, что ж ты носишься, как гонщик Формулы-1. Давай-ка права». Как-то отец Маркел не выдержал. К тому времени у него личные сбережения до нуля дошли – всё в церковь вложил. Гаишникам давал на лапу исключительно из своего кошелька, на этот раз пришлось в церковную кассу лезть. Положив купюры на сиденье, в руки сержанты не брали, грамотно действовали, и, получая взамен права, батюшка предупредил: «Ребята, дождётесь, я ведь вас отпою! За милую душу отпою! Возьму грех на душу!» – «Да хоть отпляши!» – заржали в ответ жизнерадостные гаишники.
Батюшка выполнил обещание. Дней через пять-шесть снова нарвался на сержантов. Завидев летящий «броник», те весело замахали жезлом «иди сюда»… Отец Маркел остановился, молча вылез из машины… Мужчина был не мелкого десятка. Кряжисто сложен, крут в плечах. Крупная голова, тёмные волнистые волосы, густая борода. Одет в чёрный подрясник, поверх которого иерейский крест на цепи. Крест, поймав лучик солнца, весело отразил его в сторону сержантов. Батюшка Маркел с серьезным лицом молча открыл заднюю дверцу «броника», достал из служебного чемодана с церковной утварью кадило и скуфейку, кадило разжигать не стал, скуфейку водрузил на голову, затем, широко размахивая кадилом в направлении сержантов, ждущих взятки, густым низким голосом три раза пророкотал: «Вечная память»…
Сержанты хихикали, наблюдая за действиями «злостного нарушителя дорожного движения»…
В тот раз у сладкой гаишной парочки имелся довесок – стажёр. Второй день как молодой поступил на службу. Новичок стоял поодаль от товарищей по работе, у милицейского уазика, и с интересом наблюдал за происходящим… Про попищу, постоянно попадающего в руки гаишникам, собратья по ведомству успели ему весело рассказать. И вот, он служитель церкви, наяву…
Отец Маркел пропел «Вечную память», кадило положил обратно в служебный чемодан и уехал.
Сержанты похохотали над «чудилой с кадилом». Развеселил – ничего не скажешь. Будет что поведать друзьям и знакомым, а также сослуживцам. Но рассказать не удалось. После трудового дня сержанты вернулись домой и ага: испустили (что один, что другой) дух. Без всяких приступов и резких болей скончались. Раз – и замертво.
Стажёр, узнав на следующее утро о случившемся, панически испугался. Начал тревожно прислушиваться к себе: не останавливается ли сердце, не коченеют ли ноги, нет ли коликов в почках и остальном ливере… Сбивчиво доложил начальнику обстоятельства дела: «Поп своим дымокуром помахал, про какую-то незабвенную память спел и обратно в машину…»
Начальник выслушал взволнованную речь стажёра, минут двадцать в одиночестве переваривал полученную информацию, а потом собрал всех подчинённых и строго настрого приказал не останавливать попа ни под каким видом. «Пусть носится, пусть не пристёгивается, пусть хоть по встречке едет – для вас его нет! Понятно?!»
Начальник, калач тёртый, сообразил – так можно командиру без подчинённых остаться.
Спрашивается в задачке: какая «крыша» самая крутая?
В аду, в ставке дьявола, бесовский штаб день и ночь держит совет, как Православную церковь погубить? Но только при попустительстве Господа Бога могут что-то сделать…
Есть икона: плывёт по морю корабль, на борту Иисус Христос, Пресвятая Богородица и двенадцать апостолов, а вражья свора и их приспешники – бесы, вероотступники, еретики, язычники – с берега целятся в них из луков. Тетивы натянули… В полной готовности уничтожить Православную Церковь, стереть её с лица земли… И уже есть свои победы, рядом с лучниками православный батюшка в обнимку с блудницей…
По приезду в Омск рассказал историю с отцом Маркелом сестре, старшей моей и единственной Аннушке. Она запричитала: «Как священник живёт после этого – смертный грех на душу взял?» Попытался объяснить, он ведь не какие-то заклинания читал… А без воли Божьей волос не упадёт с головы. Отец Маркел, мне думается, и сам опешил, узнав об одновременной кончине гаишников… В Деяниях апостолов есть рассказ о первой христианской общине в Иерусалиме. В неё входили иудеи, которых апостолы крестили. Община так уверовала в Бога, что жила единым организмом, всё у них было общее. И если кто свою недвижимость, имение или землю, продавал, то приносил вырученные деньги к апостолам в общую кассу. Жили, никто ни в чём не нуждался. Но слаб человек. Сребролюбец Анания с женой Сапфирой решили схитрованить. Чтоб, значит, и с Духом Святым жить, и при денежках, заначенных от общины. Продали землю и часть выручки отщипнули на чёрный день, остальные деньги Анания с честным видом принёс в общую кассу. Апостол Пётр ему говорит: «Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твоё мысль солгать Духу Святому?.. Ты солгал не человекам, а Богу». На что Анания – брык замертво. Как услышал слова апостола, так и пал бездыханным. Через три часа жена его Сапфира пришагала довольная к Петру, о смерти мужа не знает, на вопрос апостола, за сколько продали землю, врёт без стеснения. Они с Ананией предварительно обговорили линию поведения. Апостол и её пригвоздил: «Что это вы согласились искусить Духа Господня? Вот входят в двери погребавшие мужа твоего, и тебя вынесут».
Как сказал, так и вышло – похоронили Сапфиру вслед за мужем и подле него.
Аннушка в ответ на мой рассказ об отце Маркеле решилась рассказать о себе. Почти тридцать лет молчала, не в силах объяснить с ней произошедшего. Тут разоткровенничала. Училась в педтехникуме в Казахстане, в Петропавловске. Выбирая квартиру, погналась за дешевизной, а квартирка оказалась нечистой. В одну ночь Аннушка спит, к стенке отвернулась и вдруг просыпается от жуткого предчувствия – она не одна в комнате, кто-то чужой, злобный рядом. Входную дверь с вечера самолично закрыла, этаж третий, квартирка однокомнатная. Аннушку парализовало страхом, лежит, боится пошевелиться. Дух злобы подошёл (она всё так же лицом к стене) и говорит ясным чётким голосом: «Ну вот я и пришёл». Аннушка ни жива, ни мертва. Пальцем пошевелить не может.
Дальше началось такое, что «Вий» Гоголя отдыхает. Какая-то сила (понятно какая) подняла тело Аннушки над кроватью, оно повисло в воздухе, а потом начало вращаться. С бешеным ускорением раскручивается. Сестра вспомнила: тётя Валя говорила: надо молиться, сталкиваясь с тёмными силами. Сестра пожаловалась тёте, что неуютно себя чувствует в квартирке, тревожно. Тётя написала на листочке молитву Честному Кресту: Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, и да бежат от лица Его ненавидящии его… И наказала Аннушке: «Выучи обязательно». Сестра ничего учить не стала, пробежала разок глазами... Но когда подняло её с кровати под потолок и бесовская центрифуга начала набирать бешеные обороты, вспомнила, несмотря на весь ужас происходящего, слова тёти о защите от тёмных сил и произнесла: Да воскреснет Бог. Дальше ни слова не знает. Снова повторила: Да воскреснет Бог. Кручение начало замедляться-замедляться… Сестра твердит как заведённая: Да воскреснет Бог. Тело опустилось на кровать… Аннушка соскочила с неё, включила свет, схватила кошку, прижала к себе. И так с кошкой до утра просидела в углу на стуле.
С квартирки на следующий день съехала и никому не решилась рассказать о случившемся. Боялась, засмеют или запишут в ненормальные…
Аннушка по сей день человек маловерующий.
– Может, это проделки каких-нибудь злых гуманоидов? – спросила меня.
– Ага, а на борту их НЛО-корабля надпись «Бесовские забавы».
Она и верит, и нет. НЛО для неё почти реальность, сколько есть свидетелей данного явления. Тогда как духи зла…
– Ведь крутили в воздухе тебя! – пытаюсь достучаться. – Ни меня, ни подружек твоих – тебя, как панночку из «Вия»! И тебе, именно тебе, одно упоминание Бога помогло!
– Ну да, вообще-то.
Иногда Аннушка ходит в церковь, но нередко впадает в уныние. Сорок шесть лет, мужа нет, дочь сама воспитывает. Жизнь, считает, не состоялась…
– Проси Богородицу, умоляй, чтоб дала хорошего мужа, – говорю ей. – Ты же ещё молодая!
Не верит… Пытался Аннушку приучать к Иисусовой молитве, хотел передать ей свой опыт, она сразу засомневалась:
– У меня навряд ли что-то получится.
Так, для проформы, попробовала и бросила…
Кондак 12
Широтою благод;ти Твоея, Триипост;сный Боже, покры;й моя согреш;ния, я;коже покры;л еси; др;вле согреш;ния богоотца Давида, и приими; мое покаяние, я;коже прия;л еси покаяние Манасси;и царя, и призови мя, заблужд;ющаго в пут;х своих, я;коже призвал еси гонителя Павла, и даждь ми с любовию вы;ну воспев;ти Тебе: Аллилуиа.
Икос 12
Юность моя пр;йде в нераз;мии и нач;ло живот; моего в л;ности к доброд;тели. Не насади;х бо тогда в сердце моем с;мена хлеба дух;внаго, пит;ющаго в жизнь вечную. Боже мой и Господи, с;мена же т;рния и р;пия прил;жно в себе посев;х. Ныне же, егд; прозяб;ша во мне вся злая сия, пронз;ют душу мою и ураня;ют сердце мое, и все естеств; мое исполняют бол;знию. Умилос;рдися, о Боже мой, и попали; огн;м Божества Твоег; вся грех;вная т;рния во мне, взыв;ющем Ти бол;зненно:
Помилуй мя, Отче Безнач;льне, Сыне Предв;чне и Д;ше Преснос;щне. Помилуй мя, Тр;ице Единос;щная и Неразд;льная.
Помилуй мя, Триипост;сная Держ;во. Помилуй мя, Неразд;льное и Несли;тное Божество.
Помилуй мя, еди;но Ц;рство и Госп;дство. Помилуй мя, еди;на воля и хотение.
Помилуй мя, Ег;же боятся и трясутся Херуви;ми. Помилуй мя, пред Ни;мже закрывают лица своя страшнии Серафи;ми.
Помилуй мя, Егоже боится солнце и трепещет луна. Помилуй мя, пред Ни;мже дымятся горы и бегут вспять реки.
Помилуй мя, пред Нимже вся;ко кол;но небесных, земных и преисп;дних преклоня;ется. Помилуй мя, Ег;же вся тварь на небеси; и на земли; вы;ну славосл;вит.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
ОЛЕСЯ
Как-то дома сижу, это я уже из монастыря вернулся, на баяне пиликаю, звонок в дверь. Девица на пороге похмельной угрюмости.
– Меня зовут Олеся, – представилась, – живу в вашем подъезде на четвёртом этаже, вчера выпила, дайте рублей двадцать или десять…
Вижу, девица в разобранном состоянии, шланги горят, сердце молотит, кровь требует толчка, одна мысль по мозгам бьёт: опохмелиться. Но девица не та безнадёга, когда синявочка конкретная и обратной дороги нет. Не потерянная совсем…
– Очень приятно, – отвечаю, – что ты Олеся. Но денег нет.
Она принялась канючить, уговаривать: вся больная, пожалейте человека. Я неумолим:
– Нету.
На самом деле не было. Да и будь, не тот случай.
– Ладно, – говорю, – чем могу помочь, так святой водой.
Налил полстакана, болящая одним глотком закинула.
– От святой воды, – пояснил, – полегчает, но частично. Человек за свои проступки должен нести какую-то епитимью.
– А что такое епитимья? – Олеся вернула пустой стакан.
– Наказание за грешные действия.
Она даже выпрямилась в спине. До этого речь бесцветно вела, здесь рукой протестующе замахала:
– Не-не-не! Так наказывать не надо!
Мол, я хорошая. И улыбнулась впервые за весь наш диалог. Я тоже улыбнулся, пожелал ей Ангела, и мы расстались.
Случилось это под Новый год, а весной, в конце апреля, часу в восьмом вечера снова заявляется. Есть побасёнка: так выпить хочется, что переночевать негде. Насчёт выпить – Олеся к моменту визита ко мне хорошо загрузилась, её вторая часть побасёнки привела под наши двери.
– Можно, – просится, – вот здесь у вас в прихожке у порога на коврике лягу, буду как мышка до утра…
Одета в какую-то куртку несуразную, под глазом свежий синяк…
На следующий день я узнал историю травмы Олесиной физиономии. Обреталась Олеся в нашем подъезде у Гошки Переверзина. Тот в один момент рассердился и отметил сожительницу кулаком и выгнал. Помня мою доброту со святой водой, Олеся пришла за новой порцией участия.
Выглянула мама, увидела гостью и отреагировала вполне однозначно:
– Чтоб духу её не было!
Что мне оставалось делать?
– Прихожки, – говорю, – не жалко. Я бы со всей душой. Но видишь…
Отказать отказал, да отсутствие ночлега у бездомного человека – это не червонец на опохмелку. Надо как-то помогать. Может, думаю, у Коляна перекантуется до утра? Колян Скворцов – мой одноклассник. Живёт этажом выше. Когда-то мы с ним в третьем классе чуть не утонули на Иртыше. В ледоход прыгали с льдины на льдину… На одну заскочили, она перевернулась. Недалеко от берега, но еле выбрались… На днях Колян поругался с женой Светкой, орали, аж в нашей квартире было слышно, Светка собрала чемодан и хлопнула дверью, Колян один куковал в двухкомнатной квартире.
Попытка не пытка, беру Олесю, поднимаемся к Коляну.
– Колян, – излагаю просьбу, – надо помочь чисто по-христиански. Вот Олеся-странница, ей до завтра перекантоваться. У тебя как?
Колян посмотрел на «странницу». Без особого энтузиазма в голосе дал добро. Завожу Олесю к товарищу. Все её проблемы на пороге не стал вываливать на Коляна. Поэтапно загружал, для начала поместил гостью на диванчик, на который Колян указал. Олеся упала пластом и сразу уснула. Молодец.
– Ей, – говорю (Олеся меня про эту нужду по дороге к Коляну предупредила), – нужен тазик…
Колян показал на дверь в ванную, я взял посудину и подогнал к диванчику.
Но Колян вдруг пошёл взад пятки. Будто лишь сейчас, разглядев картину спящей Олеси, уразумел взрывоопасность создавшейся ситуации.
– Не, Лёха, ну его на фиг такое счастье! Уводи подобру-поздорову. Это же в случай чего абзац…
Стал объяснять: со Светкой, может, наладится у них, не впервой вдрызг ругаются, вдруг завтра заявится с дежурства, а тут чужая баба с тазиком. Я попытался заверить: в шесть утра приду, разбужу и уведу Олесю, тазик вымою, на место поставлю.
– Лёха, ты чё наш подъезд не знаешь? – непробиваемо отказывался Колян. – Бабки Светке обязательно доложат: у меня шалава ночевала. Ты хоть в три ночи уведи это сокровище…
С этой аргументацией спорить не стал – бабки непременно донесут. Если семья Коляна не совсем развалилась, после такой ночёвки краха не избежать. Что-то надо дальше думать. Пытаюсь растормошить незваную гостью. Она пьяно бормочет на тему: спать-спать-спать, первое слово дороже второго, поздно пить боржоми и утро вечера мудренее. Не хочет покидать диванчик Коляна. Тогда я опускаюсь к себе домой, приношу святой воды. Она у меня с пульверизатором. Пуляет, только держись. Окатил Олесю из пульверизатора, дал выпить полстаканчика.
– Хорош, – убеждаю, – ночевать. Жена Коляна может прийти с минуты на минуту.
Олесю чувство юмора не покидает.
– Жена, – заплетающимся языком объясняет, – не стенка, подвинется.
Если Светка заявится, нам не двигаться – летать придётся. Она когда-то крепко дзюдо занималась. Однажды по молодости на Иртыш втроём пошли купаться. Мы с Коляном плаваем, а Светке температура реки не понравилась, села на брёвнышко у воды… И тут какой-то ухарь сзади подошёл и бесцеремонно лапу на плечо девушке положил. Давай, мол, красотка, будем знакомиться. Только ногами дрыгнул, как полетел. Светка лёгким движением швырнула грубияна через себя в набежавшую волну. Такая у Коляна супруга. Может, и не в той спортивной форме, что пятнадцать лет назад, да лучше судьбу не испытывать.
Олесю я не стал запугивать спортивными успехами Светки. Но кое-как вбил в её нетрезвые мозги плачевную информацию: как и с ковриком в нашей прихожке, у Коляна тоже облом – на диванчике не поспишь с тазиком под боком.
Пока Олеся остатки святой воды с лица вытирала, я открыл заседание генерального штаба с повесткой: что делать дальше? И выясняется, у Олеси есть вариант ночлега у подруги, но та живёт на краю посёлка, идти километра три.
– Я одна не дошлёпаю, – принялась доказывать необходимость остаться у Коляна, – ну давайте здесь посплю.
Эту тему мы уже проехали, не стал в неё больше углубляться, сходил домой, надел куртку, сапоги, и мы побрели по распутице к третьему варианту ночлега пьяной странницы. Олеся тактично поинтересовалась, как только мы ступили на весеннюю дорогу, можно ли взять меня под руку. Получив разрешение, крепко в меня вцепилась.
– Я как настоящая леди! – хихикнула довольно.
И по лужам напрямую шагает. Мне проще чапать по грязи – я в резиновых сапогах. Она в кроссовках. Промочила ноги, но не жалуется на судьбу. Бредём под ручку ладной парочкой… Не темно, сумерки… Весной пахнет… Скоро деревья зелёным пухом оденутся…
– Ну я как леди! – снова хихикает Олеся.
Раз она – леди, следовательно, я – джентльмен и по логике должен даму разговорами развлекать. Я решил не светским празднословием блистать, миссионерством занялся. Спросил: в курсе Олеся, что есть загробная жизнь?
– Ещё бы! Макса Горохова, одноклассника, хоронили неделю назад. Ночи через две он приходит во сне. Как из гроба – костюм тот же, рубашка – хватает меня за руку и тащит в какую-то темень. Вырываюсь, умоляю отпустить. На лбу у него эта полоска бумажная, с которой в гробу лежал. Молча тащит... Рукой показывает в темноту: туда, туда надо… Меня ужас взял… Вырываюсь, он хвать за горло… Проснулась в поту…
Весёленькое сновидение. Я начал пояснять, что загробная жизнь не только вечный огонь для одних нераскаявшихся грешников или вечный холод тартара для других, праведники удостаиваются сияющих чертогов… С недоверием выслушала… По ходу дела выясняю: у неё-то никаких чертогов в земной жизни нет... Квартиру сдала в аренду два года назад и теперь не может туда попасть. Развели дурёху подлые люди… Тогда я грамотно подъезжаю с темой монастыря. Можно, мол, туда. На что Олеся даже приостановилась:
– Я сама хотела пойти в монахини!
– И какие проблемы?
– Надо ехать на поезде, а у меня ни денег, ни паспорта.
– Зачем на поезде? – теперь уже я замедлил шаг.
– Монастыря-то женского у нас нет. Мужской, знаю, в Большеказачьем… Не в мужской же мне идти.
– Как это нет?! – удивляюсь неосведомлённости Олеси. – Ты минералку покупаешь? Монастырь на этикетке видела? Вода оттуда. А ещё там источник тёплый. Круглый год купаются, вода тридцать градусов, что летом, что зимой. На автобус садись и вперёд… Могу проводить…
Почти курорт ей нарисовал.
– Поехали, – загорелась Олеся.
Готова хоть сейчас принимать постриг.
Пришлось осадить. А то уж, правда, как на курорт собралась. Стал объяснять: надо в порядок себя привести. Пьянку прекратить. Матушки могут восстать против кандидатки в монахини с факелом изо рта, фонарём под глазом…
– Ты, Олеся, не гони так-то. Вид у тебя запойный. Монастырь не ЛТП.
Олеся сама наивность:
– А что такое ЛТП?
– Лечебно-трудовой профилакторий, раньше в таких учреждениях алкоголиков пытались лечить. А в монастырь надо не с бодуна идти.
– Да без проблем, пару дней перерыва, и я в норме.
– Хорошо, – говорю, – приходи через пару дней, повезу тебя…
Дошли мы до её подруги. Та без радостных объятий встретила гостью, но впустила и обратно за порог не выставила.
Однако враг смекнул: Олеся не в шутку может в монастырь податься, не по пьяной лавочке намерения. Потом Олеся поведала: подругин мужичок начал к ней недвусмысленно приставать. Подруге такой сексуальный поворот совсем не понравился. Пришлось Олесе уйти. И опять попала в привычные атмосферы, где пальцы веером и каждый день пьянка-гулянка.
Но в оконцовке через неделю звонок по домофону, поднимаю трубку, Олеся на проводе.
– Поехали, – говорит, – в монастырь. Я готова.
Посмотрел на неё. Ещё бы денька три выдержку трезвости дать, да как бы не сорвалась. И мы поехали.
В ту весну перед Днём Победы всё расцвело, но не зря Сибирь: май – фуфайку не снимай. Резко похолодало на цвет черёмухи. Молодёжь в футболках щеголяла, и вдруг доставай тёплые куртки – плюс три градуса. И один день, и третий, и десятый никакого повышения температуры. Цвет на деревьях как законсервировался, обычно несколько дней подержится, и летят-летят лепестки, белым застилая землю, тут чуть не две недели яблони стояли молоком облитые. И рябины… От цветущей рябины аромат на любителя, не та амбра, чтобы глаза от восторга закатывать, зато своя неповторимость, когда ярко зелёная шапка листвы вся белыми нашлёпками соцветий украшена. Едем в монастырь, по дороге цветущие деревья мелькают. Солнечное утро разгорается.
– Красиво как! – говорю Олесе.
– Я больше всего черёмуху люблю в цвету...
– «Сыплет черёмуха снегом…» – начал я Есенина декламировать…
– Сам написал?
Ну что тут скажешь?
В монастыре сразу у входа – церковь, буквально в сотне шагов от ворот. Подошли к высокому крыльцу, на паперти матушка стоит, далеко за шестьдесят.
– Христос воскресе! – поприветствовал её.
– Воистину воскресе! – ответила без особой радости.
И на Олесю смотрит. По дороге в монастырь Олеся спросила с надеждой: «Синяк незаметный?» – «Ага, – говорю, – если смотреть с закрытыми глазами». Синяк не такой яркий, как свежий, но сиреневым отливает. И лицо у Олеси язык не повернётся с персиком сравнить – опухшее, видно, что предшествующие паломничеству в монастырь дни не в молитве проведены.
Я, стараясь расположить монахиню, дескать, мы не какие-то празднозабредшие, не как в музей нарисовались, говорю:
– Матушка, где игуменья? Сестра хочет к вам поступить послушницей, с перспективой постричься в монахини.
Но лучше бы я спросил, что это за церковь, в каком году построена.
Матушка полкана без предупреждения спустила:
– Да вы, молодёжь, совсем обнаглели! Сразу после пьянки постриг им подавай! Идите в храм, постойте на службе! Подумайте о своих грехах… Помолитесь…
Я Олесю за рукав потащил от сердитой матушки… Церковь маленькая, свежеокрашенный пол лакировано горел в косых лучах солнца. Высокая с прямой спиной матушка читала канон.
Олеся зашептала мне на ухо:
– Чё так раскипятилась бабушка-монашка?
– Под горячую руку попали.
Постояли минут десять, да надо ведь как-то к цели приезда двигаться, потянул Олесю из церкви. И снова столкнулись со строгой матушкой. Я-то надеялся, она ушла по монастырским делам. Нет, стоит на паперти. Судьба, значит.
– Матушка, – спрашиваю решительно, – скажите, пожалуйста, игуменью где найти?
Настроение матушки не изменилось к позитиву за время, прошедшее с нашего последнего разговора.
– Да на ней, поди, креста нет! – указала на Олесю. – А тебе сразу игуменью вынь да положь!
– Нет крестика, – Олеся хлопнула рукой по груди, будто проверяя, а вдруг есть.
– Вот видишь! – укорила меня матушка. – Игуменью им срочно подавай!
Да, ничего не скажешь, моя оплошность. Само собой разумеющимся считал: у собравшейся в монастырь должен быть нательный крест.
Покупаю Олесе крестик. Денег у неё ни копейки. Матушка в свечной лавке помягче, чем первая. Она уже в курсе, зачем мы пожаловали. Видит, конечно, что грешница перед ней, но с сочувствием отнеслась.
– Тут ведь, сестра, хозяйство, корову надо доить. Ты ведь доить-то не будешь?
– Буду! – Олеся твёрдо отвечает. – Почему не буду?
– Ага, – зашла первая матушка, – будет она!
Олеся потом говорила: «А куда бы делась, доила бы».
Крестик на шее у Олеси строгую матушку не успокоил, продолжила тестирование:
– Ты хоть «Символ веры» знаешь?
– Нет.
– А «Отче наш»?
И тут Олеся не смягчила утвердительным ответом гневливость матушки. Уже и вторая, из свечной лавки, заворчала на Олесю:
– Может, ты вообще некрещёная?
Наконец мы получили информацию, что игуменья спит, и пошли с Олесей на святой источник. Выпили по стакану воды. В водоёме при источнике плескался мужичок. Средней упитанности, в красных плавках. Сидел на дне купели, голова его, упитанные плечи торчали на поверхности, при этом он обеими руками нагребал на себя воду, заставляя волну биться о грудь, брызги летели на лицо, мужичок с удовольствием фыркал… Густые чёрные волосы с сединой блестели – окунался с головой… По полной использовал святую воду… На бережке лежали портки, полотенце… Идиллия.
– Слушай, – спрашиваю Олесю, – знаешь, как разыгрываются спектакли про доброго и злого милиционера?
– И что?
– Аналогичная история у нас с тобой только что произошла.
– Нам недобрые попались?
– Недобрые, похоже, ещё не проснулись.
– Значит, повезло?
– Наверное.
Не сговариваясь, мы повернули на дорожку, ведущую за ворота монастыря. По сторонам благоухали облитые белым яблони. Под ними густая изумрудная трава. Это каждый раз почти как в волшебной сказке. Вот проклюнулись росточки травы, и такие они нежные, такие крохотные и робкие. Кажется, не один день понадобится, чтобы из этого пуха что-то выросло. Но стоит росткам увидеть солнце, и будто по мановению: раз – и трава ковром закрыла землю, за какие-то часы набрала силу.
– Нравится здесь? – спросил Олесю.
– Я разнервничалась, мне надо покурить.
За воротами монастыря быстро зашагала к стоянке машин, стрельнула сигарету и, прикуривая от своей зажигалки, ответила на мой вопрос:
– Нет, не нравится. Как дом престарелых…
– Поедем в другой монастырь?
– Тушить сигарету? – с готовностью спросила Олеся.
– Туши – вон наша маршрутка подходит.
И мы поехали в Омск. Чувствую, Олесе не по себе. Исихасты творят Иисусову молитву, подобной Богородичной для непрестанной молитвы, на мой взгляд, нет, во всяком случае, я не встречал. Поэтому сам составил: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. С собой была записная книжка, авторучка, большими буквами написал молитовку на листке, вырвал и дал Олесе:
– Читай про себя.
Сам по своему обыкновению творил сердцем: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Переночевали у моей сестры в Омске. Та радушно гостью приняла, они с час шептались перед сном на кухне о своём женском. Утром мы с Олесей на электричке в пустыньку к матушке Анне направились. Нам бы в первый или второй вагон сесть, платформа полустанка, откуда в монастырь тропинка ведёт, короткая, а мы в четвёртом вагоне ехали. Двери электрички открылись на полустанке, и как в пропасть надо нырять. Я прыгнул. Олеся заверещала:
– Не могу!
Высоты боится.
– Прыгай! Поймаю! – крикнул приказным тоном.
В последний момент решилась, когда летела, за её спиной двери закрылись. Упала на меня, мы свалились на землю под грохот набирающей ход электрички. Помогая друг другу, поднялись, хохочем.
Потом по бурелому шли, руку ей то и дело подаю, она прикалывается:
– С тобой точно как леди! Может, в жёны возьмёшь?
Хорошо было на той дороге. В сердце звучала Иисусова молитва, день хоть и серенький, но весенний, рука Олеси с короткими тонкими пальцами и горячей ладонью или оказывалась в моей руке, когда перелазили через какое-нибудь препятствие, или крепко держала меня за локоть, когда шли по дороге. Вдруг Олеся обняла меня за талию:
– Можно вот так? – заглянула мне в лицо. А глаза, как у девчушки, только начинающей жизнь, чистые-чистые, ясные-ясные…
– Не греши, – убрал руку, – помни, куда идём…
Монастырь небольшой, но известный. Игуменью Анну я видел несколько раз в Омске в Никольском и Успенском соборах. Она меня не знала. Сказав «здрасьте», сразу вылепил игуменье домашнюю заготовку:
– Матушка Анна, сестра Олеся в перспективе хочет постриг принять. Возьмите в послушницы.
Матушка сдержанно встретила моё заявление.
– Пьёшь? – спросила Олесю.
– Давно уже бросила.
– Сколько не пьёшь?
– Неделю!
У Олеси с матушкой были разные оценочные ориентиры. Неделя трезвости для Олеси – непомерно огромный срок. Хотя загнула – максимум дня три не пила. Но «неделю» произнесла с гордостью – вот я какая!
Матушка радости не выказала на информацию о подвиге воздержания. Даже как-то посуровела лицом. Чувствую, разговор принимает ненужный оборот, и бросаюсь выправлять положение:
– Родители, матушка, у Олеси умерли, первый муж умер.
Давлю на жалость. Сирота и так далее…
Олеся, которая только что глазом не моргнула соврать про срок воздержания в пьянстве, тут заторопилась с уточнениями.
– Нет, это второй умер, первый-то живой. А третий вообще редиска. Сделал ребёнка и не признаёт. «Не мой», – отказывается. Будто я не знаю, чей он. Что я уж совсем. А первый-то живой, с наркоманами связался. Мы с ним и прожили-то всего год и два месяца… А второй на машине разбился, пьяный в стельку поехал…
Матушка молча внимает, на подробности бурной семейной жизни гостьи строго кивает головой.
Я опять кинулся выруливать ситуацию, снова убедившись: с Олесей надо постоянно следить за соблюдением регламента, уж чересчур богатая у неё биография. Того и гляди, пустится вспоминать, как её гонял мой сосед, как я опохмелял святой водой. Перебиваю откровенности Олеси на полуслове:
– Матушка Анна, Олеся трудолюбивая, профессия отделочницы у неё в руках, на стройке хорошо работала…
Матушка до этого спокойно слушала, здесь терпение кончилось.
– Вижу, какая она хорошая. Вижу! И тебя вижу! – ко мне повернулась.
Я руки на груди скрестил:
– Да я, матушка, грешник великий, без числа согрешил…
На наше счастье подкатила машина, приехали духовные чада матушки. Две молодые женщины, мальчишка лет пяти. Ребёнок кинулся к матушке… Она присела, обняла его:
– Андрюша ко мне приехал, вот радости удостоил Господь! Солнышко ты моё!
Андрюша заспешил поделиться достижениями:
– Я новую молитву выучил.
И заторопился, читая «Достойно есть…». Не ошибся ни разу. Крестился он сосредоточенно, каждый раз будто раздумывая, куда же дальше сложенные пальчики прикладывать.
– Ты только не спеши, сынок, Богородица любит, когда не спеша к Ней обращаются… Ты этой молитвой свою любовь к Пресвятой Богородице, нашей Заступнице, выражаешь…
Приехавшие женщины достали из машины большие пакеты, понесли в трапезную. Матушка пригласила гостей на чай и нас заодно с ними.
Мать Андрюши звали Евгенией. Из разговора выяснилось – ей двадцать восемь лет. Я бы дал меньше. Совершенно без косметики, а выглядела фотомоделью. Ухоженная, свежая. Она приехала к матушке за благословением.
– Нам бы, матушка, ребёнка ещё одного, – высказалась за чаем.
– Рано, Евгения, рано, здоровье поправь.
Как я понял, Евгения часто ездит к матушке за советом, за её благословением по разным поводам. Вторая женщина была двоюродной сестрой Евгении, она больше молчала за трапезой.
Сама Евгения не просто духовное чадо, она была когда-то послушницей в этом монастыре. Матушка сама об этом поведала, думаю, больше для ушей Олеси рассказала. Но что привело совсем молодую девчонку в монастырь, об этом матушка умолчала. Наверное, всё-таки без синяка и не с похмелья Евгения когда-то попросилась к матушке Анне. Хотя, кто его знает… Несла послушание два года, а потом захотела обратно в мир.
– Я ей говорю: «Иди», – рассказывала матушка. Она: «Нет, не пойду». «Почему?» – «Вы не благословили!» – «Тогда ещё потрудись».
Матушка вымолила Евгении хорошего жениха.
– И тебе можно так, – кивнула Олесе, – но это нелегко, надо свою гордыню пересилить, смирение выращивать… Я же её гоняла… Но молодец…
За столом молча сидели ещё три послушницы, возрастом в районе тридцати лет. На колени к матушке запрыгнула кошка и стала тянуть к лицу лапу.
– Видишь, Андрюша, – сказала Евгения, – кошечка просит: «Матушка, исцели».
– Матушка что ли Доктор Айболит? – серьёзно спросил Андрюша.
Все засмеялись.
– Куда уж мне, – сказала матушка, – но голубя мы с сестрой Александрой вылечили недавно, крыло ему кто-то поранил.
Эта самая кошка, наверно, и цапанула птичку, но я свою версию ранения голубя предлагать не стал.
За разговорами миновал час последней электрички. Умом я понимал, как Бог даст, так и получится, но сидел к концу трапезы как на иголках. Ничего про Олесю матушка не говорит – берёт её в послушницы или нет?
Почаёвничали. Бога поблагодарили. Евгения с сыном и сестрой засобирались уезжать. Матушка, будто впервые разглядывая Олесю, сказала:
– Как ты оделась? Ну посмотри на себя! К матушке поехала, а вырядилась как не знаю куда, могла бы и поприличнее... Другие к скотине так не ходят…
На Олесе была короткая затрапезного вида джинсовая курточка, из-под неё выглядывала клетчатая рубаха, больше на мужскую похожая, бёдра и ноги обтягивало что-то чёрное, в качестве обувки кроссовки.
– Дак у неё нет ничего, – высунулся я в защиту.
– Пропила?
– Не-е-е, – замотала головой Олеся.
– Ладно, приезжай. Но с паспортом и справкой от гинеколога. Беременных послушниц мне только не хватало.
Матушка нас благословила ехать со своими духовными чадами. У Евгении был новенький тёмно-вишнёвый «Форд-фиеста». Жениха матушка вымолила Евгении состоятельного. Меня посадили на переднее сиденье, Олеся, Андрюша и его тётя на заднем разместились. Евгения включила плеер, зазвучала «Царица моя Преблагая» в исполнении иеромонаха Романа. Запись закончится, Андрюша просит с начала поставить, и так полдороги. Олёся сзади сидит, слышу, плачет. Носом хлюпает… Андрюша в который раз просит поставить «Царицу»… А Олеся плачет…
Мы снова переночевали у моей сестры…
Утром Олеся, вспоминая вчерашнее, отметила:
– Матушка Анна тоже строгая.
– Можно, – говорю, – наверное, найти добрую матушку, доброго батюшку, но Господь Бог любит, когда человек работает над собой, преодолевает себя… Не жди, что с тобой будут цацкаться, жалеть: ах, какая Олеся несчастненькая, ах, как она страдала…
– Да я не жду…
Глупой Олесю не назовёшь. Но какая-то доверчивая, наивная. Паспорт не потеряла. Квартиру в аренду, соблазнив деньгами, уговорили сдать. Риэлтор попросил все документы для оформления договора. Она паспорт, свидетельство о рождении отдала без задней мысли… А потом риэлтор с честными глазами заявил, что документы потерял. Ну так получилось. Какие-то деньги дали. Олеся надеется, закончится срок аренды, снова попадёт в свою квартиру. Навряд ли. Сдав квартиру, к третьему мужу перебралась, но тот выгнал. Олеся запила по-чёрному, сына сёстры забрали. Не глупая... Заблудшая, растерявшаяся… Катится и катится вниз…
Начал я размышлять, как дальше с Олесей быть-поступить. Восстановление паспорта – дело хлопотное, в одну неделю не уложишься. И пришла мысль пристроить Олесю на этот срок к Валентине Ивановне. Та жила в деревне, недалеко от нашего посёлка. Валентина Ивановна – человек непростой, но я у неё был в уважении, ей нравилась моя церковная музыка, мои песнопения. Валентина Ивановна – мать моего давнего знакомого Василия. Мы с ним когда-то на клиросе пели. Василий в тридцать пять лет поступил в заочную семинарию и четвёртый год живёт послушником в монастыре в Екатеринбурге. Однако монастырь – не его путь, планирует, окончив семинарию, в священники рукополагаться… Валентина Ивановна однажды обронила: «Василию матушку бы найти». Я и подумал, а вдруг Олеся подойдёт… Вот было бы здорово…
Идти минут двадцать пять. У нас с Олесей разговор каким-то образом вышел на тему юродивых. Олеся спрашивает:
– Правда, что юродивые – это те, кто с ума сходит?
– Наоборот, – разъясняю, – они становятся такими умными, что их язык мало кто понимает.
– Как это?
– Представь, – предлагаю эксперимент, – что я блаженный. Буду что-то тебе говорить, но художественными образами. Смысл не на поверхности, он прячется за обычными словами. И начинаю петь:
Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги да степной бурьян.
Знать не можешь доли своей:
Может, крылья сложишь посреди степей.
Вьётся пыль под сапогами, степями, полями.
А кругом бушует пламя, да пули свистят…
– Просекаешь, – спрашиваю, – в чём тут изюм?
Олеся уверенно:
– Ёжику понятно! Раз пули свистят, значит, про войну! Про первую чеченскую, наверное, где украинские моджахеды сдаваться не хотели.
– Украинским моджахедам и чеченским хлопчикам сдаваться, конечно, непривычно. Но вообще-то, – объясняю, – эта песня больше про Великую Отечественную, где украинцы, русские и чеченцы на одном фронте воевали, такую дурмашину победили, с Тамерланом сравнить можно, если, конечно, ты знаешь, кто такой Тамерлан. Но я, как блаженный, не это имел в виду. У меня же другой язык и другие понятия. Так вот: «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги да степной бурьян…» – это путь в Царствие Небесное, полный лишений, скорбей, искушений… Почище, чем пули и пламя, могут быть испытания…
– А-а-а! Кажется, начинаю догонять! – Олесе игра понравилась, просит в нетерпении: – Давай ещё что-нибудь!
Пою из «Самоцветов»:
Сколько дней потеряно,
Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя.
Падала листва, и метель мела,
Где же ты была?
И опережаю её:
– Только хорошо подумай! Не спеши!
– А чё тут думать! Ты предложил мне замуж, я, конечно же, согласна.
Я чуть слюной не подавился, сдерживаясь от смеха.
Она:
– Это было настолько романтично.
Объясняю:
– Песня, вообще-то, про позднюю встречу мужчины и женщины, но я блаженный, я другое имел в виду. Это душа заблудшего так вопиет. Столько дней, лет, десятилетий у неё потеряно. Без Бога, без молитвы. Почему раньше не увидела путь к Истине? Почему блуждала впотьмах? Так душа вопиет к Богу. Чтоб тот самый огнь Божий загорелся в сердце, очистил его для вечной жизни…
Олеся:
– Всё-всё, поняла-поняла! Давай ещё что-нибудь!
Идём, яблони-дички по сторонам в белом стоят.
– Сейчас, – говорю, – спою из кинофильма «Неуловимые мстители». Но дам тебе наводку на всякий случай.
Олеся перебивает:
– Нет, не надо! Не бойся! Не подведу.
– Не, – говорю, – всё же подскажу. Наша брань, апостол говорит, не против плоти и крови, не против человека, а против бесов, демонов…
Олеся на своём стоит:
– Это лишнее, я и так пойму.
Я начинаю:
Есть пули в нагане, и надо успеть,
Сразиться с врагами и песню допеть.
Олеся подхватывает, и мы на ходу поём чуть не в полный голос дуэтом:
И нет нам покоя, гори, но живи!
Погоня, погоня, погоня, погоня
В горячей крови!
Олеся кулачки сжала, подняла перед грудью, будто уздечка у неё в руках, и «поскакала»:
Погоня, погоня, погоня, погоня
В горячей крови!
Закончив «скачку-песню» спрашивает:
– Как тебе моя аранжировка?
– Талантливая, – говорю, – ты же заметила: женщины встречные обошли нас по дуге. Думают: пьяные или обкуренные. А мы с тобой, по их разумению, пьём не только стеклоочиститель, но и всё, что горит. Где на бутылках написано большими красными буквами «Огнеопасно!» – это всё наши с тобой напитки.
– Это хорошо или плохо?
– Потрясающе! Мы ведь с тобой не кто-нибудь, а юродивые! Юродствовать у нас получается великолепно!
– Значит, я уже подвижница?
– Нет, – говорю, – но предпосылки многообещающие.
Она кулачком правой руки, как у молодёжи принято, ткнула вверх воздух:
– Yes!
И ещё раз:
– Yes!
Экзаменую дальше на блаженство:
– Поняла «Погоню»?
– Легко! «Гори» – значит, борись, преодолевай козни бесовские, нападки дьявольские. Но в оконцовке выходи победителем: «Гори, но живи!» А поход вражеский на восток закончился швахер-махер!
– Далеко пойдёшь, – не поскупился я на похвалу, – способная ученица!
Олеся скромностью не страдает, как должное приняла похвалу:
– Знаю! – уверенно говорит.
И улыбается… Улыбка у неё, конечно, это что-то необыкновенное…
Вот так вот дурачась (но не без смысла), подошли мы к деревне. Я командую:
– Стой! Доставай сотовый, вызывай группу поддержки!
У Олеси сотового в помине нет. Голову набок склонила и с вопросом смотрит на меня, улыбается, ожидает комментариев, знает: сейчас ещё что-нибудь отморожу.
– Доставай молитву Богородице. Когда Ей молишься, Она с неба спускается не одна, а с группой ангелов. Читай: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. И я буду читать.
Я всегда читаю её по тем же правилам, что и Иисусову, – сердцем, сосредотачивая внимание на словах молитвы. И теплота в сердце бывает как от Иисусовой молитвы.
Олеся в бумажку несколько раз заглянула, потом перестала. Губы шевелятся – наизусть выучила... Потихоньку идём, молимся, на подходе к дому Валентины Ивановны Олеся говорит:
– Такое ощущение: сейчас рядом со мной была Богородица. Не видение какое-то, нет. Ясно почувствовала Её присутствие… Ты ничего не заметил?
– К тебе приходила. Цени.
Поздоровавшись с Валентиной Ивановной, я резко взял быка за рога.
– Валентина Ивановна, лирику на потом оставим, сейчас к делу. Мы были у матушки Анны... – надо заметить, матушка Анна для Валентины Ивановны большой авторитет. – Она благословила Олесю в послушницы. Но нужен паспорт и справка от гинеколога. Помогите, ради Бога. Возьмите пока Олесю к себе. Ей идти некуда.
– Это можно. Но у меня работы много, очень много – корова, две овцы, гуси, утки. Огород – двадцать соток. Будет трудно.
– Ничего, справлюсь…
Начало неплохое. Учитывая наш не совсем успешный предыдущий опыт по пристройке Олеси, я попросил у своей сестры что-нибудь из одежды. Сестра дала куртку, джинсы. Олеся стала приличнее выглядеть.
Я принялся Валентине Ивановне рассказывать про Олесю в дипломатических тонах. Олеся по простоте душевной в один момент попыталась встрять с добавлениями, но я резко оборвал:
– Молчи.
Мой недипломатический выпад не прошёл незамеченным. Валентина Ивановна, несмотря на матушки Анны благословение, стала проводить своё расследование. Отвернулась от меня, обратилась к Олесе:
– Как вы познакомились?
Я микрофон уступать не собирался, опережаю Олесю:
– Она жила с моим соседом.
– Я тебя слушала, – Валентина Ивановна строго так мне рот закрывает, – дай её послушать.
С лишением слова я категорически не согласился.
– Нет, – держусь намеченной линии поведения, – я речь докончу, а потом вы наговоритесь. Олесин муж умер, родители умерли, ребёнка вынуждена была отдать сёстрам. Сирота.
Видимо, удалось убедить и разжалобить Валентину Ивановну, согласилась оставить беспаспортную, бездомную Олесю.
Когда я уходил, Валентина Ивановна попросила Олесю закрыть за мной калитку. Олеся проводила за ворота. Я ей предложил:
– Отгадай последнюю песню:
Старый клён, старый клён,
Старый клён стучит в окно.
И фортуна к нам лицом вдруг повернулась.
Отчего, отчего, отчего мне так светло?
Оттого, что ты мне просто улыбнулась!
– Знаю-знаю! – Олеся, как школьник-отличник, торопится пятёрку получить. – Нужно гнать демонов старой кленовой палкой!
– С демонами, – соглашаюсь, – конечно, никакого компромисса быть не может. Это враги Божьи. Но ты меня, Олеся, прости, – говорю, – своими художественными образами и аллегориями запутал тебя. В этой песне всё проще, в ней поётся, что я очень рад за тебя. Очень.
Олеся стоит, улыбается.
Улыбка у неё... Без всякого лукавства, кокетства. Сама простота и чистота. Глаза доверчиво светятся… И это у неё, которая чего только не повидала...
– Я, Олеся, рад за тебя.
Перекрестил её и с трудом удержался от поцелуя. Она меня тоже перекрестила.
По дороге домой рассуждал: жаль, не могу её поцеловать, никакой надежды дать не могу. Непростая штука жизнь. И грехи мои тяжкие. Ошибки молодости будут преследовать до конца дней моих…
Думаю, Валентина Ивановна не пожалела о своём решении приютить бездомную. Олеся в доме ремонт сделала, стены обоями поклеила, потолок – плиткой, по огороду постоянно работала. Стадо у них в деревне в очередь пасут. Коров пятнадцать. Олеся пастухом несколько раз ходила, доила корову, навоз убирала. Никакой работой не брезговала. Дело с восстановлением паспорта затянулось. Риэлтор, «потеряв» паспорт, фактически обрекал Олесю на участь бомжа. На этом и строился расчёт проходимца.
У Валентины Ивановны Олеся воцерковлялась. Они читали Евангелие, акафисты. И в одну ночь, Олеся мне потом рассказывала, она во сне увидела Богородицу. Пресвятая Матерь Божья показала ей свою обитель. Я давал Олесе книги о загробной жизни, она сомневалась, что там такая красота. Помня свои сны о жутких покойниках, считала, иначе быть не может. И вдруг увидела неописуемый свет… Ни белый, ни серебристый… «Не передать словами», – говорила. Пресвятая Богородица сном вразумляла Олесю: в Её обитель попадают те, кто усердно Ей молится, в скорбях прося Заступницу о помощи.
Олеся, рассказывала, проснулась, встала на колени и начала класть поклоны и читать: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица.
Валентина Ивановна Олесе заронила мысль-надежду: сыну Василию нужна матушка, а Олеся, может, и подошла бы. Но говорила намёками, не твёрдо. Дескать, возможен такой вариант, и в то же время – маловероятно. Олеся к мысли о замужестве отнеслась серьёзно. Тогда как искушения приходилось преодолевать нешуточные. Когда заслуживала у Бога доверие – молилась, постилась, ждала Василия – враг активизировался. Хлопоты с паспортом заставляли ходить «в мир» – в посёлок. Там и старые знакомые по бутылке липли, и новые набивались в ухажеры. Оно объяснимо – женщина симпатичная. Бросив пить, Олеся вообще преобразилась, похорошела. Но выстояла против бесовских козней. Ходила в церковь с Валентиной Ивановной, исповедалась, причастилась, возвращаться к старому желания не возникло. И познакомилась с нормальным парнем. Когда Бог дал жениха, интуитивно поняла: это от Него. Видать, за труды Олесе была восстановлена благодать, что целомудренным даётся – женская интуиция и Божье благоволение. Олеся была озадачена найти жениха, а Господь ещё больше был озабочен дать ей стоящего.
Валентина Ивановна резко отрицательно отнеслась к появлению парня. Она и заводила речи с Олесей, что сыну нужна матушка, и тут же оговаривалась: ведь у Олеси ребёнок, владыка не благословит Василия на брак с нею. И вообще, лучше бы матушку из девственниц. Размечталась, конечно. Сыну под сорок, а матушку подавай ему невинную. Валентина Ивановна как та собака на сене: и заронила надежду в Олесе, и твёрдо «да» или «нет» не говорит. Василий приезжал на неделю и тоже не проявил интереса к жиличке. Но стоило появиться парню у Олеси, как Валентина Ивановна устроила скандал. Пришлось Олесе уйти. Она, конечно, с лихвой отработала проживание и восстановление паспорта. Валентина Ивановна даже временно на три года прописала Олесю у себя.
Думаю, Валентина Ивановна проворонила матушку для Василия в лице Олеси. Деток бы нарожала, и матушкой была бы надёжной. Кстати, уходя от Валентины Ивановны, Олеся выписалась – честно поступила.
Я одно время заволновался: как она? Ушла от Валентины Ивановны и пропала с горизонта. В церкви её не встречаю, в посёлке не сталкиваемся. Неужели, подумал, вернулась в свои атмосферы? А тут ещё из окна вижу: по двору Гошка Переверзин идёт. Он уже допился до точки, квартиру пропил, по подвалам обретается. Идёт с такой же бомжихой, оба пьянущие в лоскут и скандалят о чём-то. У меня сердце обмерло: Олеся? Неужели она? Не может быть! Не похожа, но в то же время смахивает в профиль… И вдруг шагнула в кусты под нашим окном и, стоя спиной ко мне, пытается брючишки нетвёрдыми руками стягивать, по нужде захотелось. Мать в кухню зашла, увидела непотребство, выгнала меня: «Что ты уставился на бесстыжую?» Не стал ей объяснять, что не оголённые телеса девицы меня интересовали, хочу понять: Олеся это или нет?..
Короче, загрузился. Олеся мою сердечную СМСку услышала. Как-то сижу, пиликаю на баяне, вдруг звонок домофона, поднимаю трубку, оттуда спрашивают:
– Здравствуйте, где живёт Павлов?
Олеся. По голосу узнал её.
– Сейчас, – говорю, – выйду и расскажу.
Олеся с парнем стоит. Понравились оба. Парень её возраста. Нормально одет. У Олеси здоровый вид и в руках букетик полевых ромашек.
– Есть, – говорю, – два Павлова в подъезде, какой вам нужен? Если Олег…
– Да, – парень кивнул.
– Тогда на третий этаж, сразу налево дверь…
– Благодарю вас, – Олеся голову в поклоне задержала, – храни вас Господь.
– Во славу Божию. Благодарите Бога и Пресвятую Богородицу.
Распрощался с ними, пришёл домой и прочитал по обыкновению свою молитву: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Богу хвала подобает и посильное благодарение. Радуйся Заступница Усердная, Господь с Тобою и Тобою с нами Бог. Сердобольной Матери рода человеческого Пречистой Богородице Деве Марии также хвала подобает и посильное благодарение.
Благодарственные молитвы чаще длинные – моя компактная…
Радовался за Олесю, за себя – помог человеку, сделал доброе дело… Тщеславные мыслишки, грешен, проскальзывали: «Повезло ей, со мной столкнулась…» Да Богу было угодно другое…
Умерла Олеся в самом начале Рождественского поста, а я узнал только на Николу. После литургии подошла Валентина Ивановна и сообщила. Первое, что пришло в голову: отпели? Спросил у Валентины Ивановны. Пожала плечами: «На похоронах не была».
С парнем, с которым Олеся приходила ко мне, ничего у неё не получилось. По словам Олеси, хорошим был, но падкий на вино. Мог долго ни капли в рот не брать, да чуть заглянет в бутылку – срыв. По пьяной лавочке делался злым до рукоприкладства. Олеся пыталась сдерживать его, надеялась на лучшее. Месяцев восемь терпела. Как-то столкнулся с ней в посёлке – фингал под глазом. Улыбается смущённо: «Асфальтная болезнь!»
Ей так хотелось своего гнезда, уюта, вырваться из этих своих атмосфер к нормальной жизни. За посёлком открыли экстрим-парк для сноубордистов и горнолыжников, в кафе при нём Олеся устроилась посудомойкой. Работала, сторонилась загульных знакомых, прежних своих собутыльников… Не всегда получалось, но тяготилась этим.
И вдруг открылись серьёзные проблемы со здоровьем, по женской части. От парня ушла. Бездомной Олесе подфартило в конце жизни, знакомая рванула на север за длинным рублём и попросила посмотреть за квартирой. Однокомнатная нора, если говорить откровенно, минимум обстановки, неказистый диван, стол обеденный, пару тумбочек, на одной телевизор, на кухне тоже мебели по минимуму. В этой квартире Олеся и умерла.
Ко мне раза три приходила. Какие-то деньги ей давал, картошку, порошок стиральный. Спрошу: «Молишься?» Кивнёт: «А куда мне теперь деться…»
В поселковой поликлинике у неё был знакомый гинеколог, с её дочерью Олеся в школе училась. Врач заставила сдать анализы, собрать бумаги для больницы. Конкретная онкология. Но в больницу без прописки не брали. Платно – пожалуйста. Порядка десяти тысяч рублей требовалось. Как раз столько задолжало Олесе кафе. Зимний сезон закончился, кафе закрылось, а расчёта полного не дают. Хозяйка заведения, отъявленная, судя по повадкам, халда, как Олеся ни позвонит, соловьём заливается: «Потерпи, дружок, подожди, моя дорогая, обязательно выдам». Дурочку гнала. Что ей могла Олеся сделать? Да ничего. Работа в кафе без официального оформления, трудовую книжку на неё не заводили.
Я предложил вариант по скорой лечь в больницу. Шоу-спектакль прогнать. Сценарий следующий. Едем вместе в Омск, в Торговом центре Олеся имитирует потерю сознания. Будто враз силы покидают, в отключке валится на пол. А тут я из-за угла выворачиваю и вижу: расслабленный человек лежит, хватаюсь за сотовый, набираю скорую. Народ, естественно, собирается. Олеся во всеоружии на пол валится, в сумке у неё результаты анализов, бумаги с диагнозом, паспорт, само собой, чтобы в нужный момент представить врачам полную, документально подтверждённую картину заболевания. Я до кучи наметил знакомого журналиста подтянуть. Тоже вроде как случайно оказывается рядом с лишившимся чувств человеком. Журналист засветится перед врачами скорой, представится – кто он, откуда, задаст пару профессиональных вопросов, а потом разместит информацию о событии на официальном городском сайте. Огласка факта, я посчитал, заставит медиков по-другому отнестись к больной, чем когда с улицы безродный пациент поступает...
Олеся согласилась. Прихожу на следующий день, в Омск ехать, тянуть-то некуда, болезнь ждать не будет. Олеся меня огорошила: «Лёша, не хочу так. Не надо! Вчера вечером звонила хозяйке кафе, железно обещала, честное слово дала, заплатит через неделю!» Я вспылил: «Что ты её лапшу на уши слушаешь! Она за дурочку с переулочка тебя держит! Видит, защитить себя не можешь!» – «Всё равно не хочу так».
Иисусовой молитвой Олеся глушила боль, отвлекалась от неё. Талант к молитве у неё был редкостный. Подобного примера не встречал, чтобы вот так сразу почувствовать действие молитвы, освоить её. Я всего-то поделился опытом, когда мы только познакомились. Рассказал, что сначала надо вслух повторять ритмический вариант: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня. Раз двадцать сказать, потом переходить на шёпот, повторять беспрестанно на вдохе и выдохе. Затем погружать молитву в сердце. Если сердце никак не отзывается – снова возвращаться к шёпоту. Быстро урок восприняла. К сожалению, применяла не часто. Пока у Валентины Ивановны жила – да, а потом как придётся, но силу молитвы и сладость на себе ощутила. Когда прижала боль, спасалась только ею. Обезболивающих препаратов не было. Думаю, и умерла с молитвой.
Пресвятая Богородица должна помочь ей пройти мытарства. Человек с такого дна начал подниматься. Живя у Валентины Ивановны, Олеся генеральную исповедь прошла. Два раза по часу исповедовалась, прежде чем отец Владимир причаститься разрешил. «Наревелась… – рассказывала. – Грехов четыре листа исписала. О чём-нибудь начну говорить и в слёзы. Ручьём текут…» Епитимью батюшка накладывал, только потом к чаше допустил.
Виделись мы с Олесей последний раз поздней осенью, в начале ноября. Она приходила за картошкой. С ведро насыпал и гостинцы в придачу вручил – хурму. Накануне купил пару килограммов, штучки три Олесе положил в пакет. Боже, как она обрадовалась: «Спасибо! Спасибо! Я так люблю её! Забыла, когда и ела…» По улице идём (вызвался помочь картошку дотащить), Олеся не утерпела, достала хурму и ну уплетать… Дитё и дитё…
Так и не узнал: отпели Олесю или нет? Не уверен. Сам бы заказал, да нужно свидетельство о смерти.
Кондак 13
Яко Творец Всемог;щий и Влады;ко незл;бивый, не помяни; моих беззак;ний, и;миже Теб; прогн;вах, делом, словом и помышл;нием, в;дением и н;ведением, вся мне, яко Бог Милостив, прости; и разреши; от них, изл;й на мя, яко к;пли дожд;вныя, благодать Твою, да пон; (по крайней мере) от ныне начн; благоугожд;ти Тебе, Созд;телю моему, вы;ну воспевая: Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа.
В МОНАСТЫРЬ
Я могу идти в монастырь, проситься принять монашеский постриг. Сегодня дочери Любаше исполнилось восемнадцать. И замуж скоро выходит…
Утром забежала к нам, поздравил её, подарок вручил. На торжество, что бывшая жена устроила по случаю Любиного совершеннолетия, конечно, не пошёл. Взял бутылку вина и отправился на берег Иртыша. Конец августа, купальный сезон завершился, пусто на берегу, пусто на воде. Но ещё тепло. Налил в пластиковый стаканчик вина – сухое, белое. Выпил. Вкусно. Закусил яблоком. Оно могло быть и послаще. Выпил ещё полстаканчика. Как хочется, чтобы у Любы всё в жизни получилось с Божьей помощью. Отец-воспитатель из меня получился никудышный.
Пытался, конечно. Училась в музыкальной школе по классу баяна. Спрашиваю:
– Что задали?
– Да этюд Черни бегло... А мне, папа, надоело пиликать. Лучше бы в танцевальную студию записаться…
– Не хочешь, – говорю, – так не занимайся.
Она смотрит карими глазёнками, понять не может: шучу или на полном серьёзе.
– Замени Иисусовой молитвой домашние занятия, – предлагаю, – а Господь компенсирует твои старания, и получишь пятёрку. Ты в день сколько должна заниматься музыкой? Час. А ты этот час твори: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
– Па, ты чё? Как я сыграю хорошо, если не заниматься?
– Попробуй.
Эксперимент удался. Все три дня баян в руки не брала. И вряд ли вместо этого усердно молилась, но один день, сам видел, молилась. Пришла на урок, настроилась на двойку, а сыграла так, что не придерёшься – чистенько. Даже замечаний никаких не сделала учительница, пятёрку поставила.
Прибежала Люба и радостная, и удивлённая.
– Видишь, – говорю, – как прошение к Богу может помочь. Но так больше делать нельзя. Это тебе, Божье вразумление о силе молитвы. Надо и дело делать, и уметь к Богу обращаться. А Бог воздаёт человеку за труды.
Как-то у них в классе началось поветрие – татуировки на руку лепить. Подружки лепят, и Любаша туда же… Отругал. Строго-настрого запретил. Она хитрить взялась. Перед тем как прийти к нам, поплюёт, смоет... Да не слишком старалась… След оставался…
Меня это разозлило, разгневался не на шутку, достал «Откровение Иоанна Богослова». Читаю Любаше: Пошёл первый Ангел и вылил чашу свою на землю: и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях, имеющих начертание зверя и поклоняющиеся образу его.
– Эти безобидные (как ты наивно считаешь) наколки, – выговариваю ей, – генеральная репетиция дьявольских сил. Вас, как глупых овечек, подготавливают к принятию печати антихриста. Если ты решила участвовать в генеральной репетиции, проводи её качественно, возьми соляную кислоту, полей себе руки и – носи гнойные раны…
– Ой, папа, больше не буду.
Подействовало. С той поры не замечал.
У кого-то из апостолов читал: Отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в наставлениях Господних. Не так-то просто это сделать. Лет в шестнадцать вдруг перестал быть для дочери авторитетом. Папа, дескать, с приветом, в Бога верит, чё его слушать. Сморю, без крестика ходит. И декольте конкретное. Раз замечание сделал, второй. Скажет «ага», в следующий раз приходит – опять нет крестика. Что ни скажу, ей по барабану. Я разозлился.
– Так, хватит! В воскресенье должна быть в церкви с покрытой головой.
– Никуда не пойду, чё я старуха при смерти! И чё бы я косынку носила! У меня волосы красивые, вот когда стану седой бабкой!
Я серьёзно завёлся, вижу – не туда несёт дочь. На мать надежды нет. Куча мальчиков у Любаши появилось, с каждым любезничает по сотовому.
Говорю:
– Апостол сказал: женщины с непокрытой головой пускай тогда и волосы не носят. Я на твои волосы накладываю епитимью. Даже не епитимью, а отлучаю волосы от тела.
Разгневался, еле себя сдерживаю.
Она струсила:
– Ты чё, типа, проклинаешь меня?
– Если, – говорю, – Богу угодно будет моя епитимья, ты облысеешь! Крестик не носишь, и всё в комплексе, я считаю тебя достойной епитимьи.
Она потрогала волосы, не выпадают.
– Да ладно ты, па…
– И разговаривать с тобой не хочу! Мне такая дочь не нужна!
Волосы сразу не выпали, но стали выпадать постепенно. Они, конечно, имеют свойство – одни выпадают, другие подрастают. Любаша забеспокоилась, показалось, стали интенсивнее вылезать, чем обычно. И перхоть начала мучить. Несколько шампуней поменяла – бесполезно. Принялась искать ко мне подходы. Я – как и не замечаю. Игнорирую все попытки.
Моя мама (у неё своя агентурная сеть) разузнала, что Люба дружит с мальчиком, он в Новотроицке пономарит в церкви по воскресеньям, а его сестра поёт там же на клиросе, и они Любу подтянули в певчие. Я обрадовался. Звоню: «Любаша, я твой друг!» Через день пришла с этим парнишкой. Антон. Старше дочери на два года, компьютерами занимается. Я дал ему диск с записями своей музыки. Он тут же поставил, послушал. Комплиментарно прокомментировал. Интересная, дескать, музыка. На другой день Любаша приходит одна, мы посидели, чаю попили, пообщались. Чувствую, что-то хочет сказать и не решается, перед уходом говорит:
– Па, ты меня не благословил?
– А ты что крестик надела?
Она заторопилась ворот кофточки расстёгивать.
– Да ладно, верю, не показывай.
Перекрестил по-отцовски. Она обрадовалась.
Звонит дня через три:
– Па, волосы перестали выпадать.
Ещё раньше, лет пятнадцать ей было, уже вполне созревшей выглядела. Думаю, пора поговорить как с девушкой. Издалека повёл беседу.
– У кого, – спрашиваю, – позиция сильнее: у парня или у девушки?
– У парня.
– У девушки, если хочешь знать! Хотя многие девушки так не считают. Позиция девушки сильнее потому, что она надеется на Бога, а парень, по самоуверенности мужской, чаще – на себя. Но девушке надеяться на Бога надо грамотно. До определённого момента у неё позиция должна быть выжидательная, ей надо внимательно смотреть, с какой стороны последует Божья помощь и вразумление, на какого парня ей будет указано.
– Как указано? – спрашивает.
– Не пальцем, само собой, и не указкой! Это, – говорю, – девушка должна понять внутренним чувством. А когда Божий промысел начнёт проявляться, меняй тактику. Девушке нужно бороться за Божий промысел. На этом этапе ворон считать и надеяться «авось кривая вывезет» нельзя. Некоторые девушки считают: кавалер обязан быть настойчивым в ухаживаниях, это его прерогатива. И упускают Божий промысел. Враг-то ворон не считает, в своих пакостных делах он быстрее реагирует, чем человек, всё сделает, чтобы отвести от тебя избранника. Девушка, борясь за него, должна при необходимости драться, кусаться, царапаться, а иначе заслуги не будет.
Она смеётся, телом созрела, душой – дитя дитём. Смеётся:
– Па, ты о чём?
– Об этике сближения. Я образно говорю «драться, кусаться, царапаться»… То есть, где-то самой проявить инициативу. Быть смиренномудрой. Если он стеснительный, не пребывать в гордыне «я навязываться не буду», не гнуть пальцы «что это я буду унижаться», возьми и сама позвони, подойди… Если у Богородицы доверия заслужишь, Она даст жениха хорошего, а не заслужишь – останешься с носом. Девчонок по статистике больше, чем парней, а хороших парней вокруг тебя – хватит пальцев на одной руке пересчитать. И учти – у Богородицы девственницы, целомудренные девушки первоочерёдницы на получение хороших женихов. Грязным женщинам молиться с такой просьбой нереально…
В таком ракурсе загрузил, Любаша задумалась. Примеры у неё наглядные – это сёстры, что от других отцов. Тоже красивые, на всех балах первые снегурочки и принцессы, а жизнь (что у одной, то и другой) не состоялась. Лена живёт с мужиком, у того квартира шикарная в новом доме, отличная машина. Живут, как это сейчас называется «гражданским браком», то есть, в блуде. Лена в его квартире на птичьих правах, мужик старше на десять лет, в любой момент может выгнать. Точь-в-точь картина у Оксаны. Даже хуже. Родила мальчишку, и тоже не зарегистрирован брак. Её мужчина ещё с первой женой не развёлся.
Как-то Любаша к нам заскочила, слышу по сотовому парень её приглашает встретиться, она: «Не могу, в Новотроицк еду с Антоном, в следующий раз давай…» Отшила, но не категорично, любезничает, как бы шанс на будущее даёт. Закончила разговор, я на неё наехал:
– Что ты с ним кокетничаешь? Посылай, раз такой навязчивый, слов не понимает! У тебя есть парень!
– Тогда у меня друзей не будет!
Дескать, и так их мало, а если начну «посылать» направо, налево…
– Девушка, – говорю, – на уровне подсознания чувствует, какая кандидатура от Бога, а какая от дьявола.
Любаша упрямая:
– Я, папа, сама знаю и разберусь, кого мне посылать, а с кем разговаривать.
– Само собой, тебе решать. Но имей в виду, жених от Бога, бывает только раз. Упустишь – и сама себе жизнь испортишь. Причём Господь специально не наказывает, если женщина отвергает предложенную Им кандидатуру. Не по схеме: раз не послушалась – получи. Нет. Может пройти не один год, прежде чем она поймёт: сама себя наказала.
Как уж мои доводы впитала Любаша, трудно сказать. Пока ошибок не наделала, как некоторые её подружки, что в открытую живут с парнями… С Антоном у них не сложилось, расстались… В конце прошлого года другой парень появился, Максим, студент педуниверситета, третьекурсник, не уверен, что отношения сугубо целомудренные, есть подозрение – согрешили, но дело к свадьбе идёт… На следующей неделе заявление подают… Ждали, как невесте восемнадцать исполнится… Приходили ко мне за благословением…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мою дочь Любу…
Показалась моторка, рёв нарастал, лодка летела в мою сторону, ткнулась в берег напротив меня.
– Закурить есть? – спросил мужик в оранжевой куртке.
Получив отрицательный ответ, врубил двигатель, тот на высокой ноте взревел, лодка понеслась дальше стрелять сигарету.
Я налил ещё полстаканчика. Выпил. Год назад в монастыре в Соколово просился у игумена отца Игоря, хотел принять монашеский постриг. «Да ты что, – отказал со всей категоричностью, – у тебя ещё дочь несовершеннолетняя, в жизни не определилась, родители пожилые. Нет, ещё совсем рано». Родители, допустим, не одни останутся. Сестра Аннушка рядом с ними. Здесь загвоздки не будет. А я, как выйдет Любаша замуж, пойду в монастырь. Хочу в Подмосковье, в Новый Иерусалим… Долго думал, в Соколово привычней, там всё знакомо, но…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Это я слышал от бабушки Зои, её дед по отцу – Матвей – ходил молиться в Киев и в Иерусалим. Она несколько раз к слову говорила об этом, но я, ещё далёкий от церкви, на то время оболтус оболтусом, мимо ушей пропустил столь интересный факт из истории рода. Запомнить-то запомнил, а нет бы – растормошить бабулю, потерзать её память, расспросить досконально. Шутка ли – три тысячи вёрст идти только до Киева. Это не сто километров в тёплой компании по области с рюкзачком и песнями у костра по вечерам. Надо было узнать у бабушки: когда мой прапрадед совершил столь серьёзное паломничество? Хоть примерно – в каком году? И сколько ему лет тогда было? Понятно, что в девятнадцатом веке, но точнее – когда? В восьмидесятые, семидесятые годы, девяностые? Как это выглядело? Один отправлялся из деревни или группа таких же богомольцев подобралась? Или с обозом? Шёл-то мой прапрадед Матвей из мест, что расположены в нынешней Кемеровской области. Ещё ни одной шпалы Транссибирской магистрали не было уложено. Значит, два вида транспорта в твоём распоряжении: «одиннадцатый маршрут», то есть, на своих двоих, или на попутках. А попутки – телеги. Подвернулась на каком-то участке – подъехал. Дальше опять автопёхом. И всю-то Западную Сибирь пересёк, через Урал перевалил, по европейской части сколько отмахал... Каждое утро, поворачиваясь спиной к цели путешествия, творил молитву на восход солнца, а вечером, укладываясь спать на постоялом дворе или в крестьянской избе, а то и в стогу сена, благодарил Бога за прошедший день… И шёл-шёл… Что подвигло прапрадеда на паломничество в святые места? Грех какой или за кого-то из своих молился? К тому времени, надо понимать, встали на ноги сыновья, сами вели хозяйства, а он на закате земной жизни решился на такой подвиг…
Ещё вопрос, на который так хотелось бы иметь ответ: паломничество прапрадед совершал один раз – сначала в Киев, а затем в Иерусалим? Или два раза отправлялся на богомолье?
Бабушка умерла, когда мне шестнадцати не было, не помню (может, говорила, да вылетело из головы) был ли кто молитвенником в их семье? По моим внутренним ощущениям, скорее всего основанным на услышанном от бабушки и забытом, ни отец её, Андрей Матвеевич, ни мать Матрёна (её отчество не запомнил) не отличались усердием в молитве… А вот прапрадед Матвей пасекой занимался, значит, любил уединение…
Ещё вопрос, который задал бы бабушке Зое, будь она жива: может, прапрадед Матвей был не в Иерусалиме, а в Новом Иерусалиме? В монастыре, что строил в семнадцатом веке патриарх Никон под Москвой. По пути в Киев завернул прапрадед в Москву, где немало святых мест, и зашёл в Новый Иерусалим…
Возвращаясь в последний раз из Соколово в Омск, будучи в Москве, я поехал в Новый Иерусалим. На электричке от Рижского вокзала до Истры, потом на автобусе… Несколько раз в Новом Иерусалиме приходила мысль: вот здесь был мой прапрадед. Это уж слишком, крестьянину из глухой сибирской деревни поехать за два моря в Иерусалим.
В будний день монастырь в Новом Иерусалиме выглядел безлюдным. Часа два бродил я и всего одного монаха встретил. Редкий экскурсионный народ неспешно ходил, и всё. Тишина. В районе скита патриарха Никона вообще деревенская идиллия на сотни метров вокруг. Скит рядом с рекой Истрой – русским Иорданом. Небольшая речушка. Прозрачная вода, до дна пронизанная солнечными лучами, сочные зелёные стреловидные водоросли увлекает течение, они наклонены, словно кусты под сильным ветром. На гладкой поверхности снуют жучки, мы их в детстве называли водомерами. На лапках-ниточках крохотные лыжи, которые легко скользят по воде. И хоть нет палок у жучка, он наподобие лыжника, который оттолкнётся – прокатится, оттолкнётся – прокатится. Туда-сюда гоняют водомеры по текучей глади…
Дорожка к реке заканчивалась мостками, несколько свай, вбитых в берег, деревянный настил почти на уровне среза воды. Я перекрестился, зачерпнул с мостков ладонью из русского Иордана, сделал пару глотков, омыл лицо… Может, и прапрадед Матвей сто с лишним лет назад пил отсюда прохладную воду. Даже окунулся в священную реку, давая телу отдых после дальней дороги…
И тогда подумалось: а ведь я могу быть здесь монахом. Вносить свою лепту в восстановление монастыря. Он обязательно возродится. Не может монастырь с таким именем не стать духовным центром… Будут здесь старцы, будут молитвенники, будут они окормлять ищущих истину, будет образцовый хор… Глядишь, и я с Божьей помощью внесу свою лепту…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Сергей ПРОКОПЬЕВ
ПАМЯТЬ БОЖЬЯ
Повесть
(из книги «Драгоценная моя Драгоценка»)
Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле,
которое нашед человек утаил, и от радости о нем, идет и продает все,
что имеет и покупает поле то.
Евангелие от Матфея, гл. 13, ст. 44
Насколько человек любит Бога
и помнит о нем, настолько и Бог
любит того человека и помнит о нем.
Неизвестный афонский иеромонах
Быв же спрошен фарисеями, когда придет Царствие Божие, отвечал им: не придет Царствие Божие приметным образом.
И не скажут: «вот, оно здесь», или: «вот, там». Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть.
Евангелие от Луки, гл. 17, ст. 20-21
Как случается с рыбой, лишенной воды,
так и с умом, лишенным памяти
о Боге и парящем в памяти о мире.
Преподобный Исаак Сирин
Содержание
Уход благодати
Читать по Библии
Скитания. Клирос
Монастырь в Соколово
Иисусова молитва
Покаянные воспоминания
Отец
Афонское правило
Обитатели скита
Освящаются вербы сии
Ласточки, Грачёв и преподобный Герасим
Попище
Олеся
В монастырь
УХОД БЛАГОДАТИ
Благодать ушла из сердца в августе 2008-го во время войны в Грузии. Отец закричал от телевизора: «Лёша, война! Война!» Я вбежал в большую комнату. Показывали Цхинвал… Пятиэтажка с огромной пробоиной в стене – танк ударил прямой наводкой… От другого дома остались всего-то две голые, углом сходящиеся кирпичные стены в два этажа высотой… Зияющие глазницы окон… Ни крыши, ни перегородок, гора обломков… И чистое летнее небо, откуда недавно летели снаряды… Мёртвая улица, мёртвые дома, мёртвый покорёженный бронетранспортёр...
Обожгла мысль: «Ведь грузины и осетины – православные!» Тяжелая артиллерия, установки залпового огня «Град», миномёты, танки, БМП прицельно били по дорогам, жилым кварталам, больницам, школам, детским садикам… Войдя в город, грузинские солдаты забрасывали гранатами подвалы, где пряталась безоружные люди. Даже немцы в первые месяцы Великой Отечественной войны щадили мирных жителей, не ставили задач поголовного уничтожения. Могли листовками предупредить о предстоящем налёте бомбардировщиков. Грузины убивали стариков, женщин, детей. Методично обстреливали жилые дома, дворы, прицельно били по всему, что движется… И назвали операцию против братьев по вере «Чистое поле».
Сознание отказывалось воспринимать картины Цхинвала как документальные кадры. Может, всего лишь кино про войнушку. Танки, вой снарядов, ряды трупов – это постановка, игра с целью пощекотать зрителям нервы… Рыдающая перед объективом женщина – актриса, глубокий старик со скорбным лицом, рассказывающий о смерти семьи сына, – тоже лицедей, умеющий искусно воспроизводить трагические чувства…
Больше года не смотрел телевизор – ни новости, ни фильмы, ничего… Запретил себе… Сейчас не мог оторваться… Внутри всё клокотало. Как же так – православные пошли войной на православных. Операцией «Чистое поле» грузины планировали уничтожающим валом молниеносно пройтись по Южной Осетии. Пока мир фанатеет у телевизоров, следит за Олимпиадой в Пекине – долбануть из всех стволов и разделаться раз и навсегда с проблемой, чтоб и думать не могли осетины отделяться. В 1991 году не вышло подмять под себя Южную Осетию, возмечтали сделать это в 2008-м…
Блицкриг обломался. Грузинский план «Барбаросса» накрылся. Тбилисские стратеги рассчитывали, что Россия (по обыкновению последнего времени) начнёт либерально ковыряться в носу: как быть-поступить в военном конфликте. За это время они осетинам-то хвост раз и навсегда прищемят. Скрутят в бараний рог непокорного соседа, чтоб знал, кто в доме хозяин. Миша Саакашвили теперь хозяин. А Россия пусть умоется. Распланировали в пару дней чистку-зачистку «поля» провернуть и оставить международную общественность с носом, пусть потом скулит о правах человека – дело-то сделано. Осетинских сепаратистов кого убьют, кто удерёт. А большинство осетин, оставшихся в живых, уйдут за кордон, станут беженцами. Соединённые Штаты, давно живущие по бандитским понятиям, поддержат грузин, как албанцев, которые оттяпали у Сербии Косово и в ус не дуют…
И вдруг грузины, вооружённые танками, авиацией, тяжёлой артиллерией, с первых часов наступления встретили решительное сопротивление русских миротворцев и осетинских ополченцев.
Показывали кадры, на них страшно покорёженный танк Т-72, подбитый из гранатомёта. Кумулятивный заряд прошил броню, и произошло самое страшное, что может быть с танком, – сдетонировал боезапас. Башня отлетела метров на двадцать. Танк обстреливал жилые дома, а остановил его гранатомётчик-ополченец причём, из Белоруссии… Он засел среди развалин и в бок метко засадил. От грузин-танкистов мало что осталось.
Наш сосед по лестничной площадке дядя Миша Новак в советские времена работал шофёром. Однажды их гараж пополнили «Колхидами» и ему выдали новенькую машину производства грузинского автопрома. Дядя Миша был из хохлов, ругаясь, переходил на жуткий суржик: «Та шо цэ за машина “Колхыда”? Цэ ж керогаз с баранкой! Жилизные нэрвы на неё трэба, она ж вжеж каждый дэнь мозги сушит. Час идэ, три дня ремонта давай! Тем грузинам мандарины на ринках та базарах торговать, лаврушку, шоб жинки у борщ клали, та ещё вэники – полы в хатах заметать, а им завод построилы машины робыть. Хиба ж думать надо! Шо они могут после базара сробыты? Гроб с музыкой!»
Мой отец при встречах подначивал: «Миша, как там грузино-мандариновое авто?» – «Та меняю то золото на твой дрындулэт-мотоцыклэт. Даже бэз люльки, шэ и горилку поставлю! У тэбэ он ездит, а моя “Колхыда”, чёртяку ей в зубы, тильки шо на колёсах, а так жилиза кусок!»
Узнав о войне в Южной Осетии, дядя Миша прибежал к нам: «Это шо – грузины совсем сказылысь? Той Миша Саакашвили, поганец, сдурэл в конец? Он бы сам, гад ползучий, под бомбёжкой посидел хоть раз!» В детстве дядя Миша два года был в оккупации под Харьковом, его брата убило при артобстреле. Когда Саакашвили жевал свой галстук перед телекамерами, дядя Миша прокомментировал: «Да будь той Миша у сорок пэрвом роки со мной у Харькове, он бы трусы свои зъив!»
Я, прилипнув к экрану, осуждал! Я перед телевизором негодовал! Я обличал! Я гневался! Я раздражался! Я злорадствовал! Так и надо уничтоженным танкистам! Собаке собачья смерть. Так и надо подбитым лётчикам! Мало, мало их посбивали. Грузинские вояки, подготовленные американскими спецами, оказались дешёвками, умеющими воевать только с безоружными детьми и женщинами. Стоило подойти российским частям и чуть дать грузинам по зубам, как те, бросая технику, драпанули без оглядки. Им на самом деле апельсинами торговать. Был случай, отряд наших разведчиков погнал в разы превосходящие силы и занял городок. Без сопротивления был оставлен грузинскими частями Гори. И Тбилиси взяли бы на раз, кабы Медведев не пошёл на попятную и не дал отмашку… Зря остановил войска, пусть бы Саакашвили в штаны наложил. У этого микрофюрера духу, как у Гитлера, не хватило бы отравиться. Он перед телекамерами от испуга галстук засунул в рот, а уж под дулом автомата точно полные штаны медвежьей болезни напустил бы…
Я негодовал, я злохохотал, я осуждал…
И вдруг внутри меня стало происходить то, в чём сразу не разобрался. Сердце сорвалось в галоп, застучало в бешеном ритме. Я было возликовал от этих ощущений, посчитал – благодать Святого Духа коснулась сердца в полной мере. Пришло то, что случается крайне редко, всего то и было несколько раз, но нет ничего прекрасней, к чему стремлюсь, снова и снова творя в сердце молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Меня окатило радостью – на приток благодати сердце всегда скачет, как у воробышка, наполняется восторгом, светлой энергией…
Радость быстро улетучилась. Со мной происходило обратное. Я читал об этом, слышал, но испытывал впервые: на приход злых духов сердце тоже колотится, но прыгает от ужаса – бесы занимают утраченные позиции, оккупируют сердце, готовятся властвовать над ним. С таким трудом были изгнаны и снова, по моим грехам и по попустительству Божьему, гнездятся во мне. А сердце бьётся в слезах, не в силах противостоять мерзости.
Я почувствовал страшную опустошённость. Давящую… Гнетущую… Начал перед иконами повторять Иисусову молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Тот, к кому я обращался, не слышал меня. Теплота ушла из сердца. Теплота, с которой жил последнее время. Её могло быть больше или меньше. Если уменьшалась, я начинал искать уединения, уходить в себя, молиться, возвращать чувство умиротворения, сердечной сладости, удивительного спокойствия… Твои отношения с Богом не на уровне раба и Господина, нет – Отца и сына. Ты чувствуешь любовь Отца, и нет ничего прекраснее… И вот всё рушилось. Я осиротел, жутко осиротел.
Навалилось уныние, последней степени уныние. Когда и жить-то не хочется. Всё зря, всё моё монашество в миру – никчёмная затея. Я ничего не могу сделать. Мне не дано. Крест не по мне.
Первую ночь вообще не спал, забудусь минут на десять-пятнадцать… Будто в яму провалюсь… И сразу перед глазами начинают крутиться, как в калейдоскопе, противные хари… Проснусь… Темнота давит страхом. В ней тот, цель которого – поработить меня, унизить, свести на нет все мои молитвенные усилия, завладеть, поиздеваться, помучить, ввергнуть в грех… Он получил власть надо мной… Пытаюсь защититься, молюсь: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Но молитва утратила былую силу, она холодная, она рассудочная, она в голове, не погружается в сердце...
Вся ночь прошла в изматывающей борьбе...
…Днём продолжалось уныние. Знаю, это грех, это бесы празднуют победу, радуясь моей безвольности. Знаю, надо активно противостоять им, бороться, но руки опускаются: на что я замахнулся, не у всех афонских монахов получается подвизаться в Иисусовой молитве, а я – мирской человек – пытаюсь в огромном греховном мегаполисе стяжать благодать Святого Духа. Пытаюсь устроить монастырь в сердце… Царствие Божие внутри вас… Но куда мне дотянуться до праведников, душам которых давалась благодать по их вере, по их молитвам, по их трудам.
Не раз читал, как монахи, святые отцы лишались благодати Божьей… За осуждение ближнего, за страстный помысел, за гордыню… И как трудно приходилось им восстанавливать утраченное…
Приснился сон. Огромное здание тюрьмы. Из красного кирпича. Построено так, что с четырёх сторон окружает внутренний дворик, небольшую площадь. А на ней орущие, свистящие, улюлюкающие заключённые в полосатых робах. Озлобленные глаза, оскаленные физиономии… Моя задача – загнать их по камерам, прекратить хаос. Ясно-понятно – одному не справиться с этой оравой. Но мне помогает… Потом было не раз во снах… Я видел папу, молодого, сильного, лет, может, сорок… И понимал – это не папа, а Отец... Господь является в таком виде… Он не разговаривал со мной, не обращался ко мне, не смотрел в глаза, я Его видел со спины, сбоку… И всегда помогал мне… В тюрьме загонял заключённых в камеры. Длиннющий коридор, справа и слева двери в одиночки, огромные задвижки… Он закрывал зеков… Наконец, остался последний. Мы одни во дворе. Я догоняю его, делаю захват со спины, сгибая руку в локте, сжимаю его горло, кричу ему: «Стоять! Не рыпаться!» Он затихает. Но я прекрасно знаю, этого недостаточно – надо нейтрализовать наверняка, надеть наручники, придушить до отключки, но мне почему-то лень: «Так сойдёт…» И вдруг он отбрасывает меня… И летит вдоль коридора тюрьмы, открывая одну за другой камеры. Полосатики выскакивают, поднимается невообразимый бедлам, тюрьма встаёт на уши…
Тюрьма – это было не что иное, как моё сердце… А зеки – те самые страсти, пороки, греховные наклонности, которые усмирил Святой Дух. А я по своему неразумению выпустил всю эту свору…
Некоторое утешение Господь дал через четыре дня. Перестал давить бес страха, сковывать ночью железными клешнями, поутихло уныние, я начал свыкаться с мыслью: придётся потратить долгие месяцы, чтобы опять почувствовать ни с чем не сравнимую теплоту в сердце… Предупреждает ведь Феофан Затворник: «Где всё по маслицу течёт, там трудно спасать душу…» Преподобный Серафим Саровский осудил брата и лишился Божественной благодати, тысячу дней и ночей провёл в молитве на камне, возвращая её. Не было для него большей потери и несчастья…
Я вспомнил про акафист покаяния, составленный монахом Геронтием. Четыре года назад по случаю приобрёл книгу акафистов, где среди других был и этот. Но по-прежнему бережно хранил вариант акафиста, переписанный от руки. Разыскал в письменном столе тоненькую в двадцать четыре листа тетрадку в клеточку. На обложке красными чернилами выведено: «Акафист покаяния. Или песни, приводящие человека к сознанию своей греховности». Пожелтевшие листочки были исписаны летящим, с крупными буквами почерком родной тётушки – тёти Вали. В тот памятный день моего крещения пришли из церкви к ней домой, и она вручила тетрадку. В те годы православная литература была в страшном дефиците, собственно, акафист покаяния и сегодня редко встретишь. Тётя Валя переписала его из такой же тетрадки со своими уточнениями, переводами трудных слов. Вручила со словами: «Я, Алёша, очень часто читаю его, дай Бог, чтобы и тебе был в помощь…»
Кондак 1
Аз есмь пучи;на греха и бл;то (болото) вся;кия нечистоты, аз есмь хранилище всех злых и безм;стных (непристойных, безрассудных) дея;ний: увы (горе) мне, увы; мне, Боже мой, увы мне, Тв;рче и Созд;телю мой, увы мне, Св;те души; моея! Что возглаг;лю Ти, удали;вший себ; от лица Твоего, или что реку; Ти, отв;ргший себе от ;чию све;та Твоего? Преступи;х бо заповедь Твою, я;коже и Адам исп;рва, и николи;же (никогда) принесо;х Ти жертвы покая;ния; ныне же, позн;в падение свое, из глубины; души моея в покаянии зов; Ти, Ми;лостиве:
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
Икос 1
Бог мой еси Ты, Твор;ц и Созд;тель мой, Храни;тель живот; моего и Заступник мой; аз же есмь создание Твое и д;ло рук; Тво;ю. Но увы мне! Прароди;тельный грех ц;рствует во мне, и злая воля моя госп;дствует надо мною, и аз, я;ко раб, вы;ну (всегда) работаю греху и тем прогневля;ю Теб;, Владыку и Бога моего; но, прип;дая (приклоняясь) Твоей бл;гости, смир;нно молю; тя, Щ;дре:
Помилуй мя, Тв;рче мой пресл;вный. Помилуй мя, Создателю мой преди;вный.
Помилуй мя, Боже мой Предв;чный. Помилуй мя, Господи мой пребезсм;ртный.
Помилуй мя, Владыко мой преми;лостивый. Помилуй мя, Царю; мой прекр;пкий.
Помилуй мя, воззв;вый меня от небытия; в быти;. Помилуй мя, вдохн;вый в тело мое дух безсмертия.
Помилуй мя, почтый мя Своим образом и подобием. Помилуй мя, вознесый мя превыше всех видимых.
Помилуй мя, д;руяй мне ве;дение познав;ти Тя и люби;ти Тя. Помилуй мя, животворя;й мя Своею благод;тию.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ЧИТАТЬ ПО БИБЛИИ
В акафисте покаяния изложена боль, вопль души кающегося человека, то, о чём плачет его сердце, что он хочет сказать Богу, выплакать Ему, но у него не хватает слов, они бледные, они немощные, они звучат мычанием. А здесь писал поэт, большой поэт-молитвенник, делая ставку не на догматику, обращаясь прежде всего к чувствам, эмоциям... Рефрен помилуй мя задаёт ритм, каждое обращение отпечатывается в сердце, каждое прошение отдаётся болью – как я грешен, холоден… Дух покаяния как в никаком другом акафисте.
В отдельные периоды читал его каждый день и не по одному разу. Так, школьником мог снова и снова, снова и снова включать магнитофон на полюбившейся песне. Акафист давал настрой, помогал (да и сейчас помогает) оживить Иисусову молитву, уйти от механичного повторения. С ним разогреваешь сердце, осознаёшь свою непотребность, несовершенство… По-разному читал. Мог, захваченный очищающей поэзией, на одном дыхании проходить подряд все кондаки и икосы с первого по тринадцатый. Мог выбрать что-то одно и повторять молитвой снова и снова… Мог зависнуть над фразой, обдумывая, примеряя к себе…
А первая книга, которую от корки до корки прошёл, – Библия. По ней читать научился. И не в шесть-семь-восемь лет… Значительно позже. Раньше в деревнях дети по Псалтири учились грамоте. Не по букварю с его инфантильными стишками «мама мыла раму», а по псалмам – «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых»… Но я-то, стыдно признаться, чтение по-настоящему освоил в шестнадцать лет. До этого, если прижмёт, по слогам с черепашьей скоростью мучил тексты. Тщательно скрывал от одноклассников дремучее невежество. Сызмальства рос, если неинтересно – напрасный труд заставлять. Не буду, и хоть убей. Упрямый баран… С точными науками – математика, физика – даже при таком чтении проблем никаких не возникало. Память отличная. На уроках схватывал на лету. Самые трудные задачи решал первым. Учителя не могли нарадоваться… Зато на литературе, русском рукоплескать было нечему. И французский в ту же корзинку. На этих предметах одно меня занимало – как выкрутиться, двойку не схватить. Если для приготовления домашнего задания не хватало рассказанного учителем на уроке (старался слушать внимательно), хорошего не жди… Тоже ведь стыдно, давно от первого класса ушёл, а читать ни в зуб ногой, ни в ухо лаптем… Скрывал свою ущербность, а нет бы засесть… Может, и научился бы, попадись книга увлекательная, а так раскрою – и кажется пурга пургой… При моём черепашьем скорочтении приходилось, буквы в слова складывая, титанические усилия прилагать, а надо ведь ещё и о чём написано понимать. Ну и воротило от книги, если смысл не ложился на душу. Стихи зададут, перед уроком дружка зажму в угол: расскажи. Раза два послушаю и достаточно. Когда задавали на дом читать что-то незнакомое – двойка была обеспечена. Исправлял на других темах.
Родители ругались, только я отчаянный упрямец. Отец нервничал:
– Давай научу! Вместе будем читать, раз мы упустили тебя! Это же не высшая математика.
– Сам научусь!
– К пенсии? – раздражался отец.
Ему льстили мои способности по алгебре, геометрии. «Я тоже в школе математику щёлкал! – любил прихвастнуть. – По геометрии задачки только отлетали». И сокрушался от моего позорного чтения:
– Ты как Митрофанушка из «Недоросля»! Тот-то барчук, а тебе, придёт время, самому на жизнь зарабатывать!
Я не был отъявленным хулиганом, не прогуливал уроки… В музыкальной школе по классу баяна успешно учился…
Первый курс техникума окончил без двоек, но лучше читать не стал.
На нашей площадке жила баба Лена. Набожная. Иконы висели, под ними столик с Библией, тут же Псалтирь... Мать пошлёт к ней за чем-нибудь, она всегда угостит (конфетой, пряником), а провожая, обязательно перекрестит: «Спаси, Господи». Библия у неё дореволюционного издания… Толстенная книга… На моё счастье, не на церковно-славянском, на русском, с твёрдым знаком. Я и попросил… Нельзя сказать, что с нуля интерес возник. Где-то во мне сидел вопрос: откуда всё во вселенной произошло? В пятом классе учительница устроила урок вопросов и ответов.
– Пишите, – объявила, – записки с любыми вопросами, подписываться необязательно, я отвечу всем.
Я возьми и напиши: «Как первоначально произошла утка?» Она прочитала и назидательно отвечает:
– Элементарно, Ватсон, утка произошла из яйца.
Это была учительница по географии, молодая, современная. Держала себя с учениками демократично. Могла и «Ватсона» подпустить. Объяснив с апломбом происхождение утки, пригвоздила:
– Глупый вопрос!
Мне обидно, соседу на ухо громко шепнул: «Глупый ответ». Она услышала:
– Если такой умный, выйди из класса, проветри мозги, чтоб не закисли!
Умный не умный, а за дурака зачем держать? В нашем посёлке полно домов частного сектора, многократно наблюдал и утку на яйцах, и утку с потомством… Цепочку «яйца-утята» знал и без учительницы… Она с издёвкой: «Глупый вопрос».
Баба Лена однажды сказала: «Всё Творец создал». Тогда мне подумалось, а что Он хотел от Своего творения? Ради чего всё это задумал?
И вот парадокс – я западаю на Библию. Взял у бабы Лены… Непроходимый неумеха в чтении открывает огромный фолиант… Тяжеленный, толстенный… И пошло-поехало… Летние каникулы только начались, времени свободного немерено... Я безвылазно засел в своей комнате… Ни гулять не тянет, ни на Иртыш купаться. Друзья на рыбалку кличут – нет, в футбол играть – как-нибудь в следующий раз. Читаю. Две недели проходит, мать ничего понять не может: сын, который вечно с шилом в заднице, на которого столько слов потратила, заставляя читать, и всё без толку, вдруг целыми днями над книгой. Да ладно читал бы нормальную – фантастику там, детектив, про войну ли – он в Библию уткнулся. И клещами не оторвать. Утром чуть проснусь, в туалет сбегаю, лицо ополосну и за Библию. Есть некогда. Мне страшно интересно. Мама зовёт к столу, ругается, а я отмахиваюсь, сижу над «Исходом». Евреи ради свободы сдвинулись из Египта, идут через Чермное море… У мамы и первое – свеженькое да вкусненькое – есть, и второе… Да мне ничего не надо – некогда. На скороту закину хлеба с молоком или ещё что под руку попадётся и снова к Библии. По слогам слишком не разгонишься, но читал запоем. Как начал с первой страницы, с «Бытия», и пошёл, пошёл. Медленно, но неотрывно.
Не было никаких сомнений – правда или нет? Безоговорочно принимал.
Как сетовал на иудеев: почему такие? Бог призвал Моисея на гору Синай. На виду у всех собравшихся у подножия евреев явил свою славу – и дымом и огнём, шедшими с горы, и голосом, коим разговаривал с Моисеем… Потом позвал к себе Моисея, дабы дать ему скрижали каменные с законом и заповедями для сынов Израиля. Евреи подождали-подождали… День проходит – нет Моисея, неделя – отсутствует, двадцать дней – никаких известий… Как исчез в облаке на Синае, так и с концами… И на горе больше никаких огненно-дымовых чудес не происходит. Евреи порешили меж собой: не вернётся. Что-то там не заладилось на вершине, а как жить, когда некому поклониться? Быстренько по кругу серьги золотые собрали и переплавили в золотого тельца. Надо же кому-то жертву приносить, праздник души и тела устраивать. Соорудили золотого истукана и, ни капли не сомневаясь, постановили: вот бог твой, Израиль, он вывел тебя из Египта. Мало ли что было раньше. То уже дела давно ушедших лет, история, мохом покрытая… Декретным образом порешили-постановили – вот кто спас от рабства. А на другое утро чуть свет уже были на ногах, а как же – надо быстрей-быстрей жертву новому божку принести да в связи с этим гуляние народное устроить.
И это после того, как своими глазами видели поразительнейшие чудеса, на своей шкуре испытали благоволение Господа. Куда уж больше! Чермное море перед ними раздвинул, когда от коварного фараона бежали, который сначала освободил евреев из рабства, а потом спохватился: что ж наделал? зачем дармовую силу отпустил? Собрал шестьсот отборных колесниц, войско своё – и в погоню. Настиг народ Израиля, тот при виде преследователей зароптал: лучше было жить в рабстве, чем погибать ни за понюх табаку. Но Господь не обиделся на такое малодушие и неверие – сделал невероятное: расступилось море, и пошли евреи по коридору, под ногами дно сухое, а слева и справа водные стены. Достигли сыны Израиля другого берега, а фараон с войском и колесницами был потоплен до последнего воина – сошлись воды и в считаные минуты покончили с мучителями еврейского народа. Всё это видели евреи и убоялись в тот момент величия Господа. В безводной пустыне Он чудесно поил их, превращая горькую воду в сладкую. Сорок лет кормил. Не пахали, не сеяли, не молотили, а каждый день получали манну небесную…
Как я жалел, что Господь не погубил их всех. Ведь клялись в верности Господу. Но стоило Моисею, призванному Богом, задержаться на Синае, как снова бросились в идолопоклонничество. Потащили жертвы тому божку, которого по скорому соорудили, переплавив золотые серьги из ушей своих женщин, девушек и юношей. И сказал Господь, потерявший терпение, сказал Моисею, что народ сей жестоковыйный, поэтому истребит его, а многочисленный новый от Моисея произведёт. Я негодовал: зачем Моисей умолил Бога пощадить легковерных? Проще новый народ сделать, чем этот перевоспитать. Ведь Бог делал так раньше, потопом уничтожил всех и с Ноя по новой начал... Когда Моисей спустился с горы и увидел соплеменников, весело отплясывающих у золотого истукана, от гнева разбил скрижали. Расколотил первый экземпляр камней с начертанными на них заповедями для сынов Израиля…
И что ни царь иудейский, то раньше или позже свернёт к языческим богам, начнёт делать неугодное своему Господу. Ахав поставил Ваалу жертвенник, стал служить и поклоняться ему. И пришлось Господу наглядно доказывать, что Он есть Бог израильтян, а не какой-то Ваал. Послал с назидательным уроком пророка Илию. Тот устроил турнир. Четыреста пятьдесят пророков Ваала противостояли ему, пытаясь с помощью своего бога вызвать огонь, дабы зажечь дрова под жертвенным быком. И до вечера на глазах всего иудейского народа бесновались, кричали до хрипоты, скакали до полного изнеможения у жертвенника, кололи себя ножами и копьями, обливаясь кровью, призывали Ваала: «Дай огня! Ну, дай огня!» А им ни искорки. Илия, соорудив жертвенник, водрузил на него рассечённого быка, для усложнения задачи заставил обильно поливать жертвенное животное водой. Затем призвал Илия: «Господи, Боже Авраамов, Исааков и Израилев! Да познают в сей день, что ты один Бог в Израиле, и что я, раб Твой, и сделал всё по слову Твоему». И ниспослал Бог огонь, и сгорел в нём бык, дрова, камни жертвенника… И пал народ ниц, снова признав Бога своего. Илия мечом уничтожил пророков Ваала, сделал грязную работу палача, ибо Господь завещал: «Ворожей не оставляй в живых».
Но сколько раз ещё ветхозаветный народ израильский поклонялся языческим богам. Потом, правда, стали жить по Божьему Закону. Но пришёл на Землю Бог слова Господь Иисус Христос и не захотели такого мессию. До слёз было жалко Сына Божьего. Раз за разом показывал Он, что всемогущ, исцеляет, даёт зрение слепому, воскрешает четырёхдневного, уже смердящего Лазаря, нет, надо его уничтожить… Одни апостолы идут за ним, а вся иудейская верхушка против, народ сегодня восторгается чудесами, а завтра кричит до хрипоты: распни его, распни…
Читал про евреев и гордился: мы, русские, не такие. А потом дошло: ага, тоже не без «распни» – взрывали церкви, священников под лёд в прорубь бросали, из икон костры жгли…
И прародитель Адам хорош! Нет бы подумать головой, прежде чем вкушать яблочко с древа познания. Он быстрее хрумкать, спеша сравняться с Богом. А как нашкодил, так быстрёхонько в кусты: я не я и моя хата с краю. Не виноват – всё Ева, которую Ты мне Сам дал, это она подсунула запретный плод. Как я сокрушался: человечеству уготован был другой путь. Кабы не Адамово своеволие, не потеряй он благодать Святого Духа, не погрязли бы люди-человеки в грехах…
Поначалу подолгу просиживал над каждой страницей Библии… Но черепашье скорочтение не раздражало, не выбивало, не психовал, как раньше, из-за своей неумелости… Увлечённо водил пальцем по книге. И строчка за строчкой, стих за стихом, страница за страницей двигался вперёд…
И вдруг удивляюсь: никаких позорных беканий по слогам. Как обнаружил? Мама попросила прочитать рецепт маринования грибов. Отца и Аннушки, сестры, не было дома, а мама куда-то засунула очки. Грибы уже приготовила к консервированию – некогда ждать. Всего ничего слов в рецепте, листок с отрывного календаря, но текст такой мелкоты – только под микроскопом разбирать. Я с недовольством откладываю Библию, хватаю рецепт, быстренько читаю… Дескать, запоминай – повторять не буду, некогда мне… У мамы челюсть отвисла… И тут я понимаю, ведь как станковый пулемёт протараторил… Мама с недоверием спрашивает:
– Ты его до этого не смотрел случайно? Или от фонаря выдумываешь?
Научился. Это уже когда до посланий апостолов дошёл.
Никто у нас в семье крещёным не был. Зимой на каникулах поехал я в Казахстан к тёте Вале, в Петропавловск. У неё была дома большая икона Казанской Божьей Матери, тётя Валя, садясь трапезничать, обязательно читала молитву, ходила по праздникам в церковь. Я спросил: «Тётя Валя, хочу покреститься». И она повела меня в церковь…
Тогда и подарила акафист покаяния.
Кондак 2
Владыко мой и Господи, к;ко приступлю; к тебе аз, погруж;нный грехми; мн;гими, к;има очи;ма воззрю; на Тя, пресв;тлаго Творца моего, к;е принесу; Ти покая;ние? Аще бо воспла;чуся, оскверню; то;кмо з;млю слез;ми мои;ми, аще воздохн;, яко мытарь, непщ;ю отягчити (боясь отягчить) небеса. Об;че (однако) же покаянием очи;сти мя от вся;кия скв;рны и д;шу мою; уясни; светом ми;лостиваго лица Твоего, да радостно зов; Ти: Аллил;иа.
Икос 2
Глаг;лы уст Твоих вы;ну (всегда) презрев;х, во след бо пис;ний Твоих николи;же (нисколько) ходи;х, но со тщ;нием соблюд;х волю ди;волю, и в след злы;я похоти моея усердно ходих; ныне же, г;рце позн;вый падение сво;, со слезами ищу Тебе, незаходи;маго Св;та моего, в покаянии зовя;:
Помилуй мя, в беззак;ниих зач;того. Помилуй мя, во грес;х рожд;ннаго.
Помилуй мя, бл;дно жизнь ижди;вшаго. Помилуй мя, не ради;вшаго о спасении своем.
Помилуй мя, не тщ;щагося благоугожд;ти Тебе. Помилуй мя, творя;щаго выну волю свою, п;че же ди;волю.
Помилуя мя, удали;вшагося от Тебе, приснос;щнаго Света моего. Помилуй мя, забл;дшаго в пусты;ни страстей моих.
Помилуй мя, отчужди;вшагося Твоея благодати. Помилуй мя, предавшаго душу свою во тьму грех;вную.
Помилуй мя, преступника закона Твоего. Помилуй мя, нарушителя заповедей Твоих.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
СКИТАНИЯ. КЛИРОС
Окончил второй курс техникума, добил третий, на четвёртом бросил. Ударило в голову отправиться по святым местам. Поехал, куда кривая, точнее – Божье провидение выведет. До Москвы бы, думаю, добраться, а там видно будет. Матери с отцом наплёл: еду в Новосибирск, где практику после третьего курса проходил, мол, надо туда. И смотался в другую сторону. В поезде познакомился с бабулькой-москвичкой. Узрел, та утром украдкой, пока все спали, несколько раз перекрестилась, и в удобный момент затеял с ней разговор о Божьих храмах в Москве. Бабулька поведала про церковь Илии-пророка на Большом Черкизовском проспекте: «Сходи-сходи, сынок, это намоленный храм, более трёхсот лет ему, никогда не закрывался». Объяснила, что на метро до остановки «Преображенская площадь», дальше на троллейбусе.
По её наводке добрался. Церковь небольшая. В левом приделе отпевали старика, человек пять родственников у гроба, священник с чернущей бородой. В правом приделе перед иконостасом стоял мужчина, молился. Простенькая одежонка. Лицо сухое, скулы торчат. В плечах крепкий, правая рука инвалидная, отчего крестился с трудом. До лба еле дотягивался, голова кивала навстречу пальцам, потом рука чертила короткую прямую до середины груди, а правого плеча касался, до предела изогнув кисть, затем рука двигалась влево, плечо невольно навстречу…
Я вышел из храма, рядом с церковью кладбище. Крутой склон, на нём неупорядоченно теснились могилы с разномастными оградками. День ласковый, тёплый ветер в кладбищенских деревьях листву теребит. В ста метрах напряжённая московская автострада, а здесь покойно… Стою, вдруг за спиной раздаётся: «Огонька не будет?» Поворачиваюсь, мужчина, что крестился покалеченной рукой, извинительно улыбается: «Знаю, грех это – курево. Да всё никак бросить не могу. Редко курю, держусь-держусь, потом так невмоготу станет». Познакомились. Славе было пятьдесят, но попросил звать по имени. Он, узнав мои без особой цели паломнические планы, предложил поехать к отцу Василию в Ленинградскую область. Слава хотел попросить у батюшки благословения левой рукой молиться.
К отцу Василию, так к отцу Василию, решил я. Значит, на то воля Божья. И не задумываясь согласился составить компанию Славе.
К Богу тот пришёл в психушке. В славное советское время. Служил Слава морпехом. «С тремя-четырьмя мужиками мог справиться! – рассказывал. – И вырубить с одного удара, и приём провести». Руку не в армии повредил. Застукал жену с хахалем. Отслужив в морфлоте, устроился во флот рыболовецкий, ну и угораздило раньше времени домой вернуться с путины. А там другой морячок замещает временно вакантное место. Молодой горячий Слава был нравом отнюдь не как преподобный Павел Препростой. Павел тоже оказался в ситуации не приведи Господи. Вернувшись внезапно домой – находился не в море, а в поле, – не хуже Славы застал жену с поличным – во время прелюбодеяния с неким мужчиной. Но, в отличие от морпеха, не бросился тут же вершить расправу, напротив, принялся без всякого сарказма успокаивать любовников: «Не беспокойтесь, мне дела до вас нет». Чуть ли не: продолжайте-продолжайте. И соперника заверил: «Клянусь Иисусом Христом, я больше не намерен жить с ней. Забирай себе, а я пойду в монахи». И направился в монастырь к Антонию Великому, Господь сподобил его стать таким монахом-молитвенником, что Павел имел власть над бесами, мог запросто изгонять их из одержимых злыми духами.
Слава тогда ещё в монахи не собирался, о Павле Препростом, незлобивом и смиренном, знать не знал, об Антонии Великом ведать не ведал. Посему не стал успокаивать незнакомца: дескать, ничего-ничего, продолжайте пользоваться моей спальней, моей постелью и моей женой. С первого удара отправил хахаля в нокаут, при этом глубоко рассёк ему подбородок. Описывал эту драматическую сцену, рассказывал о ветреной жене со смущением: «Дурак был, ой какой дурак, кулаки распустил, ведь запросто убить мог человека!» Жена не стала мужу врать-оправдываться, мол, в глаза не знает этого валяющегося на полу без чувств и без портков товарища, что он каким-то самым расчудесным образом очутился в их спальне. Жена безоговорочно приняла сторону поверженного и сочувственно бросилась к хахалю с полотенцем – кровь хлестала из раны...
Слава запил, пару раз погонял жену. Да та оказалась хитромудрой пройдой, повернула дело с больной головы на здоровую. Здоровую (Славину) представила как «с приветом» и закатала супруга в психушку. В дурдоме морпех уверовал в Бога. Судьба столкнула с воцерковлённым человеком. Времена стояли сурово атеистические. Диагноз у врачей железобетонный: умный верить в Бога не может. Лечение Славе продлевают раз за разом… Пока, дескать, не избавится болящий от навязчивой идеи о Боге. В тюрьме легче: дали срок, отсидел – вышел. В психушке срок могут до бесконечности продлевать. Никаких судов с адвокатами. Девять побегов совершал Слава на волю. Да воля ограничена островом, так как дело происходило на Сахалине. На материк уехать, это надо ухитриться на паром попасть, а на острове Славе скрыться было негде. Не пойдёшь к бывшей жене: «Укрой, дорогая, схорони от врачей-коновалов». Ловили Славу, били, проводя богоборческое лечение кулачным методом. Слава, соблюдая заповеди Божьи, не сопротивлялся. И продолжал молиться. В атеистических целях дурдомовские костоломы покалечили руку: «Раб Божий, мы тебя на раз избавим от религиозного опиума, креститься боле никогда не будешь». Выбрался из психушки Слава в начале девяностых годов, когда в медицине, как и во всём остальном государстве, на ветрах исторических перемен начался разброд, развал и шатания. Паёк в психушке урезают и урезают. Рацион приблизился к хлебу и воде. И тогда врачи придумали выход: пусть у самих болящих голова о пропитании болит. То, что она вроде как с недугом в мозгах, так у кого она, если по-хорошему разобраться, здоровая – вся страна с ума сходит. Славу выпустили подчистую: кормись сам. Просидел он в общей сложности в психушке двадцать лет.
Об отце Василии Славе рассказал пациент заведения, молодой математик. Он, учась в Ленинграде в аспирантуре, начал сомневаться в материализме, стал понемногу воцерковляться, однажды ездил к отцу Василию. От математических нагрузок или ещё почему «крыша слегка поехала». Но прошло. Полежал в Ленинграде в психиатрической лечебнице и восстановился. Вернулся домой на Сахалин. Его матери кто-то насоветовал, дескать, для профилактики нужно ещё полежать, сердобольная матушка из лучших побуждений отдала сына в руки психушечной медицины. Те как увидели, что вновь поступивший пациент с крестом на шее, так и насели на него с интенсивным лечением. Галоперидол назначают. Он просит: «Не надо». От галоперидола побочные действия. Врачи дурдомовские: «Надо, Федя, надо!» Математик голодовку объявил. Разве психврачей такой ерундой запугаешь. Специальным насосом через зонд кашу закачивают: «Не хочешь по-человечески, кушай по-уродски!» Мужчина впал в уныние. Не совладал с бесами. Разбил стеклянную дверь и всадил здоровенный кусок стекла в живот. Сделали операцию, спасли. И продолжают дальше назначать галоперидол. Аспирант чувствует: деградирует от такого лечения. Снова дверь, отремонтированную после первой суицидной попытки, разбил и опять осколок себе в живот воткнул… На этот раз спасти не удалось...
«Молюсь за упокой его души», – говорил мне Слава.
Сам-то Слава как к Богу пришёл? Однажды утром в психушке опустил ногу с кровати, а на полу листок смятый. Поднял, расправил, весь исписан с одной стороны. Буквы русские, но понять Слава ничего не может. Только и разобрал первую строчку: «Псалом 90». Не выкинул листок, сунул в карман. Потом со всеми предосторожностями начал доставать и читать молитву. Вскоре выяснилось – это была проверка. Лежал в палате Анатолий Фёдорович, интеллигентного вида мужчина шестидесяти двух лет. Он подбросил листок. День на четвёртый подошёл к Славе, и начались у них долгие беседы. Дед у Анатолия Фёдоровича был священником, пострадал от коммунистической власти в конце тридцатых годов.
Отец Василий тоже претерпевал гонения от атеистической власти. Прозорливого батюшку знали не только в Ленинградской области, духовные чада ехали к нему окормляться отовсюду. В КГБ решили – непорядок! И загнали неугодного «служителя культа» в глухомань. Мы со Славой пять километров – бездорожье, грязь по уши – тащились до деревушки, где отец Василий служил в крохотном храме. Накануне страшный ливень прошёл, дорогу развезло…
Отец Василий был уже стареньким, ветхим. Седая борода закрывала грудь, голова лысая, чуть опушена серебром.
Рукоположили его в священники после войны. Воевал в пехоте, командовал батальоном. Однажды держали оборону, из последних сил отбиваясь от наседавшего врага. Лето, ночи короткие, немцы лезли и лезли, не давая дух перевести. Атаки, артобстрелы, налёты бомбардировщиков. Обещанное подкрепление где-то задерживалось. В короткое затишье прилёг командир батальона в землянке, вдруг заходит старичок. Седенький, маленький и говорит: «Сегодня смерть увидишь, лицом к лицу столкнёшься, да только она тебя не одолеет». И вышел. Комбат за ним выскочил, спрашивает у часового: «Что за старик приходил?» – «Никого не было, товарищ командир», – часовой докладывает. Странно. Списал командир явление незнакомца на утомление, мол, в кратком забытье-дремоте привиделся дедушка, и сон смешался с явью. Через час бой, немцы вплотную подползли, вот-вот в окопы ворвутся, но наш пулемётчик метким огнём не даёт им сделать последний бросок. И вдруг смолк пулемёт, командир рванулся заменить бойца, отсечь немцев. Бежит по окопу, а из-за поворота ствол «шмайсера». Как успел, падая в боковой ход, бросить гранату под ноги немцу… Снова заработал пулемёт, кто-то из наших вовремя прорвался к нему, отбили атаку… Во второй раз увидел старичка во сне перед самой Победой. Старик приглашал к себе домой: «Приходи ко мне в гости». Назвал улицу, дом в Ленинграде. Василий проснулся, записал адрес на клочке бумаги. Демобилизовавшись, поехал в Ленинград и с удивлением узнал, что по данному адресу Никольский собор расположен. «Не может быть, – совал женщине, указавшей на собор, бумагу, – дом здесь должен быть, жилой дом, знакомый там живёт».
«Нет дома с таким номером, только церковь!» – сказали в ближайшем отделении милиции. Не будь того вещего сна перед немецкой атакой, он бы не поехал в гости к старику. И вот, получается, ошибка. «Или, – думал-гадал комбат, – на самом деле старик тогда приходил в землянку, да часовой проворонил?» Потоптался у собора, зашёл внутрь, не перекрестившись. На войне всякое было, случалось, вспоминал комбат Бога, просил помощи, но не крестился. Зашёл в храм и, разглядывая иконы, на одной узнал старичка из своего сна. «Кто это?» – спросил с удивлением. «Защитник земли Русской Никола Чудотворец», – сказала пожилая женщина в чёрном платке…
Отец Василий не благословил Славу креститься левой рукой: «Враг хотел лишить тебя крестного знамения, а ты в противовес ему стой на своём, не отступай, он ждёт не дождётся слабости нашей. Твой крест корявый, зато выстрадан и для врага страшнее десятка самых правильных».
Слава в дороге к отцу Василию многое об узах психушки порассказывал. «О ком-то за упокой молюсь, о ком-то – о здравии. Сам в психушке пришёл к Богу, а были такие, что от моего примера начинали задумываться, бывало, самым неожиданным образом выводы делали».
И поведал случай с Витей. Оба они на тот период находились в спецпалате, под милицейским контролем. Менты периодически шмоны устраивали. В тот раз собрат-дурдомовец, выглянув в коридор, увидел свору ментов, несущихся в сторону их палаты, крикнул предупреждающе: «Атас!» Прячь, брат псих, что успеешь. Ту же авторучку, если раздобыл сей непозволительный предмет, тем паче – ножичек перочинный. Пациенту разрешено иметь мыло и зубную пасту. Вите авторучка была ни к чему, зато он чифирил. Для чего разжился трёхлитровой банкой. Плюс к ёмкости комплектующие народного кипятильника. В две минуты такой сооружался. Берётся пара безопасных лезвий, две спички между ними для изоляции, провода подсоединяешь к лезвиям – и готово. В банку воды набрал, кипятильник-самопал опустил... За неимением банки плафон со светильника можно снять. Живучесть у человека поразительная. Куда там клопу с тараканом. Витя, услышав «атас», спички от самопального кипятильника бросился прятать. Бритвочки предусмотрительно засунул под крышку тумбочки, тогда как спички легкомысленно лежали в тумбочке. Витя схватил полотенце, в подрубленный край несколько спичек затолкал. А банку куда девать? Не спичка. Под Славину кровать сунул, та в углу стояла. Менты налетели, больных загнали в столовую, чтоб под ногами не мешались, и перевернули палату кверху дном. После них как Мамай прошёл. Провели шмон и приступили к карательным мероприятиям воспитательного характера – в соответствии со списком обнаруженных неположенных предметов. Нарушителей режима начали дёргать «на ковёр» по одному. Витя – сообразительный парень, но и ментов в наивности не обвинишь. Спички, что Витя успел заныкать в полотенце, нашли в два счёта. Витю вызвали. В психушке и «ковёр» со своими особенностями. Не для профилактических бесед. Отрихтовали менты Витю, наломали бока. Вернулся он в палату и к Славе: «Тебя не вызывали ещё?» – «Зачем?» – «Так я же в суматохе под твою кровать банку сунул». – «Она как стояла, так и стоит». У Вити глаза по полтиннику: спички нашли, а банку здоровенную не засекли. Ведь они матрас переворачивали, через сетку трудно было не узреть. Да и под кровать должны были заглянуть. Уж они-то шмон не для проформы проводят. Витя посидел в недоумении на кровати, прокрутил несколько раз в голове ситуацию с банкой и обратился к Славе: «Ты какие молитвы читаешь?» Слава достал из тайника молитвослов. Витя взял его и с той поры начал перед сном молиться.
По рассказу Славы, в Вите сидел дух злобы, который, как ладана, боялся перекрёстков. Беса корёжило при виде креста, образуемого пересечением двух дорог. Всякий раз ужасом обрушивался на Витю, стоило тому приблизиться к такому месту. Перейти дорогу на перекрёстке для Вити что взятие Кёнигсберга. Есть ли светофор, нет ли его, много машин на дороге или нет вовсе – без разницы, здравый смысл цепенел, сердце срывалось в панику… Слава учил Витю читать на перекрёстке «Отче наш» или «Господи, помилуй».
«Думаю, читает молитвы, – говорил Слава, – такие бесы страха не очень сильные, молитв боятся».
Отец Василий благословил меня на клирос. Узнал, что на баяне играю, спросил про голос. Небольшой у меня, скромный. «Всё одно на клиросе, – убеждал отец Василий, – с Божьей помощью надо петь. Душа растёт молитвами, у певчего – ещё и песнопениями». И рассказал о преподобном Давиде Ермопольском. Тот жил в четвёртом веке в Египте, в Ермопольской пустыне, и до преклонных лет заправлял шайкой лихих разбойников. Грабил, убивал, много кровушки пролил (как Кудеяр атаман из песни про двенадцать разбойников), а потом ужаснулся содеянному и направился в монастырь. Ну и к игумену в ноги, дескать, прими отец в число братии для покаяния. Настоятель ему от ворот поворот. Нарисовал картину, что жизнь монашеская не сахар и мёд – суровая, у Давида силёнок не хватит. Разбойник упрямо просится: прими, я не белоручка, не страшат монастырские трудности. Наконец, видит, не пронять оппонента никакими доводами, прибег к решительному аргументу, открылся, кто он, и пригрозил, если игумен не возьмёт в монастырь, Давид уйдёт, но не оплакивать в горьком одиночестве судьбу-злодейку, вернётся через пару деньков с шайкой своих подельщиков. И не в покаянном настроении, не проситься вместе с корешами-разбойниками в монахи, а дабы разорить монастырь дотла, не давая никому пощады. Дескать, мне терять уже нечего. Игумену на убийственный ультиматум-приговор ничего не оставалось, как принять Давида вместе с его богатой бандитской биографией в монастырь.
Давид вскорости суровыми подвигами превзошёл всю братию, и к нему был послан Господом Богом Архангел Гавриил с извещением, что Давид прощён. Вчерашний кровавый разбойник усомнился в услышанном, отказался верить словам Архангела. Как так? Да не может быть: ему, великому грешнику, душегубцу и беспощадному грабителю, Господь вдруг так скоро даровал прощение. На что посланник Божий заявил: за маловерие Давид останется немым. Господь пророка Захарию не пожалел, когда тот не поверил словам Архангела Гавриила, что его престарелая, ни разу не рожавшая в молодости жена Елисавета родит Иоанна, которому быть Христовым Предтечей. Маловер Захария был лишён дара речи до той поры, пока сказанное не исполнилось. Архангел и Давиду вынес безжалостный вердикт: наказываешься немотой. Преподобный взмолился со слезами, как он будет без языка? Жизни своей не видит без клироса, возможности петь, читать вслух правила. И так уж он сокрушался, в такое уныние впал, что Господь сжалился. Но лишь наполовину. Как церковная служба – уста преподобного распечатывались, в остальное время оставался безголосым.
Таким был клиросным наркоманом Давид Ермопольский.
Вернулся я в Омск и, помня наставления отца Василия, пошёл в церковь, попросился на клирос. Поначалу просто пел, а потом регентом настоятель отец Андрей поставил. Увидел моё рвение, ну и благословил. Выбирать ему, собственно, было не из кого. Профессионалу надо платить хорошо, а откуда у маленькой церквушки деньги? Прихожан мало, епархия бедная.
В церкви с будущей женой познакомился. У Надежды красивое сопрано, голос поставлен. В молодости в какой только самодеятельности не пела – от народного ансамбля до рок-группы. Замечательно пела «Благослови, душе моя, Господа». Будто тихий свет разливался в сумерках. Голосом владела в совершенстве. Могла петь почти шёпотом. Тихо-тихо и сильно. Объясняю ей, как лучше то или иное исполнить, и удивительно – вроде смотрит непонимающими глазами, кивает машинально, явно не въезжает, а у меня слов не хватает доходчивее пояснить, однако интуицией обязательно почувствует, что от неё требую.
Много в ней было цыганистого. Тёмные волосы, пронзительный взгляд, подвижная фигура.
Недолго жили подобно Адаму и Еве до грехопадения. Каюсь, сам виноват, думал: ну что там на тринадцать лет старше меня. У неё с первого месяца приступы смертельной ревности начались. До истерик. Из певчих выжила молодую девчонку – Оксану. Как-то мне попалась запись женского дуэта «Северное двухголосие». Знаменный распев. Надежде и Оксане показал, им понравилось. Предложил попробовать. Стали петь дуэтом «Свете тихий», «Стопы моя направи по словеси Твоему», «Херувимскую»… Недурственно пели… Я и сам к тому времени дерзости набрался – начал пробовать писать церковную музыку. Специально для дуэта сочинил «Блажен муж», «Благословен еси Господи…». Хорошо получалось в их исполнении, отцу Андрею тоже понравилось: «Они у тебя прямо ангелами поют». Это был 1993 год, церковь только-только начинала повсеместно возрождаться, хороший клирос, церковный хор были в Омске большой редкостью. Наш хор стал приобретать некоторую известность в своей среде. В этот самый момент Надежда взбеленилась против Оксаны: «Ты ей внимания больше уделяешь, чем мне…» Пытался объяснить, что у Оксаны меньше музыкального опыта. «Нет, она тебе нравится, она молодая, вон какая тугая…» Выжила в оконцовке девчонку.
Ревновала к любой юбке. Покупая что-нибудь, заговорю с продавщицами – скандал. Я в отца, тот в какой бы магазин ни зашёл, надо во всех отделах с продавщицами почирикать. Все женщины у него Клавдии и «милые». Не слащаво или наигранно – интонации сердечные. Ну и ответная реакция аналогичная. Женское сердце чуткое… Любое недовольство, даже ярость мог погасить. Что в человеке, что в собаке. Собака с цепи рвётся, кажется, ничем эту злость не остановить. Он скажет: «Бобка, прекрати выражаться! Некрасиво себя ведёшь!» И Бобка (все собаки у него были Бобки) завиляет хвостом, заулыбается виновато. Какая бы сердитая продавщица ни попалась, за полминуты настроит на добрый лад. Я так не умею, но заговорить с любой женщиной – это без проблем. Что-то покупаю на рынке, в магазине или киоске – обязательно, хотя бы парой-тройкой фраз перекинусь. Надежду это бесило. На пляже лежим, ни с того ни с сего хлесь меня по затылку – не пялься на девок. На улице могло причудиться, что соперница следом идёт. И на встречных женщин не смотри, уткнись в землю. Мне (сейчас так думаю) скандал надо было закатить, один раз поставить её на место, выбить дурь. Я выбрал тактику молчания. Она вывернула мою реакцию наизнанку: молчит – значит, нет дыма без огня.
В «Печерском патерике» есть житие преподобных отцов Фёдора и Василия. Пронырливый бес принимал обличие наставника отца Василия и от его имени склонял отца Фёдора к злым помыслам. Настоящий отец Василий надолго уехал, бес тут как тут, принял его вид и подучил отца Фёдора криминальной операции – прибрать к рукам варяжский клад. Потихоньку перепрятать в новое место, и шито-крыто, никому ни полслова… Потом-то выяснилось, кто подстроил постыдное дело, ввёл в грех монаха – у отца Василия имелись в наличии железобетонные свидетели его отсутствия в монастыре, и он их предъявил. Отец Фёдор понял свою оплошку, покаялся, достал клад из тайника, ещё раз перепрятал и во спасение души стёр из памяти информацию о новом месте нахождения сокровищ… Однако бес не успокоился, не смирился, свои злокозни не оставил. В оконцовке через много лет погубил обоих отцов. Наловчился хитрован менять свою личину и, представ в образе отца Василия перед князем Мстиславом Святополковичем, поведал тому о кладе варяжском и отце Фёдоре, что, дескать, ловко приватизировал богатство. Бес навлёк княжеское недовольство на обоих отцов. Мстислав, охваченный праведным гневом, решил придать казни монахов… Заплечных дел мастера тут же привели приговор в исполнение…
Я работал охранником в магазине бытовой техники, через сутки ходил на смену. И что хочешь, то и думай о бесовских кознях. Жена во время моего дежурства узрела меня на другом конце посёлка, будто я с какой-то женщиной в такси садился. Да не одна видела, не свалишь на воспалённое воображение. Свидетелем серьёзным подстраховалась – медсестрой из поликлиники. Обе засекли, будто я отъехал со смазливой дамочкой. Жена вознегодовала: «Да я ему глаза выцарапаю, если будет отпираться». Но и у меня, как у отца Василия, духовника преподобного Фёдора, имелись свидетели, полмагазина могли подтвердить моё алиби.
Ревновала со страшной силой, а сама гульнула. Мне быстро доложили. Я её простил. Ни ругани, ни слова не сказал. Святые отцы говорят: смирением и молчанием мы побеждаем гнев. Она вывернула мою реакцию наизнанку, пригрела мысль: убить хочу в отместку. Раз скандалов не закатываю, разборки не устраиваю, вообще не поднимаю тему измены, значит, на уме кровавая месть.
– Я поняла, – сделала глубокомысленный вывод, – ты меня хочешь прикончить?
– Ну, конечно, – говорю, – делать-то мне больше нечего. Топор поострее куплю…
– Нет-нет, не отпирайся, хочешь-хочешь! Я чувствую. Момента ждёшь, чтоб шито-крыто…
Был случай, ела жареного леща и подавилась косточкой. Она человек крайностей, середины не бывает.
– Ой-ой! Умираю! Умираю! – понесла пургу. – На кого дети останутся?
– Дай, – говорю, – посмотрю.
Косточка глубоко в горле застряла, но видно. Предлагаю:
– Можно ножницами попробовать захватить…
Пинцета не было под рукой. Она в панику:
– Нет-нет, ты меня убьёшь!
Дурота самая натуральная.
– Ты же всё равно умираешь, – призываю к логике, – а так хоть мучиться не будешь.
– Ладно, – согласилась, – давай!
Рискнула, деваться-то некуда. Я аккуратно ножницами защемил и – вытащил. Подаю ей косточку.
– Вот теперь точно вижу, – обрадовалась, – ты меня не хочешь убивать.
На неделю успокоилась. Потом по новой завела песню о коварных замыслах её уничтожения.
Восемь лет терпел, думал, всё-таки мы венчанные, дочь у нас совместная и троих её детей усыновил, но потом разошлись.
Кондак 3
Добр; и праведно есть ;же не удали;тися от Теб;, Ист;чника света, но тьма грех;вная, ю;же аз привлек;х на себе злы;ми дея;нии мои;ми, нах;дит на мя, я;коже нощь, и помрач;ющи душу мою, отводит мя от Теб;, Бога моего: но молю; Тя, Создателю мой, блесни; м;лниею и разжени; мрак моих страстей, да во свете Твоем узрю; свет, благода;рственно поя: Аллил;иа.
Икос 3
Естеств; закона преид;х, окая;нный, согреши;х бо аз грехми;, и;хже нел;ть (нельзя) и глаг;лати: но Ты, Боже, яко Сердцев;дец и прови;дяй вся, не объяви; моя; тайная пред Ангелы Твоими, ниж; (и не) вв;рзи мен; в дебрь огненную, но пощади;в, прости; ми вся зл;я сия;, мною сод;янная, вопию;щему Ти:
Помилуй мя, оскверн;ннаго грехи многими. Помилуй мя, всели;вшагося во ад вместо рая.
Помилуй мя, возлю;бльшаго паче тму, н;же свет. Поми;луй мя, вв;ргшагося во огненную пещь страстей.
Помилуй мя, оскорби;вшаго Тя непод;бными глаголы. Помилуй мя, пресл;шавшаго Твоя повел;ния.
Помилуй мя, осуди;вшаго ближняго моего. Помилуй мя, оклевет;вшаго брата моего.
Помилуй мя, не возд;вшаго Тебе об;тов моих. Помилуй мя, не сохр;ншаго заповедей духовнаго моего отца.
Помилуй мя, призыв;вшаго имя Твое вс;е. Помилуй мя, ничт;же бл;го пред Тобою сотв;ршаго.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
МОНАСТЫРЬ В СОКОЛОВО
Разойдясь с женой, я стал терять интерес к клиросу, работать по инерции. Тогда не понимал, что обслуживать клиросников дьявол ставит отъявленных бесов. Это как элитные части в армии. У священника таинства, дающие прихожанам благодать, а клирос воздействует искусством. Православные песнопения молитвенно проникают с музыкой в душу, очищают её, окрыляют, заставляют плакать светлыми слезами. Кто, как не дьявол, знает: где покаяние, там шажок к Богу. Посему на клиросе враги в неустанной работе, трудятся в поте своих морд…
Священника тоже бес искушает, но он сведущий в невидимой брани, а на клиросе народ с бору по сосенке, с миру по нитке… Бесовская гвардия, проведя разведку по линии фронта, выявит слабину, опа – вот тут тонко, будем рвать… Человек пришёл на клирос подзаработать. Евангелие в руках не держал, «Отче наш» не знает… Злой дух в такое сердце запросто внедрится. А как проникнет – хорошего не жди, начинает протаскивать пакости. Хороший клирос – это одно целое. Клиросник невольно чувствует состояние души партнёра. Тот пришёл на литургию с проблемами – уныние, отчаяние – его немощи делятся на всех. Это мои личные наблюдения. Бывает, человек приходит в хор подработать, наёмник, но в оконцовке распробует сладость молитвенного пения, почувствует Божью благодать и без этого, как преподобный Давид Ермопольский, не может обойтись. Даже деньги за пение становятся делом второстепенным… А бывает, начинает воду мутить: мало платят, священник себе гребёт, нам врёт про низкий церковный доход. Найдёт сочувствующих своей пропаганде и развалит хор…
Надежда, разведясь со мной, забросила клирос, и я охладел к нему. Уныние стало одолевать. Отец Андрей спрашивает:
– Как-то холодно поёте, почему?
Потому, что не могу себя заставить молиться на клиросе, хор это чувствует и больше на приобретённых навыках держится.
В тот период крепло решение: пора менять воду в аквариуме. И тут Юра Першин – он пел у меня на клиросе – после литургии говорит:
– Уезжаю в монастырь в Ивановскую область, там настоящие исихасты подвизаются, учились у афонских старцев. Хочу освоить с их помощью искусство самодвижущейся молитвы.
Впервые о непрестанной Иисусовой молитве я услышал от Славы-морпеха, когда к отцу Василию добирались. От него узнал об исихастах, стяжающих благодать Божью, непрестанно творя сердцем: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Слава тоже искал школу Иисусовой молитвы. Сам пытался практиковать – не получалось. Тогда его слова я не воспринял серьёзно. Казалось, читай себе и читай, какая может быть школа. И за Юрой увязался не ради искусства сердечной молитвы.
– Возьми с собой, – попросился. – Хочу сменить воду в аквариуме.
Юра круто менял её много раз. В душе его если и не бушевали бури-ураганы, то было неспокойно. Хотел подниматься в духовном смысле, да как это делать – не мог определить. Тыкался туда-сюда… Ездил по монастырям. В одном понравилось – монахи за подвиг взяли готовить еду без соли. Феофан Затворник говорит: «Самый лукавый враг – плотоугодие…» И сравнивает его с легавой, которая «прикрывается околевающей, но только поблажь ей, уже и удержу нет… подай одно, подай другое. А наотрез приказать ей: “Не смей!” и притихнет». Монахи «легавую» бессольной диетой укрощали. Юра месяц побыл в бессолевом монастыре и сник. Не выдержал. «Без соли, – говорил, – я никак, я из тех едоков, кто хватается за солонку, ещё не попробовав суп или кашу». Монахи, конечно, неплохо придумали – обуздывать чрево, наступать на горло его ненасытной песне. Но, заостряясь на укрощении желудка, без должного молитвенного подвига, далеко не уедешь. Думаю, до определённого уровня можно с «легавой» бороться, а потом всё равно начнёшь уставать. Юра быстро притомился от пресной пищи. Максим исповедник говорил: «Тело подобно ослу, недокормишь – подохнет, перекормишь – начнёт брыкаться». Надо подключать душу, совладая с «ослом»… У Юры не получилось…
Ездил он и в Санаксары… «В Санаксарах, – рассказывал, – захожу в келью к старцу Епитириму. Он предложил мне сесть, сам рядом на стуле расположился, и чувствую – вся бесовщина с меня слетела. Сдуло, будто и не было. Собою вытеснил врагов. Меня по приезду в монастырь как взяли в оборот бесы, как замутили голову, чёрного от белого не мог отличить. Думаю, ненормальные здесь собрались что ли? Потом лишь понял что к чему. А у старца так легко стало. Он посмотрел на меня и говорит: “Тебе или в монастырь идти, или в миру оставаться, но в миру обязательно женись, имей жену рядом”. Не навязывал решение, не рубил с плеча “женись!”. Сам должен определиться. Больше ничего не сказал».
У Юры хранилась фотография. Настоящая, не копия, старая плотная, как картон, бумага. Дядя подарил ему, из Маньчжурии после войны привёз, офицером служил. На фото запечатлена казнь христиан. В Китае на рубеже XIX–XX веков вспыхнуло так называемое боксёрское восстание. Не спортсменов боксёров, а движение воинственных китайцев. С антихристианскими настроениями. Пленённых казаков казнили восставшие, миссионеров-священников, китайцев, принявших христианство. На фото христианин-китаец на коленях в момент казни. Фотограф щёлкнул, когда палач мечом отсёк голову с косичкой. Она ещё в воздухе, земли не коснулась, и убиенный не успел упасть – стоит на коленях. На втором плане следующий христианин на коленях, его очередь принять смерть за Христа. Видно по лицу – внутренне напряжён. Мероприятие не из весёлых. Но не до малодушия испуган. Предложи снять крест в обмен на жизнь – не отречётся от Христа.
Приехали мы с Юрой в монастырь под Иваново. Но и здесь он быстро заскучал. Пробыл полтора месяца, вместе пели на клиросе, он ещё нёс послушание – помогал менять электропроводку в храме, а потом уехал. Юра надеялся встретить в монастыре монахов, которые дали бы ему подробную, шаг за шагом инструкцию, как творить сердечную молитву и, выполняя её пункт за пунктом, сразу начать стяжать энергию Божьей благодати. Такого «инструктажа» ему не дали, и Юра в разочаровании собрал чемодан.
Мне монастырь пришёлся по душе. Без суеты, немноголюдный. Окормлял его старец схимонах отец Герман. Настоятель – схиигумен отец Дамиан. В монастыре в то время была мода на схимонахов, человек десять их собралось. Схима – покойник в переводе. Умирает схимонах для мира… Километрах в десяти от монастыря доживала век заброшенная деревня Дворики, в ней обосновалась женская монашеская община, тоже окормлялась у старца Германа. Со временем в Двориках община приобрела статус женского монастыря. Оба монастыря жили, говоря светским языком, в тесном сотрудничестве хозяйством, духовным общением… В лесу в километре от Двориков строился мужской скит. Красивое место, мне сразу там хорошо стало…
С клиросом в монастыре был полный завал. Я с рвением принялся нести послушание регента, собирать по деревне певчих, учить их. Кстати, в монастыре сделал для себя открытие. Я ведь тоже начал подумывать о самодвижущейся молитве. Жил в келье с двумя молодыми монахами Александром и Романом. Они вечером магнитофон включили, стали слушать концерт Игоря Талькова. Я спать лёг. И не могу уснуть. К песням не прислушивался, о своём думал. Утром просыпаюсь, а Тальков в сердце поёт. Дело, оказывается, не только в святости отцов, достигших высот в непрестанной сердечной молитве, они использовали естество сердца. Оно воспринимает, а потом самопроизвольно воспроизводит. Надо только суметь погрузить молитву в сердце…
При мне убили отца Исайю, иеромонаха. В мирской жизни он был кандидатом физико-математических наук. Окончил Ленинградский университет. Сорок два года от роду, скорый на ногу, улыбчивый. На исповедь к нему всегда выстраивались длинные очереди. Но в монастыре появлялся редко, постоянно ездил в командировки по другим епархиям. У схиигумена отца Дамиана возникла прекрасная задумка построить в монастыре храм, в котором собрать списки всех чтимых икон Божьей Матери. Отец Исайя ездил по городам и весям и делал фотографии икон Пресвятой Богородицы. У него был дорогой цифровой фотоаппарат, ноутбук, отлично водил машину…
Монахи монастыря совершали частые паломничества на Афон, окормлялись на святой горе… В одну из таких поездок афонский старец предсказал отцу Исайе: «Умрёшь от ножа…»
При мне в монастыре назрел раскол. Яркий пример утраты Божьей благодати. Она пребывала на старце Германе. Да он впал в прелесть. Не вынес искушений, не совладал с тщеславием, самолюбием, мнением о своей непогрешимости. Начал призывать не к Богу, а к себе: «Всех молитвами спасу, кто рядом со мной будет! А как уедете из монастыря – ничего не ждите!» Бес гордыни пролез к нему в душу и пошёл куролесить. Дошло до немыслимого – службы в монастыре отменил. Вместо литургии или вечерни монахи должны, разойдясь по углам церкви, читать утреннее и вечернее правило. Прочитал одно за другим и снова приступай к утреннему, и так двенадцать циклов. Как это, спрашивается, может заменить литургию?
В злопамятстве старец Герман заставлял читать псалом 108 на тех, кто не шёл за ним. Раз вы против, получайте: Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его… Да будут дни его кротки, и достоинство его да возьмет другой. Дети его да будут сиротами, а жена его – вдовой. Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих… Да будет потомство его на погибель, да изгладится имя их в следующем роде…
На уровне колдовских заклинаний начал действовать...
Кто-то понял, что старец в прелести, а другие ревностно отстаивали его правоту, не желая внять простой истине – дело пахнет ересью.
Предупреждением для них был яркий факт (да не все вразумились) – верба в монастыре впервые за многие годы четвёртого декабря не распустилась. Это чудо повторялось из года в год. Я воспринял его на уровне нисхождения Святого огня в Великую субботу у гроба Господня в Иерусалиме. Чудо, самое настоящее чудо! Зима, мороз, снег, застывшие деревья (а какими им ещё быть!), и вдруг на вербе в декабре, четвёртого числа, в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы появляются (как в марте-апреле!) почки… Мне недели за две до праздника рассказали об этом чуде, после этого я, как ни иду мимо вербы, обязательно посмотрю на стылые ветви. И не верится: как они могут распуститься? Наступило Введение, всенощная началась в двенадцать ночи, а примерно во втором часу (сразу после вечерни, перед началом утрени) вышли мы из церкви к вербе. Церковь Успения Пресвятой Богородицы, с южной стороны от неё идёт дорога к братскому корпусу, широкая, по бокам валы снега, а метрах в семидесяти от церкви при дороге две вербы. Одна поменьше, вторая – настоящее дерево. Мы останавливаемся около верб, начинаем петь: Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою… Мороз градусов двадцать, под вербами горы снега, которые набросали при очистке дороги. Деревья освещены фонарём, что на соседнем столбе висит, освещены отражённым от сугробов светом. Мы поём пять минут Богородицу, десять… Мороз щиплет щёки, нос, уходит из рук тепло. И вдруг кто-то вскрикнул: «Смотрите!» Вербы, одна и другая, покрылись крохотными почками. Голые, стылые, промёрзшие до основания ветви выпускали весенние пушистые шарики, которые увеличивались, росли на глазах. Будто заснеженная природа находилась не в ожидании первых серьёзных зимних морозов, что обязательно будут на Николу, а в шаге от Вербного воскресения. Мы на подъёме продолжаем: Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою… И такая радость на сердце, такое счастье. Нам – грешным, окаянным, студным, нечистым – оказана этим знамением великая Божья милость. Значит, не всё потеряно, не окончательно пропащие, Бог надеется на нас. Минут за пятнадцать ветви вербы рясно опушились крупными почками. Наперекор всем природным законам стоит чудо в декабрьской ночи, нежнейшим шарикам нипочём морозная стужа. Монах, несущий послушание пономаря, проваливаясь в глубокий снег, пробирается к вербе, ломает веточку – на утрене при помазании священник будет использовать её в качестве помазала…
После той утрени мой сосед по келье, молодой монах Александр, поделился: «Когда почка с елеем коснулась лба, ощущение было, будто сама Богородица помазание совершала».
Весь праздник Введения верба стояла опушённая. Только вечером почки втянулись обратно в свои гнёздышки, чтобы, перезимовав, появиться снова ранней весной.
В монастыре я жил до сентября. Атмосфера к тому времени накалилась, братия разошлась во мнении на два непримиримых лагеря. Мне, послушнику, проще, надоело это противостояние, сел на автобус и… прощайте, братья-сёстры...
В декабре позвонил монах Александр и сообщил: «На Введение верба не распустилась». Ушла благодать с расколом.
Отец Исайя не делал категоричных выводов, не принимал какую-то одну сторону, лишь сказал: «Без епископа церкви нет». Епископ епархии, к которой принадлежал монастырь, не разделял позиции схимонахов Дамиана и Германа. Отец Исайя дал понять, что сторонники старца Германа будут называться сектантами, еретиками.
Дьявол смекнул: отец Исайя не пойдёт за отцами Германом и Дамианом. Кому как не врагу знать слабость человеческую – уподобляться стаду баранов. Один порулил поперёк всех, тут же отыщутся сторонники, последует цепная реакция – стадо расколется. А нет личности-детонатора, нового вождя, – стадо безропотно тащится за прежним лидером. Дьявол решил убрать отца Исайю.
Почему Господь дал зелёный свет? Ему тоже угодно, чтобы в оконцовке человек свои подвиги венчал мученическим венцом…
Трагедия с отцом Исайей произошла в Раифском Богородицком монастыре под Казанью. Он поехал туда поклониться местной святыне и сфотографировать чудотворную икону Грузинской Божьей Матери.
Возвращаясь в Омск, я совершил паломничество в Раифский монастырь. Место красивейшее… Заповедный лес (художник Шишкин рисовал в этих краях лесные пейзажи), в струны вытянутые к небу сосны… Начало сентября, тёплый, переваливший на вторую половину день (я подгадывал попасть на вечернюю службу), от стволов сосен, напитанных солнцем, исходил янтарный свет… И зазвучало в сердце: Свете Тихий святыя славы бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго блаженнаго Иисусе Христе, пришедше на запад солнца. Видевше свет вечерний поем Отца Сына и Святаго Духа Бога, достоин еси во вся времена пет быть и глас и преподными. Сыне Божий живот даяяй тем же мир тя славим… Зазвучало в исполнении хора братии Оптиной пустыни. Исонное пение. Солист – удивительный тенор, поёт, как ранимый цветок растёт… Фон – мощный хор, непрестанно выпевающий «о». Хор в тени солиста, на втором, третьем плане, и в то же время возносит песнопение, отрывает от земли, оно плывёт в тревожном, пустынном пространстве… Будто это ровное пение двигателей летящего над землёй авиалайнера… А в чистейшем голосе солиста и молитвенная печаль, и солнце, и ожидание ликующей благодати… Слушаешь, и чувство вечности входит в тебя… Отодвигается повседневное, смиряются бури в душе, из сердца вытесняются страстные помыслы…
Погиб отец Исайя на площади перед монастырём, на автостоянке. В 1930 году чекисты, насаждая свою вражескую религию, расстреляли раифских монахов. И так получилось, что отец Исайя через семьдесят с лишком лет дополнил их число. Монахи-мученики, конечно же, приняли убиенного в свой круг на небесах, которым, в свою очередь, дополнили круг древних святых раифских великомучеников. Чекисты-гэпэушники нагрянули с арестом в Раифский монастырь 27 января, в престольный праздник памяти великомучеников, в Раифе и Синае язычниками избиенных. Подождали окончания литургии, а как только присутствующие в церкви причастились (по Божьей милости) Святых Тайн, всех арестовали. Произошло это в Раифско-Синайской церкви монастыря. В тот же год – и снова не в обычный день (специально изверги подгадывали) на Благовещение – были расстреляны четыре раифских монаха и один послушник с формулировкой «за участие в контрреволюционном заговоре»…
Когда отпевали отца Исайю, он улыбался…
Бандиты задумали угнать его новое отличное «ауди». Дерзким образом. Отец Исайя свои дела завершил, чудотворную икону Грузинской Божьей Матери сфотографировал, далее путь его лежал в Дивеево. Середина дня, он садится в машину… Раифский монастырь самый почитаемый в Татарии. Богатый. Всё на современном уровне, место для парковки, охрана при въезде на монастырскую территорию... Кстати, в монастыре замечательный квартет «Притча», я бы даже сказал – образцовый. Каждая партия звучит прозрачно, гармонично, не выделяется и не смазывается. Замечательно исполняют «Свете Тихий» Архангельского. Не разделяю пристрастия регентов к чрезмерному замедлению темпа в «Свете Тихий». У «Притчи» всё соразмерно. И динамика звучания со вкусом.
Надо понимать, автомобиль отца Исайи наметили на угон, пока хозяин был в монастыре. Не исключено, ещё в Казани начали вести батюшку. Отец Исайя сел за руль, включил мотор, собираясь трогаться с места… Ставку бандит сделал на внезапность. Открыл дверцу и ткнул финкой прямо в сердце. Рассчитывал отодвинуть труп на место пассажира, сесть за руль и гнать… Отец Исайя, думаю, постоянно носил в подсознании предсказание афонского старца о смерти от ножа и внутренне был готов к подобной ситуации. Как и любой человек, не желал насильственной смерти, но допускал с большой долей вероятности: когда-нибудь это может произойти. В момент удара понял: предсказание сбывается. И не растерялся, с финкой в сердце резко оттолкнул бандита, хотя был не богатырского телосложения, отпустил тормоз, машина, пройдя несколько метров, врезалась в столб.
Охранники заметили возню, бандит побежал к машине, где сидели подельщики, запрыгнул в неё... Его потом по отпечаткам пальцев на ноже нашли.
Отец Исайя всегда носил при себе Евангелие. При осмотре места преступления следователь открыл его на заложенном месте – это было Евангелие от Луки – и читает: «…не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну; ей, говорю вам, того бойтесь».
«Прямо мистика какая-то», – отреагировал следователь.
По собственной инициативе отец Исайя собирал коллекцию церковной музыки для монастыря. У него в келье хранилось штук пятьдесят магнитофонных кассет, диски лазерные… И греческие, и сербские хоры, и болгарские, и афонской братии… Сам много слушал, в машине всегда звучала духовная музыка. Мечтал о хорошем хоре в монастыре. Я как-то высказал наболевшее: если настоятель церкви или монастыря скупится на клирос, храм многое теряет. Он согласился. Со своей стороны просил: «Ты уж, Алексей, постарайся хор собрать, я, чем могу, помогать буду».
На схиигумена отца Дамиана в отношении клироса надеяться было нельзя. Бесполезно было ходить за ним, выпрашивая отпускать монахов на спевки. К хору относился прохладно, по его разумению, батюшка может и один службу провести. Поэтому я сделал ставку на деревенских, в основном на отроковиц – девчонок лет по четырнадцать-пятнадцать. Соколово – деревушка маленькая, ни клуба, ни магазина. Раз в день приезжает хлебовозка и автобус. Глушь конкретная… Клирос для кого-то стал единственным утешением. Здесь общение, здесь услада для сердца. Не все родители приветствовали пребывание их дочерей в церкви. Была Оля Пономарёва. Смышлёная, схватывала на лету, голос чистый. Раз пришла, другой, не нарадуюсь приобретению, а потом мать с отцом перестали отпускать на спевки. Не из соображений пресловутого атеизма, а по причине житейского эгоизма: грядки полоть, огурцы поливать. Огород – соток тридцать, Оля – единственная помощница. Корову доить тоже её обязанность. Прихожу к Пономарёвым домой. Отец во дворе деревянные грабли ремонтирует, мать у крыльца за низким, типа журнального, столиком ягоды перебирает. Отец крепкий молодой мужичок, в армейской майке, армейских брюках, на голове несуразная, на детскую панамку похожая, защитного цвета шляпка. Мать тоже как из армии, на ней футболка с камуфляжным орнаментом. Оля в огороде у грядок что-то делает. Я представился и без долгих прелюдий выдвигаю деловое предложение:
– Оля у вас очень способная, отличный слух, голос красивый. Давайте сделаем так, я буду за неё норму в огороде пропалывать, а вы, пожалуйста, отпускайте дочь на спевки, а по воскресеньям и праздникам – на службу в монастырь. Это и ей во всех отношениях полезно, и всей семье – будет петь и отчасти за всех вас молиться.
Мать озорно на меня посмотрела.
– Ольга, – кричит, – бросай грядки, монах будет у нас работать за твой голос!
Отец принял тон жены:
– Корову тоже за неё будете доить?
– Дояр по парнокопытным, – говорю, – из меня ни в дугу, ни в космос, а вот кур могу доить! Это я запростака! У вас большое стадо?
Они в смех. И стали отпускать Олю на клирос. Даже без моей отработки в огороде и у коровьего вымени.
Ещё одна певчая – Лена Кузнецова. Невысоконькая, волосы за ушами в два хвоста резинками стянуты, лицо круглое, простоватое. Славная девчонка. У неё дома другая проблема. Статьёй семейного дохода была сборка электророзеток и выключателей. На заводе в Шуе выдавали детали надомникам, и те собирали по своим углам. Не Бог весть какой прибыток, но при полном отсутствии в деревне работы – ощутимое подспорье.
Прихожу к ним, они всей семьёй, ещё и младший брат Лены, за столом сидят, электророзетками занимаются.
И здесь предложил себя. Вызвался за Лену нести послушание по сборке, её норму закрывать, только бы отпускали дочь на хор. Дескать, детали буду брать в монастырь, готовые электроизделия приносить.
– А за меня можете собирать? – бойкий братишка Лены встречное предложение внёс. – Я бы в футбол поиграл.
Родителей Лены умилила моя инициатива:
– Ладно, пусть ходит, – постановил отец, он, как и родитель Оли, сидел в армейской майке и брюках. Недалеко стояла военная часть, оттуда местные одевались. – Лене у вас нравится. Только в монашки бы не записалась, а то мы на её свадьбе мечтаем хорошо погулять. Тут, говорят, Постников крутится возле неё.
– Папа! – вспыхнула Лена.
Так я собрал хорошую команду певчих. Тот же Постников, воздыхатель Лены, начал ходить к нам, как же – лишний час-другой побыть рядом с возлюбленной. Я учил их петь, беседовал между делом. Рассуждал на песенном уровне. Вот, говорю, цунами накрыло побережье Южной Азии. В какие-то минуты погибли сотни тысяч людей. Мгновенно. Их смыло, как спички. Посреди солнечного, яркого, безоблачного дня обрушилась огромная волна. Есть видеокадры перед стихийным бедствием: утренний, морской, солнцем залитый берег. Экзотика с пальмами… Райское место… Люди прогуливаются, загорают… Кто-то с плеером, с музыкой в ушах… К ласковым солнечным лучам, шелесту пальмовых ветвей добавляет песни… Водная гладь, морская ширь, камера обращается к горизонту, а оттуда среди солнечного безбрежного простора надвигается гора, огромная смертоносная волна… В чистейшей синевы небе ни облачка, на пляже ни ветерка… И кажется невероятным, что это почти райское блаженство через какие-то минуты превратится в ужас, смерть… Но тысячи и тысячи тонн воды обрушиваются одномоментно на пляж… Перемалывающий удар… Рай превращается в ад…
Спрашиваю хористов, если в этот момент люди слушали попсу, куда они попали? Ясно – не в Царствие Небесное. А у кого-то звучали в наушниках записи церковной музыки. В подобной ситуации последний момент жизни – это генеральное сражение за твою душу ангельских и бесовских сил. Какие из них перетянут? За какими верх будет? Ни причаститься, ни покаяться уже не дано. Но ты слушаешь, к примеру, «Благослови, душе моя, Господа…». Твой Ангел-хранитель получает дополнительный козырь к твоим добродетелям и может даже чудесным образом беду отвести. Казалось бы, никаких шансов, а ты остался живым… Или помочь твоей душе пройти мытарства.
Другая трагическая ситуация – дорожно-транспортное происшествие. Что ты слушал в последний момент? Запись Киркорова «я твой тазик, ты мой глазик» или «Херувимскую»?
Господь сказал, что где сокровища ваши, там будет и сердце ваше. Кто слушает блатату, там и сердце его пребывает, а кто – церковную музыку, тот стяжает благодать наравне с молитвенниками.
В беседах призывал клиросников: очищайте сердца церковными песнопениями.
Я как-то с воспалением лёгких в Омске попал в больницу. В нашей палате лежал парень, семнадцать лет, и напичкан до не могу блататой – Розенбаум, Токарев, Новиков. Знал наизусть сотни песен такого пошиба. И все повадки его под этот репертуар. Но заговоришь с ним, оторвёшь от наушников, что вечно в ушах торчали, отвлечёшь от уркаганской музыки, он стряхнёт её с себя – вроде нормальный парнишка, не воровской крови. Но как воткнёт наушники дебильника, весь как на шарнирах, как на иголках становится, на лице тупо-блаженная улыбочка…
На мысль об использовании плеера в молитвотворчестве натолкнул отец Исайя. Я сразу ухватился – это же прекрасная идея! На плеере создаю папку из четырёх-пяти песнопений. К примеру, «Единородный сыне» Кастальского, «Свете тихий» Калинникова, «Малая ектения» – исонное двухголосие и «Достойно есть» хора Святогорской лавры. У святогорцев альт исключительный – голос сочный, звонкий. Из композиторов люблю Чеснокова, он разнообразнее, чем Архангельский. Не такой минорный и скорбящий. Не зря Архангельского называют композитором Великого поста. Чесноков богат мелодическим разнообразием, одна мелодия не похожа на другую. А у Бортнянского самые красивые разрешения.
Соберу цикл песнопения, в нём, как и в Иисусовой молитве, есть и прошение Помилуй мя и обращение Господи. Обязательно Богородичную молитву возьму. И слушаю, слушаю. Музыка начинает молитвенно звучать в сердце. За трапезой молитва чаще уходит из него, а песнопение держится, сердце поёт и поёт. Старцы как говорят, если ты трапезничаешь вечером и молитва сама в сердце идёт, значит, днём ты молился внимательно, если сердце молчит – творил молитву рассеянно, ум парил.
Цикл слушал неделю, потом менял подбор песнопений. По истечении пяти-шести дней сердце привыкало и просило новых ощущений. Недаром в церкви осьмогласия чередуются по неделям. Неделя глас первый в следующую – второй… В моём случае сердце при составлении нового цикла, выбирало музыку более сложную. С год практиковал молитвотворчество с плеером, потом в какой-то момент стал получать от читаемой молитвы больше удовольствия, чем от музыкальной… Наступил другой уровень. А песнопения помогли погрузить Иисусову молитву в сердце.
Почему ещё набирал неискушённых певчих в хор? Кто уже подвизался на клиросе, тот по лености человеческой с неохотой разучивал новое. А я свои песнопения вводил в службу. Писать их принялся не от того, что композитором возмечтал прославиться. В первый год как пришёл на клирос в Омске, обнаружил с тоской – обиходный репертуар у клиросников скудный. Удобный для тех певчих, кто не хочет утруждать себя. Запомни образцы мелодий церковной службы и повторяй изо дня в день. Меня не устраивало, что «Сподоби, Господи» мы поём на восьмой глас, а «Ныне отпущаеши» – на шестой, антифоны на литургии – на первый. «Благосовен еси, Господи, научи мя оправданием своим…» – на пятый.
Осмогласник существует для стихир – молитв меняющихся. Сегодня по минеи, допустим, служба Сергию Радонежскому, а завтра, скажем, Николаю Чудотворцу. Сегодня поются десять стихир одной службы, завтра будет другая, значит, другие стихиры, послезавтра третья. Логично хору использовать одни и те же гласы с первого по восьмой, то есть одни и те же мелодии на разные стихиры. Но зачем на те же гласы ещё и песнопения, что повторяются на службе каждый день…
Церковные хоры с образованными певчими богаче репертуаром, они берут духовную музыку Римского-Корсакова, Львова, Рахманинова, Архангельского, Чайковского, Бортнянского, Глинки, Кастальского. Понимающий настоятель храма не экономит на певчих, хор в церковной молитве – великое дело. Но большой хор даже в больших церквях только на субботних и воскресных службах да по праздникам, а на клиросе чаще дилетанты подвизаются, с ними Кастальского не разучишь… Да и зачем здесь усердствовать в украшательстве?
Вот я и взялся за расширение репертуара церковного обихода, поначалу исключительно для своего клироса. Профессиональному композитору для маломощного хора писать неинтересно… Я решил сам попробовать. Хотя в композиции несведущ, музыкального образования – одна музыкалка, но быстро сообразил: нужна мелодия. И мне, по дерзновению моему дилетантскому, показалось поначалу: а чё там трудного написать мелодию, которая бы легко ложилась на слух музыкально неграмотных певчих... Да ерунда. Эстрадный певец Марк Бернес был полный профан в нотной грамоте. Ему наиграют мелодию, он запомнит и поёт, не заморачиваясь, что такое «ля», «до», скрипичный и басовые ключи, с чем едят разрешения интервалов... А мелодия быстро становится твоей, если развивается естественно, если её прообраз в твоём подсознании... Почему народную песню могут петь все? Мелодия затрагивает то, что глубоко в сердце, на чём ты воспитан, и поющий воспринимает её как свою. Простота и красота. Без наворотов, что могут позволить себе профессиональные композиторы, пишущие для профессиональных исполнителей. Но случается, что за их изысками забывается, что в церковной музыке сердцевина – молитвенный дух.
Моя мелодия, её гармонизация позволяет с неискушённым в нотной грамоте клиросом успешно работать. И звучание, если на четыре голоса разложить, на четыре партитуры воспроизвести, получается солидным, будто профессиональный камерный хор. Есть свои секреты. Я добивался красивого звучания без вокальных излишеств, зато легко певчим. В общей сложности сочинились у меня полноценная литургия, полноценное всенощное бдение…
Как-то «Единородный Сыне» написал, заполнил гармонию по-простому, обиходному. Сначала понравилось. Хожу довольный – не зря мучился, добил. На следующий день посмотрел: нет, что-то не то. Сдулся радостный запал. Чувствую, можно поинтереснее… А как? Ангел-хранитель решил дать подсказку. Ночью снится, будто держу партитуру концерта запричастного Архангельского. Начинается он словами: Сердце мое смятеся во мне… Женщины (сопрано) последний слог тянут во мне-е-е-е… На этом фоне, на этой растяжке вступают мужские голоса: Сердце мое смятеся во мне-е-е-е-е. Тоже последний слог тянут, женские голоса подхватывают эстафету, теперь уже они на мужском фоне: Сердце мое смятеся во мне-е-е-е. Прекрасно слышу глыбу хора – волна женских голосов держится, потом мужская. Своего рода перекличка... Вижу партитуру с концертом Архангельского и понимаю: мне можно «Единородный сыне» украсить подобным образом… Просыпаюсь, открываю свою партитуру – действительно... Поблагодарил Бога… Но окончательно написал только недавно, несмотря на подсказку, несколько раз возвращался – изменял, улучшал. Ангел не заинтересован готовенькое тебе преподнести: на, пользуйся… Ему предпочтительнее, чтобы ты не ленился, потрудился во славу Божью, помолился лишний раз, прося вразумления…
Это я хорошо уяснил. Поэтому, как почувствую, где-то во мне мелодия пробивается, стараюсь не откладывать на завтра, не упустить возможности вытащить её из себя. Пиликаю-пиликаю на баяне и так и эдак кручу мелодию, ищу разрешения. И не выпущу баян из рук, пока не докончу в первом приближении. Тут уже не до еды, не до чего. Азарт держит… Ведь где-то рядом добыча… Значит, не брошу, пока не ухвачу. Поленишься, и может уйти навсегда…
А вообще всё получается спонтанно, не планирую: вот сяду и напишу, скажем, ектению. По вдохновению пишу… Говорят, по вдохновению дилетанты работают. А я и есть дилетант… Правда, на мелодии Бог кой-каким даром наделил… Стараюсь, по мере возможности, заложить мелодию в каждое песнопение. С ней клиросникам легче. Не просто набор интервалов. Они бы его и не запомнили по своей некомпетентности. Я им мелодию напою на магнитофон, они послушают и запомнят.
Классическое развитие мелодии у Битлов. В каждой песне движение, оно завораживает, удивляет. Без английского не понимаешь, о чём поётся в «Мишель», «Гёл», но мелодия красотой захватывает сердце, заставляет обмирать его от грусти, радости… Или мелодии Георгия Свиридова, замечательные по красоте… У церковной музыки, само собой, свой характер, своё смиренное лицо, своя задача – помогать молиться. И всё равно она должна развиваться, двигаться, иметь внутреннюю логику. Человек слушает и, так уж он устроен, заглядывает, забегает вперёд, подсознательно предугадывает направление мелодии, предчувствует, куда она идёт, как развивается. И если внутренне готов к этим разрешениям, понимает, принимает их – тогда мелодия западает в душу.
А когда спонтанно сыпется. Допустим, ты позаимствовал у классиков красивые места и направо-налево их лепишь. Вроде хор неплохо поёт, а многие жалуются: пафосно, нам бы чё попроще. Нет логики. И неискушённый слушатель не готов воспринимать.
И в церковном обиходе имеются нелогические песнопения. Допустим «Ныне отпущающе». Не помню, какого распева. Там вообще одни скачки и интервалы… На уроке сольфеджио учитель берёт аккорд и говорит: «Какой это аккорд? А это какой? А это?» И получается набор аккордов, но не музыка…
А вообще, хороший у меня был хор в монастыре. Девчонки, и Оля, и Лена, почувствовали сердечками своими сладость молитвенного пения. Как разбойник Давид Ермопольский… Вдвоём могли петь. Голоса что серебряные колокольчики… Я что-то из своих песнопений специально под них корректировал…
Кондак 4
Жизнь с;щи (истинная) и Ист;чник жизни, Живонач;льная Троице, Неразд;льное и Несли;тное Божество, Отче, Сыне и Душе Святый, при;;зри (милостиво посмотри) на мя, сотвор;нного по образу и подобию Твоему, обнови; мой разум, слово испр;ви и дух мой освяти;, да во обновл;нном трехч;стном моем существе раз;мно пою: Аллилуиа.
Икос 4
Земля; есмь аз и в з;млю отыд;, от нея;же взят есмь, я;;коже Сам глаголал еси;;, Создателю мой преславный, но пр;жде н;же н;йдет смерть на мя, прежде н;же вни;ду во гроб, взир;я на беззаконную жизнь мою, со слезами зову Ти, Творц; моем;:
Помилуй мя, помрач;ннаго страстьми;. Помилуй мя, заблужд;ющаго в пут;х моих.
Помилуй мя, побежд;ющагося ск;постию. Помилуй мя, снед;емаго з;вистию.
Помилуй мя, согреши;вшаго Ти объяд;нием без сы;тости. Помилуй мя, прогн;вавшаго Тя опи;вством чрезм;рным.
Помилуй мя, не напит;вшаго алчущаго. Помилуй мя, не напои;вшаго ж;ждущаго.
Помилуй мя, не лю;бящаго брата моего. Помилуй мя, не почит;вшаго н;когда родителей своих.
Помилуй мя, согрешившаго Ти делом, словом и помышл;нием. Помилуй мя, прогн;вавшаго Тя в;льными и нев;льными злыми дея;нии моими.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ИИСУСОВА МОЛИТВА
Начали доставать блудные сны. А я ведь дал Богу обет воздержания. Враг во сне искушает эротическими мечтаниями и, бывает, доводит до логического конца. Кто-то из святых отцов назвал это мокрой сластью. Само собой, христианин на такие поползновения беса должен выдвинуть со всей решимостью ноту протеста, иначе враг Господу Богу заявит: «Я ему сны пакостные кручу, а он и рад блудным картинкам, нравится ему. Чё ж не нравится, когда никаких возражений на моё кино с обнажёнкой не предъявляет». Враг творит паскудное дело или по зависти, если видит, что христианин в чём-то преуспевает, или, наоборот по грехам, чтобы посмеяться и сказать Богу: «Мой это кадр, мой!» И над православным братом поиздеваться: «Как я тебя поимел, дорогуша, ведь согрешил ты, мил человек, ой согрешил, значит, есть в тебе моя часть! Есть!»
Чаще всего не поймёшь: отчего враг искушает? От добрых дел или по грехам. Больше по грехам, конечно, какие у нас добрые дела? Мы – ленивые, мы – холодные…
Начал я бороться с блудными снами, читать вечером молитвы и правила от осквернения… Но и бес, ко мне приставленный, активизировался… Вообще обнаглел, каждую ночь подсовывает свои картинки. Перед сном прочитаю правило от осквернения раз да второй, да для закрепления – третий. А не берёт моя молитва беса. Продолжает козни-злокозни строить. Но и я упрямый – в уныние от проигрышей не впадаю, делаю ещё один упреждающий ход. Стал с вечера вгонять в мозги антиэротическую установку: просыпаться без промедления, как бес начнёт подсовывать блудные мечтания. В точку сработало. Пошли сладострастные кадры, я тут же просыпаюсь, успокаиваюсь… Ага, думаю, получил, рогатый, по рогам, мы тоже не лыком шиты, не лаптями щи вкушаем. С неделю без сучка и задоринки действовала отработанная схема, потом хоп – здрастье, моя тётя. С вечера настроился прервать сновидения, как бес включит паскудное кино, уснул в полной уверенности – никакой мокрой сластью не испоганюсь. Да дьявол тоже на самотёк не пускает осквернение нашего брата – держит ситуацию под контролем: посылает следующего киномеханика, посильнее первого. Я просыпаюсь согласно установке на первых секс-картинках, а не помогает: начатое во сне приходит к завершению наяву.
Приятного мало, но сдаваться и не подумал. Решил как проснусь от кино, так без промедления начну читать молитву: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи помилуй… Сработало. Пошли блудные мечтания – выныриваю из сна и: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй. И этого беса отшил ни с чем. Довольный хожу. Вот так, знай наших!
Дьявол посылает ещё более сильного прислужника. Просыпаюсь в нужный момент, начинаю молиться, а не тут-то было… Не помогает… Так сказать: получай, Лёха, мокрую сласть… На следующую ночь решаю: проснусь и буду вслух читать: Господи, помилуй. До этого про себя повторял… Так и сделал. И снова за мной верх, удалось перехитрить бесовское отродье. Обрадовался – нашёл на него управу, победил. Ну что, казалось бы, он ещё может придумать? Наивный я был. Такой мощный арсенал у дьявола, такая армия… Нового беса-порнографа напускает. Просыпаюсь, вслух молюсь – бесполезно… Опять злой дух своего добился…
Да что ты будешь делать?! Осенило: есть крестное знамение, и молитва: Пречистый и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа… Как я раньше не подумал? Начнёт доставать блудными снами – просыпаться и креститься… Бесы как огня боятся креста. Отгонять им мохнорылых…
Не тут-то было. Он ловит момент, когда ты спишь на боку или на животе, и правая рука зажата. Пока проснёшься, сообразишь – враг уже ножками сучит: «Не успел, не успел».
На каждый мой ход, он придумывал свои уловки…
Другими словами, нужно было мне спать, как святые отцы, на неустойчивой табуретке или на стульчике, рука свободна, чуть что – сразу креститься. Но такой подвиг для меня был нереальным. Я не подвижник.
Бог по своему милосердию всё же избавил меня в тот раз от этой брани, но во мне осталось чувство поражения и беспомощности. И я понял: для меня более подходит другое – освоить сердечную молитву, когда она идёт без понуждения (даже во сне), заполняет сердце, очищает его, нейтрализует бесовские происки.
Ранее говорил, впервые услышал о самодвижущейся Иисусовой молитве от Славы-морпеха во время поездки к отцу Василию. Слава был озабочен, как бы найти школу непрестанной молитвы. Пытался самостоятельно практиковаться в её делании – не получилось. Казалось бы, что тут сложного, повторяй раз за разом: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Проще простого. Нет. Целая наука. Молитва должна войти в тебя, внедриться, укорениться, укрепиться в сердце, очистить его для Святого Духа. Есть немало примеров поражений на этом пути к Богу. Впадали подвижники в убийственное уныние, в прелесть до умопомрачения и суицида… Уж если дьявол с моей мокрой сластью не успокаивался, шёл на всякие ухищрения, тут и вовсе клещом вцеплялся…
Забегая вперёд, скажу, когда принялся погружать в сердце Иисусову молитву, вот где началась брань настоящая. Бесы, что к блудным мечтаниям склоняли, это ещё не воины – клоуны, вшивота…
Я начал искать свою форму чтения Иисусовой молитвы. Первая запинка: погружаю в сердце Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго, а сердце каждый раз спотыкается на «р». Подумал – вражьи напасти, бес подножками сбивает, пытается убедить меня, дескать, не по твоим комариным силёнкам ноша, чего захотел, грешен по самые уши, а туда же, норовишь со святыми отцами сравняться в подвигах. Я тоже упрямый – умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт – сокращаю молитву (это допускается) делаю её без «р»: Господи Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя. Суть, казалось бы, сохранена: обращение к Богу – есть, прошение – в наличии.
Пошло без запинок. Творю молитву, радуюсь: нашёл нужную форму, нашёл. Да не долго удовлетворённым пребывал. По истечении месяца ночью во сне меня будто тисками сжали со всех сторон. Жуткое состояние. Дышать трудно, на груди как стоит кто-то, руки-ноги скованы, задыхаюсь… Силюсь поднять руку, перекреститься, отогнать наваждение. Вместо креста закорючка получилась. Нет возможности руку полноценно поднять. Я давай повторять: Господи Иисусе, сыне Божий, помилуй мя. Господи Иисусе, сыне Божий, помилуй мя… Молитва не разит беса, не действует, удушение не прекращается. Тогда я как за соломинку схватился полный вариант читать: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
И враг сразу исчез. Обожгла его полноценная молитва. Руки освободились, я вдохнул полной грудью, перекрестился. Значит, даже если не получается выговаривать «р», всё равно должен стараться. Основная борьба во время молитвы за внимание, а если не получается – внимание рассеивается, надо напрягать ум. Может, Господь так специально и сделал, чтобы я потрудился.
Бог даёт по трудам. Допустим: Ной… Было бы наивно думать: он в свой ковчег вместил всю флору и фауну земли, всех животных и все виды растений. Господь определил ему такое послушание, чтобы не бездельничал и в трудах пережил потоп, пронёс тяжкий крест ответственности за будущее земли. Ной сено животным давал, клетки чистил, всячески заботился о спасаемых. По трудам праведным Господь спас его и обновил всю планету. Из допотопных людей единственно кого оставил живым – Ноя. Наверное, кроме него были, кто верил в Бога, но только его взял в новую жизнь.
Так же и в молитве, ты трудишься, а по твоим усилиям Господь прибавляет, прибавляет. Святой Дух начинает касаться сердца, дарить Свою благодать, ликующие мгновения молитвенной встречи с Богом.
Есть понятие, оно к афонской терминологии восходит: «Молиться чистым умом». Это чтобы ум не отбегал от текста молитвы, сосредотачивал всё внимание на её словах, повторял их с чувством, как выстраданные, как свои. Бич молящегося – парение ума, когда мысли отлетают от молитвы, лукаво сворачивают, где полегче: на привычное, на земное, к житейским попечениям. Ум имеет свойство раздваиваться, как бы на два фронта успевать, но в случае молитвы – это погоня за двумя зайцами… О житейской проблеме, может, и с пользой подумаешь – ухватишь за уши «зайца», как бы осенит тебя, найдёшь нужное решение (кто его подсказал?), но молитва превращается в механическое, холодное повторение заученного текста.
Я, борясь с парением ума, стал искать ритмичную, устойчивую форму молитвы, которую легче удержать в сердце. Ты копаешь землю, рубишь дрова, рукодельничаешь, собираешь ягоды и одновременно молишься… И если в какие-то моменты отвлекаешься от молитвы, она за счёт ритма держится, а ритм есть внутри каждого из нас, так уж создан Богом человек. Ритм и надо задействовать. Стал экспериментировать: Иисусе Христе, Иисусе Христе, Иисусе Христе, помилуй мя. Показалось – очень удобно. Плюс – можно акцентами держать внимание на словах молитвы. Первое ударение ставлю на Иисусе в первом обращении, во втором обращении сильная доля переходит на Христе, а третий акцент – на прошении помилуй мя. Ум, имея дополнительную задачу, не будет отбегать, отвлекаться на помыслы.
Месяца два так молился. Однако почувствовал – есть лазейка для врага. Между третьим обращением Иисусе Христе и прошением помилуй мя возникает ритмическая пауза. И ничего ты с ней не сделаешь. Она естественна, соответствует току крови, дыханию, внутреннему ритму. Враг этим пользуется и подбрасывает страстные помыслы. Вдруг ты, к примеру, начинаешь слышать громко тикающие часы или кран на кухне капает. Ум вильнёт, отбежит… Внимание размагнитится, уйдёт от молитвы…
Месяца два практиковал с такой формой, а потом ночью снится: я молюсь без троекратного повторения обращения, а прошение в виде помилуй меня. То есть: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня. Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня… Проснулся и стал проверять этот вариант на ритмичность. Идеально получается. Размер на три четверти, никаких пауз, заминок. Размер вальса. Можно плавно, можно ускорившись. Отлично читается вслух, шёпотом как на вдохе, так и на выдохе легко идёт. Вдох на выдох при чтении меняешь – никаких проблем. Поблагодарил Бога за вразумление, сам бы ни за что не догадался, и начал молиться по данной подсказке. С уверенностью – эта форма молитвы дана навсегда.
Ровно через год снова вразумление. Вижу сон, будто идёт группа мужчин – человек пятнадцать – и хором громко повторяют мой ритмически идеальный вариант Иисусовой молитвы. Она так же звучит у меня в сердце, это я чувствую. Но вот что странно: во мне растёт неприязнь к шествию. Вдруг меня пробивает: «Они ведь как кришнаиты». Те точно так же свою Харе Кришна с Рамой, приплясывая, кричат. Тем временем сон продолжается, один из мужчин, заметив меня, отделился от группы, и ну призывно махать рукой, айда, мол, с нами помолимся. Я, как от беса, попятился от этого приглашения… Перекрестил зазывалу три раза, читая вслух: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Он, будто ежа проглотил, поскучнел, вернулся в строй. Тут же второй приглашала ринулся в мою сторону и тоже давай вязаться с идеей помолиться в их славной тусовке. Я и его широким крестом отшил: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. И этот сник, потерял интерес к моей персоне. В этот момент я проснулся и понял: Господь больше не благословляет на сокращённую молитву.
Но она, идеальная по ритму, сделала своё дело – научила держать внимание на словах Иисусовой молитвы, привила её к сердцу. Я научился молиться не рассудком, а сердцем, впервые ощутил мгновения, когда в сердце возникает теплота от прикосновения Святого Духа. Когда оно осеняется, освежается Божьей благодатью. Что интересно, чаще такие сладкие мгновения случались, когда песнопения писал. Собственно, и сейчас так же… Видимо, на фоне звучащей во мне музыки вхожу в такое молитвенное состояние, что врагу не дано пробиться, и сердце очищается максимально… Как сказано у кого-то из святых отцов, Имя Господа Иисуса, сходя вглубь сердца, смирит держащего тамошние пажити змия, душу же спасет и оживотворит.
Но тут нельзя, почувствовав приход благодати, делать резкие движения. Первое время я от радости бросал писать ноты и начинал молиться, стараясь закрепить это состояние. А это из тщеславия, гордыни… Благодать Святого Духа противится такому… Пишешь ноты и пиши, это твоё, и не дёргайся…
Был памятный случай: родители в соседней комнате телевизор смотрели, я, чтобы не отвлекал телешум, надел наушники, включил плеер на песнопении Кастальского «Единородный Сыне». А ночью снится, будто нахожусь в комнате, но точно знаю – это в сердце моём. Господь в Евангелии так и говорит: …войди в клеть свою, затворив двери твоя, помолися Отцу твоему, иже в тайне. И звучит в этой храмине «Единородный сыне» Кастальского в исполнении мужского хора. И такой восторг охватил! И сладость сердечная, как от Иисусовой молитвы… Господь одарил откровением: песнопения – вариант памяти Божьей. Они не только удовольствия ради. Мы читаем правила утром или вечером, охота или нет, но надо помолиться за себя, за родных. И это вменяется христианину в труды его. Так и с песнопениями…
В монастыре отцу Софронию сказал:
– Хорошо афонским исихастам, у них, вдали от мира, в затворе все условия творить Иисусову молитву.
На что получил ответ:
– Ты напрасно ищешь каких-то условий. Этих условий нет. Силуан Афонский приводит пример Иоанна Кронштадского, который постоянно оставался в гуще людей, но мало кто из пустынников был так в Боге, как он. Не зря говорят: можно и при затворенных дверях шляться по всему свету и напустить в свою келью целый мир…
Эти слова запали – специальных условий для молитвы нет. Их по определению быть не может. Да, в миру труднее, зато больше заслуга, зато Господь щедрее одаривает благодатью за победы.
Дома молюсь так. Сажусь в кресло, ноги под себя. Самая удобная поза. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Стремлюсь к тишине в мыслях, ненужное, отвлекающее не пустить в голову, не перебило бы, не помешало непрестанному звучанию в сердце: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Каждое слово почувствовать. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Каждое произнести осознанно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Каждое сказать адресно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Я грешный, я окаянный, я блудный, я недостойный, я злобный, но прости меня, услышь меня, ответь мне. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Бывает, что молитва идёт легко, с радостью, надеждой. Незаметно пролетает час, другой, третий, ты ничего не замечаешь, нет усталости. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Такое летящее состояние ох как не всегда, чаще бесы создают шум мыслей, беспорядок чувств. Не дают оторваться от земного. Подсовывают отвлекающие картинки, подлавливают на посторонних помыслах, сбивают прицел внимания с молитвы на свои мерзопакостные мишени. Вдруг перед глазами непотребное всплывёт. Может, за неделю до этого шёл мимо киоска, бросил взгляд на витрину, а там журнал с полуголой девицей, на долю секунды задержался глазами на фото, врагу хватило сделать молниеносный отпечаток в твоей памяти и подсунуть его в нужный момент. А ты не зевай, не иди на поводу, сразу реагируй, отгоняй помысел, возвращай внимание на молитву. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Приходят покаянные мысли. Это уже не от бесов. Вдруг вспомнилось… Мы второй год как с женой развелись, и я стал планомерно работать над написанием церковных песнопений. Написал Всенощное бдение, литургию. Показал Анне Семёновне, преподавателю музыкального училища, ей понравилось. Предложила издать за свои средства. Её муж удачно занялся бизнесом, деньги в семье водились. Мы издали тиражом триста экземпляров. И я поставил копирайт – авторство своё застолбил. Надо было приписку сделать: «Разрешается использовать во славу Божью». Для этого и сочиняю. Пусть любой регент при желании с совершенно спокойной совестью делал бы с моей музыкой что хотел, и чтобы никакой мысли у него не возникало о плагиате. Сейчас понимаю, музыка та наивная. Да всё равно… Может, кого-то она подвигнет на доработку, использование. И пусть бы человек с моим напутствием, без самого-самого малого укола совести брал бы мои работы и использовал по своему усмотрению. Захотел за свои выдать – и пусть. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Анна Семёновна из людей, которым плохо, если у кого-то проблемы. Знакомый запал на наркотики, она его в церковь привела. Ей мафия за это угрожала… Мне дала деньги на сборник, а я, свинтус неблагодарный, как издал, так ни разу не поздравил Анну Семёновну ни с одним праздником. Обиделся, что она сблизилась с моей бывшей женой.
Бывает, во время молитвы вдруг вспомнится неприглядное, постыдное… И хоть в землю себя закапывай. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Больно, обидно, ну почему я такой безголовый, холодный? Почему? Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Вдруг ловлю себя на мысли: начинаю спорить с бывшей женой, обвинять её, укорять. Дочь как-то пришла, пожаловалась: мать несправедливо, не разобравшись, обругала её… Меня потащило на осуждение жены. Тут только дай волю помыслам, перебиваю их: Господи, всех прости, меня последнего...
Могу проснуться ночью, сесть в кресло, подушку под спину. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Ночью молиться хорошо, если ты отдохнул и есть жажда обращения к Богу. Тишина. За окном темнота. Ты один и молишься за всех… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго... Пошла, пошла молитва, потеплело в сердце…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… В какие-то часы молишься окрылённо. Радость на сердце. Чувствуется, молитва идёт к Богу, Он слышит, Он верит в тебя… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Что-то меняется в мире, светлеет… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Но бывают периоды, такое уныние, такая усталость навалятся: «Зачем всё это, ничего у меня не получится…» Все мои усилия видятся никчемной тратой времени, бессмыслицей. Молитва идёт механически… Сердце не отзывается на неё, холодно молчит… И тогда сижу, тупо уставившись в стенку. Или лягу. Как-то всё не так. В монастырь не уйдёшь, не возьмут – дочь несовершеннолетняя, родители старенькие. И в миру ты неприкаянный. Что ты для дочери?.. Денег на учёбу дать не могу, связей нет… Плохо на душе, тоскливо…
Но пересиливаю себя, возвращаюсь к молитве. Она одна может помочь. Повторяю-повторяю: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Трудно, тяжело, враг не хочет уступать завоёванных позиций. Старается задержать в унынии… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Оттесняю бесовское отродье, разогреваю сердце молитвой. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… С неохотой враг отступает, отходит…
А вообще, дерзаю мечтать, надеяться – сподобит когда-нибудь Бог состояние созерцательного молчания… Любимый мой проповедник митрополит Антоний Сурожский в одной из своих бесед о молитве повествует о старике из французского селения. Священник один раз застал его в пустой церкви, второй, третий. Старик сидит, смотрит перед собой и молчит. Не крестится, не молится. Может час сидеть в одной позе, второй, третий. Священник обратился к прихожанину: «Дедушка, что же ты здесь часами делаешь? Губами не шевелишь, пальцы по чёткам не бегают». Старик тихо ответил: «Я на Него гляжу, Он глядит на меня, и мы так счастливы друг с другом».
Ничего нет выше такой молитвы-встречи с Богом, которая происходит в тайниках твоей души. Человеку даётся неземной восторг чувствовать Его присутствие. Прародители, Адам и Ева, потеряли рай, совершив первородный грех, потеряли ни с чем не сравнимую радость общения с Ним. Созерцательная молитва возвращает то ликующее состояние...
Но это какой надо иметь духовный опыт, сколько сил потратить, очищая себя, чтобы подняться на эту вершину, достичь блаженства созерцательного молчания, когда не нужны никакие слова, никакие молитвы… Все страстные чувства улеглись, все мысли успокоились и происходит встреча… Царствие Божие внутри вас…
Кондак 5
Ид;же (где) Ты х;щеши, Всемог;щий Боже, побежд;ется естеств; (природы) чин: естеств; мое вы;ну (всегда) влеч;т мя ко греху и порабощ;ет мя, но Ты, я;ко Созд;тель естества, угаси; греховная стремл;ния его, обнови;в е рос;ю благод;ти Твоея;, да невозбр;нно пою Тебе: Аллилуиа.
Икос 5
Кто согреши; когд;, я;коже согреши;х аз, окая;нный? К;его греха не сотворих? К;его беззакония не содеях? К;его зла не вообразив в души моей? О лю;те мне, лю;те мне, что б;ду и где обря;щуся аз? Но пр;жде ;наго пр;веднаго воздая;ния Твоего, смир;нно молю Тя, Милостивый Боже, я;коже отца блудный сын:
Помилуй мя, окая;ннаго. Помилуй мя, немилос;рднаго.
Помилуй мя, жест;каго. Помилуй мя, гневли;ваго.
Помилуй мя, тщесл;внаго. Помилуй мя, г;рдаго.
Помилуй мя, скв;рнаго. Помилуй мя, бл;днаго.
Помилуй мя, ков;рнаго. Помилуй мя, памят;злобнаго.
Помилуй мя, окамен;ннаго сердцем. Помилуй мя, сожж;ннаго совестию.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови; мя, п;дшаго.
ПОКАЯННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
«Кто познал себя, тот – человек», – писал Пимен Великий. Постоянная сердечная молитва ко Господу Богу, от Которого, по выражению псалмопевца Давида, «и стопы человеческие исправляются», понуждает углубляться в себя, вытаскивать на свет тёмное, грешное, открывать плен, в котором держат нас падшие духи, освобождаться от него. В одной книжке прочитал, что нужно умолять Господа о помиловании, пока не родится ответное чувство. Вместо осуждения, к примеру, – возвеличивание другого или, по крайней мере, сердечное чувство почтения к нему. Не знаю, рассудком понимаю, а вот сердечная теплота… В монастыре был иеромонах отец Василий. Рок висел над их семьёй. Погиб в автокатастрофе брат, рано умерла жена. При мне пришла телеграмма отцу Василию: его взрослую дочь убил муж. Хоронили без головы. Отстрелил в упор. Я видел её фотографию. Симпатичная, с красивыми густыми волосами до плеч молодая женщина. Выразительные глаза… Отец Василий молился за убийцу. Как убийцу дочери сердцем простить? Почувствовать почтение к нему? Единственная дочь, больше никого из родственников… Даже если она не подарок…
Начинаешь углубляться в себя, вдумываться и понимаешь, как грешен человек, как он поднаторел в лукавстве. Мы тупо требуем совершенства от ближнего, а сами… «Что смеяться однорукому над одноногим, безухому над безглазым», – говорит духовный писатель игумен Никон Воробьёв. Прощайте ближних, просит он, не будьте категоричны друг к другу, ведь мы все пациенты одной палаты. Носите бремена друг друга и так исполните закон Христов.
Какие там бремена другого понести?! Мы пламенно осуждаем, обличаем ближних, будучи во сто крат хуже сами. И наматываем, наматываем новые и новые грехи, успокаивая себя: мой грех – это личное дело, других никоим боком не касается. А грех никогда частным не бывает. По словам митрополита Антония Сурожского, потухает одна душа, и в мире становится темнее, но если загорается божественная жизнь в человеке – вся вселенная светлеет. Спасаясь или погибая, не только себя спасаем или губим, делаем что-то решающее для судьбы вселенной. Грех делает холодным и мёртвым кроме тебя и других, лишает их того, что один ты мог дать. Грех отнимает у Бога, что могло бы быть Его: наше сердце, нашу жизнь…
Считается, человек мытарства на небе проходит, а исихаст на земле. И здесь можно что-то изменить. Грехи в память уложены, ты молишься, они всплывают. Святой Дух напоминает, призывает к покаянию… И Господь может принять покаяние, простить этот грех ещё на земле.
Классным руководством в восьмом классе заправляла у нас Тамара Викторовна Дончак. Звали её за глаза Дурчак. Вечно по жизни недовольная, с пол-оборота раздражалась на нас. Как-то собирает классный час и пошла костерить: «Вы распоясались ниже точки терпения, распустились – ни в какую дугу не лезет. Учителя на вас жалуются. Болтаете на уроках, ведёте себя как в психушке!» Что уж вдруг психушку вспомнила? Ничего мы такого из ряда вон не делали. Класс был шумным, но отпетым не назовёшь. В конце обличительной тирады заявляет: «Всех до одного пересаживаю. Никаких друзей-подружек, парочек-гагарочек. Как посажу, так и будете!» Все завозмущались. А мне по барабану. Безразличие полнейшее: с кем сидеть, на каком ряду, на какой парте (первой или последней) – до фонаря. Соседкой была Юля Коноплёва. Маленькая, ладненькая, старательная. Кнопкой её звали. Она и скажи: «Зачем пересаживаться?» Мы с ней соседствовали полгода. Девчонками я тогда не интересовался. Относился к Кнопке как и к другим. На уроках веселил, рисовал весёлые карикатурки, мастак был на это. Дурчак на Кнопкин вопрос взорвалась: «А тебе что, Коноплёва, целоваться? Сядешь с Дороховой и целуйтесь!» Кнопочка заплакала. Да горько так, положила руки на стол, голову на руки и ревёт…
У меня никакого сочувствия. Человек плачет, ему плохо, а у меня жилка в ответ не дрогнула.
В монастыре этот эпизод вспомнил. И подумал, надо было встать и сказать: «Тамара Викторовна, я понимаю, вы чувствуете себя ущемлённой, неудовлетворённой, приходится тратить время на таких балбесов, как мы. Тем не менее, я бы попросил обращаться с нами без излишнего сарказма и неуместной иронии!» И слова по смыслу примерно такие бы и нашлись. В этом я уверен. В критические моменты всегда красноречие прорезается. Ещё бы ладно – труса я спраздновал, побоялся санкций разгневанного учителя, поджал хвост. Ни капли страха не ощутил. Но главное – мысли не возникло: нельзя оставлять это оскорбление без ответа, надо заступиться за обиженного. Знаю, возмутись я, такое бы началось – классная полезла бы в пузырь, начала психовать, разоряться, кричать про двойку по поведению, посылать за моими родителями. На что я должен был взять Кнопочку за руку и повести из класса: «Пошли, Юля». Может, в кино пригласить. Но я вёл себя холодно. А для холодных, безразличных, бессердечных людей уготован тартар – где ни адский огонь, а адский холод.
Как тут не согласиться, что грех умаляет, убивает нас самих, лишает наших близких, друзей, знакомых, лишает того, что они только от нас могли получить. Грех уводит от добра, любви…
Заменили учителя биологии. До этого тоже молодая была, в декрет ушла, на её место поставили и того зеленее – у неё чернила на дипломе не успели высохнуть. Звали Людмилой, отчество, кажется, Павловна. Мы её прозвали Люсик. Никакого педагогического опыта, никакой интуиции и понимания – с каким оторви да выбрось материалом имеет дело. Удумала дать домашнее задание: принести всем ученикам в качестве наглядного пособия по рыбе. Прикинула бы: без рыбин не может с дисциплиной справиться и вдруг самолично вооружает архаровцев экспонатами с хвостами…
Прозвенел звонок на урок, Люсик попросила достать рыбу. И началось. Обычно один «забыл сделать домашнее задание», другой «не записал», у третьего ещё какая-то заморочка-отговорка. Здесь к уроку все до единого приготовились. Самый последний двоечник задание выполнил. Кто селёдку солёную притащил, кто мойву мороженую. И карась был доставлен, и морской окунь. Широкий ассортимент. Дорохова притащила сушёного леща. Пацаны, конечно, сразу: «А где пиво? Лещ без пива за рыбу не катит!» Повытаскивали мы этих холоднокровных обитателей морей, рек и озёр, и не успела Люсик слова сказать, как рыбы (все поголовно!) стали летающими. Кто первый метнул своё домашнее задание в товарища по школе, не знаю, но рыбины полетели по классу, как снежки. Люсик от такого балагана отвернулась к доске: «Да делайте что хотите!» А нам до лампочки её состояние – рыба летает, шум стоит. Какой-то любопытный ученик, проходя мимо нашего класса, заглянул. Почти как персонаж кинофильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещён», который то и дело появлялся в кадре с вопросом: «А что это вы тут делаете?» Наш любопытный дверь приоткрывает с физиономией, на которой написано: «А что это вы тут делаете?» Мгновенно рыбин пять из разных углов полетело в ответ на безмолвный вопрос. Хорошо, вопрошавший вовремя успел дверь закрыть. Не то бы, как Ванька Жуков, рыбьей мордой в харю получил. На тот момент я уже с Кнопочкой не сидел, соседом был Лёвка Сметанин – Сметана Чёрная (смуглолицый, волосы как смоль) или просто – Сметана. Сметана не успел в дверь швырнуть свою селёдку, зажигание поздно сработало, но рука с рыбой уже занесена, надо пустить наглядное пособие в дело. Держа селёдку за голову, мне хвостом в нос сунул… Я по заданию Люсика принёс мороженого минтая. Выбрал самого большого, из тех, что мама купила по моей просьбе. Редкий экземпляр для минтая. Попросил маму поупитанней поискать, ведь не на сковородку, а для образовательных целей. Мама заодно домой взяла несколько штук. Я, само собой, выбрал самую-самую. К Люсикиному уроку подготовился весомо. Получив в нос селёдкой, хватаю свою минтаину за хвост и как долбану Лёвку по голове. От души приложился. Брызги от минтая полетели в разные стороны. Ошмётки на голове у соседа и вокруг него. А у меня в руках хвост и голый позвоночник.
Люсик в слезах выскочила из класса…
И ведь тоже во мне никакого сочувствия, раскаяния – до такого состояния учителя довели. Ничего не шевельнулось. Она у нас с полгода и преподавала всего… Может, навсегда отбили у неё желание работать в школе… Я в том числе…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
В техникуме вызывают к доске, тема: происхождение человека. Я рассказал по Дарвину, как человек произошёл от обезьяны. От какой-то сырости – детали не помню – завелись на Земле простейшие, как шло движение дальше и дальше по эволюционной лестнице... Земноводные, млекопитающие. Обезьяна взяла палку, сбивая бананы, и труд из обезьяны сделал человека. Учительница похвалила. Поставила пятёрку. Потом, когда в памяти всплыл этот эпизод, прокручивая его, подумал: а ведь смалодушничал в той ситуации. Был уже каким-никаким, а верующим. Следовало ответить по учебнику, а после похвалы учительницы добавить: «Подождите, не торопитесь ставить пятёрку. Я пересказал, как написано в книге. На самом деле Бог за пять дней сотворил небо и землю, а на шестой день – Адама и Еву».
И тут бы мне ангелы рукоплескали.
Группа, конечно, в смех: ни Дарвина ни во что не ставлю, ни его пропагандиста – учительницу. И пусть бы она оказалась в неловкой ситуации, глядишь, этот пассаж стал бы уроком на будущее… Может, задумалась когда-нибудь…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
С пасынком меня Бог пожалел. У жены было трое детей, когда мы поженились. От разных отцов сын и две дочери. У младшего, Максима, отец – чеченец. В Максиме играла кровь горца, и я зачастую хватался за ремень… Был случай, его сестра Лена, моя приёмная дочь, пожаловалась матери: Максим её по голове лыжной палкой со всего размаха саданул. Я его отодрал. Какое-то там: Возлюби ближнего как себя самого. Отодрал от души… В другой раз он, разозлившись на вторую сестру Оксану, за нож схватился. Наплевать, что сестра старше, сильнее... Хорошо, ума хватило – не пырнул её, накинулся в ярости на стул. Откуда силёнки взялись, сиденье в труху посёк-порубил. Я за ремень... А он как конь необъезженный, чем больше лупцую, тем злее, мстительнее. Все электроприборы в доме сломал. Втихушку раскурочит и ни за что не признается: «Не брал, не видел». Как-то достал электробритву, включил, и самому не верится – целая. Вот это да! Моторчик работает, всё нормально. Да рано обрадовался. Начал бриться, еложу, еложу по щеке, еложу, еложу – никакого бритья. Открываю, ножи все перекорёжены… Да что ты с ним будешь делать?!
Надеялся, подрастёт, в школу пойдёт, поумнеет. Школа рядом – через два дома. Он что делал? Утром брал портфель, книжки, тетрадки, ручки, карандаши укладывал аккуратно и за порог. Но мимо школы. Мог на Иртыше полдня пропадать или по посёлку бродить. Учительница постоянно жаловалась на нерадивого ученика, я каждый вечер проводил с ним воспитательные мероприятия. И сугубо методом физического воздействия. Пытаюсь поркой вразумить, вколотить в него послушание.
И вдруг меня пробило: монстра из него ращу. Озлобленного, замкнувшегося в себе, кипящего ненавистью монстра. Ремень не поможет, от битья он лучше не станет. Никогда не станет. Утром в школу Максим собирается, недовольный, бурчит себе под нос, мать его отчитывает, он огрызается. Я подошёл к нему: «За что, – спрашиваю, – так невзлюбил свою задницу? Что она тебе плохого сделала?» Он голову в плечики вжал, думал, опять буду драть его как сидорову козу. «Не бойся, – говорю, – расти как хочешь».
Эти слова стали решающими и для меня, и для него. С того утра прекратил лупцевать Максима. Решил: будь что будет. Как бы ни провинился, что бы ни сделал – понятия «ремень» не существует. И он резко изменился. Перестал пропускать уроки. Во втором классе в музыкалку отдали. По аккордеону закончил без троек, после восьмого класса пошёл в профтехучилище, освоил профессию сварщика, сейчас работает на стройке.
С отцом Максима такая история. Его убили в Чечне, и я несколько раз во сне его видел. Считаю, верующий человек, увидев во сне умершего родственника, может определить: в раю он или в аду. Если родственникам плохо, болеют, что-то просят, значит, нуждаются в твоих усиленных молитвах за них. Я однажды бабушку свою увидел. Бабу Зою. Отроковицей приснилась. Ей лет пятнадцать. И такая веселушка да хохотушка. Сарафан на ней голубой в мелкий цветочек. Мы на лугу. Невдалеке речка на солнце блестит, луг весь в ромашках. Июль или август… Мы за руки взялись, начали крутиться. Быстрей, быстрей… Она смехом, что колокольчик серебряный, заливается… Я проснулся счастливый. Ясно дело – бабушка в раю.
В Великий пост приснился отец Максима – Шамиль. Он как бы мне отчёт даёт. Шамиль в Омске жил больше года, сошёлся с моей будущей женой. Когда началась первая чеченская война, уехал домой. Жил в небольшом селе и впал в немилость к местным головорезам. При дудаевском режиме проявлял благородство, укрывал русских, вывозил их на своей машине из Чечни, придавал погребению убитых. В конце концов его убили. Он не вмешивался в политику, не брал в руки оружие, был человеком. Я заметил, кавказцы ярко определяются – в добро он идёт или во зло. Или они отъявленные головорезы, или само благородство. Среднего – ни то ни сё – у них нет. По телевизору смотрел, чеченская семья приютила человек двадцать детей, там чеченцы, украинцы, русские… Шамиль во сне попросил молиться за него. И поминать С;ргием. Он мусульманин, в церкви за него, само собой, нельзя молиться, только келейно. Как раз шла страстная неделя. Я ничего не ел, одни отвары пил. Тогда совершенно неопытным был в соблюдении поста. По безграмотности думал: чем больше трав намешаю, тем лучше, в каждой какие-то витамины. Собрал травы, что дома были, среди них полынь, заваривал – горечь получалась жуткая. Перед тем,как пить её, просил: «Господи, окрести С;ргия, вмени в добродетель его поступки». И вот Пасха прошла, в последний день светлой седмицы мне снова Шамиль снится. Он танцует чеченский танец. Сумасшедшего ритма танец-полёт. И весь Шамиль радостью светится. У него праздник. У него торжество, он мне говорит: «Я нашёл своего отца». Наверное, даже – Отца.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Шалопай я был в юности… Ох, шалопай! Душой добрый – а манеры оторви да брось… Дури хулиганской невыпущенной немерено… Окончив восемь классов поступил в механико-технологический техникум (мукомольным звали в народе). На уроках, стоило учителю ко мне обратиться, группа замолкала в ожидании, что на этот раз сморожу. У меня запросто вылетало на радость окружающим.
После третьего курса производственная практика. География – куда поехать – широкая, выбор по всей России, но все исхитрялись в Омске остаться. Зачем неизвестность на стороне, когда предприятий нашего профиля в Омске до фига и больше: хлебоприемный пункт, мельница, элеватор… И по области много. Я – романтик, мне, наоборот, подальше бы смотаться. Напросился в Новосибирск. В Новосибе прихожу в региональное управление по нашей отрасли. Под его началом были все элеваторы, мельницы… Здоровенное пятиэтажное здание высоким забором огорожено, крутые начальники по кабинетам. Тут же на пятом этаже гостиница, куда меня и поселили. Не в общагу, заметьте, со всей душой подошли к будущему специалисту.
Комендант здания – женщина добрая, я к ней в самый первый день обращаюсь: «Дайте, пожалуйста, подработку, деньги студенту нужны, готов хоть что делать: двор мести, полы мыть – не белоручка». Как раз уборщица ушла в отпуск, меня на её место комендант поставила. Кабинет начальника управления оказался на моей территории. Я тут же разнюхал, что у него на междугородные переговоры лимитов нет, никто претензий не предъявит за перерасход. Само собой, не мог я этим обстоятельством не воспользоваться. И без стеснения давай названивать по всем номерам, которые только помнил. В Омск, Петропавловск, Владивосток, Москву. У начальника на столе крутой телефонный аппарат с морем кнопок. Как, глядя на такой агрегат, удержаться? В Омск всей группе каждый вечер названивал, классному руководителю один раз позвонил да другой. Он спрашивает: «Лёша, ты зачем деньги тратишь на межгород?» Я ему с понтом: «Звоню из кабинета начальника управления, здесь у нас ограничений на переговоры нет, так что не беспокойтесь за мои деньги, Вениамин Петрович». Он с недоверием: «Да?»
Через неделю комендант вызвала и дала расчёт. Когда мне было добросовестно мыть полы, убирать мусор, если все вечера телефон терзал? Пару раз забыл вынести урну из кабинета главного начальника, он возмутился, и моя подработка накрылась. Однако это не отразилось на моих междугородних переговорах, продолжал названивать во все концы Союза. Я же слесарь, сделал приспособу, чтобы с её помощью оттягивать собачку замка на двери и спокойненько проникать в кабинет с телефоном в отсутствие хозяина. У него стояло мощное кресло, целый трон. Развалюсь в нём, ноги по-американски на стол и ну телефон накручивать.
Практику проходил на мельнице. До техникума понятие «мельница» ассоциировалось у меня с ветряком. Стоит высоченная дура, крылья со скрипом от ветра вращаются, каменные жернова крутятся. Новосибирская мельница была оборудована по последнему слову техники. И не допотопно мельницей называлась, а комбинатом по зернопереработке. Меня определили в цех слесарем. Наработал я им, стыдно вспоминать…
В оконцовке практики прихожу к начальнику цеха за характеристикой, он протягивает листок: «Держи, студент прохладной жизни. Пятнадцать лет здесь работаю, в первый раз такой кадр попался. Так что обижайся, не обижайся, но, думаю, с этой характеристикой тебя даже в тюрьму не возьмут».
Привожу характеристику в Омск, отдаю классному, он прочитал, очки снял, посмотрел на меня долгим взглядом и по-отцовски говорит: «Лёша-Лёша, выгонят тебя из техникума. Обязательно выгонят. И даже если бы захотел я защитить, то не смог. А я, скажу тебе честно, не хочу».
Самое интересное – мне как-то безразлично было: ну выгонят… И пусть. Вызывают в учительскую. Там типа собрание преподавателей. Классный, Вениамин Петрович, начинает зачитывать характеристику, с которой «в тюрьму не возьмут».
Я тогда практически не знал, что такое чувство стыда. Поэтому откровенно играл его в учительской. Стою, взгляд потупил… Не улыбаться же. А хотелось…
Дословно не помню, но звучала характеристика приблизительно так. В шапке, как водится, о том, что зерноперерабатывающий комбинат такой-то даёт характеристику на такого-то.
Классный читает: «Студент имярек за время прохождения учебной практики показал себя как человек абсолютно безответственный. Проявлял совершенное неуважение к начальству, систематически прогуливал рабочее время. Имеет привод в милицию за пьяную драку и хулиганство».
В гостинице меня устроили в двухместном номере. Как-то утром подселили мужчину из Татарки. Вечером он приносит две бутылки красного марочного вина, всякой разной закуски: «Давай-ка, Лёша, поужинаем». Есть я хотел, пить – нет. Но за компанию пришлось употребить граммов триста. После чего потянуло на улицу. А там привязались два парня, тоже подвыпившие. Один руками замахал, я ему по сусалам смазал, да так, что он сел на пятую точку. Откуда ни возьмись милиция. Хоть и были свидетели, что парни – зачинщики скандала, а я только оборонялся, но обороняющуюся сторону тоже забрали менты за нетрезвое состояние и сообщили об этом прискорбном факте на мельницу.
Далее характеристика гласила: «Постоянно опаздывал на работу, мог прийти с похмелья и тогда спал прямо на рабочем месте. И посылал матом всех пытавшихся его разбудить…»
Это уже был другой сосед, здоровенный дядька из Томска. Пузень у него в штаны не вмещался – вываливался из-под ремня. Тот случай, когда без зеркала своё мужское достоинство не разглядишь. Он принёс как-то вечером здоровенную сумку бутылочного пива и рыбу: «Ну-ка студент, подтягивайся!» И ему я не смог отказать. У дядьки килограммов сто пятьдесят живого веса, я тогда до шестидесяти в башмаках еле дотягивал... Ой как тяжко мне было после того пива. В цех утром прийти-то пришёл, однако на этом подвиге весь трудовой порыв иссяк, положил голову на верстак и уснул. И кого-то, видимо, кто пытался до практиканта добудиться, послал подальше…
Пожалуй, единственную работу, которую сделал со знаком «плюс» – замок с шифром открыл. Рабочий из цеха уволился и не снял замок со своего шкафчика в раздевалке. Душки перепиливать мужиков жаба давит, ладненький замок. Стоят у шкафчика, кумекают, как поступить. Я подхожу: «Давайте открою». У меня в пальцах чутьё, как у классного медвежатника. Не один раз с кодовыми замками справлялся. И на мельнице пару минут повозился, покрутил туда-сюда, поискал нужные цифры – и готово, подаю мужикам замок, они на меня уставились: «А ты где научился их вскрывать?» – «Как где? – с апломбом отвечаю. – Хороший механик всё должен уметь».
Этот «хороший механик» мог день, а то и два подряд вообще не появляться на мельнице. Утром проснусь, нет настроения – не иду. Всё, что они могли мне сделать в наказание, – отправить «на кучу». Зерно на бетонный пол ссыпают, в нём отверстие, зерно в него падает, затем по жёлобу движется на какой-нибудь вальцовый станок. Но частенько поток стопорился, отверстие забивалось, надо было кучу лопатой взбадривать. Так что все мои провинности заканчивались отработкой «на куче». Поэтому я не переживал – дальше неё отправить не могли. Угрозы: «Смотри, в характеристике всё отразим», – на меня не действовали.
Дури было невыпущенной...
Классный, глядя в листок с характеристикой, озвучивает перечень моих художеств, а потом прерывает чтение и с недоумением спрашивает: «Слушай, а кем ты там работал?»
Увлёкшись описанием достоинств моей многогранной личности, начальник цеха забыл отразить существенную деталь – указать должность, какую я по штатному расписанию занимал. Он обязан был, соблюдая форму, с этого начинать, а у него так руки чесались отыграться на мне в характеристике (другим ничем меня пронять ему так и не удалось за месяц), с места в карьер пошёл разглагольствовать о моей нерадивости.
Я стою перед учителями и мне будто бы так не по себе, так неловко, так стыдно, что готов сквозь землю провалиться. Гоню беззастенчиво кино, а на вопрос классного ещё ниже голову опустил и молчу как партизан. Вениамин Петрович решил с другой стороны подойти, дабы вытянуть из меня хоть полслова: «Слушай, а как ты умудрился раза четыре звонить мне из кабинета начальника управления?» Я, по системе Станиславского вжившись в состояние стыда, не поднимая головы, сквозь зубы выдавливаю из себя: «Начальника управления в отпуск отправили, мне приходилось его замещать».
Учителя как грохнут. Преподаватель физики Андрей Егорович Кустов до слёз хохотал: «Ой, не могу, начальника управления ему “приходилось замещать”!»
Обстановка в учительской разрядилась. Меня не выгнали.
Я сам через пару недель ушёл из техникума. И только женившись, работал тогда на заводе слесарем, восстановился на заочное отделение, доучился, получил диплом. С Андреем Егоровичем, бывало, как столкнёмся в техникуме, он обязательно с улыбкой спросит: «Ну и как дела, начальник управления?» Запомнил меня.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
И это ещё далеко не самое худшее из того, что накосячил в Новосибирске. В первые дни моей практики погода стояла дурацкая – холодно, дождливо, а потом как припекло. Настоящее лето нагрянуло. В автобусе еду, все про море пургу гонят. Один возбуждённо рассказывает, как в субботу ездил на мотоцикле купаться – «вода в море отличная». Другой тоже взахлёб повествует, как воскресной ночью с компанией отрывался на морском побережье. Я-то по географии карту вдоль и поперёк исползал – от какой сырости в Новосибирске может статься море? А к ближайшему – Карскому или Лаптевых – на мотоцикле так просто не сгоняешь, замучаешься трястись. День на третий выясняю – у них доморощенное водохранилище Обским морем обзывается. Я, собственно, не против, я двумя руками и столькими же ногами за. Но надо посмотреть собственными глазами. Сажусь на электричку и в Академгродок направляюсь. Еду в предвкушении наслаждения, в жизни не купался в морской стихии, да мои мечты перебивают контролёры. Вот так всегда с бочкой мёда, обязательно в неё суют ложку какой-нибудь гадости. Я, естественно, без билета. «Нет», – говорю. «Куда едешь?» – «На море». Контролёр-приколист: «Собрался на море, а пяти рублей жалко». Я подаю ему купюру с таким видом, будто у меня немерено их по карманам распихано. Но настроение испортилось. Жалко, как-никак пять рублей для меня хорошая сумма. Дня три-четыре можно было жить. Из уборщиц уже попёрли…
Приехал на побережье. Красиво. Сосны, водная поверхность до горизонта. Вода не солёная, да тоже ничего. Поплыл. В воде я как рыба, в школе три года в бассейн ходил. Метрах в пятидесяти от берега обнаружил тревожную ситуацию: девчонка хаотично бултыхается. Вокруг никого, она натурально тонет. Вынырнет, наберёт воздух и под воду. Я сам в детстве, ещё до бассейна, один раз на Иртыше тонул. В точности так же. Некогда крикнуть, позвать на помощь, всего и успеваешь воздуха хватануть и опять вниз. Торпедой ломанулся к ней. Спереди подплыл, чтобы хорошо видела, не испугалась. Стараясь как можно хладнокровнее, говорю: «Всё нормально, берись спокойно за мою шею!» Ага – «спокойно». Вцепилась намертво... Я, продолжая вселять в утопающую уверенность, развернулся к ней спиной и брассом поплыл. Она за шею держится. Полноценно плыть не могу с этим довеском, тело в воду погружено под углом градусов в сорок пять, тяжело передвигаться... Но помаленьку к берегу приближаемся, девчонка раньше времени заторопилась дно пробовать. Без того мне не помогает, тут топить начала. Она погрузится в поиске опоры, но не нащупает дно и испуганно наверх… При этом подтягивается на мне и в результате тащит спасителя в глубину. Раз попробовала, второй. Думаю, ещё пару таких экспертиз-маневров и точно не выплывем. Еле-еле сил хватило.
Упал на мелководье, рукой-ногой пошевелить не могу – ноль. Она давай откашливаться – нахлебалась воды. Спрашиваю:
– В каком классе учишься?
– В июне аттестат зрелости получила! – с гордостью отрапортовала.
– Я-то думал, – говорю, – ты максимум из начальной школы. Зачем на глубину полезла? Какой бес тебя туда понёс?
– Я подумала, что уже хорошо научилась плавать по-собачьи.
– В следующий раз учись плавать по-человечьи.
– Ладно, умник, как тебя зовут?
– «Но как зовут, забыл его спросить», – процитировал я поэта и подал руку, – Лёша Омский.
– А я – Ольга.
– Так что, Ольга, учись плавать по-людски, надёжнее будет…
Красивая была девчонка. Брови тонкой дугой изогнуты, глаза карие, золотистые, короткая стрижка, волосы чёрные… Среднего роста, фигуристая…
К нам подошёл брат Ольги – Олег. На десять лет старше сестры, в Академгородке в научно-исследовательском институте работал, кандидат наук… Познакомились…
Я стал ездить к ним в гости домой, на дачу. Обедал, чай пил… Ольга – хорошая девчонка, но сумасбродная. В ней, как и во мне, хватало невыпущенной, может, не дури, но бездумного ребячества… Кажется, Серафим Саровский говорил, что человек спокоен в детстве и в преклонном возрасте, в промежутке в нём бушуют бури. Как-то на даче отдыхали, и Ольге влетело в голову меня из равновесия вывести. Я ей говорил: «Меня на гнев соблазнить бесполезно, в любой ситуации спокоен, как удав». Это её раззадорило: что значит «бесполезно»? Она и так и сяк старается. Водой из ведра окатила, песком обсыпала… Я только посмеиваюсь над её ухищрениями. В малиннике стояла раскладушка, лёг на неё позагорать, Ольга, ничего умнее не придумала, начала мне спину расцарапывать. Сначала слегка, но видит, я не реагирую, и как запустит ногти. Я заорал от неожиданности: «Да ты что – совсем дура набитая? Больно ведь!» Она в слёзы. Обиделась на «дуру». В домик убежала, закрылась.
Домик одноэтажный, под крышей мансарда и балкон. Подёргал входную дверь – заперто. В окно не залезешь – закрыто. Но надо как-то эту крепость брать. Перемахнул через забор к соседям, у них розы росли, срезал покрасивее, в зубы взял и полез на балкон. Как обезьяна вскарабкался, зашёл, она сидит надутая, к стенке отвернулась, я розу перед ней положил. «Это мне?! – обрадовалась. – Неужели мне?!» И на шею мне бросилась:
– Дай я тебя поцелую!
– Нет, – притормозил интимный порыв, – целоваться не будем.
Не хотел я далеко заходить. Обнадёживать её… Серьёзных намерений не держал…
Она смеётся:
– Всё-таки можно тебя на гнев пробить!
Доказала, что я переоценил себя.
Мама у Ольги – интеллигент, в мединституте преподавала. Отца не было. За столом у них, как на правительственном приёме, всё чопорно – вилка слева, нож справа, салфетка на коленях... Ещё у них было отличное немецкое пианино… Тогда считалось: в доме интеллигеннов обязательно фортепиано должно стоять. Только играть никто не умел. Мне тогда всё равно было, на чём играть, аккомпанемент сходу подбирал на гитаре, аккордеоне, фортепиано, а уж на баяне – само собой. Полная голова песенок, но репертуар дворовый, приличное вспомнить – это с трудом. Пару раз садился у них за инструмент, бренчал песенки Розенбаума, Вилли Токарева, но, заметил, Ольгиной матери не нравилось моё музицирование, да и весь я... Шутки дурацкие отпускал за столом. В оконцовке мать меня невзлюбила. И не только потому, что баламут, считала: я порчу мировоззрение дочери. Я ведь по Библии не только читать научился, многое прекрасно запомнил и Ольге часто во время наших прогулок рассказывал: о Ное, пророках Иове, Исайе, Моисее, евангельские притчи, что-то из деяний апостолов…
Однажды Ольга говорит:
– Я знаю – Бог есть.
– Откуда?
В пятилетнем возрасте Ольга гостила у бабашки по отцу в таёжной деревне в Томской области и ушла в лес. «Я заблудилась, иду и плачу, и повторяю: “Боженька, спаси! Боженька, спаси!” И вдруг будто кто-то остановил меня, развернул на сто восемьдесят градусов и сказал женским голосом: “Иди прямо на солнышко и никуда не сворачивай”. Я вышла без всякой тропинки прямо на деревню. Это в тайге-то, представляешь. Причём шла, и страха никакого не было: уверенно знала – иду правильно. Про Бога мне бабушка ничего не рассказывала, но учила креститься. У неё висела икона в углу».
Однажды договорились с Ольгой встретиться возле зоопарка. Стою, жду, нет её и нет. Пятнадцать минут проходит, двадцать. Я купил арахис и семечки. Думаю, сейчас проучу тебя. Начал горстями есть арахис, что гостинцем девушке предназначался. Минут сорок ждал, уже уходить собрался, смотрю – выпрыгивает из автобуса и бегом ко мне.
– Извини, – говорю, – пока ждал, арахис твой закончился, семечками могу угостить.
– Мама меня не пускала, кое-как вырвалась.
Договаривались мы в тот раз культурно отдохнуть – посетить краеведческий музей. Но выяснилось, что Ольга дорогу туда не знает, я – тем более. Остановили женщину, та долго объясняла: «Идите прямо, потом повернёте налево, потом снова прямо…» Ни я не понял географии, ни Ольга. На тот момент мы стояли рядом с памятником Ленина, который указующе простирал руку в пространство.
– Видишь, – говорю, – куда Ильич показывает. Совсем в обратную сторону, чем она говорила. Хотела нас с тобой надурить. Но мы, пожалуй, сегодня не послушаемся дедушку Ленина и пойдём другим путём. Ленин говорил, что религия – опиум для народа. Предлагаю направить стопы в сторону этого наркотика. Цены там приемлемые, по себе знаю. Пора тебе покреститься, я буду крёстным отцом. Сегодня как раз крестят.
Вот так, дурачась, мы пошли в церковь. Не совсем с бухты-барахты, и раньше обсуждали тему крещения Ольги. Она не противилась: «Только мама будет ругаться». В церкви в свечной лавке объяснили матушке ситуацию. Та меня тут же наладила к алтарю: «Иди, сынок, помолись, мы побеседуем». Несложно было догадаться, о чём они шептались. Матушка по-женски спросила Ольгу, есть ли дальнейшие перспективы в моих с ней отношениях, и если не исключена возможность стать мне Ольгиным женихом, то роль крёстного отца такому рабу Божьему не подходит. Ольга – человек взрослый, может креститься и без восприемников. Так меня матушка насчёт крёстного отца обломала: «Она и без тебя покрестится, не маленькая».
Не помню, как назывался собор, возле цирка он. Вышли с Ольгой на паперть после крещения, спрашиваю:
– Как ощущения?
– Хорошо, что мы другим путём пошли, не тем, на который Ленин указывал.
И рассуждает дальше:
– Правильно ли он сказал, что Бога не существует, религия – опиум, заповеди не нужны? В автомобильном производстве никому в голову не приходит выпускать машину без тормозов, на дороге был бы сплошной хаос. Как же людям жить без заповедей Божьих?
– Здорово, – говорю, – тебя после крещения плющит.
Дальше, помню, я порассуждал:
– Нам какие-то страсти, пороки по наследству достаются, какие-то благоприобретённые, я вот никак не могу от хулиганских выходок избавиться, всё дурака валяю… Одна надежда на исповедь да причащение.
Она со всем соглашается:
– Мне тоже надо раскаиваться, я ведь взбалмошная, упрямая. Чё тогда поплыла на глубину? Хотела доказать Олегу, что умею уже…
Расстались с Ольгой через неделю. Практика закончилась, позвонил ей, сказал, что завтра еду домой.
– А как же я? – упавшим голосом выдохнула в трубку.
– Поступишь, – отеческим тоном говорю, – в институт, закончишь, выйдешь замуж за хорошего человека. Нормальный ход.
Она на слезах выкрикнула:
– Я хочу, чтобы ты сейчас же приехал!
Добираться в их район около часа от управления. Приезжаю, звоню – никакого движения. Толкнул дверь – открыто. Захожу. Батюшки свет! Она пьяная в дупель. Лыка не вяжет. Разревелась:
– Ты уезжаешь, меня бросаешь! Как я буду одна тут жить?
Пока я к ним ехал, она бутылку вина осадила. Стакан рядом с пустой бутылкой стоит. Приготовилась, называется, к встрече… Я набираю ванну. Даю Ольге инструкцию, что надо покупаться в тёплой водичке. Она пошла выполнять наставление, а я сел за пианино. В репертуаре всякая блатата. Попытался поприличнее подобрать, что делом, как уже говорил, было нелёгким. Вспомнил Розенбаума:
В плавнях шорох, и легавая застыла чутко,
Ай да выстрел, только повезло опять не мне.
Вечереет, и над озером летают утки.
Разжирели, утка осенью в большой цене.
Я помню, давно учили меня отец мой и мать:
Лечить так лечить, любить так любить,
Гулять так гулять, стрелять так стрелять.
Но утки уже летят высоко…
Летать так летать, я им помашу рукой.
Летать так летать, я им помашу рукой.
Она выходит из ванной. Протрезвела, соображает. Надо, думаю, объясняться, шуткой тут не отделаешься. Говорю:
– Оля, я не чувствую себя взрослым человеком. Я по выходкам пацан лет двенадцати. Ты что – будешь ждать, пока я повзрослею? Представляешь, сколько ждать? Замучаешься!
Она:
– Ты хороший, мне никто больше не нужен! Ты очень хороший!
Начиналась сказка про белого бычка. Я поднялся и уехал в управление. Часа через два приезжает ко мне Олег. Ольге досталось за крещение. Мать по щекам отхлестала, увидев крестик на шее, потребовала снять. Это 1987 год. Атеистическая власть в стране была во всю кремлёвскую голову. А тут мать – кандидат наук, преподаватель, Олег – молодой учёный, и нате вам – в семье верующая.
Олег начинает читать нотацию:
– Ты задурил Ольге мозги, она доверчивая девчонка, а ты этим воспользовался. Чтобы больше возле неё тебя не видел. Уезжай, и если появишься в Новосибе ещё раз – накостыляю.
Мне смешно стало от его наивности.
– Ты, – говорю, – Ольгу не переделаешь. И я тут ни при чём. Она умнее всех вас. И не свисти ей, что Бога нет, не неси свою дурацкую научную пургу типа, что святая вода оттого не тухнет – в неё серебряный крест опускают. Не перестроится она на вашу волну.
Я хоть и недолго Ольгу знал, но больше понял её, чем они.
На следующий день сижу на вокзале, от нечего делать читаю характеристику на себя. Наслаждаюсь. Подходит Ольга, садится рядом. Принесла мне газировку, булочек домашних. Спрашиваю:
– Сбежала что ли?
Кивает утвердительно. Протягиваю ей характеристику:
– Как тебе повезло, что я уезжаю. На, посмотри, кто я на самом деле.
Она прочитала и просит:
– Вышли мне фотку.
Я кручу головой:
– Нет.
Она давай уговаривать:
– Ну, пожалуйста, пришли!
Я неумолим. Ольга в таких случаях, бывало, вздохнёт и скажет:
– Осталось только утопиться.
Я в ответ начал наставления давать:
– Если утопиться не получится, не унывай, купи кассету «Ласкового мая», от него все девчонки фанатеют. Фокус в чём, музыка примитивная, а слушать приятственно, даже я не выключаю на них радио. Купи, и сладкоголосый Шатунов развеет тоску.
Ольга хотела поцеловаться на прощанье, я отказал. Жениться на ней не собирался, а сердцеедом не хотел быть. Потому и фотку не обещал.
Сижу в плацкарте, еду, и вдруг радио «Ласковым маем» заорало «Белые розы». Тогда они из любого утюга неслись. Не стал выключать. Чувства были двоякие. И кошки скребли на душе, и рука не поднималась убрать звук. Дурная, думаю, песня. Чё на розы смотреть, как они «умирают на белом холодном окне», выбрось их, раз завяли уже и дело в шляпе. Нет, он будет блажить над ними.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Бросив техникум, я ударился в странствия, это когда у отца Василия был под Питером. Возвращаясь домой, в поезде я решил разыскать Ольгу. На второй день, как приехал в Омск, написал Ольге письмо. Страшно захотел с ней встретиться, будто тот «двенадцатилетний пацан» наконец-то повзрослел, поумнел. Вложил в конверт вместе с письмом свою фотографию. Специально сходил в ателье и сфотографировался. Поинтересовался в письме: «Ты такая же, не изменилась?» Я вдруг понял – действительно в странствиях повзрослел – дошло до меня: какой я дурак, ведь редкий, удивительный человек встретился на моём пути – православный, сердечный. Может, эту встречу Богородица устроила… Не случайно я поехал на море, не случайно спас Ольгу… Через неделю пришёл ответ. Начинал его читать на крыльях, а потом готов был белугой реветь. Ольга писала, что страшно обрадовалась моему письму. Сообщала, что не изменилась: ходит в церковь, читает правила утренние и вечерние, причащается в каждый пост. И добавляет в последнем абзаце, что выходит замуж. Жених недавно из тюрьмы, но мягкий характером и добрый сердцем мужчина, старше её на десять лет.
Я напиваться не стал. Не мой выход. Набрал в ванну холодной воды. Решил провести эксперимент: смогу ли выдержать тартар. В геенне огненной – там огонь вечный, в тартаре – вечный холод. По геенне тоже проводил эксперимент, до потери пульса сидел в парной… Раздеваюсь… «Стрелять так стрелять, но утки уже летят высоко. Летать так летать, я им помашу рукой». Плюхаюсь в ледяную воду. «Ой, мама!!!» Вот они тебе и «белые розы». Бедные грешники, как им всё-таки тяжело. Не помню, сколько выдержал, может – секунд двадцать. Вылетел с квадратными глазами, схватил полотенце и быстрей растираться. И сделал вывод: тартар я выдержать не смогу. Значит, нужно к людям относиться с вниманием, добротой…
Если мирянину понятны слова песни: «Зачем, зачем на белом свете есть безответная любовь?» – то духовному человеку это должно быть в десять раз понятнее. Накосячил с Олей. Может быть, и жизнь поломал ей. Кто его знает, что за человек из тюрьмы, за которого она замуж вышла. Хорошо, если просила Богородицу, и Та дала хорошего мужа. Виноват я перед Олегом, Ольгиной матерью. Конечно, виноват. Попросить бы прощения у них. Я, сам того не желая, стал причиной раздора в семье. Посеял распрю… Господи, спаси всех – меня последнего.
Кондак 6
Лучи благодати Твоея; не скры;й от мен;, Тв;рче и Созд;телю мой, но облист;й мя и;ми, просвети; ми;лостивое лице Твое на мя, раба Твоего, и научи; мя твори;ти в;лю Твою, да во благи;х д;лех моих радостно пою Тебе, Небесному Отцу моему: Аллилуиа.
Икос 6
Мр;чная и безлунная нощь грех;внаго моего жития; сод;ла во мне мн;гая множества прегреш;ний, и;же отчужди;ша мя от Теб;, Приснос;щнаго (вечного) Света моего, и прибли;зивша мя ко ;ду преисп;днейшему, ег;же жж;ние и мрак ужас;ют мя и ныне. Райская же жили;ща Твоя, угот;ванная праведным, и блаж;нство в них живущих исполня;ют душу мою ск;рбию, яко удал;н есмь от сея; приснос;щныя жизни. Но док;ле жив есмь и дух мой во мне, не лиш;н есмь св;тлыя сия; надежды, пламен;я бо к Тебе люб;вию, от с;рдца зов; Ти:
Помилуй мя, лени;ваго. Помилуй мя, неблагод;рнаго.
Помилуй мя, праздносл;вца. Помилуй мя, скверносл;вца.
Помилуй мя, смехотв;рца. Помилуй мя, сребролю;бца.
Помилуй мя, клятвопрест;пника. Помилуй мя, пия;ницу.
Помилуй мя, прекосл;внаго. Помилуй мя, непокори;ваго.
Помилуй мя, лжи;ваго. Помилуй мя, льсти;ваго.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покая;нию призови мя, п;дшаго.
ОТЕЦ
Мать рассказывала, отец страшно радовался, когда я родился. Как же – сын! Счастлив был. Носит меня на руках, убаюкивает и мечтает: «Ух, сынок, мы с тобой поохотимся! Для начала куплю тебе ружьё 28-го калибра». Я что-то вякну из пелёнок. Он будто диалог ведёт: «Не хочешь 28-го? Да хватит тебе – не на медведя поедем, на уточку. И запомни, сынок, когда целишься, бери три утки вперёд». Мать смеётся: «Он только в пелёнки стрелять умеет, а ты ему “три утки вперёд”». «На мотоцикле будем гонять. “Ижака” мы с тобой продадим, а потом поднапряжёмся и “Урал” возьмём. Зверь машина. На Пёстрое как поедем с тобой! Утка там каждый год. На лодочке выплывем, ты на вёслах, а я буду чучела ставить. Чучела у меня хорошие, тебе понравятся». Мама смеётся: «Ты у меня сам как чучело, какие ему утки, одна забота титьку пососать и чтоб сухо под попкой было?» – «Нет, ты иди-иди сюда, погляди на него, – отец зовёт, – всё он расчудесным образом понимает, вон как внимательно слушает!» А я будто на самом деле что-то соображаю, личико серьёзным становится, как отец начнёт планы нашей с ним мужской жизни расписывать: «На баяне обязательно научу играть. В школу музыкальную отдам. Я больше самоучкой, а ты должен по всем правилам. Дуэтом как заиграем “Полёт шмеля”. Нет, тут я загнул: “Полёт шмеля” дуэтом – это уже целый улей получится, “Чардаш” Монти разучим. Для него, конечно, техника нужна, пальцы должны бабочками летать по клавиатуре. Или мамкину любимую “Уральскую рябинушку”». Я ему в ответ пелёнки намочу. «Мать, – подзывает маму, – не хочет сын “Уральскую рябинушку”, заказывай другую песню нашему дуэту».
Не оправдал его надежд. Из основных направлений всего пункт с баяном закрыл. В музыкальную школу ходил с удовольствием, учился легко. За «Чардаш» Монти получил диплом победителя областного конкурса учеников музыкальных школ. Играл его темпераментно. «Передана энергетика произведения», – загнул при вручении мне диплома член жюри, с роскошной шевелюрой дядька. Но охоты на утку хватило всего одной… В двенадцать лет отец подарил ружьё. Тот самый, запланированный в моём грудном возрасте 28-й калибр. Научил патроны заряжать. Вмести насыпали в латунные гильзы порох, дробь, забивали пыжами. «В утку надо целиться с опережением, бери три утки вперёд и плавно курок спускай, точно попадёшь…» – учил теперь уже смышленого сына.
Сам отец стрелял отменно. В армии, а служил он в Западной Украине, был оружейным мастером. Ремонтировал пистолеты, автоматы, пулемёты, а как восстановит – обязательно пристреливал. Особенно любил пистолеты. В то время ТТ стоял на вооружении, в конце службы Макаров появился. Как рассказывал отец, ТТ ему больше нравился, обойму быстрее менять. Пристреливая пистолет, он не в десятку мишени метил, это вчерашний день, давно пройденный этап, букву «Т» (от своего имени – Толя) пулями выбивал. Друг армейский, вместе в оружейной мастерской служили, тот специализировался по холодному оружию, мастерски метал ножи.
В тот период как раз бандеровцам объявили амнистию, но не все вышли с повинной из леса, некоторые продолжали прятаться. Отцу с другом покоя не давала мысль, как бы геройство проявить (а значит, медаль на грудь получить), поймать пару-тройку бандитов. Иногда оружейников посылали в командировку во Львов. Оружия не давали – не боевое задание, вдруг инцидент какой в городе возникнет на бытовой почве, местные жители косо смотрели на советских солдат. По этой причине, чтобы не искушать воинов, на мирные задания их посылали безоружными. Да что это за оружейник, который при надобности пистолет себе не припрячет?! Быть такого не может. Отец с другом, метателем ножей, помимо командировочного задания, не докладывая о своих намерениях командиру, ныряли в лес. Так хотелось проявить себя. Приедешь домой, невеста спросит: «Что ты четыре года делал, ни одного бандита не поймал?» И сказать нечего в ответ на упрёк девичий. Отец с другом организовали маленький истребительный отряд в составе: ты да я да мы с тобой. Мечтали прихватить какую-нибудь бандочку лесных украинских братьев или хотя бы одного-другого. Но как ни сунутся в лес, там пусто. Конечно, не кричали: ау, где вы, бандеровцы? Со всеми предосторожностями ходили. Отцу повезло ещё тем, что подельщик его по отряду был родом из Белоруссии, в любом лесу ориентировался как у себя дома. Поэтому не блуждали. Картами обзавелись. Только бандитов не было. Ни одного. Не могут наткнуться и всё тут. «Истребители» представить не могли, как им повезло. Сдаваясь, бандеровцы себе в заслугу ставили следующий факт: мол, могли бы ваших прикончить, но мы не какие-то бандиты-головорезы, просто прятались в лесу. И рассказали: тогда-то и тогда-то ваши два воина углублялись в лес с разведцелью, но мы их не тронули. Вот какие мы добрые. И описали внешность членов лёгкого «истребительного отряда» – отца с другом. Так выяснилась несанкционированная партизанская деятельность друзей-товарищей. Не удалось им боевые медали получить.
Зато бандеровцы, выйдя из леса, аплодировали в клубе отцу как артисту сцены. До армии он ходил в танцевальный кружок. Мама рассказывала, плясал отменно. Ноги ходуном ходят, а задница в полуметре от пола не шелохнётся. Или как подпрыгнет, ноги шпагатом параллельно сцене, и зависнет в воздухе. На что украинцы певцы да танцоры, на что специалисты пения и пляски – однако отца на бис вызывали на концертах, которые военная часть ставила для местных. Отцу специально матросскую форму (ботинки, клёши, тельняшка, бескозырка) снабженец доставал. Армейские штаны не давали возможности мастерство от а до я показать, в них плясать несподручно, а матросские, как море широкие во все стороны. Ох уж отец в них кренделил… А ещё в концертах на баяне играл. Тоже виртуоз… Наверное, всё же первым номером его выпускали на сцену с баяном… После бешеной пляски руки не для пассажей на клавиатуре…
Реабилитированные бандеровцы, хлопая в ладоши, говорили между собой: хорошо, что этого москаля не подстрелили, вон как умеет душу порадовать.
Как уж он собирался самих бандеровцев ловить, трудно представить. Тётя Валя рассказывала: с армии пришёл – до того был застенчивый, боялся к девушке подойти. Вина чуть пригубит и всё. В рот не брал. Это уже в последние годы разошёлся…
Отец-то учил меня, что, стреляя, надо метиться с опережением в три утки. А я не верил. Упрямый. Считал, ружьё моментально, с нажатием на курок, доставляет заряд к цели. Поэтому у меня не получалось. Сплошные подранки. У отца – без промахов. Утки в ту осень было очень много. Отец нередко по две сбивал, из двух стволов дуплетом, и – лежат на воде. А я калечил птиц, подранки уходили в камыши умирать.
Действие происходило на озере Пёстрое, на открытии охоты. Компания у нас подобралась – пять мотоциклов с люльками, в каждом по два человека. Табором встали на берегу, мужики, вырвавшись на природу, на долгожданную волю, быстренько стол организовали, «поляну» накрыли с большим количеством бутылок. Костерок горит, погода отличная – тепло и ни ветерка. Хорошо посидели. Даже с песнями. Утром общий подъём, отец встал посреди нашего лагеря, приставил ладони к губам, изобразил зов трубы. Призвал громким «ту-ту-ту-ту» друзей браться за ружья. Дескать, погуляли и пора заниматься основным делом, а не валяться по палаткам. Не у всех получилось легко выбраться из палатки. Дядя Игорь Собачкин сначала вообще отказывался: «Попозже, дайте подремать». Растолкали, но ненадолго, выплыл на озеро, чучела расставил и захрапел. Натуральным образом. Утки много… На чучела дяди Игоря село штук пять. Он вечером в подпитии хвастал, что напластает на утренней зорьке полную лодку дичи. Ему-то, говорил, самому дичь на столе даром не нужна, но заказов – полная люлька. Начальнику парочку презентовать – это непременно. Братьям с сёстрами – дай. Перед женой отчитайся, у неё тоже начальник и родственники есть… В общем, стрелять и стрелять… И вот парадоксальная ситуация: столь нужная для охотника добыча перед самым носом, а он, вместо того, чтобы на курки жать – натуральным образом спит. Мы по соседству с дядей Игорем расположились. Начали потихоньку кричать, дескать, проснись, вот они красавицы… Он не слышит – храпит на всё озеро. Да с таким напором, как фашистские танки наступают. Разоспался, будто на родной кровати, а не в лодке посреди озера. Мы громче стали будить. Он ухом не ведёт. Наконец отец в полный голос шумнул. Дядя Игорь встрепенулся, голову задрал: «А? Чё?» Не сразу и сообразил, где он и по какому поводу. Утки тоже не без органов слуха – услышали папин окрик, снялись, улетели. Дядя Игорь со сна смотрит на озеро, а в зоне обстрела утки. Вот это да! Вскидывает ружьё… Стрелял он, кстати, неплохо. Остальные мужики из нашей бригады – так себе. Таких трюков, как отец, – каждый заряд точно в цель – никто больше не делал… Дядя Игорь при виде вожделенной добычи открыл меткий огонь. Бабах по одной – тонет, бабах из второго ствола… Ещё одна пошла ко дну. Да что же такое? Почему они камнем в воду? Ведь утки по определению не тонут. Мы ему опять кричим. То будили ото сна, теперь к разуму призываем: ты чё по чучелам, не жалея зарядов, хлещешь? Только после этого горе-охотнику стала понятна причина природной аномалии: убиваемые им утки не водоплавающие, а водотонущие...
Потери чучел по своей дурости его нисколько не расстроили, и вскоре снова захрапел…
Отец двенадцать уток добыл, столько разрешалось, и больше не стрелял. Я трёх убил и штук двадцать подранков. Отец хотел на меня впечатление произвести, показать, какой он стрелок. У меня, наоборот, возникло стойкое неприятие бойни. Стольких птиц мучиться заставил, сколько подранков наделал. Мы выгребли на берег, я отошёл от лагеря и разревелся. Отец подскочил: «Ты что, сын?» А я не могу остановиться.
У отца вырвалось: «Ты прости меня, сын!» Может, почувствовал себя обличённым. Приучал сына к убийству. Сам-то когда-то заглушил в себе чувство жалости. И утка была не так нужна, как хотелось продемонстрировать искусство стрелка.
Он любил животных, на природу выезжать. Я уже говорил, его очень любили собаки. Какой бы злой ни был кобель, как бы ни ярился, ни рвался с цепи, отец бросит: «Бобка, прекращай». И Бобка хвостом завилял, завиноватился… Я пытался так же делать – бесполезно. Ему стоило пару слов сказать: «Бобка, не ругайся! Нехорошо себя ведёшь! Прекращай выражаться!» И куда злость девалась? Прыгает вокруг отца, подлизывается. Хочешь – гладь его, хочешь – за ошейник бери. «Видишь-видишь, – отец призывал обратить внимание на морду пса, – он улыбается». Как это собачара может улыбаться? Но присмотрелся однажды, на самом деле – не скалится, а заискивающе улыбается после его увещеваний. Дескать, прости – погорячился.
Не удалось отцу сделать из меня охотника. И к технике я не проявлял интереса. Он мечтал на пару с сыном ходить в гараж, заниматься мотоциклом, машиной. У меня полное равнодушие. Не оправдал его надежд. Да и он моих. Я ведь так хотел родителей к Богу привести. Мама ещё как-то. Отец – нет. Покреститься согласился, с венчанием труднее было, кое-как упросил. И всё. Никакие мои молитвы не помогли. В церковь ходить отец наотрез отказался, как ни упрашивал. Только и всего, когда сильно заболел, попросил лампадку купить. Икону целителя Пантелеимона поставил в изголовье. Но молиться не хотел…
Онкология у него была. Причаститься и исповедаться пошёл, когда уже совсем плохо стало. Мама уговорила. Перед этим страшно раздражительным сделался. Бес круто взял его в оборот. На всё отец закатывал скандалы. По любому пустяку взрывался: «Вы только и ждёте, когда я сдохну!» И забывчивым стал. На газовой плите на одной конфорке сломался авторозжиг. Отец чайник поставит, газ откроет, щёлкнет и не смотрит – горит или нет. Я как-то среди ночи просыпают с тревогой в груди. На кухню пошёл, свет включил… Как ещё не взорвалось, вовремя Ангел-хранитель разбудил… Второй раз мама успела вовремя выключить… Ему скажешь, он: «Ничего я не включал, нечего на меня сваливать…» Перед Крещением отец причастился, исповедался и успокоился, раздражение ушло… Я сколько просил сходить к причастию, он зло махал рукой: «Не приставай!» Да с таким ожесточением, лицо искривится, будто его на непотребное толкаю… Наконец, мама уговорила. Вдвоём пошли. Мама предварительно батюшке объяснила, что муж тяжело болен. Батюшка, отец Владимир, из строгих иереев, по-военному резкий. Спрашивает отца: «В церковь ходите?» Отец как-то по случаю приобрёл книжонку, откровенно бесовскую. И вот, сама наивность, докладывает батюшке: «У меня книжка есть, там написано, что ада нет, в церковь вовсе и не обязательно ходить, во сто крат полезнее дома молиться. В книжке и молитвы приведены…» Слава Богу, сам эти молитвы не читал, а они на уровне заклинаний. Я убеждал отца: нельзя такую книжку дома держать. Разве меня послушается. Отец Владимир категорично заявил: «Эту книжку надо незамедлительно сжечь! – И добавил: – Не будь вы больны, я бы вас к причастию ни за что не допустил!» Как только отец дома передал мне слова батюшки, я тут же схватил книжку и «незамедлительно» в гараж. Ух, весёлым пламенем горела бесовщина, бензином политая. Ещё батюшка отчитал отца: «Вам что – не за кого молиться? У вас что – детей-внуков нет?» Отец проникся, мама в его комнате стала вслух читать утреннее и вечернее правило. Когда доходили до молитв о «здравии» и «упокоении», отец внимательно слушал, добавлял имена, если кого вспоминал. Сам выучил (тётя Валя написала) и стал повторять молитовку: Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести.
На его примере я ещё раз убедился, насколько хорошо ритмичная молитва ложится на сердце. В последнее время отца боли донимали. Обезболивающее перестаёт действовать, он лежит, тихонечко стонет, потом, слышу, со слезой в голосе начинает просить: Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести. Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести…
На охоту, после того как меня неудачно попытался вовлечь в это занятие, сам никогда больше не ездил…
Кондак 7
На небо очи мои возвожу и духом весь предстою; Ти, Отче Небесный, но естеств; бр;ния влеч;т мя д;лу, и грехи мн;зи влек;т д;шу в преисп;днюю. Ты же, Тв;рче и Созд;телю мой, яко Всемог;щий и Милос;рдый, обнови; мя, да воспаря;ю вы;ну (всегда) гор; (к небу), я;коже ор;л, поб;дно взыв;я Ти песнь: Аллилуиа.
Икос 7
Око и;мам (имею) вы;ну лук;во, м;рзости и вся;кия нечистоты; преисп;лнено. Боже мой и Тв;рче: смотря;х выну (всегда) непод;бная, прел;стною крас;тою мира сего восхищ;хся и вдая;х душу мою во вся;ку нечистот;. На добр;ту же вещ;й мира сего, от них же поуч;лся бых познав;ти и любити Тя, николи;же очи;ма мои;ма взир;х, ныне же, егд; пом;ркнуша душ;внеи мои ;чи, в слепот; дух;вней сый, зову Тебе, Свету моему:
Помилуй мя, покая;нно Тебе взыв;ющаго. Помилуй мя, сокруш;нным сердцем к Тебе прип;дающаго.
Помилуй мя, в;рою Тебе покланя;ющагося. Помилуй мя, люб;вию Тебе моля;щагося.
Помилуй мя, принося;;щаго Ти, яко сл;зы, глаг;лы моя. Помилуй мя и не отв;ржи мен; от лица Твоего.
Помилуй мя и под;ждь ми источник слез, да пл;чуся дел моих г;рько. Помилуй мя и изведи; душу мою из темницы страстей.
Помилуй мя и дух прав обнови; во утробе моей. Помилуй мя и возст;ви во мне образ Твой.
Помилуй мя, Св;те мой, и просвети; душ;внеи мои очи. Помилуй мя и сотвори мя храмом Твоего обит;ния.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
АФОНСКОЕ ПРАВИЛО
Позвонил иеромонах отец Софроний из Соколово и пригласил на Великий пост в монастырь. Отца Дамиана к тому времени вывели за штат, они со старцем Германом больше не мутили в воду. Игуменом владыко епархии назначил иеромонаха отца Игоря.
В отце Софронии мне нравилось его стремление к жизни молитвенной, несуетной, он и в монастыре искал уединения. Обосновался в скиту, что стоял в километре от полузаброшенной деревни Дворики. Скит представлял из себя огороженный глухим забором участок земли в лесу, маленькая деревянная церковь, два братских корпуса, тоже деревянные (бревенчатые), трапезная, баня, рабочая мастерская с небольшой кельей. С двух сторон к скиту подступал смешанный лес. Сосна, ель, берёза, можжевельник… На колоколенку летом взберёшься, посмотришь – до горизонта зелёное море. Дивное место. Только и молиться… В Дворики из скита вела тропинка через низину, весной напрямик и не пройдёшь – топко, только если в сапогах-болотниках. Вблизи скита проходила просёлочная дорога, тоже только посуху можно проехать. Половина пути по лесу, половина – по полям заброшенным… Рядом со скитом выкопали небольшой пруд.
В скиту кроме отца Софрония постоянно жили иеромонахи отец Игнатий, отец Арсений, отец Антоний, а также – послушники, трудники…
Церковь маленькая. Распятие (крест деревянный, а Спаситель из чеканной меди) высотой без Голгофы всего-то в рост человека, но казалось большим из-за скромных размеров церкви… В левом углу от иконостаса киот с иконой Пресвятой Богородицы «Отрада и Утешение»… Вдоль южной и северной стен стасидии, как в афонских храмах…
Зайдёшь в церковь среди дня, до звона в ушах тишина… Пахнет ладаном, деревом… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… И кажется, вся земля с её суетным миром далеко-далеко от тебя, ты уже на другой планете, в другой вселенной…
Отцы монастыря постоянно совершали паломничества на Афон, окормлялись у афонских старцев и получили от них благословение коллективно читать Иисусову молитву. Меня за этим и подтянули перед Великим постом в скит. Знали, что я подвизаюсь в этой молитве. На Афоне, как известно, своё время. Каждый день с наступлением темноты переводят часы на двенадцать ночи, и начинается служба, что длится до рассвета. Скит не Афон, самое удобное время – раннее-раннее утро. Отцы завели порядок в четыре утра собираться в церкви на молитву. Я по будильнику поднимался без четверти четыре. В марте ещё темно. Выйдешь из кельи, в воздухе запах снежной воды, земли, уже начинающей робко оттаивать, хвойного леса… Восток за лесом светлеет… В иное утро такая радость на сердце, так хорошо, что я здесь. Ликует душа, как бывало в детстве, когда только прекрасное виделось за горизонтом. Ты – вечен, и вечны молодые мама и папа, нет болезней, нет печалей, все близкие живы и здоровы… По дороге к церкви детский восторг нахлынет, и ноги сами несут, скорей-скорей припасть к иконам, поблагодарить Бога – сподобил меня оказаться здесь...
А бывало, чумной иду… В монастырях бесы время зря не теряют, из кожи вон лезут, вытесняя насельников. Я и пару дней не прожил в скиту, как началось утро в колхозе. Враги накинулись обрабатывать мою грешную личность, ввергать в упаднические настроения: «Кому я здесь, не пришей кобыле хвост, нужен? Зачем приехал?» В одну ночь снится, будто молюсь. Стою, как полагается, лицом к переднему углу, а икон не вижу, молитву не произношу, но почему-то уверен – молюсь. Дальше больше – окатило сердце холодом: за спиной в сенях кто-то притаился. Через бревенчатую стенку чувствую – враг там. И ясно-понятно без альтернатив: по мою душу пожаловал ночной гость. Я не стал дожидаться, пока он ворвётся в келью. Первым вступаю в схватку. Разворачиваюсь на пятках и делаю боевой прыжок… Тело спортивно-послушное, лёгкое. Взлетаю, каратист да и только, и как садану ногой в дверь… Она с грохотом нараспашку… Да так удачно открылась – зашибла стоящего за ней, посыпался он в угол за пустую кадушку. Поистине в соответствии с пословицей получилось: пошёл чёрт по бочкам. Я выскакиваю в сени добивать вражину, пока не очухался, а там ещё один… Этот как на официальный приём вырядился. Чёрный деловой костюм, яркий красный галстук с заколкой, бриллиантом сверкающей, а голову под мышкой (правой) держит. На шее ровненький, как у безголовых манекенов, срез. Голова скалится: «Зря стараешься, фокусы физкультурные показываешь, ничего с нами не сделаешь!» Меня его угрозы, из-под мышки высказанные, не останавливают, опять взлетаю в боевом прыжке и двумя ногами бью, правой в грудь, а левой пяткой норовлю в морду (что из-под мышки речь против меня ведёт) попасть, долбануть в зубы, заткнуть фонтан… Попал или нет – не знаю. От страха проснулся, весь в поту, сердце колотится…
После подобных снов идёшь на коллективную Иисусову молитву разбитым, квёлым…
В церкви лампадки затеплим, свечи на клиросе зажжём. Иконостас выступит из темноты, приблизится. Задумчивый Христос… Святитель Николай – взгляд строгий… Пресвятая Богородица со скорбным лицом… Икону на аналое поцелую... Храм уютный, домашний. Нас пятеро, а кажется – многолюдно. После вступительных молитв начинаем читать по кругу Иисусову молитву… У каждого чётки-сотки в руках. Отец Софроний начинает: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Один раз прочтёт, другой… Церковь наполняется молитвой, расширяется… Теплеет сердце, непрестанно повторяя: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Наносное, лишнее, гнущее тебя к земле уходит, вытесняется, сейчас ты настоящий, без вранья, пустословия, лицемерия, яда гордыни… Молитва оттеснила, отогнала, очистила…
Прости мои грехи, Боже, помилуй, приласкай, научи, дай крепости, дай решимости, не попущай превратиться душе в ад с его безбожной пустотой… Я грешен, я недостоин, прости меня, Господи, не оставь, будь рядом. Помилуй меня жестокого, помилуй меня тщеславного, помилуй меня скверного, ленивого, лживого…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
У иеромонаха Игнатия голос низкий, раскатистый… У отца Антония мягкий напевный баритон, отец Софроний читает скороговоркой, но дикция чёткая, каждая буквочка звучит. Отец Арсений делает акцент на обращении: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий… Так обращаются к близкому человеку…
Игумен отец Игорь с нами редко молился, то и дело уезжал из монастыря решать дела по хозяйству… Приходя в скит, говорил: «Отдыхаю у вас душой». Он читал нараспев, как на службе, у него был певучий тенор: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Старался выпевать молитву тихо, но за счёт звонкого тембра в маленькой церкви она звучала полновесно…
Моё место было у южной стены, а напротив, чуть наискосок, шагах в семи-восьми, киот с иконой «Отрада и Утешение». Взглянешь на Пресвятую Богородицу и кажется, Она помогает мне, просит вместе со мной: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Днём в церкви натопят, но за ночь мало что останется. Послушание истопника нёс отец Игнатий. Иногда мне поручал… Тогда я первым приходил в церковь. По лености, дабы лишний раз не тащиться к поленнице, набирал большое беремя дров. Еле удерживая его на левой руке, крестился на иконы. Было неудобно и как-то весело. «Доброе утро, Господи, – громко обращался в сторону алтаря, – благослови, Отче!» Пахло тонким запахом ладана, морозным воздухом, что напустил, открывая и закрывая входную дверь, сыростью от домотканого половичка у порога. Дрова с грохотом падали на лист железа перед топкой. Я брал сухое полено с припечка, колол щепу, отрывал пару кусков бересты с принесённых поленьев… Пламя со спички переходило на край бересты, разрасталось, огонь поспешно увлекал в свою жаркую пляску щепу, перекидывался на поленья… Я закрывал дверцу, печь начинала ровно гудеть…
Отцу Игнатию, похоже, и самому нравилось быть утренним истопником, пару раз попытался напроситься у него постоянно нести это послушание, отказал…
По очереди читаем молитву, она звучит в полумраке церкви, горящие дрова потрескивают, с боков печки волнами накатывает тепло, свет пламени, проникая сквозь прорези чугунной дверцы, отражается на крайних стасидиях…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Все сидят, читающий стоит. По чёткам повторит сто раз молитву, садится, очередной поднимается… В притворе настенные часы, они предупреждают гулким боем об истечении каждого получаса. Пять часов пробьют – мы читаем Иисусову молитву, полшестого отметит бой, переходим читать по кругу: Пресвятая Богородица, спаси нас…
Я поднимаю глаза к иконе «Отрада и Утешение» и прошу, прошу со слезами в сердце... Пресвятая Богородица, спаси нас…
Список с иконы «Отрада или Утешение» отец Исайя привёз с Афона. Младенец Иисус подносит руку к устам Матери, пытаясь остановить её речь, а та удерживает Божественную десницу. Это произошло в девятом веке в Ватопедском монастыре Афона. Игумен, читая утреннее правило, вдруг услышал голос Богоматери с предупреждением: сегодня нельзя открывать врата обители – разбойники замыслили напасть на монастырь. Настоятель поднял голову, и о ужас! – лики Богоматери и Христа ожили. Младенец останавливает Мать, закрывает десницей уста Ей: «Пусть они будут наказаны за грехи». Но Пресвятая Богородица уклоняет лик от Его жеста, повторяет: «Взойдите на стены и разгоните разбойников!» Так с той поры и остались лики на иконе в новом положении. А Бог, благодаря заступничеству Богоматери, сменил гнев на милость, ватопедские монахи защитились от разбойников…
До шести часов в церкви непрестанно звучит: Пресвятая Богородица, спаси нас… Как пробьёт шесть – поём хором: Достойно есть… Затем расходимся по кельям.
Времени остаётся чуток отдохнуть, а потом начинается монастырский день.
Иеромонах отец Софроний был в миру анестезиологом. В тридцать семь лет принял постриг. В скиту молился как никто другой. Часто один служил в церкви. Панихиды, молебны о здравии, упокоении, монашеские правила или Псалтирь читал. Слава о нём как о молитвеннике шла по округе. Сам он не любил покидать скит, делал это всегда с неохотой, зато к нему часто приезжали мирские по тем или иным заботам и скорбям. Безобидный, беззлобный. Духовные чада тянулись к нему, как дети тянутся к взрослому, от которого исходит душевность и теплота. Богобоязненный, опасаясь впасть в грех осуждения, отмолчался, когда я попытался узнать его мнение о старообрядцах-раскольниках. Никогда не отвечал на мои колкости. Бывало, не сдержусь, пошлю в кого-нибудь из отцов язвительное словцо. Обижу. Отец Софроний в этом случае только молча улыбался. Коришь себя потом, коришь – стыдно. Попрошу у него прощения. «Бог простит», – ласково улыбнётся. А тебя опять стыд обожжёт.
Если уж на нас, мирян, в монастыре нападает бесовская орава, что говорить о монахах. Как-то к отцу Софронию игумен Николо-Шартомского монастыря привёз монаха отца Дионисия на реабилитацию. В дрезину пьяного. Отец Софроний к себе в келью его определил, а моя келья через стенку. Тот всю ночь куролесил, песни туристские горланил: «Прежде чем отчаливать, мы споём вам русскую, Софроний, ставь последнюю “Столичную”. Жаль, что подкачали вы, как всегда, с закускою, ну да мы привычные…» Мажорно набрался… Дня через два мы с ним столкнулись. Никаких следов запоя. Вежливый, предупредительный… Отец Дионисий был светлым человеком. При встречах всегда низко кланялся, не на ходу кивнёт, а остановится и с поклоном поприветствует. Его «спаси тебя Господи» солнышком отзывалось в сердце. Лет сорок, может, чуть больше. В миру был физиком, доцентом, преподавал в институте. Но порвал со светской жизнью, принял монашеский постриг, был рукоположен… В один момент враг навалился, Дионисий впал в уныние. Не совладал с бесами… Уныние перешло в отчаяние. И горько запил.
Отец Дионисий тоже подвизался в Иисусовой молитве. Как-то разговорились с ним, баню вместе готовили, он воду таскал, я с печкой возился – дрова носил, растапливал. Сели передохнуть в предбаннике. Дионисий как бы ко мне обращался, но больше для себя озвучивал истину, что нельзя допускать парение ума, его убёги от молитвы. Это всё враг отвлекает, стараясь сбить на мирское… Стоит дать слабину, падший дух начнёт прилеплять уныние, вселять мысль: непрестанная молитва – ерунда, пустая трата времени. «А ты будь упрям, – говорил отец Дионисий, – как ишак, который идёт и идёт, идёт и идёт… Так и ты. Мысли блохами скачут, а ты собирай волю в кулак, молись. Трудно, очень трудно… Но в этом и состоит заслуга перед Богом». Я поведал о моей бывшей жене. Надежда (мы тогда только-только обвенчались) тоже решила осваивать непрестанную молитву. Я в то время читал всё, что попадалось об исихастах, и Надежде рассказывал, делился своим ещё мизерным опытом деланья умной молитвы. Надежда пошла напрямую и попросила у Господа Бога показать, что такое самодвижущая молитва. Творя её, начала слушать сердце, представляя в нём звучание Иисусовой молитвы, подлаживая каждое слово под удары пульса. Быстро ощутила благодать Святого Духа. Я сколько ни пытался в ритме сердца читать – не моё. Пульс у меня в спокойном состоянии шестьдесят ударов, молитва под такой метроном замедленная, я ловил себя на том, что постоянно притормаживаю чтение, сдерживаюсь. Это отвлекает. У Надежды сходу пошло. Рассказывала: «Поначалу возникли боли в сердце, будто его предварительно крепко-накрепко изолентой обмотали, а потом начали резко разматывать, с силой отрывать изоленту…» Надежда молилась стоя, ноги от боли ослабли, села на диван. «А потом так хорошо сделалось, – рассказывала, – такое счастье накрыло, ничего подобного в жизни не испытывала… А сердце будто бы увеличилось раза в четыре-пять…»
У меня такое же от благодати – сердце увеличивается, заполняет левую сторону груди, чувствую его огромность, восторженную пульсацию… А если эта радость начинает уходить, сердце реагирует мгновенно – просит усиленной молитвы, возвращения ликующей теплоты. Как ребёнок, которому нужно постоянное внимание – игрушками, ласковым словом. Смотрю передачу о святых по телевизору, вдруг реклама – значит, надо уводить взгляд от экрана, концентрироваться на молитве. Реклама умаляет благодать, и сердце обижается... Есть выражение – «у него большое сердце». Думаю, здесь не просто характеристика человека бескорыстного, всегда готового помочь, причина глубже – выражение изначально родилось в отношении людей, преисполненных Божественной благодати, а значит, любви к ближним…
Моя бывшая супруга, почувствовав распираемое радостью сердце, подумала: «Если бы раньше такой кайф получала, замуж ни за что бы не вышла. На фиг мужики с их заморочками…» И всё пропало. Надежда решила: она разгневала Бога – сравнила Его благодать с телесными ощущениями, смешала земное, плотское, похотливое с неземным, божественным.
Наверное, это не так. Ей было дано почувствовать молитвенное восхищение, дан аванс, а дальше – сама трудись, подвигом заслуживай новое нисхождение Святого Духа... Надежда вместо этого пару недель попыталась послушать молитву сердцем – восторг не приходил, и прекратила…
«Это всегда так, – оживлённо прокомментировал отец Дионисий, – поначалу ведь задаром даётся, незаслуженно, я тоже первое время на крыльях летал… А потом как шарахнуло… Если сердце твоё день и ночь с болезнею не будет искать Господа, ты не сможешь преуспеть. Всякое делание телесное или духовное, не имеющее болезнования или труда, никогда не приносит плода, проходящему его. Как говорится в Евангелии от Матфея, Царствие Небесное силою берется, и употребляющие усилия восхищают его. Ведь вполне можно предположить, что ей во вразумление был дан этот образ: один оборот изоленты вокруг сердца – не что иное, как год изнурительных, болезненных, молитвенных трудов».
Отец Дионисий в скиту отошёл, всегда носил с собой беруши, вставит в уши и молится. Бывало, у пруда встретимся или по дороге в Дворики… Он любил гулять по окрестностям… Мне звуки леса, пение птиц, шум ветра в деревьях не мешали, даже наоборот, создавали настраивающий фон, отца Дионисия отвлекали, обязательно берушами отгородится… Он практиковал Иисусову молитву чередовать с молитвой святого Иоанникия: Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый: Троице Святая, слава Тебе…
Чем ещё отец Дионисий импонировал – интеллигент, а руками тоже умеет... Любил в столярной мастерской возиться. «Это у меня от деда Елисея, хорошим плотником был и по сапожному делу мог, но и пил как сапожник…» Рамочки для икон отец Дионисий делал – аккуратненькие, всё подогнано… В мою келью табуретку смастерил. Увидел, всего одна у нас, и в два приёма сделал. Звонарь хороший. Я у него несколько уроков взял. И руки, и ноги умел задействовать на колокольне, все семь колоколов звучали. Колоколенка хлипкая. Четыре столба, в землю вкопанные, тёсом оббиты, внутри лесенка. Дионисий как примется перезвонами сыпать, сам весь в движении, лицо разрумянится… И колокольня начинает ходуном ходить, в такт пританцовывать…
В свободное время я любил на колокольню взбираться просто так, без всякой звонарской надобности, стою и любуюсь окрестностями. Вид с колокольни благостный, с двух сторон – лес, с третьей – поляна, тропинка в низину сбегает…
С месяц в скиту отец Дионисий пробыл… Ни разу не пил… Я ему показывал копию фотографии казни христиан в Китае в период боксёрского восстания. Где мученики стоят на коленях, руки за спиной связаны, а палач мечом головы рубит. «Мы тут в индейцев играем, – проронил отец Дионисий, – а люди жизнь клали за Христа».
Две последние недели он вместе с нами ходил по утрам в церковь читать Иисусову молитву. Произносил её тихо-тихо, почти шёпотом, будто боясь спугнуть внутри себя что-то…
В мае отец Игорь привёз на реабилитацию двух бывших наркоманов – Толика и Диму. Поселил в мою келью. Они уже не кололись, в монастыре несли послушание: дорожки из плит выкладывали. Щебёнка, песок, плитки квадратные… В монастыре весь день работали, ночевать в скит приходили. С ними я общался мало. И всё же не могу не рассказать один эпизод. Как-то сплю и будто не сплю. Будто просто лежу на своей кровати, а со всех сторон бесы лезут. Жуткие. Тот бес в деловом костюме с головой под мышкой был не подарок, эти ещё мерзопакостнее, как из «Вия» хари. Среди них духи страха, эти такую запредельную жуть нагоняли. Я в полный голос ору: «Пошли вон, уроды! Что вам от меня надо?» Хватаю с подоконника банку со святой водой – это уже наяву – начинаю кропить постель, стены: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Толик с Димой лежат на кроватях, а я бесов гоняю… Толик говорит: «Ничего себе, как его плющит!» – «Хорошо плющит!» – согласился Дима с мнением товарища…
Утром в весёлых картинках рассказали о моих ночных сражениях. И о себе добавили, оказывается, им тоже приходилось атаки бесовские переживать, искушения проходить, как бросили колоться. Меня за непрестанную молитву враг «плющил», их – за уход от наркотиков.
Кондак 8
Пл;мень любв; моея; к Тебе, Создателю мой, не до конца ещ; угас; во мне, но дух мой вы;ну (всегда) пламенеет к Тебе, Перво;бразу моему: сл;зы умил;ния и радости о Тебе не изсх;ша ещ; во мне до конца, но, я;ко облако дожд;вное в з;суху и;нде нах;дят на мя и орош;ют мя; лук;вство же, гнездя;щееся во мне, и с;етность мира сег;, окруж;ющая мя, поглощ;ют сия;: об;че же, ;ще коли;ждо н;йдет на мя минута благодати, вы;ну воспев;ю Тебе, Ист;чниче живот; моего: Аллилуиа.
Икос 8
Р;зумом моим николи;же дост;йная разум;х, Р;зуме неразум;нный, вы;ну же заблужд;х в бесп;тиих жи;зни моея;; и предав;х себе в р;це разб;йников, и;же (который) обнажи;ша мя од;жды нетл;ния, ю;же дал ми еси; при крещ;нии мо;м, и ны;не предстою; Ти наги;й и отп;дший дружбы Твоея;; об;че же, дерз;я, покаянно Тебе взываю:
Помилуй мя и испр;ви путь мой пред Тобою. Помилуй мя и не вни;ди в суд с рабом Твоим.
Помилуй мя и не пр;зри мя, обнищ;вшаго благи;ми д;лы. Помилуя мя и не возд;ждь ми по дел;м мои;м в День С;дный.
Помилуй мя и очисти мя от вся;каго действа ди;вола. Помилуй мя и ост;ви ми множество грехов моих.
Помилуй мя и свободи; мя мучительства царствующих во мне страстей. Помилуй мя и наст;ви мя на путь покаяния.
Помилуй мя и под;ждь ми разум твори;ти волю Твою. Помилуй мя и взыщи; мя, забл;ждшее Тво; овч;.
Помилуй мя и сопричти; мя овц;м избр;ннаго Твоего ст;да.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ОБИТАТЕЛИ СКИТА
В скиту подвизался послушник Михаил, я его звал Михой. Приехал в монастырь месяцев за пять до меня. Тридцать с небольшим. Невысокий, крепкий. Черноволосый. Сидел два года. Сам не посчитал нужным поведать, как попал на зону, я расспрашивать не стал. Миха обронил однажды: «Два года жизни угробил по своей дурости». Музыкально одарённый. Играл на трубе, саксофоне, окончил музыкальную школу. Кроме этого, занимался в юности тяжёлой атлетикой. Я не прораб на стройке, мне Михины накаченные мышцы ни к чему, я решил подтянуть его на клирос, обучить песнопениям, которые сам сочинил. Как уже говорил, новичку мои песнопения легче освоить, чем канонические церковные. Миху ввёл в курс дела буквально за месяц. Репетицию с ним часовую проведу за весь день и достаточно. На Пасху он пел отлично.
В биографии у Михи имелся период семейной жизни. Как сам говорил, «Алёна-лебёдушка у меня была, да вся вышла!» Миха занимался бизнесом. И успешно. Деньги имелись. Как у новых русских заведено, любил выпить, с «тёлками» в баню завалиться. Какая жена обрадуется тяги мужа к горячему пару, да с жаркими девками? Алёне-лебёдушке взять бы Миху в оборот, пресечь на корню его банные пристрастия, она сама в ту же дуду – начала погуливать. Не устояла против бесов блуда, что Миха домой из бань таскал каждую неделю. Семья развалилась. Холостякуя, Миха попал в историю, схлопотал три года общего режима, два отсидел на зоне. Его мать – человек набожный, за сына молилась и после колонии привезла в монастырь. Боялась, пойдёт по старой дорожке с пьянством, блудом и остальной окрошкой-моркошкой.
Миха и сам не хотел прежней дурости, но дьявол без боя разве отпустит? С Михой в монастыре происходили заморочки, как в жутких сказках для взрослых… Бес в образе приятеля или знакомого приходил и крутил программу совращения зелёным змием… Даже в тюрьме можно при желании напиться, в психушке... Я уже рассказывал, ещё раз можно Славу-морпеха вспомнить: «В психушке душняк был, чай нельзя заваривать. Больные плафон открутят, провода оголят, машину самопальную – кипятильник народный (из бритвочек и спичек) сделают… А менты секут, если электричество начинает мерцать – значит, в какой-то палате чифир варят. И летят рихтовать нарушителей». Раз уж в тюрьме и психушке можно напиться, в монастыре и подавно...
В скиту Миха однажды сорвался, приехали несерьёзные паломники с вином. Дескать, давай по чуть-чуть, это не водка, поста сейчас нет, а воскресенье – это малая Пасха. Миха не сладил с искушением. Предлагали «по чуть-чуть», наливали по полной. Набрался послушник… Паломники сели в машины и укатили, на Миху, расслабленного вином, бесы набросились. Такое шоу устроили. Будто один из паломников-собутыльников вдруг снова приехал в скит и давай соблазнять Миху: «Айда к моему другану догонимся. У него всегда есть чем закеросинить. Идти далеко, но мы полетим. Давай руку». Михе всё равно, каким манером добираться, лететь так лететь, только побыстрее к бутылке припасть. Подаёт руку, и оп – они уже не в скиту, а шагают по воздуху, под ними лес зелёным ковром, шаги по воздуху километровые, лёгкие... И будто бы в природе вечер, солнце на закате, а они, держась, как пионеры, за руки, летят-шагают за бутылкой. Настроение у Михи парящее… Внизу то речка среди деревьев замысловато петляет, то озерцо зеркалом блеснёт, ветер в спину весело подталкивает… Хорошо… Вдруг под ними открылось вытянутое болото… Берёзы к нему подступают, узкий бережок, дальше кочки, вода… Ведущий полёта потянул Миху на снижение. Приземлились на краю болота. Миха видит, метрах в пяти от берега кустарник и за ним непорядок – тонет кто-то. Мужчина. Не на шутку бьётся за жизнь, топь засасывает беднягу. Миха выкидывает из головы мысль о выпивке, бросается спасать… По кочкам, хватаясь за скользкие ветки, проваливаясь в жиже, заспешил к месту трагедии. Но попавший в болотную беду субъект не без странностей тонет – не к спасателю Михе всеми силами, при помощи рук и ног устремился, как раз от него в гибельную болотную даль рулит…
Миха чувствует, самого начинает затягивать в трясину. К тому времени он в спасательном порыве от берега уже метров на сто вглубь болота удалился. Силы иссякли… Да и тонущий гражданин исчез, как растворился. Не так, чтобы, напоследок громко булькнув, пойти на дно. А будто его и вовсе не было. Как привиделся. И кореш-собутыльник, напарник по полёту, что соблазнил «к другану догоняться», тоже пропал. Он-то не кинулся вслед за Михой спасать человека. Никакого участия не проявил к судьбе терпящего в болоте бедствие. И Миху, получается, бросил в беде. Миха пьяный-пьяный, но соображает – монастырская жизнь не прошла даром, – начал молиться, призывать к Богородице: Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых… И кое-как с молитвой выкарабкался на сухое. Глядь на себя, а ни рубахи, ни штанов, ни того, что под ними должно быть, ничего этого нетушки – всю одежду в болоте растерял. Голый от ступней до чуба, один крестик на шее остался. И вдруг движение за ближайшими берёзами, оттуда появляется пропавший собутыльник, и сразу Михе стало видно, что это бес. Натуральный бесяра. Ни рогов, ни хвоста, но ясно как белый день, что это за образина. Ухмыляется-издевается: «Ну что, друг ситный, дальше полетим догоняться?» Миха думает, как это он раньше не разглядел вражье отродье. Рядом с бесом, несостоявшимся собутыльником, ещё парочка таких же морд. В джинсах, приблатнённые, ржут-хохочут, Миху обступили: «Ну что, монашек, штанишки-то потерял. Ай-я-яй, писю видно! Нехорошо! Снимай уже и крестик. А мы тебе какие-нибудь порточки найдём. Снимай, снимай. Хочешь джинсу дадим, хочешь – в треники нарядим. У нас всё есть!» И опять га-га-га. Как же обманули послушника, заманили в бесовские сети. Миха пошёл на хитрость, вроде как согласился поменять крестик на штаны, потянулся к цепочке, бдительность врагов отвлекающим маневром усыпил, да вдруг как врежет одному по морде и дёру из окружения. Нырнул в чащу и дай Бог ноги. Несётся, а бесы на пятки наступают. «Стой, – кричат, – у нас бражка есть убойная! Айда засадим по баночке!» Издеваются…
Кое-как Миха оторвался от погони… Время суток вроде как то же самое, вечер продолжается, сумерки, но не темно. Миха в изнеможении присел на пенёк, дух после спасительного забега переводит и думает: где бы брюки раздобыть? В монастырь надо возвращаться, да позор без штанов перед братией нарисоваться… И вдруг за деревьями музыка грянула. Миха знает, лес здесь первозданный, никаких турбаз и пансионатов в округе. Откуда эстрадно-разухабистый музон? Будто не лесная чаща, а парк культуры и отдыха, гитары по ушам жарят… Да не простые – электро. Бас бухает, соло завывающими пассажами вкручивается в небо, барабанщик палочками колотит... Концерт… Миха, наученный болотными приключениями, не кинулся со всех ног поглазеть на представление, потихонечку стал подкрадываться к источнику звука. Выглянул из-за кустов, мать честная – на дикой полянке девы в мини-юбках, топиках, пупки наружу. Красивые, ветреные, на гитарах играют, песенки бесовские горланят: «Приходи-ка, женишок, для тебя есть пирожок! А ещё ватрушка у моей подружки…» Миха – знаток женской красоты, сколько её перевидал в банях – про себя отметил: «Ух, какие тёлки!» И только мысленно отметил комплиментом бесстыдниц, они, как по команде, в его сторону повернулись. Ушки у разбитных музыкантш на макушке, почувствовали человеческий дух. Гитары терзать перестали, вглядываются в чащу. Михе жутко сделалось, красивые девы, а ухнуло страхом сердце. Начал поспешно закрещивать себя: Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй… Гитаристки меж собой говорят: «Показалось, никого там нет».
Миха от музыкальной полянки потихоньку, потихоньку попятился, а потом припустил что есть мочи. Несётся во весь опор, дороги не разбирает, вдруг слышит, вроде как трактор тарахтит. Остановился – точно трактор. Веткой прикрыл причинное место, пошёл на звук и оп – лесная дорога. Тракторно-тележная колея, трава между колёсными следами растёт. Из-за поворота «Беларусь» показался. Вроде не бес в нём, простой мужик. Удивил Миха механизатора голым видом. Ни бани рядом, ни водоёма для плавания, самая ближайшая деревня в пяти километрах, и вдруг явление Аполлона (сложен Миха атлетически, как-никак штангой занимался). Высунулся тракторист из кабины, глазам не верит: обнажённый качок на лесной трассе голосует, только вместо лаврового листика веткой берёзовой стыд прикрывает. Миха не стал откровенничать с трактористом про девок с гитарами и ржущую компанию у болота. Не вдаваясь в подробности, объяснил, что по пьяному делу потерял портки. Тракторист сердобольный попался, съездил в деревню, привёз какое-то трико старое и в таком спортивном виде доставил Миху поближе к скиту.
«Это, получается, – сделал вывод Миха, – у бесов четвёртое измерение имеется. Настолько всё явно было».
Донимали Миху бесы мокрой сластью. Как-то, смущаясь, признался. Я ему объяснил, что бесы так проверяют на вшивость. Как ты будешь реагировать? Выдвинешь ноту протеста, начнёшь читать правила от осквернения, защищаться молитвой, крестным знамением или наоборот… Я лет в двадцать в больницу с воспалением лёгких загремел, в палате лежал с дедом, охотником из-под Тары. Его медсестра разбудила на процедуры, он на неё разворчался: «Чё ты меня растормошила, я таку красиву бабу полоскал! Будто сенокос, я её под копёшкой прижал… А ты не дала дополоскать! Не могла позже прийти! Така бабёнка сладка…» Бесы этого деда, его терминологией говоря, давно «полощут», а он рад, только давай почаще «полоскание»… «Значит, – вознегодовал Миха, – они меня опустить хотят! Как у нас в лагере говорили, зашкворить! Зашкворённым сделать и презирать потом!»
По-разному Миху духи злобы обрабатывали. Один раз бес во сне в образе матери явился. Миха молитву читает, и мать подходит: «Мишенька, сынок, не надо молиться, не надо!» Та самая мать, которая наставляла его в христианском благочестии, учила молитвам, в монастырь отправила…
Миху молитвенником нельзя было назвать. Правила читал… Умом… Я в очередной раз заговорил с ним о сердечной молитве. Привёл слова афонского старца, что поначалу Иисусова молитва – это хлеб, укрепляющий подвижника, на втором этапе её освоения она становится маслом, услаждающим сердце, а затем делается вином, сводящим с ума, вводящим в ликующее состояние и соединяющим с Богом. Ух, как он на вино отреагировал. До этого бесстрастно кивал головой, тут вскинулся:
– Что значит «вино»?
– В молодости вина выпьешь, и такая радость хлынет в сердце, такое счастье накроет с головой! Жизнь – это восторг, это бескрайний солнечный простор. Ты любишь весь мир, все любят тебя. Кажется, с этого самого момента так хорошо будет вечно. Но наступает похмелье. Тогда как Божья благодать даёт не иллюзию, а истинное чувство.
Если раньше Миха мои слова об Иисусовой молитве воспринимал вполуха, на пример с вином сделал стойку. Кто-кто, а Миха в своё время досыта попил его, и не вермута подзаборного. Начал расспрашивать меня о методике освоения Иисусовой молитвы, попросил благословения у отца Игоря ходить по утрам в церковь, молиться вместе с нами. «Ты меня обязательно буди!» – каждый раз наказывал с вечера…
Однажды из Москвы институтский товарищ отца Софрония привёз своего родителя. Запойного. Семьдесят лет дяде Мите, в скиту юбилей отмечал. Собственно, как отмечал. Отец Софроний прописал ему антиалкогольный рецепт: три раза в день принимать по полстакана святой крещенской воды. Как-то захожу к нему в келью, а дядя Митя смеётся под руку отцу Софронию, который святую воду в стакан наливает: «Сегодня не жалей, можно по полной и чокнуться, мне семьдесят лет исполнилось». Сын привёз дядю Митю на машине, ни копейки денег ему не оставил. Собственно, дядя Митя и сам хотел избавиться от пагубной страсти. Так что знаменательно-юбилейная дата прошла без пенящегося шампанского и бульканья холодной водки. Дядя Митя, надо сказать, несмотря на солидные лета и устойчивую запойность, был крепким дедом. Дрова с удовольствием колол, чурбан мог одним ударом развалить. Ходил на службы, но не молитвенник.
Любил париться, топить баню. После бани развлекал нас рассказами из своей жизни. Рос на Украине. «Пацанами как не пойти на колхозную бахчу за кавунами. Ночью, конечно… Раз пошли человек пять… Темнота, луна за облаками, только на ощупь. Спичками чиркать не будешь, дело-то воровское… Шуруем по бахче. Арбузы только-только начали поспевать. В основном зелёные. Нам некогда ждать, надо попробовать… Ползём разведчиками в тылу врага, нащупаешь арбуз, щелчок ему поставишь – как звенит? Спело или нехай зреет. Следующий нашарил, на пробу щёлкнул. Я с десяток перебрал, никак не попадается звонкой кондиции. Наконец, хорошо зазвенел, и только я собрался для верности, перед тем как складничком резануть стебель, контрольный щелчок поставить… Не хочется зря надрываться, зелёный с бахчи тащить… Занёс пальцы, сложенные для щелчка над арбузом, а он взял и зашевелился... И начал приподниматься над бахчой… У меня волосы дыбом, сердце в пятки… Ночь кромешная, и вдруг арбуз ожил… Мать честная… Я ноги в горсть и дёру… Лечу, а не стадион с чистой беговой дорожкой, кругом арбузы, на один наступил – упал, вскочил на ноги, два шага сделал, зацепился за ботву, опять лечу носом в землю, хорошо, лбом в арбуз попал, расколол… Вот когда спелый попался. Есть некогда, на четвереньках до дороги долетел… Дружки тоже бросились с бахчи… Что вы думаете за фокус с живым арбузом? Сторож Семёныч… Конкретный дед и лысый был, как моя пятка. Он себе с вечера, по своему обыкновению, горилки принял (ему в обмен на арбузы принесли взятку – чекушку), оприходовал её за здоровье дарителя, бросил кожушок среди бахчи и уснул, забылся сном праведника. А я ему щелбан даю на спелость… Семёныч потом в селе с горящими глазами рассказывал: “Ведьма ночью приходила, задремал на бахче, она меня щупать давай, ну я ружьё вскидываю и по ней два раза в упор, можно сказать, выстрелил, заряд, что один, что второй, скрозь неё, как скрозь дым”. Его спрашивают: “Семёныч, у тебя ведь однозарядный дробовик”. – “Я же успел перезарядить”…»
Дядя Митя в оправдание слабости к зелёному змию говорил: «Музыка меня подвела. Я – баянист. То гулянки, то свадьбы. Каждый норовит с тобой чокнуться. Держишься, держишься, а потом как полетишь кверху колёсами… От женщин отбоя не было, с женой скандалы, может, поэтому умерла раньше времени…» Петруха Смирнов, потом расскажу о нём обязательно, с вопросом к дяде Мите: «Сейчас как насчёт женщин?» – «Нормально, только после меня переделывать надо».
Петруха давай хохотать, весёлый мужик: «Переделывать после него надо…»
Петруха – отдельная история. У некоторых отцов в монастыре были погонялы. Отца Антония, бывшего следователя из Москвы, Петруха (и не он один) звал в неофициальной обстановке «Петровка, 38». За что отец Антоний прилепил Петрухе имя Одуванчик. Петруха сам из Екатеринбурга. С ведомством, которому в прошлом служил отец Антоний – МВД, Петруха-Одуванчик много раз имел дело, у него было семь ходок в зону. Сроки небольшие, но в общей сложности отсидел лет пятнадцать. Старше меня на четыре года, внешне – сказочный Иванушка. Белокурый, волосы вьющиеся. Неиссякаемый задор. Был фильм «Камышовый рай». Бомжей ушлые деятели собирали обманом и заставляли работать. Превращали бедолаг в рабов. Петруха и в такую тюрьму попадал. Кое-как удалось удрать. Заправляли азербайджанцы. Петруха одному проломил арматуриной голову и подорвал…
Попадал на зону за хулиганство, мелкие кражи, мошенничество. Один из способов, которым добывал деньги, – в поезде подсаживался к мужчине, слово за слово… Петруха-Одуванчик – балагур и само обаяние, язык без костей – сыпет историями из жизни. Что-то на самом деле имело место, и соврёт – недорого возьмёт, на ходу сочинял. Мужичку забьёт баки, а потом предлагает, дескать, у меня есть пятьдесят рублей, тут же для убедительности из кармана вытащит купюру и покажет, мол, ещё бы добавить столько же и Петруха сбегает за бутылкой. Мужик с готовностью деньги даст весёлому попутчику. А Петруха через пять минут в соседнем вагоне, к другому мужику подсаживается… Весь поезд обойдёт, в другой пересядет. Однажды, «работая» таким образом, шёл по проходу из вагона в вагон, глядь – в штатском мужчина идёт, и явно – сотрудник. Петрухе не с руки такая встреча, разворачивается и в обратную сторону, в соседний вагон. Но, оказывается, всё продумано у оперов. Второй подозрительный Петрухе навстречу торопится, тоже в штатском. Обложили. Петруха назад, видит – в туалет женщина заходит, он за ней: «Помогите, бандиты гонятся!» Женщина поверила, втиснулись в туалет. Тут же кто-то начал ручку дёргать! Женщина с возмущением: «Да занято! Занято! Что за люди!» А за дверью: «Да куда он, зараза, делся?»
Петруха весело рассказывал: женщин, с которыми сожительствовал, поколачивал для профилактики за их прегрешения, а отдельных крепко бил в воспитательных целях.
В монастыре послушничал больше года. С удовольствием нёс любые поручения. Хоть грузчиком, хоть землекопом, хоть подсобником у каменщиков. И сам мог кладку вести. Любил в лесу на делянке дрова заготавливать или строевой лес. Не чурался никакой работы. Плотничал, баню топил, дрова рубил. Рукастый. И с ложными паломниками решительно разбирался. Есть категория бродяг – фальшивые богомольцы-странники. В одном монастыре такой поживёт, помозолит глаза, раскусят его, что за фрукт с изюмом – он в другой перебирается. В европейской части России монастырей не то, что у нас в Сибири, можно от одного к другому долго ходить. И норовит такой лжестранник обязательно нахалявно устроиться. Едой его обеспечь, ночлег получше дай, однако работой не загружай – насквозь больной. И наглый, намекнут: пора и честь знать, а он тысячу причин найдёт. Немощным прикинется, а сам в трапезной ест за пятерых. Но чуть послушание дадут, сразу сто недугов, гнездящихся в его чреве, перечислит. Всячески увиливает от работы. И будет тянуть резину, собираясь из монастыря, до последнего. Под разными предлогами откладывать: ему со дня на день должны деньги прислать на дорогу, или тепла хочет дождаться. Петруха-Одуванчик с такими разделывался на раз. С психологией бывшего мошенника чувствовал псевдомолитвенников за версту. Когда возьмёт у игумена благословение отправить «странника» за ворота, а чаще по своему разумению поступал. Другой нахалявщик начнёт пальцы гнуть, все грамотные, права человека знают: «А тебя благословил отец Игорь?» Петруху даже авторитетом игумена не проймёшь. За благое дело и соврать мог.
В скит из монастыря он переселился летом, как начались строительные работы – делали пристройку к братскому корпусу. Мы месяц с ним в одной келье жили. Меня тогда частенько бесы по ночам доставали. Проснусь и пальцем пошевелить не могу. Как колода скован. Даже дышать трудно. Начинаю Иисусову молитву читать, в какое-то мгновенье враг отпустит, я крестное знамение совершу, перекрещусь, на другой бок и дальше сплю. Но как-то упёртый попался. Я перекрестился, только начал засыпать, он опять меня сковал. Так раза четыре. Не даёт спать. Ух, я разозлился. В полный голос на него: «Пошёл отсюда, демонюга мохнорылый! Отстань, сволота рогатая!» Конкретно его отбрил. Утром Петруха спрашивает: «Ты на кого так ругался?» Объяснил. А он: «Напугал ты меня! В такой ярости был!»
Помню, как сам впервые оказался в подобной ситуации. Мы со Славой-морпехом жили в Пюхтинском монастыре. Точнее – в мужском скиту поблизости от обители. В келье ночью просыпаюсь, как-то жутко стало, а потом вдруг Слава как заорёт. Ночь, самая темень, он на полную громкость кроет: «Уйди, плесень вонючая! Уйди, жуть мерзкая! Не возникай, тина болотная!..» Цветисто отшивал…
У нас в келье с Петрухой была двухэтажная кровать, я наверху спал. Через пару-тройку ночей опять упёртый бес сковывать начал. Раз навалился да другой… Вижу, одной молитвой его не пронять, тогда я, чтобы не пугать Петруху, тихонько спустился на пол, вышел за дверь и на улице высказал погани всё, что о ней думаю: «Ты, уродина, опять своё свиное рыло мочишь в святой обители. Нет у меня ни единой твоей части! И не ищи! Не выйдет! Не ройся во мне, погань! Вали обратно в свою преисподнюю!»
Петруха утром опять: «Ты так ругался! Даже жутко стало! Опять с врагом?» Он-то ещё не имел представление о невидимой брани.
Как-то заговорили с ним о покаянном акафисте, Петруха достаёт пухлую записную книжку. Покаянный акафист был сначала напечатан мелким шрифтом на принтере на обычном листе, тот разрезан на листочки, и они вклеены в книжку. По её внешнему виду было видно – открывается часто.
Во второй половине лета Петруха переселился в одноместную келью, стал жить через стенку с Михой. Миха как-то мне говорит: «Ты знаешь, который раз слышу – Петруха-Одуванчик плачет. Поначалу я даже подумал – не глюки ли у меня? Нет, точно плачет. Однажды специально зашёл, у него глаза мокрые».
Оказывается, этот разбитной мужик, этот рубаха-парень, этот зэк-рецидивист в одиночестве, когда читает покаянные молитвы, плачет…
Летом-осенью в скиту шли строительные работы, делали пристройку к братскому корпусу, территорию облагораживали. Руководил всем прораб Евгений Михайлович. Лет пятьдесят пять мужчина, с волжским говором – на «о» подналегал. Мужиковатого вида, но в стройбате до майора дослужился. Дал мне послушание дренажные траншеи копать на территории скита – вокруг церкви. Глубиной с метр, шириной сантиметров сорок. И метров пятьдесят в сумме мне прокопать. Посмотрел я на этот урок, оценил: копать тебе, раб Божий Алексей, и копать. Много работы. Взял лопату без особого энтузиазма, надо – так куда денешься. Да с Иисусовой молитвой так хорошо пошло. Копаю и молюсь. Копаю и молюсь. Молитва с работой устойчивая получается, ритмично идёт, легко, усталости нет. Евгений Михайлович пришёл вечером из монастыря. «Ну ты даёшь, – оценил освоенные объёмы, – думал, до белых мух тебе ковыряться». Он знает, что моя основная задача – клирос, литургия, но видит, я приличное время вроде как без дела провожу. Не смог смолчать на такой непорядок, доложил игумену, тот дал добро, озадачить меня чем-нибудь несрочным, неспешным. Дал мне прораб дренаж, вроде как при деле я, никого не раздражаю. И его тоже…
Метров десять дренажа осталось, Евгений Михайлович подходит:
– Надо брёвна перенести, позвонил настоятель, завтра приедет спонсор сажать саженцы яблонь.
По-над забором с западной стороны, слева от ворот, лежали брёвна. Здоровый штабель строевого леса. А у меня молитвенное настроение. Просто вдохновение. Редкое состояние. Понимаю, если сейчас заняться брёвнами, весь мой молитвенный настрой улетучится безвозвратно. Мне ведь надо сперва найти напарника, кого-то уговорить, потом мы с ним полдня будем мучиться таскать… Брёвна конкретные. Одному мне ни за что не утащить. Какая уж тут молитва. Но чувствую: Господь мне поможет. Уверен.
– Сделаю, – говорю прорабу.
Он с недоверием:
– Как?
По моему лицу видит – не собираюсь с низкого старта хвататься за брёвна, выполнять урок.
– Ты же знаешь, – объясняю, – помолюсь, и всё получится.
– Надо сегодня сделать, – настаивает, – завтра они приедут, понимаешь? Привезут саженцы, уже закупили, а у нас место не подготовлено! И что? Какими глазами будем смотреть? Что им саженцы в брёвна закапывать?
Приказать он мне напрямую не может. Я не его рабочий. И у меня основное другое послушание. Он вроде как слова настоятеля передаёт:
– Одним словом я просьбу отца Игоря передал. Делай, как знаешь.
Отец Игорь рассказывал, как на Афоне игумен Пантелеимонова монастыря послушания раздаёт отцам монахам. Никому в голову не придёт переспрашивать или отнекиваться. И не потому, что бояться настоятеля, нет, тот сама простота, возрази – тут же отменит своё решение. Отцы-молитвенники бояться потерять благодать Святого Духа…
Спонсором скита был или чиновник, или предприниматель, или всё разом. Я так и не понял. Игорь Павлович. Бывший спортсмен. Регбист. Ну, очень крупный мужчина. Под два метра высоченный, в телесах здоровенный. Голова хорошим арбузом. Ручищи совковыми лопатами. Как он к вере пришёл – не знаю. Окормлялся в скиту. Однажды с друзьями и девушками приехал. Наверное, тоже экзотика – в монастырь съездить с подружками. Три молодые яркие женщины. Мирского духа натащили с собой. Хотя оделись в соответствии с церковными понятиями. Не короткие юбчонки или брюки в обтяжку, нет – ниже колен юбки, никаких декольте, разрезов... Но духами, косметикой от них шибает, такая женская волна прёт… Да и юбки, кофточки, косынки на головках – все шикарные, эксклюзивные. Из джипа вывалили весёлой компанией. Миха как увидел гостей из окна кельи, схватил ветровку и за дверь:
– Пойду в деревню…
Испугался, вдруг опять вином угощать начнут.
Саженцы спонсор без девушек привёз, но с такими же, как сам, регбистами в прошлом. Человек пять. Здоровенные, что тебе борцы сумо.
Бревна как лежали у забора, так и лежат. Я молюсь, творю Иисусову молитву.
Прораб говорит спонсору:
– Яблоньки надо вот здесь на солнечной стороне садить, только вот брёвна мешают… Сгружали, не подумали… Не догадались… А теперь не знаю, что и делать… Надо бы к южному забору, где тень от леса... Там-то бесполезно яблоньки сажать…
Виновато объясняет…
Игорь Павлович хлопнул его по плечу:
– Да тут проблем-то на раз пописать! – и обращается к друганам: Господа, надо размяться.
Регбисты скинули свои костюмы. Шорты натянули, футболки… Там не шорты, а чехлы от танков, из футболок можно невода морские делать... И айда с шуточками да прибауточками таскать. Играючи разделались с горой брёвен. Каждое метра четыре длиной, в диаметре – сантиметров по двадцать-тридцать. Для экс-регбистов как семечки. Куда там по двое таскать. Каждый сразу хватает пару брёвен – на одно плечо, на другое. Поначалу степенно носили, о чём-то беседуют по пути. Потом, как пацаны расшалившиеся, наперегонки начали. Минут за пятнадцать справились, к южному забору перетаскали, уложили и к прорабу:
– Церковь не надо перенести?
Евгений Михайлович им лопаты выдал, так же в охотку яблоньки посадили…
Уехали, Евгений Михайлович подходит ко мне:
– Ты, Лёха, будто знал…
– А то!
– Грешен, покостерил я тебя, хотел настоятелю жаловаться…
Кондак 9
Слово не довле;т ми, преч;дный Царю и Господи, под;ждь ми сл;зы покаяния и по сих сл;зы умил;ния, яко да и;ми омы;ю скв;рну души моея;, ю;же аз оскверни;х злы;ми и безм;стными дея;нии мои;ми, да в чистот; души; моея; р;достно пою; Тебе, Богу моему: Аллилуиа.
Икос 9
Тело мое питаю простр;нно, дух же мой истаяв;ет гладом, о Господи мой, Господи! Д;ждь ми разум;ти мое беззак;ние, даждь ми тщ;ние (усердие) насыщ;ти дух мой благи;ми д;лы, даждь ми пон; (по крайней мере) отны;не положи;ти начало своего спасения, зовущему Ти во гл;де своего духа:
Помилуй мя, М;дросте недомы;слимая. Помилуй мя, Божество неопи;санное.
Помилуй мя, Си;ло непобеди;мая. Помилуй мя, Сл;во превознес;нная.
Помилуй мя, Красот; пресв;тлая. Помилуй мя, Соверш;нство неизсл;димое.
Помилуй мя, Высот; недостижи;;мая. Помилуй мя, Ми;лосте безкон;чная.
Помилуй мя, Всемогущий Властителю. Помилуй мя, небесных чин;в державный Повелителю.
Помилуй мя, Трис;лнечный и Трисия;нный Св;те. Помилуй мя, Отче, Сы;не и Д;ше Святы;й.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ОСВЯЩАЮТСЯ ВЕРБЫ СИИ
Дня за четыре до Вербного воскресенья, до праздника Входа Господня в Иерусалим, игуменья женского монастыря в Двориках матушка Ангелина дала послушание (точнее, конечно, попросила – формально я не находился в её подчинении) вербы наломать. Пришёл к ней порешать вопросы по клиросу. Игумен отец Игорь сказал, что в Вербное воскресенье будет служить литургию в Двориках и меня с клиросом задействует.
Что называется: принесём же в храм на торжественную службу вербы и живые цветы, чтобы услышать радостные слова молебна освящения ваий: Освящаются вербы сии благодатью Всесвятаго Духа и окроплением воды сея священныя, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
Мы пошли за вербой с Борей, послушником. Он в Дворики привёз сено, матушка Ангелина и его уговорила.
Год выдался аномальным – ивы распустились, вербы голые. Много вербы в округе, но вся в спячке пребывает. Искали мы, искали, бродили, бродили. Какая, думаю, разница. В конце концов, въезд Господа Иисуса Христа в Иерусалим на молодом осле отмечался чем? Пальмовыми ветвями. Это по российскому климату вербу используют для украшения храмов. Говорю Боре: «Хватит вчерашний день искать – ломаем иву!»
Наломали, каждый по здоровенной охапке набрал, принесли в Дворики. Игуменья увидела наши трофеи, опечалилась, да так сильно: «Ну что иву-то? Вербное ведь воскресенье, а не ивовое…»
Объяснил: всю округу облазили, нет распустившейся, год настолько дурацкий…
«Не может такого быть, – не верит матушка Ангелина, – плохо искали, я десять лет в монастыре, каждый год есть, тут – нет».
И отправила обратно: ищите.
«Матушка, – возражаю ей, – всё равно не финиковая пальма, или какая там была в Иерусалиме, когда Господа Иисуса Христа встречали…»
Нет, ей вербу подавай. Уже не рад, что связался. Мне бы надо сразу как-нибудь отнекаться… Да матушка Ангелина знает, кого просить. У нас с ней хорошие сложились отношения. В молодости матушка была активисткой, альпинисткой. Однажды их группу накрыло лавиной. Мать ни за что не хотела отпускать дочь в горы. Отчаявшись отговорить, чуть не силой надела ей крестик на шею: «Поклянись моим здоровьем, что не снимешь?»
«Всю дорогу ходила в глухом свитере, чтобы никто не увидел, – рассказывала матушка Ангелина. – Почему-то было стыдно. Я – комсорг… Был момент, хотела его снять, а потом не смогла маму ослушаться». За две минуты до схода лавины альпинистка с крестиком отошла от лагеря, чуть поднялась по морене, и вдруг за спиной характерный звук, как выстрел, и понеслось. Кроме неё, никто не остался в живых.
«Больше я мамин крестик не снимала никогда, верить в Бога стала лет через двадцать после той лавины, но крестик носила. Однажды с парнем, хорошим парнем, можно сказать, женихом, поссорилась из-за крестика вдрызг. Утром, в день схода лавины, мама вдруг почувствовала необъяснимую тревогу. “Места себе не могу найти, – рассказывала. – Сяду, пытаюсь успокоиться, а меня будто какая-то сила подбрасывает. За что ни возьмусь – из рук валится… Ничего понять не могу… А потом вдруг про тебя вспомнила, бросила всё и к иконе, на коленях давай молиться…”»
Опять мы с Борей потащились в лес. Разошлись в разные стороны, увеличивая сектор поиска. Я порядком углубился в чащу и гляжу: стоит красавица. Не куст – дерево в добрые два этажа. Ветки красноватой кожицей покрыты и усыпаны крупными почками. Исключительная верба. Но как всегда, если красиво, раз-два не возьмёшь. Ветви с земли не достать, лезть надо. И как чувствовал – добром не кончится. Сразу не полез… Решил поискать ещё, вдруг поблизости более удобная... Походил, посмотрел… Нет, одна-единственная в своём роде. Надо лезть. В конце-то концов, не старый дед, сила в руках и ногах имеется, лишнего веса не накопил, в Великий пост ещё легче стал, ловко взобрался, выбрал хорошую разлапистую ветку и начал гнуть к себе. Рассчитывал, подтяну поближе и буду веточки с неё обламывать, вниз кидать. Роскошная ветка, парочку таких и всю церковь хватит украсить. Вопреки моим ожиданиям ветка с треском сломалась. Я, потеряв опору, полетел вольной птицей. Но боком. В полёте думаю: так не пойдёт, зашибусь ведь, бок не для удара о землю предназначен. Начал перегруппировываться. Хотел на ноги встать, как парашютист, да выполнить намеченное удалось наполовину – на левую ногу приземлился… От жёсткого удара она в обратную сторону, коленкой назад, будто у цапли, пошла и, как ветка вербы, хрустнула…
Ветка до земли повисла, ломай вайи сколько душе угодно, да я тоже поломанный. Сижу на земле и сначала в уныние впал: впереди Пасха, надо певчих готовить к всенощной, а я инвалид по своей безмозглости. Посетовал на судьбу, а потом стал молиться: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Минут через десять слышу: кто-то идёт, окликнул. Боря отозвался. Он щупленький, растерялся, увидев моё горе:
– Как я тебя потащу? Надо кого-то звать.
– Как раненых с поля боя выносили, так и действуй.
Обхватил меня за талию правой рукой, я его левой за шею и на правой ноге прыгаю. Левую согнул в колене, в висячем положении боль чуток стихла. Боря бедром меня подталкивает. Так мы кое-как передвигаемся, через каждые пять минут отдыхаем.
– Не знал, – Боря пыхтит, но тащит, – что так тяжело раненых выносить.
– А прикинь, как под обстрелом вытаскивали… Представь, пушки из-за леса бьют, пулемёты стрекочат, миномёты ухают, снаряды воют, пули над головой свистят…
– Я бы в какую-нибудь воронку залез с тобой.
– Враг, Боря, наступает, понимаешь? Хочешь, чтобы нас в плен сграбастали? Надо к своим во что бы то ни стало продвигаться. Тем более мне требуется срочная медицинская помощь, гангрена может развиться! Разве ты позволишь, чтобы боевому товарищу ногу отняли?
– На языке у тебя гангрена.
Боря дотащил меня до Двориков. Я его снова отправил в лес, ветку мою обломать.
Игуменья заохала, увидев меня травмированного. Чувствует себя виноватой. Я её, как мог, успокаивать начал: «Матушка, вы же альпинистка, разве у вас с гор никто не падал? Зато вайи Господу Богу нашему Иисусу Христу нашли…»
От вербы все были в восторге. Редкая попалась – ветки красные, длинные, пушистые. Иву тоже освятили в Вербное воскресенье, но её никто не хотел брать, все – вербу, из-за которой я поломался…
Всё по грехам нашим. Но Пасха приближается, а без меня, инвалида, стратегический объект – клирос – оголён. Надо хоть и на костылях, а регентские функции нести. Отец Софроний, приглашая меня в монастырь, попросил ещё и клиросом заняться. После моего отъезда из монастыря при старце Германе клирос поредел, захирел. Рассказывали, ещё до раскола схиигумен Дамиан у старца в Троицко-Сергиевой лавре отца Наума спросил: «Почему в Соколово в монастыре не всё ладом?» Старец вопросом на вопрос: «С клиросом у вас как?» – «Обиход на два голоса поют кое-как». – «Вот тебе одна из причин». У игумена отца Игоря тоже руки до клироса не дошли. Я ему пример монастыря в Большеказачьем привёл. Деревня была два домика в три ряда. Даже автобус не ходил. Но настоятель отец Виталий одну из ставок возрождения монастыря сделал на клирос. Не скупился, нанимал хороших певчих, и Господь воздал. Для новых русских монастырь стал духовным центром. Кто-то сначала отправлялся туда из соображений моды, а кто-то сразу правильно понял значение храма в жизни. В городе в церквях, где были уже хорошие хоры, состоятельным людям толкаться с бабулям да и на виду у ненужных глаз вроде как не с руки. В других сельских приходах на клиросах старушки с грехом пополам пели. Вот и повелось у новых русских ездить в Большеказачье. В результате стал монастырь сейчас как лавра. Растёт, строится, хорошеет. Давно уехал отец Виталий, с которого всё начиналось, но заложенное им сыграло решающую роль. Хор, как и монастырь, по кирпичикам строится. Отец Игорь не внял моему примеру. Отнесись к клиросу серьёзно, дай установку, дело бы сдвинулось. И в монастыре нашлось бы кому петь, и в Соколово. Только надо было вменить кому-то конкретное по клиросу послушание, отпускать людей на репетиции. Но привыкли, как при схиигумене Дамиане, тому и одного певчего достаточно. А нет никого, пусть батюшка сам служит. Я, случалось, по две литургии в воскресенье пел один.
За время моего отсутствия в Соколово никто не занимался клиросом. Я опять пошёл по деревне, своих певчих собрал. Оля, Лена с удовольствием согласились. Миху поднатаскал к Пасхе. Мы подрепетировали Пасхальную службу. На всенощной мне, тяжело раненному в поединке с вербой, пришлось стоя на костылях дирижировать. Мучения принимал не зря: хор пел хорошо, звонко. Все обрадовались: наконец-то вернулась к ним Пасха. На всенощную в монастырь пришли монахини и послушницы из Двориков, деревенские, родители Оли и Лены стояли, мать Михи приехала.
Всё хорошо, да у меня отёк колена, теснота на клиросе, ногу удобно не поставишь. Места всего ничего – закуток. На стульчик можно присесть, а мне ногу бы вытянуть, она просится в горизонтальное положение, да толком не получается. Кровь плохо циркулирует. Всю всенощную промаялся… В конце стою, дирижирую и не могу. Онемела нога, распухла… И больно… Думал, каюк конечности приходит…
После причащения отпросился. Крестный ход без меня прошли...
В келью на костылях добрался, лёг, ногу задрал на спинку кровати – кайф! Кровь начала циркулировать, боль утихла. Лежу счастливый, пою во всё горло: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…
Есть в жизни счастье…
Кондак 10
Утр;ба моя распал;ется (пламенеет) к Тебе люб;вию, Тв;рче небес; и земли;, и дух мой возн;сится к Тебе в превы;спренняя, но увы; (горе) мне, увы;! О окая;нства моего и несоверш;нства! Вся сия; погубля;;ю во едином час;, преступи;в з;поведи Твоя;; об;че (только) аще и р;тую греху, но пою Тебе: Аллилуйя.
Икос 10
Хищ;нием и непр;вдою богат есмь аз, коварством и студодея;нием (непотребным) порабощ;н, лжа и лесть не оскуд;ша от мен;, з;вистию снед;юся и ск;постию побежд;юся, и всем беззак;нием, яко раб, ус;рдно служ;. Но Ты, Милостивый Создателю мой, отжени; вся зл;я сия; от мен;, с люб;вию и тр;петом в покаянии Тебе зов;щаго:
Помилуя мя, вес;лие мо; и р;дование. Помилуй мя, над;ждо моя пресл;вная.
Помилуй мя, сокр;вище мо; нетл;нное. Помилуй мя, богатство мое неистощи;мое.
Помилуй мя, просвещение ума моего и сердца. Помилуй мя, здравие души моея; и телес;.
Помилуй мя, Наст;вниче мой пред;брый. Помилуй мя, Храни;телю мой преблаги;й.
Помилуй мя, и;стинное р;дование плачущих. Помилуй мя, приб;жище наше и упов;ние.
Помилуй мя, изглажд;яй непод;бная наша дея;ния. Помилуй мя, огражд;яй нас святы;ми Твоими Ангелы.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ЛАСТОЧКИ, ГРАЧЁВ И ПРЕПОДОБНЫЙ ГЕРАСИМ
В конце апреля или начале мая выхожу из кельи – две пары ласточек летают, озадачены жилищной проблемой. Чем бы, думаю, помочь? И отец Антоний идёт. «Благословите, – прошу у него, – открыть чердак, пусть оценятся, вдруг сочтут подходящим для постройки гнезд». Благословил. Ласточки туда-сюда начали сновать, нырнут на чердак, обратно вылетят, что-то посудачат, пообсуждают. Одна пара в конце концов забраковала вариант гнездования в скиту, улетела. Второй тоже по каким-то соображениям чердак не пришёлся, более по нраву приглядели место в сенях над входной дверью в мою келью, на самой верхотуре. Логики, на первый взгляд, никакой. Дверями постоянно хлопают. Это раз, во-вторых, ты заходишь на веранду, им приходится пролетать у тебя над самым плечом. Казалось бы – неудобно. Ласточек это не смутило, принялись возиться с постройкой: прутики таскают, соломку, земельку, глину… Вместо бетономешалок клювики, ими же лепят. Трудяги.
Но прежде чем взяться за гнездо, проверили меня на вшивость. С крыльца спускаюсь, ласточка на полной скорости в лицо несётся, будто другой дороги нет. Ну возьми ты вправо или влево, можно выше… Нет, точно в меня… Ладно, думаю, мы не из трусливых. В последний момент, в сантиметрах от моего носа, резкий вираж в сторону заложила. Испытывала меня на доброту. Прояви агрессивность – ещё подумали бы: строиться или нет. Я было обиделся: не доверяют. «Чё ж ты, – говорю, – не почувствовала сразу, что дурного вам делать не собираюсь? Чердак открывал, старался…» Но правильно поступили – им деток-несмышлёнышей рядом со мной выводить. Доверяй, да семь раз проверяй, не то останешься без потомства.
Сдали гнездо в эксплуатацию, и выяснился досадный для меня нюанс – помёт. Выходишь за дверь, он на голову пахучим приветом… Как не вспомнить анекдот. Горький с Фурмановым идут по Москве, а сверху на нос Горькому птичка кап. Классик соцреализма стёр пальцем привет, с неба прилетевший, поморщился от запаха и, налегая по-волжски на «о», говорит: «Хорошо, что коровы не летают».
Защищаясь от неудобств, взял я кусок доски, полку между гнездом и дверью соорудил. Получилась ловушка для птичьих выделений.
И ведь стратегически верно ласточки выбрали место для гнезда. Ни вороны, ни сороки, ни галки не достанут. И коты, что шныряли у нас в скиту, по гладкой стене не заберутся за птенчиками.
С этими квартирантами появился у меня под боком крылатый будильник. С детства к будильнику аллергия. Заблажит спозаранку, ты ещё глаза не открыл, а настроение испоганено. Ласточки – совсем другое. Чуть свет, у них планёрка. Не поют, по-деловому судачат. Одна с полной серьёзностью чики-рики, чики-рики – планы дня излагает. Другой или другая энергично свои соображения выкладывает, коррективы вносит. Если прислушаться, богатый интонациями язык… Натуральный диалог. Да не вполголоса, истинное производственное совещание, хочешь не хочешь – проснёшься. Почикирикают, утвердят график дня и снимаются за стройматериалом или кормом для птенцов. А я иду в храм молиться. Они, будто провожая меня, давая добрые пожелания, над головой пролетят.
В мае в четыре утра уже светло, но в церкви ещё полумрак, лики икон выступают… Свежо… Однажды поймал себя на мысли: с приходом тепла, весны молитва радостней читалась в храме: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Весенний подъём, как выяснилось, был не у меня одного. Поделился наблюдением с отцом Софронием. Он улыбнулся: «Конечно, Христос ведь воскрес, всё возрождается, а впереди Троица…»
В мае игумен отец Игорь уехал с отцом Игнатием в Москву, мы вчетвером в церкви начинали каждый день с Иисусовой молитвы… Тоскую по тому времени. Как разогревалось сердце от коллективного чтения! Как заряжался светлой энергией, читая молитву сам, слушая отцов. Их голоса и сегодня во мне: скороговорка отца Софрония, низкий с хрипотцой голос отца Игнатия, напевный баритон отца Антония, напористый отца Арсения, пение отца Игоря, громкий шёпот отца Дионисия… Миха басил, читал медленно…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Молимся за себя, друг за друга, наша молитва нужна родным, близким… Её животворящая сила уходит в мир… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Один раз воробей залетел в церковь. Сел на Царские врата, посидел, вроде как прислушивался к нам, часы начали бить, он испугался и в дверь…
Наблюдая за ласточками в скиту, заметил – очень даже общительные птахи. Группами держатся. Коллектив пары, что поселилась у меня над дверью, обосновался в Двориках. Наших птах, как я понял, послали обживать новое место, скит стоял всего четыре года, до этого ласточки не селились. Вторая пара, что с ними прилетала на разведку места гнездования, это или их родственники, или друзья. Постоянно наведывались в гости в скит при постройке гнезда. Время было пообщаться – яйца не отложили, птенцов не начали высиживать. Интересно меж собой ход строительства обсудить, надёжность возводимого объекта, людей-соседей. Возможно, в скиту обосновалась молодая пара, их деревенские товарищи постарше, поопытнее. Слетятся вместе, потолкуют о том о сём, пообщаются, глядишь – гостям пора и честь знать, у самих дома дел по птичье горло, снимаются и в Дворики. Что интересно, не прямиком через лес, по птичьему полёту, возвращаются, а вдоль дороги в деревню. Здесь заодно подкормиться можно, люди ходят, скот, насекомые летают. Над лесом какая радость летать? Ветер дует только и всего.
Наша пара иной раз к церкви подлетит, одна с правой стороны на перекладину креста колокольни сядет, другая – с левой, и тоже что-то разговаривают. Любуются на округу с самой высокой точки. А как играли. Одна подлетит, клювом по спине тук и дёру, вторая догоняет...
Завидую святым отцам-молитвенникам, у них восстанавливалось взаимопонимание с животными, которым наделён был Адам в раю до грехопадения. Примеры тому можно перечислять и перечислять… Преподобный Герасим Иорданский в пустыне встретил хромающего льва. Лапу у того разбарабанило – занозил колючкой, грязь попала, началось нагноение. Лев с жалобной мордой поднял хворую конечность, обращаясь к преподобному, дескать, помоги, мил человек. Старец вынул колючку, очистил рану от гноя, перевязал. Лев, нет бы уковылять восвояси, остался с пустынником и с тех пор ходил за ним, как примерный ученик. Старец кормил хищника хлебом, кашей, тот безропотно монашескую пищу ел.
При монастыре жил осёл, на котором возили воду с Иордана. Герасим дал льву послушание пасти осла у реки. Раз живёшь с братией, будь ласков участвуй в трудах монастырских. Однажды в зной-жару лев-пастух убрёл в сторону от подопечного, лёг на солнцепёке и уснул. В это время случилось купцу с караваном гружёных верблюдов следовать вблизи монастыря. Увидев бесхозную живность торговый человек (купец на то и купец, своего не упустит) попятил рабочую скотинку. Лев проснулся, запаниковал, обнаружив пропажу, туда-сюда побегал – нет осла. С печальным видом направился к старцу. Преподобный Герасим, увидев льва со скорбной мордой, подумал, что тот (как зверя не корми постной кашей, всё равно в лес смотрит) съел осла, кровожадная сущность проявилась у хищника во всей красе. Старец давай грозно вопрошать:
– Не удержался-таки – съел беззащитную животинку? И не стыдно?
Лев в ответ стоял, понурив голову, как нашкодивший ребёнок.
– Ну, нет, не дождёшься, я тебя не прогоню, – завершил воспитательную беседу Герасим.
Преподобный рассудил, раз съел четвероногого послушника, подставляй свою шею вместо скушанного осла работать на монастырские нужды.
На льва надели упряжь, и он покорно – а куда денешься, раз сам, дурья башка, виноват – принялся возить в обитель воду с Иордана.
На его счастье, в монастырь пришёл паломник-воин. Увидев царя зверей в унизительной роли вьючной скотины, он достал три золотых монеты и вручил монахам на покупку другого осла. Так лев был освобождён от унизительного послушания водовоза.
Вскоре торговый маршрут купца, который прихватизировал осла, снова пролёг под стенами монастыря. Вёз торговый работник пшеницу в Иерусалим. Лев, увидев злополучного осла, зарычал и галопом к каравану. Караванщики – кто бы на их месте поступил по-другому? – бросились врассыпную. Они льва никоим образом не интересовали. Он взял в зубы уздечку, как всегда делал, когда шёл с ослом на пастбище, и повел пропажу в монастырь. А заодно и трёх верблюдов, что были с ослом в одной связке. Чужие верблюды льва не интересовали, да когда тут сортировать «ваше – наше». Лев вёл находку в монастырь и от радости громко ревел. Как же – честь и достоинство царя зверей восстановлены.
Преподобный Герасим при виде льва, осла и верблюдов заулыбался и сказал братии:
– Зря мы ругали его, обвиняли в кровожадности.
И дал безымянному до сей поры хищнику имя Иордан.
Тот часто приходил к преподобному, брал из его рук хлеб, сидел рядом с ним. Так прошло пять лет, и преподобный Герасим умер, но в те дни льва не было в обители. Вернувшись в монастырь, он принялся искать старца. Один из учеников преподобного сказал:
– Иордан, старец наш оставил нас сиротами, он отошёл ко Господу.
Лев с горестным рёвом, отказываясь от пищи, продолжал искать Герасима. Монахи утешали Иордана, гладили его, пытались объяснить, что старец отошёл умер. Повели ко гробу. Лев с громким ревом начал биться головой о землю и, страшно рыкнув, испустил дух на гробе преподобного Герасима...
Поблизости от скита жил лис. Братья его видели, мне ни разу не попадался, а тут в мае ковыляю из Двориков, уже без костылей ходил, но прихрамывал. Иду потихоньку, Иисусову молитву читаю, вижу – лис. Трава высокая, он увлёкся мышами, меня сразу не засёк. Рядом скит, запах человечины привычный, не сразу почуял постороннего. На дорогу из травы выскакивает, я стою метрах в десяти от него. От такой неожиданности лис опешил. Но не кинулся бежать. Остановился как вкопанный и смотрит выжидающе, что я буду делать? Хвост пушистый. Красавец. Я его зову: «Иди сюда, познакомимся». Он всем видом показывает: нет ни малейшего желания, некогда, мол, на ерунду всякую время тратить, дел невпроворот. И прикинулся будто мышкует, носом по земле водит, принюхивается… А сам задом-задом, боком, боком подальше от дороги, поближе к кустам. На меня посмотрел, смекнул, что я не на охоту вышел, не беспредельщик. А из пикантной ситуации надо выйти, сохранив лицо хозяина этих мест, полноценного коммунальщика. С достоинством удалился в лес.
Рядом с Двориками речушка протекает. Берег низкий... Как-то матушка Елена пришла полоскать бельё. Ей было тридцать семь лет, пела на клиросе… На троечку с минусом относилась к певческому послушанию. Тот случай, когда человек так и не почувствовал сладость церковного пения. Могла не явиться на спевку, дескать, выполняла другие, более неотложные задания… Тут пришла возбуждённая… Полоскала с мостков бельё, и вдруг бобёр выскакивает. «Здоровый такой бобрище! – взволнованно рассказывает. – Выскочил и зубами клац у самого носа!» Матушка перепугалась, равновесие потеряла и кувырк с мостков в реку. Утонуть в ней захочешь – не сможешь – у мостков по пояс. Матушка с визгом вылетела на берег, боясь – загрызёт бобёр насмерть. Таз с бельём схватила и бежать. Простыня, которую полоскала перед прыжком бобра, поплыла себе по воде. Ловили потом ниже по течению. И весь день матушка пребывала в шоке, шутка ли, чуть в зубы бобру не угодила.
Конечно, грызть матушку Елену, прогоняя её с выбранного ареала обитания, бобёр не собирался, кусать тоже. На бобрином языке его прыжок означал – формальная победа. Бобры не могут себе позволить по настоящему драться, слишком хорошо знают свои челюсти и свои зубы. Создавая такую деревогрызочную машину, Господь предусмотрительно обуздал её. Бобёр показывал матушке, что это его территория. А ей, по его разумению, как проигравшей, сохраняя чувство достоинства, следует без возмущения со своим тазом, бельём, мостками, друзьями ретироваться вниз по течению. Бобёр, клацнув зубами, обозначил момент истины.
Но не дождался, не ушли матушки со своими тазами и простынями. Что подумал бобёр, когда снова увидел матушек на мостках, можно только догадаться. Решил, либо это беспредельщики, что не по понятиям живут, либо олигофрены, для которых закон не писан. В любом случае – хочешь не хочешь, надо уходить этих мест, которые спокон веку были приписаны его роду…
Случай с грачонком произошёл у меня ещё до монастыря. Я как с женой развёлся, перешёл от неё к родителям. Работал охранником через двое суток на третьи. Сижу в выходной день дома, на баяне пиликаю, «Херувимскую» перекладываю с четырёхголосного на трёхголосное пение. За окном «гар-гар-гар». Первый этаж. Не обращаю внимания, пиликаю, опять «гар-гар-гар». Что ты будешь делать, отвлекает. И вроде как это «гар-гар-гар» не просто так в белый свет – ко мне обращено. Я к окну. Под ним грачонок надрывается. Птенец. Как-то угораздило отбиться от родителей. Сидит сиротинушка, жалкий из себя. Увидел меня, перестал блажить. Смотрит выжидающе. Дескать, моё дело докричаться, а ты уж дальше поступай, как совесть твоя велит, если, конечно, таковая имеется. Совесть моя не зашевелилась, не захотел брать эту обузу. Мороки, думаю... Минут пятнадцать ходил по комнате с вопросом «брать не брать?». Пиликанье забросил… Занозку в меня грачонок внедрил. Что интересно, он по-прежнему молчал под окном. Будто ждал моего решения. Выгляну – сидит. Кошки рядом ходили, но почему-то не трогали. Наконец, я не выдержал: ладно, решаю про себя, на время ведь беру – окрепнет, отпущу.
Инок Грачёв, так я его окрестил, доверчиво на руки пошёл. Признаков болезни я у него не обнаружил, но обессиленный до крайности – кусочек хлеба с трудом проглотил. Ладно, думаю, если до утра выживет, недельки две-три покормлю, окрепнет и до свидания...
Грачёв голодный был не то слово, но тоже с характером – чуть подкормился и клюв от хлеба воротить начал – не грачиная, дескать, еда. С такой неохотой брал. Ладно, думаю, раз уж взялся за гуж… Персонально для Грачёва пошёл на Иртыш, наловил на удочку окуней, через мясорубку прокрутил, тут тебе и мясо, тут тебе и кальций в костях, и другие минералы. В холодильник поставил. Угадал с рыбным фаршем, Грачёв с жадностью ел. Набросает в себя, часа на два успокоится. Но не больше, и снова требовательно заводит «гар-гар-гар». Давай, мол, корми. Как птенец, что в гнезде орёт-надрывается, требуя жрать у папаши с мамашей, так и этот. Истошно кричит, крыльями недоразвитыми машет, показывая, видишь, мол, я ещё совсем немощный, не могу пропитания сам добыть, помогай... На палец фарш возьму, дам, он жадно глотает-глотает, пока под завязку не наестся. Потом показывает: хорош.
Устраивая птахе угол, я табуретку перевернул, она с перекладиной, Грачёв как водрузился на перекладину, так с неё не сходил. Признал табуретку гнездом. На дно я положил газету, время от времени подстилку менял. Сидит мой Грачёв, как наступает время принятия пищи, он включает истошную сирену «гар-гар-гар».
Дочь пришла в гости, посмотрела и удивлённо спрашивает: «Что он на тебя, как собака, бросается?» Ей показалось, когда кормлю, Грачёв кусается…
Ночью птенец спал крепко, но под утро иду мимо, он сразу проснётся, встрепенётся, сядет в боевой готовности – корми. Только меня признавал. Недельки через две я решил проверить, как он летает. Во дворе подкинул несколько раз. Планирует, но плохо, не птица ещё, крылья слабые. Я присел на люк канализационный. Грачёв метрах в десяти. Дети идут, он, хитрюга, затих, под комок земли прикинулся. Да не прокатило, дети заметили, что комок с крылышками, тогда разоблачённый Грачёв скоренько ко мне побежал, за спину спрятался.
«Ладно, – говорю ему, – убедил, ты ещё не птица, придётся покормить недельку-полторы». Окунёвый фарш ему со временем надоел. Раньше набрасывался, а тут с ленцой клюёт. Я решил, что птенец вырос из желторотого состояния. В корзину Грачёва посадил, сам на велосипед и в лес. Выехал на небольшую полянку, посадил его в высокую траву, предложил: сам выбирай, что хочешь? Если нуждаешься в солнце – оставайся здесь, а тенёк хочешь – лес рядом. Перекрестил его, пожелал Ангела-хранителя. Грачёв затаился по всем правилам птичьего выживания. Не побежал за мной, возмущаться не стал, сидит в траве. Я решил посмотреть, что дальше будет, на другом краю полянки остановился. Инок Грачёв сидит, но как только услышал знакомую речь (взрослые грачи делали облёт), сразу голос подал, обозначил себя. Думаю, грачи как раз и искали отбившихся птенцов-сородичей.
Осенью приезжал на эту полянку. Видел стаю грачей. Как ни всматривался, питомца своего среди них не узнал. Сам Грачёв ко мне с благодарностью не подлетел.
Кстати, в Раифском Богородицком монастыре, в котором убили отца Исайю, не квакают лягушки. Этого добра в избытке у монастырского озера. Но чудеса – все они до единой немые. Что поразительно, безголосые они только вблизи монастыря, стоит увезти ради эксперимента на один-два километра – весело начинают квакать. Когда-то монахи попросили у Бога милости… Лягушки (представляю, какие они концерты закатывали по берегам озера!) мешали монахам петь и молиться. Отцы стали просить Бога избавить монастырь от надоедливых подпевал. Господь внял мольбам – лягушки замолчали. По сей день не квакают. И местного развода, и те, которых доставляли пытливые исследователи из разных мест. Даже из Франции привозили жаб-квакушек. Дескать, эти-то в католических местах воспитанные, им православные каноны не указ. Но что отечественные лягушки, что болтливые иностранки в святом месте все до единой вели себя так, будто язык проглотили. И бесследно немота у француженок исчезала, стоило увезти их от стен монастыря.
Кондак 11
Целом;дрие нар;шив аз, окаянный, от начала дней юности моея;, отт;ле есмь смир;нный раб сего грех;. Кий вид его не сотвори;х, к;его от сих беззак;ний не сод;ях? Всякое чувство души моея; и всякий уд телес; моего оскверни;х, растли;х и непотр;бен сотвори;х; но молю Тя, незл;биве Господи, изб;ви мя бл;дных страстей плоти моея, зовущего Ти: Аллил;иа.
Икос 11
Чистоты душ;вные не стяж;х и душу мою во тьму греховную пред;х: о лю;те мне, лю;те мне! Разбойник есмь аз души моея;, избр;них бо ю до конца, и несть м;ста ц;ла в ней; совдек;х ю од;жды Боготк;нныя и облек;х ю в ри;зу раздр;нную и оскверн;нную от окая;нства моег;! Что возглаг;лю Ти. Отче Щ;дрый, или что рек; Ти во оправд;ние мо;, Суди; Пр;веднейший? Об;че же, я;ко навык;х, прош; у Теб; поми;лование, г;рце зов;щи:
Помилуй мя, пламенногоря;щая Любы;. Помилуй мя, выну светя;щаяся Прем;дросте.
Помилуй мя, Сокр;вище благи;х. Помилуй мя, жизни Под;телю.
Помилуй мя, везде Сый и вся исполня;яй. Помилуй мя, творя;й ди;вная чудес;.
Помилуй мя, предв;дый не с;щая я;ко с;щая. Помилуй мя, не оставля;яй нас посред; грех; и смерти.
Помилуй мя, оживля;яй м;ртвыя духом. Помилуй мя, очищ;яй оскверн;нные с;вестию.
Помилуй мя, призир;яй на воздых;ния наша к тебе. Помилуй мя, полаг;яй милость Свою на всех д;лех рук; Тво;ю.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, п;дшаго.
ПОПИЩЕ
Эту историю отец Игнатий рассказал. Кстати, сам-то отец Игнатий до монастыря в серьёзном ведомстве работал в Москве, он из фээсбэшников. Капитаном был. С ним вот что приключилось на офицерской службе. Элементарно бес стал одолевать. Сам-то на нервную работу списывал. Чуть тронь – психи накрывали, заводился с полуоборота, орать начинал… Раздражение на любую ерунду. Дома невыносимая атмосфера, жена – слова не скажи, дети – по углам должны сидеть. На любую провинность – упал, отжался, а то и за ремень хватался. Жена в один момент сграбастала детей и – живи как знаешь. И на службе у капитана тормоза держать перестали. Кто-то из сослуживцев посоветовал съездить в монастырь в Соколово к старцу Герману. ФСБ, конечно, и за старцем присматривало, народ-то к нему валил. Посылая капитана, не исключаю, заодно на своём товарище ведомство решило проверить лишний раз, что за старец? Приехал капитан в монастырь, а у старца имелся универсальный рецепт – обливание святой водой. Мне тоже назначал. В течение сорока дней каждое утро три ведра святой воды на себя на улице в любую погоду вылить.
Технология такая: ты ведро набираешь из колодца, в бутылке у тебя крещенская вода, несколько капель в ведро добавляешь со словами: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – и на себя ха! Кому-то назначал отец Герман по сорок ведер в течение сорока дней. Это у нас называлось «сорок на сорок». Капитану «двенадцать на сорок» прописал. Тот, вернувшись в Москву, сослуживцам без утайки рассказал о лекарстве, прописанном старцем. Один фээсбэшный товарищ в духе армейского юмора предложил более радикальный и эффективный способ излечения от нервозности. Берётся печень черепахи Тортиллы, варится в молоке львицы-первородка и натощак принимается. Никаких обливаний и угроз подхватить воспаление лёгких в морозную погоду. С одним условием – доить молодую мамашу должен сам больной. Поржали мужики, но капитан серьёзно отнёсся к наказу старца. Каждое утро бегал к пруду в Сокольниках с пустым ведром и бутылкой святой воды. И помогло – успокоился. Да так, что, проанализировав прожитые годы, бросил всё и поехал в монастырь. Отец Герман дал послушание – в Двориках при скотном дворе за коровами ухаживать. Бывший офицер-фээсбэшник безропотно согласился и два года при коровах служил.
Когда возник раскол в монастыре, он не он не пошел за отцом Германом. Потом был рукоположен в иеромонахи. Я бы никогда не подумал, что его когда-то приступы гнева накрывали – улыбчивый, добродушный. Однажды за грибами пошли, человек пять нас, никто ничего не набрал, а отец Игнатий полную корзину тащит и улыбается: «Надо с молитвой искать». Про Иисусову молитву говорил: у него боль в сердце бывает. «Стараюсь перетерпеть. Это как картошку копать: набьёшь мозоли с непривычки, ладони горят – но не бросишь, а потом, глядишь, и острота боли утихнет».
Историю про попищу отец Игнатий поведал. Из леса шли, он с грибами, мы – пустые, и рассказал. В середине девяностых годов молодому только что рукоположенному батюшке Маркелу владыко дал сельский приход. Как водится, до революции стояла в центре села на самом красивом месте церковь, как водится, коммунисты, захватив власть, разрушили храм. Стены, правда, остались, ломами взять было невозможно, взрывников, слава Богу, привлечь не удалось. Ни крыши, ни куполов, ни колоколов – одни стены под открытым небом. Батюшка молодой, чуть больше тридцати, но кое-что в жизни повидал – в Афганистане по призыву воевал, в Приднестровье – добровольцем… Его приход имел молельный дом, но отец Маркел, как увидел у бабушек дореволюционное фото церкви, дал себе слово восстановить храм Божий. Чего бы ни стоило. Жизнь, будто сорвалась с катушек: девчонки шли в проститутки; мальчишки подсаживались на наркотики; ушлые дяди и тёти от госслужб быстро наловчились-скурвились распределять финансовые ручейки, речки и потоки так, чтобы хорошо затекало в личный карман; бритоголовые братаны крышевали и бабушек, торгующих семечками, и целые предприятия; однополчане по Афгану, кто заделался продажным политиком, кто спивался, а кто брался за автомат, присоединяясь к братанам. Отец Маркел решил держать оборону от всего этого на своём пятачке фронта, в своей церкви, – восстановить её и с Божьей помощью расширять приход.
Восстановить – это сказать просто, денег-то ни копья. Принялся усиленно вместе с бабушками молиться, особенно Сергию Радонежскому, храм в селе был в честь преподобного в девятнадцатом веке возведён. Святой земли Русской внял просьбам – жертвователи появились. Закрутилось колесо, а в центре круговерти строительной – отец Маркел. Один спонсор цементом внёс лепту, другой – досками, кровельным железом…
Батюшка мотался по району на своей машинёшке, затрапезной «копейке», которую ласково звал «броником» в память об армейском прошлом, дороге от Кундуза до Тулукана, которую многажды раз наматывал на траки своего БМП-2. Теперь он частенько наматывал на колёса «броника» дорогу в райцентр, куда через день да каждый день приходилось гонять по делам восстановления церкви. Тут-то и случился пассаж в чёрной рамке. Отец Маркел прочно сел на крючок гаишникам. Ведомство это ещё в советские времена стало притчей во языцех. Бесы его прочно облюбовали. Это какой нравственностью надо обладать, когда у тебя в руках нешуточная по отношению к водителям власть и дело имеешь с живыми деньгами? Попробуй устоять от искушения и не взять чуток детишкам на молочишко и себе на рюмашку. Девяностые годы выдались с оптимистичным девизом «Выживайте, кто как может!» В милиции зарплата смешная, а вокруг кооперативы, новые русские с уголовными физиономиями на иномарках гоняют. Обидно. Гаишникам, как никогда, стало трудно работать. Остановишь, а у каждого второго корочки, и попробуй сходу разбери – купил или настоящие. Суёт ими в нос, он или из ФСБ, или депутат, или помощник депутата, или прокурорский работник. Каждый третий норовит унизить: «Да я на тебя такую телегу накатаю, вылетишь отсюда, как пробка из пивной бочки». Бывает и того хуже: махнёт гаишник жезлом, а водила без всяких корочек называет такую крышу – мороз по коже: эти уроют и концов для кладбища не сыщешь.
И вдруг поп зачастил по трассе. Гоняет туда-сюда. Смикитили гаишники: у попа какая может быть крыша? А никакой! Начали отца Маркела поддаивать. Стоит его «бронику» появиться на горизонте, гаишники ручки потирают. И непременно прикопаются. Превышение скорости предъявят, отсутствие аптечки, ремнём безопасности не пристёгнут. Батюшка на «бронике» ездил не черепашьим шагом, так не умел, но и не со скоростью бандитских «БМВ» и «мерседесов». Те летят мимо гаишников – никаких претензий, а батюшке полосатым жезлом требовательно указывают «на обочину». Отец Маркел долго терпел, деньги платил. Ему лишаться прав никак несподручно – стройку надо держать под личным контролем ежедневно, от оформления документов до приёмки стройматериалов. Батюшка не досыпает, не доедает, голова кругом от забот – в сто мест надо успеть, сто дел переделать. Отберут «колёса» – восстановление церкви встанет колом. В молитвах ежевечерних каялся за дачу взяток лихоимцам. И снова платил. Не совсем уж безропотно, пытался увещевать. Да куда там. Бесы копытцами от радости постукивали, досаждая священнику. Стоило отцу Маркелу из города выехать, с поста ГИБДД передавали по трассе: «Внимание, в небе попище!» Особенно два сержанта усердствовали, ни за что не пропустят отца Маркела: «Попище бабулькам дурманит бошки? Дурманит! Обирает старушек? Обирает! Не убудет, если с нами поделится. Ряха вон какая у него мордатая! Такую на постной диете не наешь!» Остановят: «Ну что, гражданин поп, опять попал на скандал, что ж ты носишься, как гонщик Формулы-1. Давай-ка права». Как-то отец Маркел не выдержал. К тому времени у него личные сбережения до нуля дошли – всё в церковь вложил. Гаишникам давал на лапу исключительно из своего кошелька, на этот раз пришлось в церковную кассу лезть. Положив купюры на сиденье, в руки сержанты не брали, грамотно действовали, и, получая взамен права, батюшка предупредил: «Ребята, дождётесь, я ведь вас отпою! За милую душу отпою! Возьму грех на душу!» – «Да хоть отпляши!» – заржали в ответ жизнерадостные гаишники.
Батюшка выполнил обещание. Дней через пять-шесть снова нарвался на сержантов. Завидев летящий «броник», те весело замахали жезлом «иди сюда»… Отец Маркел остановился, молча вылез из машины… Мужчина был не мелкого десятка. Кряжисто сложен, крут в плечах. Крупная голова, тёмные волнистые волосы, густая борода. Одет в чёрный подрясник, поверх которого иерейский крест на цепи. Крест, поймав лучик солнца, весело отразил его в сторону сержантов. Батюшка Маркел с серьезным лицом молча открыл заднюю дверцу «броника», достал из служебного чемодана с церковной утварью кадило и скуфейку, кадило разжигать не стал, скуфейку водрузил на голову, затем, широко размахивая кадилом в направлении сержантов, ждущих взятки, густым низким голосом три раза пророкотал: «Вечная память»…
Сержанты хихикали, наблюдая за действиями «злостного нарушителя дорожного движения»…
В тот раз у сладкой гаишной парочки имелся довесок – стажёр. Второй день как молодой поступил на службу. Новичок стоял поодаль от товарищей по работе, у милицейского уазика, и с интересом наблюдал за происходящим… Про попищу, постоянно попадающего в руки гаишникам, собратья по ведомству успели ему весело рассказать. И вот, он служитель церкви, наяву…
Отец Маркел пропел «Вечную память», кадило положил обратно в служебный чемодан и уехал.
Сержанты похохотали над «чудилой с кадилом». Развеселил – ничего не скажешь. Будет что поведать друзьям и знакомым, а также сослуживцам. Но рассказать не удалось. После трудового дня сержанты вернулись домой и ага: испустили (что один, что другой) дух. Без всяких приступов и резких болей скончались. Раз – и замертво.
Стажёр, узнав на следующее утро о случившемся, панически испугался. Начал тревожно прислушиваться к себе: не останавливается ли сердце, не коченеют ли ноги, нет ли коликов в почках и остальном ливере… Сбивчиво доложил начальнику обстоятельства дела: «Поп своим дымокуром помахал, про какую-то незабвенную память спел и обратно в машину…»
Начальник выслушал взволнованную речь стажёра, минут двадцать в одиночестве переваривал полученную информацию, а потом собрал всех подчинённых и строго настрого приказал не останавливать попа ни под каким видом. «Пусть носится, пусть не пристёгивается, пусть хоть по встречке едет – для вас его нет! Понятно?!»
Начальник, калач тёртый, сообразил – так можно командиру без подчинённых остаться.
Спрашивается в задачке: какая «крыша» самая крутая?
В аду, в ставке дьявола, бесовский штаб день и ночь держит совет, как Православную церковь погубить? Но только при попустительстве Господа Бога могут что-то сделать…
Есть икона: плывёт по морю корабль, на борту Иисус Христос, Пресвятая Богородица и двенадцать апостолов, а вражья свора и их приспешники – бесы, вероотступники, еретики, язычники – с берега целятся в них из луков. Тетивы натянули… В полной готовности уничтожить Православную Церковь, стереть её с лица земли… И уже есть свои победы, рядом с лучниками православный батюшка в обнимку с блудницей…
По приезду в Омск рассказал историю с отцом Маркелом сестре, старшей моей и единственной Аннушке. Она запричитала: «Как священник живёт после этого – смертный грех на душу взял?» Попытался объяснить, он ведь не какие-то заклинания читал… А без воли Божьей волос не упадёт с головы. Отец Маркел, мне думается, и сам опешил, узнав об одновременной кончине гаишников… В Деяниях апостолов есть рассказ о первой христианской общине в Иерусалиме. В неё входили иудеи, которых апостолы крестили. Община так уверовала в Бога, что жила единым организмом, всё у них было общее. И если кто свою недвижимость, имение или землю, продавал, то приносил вырученные деньги к апостолам в общую кассу. Жили, никто ни в чём не нуждался. Но слаб человек. Сребролюбец Анания с женой Сапфирой решили схитрованить. Чтоб, значит, и с Духом Святым жить, и при денежках, заначенных от общины. Продали землю и часть выручки отщипнули на чёрный день, остальные деньги Анания с честным видом принёс в общую кассу. Апостол Пётр ему говорит: «Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твоё мысль солгать Духу Святому?.. Ты солгал не человекам, а Богу». На что Анания – брык замертво. Как услышал слова апостола, так и пал бездыханным. Через три часа жена его Сапфира пришагала довольная к Петру, о смерти мужа не знает, на вопрос апостола, за сколько продали землю, врёт без стеснения. Они с Ананией предварительно обговорили линию поведения. Апостол и её пригвоздил: «Что это вы согласились искусить Духа Господня? Вот входят в двери погребавшие мужа твоего, и тебя вынесут».
Как сказал, так и вышло – похоронили Сапфиру вслед за мужем и подле него.
Аннушка в ответ на мой рассказ об отце Маркеле решилась рассказать о себе. Почти тридцать лет молчала, не в силах объяснить с ней произошедшего. Тут разоткровенничала. Училась в педтехникуме в Казахстане, в Петропавловске. Выбирая квартиру, погналась за дешевизной, а квартирка оказалась нечистой. В одну ночь Аннушка спит, к стенке отвернулась и вдруг просыпается от жуткого предчувствия – она не одна в комнате, кто-то чужой, злобный рядом. Входную дверь с вечера самолично закрыла, этаж третий, квартирка однокомнатная. Аннушку парализовало страхом, лежит, боится пошевелиться. Дух злобы подошёл (она всё так же лицом к стене) и говорит ясным чётким голосом: «Ну вот я и пришёл». Аннушка ни жива, ни мертва. Пальцем пошевелить не может.
Дальше началось такое, что «Вий» Гоголя отдыхает. Какая-то сила (понятно какая) подняла тело Аннушки над кроватью, оно повисло в воздухе, а потом начало вращаться. С бешеным ускорением раскручивается. Сестра вспомнила: тётя Валя говорила: надо молиться, сталкиваясь с тёмными силами. Сестра пожаловалась тёте, что неуютно себя чувствует в квартирке, тревожно. Тётя написала на листочке молитву Честному Кресту: Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, и да бежат от лица Его ненавидящии его… И наказала Аннушке: «Выучи обязательно». Сестра ничего учить не стала, пробежала разок глазами... Но когда подняло её с кровати под потолок и бесовская центрифуга начала набирать бешеные обороты, вспомнила, несмотря на весь ужас происходящего, слова тёти о защите от тёмных сил и произнесла: Да воскреснет Бог. Дальше ни слова не знает. Снова повторила: Да воскреснет Бог. Кручение начало замедляться-замедляться… Сестра твердит как заведённая: Да воскреснет Бог. Тело опустилось на кровать… Аннушка соскочила с неё, включила свет, схватила кошку, прижала к себе. И так с кошкой до утра просидела в углу на стуле.
С квартирки на следующий день съехала и никому не решилась рассказать о случившемся. Боялась, засмеют или запишут в ненормальные…
Аннушка по сей день человек маловерующий.
– Может, это проделки каких-нибудь злых гуманоидов? – спросила меня.
– Ага, а на борту их НЛО-корабля надпись «Бесовские забавы».
Она и верит, и нет. НЛО для неё почти реальность, сколько есть свидетелей данного явления. Тогда как духи зла…
– Ведь крутили в воздухе тебя! – пытаюсь достучаться. – Ни меня, ни подружек твоих – тебя, как панночку из «Вия»! И тебе, именно тебе, одно упоминание Бога помогло!
– Ну да, вообще-то.
Иногда Аннушка ходит в церковь, но нередко впадает в уныние. Сорок шесть лет, мужа нет, дочь сама воспитывает. Жизнь, считает, не состоялась…
– Проси Богородицу, умоляй, чтоб дала хорошего мужа, – говорю ей. – Ты же ещё молодая!
Не верит… Пытался Аннушку приучать к Иисусовой молитве, хотел передать ей свой опыт, она сразу засомневалась:
– У меня навряд ли что-то получится.
Так, для проформы, попробовала и бросила…
Кондак 12
Широтою благод;ти Твоея, Триипост;сный Боже, покры;й моя согреш;ния, я;коже покры;л еси; др;вле согреш;ния богоотца Давида, и приими; мое покаяние, я;коже прия;л еси покаяние Манасси;и царя, и призови мя, заблужд;ющаго в пут;х своих, я;коже призвал еси гонителя Павла, и даждь ми с любовию вы;ну воспев;ти Тебе: Аллилуиа.
Икос 12
Юность моя пр;йде в нераз;мии и нач;ло живот; моего в л;ности к доброд;тели. Не насади;х бо тогда в сердце моем с;мена хлеба дух;внаго, пит;ющаго в жизнь вечную. Боже мой и Господи, с;мена же т;рния и р;пия прил;жно в себе посев;х. Ныне же, егд; прозяб;ша во мне вся злая сия, пронз;ют душу мою и ураня;ют сердце мое, и все естеств; мое исполняют бол;знию. Умилос;рдися, о Боже мой, и попали; огн;м Божества Твоег; вся грех;вная т;рния во мне, взыв;ющем Ти бол;зненно:
Помилуй мя, Отче Безнач;льне, Сыне Предв;чне и Д;ше Преснос;щне. Помилуй мя, Тр;ице Единос;щная и Неразд;льная.
Помилуй мя, Триипост;сная Держ;во. Помилуй мя, Неразд;льное и Несли;тное Божество.
Помилуй мя, еди;но Ц;рство и Госп;дство. Помилуй мя, еди;на воля и хотение.
Помилуй мя, Ег;же боятся и трясутся Херуви;ми. Помилуй мя, пред Ни;мже закрывают лица своя страшнии Серафи;ми.
Помилуй мя, Егоже боится солнце и трепещет луна. Помилуй мя, пред Ни;мже дымятся горы и бегут вспять реки.
Помилуй мя, пред Нимже вся;ко кол;но небесных, земных и преисп;дних преклоня;ется. Помилуй мя, Ег;же вся тварь на небеси; и на земли; вы;ну славосл;вит.
Помилуй мя, Господи Боже мой, и к покаянию призови мя, падшаго.
ОЛЕСЯ
Как-то дома сижу, это я уже из монастыря вернулся, на баяне пиликаю, звонок в дверь. Девица на пороге похмельной угрюмости.
– Меня зовут Олеся, – представилась, – живу в вашем подъезде на четвёртом этаже, вчера выпила, дайте рублей двадцать или десять…
Вижу, девица в разобранном состоянии, шланги горят, сердце молотит, кровь требует толчка, одна мысль по мозгам бьёт: опохмелиться. Но девица не та безнадёга, когда синявочка конкретная и обратной дороги нет. Не потерянная совсем…
– Очень приятно, – отвечаю, – что ты Олеся. Но денег нет.
Она принялась канючить, уговаривать: вся больная, пожалейте человека. Я неумолим:
– Нету.
На самом деле не было. Да и будь, не тот случай.
– Ладно, – говорю, – чем могу помочь, так святой водой.
Налил полстакана, болящая одним глотком закинула.
– От святой воды, – пояснил, – полегчает, но частично. Человек за свои проступки должен нести какую-то епитимью.
– А что такое епитимья? – Олеся вернула пустой стакан.
– Наказание за грешные действия.
Она даже выпрямилась в спине. До этого речь бесцветно вела, здесь рукой протестующе замахала:
– Не-не-не! Так наказывать не надо!
Мол, я хорошая. И улыбнулась впервые за весь наш диалог. Я тоже улыбнулся, пожелал ей Ангела, и мы расстались.
Случилось это под Новый год, а весной, в конце апреля, часу в восьмом вечера снова заявляется. Есть побасёнка: так выпить хочется, что переночевать негде. Насчёт выпить – Олеся к моменту визита ко мне хорошо загрузилась, её вторая часть побасёнки привела под наши двери.
– Можно, – просится, – вот здесь у вас в прихожке у порога на коврике лягу, буду как мышка до утра…
Одета в какую-то куртку несуразную, под глазом свежий синяк…
На следующий день я узнал историю травмы Олесиной физиономии. Обреталась Олеся в нашем подъезде у Гошки Переверзина. Тот в один момент рассердился и отметил сожительницу кулаком и выгнал. Помня мою доброту со святой водой, Олеся пришла за новой порцией участия.
Выглянула мама, увидела гостью и отреагировала вполне однозначно:
– Чтоб духу её не было!
Что мне оставалось делать?
– Прихожки, – говорю, – не жалко. Я бы со всей душой. Но видишь…
Отказать отказал, да отсутствие ночлега у бездомного человека – это не червонец на опохмелку. Надо как-то помогать. Может, думаю, у Коляна перекантуется до утра? Колян Скворцов – мой одноклассник. Живёт этажом выше. Когда-то мы с ним в третьем классе чуть не утонули на Иртыше. В ледоход прыгали с льдины на льдину… На одну заскочили, она перевернулась. Недалеко от берега, но еле выбрались… На днях Колян поругался с женой Светкой, орали, аж в нашей квартире было слышно, Светка собрала чемодан и хлопнула дверью, Колян один куковал в двухкомнатной квартире.
Попытка не пытка, беру Олесю, поднимаемся к Коляну.
– Колян, – излагаю просьбу, – надо помочь чисто по-христиански. Вот Олеся-странница, ей до завтра перекантоваться. У тебя как?
Колян посмотрел на «странницу». Без особого энтузиазма в голосе дал добро. Завожу Олесю к товарищу. Все её проблемы на пороге не стал вываливать на Коляна. Поэтапно загружал, для начала поместил гостью на диванчик, на который Колян указал. Олеся упала пластом и сразу уснула. Молодец.
– Ей, – говорю (Олеся меня про эту нужду по дороге к Коляну предупредила), – нужен тазик…
Колян показал на дверь в ванную, я взял посудину и подогнал к диванчику.
Но Колян вдруг пошёл взад пятки. Будто лишь сейчас, разглядев картину спящей Олеси, уразумел взрывоопасность создавшейся ситуации.
– Не, Лёха, ну его на фиг такое счастье! Уводи подобру-поздорову. Это же в случай чего абзац…
Стал объяснять: со Светкой, может, наладится у них, не впервой вдрызг ругаются, вдруг завтра заявится с дежурства, а тут чужая баба с тазиком. Я попытался заверить: в шесть утра приду, разбужу и уведу Олесю, тазик вымою, на место поставлю.
– Лёха, ты чё наш подъезд не знаешь? – непробиваемо отказывался Колян. – Бабки Светке обязательно доложат: у меня шалава ночевала. Ты хоть в три ночи уведи это сокровище…
С этой аргументацией спорить не стал – бабки непременно донесут. Если семья Коляна не совсем развалилась, после такой ночёвки краха не избежать. Что-то надо дальше думать. Пытаюсь растормошить незваную гостью. Она пьяно бормочет на тему: спать-спать-спать, первое слово дороже второго, поздно пить боржоми и утро вечера мудренее. Не хочет покидать диванчик Коляна. Тогда я опускаюсь к себе домой, приношу святой воды. Она у меня с пульверизатором. Пуляет, только держись. Окатил Олесю из пульверизатора, дал выпить полстаканчика.
– Хорош, – убеждаю, – ночевать. Жена Коляна может прийти с минуты на минуту.
Олесю чувство юмора не покидает.
– Жена, – заплетающимся языком объясняет, – не стенка, подвинется.
Если Светка заявится, нам не двигаться – летать придётся. Она когда-то крепко дзюдо занималась. Однажды по молодости на Иртыш втроём пошли купаться. Мы с Коляном плаваем, а Светке температура реки не понравилась, села на брёвнышко у воды… И тут какой-то ухарь сзади подошёл и бесцеремонно лапу на плечо девушке положил. Давай, мол, красотка, будем знакомиться. Только ногами дрыгнул, как полетел. Светка лёгким движением швырнула грубияна через себя в набежавшую волну. Такая у Коляна супруга. Может, и не в той спортивной форме, что пятнадцать лет назад, да лучше судьбу не испытывать.
Олесю я не стал запугивать спортивными успехами Светки. Но кое-как вбил в её нетрезвые мозги плачевную информацию: как и с ковриком в нашей прихожке, у Коляна тоже облом – на диванчике не поспишь с тазиком под боком.
Пока Олеся остатки святой воды с лица вытирала, я открыл заседание генерального штаба с повесткой: что делать дальше? И выясняется, у Олеси есть вариант ночлега у подруги, но та живёт на краю посёлка, идти километра три.
– Я одна не дошлёпаю, – принялась доказывать необходимость остаться у Коляна, – ну давайте здесь посплю.
Эту тему мы уже проехали, не стал в неё больше углубляться, сходил домой, надел куртку, сапоги, и мы побрели по распутице к третьему варианту ночлега пьяной странницы. Олеся тактично поинтересовалась, как только мы ступили на весеннюю дорогу, можно ли взять меня под руку. Получив разрешение, крепко в меня вцепилась.
– Я как настоящая леди! – хихикнула довольно.
И по лужам напрямую шагает. Мне проще чапать по грязи – я в резиновых сапогах. Она в кроссовках. Промочила ноги, но не жалуется на судьбу. Бредём под ручку ладной парочкой… Не темно, сумерки… Весной пахнет… Скоро деревья зелёным пухом оденутся…
– Ну я как леди! – снова хихикает Олеся.
Раз она – леди, следовательно, я – джентльмен и по логике должен даму разговорами развлекать. Я решил не светским празднословием блистать, миссионерством занялся. Спросил: в курсе Олеся, что есть загробная жизнь?
– Ещё бы! Макса Горохова, одноклассника, хоронили неделю назад. Ночи через две он приходит во сне. Как из гроба – костюм тот же, рубашка – хватает меня за руку и тащит в какую-то темень. Вырываюсь, умоляю отпустить. На лбу у него эта полоска бумажная, с которой в гробу лежал. Молча тащит... Рукой показывает в темноту: туда, туда надо… Меня ужас взял… Вырываюсь, он хвать за горло… Проснулась в поту…
Весёленькое сновидение. Я начал пояснять, что загробная жизнь не только вечный огонь для одних нераскаявшихся грешников или вечный холод тартара для других, праведники удостаиваются сияющих чертогов… С недоверием выслушала… По ходу дела выясняю: у неё-то никаких чертогов в земной жизни нет... Квартиру сдала в аренду два года назад и теперь не может туда попасть. Развели дурёху подлые люди… Тогда я грамотно подъезжаю с темой монастыря. Можно, мол, туда. На что Олеся даже приостановилась:
– Я сама хотела пойти в монахини!
– И какие проблемы?
– Надо ехать на поезде, а у меня ни денег, ни паспорта.
– Зачем на поезде? – теперь уже я замедлил шаг.
– Монастыря-то женского у нас нет. Мужской, знаю, в Большеказачьем… Не в мужской же мне идти.
– Как это нет?! – удивляюсь неосведомлённости Олеси. – Ты минералку покупаешь? Монастырь на этикетке видела? Вода оттуда. А ещё там источник тёплый. Круглый год купаются, вода тридцать градусов, что летом, что зимой. На автобус садись и вперёд… Могу проводить…
Почти курорт ей нарисовал.
– Поехали, – загорелась Олеся.
Готова хоть сейчас принимать постриг.
Пришлось осадить. А то уж, правда, как на курорт собралась. Стал объяснять: надо в порядок себя привести. Пьянку прекратить. Матушки могут восстать против кандидатки в монахини с факелом изо рта, фонарём под глазом…
– Ты, Олеся, не гони так-то. Вид у тебя запойный. Монастырь не ЛТП.
Олеся сама наивность:
– А что такое ЛТП?
– Лечебно-трудовой профилакторий, раньше в таких учреждениях алкоголиков пытались лечить. А в монастырь надо не с бодуна идти.
– Да без проблем, пару дней перерыва, и я в норме.
– Хорошо, – говорю, – приходи через пару дней, повезу тебя…
Дошли мы до её подруги. Та без радостных объятий встретила гостью, но впустила и обратно за порог не выставила.
Однако враг смекнул: Олеся не в шутку может в монастырь податься, не по пьяной лавочке намерения. Потом Олеся поведала: подругин мужичок начал к ней недвусмысленно приставать. Подруге такой сексуальный поворот совсем не понравился. Пришлось Олесе уйти. И опять попала в привычные атмосферы, где пальцы веером и каждый день пьянка-гулянка.
Но в оконцовке через неделю звонок по домофону, поднимаю трубку, Олеся на проводе.
– Поехали, – говорит, – в монастырь. Я готова.
Посмотрел на неё. Ещё бы денька три выдержку трезвости дать, да как бы не сорвалась. И мы поехали.
В ту весну перед Днём Победы всё расцвело, но не зря Сибирь: май – фуфайку не снимай. Резко похолодало на цвет черёмухи. Молодёжь в футболках щеголяла, и вдруг доставай тёплые куртки – плюс три градуса. И один день, и третий, и десятый никакого повышения температуры. Цвет на деревьях как законсервировался, обычно несколько дней подержится, и летят-летят лепестки, белым застилая землю, тут чуть не две недели яблони стояли молоком облитые. И рябины… От цветущей рябины аромат на любителя, не та амбра, чтобы глаза от восторга закатывать, зато своя неповторимость, когда ярко зелёная шапка листвы вся белыми нашлёпками соцветий украшена. Едем в монастырь, по дороге цветущие деревья мелькают. Солнечное утро разгорается.
– Красиво как! – говорю Олесе.
– Я больше всего черёмуху люблю в цвету...
– «Сыплет черёмуха снегом…» – начал я Есенина декламировать…
– Сам написал?
Ну что тут скажешь?
В монастыре сразу у входа – церковь, буквально в сотне шагов от ворот. Подошли к высокому крыльцу, на паперти матушка стоит, далеко за шестьдесят.
– Христос воскресе! – поприветствовал её.
– Воистину воскресе! – ответила без особой радости.
И на Олесю смотрит. По дороге в монастырь Олеся спросила с надеждой: «Синяк незаметный?» – «Ага, – говорю, – если смотреть с закрытыми глазами». Синяк не такой яркий, как свежий, но сиреневым отливает. И лицо у Олеси язык не повернётся с персиком сравнить – опухшее, видно, что предшествующие паломничеству в монастырь дни не в молитве проведены.
Я, стараясь расположить монахиню, дескать, мы не какие-то празднозабредшие, не как в музей нарисовались, говорю:
– Матушка, где игуменья? Сестра хочет к вам поступить послушницей, с перспективой постричься в монахини.
Но лучше бы я спросил, что это за церковь, в каком году построена.
Матушка полкана без предупреждения спустила:
– Да вы, молодёжь, совсем обнаглели! Сразу после пьянки постриг им подавай! Идите в храм, постойте на службе! Подумайте о своих грехах… Помолитесь…
Я Олесю за рукав потащил от сердитой матушки… Церковь маленькая, свежеокрашенный пол лакировано горел в косых лучах солнца. Высокая с прямой спиной матушка читала канон.
Олеся зашептала мне на ухо:
– Чё так раскипятилась бабушка-монашка?
– Под горячую руку попали.
Постояли минут десять, да надо ведь как-то к цели приезда двигаться, потянул Олесю из церкви. И снова столкнулись со строгой матушкой. Я-то надеялся, она ушла по монастырским делам. Нет, стоит на паперти. Судьба, значит.
– Матушка, – спрашиваю решительно, – скажите, пожалуйста, игуменью где найти?
Настроение матушки не изменилось к позитиву за время, прошедшее с нашего последнего разговора.
– Да на ней, поди, креста нет! – указала на Олесю. – А тебе сразу игуменью вынь да положь!
– Нет крестика, – Олеся хлопнула рукой по груди, будто проверяя, а вдруг есть.
– Вот видишь! – укорила меня матушка. – Игуменью им срочно подавай!
Да, ничего не скажешь, моя оплошность. Само собой разумеющимся считал: у собравшейся в монастырь должен быть нательный крест.
Покупаю Олесе крестик. Денег у неё ни копейки. Матушка в свечной лавке помягче, чем первая. Она уже в курсе, зачем мы пожаловали. Видит, конечно, что грешница перед ней, но с сочувствием отнеслась.
– Тут ведь, сестра, хозяйство, корову надо доить. Ты ведь доить-то не будешь?
– Буду! – Олеся твёрдо отвечает. – Почему не буду?
– Ага, – зашла первая матушка, – будет она!
Олеся потом говорила: «А куда бы делась, доила бы».
Крестик на шее у Олеси строгую матушку не успокоил, продолжила тестирование:
– Ты хоть «Символ веры» знаешь?
– Нет.
– А «Отче наш»?
И тут Олеся не смягчила утвердительным ответом гневливость матушки. Уже и вторая, из свечной лавки, заворчала на Олесю:
– Может, ты вообще некрещёная?
Наконец мы получили информацию, что игуменья спит, и пошли с Олесей на святой источник. Выпили по стакану воды. В водоёме при источнике плескался мужичок. Средней упитанности, в красных плавках. Сидел на дне купели, голова его, упитанные плечи торчали на поверхности, при этом он обеими руками нагребал на себя воду, заставляя волну биться о грудь, брызги летели на лицо, мужичок с удовольствием фыркал… Густые чёрные волосы с сединой блестели – окунался с головой… По полной использовал святую воду… На бережке лежали портки, полотенце… Идиллия.
– Слушай, – спрашиваю Олесю, – знаешь, как разыгрываются спектакли про доброго и злого милиционера?
– И что?
– Аналогичная история у нас с тобой только что произошла.
– Нам недобрые попались?
– Недобрые, похоже, ещё не проснулись.
– Значит, повезло?
– Наверное.
Не сговариваясь, мы повернули на дорожку, ведущую за ворота монастыря. По сторонам благоухали облитые белым яблони. Под ними густая изумрудная трава. Это каждый раз почти как в волшебной сказке. Вот проклюнулись росточки травы, и такие они нежные, такие крохотные и робкие. Кажется, не один день понадобится, чтобы из этого пуха что-то выросло. Но стоит росткам увидеть солнце, и будто по мановению: раз – и трава ковром закрыла землю, за какие-то часы набрала силу.
– Нравится здесь? – спросил Олесю.
– Я разнервничалась, мне надо покурить.
За воротами монастыря быстро зашагала к стоянке машин, стрельнула сигарету и, прикуривая от своей зажигалки, ответила на мой вопрос:
– Нет, не нравится. Как дом престарелых…
– Поедем в другой монастырь?
– Тушить сигарету? – с готовностью спросила Олеся.
– Туши – вон наша маршрутка подходит.
И мы поехали в Омск. Чувствую, Олесе не по себе. Исихасты творят Иисусову молитву, подобной Богородичной для непрестанной молитвы, на мой взгляд, нет, во всяком случае, я не встречал. Поэтому сам составил: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. С собой была записная книжка, авторучка, большими буквами написал молитовку на листке, вырвал и дал Олесе:
– Читай про себя.
Сам по своему обыкновению творил сердцем: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Переночевали у моей сестры в Омске. Та радушно гостью приняла, они с час шептались перед сном на кухне о своём женском. Утром мы с Олесей на электричке в пустыньку к матушке Анне направились. Нам бы в первый или второй вагон сесть, платформа полустанка, откуда в монастырь тропинка ведёт, короткая, а мы в четвёртом вагоне ехали. Двери электрички открылись на полустанке, и как в пропасть надо нырять. Я прыгнул. Олеся заверещала:
– Не могу!
Высоты боится.
– Прыгай! Поймаю! – крикнул приказным тоном.
В последний момент решилась, когда летела, за её спиной двери закрылись. Упала на меня, мы свалились на землю под грохот набирающей ход электрички. Помогая друг другу, поднялись, хохочем.
Потом по бурелому шли, руку ей то и дело подаю, она прикалывается:
– С тобой точно как леди! Может, в жёны возьмёшь?
Хорошо было на той дороге. В сердце звучала Иисусова молитва, день хоть и серенький, но весенний, рука Олеси с короткими тонкими пальцами и горячей ладонью или оказывалась в моей руке, когда перелазили через какое-нибудь препятствие, или крепко держала меня за локоть, когда шли по дороге. Вдруг Олеся обняла меня за талию:
– Можно вот так? – заглянула мне в лицо. А глаза, как у девчушки, только начинающей жизнь, чистые-чистые, ясные-ясные…
– Не греши, – убрал руку, – помни, куда идём…
Монастырь небольшой, но известный. Игуменью Анну я видел несколько раз в Омске в Никольском и Успенском соборах. Она меня не знала. Сказав «здрасьте», сразу вылепил игуменье домашнюю заготовку:
– Матушка Анна, сестра Олеся в перспективе хочет постриг принять. Возьмите в послушницы.
Матушка сдержанно встретила моё заявление.
– Пьёшь? – спросила Олесю.
– Давно уже бросила.
– Сколько не пьёшь?
– Неделю!
У Олеси с матушкой были разные оценочные ориентиры. Неделя трезвости для Олеси – непомерно огромный срок. Хотя загнула – максимум дня три не пила. Но «неделю» произнесла с гордостью – вот я какая!
Матушка радости не выказала на информацию о подвиге воздержания. Даже как-то посуровела лицом. Чувствую, разговор принимает ненужный оборот, и бросаюсь выправлять положение:
– Родители, матушка, у Олеси умерли, первый муж умер.
Давлю на жалость. Сирота и так далее…
Олеся, которая только что глазом не моргнула соврать про срок воздержания в пьянстве, тут заторопилась с уточнениями.
– Нет, это второй умер, первый-то живой. А третий вообще редиска. Сделал ребёнка и не признаёт. «Не мой», – отказывается. Будто я не знаю, чей он. Что я уж совсем. А первый-то живой, с наркоманами связался. Мы с ним и прожили-то всего год и два месяца… А второй на машине разбился, пьяный в стельку поехал…
Матушка молча внимает, на подробности бурной семейной жизни гостьи строго кивает головой.
Я опять кинулся выруливать ситуацию, снова убедившись: с Олесей надо постоянно следить за соблюдением регламента, уж чересчур богатая у неё биография. Того и гляди, пустится вспоминать, как её гонял мой сосед, как я опохмелял святой водой. Перебиваю откровенности Олеси на полуслове:
– Матушка Анна, Олеся трудолюбивая, профессия отделочницы у неё в руках, на стройке хорошо работала…
Матушка до этого спокойно слушала, здесь терпение кончилось.
– Вижу, какая она хорошая. Вижу! И тебя вижу! – ко мне повернулась.
Я руки на груди скрестил:
– Да я, матушка, грешник великий, без числа согрешил…
На наше счастье подкатила машина, приехали духовные чада матушки. Две молодые женщины, мальчишка лет пяти. Ребёнок кинулся к матушке… Она присела, обняла его:
– Андрюша ко мне приехал, вот радости удостоил Господь! Солнышко ты моё!
Андрюша заспешил поделиться достижениями:
– Я новую молитву выучил.
И заторопился, читая «Достойно есть…». Не ошибся ни разу. Крестился он сосредоточенно, каждый раз будто раздумывая, куда же дальше сложенные пальчики прикладывать.
– Ты только не спеши, сынок, Богородица любит, когда не спеша к Ней обращаются… Ты этой молитвой свою любовь к Пресвятой Богородице, нашей Заступнице, выражаешь…
Приехавшие женщины достали из машины большие пакеты, понесли в трапезную. Матушка пригласила гостей на чай и нас заодно с ними.
Мать Андрюши звали Евгенией. Из разговора выяснилось – ей двадцать восемь лет. Я бы дал меньше. Совершенно без косметики, а выглядела фотомоделью. Ухоженная, свежая. Она приехала к матушке за благословением.
– Нам бы, матушка, ребёнка ещё одного, – высказалась за чаем.
– Рано, Евгения, рано, здоровье поправь.
Как я понял, Евгения часто ездит к матушке за советом, за её благословением по разным поводам. Вторая женщина была двоюродной сестрой Евгении, она больше молчала за трапезой.
Сама Евгения не просто духовное чадо, она была когда-то послушницей в этом монастыре. Матушка сама об этом поведала, думаю, больше для ушей Олеси рассказала. Но что привело совсем молодую девчонку в монастырь, об этом матушка умолчала. Наверное, всё-таки без синяка и не с похмелья Евгения когда-то попросилась к матушке Анне. Хотя, кто его знает… Несла послушание два года, а потом захотела обратно в мир.
– Я ей говорю: «Иди», – рассказывала матушка. Она: «Нет, не пойду». «Почему?» – «Вы не благословили!» – «Тогда ещё потрудись».
Матушка вымолила Евгении хорошего жениха.
– И тебе можно так, – кивнула Олесе, – но это нелегко, надо свою гордыню пересилить, смирение выращивать… Я же её гоняла… Но молодец…
За столом молча сидели ещё три послушницы, возрастом в районе тридцати лет. На колени к матушке запрыгнула кошка и стала тянуть к лицу лапу.
– Видишь, Андрюша, – сказала Евгения, – кошечка просит: «Матушка, исцели».
– Матушка что ли Доктор Айболит? – серьёзно спросил Андрюша.
Все засмеялись.
– Куда уж мне, – сказала матушка, – но голубя мы с сестрой Александрой вылечили недавно, крыло ему кто-то поранил.
Эта самая кошка, наверно, и цапанула птичку, но я свою версию ранения голубя предлагать не стал.
За разговорами миновал час последней электрички. Умом я понимал, как Бог даст, так и получится, но сидел к концу трапезы как на иголках. Ничего про Олесю матушка не говорит – берёт её в послушницы или нет?
Почаёвничали. Бога поблагодарили. Евгения с сыном и сестрой засобирались уезжать. Матушка, будто впервые разглядывая Олесю, сказала:
– Как ты оделась? Ну посмотри на себя! К матушке поехала, а вырядилась как не знаю куда, могла бы и поприличнее... Другие к скотине так не ходят…
На Олесе была короткая затрапезного вида джинсовая курточка, из-под неё выглядывала клетчатая рубаха, больше на мужскую похожая, бёдра и ноги обтягивало что-то чёрное, в качестве обувки кроссовки.
– Дак у неё нет ничего, – высунулся я в защиту.
– Пропила?
– Не-е-е, – замотала головой Олеся.
– Ладно, приезжай. Но с паспортом и справкой от гинеколога. Беременных послушниц мне только не хватало.
Матушка нас благословила ехать со своими духовными чадами. У Евгении был новенький тёмно-вишнёвый «Форд-фиеста». Жениха матушка вымолила Евгении состоятельного. Меня посадили на переднее сиденье, Олеся, Андрюша и его тётя на заднем разместились. Евгения включила плеер, зазвучала «Царица моя Преблагая» в исполнении иеромонаха Романа. Запись закончится, Андрюша просит с начала поставить, и так полдороги. Олёся сзади сидит, слышу, плачет. Носом хлюпает… Андрюша в который раз просит поставить «Царицу»… А Олеся плачет…
Мы снова переночевали у моей сестры…
Утром Олеся, вспоминая вчерашнее, отметила:
– Матушка Анна тоже строгая.
– Можно, – говорю, – наверное, найти добрую матушку, доброго батюшку, но Господь Бог любит, когда человек работает над собой, преодолевает себя… Не жди, что с тобой будут цацкаться, жалеть: ах, какая Олеся несчастненькая, ах, как она страдала…
– Да я не жду…
Глупой Олесю не назовёшь. Но какая-то доверчивая, наивная. Паспорт не потеряла. Квартиру в аренду, соблазнив деньгами, уговорили сдать. Риэлтор попросил все документы для оформления договора. Она паспорт, свидетельство о рождении отдала без задней мысли… А потом риэлтор с честными глазами заявил, что документы потерял. Ну так получилось. Какие-то деньги дали. Олеся надеется, закончится срок аренды, снова попадёт в свою квартиру. Навряд ли. Сдав квартиру, к третьему мужу перебралась, но тот выгнал. Олеся запила по-чёрному, сына сёстры забрали. Не глупая... Заблудшая, растерявшаяся… Катится и катится вниз…
Начал я размышлять, как дальше с Олесей быть-поступить. Восстановление паспорта – дело хлопотное, в одну неделю не уложишься. И пришла мысль пристроить Олесю на этот срок к Валентине Ивановне. Та жила в деревне, недалеко от нашего посёлка. Валентина Ивановна – человек непростой, но я у неё был в уважении, ей нравилась моя церковная музыка, мои песнопения. Валентина Ивановна – мать моего давнего знакомого Василия. Мы с ним когда-то на клиросе пели. Василий в тридцать пять лет поступил в заочную семинарию и четвёртый год живёт послушником в монастыре в Екатеринбурге. Однако монастырь – не его путь, планирует, окончив семинарию, в священники рукополагаться… Валентина Ивановна однажды обронила: «Василию матушку бы найти». Я и подумал, а вдруг Олеся подойдёт… Вот было бы здорово…
Идти минут двадцать пять. У нас с Олесей разговор каким-то образом вышел на тему юродивых. Олеся спрашивает:
– Правда, что юродивые – это те, кто с ума сходит?
– Наоборот, – разъясняю, – они становятся такими умными, что их язык мало кто понимает.
– Как это?
– Представь, – предлагаю эксперимент, – что я блаженный. Буду что-то тебе говорить, но художественными образами. Смысл не на поверхности, он прячется за обычными словами. И начинаю петь:
Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги да степной бурьян.
Знать не можешь доли своей:
Может, крылья сложишь посреди степей.
Вьётся пыль под сапогами, степями, полями.
А кругом бушует пламя, да пули свистят…
– Просекаешь, – спрашиваю, – в чём тут изюм?
Олеся уверенно:
– Ёжику понятно! Раз пули свистят, значит, про войну! Про первую чеченскую, наверное, где украинские моджахеды сдаваться не хотели.
– Украинским моджахедам и чеченским хлопчикам сдаваться, конечно, непривычно. Но вообще-то, – объясняю, – эта песня больше про Великую Отечественную, где украинцы, русские и чеченцы на одном фронте воевали, такую дурмашину победили, с Тамерланом сравнить можно, если, конечно, ты знаешь, кто такой Тамерлан. Но я, как блаженный, не это имел в виду. У меня же другой язык и другие понятия. Так вот: «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги да степной бурьян…» – это путь в Царствие Небесное, полный лишений, скорбей, искушений… Почище, чем пули и пламя, могут быть испытания…
– А-а-а! Кажется, начинаю догонять! – Олесе игра понравилась, просит в нетерпении: – Давай ещё что-нибудь!
Пою из «Самоцветов»:
Сколько дней потеряно,
Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя.
Падала листва, и метель мела,
Где же ты была?
И опережаю её:
– Только хорошо подумай! Не спеши!
– А чё тут думать! Ты предложил мне замуж, я, конечно же, согласна.
Я чуть слюной не подавился, сдерживаясь от смеха.
Она:
– Это было настолько романтично.
Объясняю:
– Песня, вообще-то, про позднюю встречу мужчины и женщины, но я блаженный, я другое имел в виду. Это душа заблудшего так вопиет. Столько дней, лет, десятилетий у неё потеряно. Без Бога, без молитвы. Почему раньше не увидела путь к Истине? Почему блуждала впотьмах? Так душа вопиет к Богу. Чтоб тот самый огнь Божий загорелся в сердце, очистил его для вечной жизни…
Олеся:
– Всё-всё, поняла-поняла! Давай ещё что-нибудь!
Идём, яблони-дички по сторонам в белом стоят.
– Сейчас, – говорю, – спою из кинофильма «Неуловимые мстители». Но дам тебе наводку на всякий случай.
Олеся перебивает:
– Нет, не надо! Не бойся! Не подведу.
– Не, – говорю, – всё же подскажу. Наша брань, апостол говорит, не против плоти и крови, не против человека, а против бесов, демонов…
Олеся на своём стоит:
– Это лишнее, я и так пойму.
Я начинаю:
Есть пули в нагане, и надо успеть,
Сразиться с врагами и песню допеть.
Олеся подхватывает, и мы на ходу поём чуть не в полный голос дуэтом:
И нет нам покоя, гори, но живи!
Погоня, погоня, погоня, погоня
В горячей крови!
Олеся кулачки сжала, подняла перед грудью, будто уздечка у неё в руках, и «поскакала»:
Погоня, погоня, погоня, погоня
В горячей крови!
Закончив «скачку-песню» спрашивает:
– Как тебе моя аранжировка?
– Талантливая, – говорю, – ты же заметила: женщины встречные обошли нас по дуге. Думают: пьяные или обкуренные. А мы с тобой, по их разумению, пьём не только стеклоочиститель, но и всё, что горит. Где на бутылках написано большими красными буквами «Огнеопасно!» – это всё наши с тобой напитки.
– Это хорошо или плохо?
– Потрясающе! Мы ведь с тобой не кто-нибудь, а юродивые! Юродствовать у нас получается великолепно!
– Значит, я уже подвижница?
– Нет, – говорю, – но предпосылки многообещающие.
Она кулачком правой руки, как у молодёжи принято, ткнула вверх воздух:
– Yes!
И ещё раз:
– Yes!
Экзаменую дальше на блаженство:
– Поняла «Погоню»?
– Легко! «Гори» – значит, борись, преодолевай козни бесовские, нападки дьявольские. Но в оконцовке выходи победителем: «Гори, но живи!» А поход вражеский на восток закончился швахер-махер!
– Далеко пойдёшь, – не поскупился я на похвалу, – способная ученица!
Олеся скромностью не страдает, как должное приняла похвалу:
– Знаю! – уверенно говорит.
И улыбается… Улыбка у неё, конечно, это что-то необыкновенное…
Вот так вот дурачась (но не без смысла), подошли мы к деревне. Я командую:
– Стой! Доставай сотовый, вызывай группу поддержки!
У Олеси сотового в помине нет. Голову набок склонила и с вопросом смотрит на меня, улыбается, ожидает комментариев, знает: сейчас ещё что-нибудь отморожу.
– Доставай молитву Богородице. Когда Ей молишься, Она с неба спускается не одна, а с группой ангелов. Читай: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. И я буду читать.
Я всегда читаю её по тем же правилам, что и Иисусову, – сердцем, сосредотачивая внимание на словах молитвы. И теплота в сердце бывает как от Иисусовой молитвы.
Олеся в бумажку несколько раз заглянула, потом перестала. Губы шевелятся – наизусть выучила... Потихоньку идём, молимся, на подходе к дому Валентины Ивановны Олеся говорит:
– Такое ощущение: сейчас рядом со мной была Богородица. Не видение какое-то, нет. Ясно почувствовала Её присутствие… Ты ничего не заметил?
– К тебе приходила. Цени.
Поздоровавшись с Валентиной Ивановной, я резко взял быка за рога.
– Валентина Ивановна, лирику на потом оставим, сейчас к делу. Мы были у матушки Анны... – надо заметить, матушка Анна для Валентины Ивановны большой авторитет. – Она благословила Олесю в послушницы. Но нужен паспорт и справка от гинеколога. Помогите, ради Бога. Возьмите пока Олесю к себе. Ей идти некуда.
– Это можно. Но у меня работы много, очень много – корова, две овцы, гуси, утки. Огород – двадцать соток. Будет трудно.
– Ничего, справлюсь…
Начало неплохое. Учитывая наш не совсем успешный предыдущий опыт по пристройке Олеси, я попросил у своей сестры что-нибудь из одежды. Сестра дала куртку, джинсы. Олеся стала приличнее выглядеть.
Я принялся Валентине Ивановне рассказывать про Олесю в дипломатических тонах. Олеся по простоте душевной в один момент попыталась встрять с добавлениями, но я резко оборвал:
– Молчи.
Мой недипломатический выпад не прошёл незамеченным. Валентина Ивановна, несмотря на матушки Анны благословение, стала проводить своё расследование. Отвернулась от меня, обратилась к Олесе:
– Как вы познакомились?
Я микрофон уступать не собирался, опережаю Олесю:
– Она жила с моим соседом.
– Я тебя слушала, – Валентина Ивановна строго так мне рот закрывает, – дай её послушать.
С лишением слова я категорически не согласился.
– Нет, – держусь намеченной линии поведения, – я речь докончу, а потом вы наговоритесь. Олесин муж умер, родители умерли, ребёнка вынуждена была отдать сёстрам. Сирота.
Видимо, удалось убедить и разжалобить Валентину Ивановну, согласилась оставить беспаспортную, бездомную Олесю.
Когда я уходил, Валентина Ивановна попросила Олесю закрыть за мной калитку. Олеся проводила за ворота. Я ей предложил:
– Отгадай последнюю песню:
Старый клён, старый клён,
Старый клён стучит в окно.
И фортуна к нам лицом вдруг повернулась.
Отчего, отчего, отчего мне так светло?
Оттого, что ты мне просто улыбнулась!
– Знаю-знаю! – Олеся, как школьник-отличник, торопится пятёрку получить. – Нужно гнать демонов старой кленовой палкой!
– С демонами, – соглашаюсь, – конечно, никакого компромисса быть не может. Это враги Божьи. Но ты меня, Олеся, прости, – говорю, – своими художественными образами и аллегориями запутал тебя. В этой песне всё проще, в ней поётся, что я очень рад за тебя. Очень.
Олеся стоит, улыбается.
Улыбка у неё... Без всякого лукавства, кокетства. Сама простота и чистота. Глаза доверчиво светятся… И это у неё, которая чего только не повидала...
– Я, Олеся, рад за тебя.
Перекрестил её и с трудом удержался от поцелуя. Она меня тоже перекрестила.
По дороге домой рассуждал: жаль, не могу её поцеловать, никакой надежды дать не могу. Непростая штука жизнь. И грехи мои тяжкие. Ошибки молодости будут преследовать до конца дней моих…
Думаю, Валентина Ивановна не пожалела о своём решении приютить бездомную. Олеся в доме ремонт сделала, стены обоями поклеила, потолок – плиткой, по огороду постоянно работала. Стадо у них в деревне в очередь пасут. Коров пятнадцать. Олеся пастухом несколько раз ходила, доила корову, навоз убирала. Никакой работой не брезговала. Дело с восстановлением паспорта затянулось. Риэлтор, «потеряв» паспорт, фактически обрекал Олесю на участь бомжа. На этом и строился расчёт проходимца.
У Валентины Ивановны Олеся воцерковлялась. Они читали Евангелие, акафисты. И в одну ночь, Олеся мне потом рассказывала, она во сне увидела Богородицу. Пресвятая Матерь Божья показала ей свою обитель. Я давал Олесе книги о загробной жизни, она сомневалась, что там такая красота. Помня свои сны о жутких покойниках, считала, иначе быть не может. И вдруг увидела неописуемый свет… Ни белый, ни серебристый… «Не передать словами», – говорила. Пресвятая Богородица сном вразумляла Олесю: в Её обитель попадают те, кто усердно Ей молится, в скорбях прося Заступницу о помощи.
Олеся, рассказывала, проснулась, встала на колени и начала класть поклоны и читать: Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица. Спаси, Богородице Дево Марие, едина Пречистая в вышних Царица.
Валентина Ивановна Олесе заронила мысль-надежду: сыну Василию нужна матушка, а Олеся, может, и подошла бы. Но говорила намёками, не твёрдо. Дескать, возможен такой вариант, и в то же время – маловероятно. Олеся к мысли о замужестве отнеслась серьёзно. Тогда как искушения приходилось преодолевать нешуточные. Когда заслуживала у Бога доверие – молилась, постилась, ждала Василия – враг активизировался. Хлопоты с паспортом заставляли ходить «в мир» – в посёлок. Там и старые знакомые по бутылке липли, и новые набивались в ухажеры. Оно объяснимо – женщина симпатичная. Бросив пить, Олеся вообще преобразилась, похорошела. Но выстояла против бесовских козней. Ходила в церковь с Валентиной Ивановной, исповедалась, причастилась, возвращаться к старому желания не возникло. И познакомилась с нормальным парнем. Когда Бог дал жениха, интуитивно поняла: это от Него. Видать, за труды Олесе была восстановлена благодать, что целомудренным даётся – женская интуиция и Божье благоволение. Олеся была озадачена найти жениха, а Господь ещё больше был озабочен дать ей стоящего.
Валентина Ивановна резко отрицательно отнеслась к появлению парня. Она и заводила речи с Олесей, что сыну нужна матушка, и тут же оговаривалась: ведь у Олеси ребёнок, владыка не благословит Василия на брак с нею. И вообще, лучше бы матушку из девственниц. Размечталась, конечно. Сыну под сорок, а матушку подавай ему невинную. Валентина Ивановна как та собака на сене: и заронила надежду в Олесе, и твёрдо «да» или «нет» не говорит. Василий приезжал на неделю и тоже не проявил интереса к жиличке. Но стоило появиться парню у Олеси, как Валентина Ивановна устроила скандал. Пришлось Олесе уйти. Она, конечно, с лихвой отработала проживание и восстановление паспорта. Валентина Ивановна даже временно на три года прописала Олесю у себя.
Думаю, Валентина Ивановна проворонила матушку для Василия в лице Олеси. Деток бы нарожала, и матушкой была бы надёжной. Кстати, уходя от Валентины Ивановны, Олеся выписалась – честно поступила.
Я одно время заволновался: как она? Ушла от Валентины Ивановны и пропала с горизонта. В церкви её не встречаю, в посёлке не сталкиваемся. Неужели, подумал, вернулась в свои атмосферы? А тут ещё из окна вижу: по двору Гошка Переверзин идёт. Он уже допился до точки, квартиру пропил, по подвалам обретается. Идёт с такой же бомжихой, оба пьянущие в лоскут и скандалят о чём-то. У меня сердце обмерло: Олеся? Неужели она? Не может быть! Не похожа, но в то же время смахивает в профиль… И вдруг шагнула в кусты под нашим окном и, стоя спиной ко мне, пытается брючишки нетвёрдыми руками стягивать, по нужде захотелось. Мать в кухню зашла, увидела непотребство, выгнала меня: «Что ты уставился на бесстыжую?» Не стал ей объяснять, что не оголённые телеса девицы меня интересовали, хочу понять: Олеся это или нет?..
Короче, загрузился. Олеся мою сердечную СМСку услышала. Как-то сижу, пиликаю на баяне, вдруг звонок домофона, поднимаю трубку, оттуда спрашивают:
– Здравствуйте, где живёт Павлов?
Олеся. По голосу узнал её.
– Сейчас, – говорю, – выйду и расскажу.
Олеся с парнем стоит. Понравились оба. Парень её возраста. Нормально одет. У Олеси здоровый вид и в руках букетик полевых ромашек.
– Есть, – говорю, – два Павлова в подъезде, какой вам нужен? Если Олег…
– Да, – парень кивнул.
– Тогда на третий этаж, сразу налево дверь…
– Благодарю вас, – Олеся голову в поклоне задержала, – храни вас Господь.
– Во славу Божию. Благодарите Бога и Пресвятую Богородицу.
Распрощался с ними, пришёл домой и прочитал по обыкновению свою молитву: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Богу хвала подобает и посильное благодарение. Радуйся Заступница Усердная, Господь с Тобою и Тобою с нами Бог. Сердобольной Матери рода человеческого Пречистой Богородице Деве Марии также хвала подобает и посильное благодарение.
Благодарственные молитвы чаще длинные – моя компактная…
Радовался за Олесю, за себя – помог человеку, сделал доброе дело… Тщеславные мыслишки, грешен, проскальзывали: «Повезло ей, со мной столкнулась…» Да Богу было угодно другое…
Умерла Олеся в самом начале Рождественского поста, а я узнал только на Николу. После литургии подошла Валентина Ивановна и сообщила. Первое, что пришло в голову: отпели? Спросил у Валентины Ивановны. Пожала плечами: «На похоронах не была».
С парнем, с которым Олеся приходила ко мне, ничего у неё не получилось. По словам Олеси, хорошим был, но падкий на вино. Мог долго ни капли в рот не брать, да чуть заглянет в бутылку – срыв. По пьяной лавочке делался злым до рукоприкладства. Олеся пыталась сдерживать его, надеялась на лучшее. Месяцев восемь терпела. Как-то столкнулся с ней в посёлке – фингал под глазом. Улыбается смущённо: «Асфальтная болезнь!»
Ей так хотелось своего гнезда, уюта, вырваться из этих своих атмосфер к нормальной жизни. За посёлком открыли экстрим-парк для сноубордистов и горнолыжников, в кафе при нём Олеся устроилась посудомойкой. Работала, сторонилась загульных знакомых, прежних своих собутыльников… Не всегда получалось, но тяготилась этим.
И вдруг открылись серьёзные проблемы со здоровьем, по женской части. От парня ушла. Бездомной Олесе подфартило в конце жизни, знакомая рванула на север за длинным рублём и попросила посмотреть за квартирой. Однокомнатная нора, если говорить откровенно, минимум обстановки, неказистый диван, стол обеденный, пару тумбочек, на одной телевизор, на кухне тоже мебели по минимуму. В этой квартире Олеся и умерла.
Ко мне раза три приходила. Какие-то деньги ей давал, картошку, порошок стиральный. Спрошу: «Молишься?» Кивнёт: «А куда мне теперь деться…»
В поселковой поликлинике у неё был знакомый гинеколог, с её дочерью Олеся в школе училась. Врач заставила сдать анализы, собрать бумаги для больницы. Конкретная онкология. Но в больницу без прописки не брали. Платно – пожалуйста. Порядка десяти тысяч рублей требовалось. Как раз столько задолжало Олесе кафе. Зимний сезон закончился, кафе закрылось, а расчёта полного не дают. Хозяйка заведения, отъявленная, судя по повадкам, халда, как Олеся ни позвонит, соловьём заливается: «Потерпи, дружок, подожди, моя дорогая, обязательно выдам». Дурочку гнала. Что ей могла Олеся сделать? Да ничего. Работа в кафе без официального оформления, трудовую книжку на неё не заводили.
Я предложил вариант по скорой лечь в больницу. Шоу-спектакль прогнать. Сценарий следующий. Едем вместе в Омск, в Торговом центре Олеся имитирует потерю сознания. Будто враз силы покидают, в отключке валится на пол. А тут я из-за угла выворачиваю и вижу: расслабленный человек лежит, хватаюсь за сотовый, набираю скорую. Народ, естественно, собирается. Олеся во всеоружии на пол валится, в сумке у неё результаты анализов, бумаги с диагнозом, паспорт, само собой, чтобы в нужный момент представить врачам полную, документально подтверждённую картину заболевания. Я до кучи наметил знакомого журналиста подтянуть. Тоже вроде как случайно оказывается рядом с лишившимся чувств человеком. Журналист засветится перед врачами скорой, представится – кто он, откуда, задаст пару профессиональных вопросов, а потом разместит информацию о событии на официальном городском сайте. Огласка факта, я посчитал, заставит медиков по-другому отнестись к больной, чем когда с улицы безродный пациент поступает...
Олеся согласилась. Прихожу на следующий день, в Омск ехать, тянуть-то некуда, болезнь ждать не будет. Олеся меня огорошила: «Лёша, не хочу так. Не надо! Вчера вечером звонила хозяйке кафе, железно обещала, честное слово дала, заплатит через неделю!» Я вспылил: «Что ты её лапшу на уши слушаешь! Она за дурочку с переулочка тебя держит! Видит, защитить себя не можешь!» – «Всё равно не хочу так».
Иисусовой молитвой Олеся глушила боль, отвлекалась от неё. Талант к молитве у неё был редкостный. Подобного примера не встречал, чтобы вот так сразу почувствовать действие молитвы, освоить её. Я всего-то поделился опытом, когда мы только познакомились. Рассказал, что сначала надо вслух повторять ритмический вариант: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня. Раз двадцать сказать, потом переходить на шёпот, повторять беспрестанно на вдохе и выдохе. Затем погружать молитву в сердце. Если сердце никак не отзывается – снова возвращаться к шёпоту. Быстро урок восприняла. К сожалению, применяла не часто. Пока у Валентины Ивановны жила – да, а потом как придётся, но силу молитвы и сладость на себе ощутила. Когда прижала боль, спасалась только ею. Обезболивающих препаратов не было. Думаю, и умерла с молитвой.
Пресвятая Богородица должна помочь ей пройти мытарства. Человек с такого дна начал подниматься. Живя у Валентины Ивановны, Олеся генеральную исповедь прошла. Два раза по часу исповедовалась, прежде чем отец Владимир причаститься разрешил. «Наревелась… – рассказывала. – Грехов четыре листа исписала. О чём-нибудь начну говорить и в слёзы. Ручьём текут…» Епитимью батюшка накладывал, только потом к чаше допустил.
Виделись мы с Олесей последний раз поздней осенью, в начале ноября. Она приходила за картошкой. С ведро насыпал и гостинцы в придачу вручил – хурму. Накануне купил пару килограммов, штучки три Олесе положил в пакет. Боже, как она обрадовалась: «Спасибо! Спасибо! Я так люблю её! Забыла, когда и ела…» По улице идём (вызвался помочь картошку дотащить), Олеся не утерпела, достала хурму и ну уплетать… Дитё и дитё…
Так и не узнал: отпели Олесю или нет? Не уверен. Сам бы заказал, да нужно свидетельство о смерти.
Кондак 13
Яко Творец Всемог;щий и Влады;ко незл;бивый, не помяни; моих беззак;ний, и;миже Теб; прогн;вах, делом, словом и помышл;нием, в;дением и н;ведением, вся мне, яко Бог Милостив, прости; и разреши; от них, изл;й на мя, яко к;пли дожд;вныя, благодать Твою, да пон; (по крайней мере) от ныне начн; благоугожд;ти Тебе, Созд;телю моему, вы;ну воспевая: Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа.
В МОНАСТЫРЬ
Я могу идти в монастырь, проситься принять монашеский постриг. Сегодня дочери Любаше исполнилось восемнадцать. И замуж скоро выходит…
Утром забежала к нам, поздравил её, подарок вручил. На торжество, что бывшая жена устроила по случаю Любиного совершеннолетия, конечно, не пошёл. Взял бутылку вина и отправился на берег Иртыша. Конец августа, купальный сезон завершился, пусто на берегу, пусто на воде. Но ещё тепло. Налил в пластиковый стаканчик вина – сухое, белое. Выпил. Вкусно. Закусил яблоком. Оно могло быть и послаще. Выпил ещё полстаканчика. Как хочется, чтобы у Любы всё в жизни получилось с Божьей помощью. Отец-воспитатель из меня получился никудышный.
Пытался, конечно. Училась в музыкальной школе по классу баяна. Спрашиваю:
– Что задали?
– Да этюд Черни бегло... А мне, папа, надоело пиликать. Лучше бы в танцевальную студию записаться…
– Не хочешь, – говорю, – так не занимайся.
Она смотрит карими глазёнками, понять не может: шучу или на полном серьёзе.
– Замени Иисусовой молитвой домашние занятия, – предлагаю, – а Господь компенсирует твои старания, и получишь пятёрку. Ты в день сколько должна заниматься музыкой? Час. А ты этот час твори: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
– Па, ты чё? Как я сыграю хорошо, если не заниматься?
– Попробуй.
Эксперимент удался. Все три дня баян в руки не брала. И вряд ли вместо этого усердно молилась, но один день, сам видел, молилась. Пришла на урок, настроилась на двойку, а сыграла так, что не придерёшься – чистенько. Даже замечаний никаких не сделала учительница, пятёрку поставила.
Прибежала Люба и радостная, и удивлённая.
– Видишь, – говорю, – как прошение к Богу может помочь. Но так больше делать нельзя. Это тебе, Божье вразумление о силе молитвы. Надо и дело делать, и уметь к Богу обращаться. А Бог воздаёт человеку за труды.
Как-то у них в классе началось поветрие – татуировки на руку лепить. Подружки лепят, и Любаша туда же… Отругал. Строго-настрого запретил. Она хитрить взялась. Перед тем как прийти к нам, поплюёт, смоет... Да не слишком старалась… След оставался…
Меня это разозлило, разгневался не на шутку, достал «Откровение Иоанна Богослова». Читаю Любаше: Пошёл первый Ангел и вылил чашу свою на землю: и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях, имеющих начертание зверя и поклоняющиеся образу его.
– Эти безобидные (как ты наивно считаешь) наколки, – выговариваю ей, – генеральная репетиция дьявольских сил. Вас, как глупых овечек, подготавливают к принятию печати антихриста. Если ты решила участвовать в генеральной репетиции, проводи её качественно, возьми соляную кислоту, полей себе руки и – носи гнойные раны…
– Ой, папа, больше не буду.
Подействовало. С той поры не замечал.
У кого-то из апостолов читал: Отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в наставлениях Господних. Не так-то просто это сделать. Лет в шестнадцать вдруг перестал быть для дочери авторитетом. Папа, дескать, с приветом, в Бога верит, чё его слушать. Сморю, без крестика ходит. И декольте конкретное. Раз замечание сделал, второй. Скажет «ага», в следующий раз приходит – опять нет крестика. Что ни скажу, ей по барабану. Я разозлился.
– Так, хватит! В воскресенье должна быть в церкви с покрытой головой.
– Никуда не пойду, чё я старуха при смерти! И чё бы я косынку носила! У меня волосы красивые, вот когда стану седой бабкой!
Я серьёзно завёлся, вижу – не туда несёт дочь. На мать надежды нет. Куча мальчиков у Любаши появилось, с каждым любезничает по сотовому.
Говорю:
– Апостол сказал: женщины с непокрытой головой пускай тогда и волосы не носят. Я на твои волосы накладываю епитимью. Даже не епитимью, а отлучаю волосы от тела.
Разгневался, еле себя сдерживаю.
Она струсила:
– Ты чё, типа, проклинаешь меня?
– Если, – говорю, – Богу угодно будет моя епитимья, ты облысеешь! Крестик не носишь, и всё в комплексе, я считаю тебя достойной епитимьи.
Она потрогала волосы, не выпадают.
– Да ладно ты, па…
– И разговаривать с тобой не хочу! Мне такая дочь не нужна!
Волосы сразу не выпали, но стали выпадать постепенно. Они, конечно, имеют свойство – одни выпадают, другие подрастают. Любаша забеспокоилась, показалось, стали интенсивнее вылезать, чем обычно. И перхоть начала мучить. Несколько шампуней поменяла – бесполезно. Принялась искать ко мне подходы. Я – как и не замечаю. Игнорирую все попытки.
Моя мама (у неё своя агентурная сеть) разузнала, что Люба дружит с мальчиком, он в Новотроицке пономарит в церкви по воскресеньям, а его сестра поёт там же на клиросе, и они Любу подтянули в певчие. Я обрадовался. Звоню: «Любаша, я твой друг!» Через день пришла с этим парнишкой. Антон. Старше дочери на два года, компьютерами занимается. Я дал ему диск с записями своей музыки. Он тут же поставил, послушал. Комплиментарно прокомментировал. Интересная, дескать, музыка. На другой день Любаша приходит одна, мы посидели, чаю попили, пообщались. Чувствую, что-то хочет сказать и не решается, перед уходом говорит:
– Па, ты меня не благословил?
– А ты что крестик надела?
Она заторопилась ворот кофточки расстёгивать.
– Да ладно, верю, не показывай.
Перекрестил по-отцовски. Она обрадовалась.
Звонит дня через три:
– Па, волосы перестали выпадать.
Ещё раньше, лет пятнадцать ей было, уже вполне созревшей выглядела. Думаю, пора поговорить как с девушкой. Издалека повёл беседу.
– У кого, – спрашиваю, – позиция сильнее: у парня или у девушки?
– У парня.
– У девушки, если хочешь знать! Хотя многие девушки так не считают. Позиция девушки сильнее потому, что она надеется на Бога, а парень, по самоуверенности мужской, чаще – на себя. Но девушке надеяться на Бога надо грамотно. До определённого момента у неё позиция должна быть выжидательная, ей надо внимательно смотреть, с какой стороны последует Божья помощь и вразумление, на какого парня ей будет указано.
– Как указано? – спрашивает.
– Не пальцем, само собой, и не указкой! Это, – говорю, – девушка должна понять внутренним чувством. А когда Божий промысел начнёт проявляться, меняй тактику. Девушке нужно бороться за Божий промысел. На этом этапе ворон считать и надеяться «авось кривая вывезет» нельзя. Некоторые девушки считают: кавалер обязан быть настойчивым в ухаживаниях, это его прерогатива. И упускают Божий промысел. Враг-то ворон не считает, в своих пакостных делах он быстрее реагирует, чем человек, всё сделает, чтобы отвести от тебя избранника. Девушка, борясь за него, должна при необходимости драться, кусаться, царапаться, а иначе заслуги не будет.
Она смеётся, телом созрела, душой – дитя дитём. Смеётся:
– Па, ты о чём?
– Об этике сближения. Я образно говорю «драться, кусаться, царапаться»… То есть, где-то самой проявить инициативу. Быть смиренномудрой. Если он стеснительный, не пребывать в гордыне «я навязываться не буду», не гнуть пальцы «что это я буду унижаться», возьми и сама позвони, подойди… Если у Богородицы доверия заслужишь, Она даст жениха хорошего, а не заслужишь – останешься с носом. Девчонок по статистике больше, чем парней, а хороших парней вокруг тебя – хватит пальцев на одной руке пересчитать. И учти – у Богородицы девственницы, целомудренные девушки первоочерёдницы на получение хороших женихов. Грязным женщинам молиться с такой просьбой нереально…
В таком ракурсе загрузил, Любаша задумалась. Примеры у неё наглядные – это сёстры, что от других отцов. Тоже красивые, на всех балах первые снегурочки и принцессы, а жизнь (что у одной, то и другой) не состоялась. Лена живёт с мужиком, у того квартира шикарная в новом доме, отличная машина. Живут, как это сейчас называется «гражданским браком», то есть, в блуде. Лена в его квартире на птичьих правах, мужик старше на десять лет, в любой момент может выгнать. Точь-в-точь картина у Оксаны. Даже хуже. Родила мальчишку, и тоже не зарегистрирован брак. Её мужчина ещё с первой женой не развёлся.
Как-то Любаша к нам заскочила, слышу по сотовому парень её приглашает встретиться, она: «Не могу, в Новотроицк еду с Антоном, в следующий раз давай…» Отшила, но не категорично, любезничает, как бы шанс на будущее даёт. Закончила разговор, я на неё наехал:
– Что ты с ним кокетничаешь? Посылай, раз такой навязчивый, слов не понимает! У тебя есть парень!
– Тогда у меня друзей не будет!
Дескать, и так их мало, а если начну «посылать» направо, налево…
– Девушка, – говорю, – на уровне подсознания чувствует, какая кандидатура от Бога, а какая от дьявола.
Любаша упрямая:
– Я, папа, сама знаю и разберусь, кого мне посылать, а с кем разговаривать.
– Само собой, тебе решать. Но имей в виду, жених от Бога, бывает только раз. Упустишь – и сама себе жизнь испортишь. Причём Господь специально не наказывает, если женщина отвергает предложенную Им кандидатуру. Не по схеме: раз не послушалась – получи. Нет. Может пройти не один год, прежде чем она поймёт: сама себя наказала.
Как уж мои доводы впитала Любаша, трудно сказать. Пока ошибок не наделала, как некоторые её подружки, что в открытую живут с парнями… С Антоном у них не сложилось, расстались… В конце прошлого года другой парень появился, Максим, студент педуниверситета, третьекурсник, не уверен, что отношения сугубо целомудренные, есть подозрение – согрешили, но дело к свадьбе идёт… На следующей неделе заявление подают… Ждали, как невесте восемнадцать исполнится… Приходили ко мне за благословением…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мою дочь Любу…
Показалась моторка, рёв нарастал, лодка летела в мою сторону, ткнулась в берег напротив меня.
– Закурить есть? – спросил мужик в оранжевой куртке.
Получив отрицательный ответ, врубил двигатель, тот на высокой ноте взревел, лодка понеслась дальше стрелять сигарету.
Я налил ещё полстаканчика. Выпил. Год назад в монастыре в Соколово просился у игумена отца Игоря, хотел принять монашеский постриг. «Да ты что, – отказал со всей категоричностью, – у тебя ещё дочь несовершеннолетняя, в жизни не определилась, родители пожилые. Нет, ещё совсем рано». Родители, допустим, не одни останутся. Сестра Аннушка рядом с ними. Здесь загвоздки не будет. А я, как выйдет Любаша замуж, пойду в монастырь. Хочу в Подмосковье, в Новый Иерусалим… Долго думал, в Соколово привычней, там всё знакомо, но…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.
Это я слышал от бабушки Зои, её дед по отцу – Матвей – ходил молиться в Киев и в Иерусалим. Она несколько раз к слову говорила об этом, но я, ещё далёкий от церкви, на то время оболтус оболтусом, мимо ушей пропустил столь интересный факт из истории рода. Запомнить-то запомнил, а нет бы – растормошить бабулю, потерзать её память, расспросить досконально. Шутка ли – три тысячи вёрст идти только до Киева. Это не сто километров в тёплой компании по области с рюкзачком и песнями у костра по вечерам. Надо было узнать у бабушки: когда мой прапрадед совершил столь серьёзное паломничество? Хоть примерно – в каком году? И сколько ему лет тогда было? Понятно, что в девятнадцатом веке, но точнее – когда? В восьмидесятые, семидесятые годы, девяностые? Как это выглядело? Один отправлялся из деревни или группа таких же богомольцев подобралась? Или с обозом? Шёл-то мой прапрадед Матвей из мест, что расположены в нынешней Кемеровской области. Ещё ни одной шпалы Транссибирской магистрали не было уложено. Значит, два вида транспорта в твоём распоряжении: «одиннадцатый маршрут», то есть, на своих двоих, или на попутках. А попутки – телеги. Подвернулась на каком-то участке – подъехал. Дальше опять автопёхом. И всю-то Западную Сибирь пересёк, через Урал перевалил, по европейской части сколько отмахал... Каждое утро, поворачиваясь спиной к цели путешествия, творил молитву на восход солнца, а вечером, укладываясь спать на постоялом дворе или в крестьянской избе, а то и в стогу сена, благодарил Бога за прошедший день… И шёл-шёл… Что подвигло прапрадеда на паломничество в святые места? Грех какой или за кого-то из своих молился? К тому времени, надо понимать, встали на ноги сыновья, сами вели хозяйства, а он на закате земной жизни решился на такой подвиг…
Ещё вопрос, на который так хотелось бы иметь ответ: паломничество прапрадед совершал один раз – сначала в Киев, а затем в Иерусалим? Или два раза отправлялся на богомолье?
Бабушка умерла, когда мне шестнадцати не было, не помню (может, говорила, да вылетело из головы) был ли кто молитвенником в их семье? По моим внутренним ощущениям, скорее всего основанным на услышанном от бабушки и забытом, ни отец её, Андрей Матвеевич, ни мать Матрёна (её отчество не запомнил) не отличались усердием в молитве… А вот прапрадед Матвей пасекой занимался, значит, любил уединение…
Ещё вопрос, который задал бы бабушке Зое, будь она жива: может, прапрадед Матвей был не в Иерусалиме, а в Новом Иерусалиме? В монастыре, что строил в семнадцатом веке патриарх Никон под Москвой. По пути в Киев завернул прапрадед в Москву, где немало святых мест, и зашёл в Новый Иерусалим…
Возвращаясь в последний раз из Соколово в Омск, будучи в Москве, я поехал в Новый Иерусалим. На электричке от Рижского вокзала до Истры, потом на автобусе… Несколько раз в Новом Иерусалиме приходила мысль: вот здесь был мой прапрадед. Это уж слишком, крестьянину из глухой сибирской деревни поехать за два моря в Иерусалим.
В будний день монастырь в Новом Иерусалиме выглядел безлюдным. Часа два бродил я и всего одного монаха встретил. Редкий экскурсионный народ неспешно ходил, и всё. Тишина. В районе скита патриарха Никона вообще деревенская идиллия на сотни метров вокруг. Скит рядом с рекой Истрой – русским Иорданом. Небольшая речушка. Прозрачная вода, до дна пронизанная солнечными лучами, сочные зелёные стреловидные водоросли увлекает течение, они наклонены, словно кусты под сильным ветром. На гладкой поверхности снуют жучки, мы их в детстве называли водомерами. На лапках-ниточках крохотные лыжи, которые легко скользят по воде. И хоть нет палок у жучка, он наподобие лыжника, который оттолкнётся – прокатится, оттолкнётся – прокатится. Туда-сюда гоняют водомеры по текучей глади…
Дорожка к реке заканчивалась мостками, несколько свай, вбитых в берег, деревянный настил почти на уровне среза воды. Я перекрестился, зачерпнул с мостков ладонью из русского Иордана, сделал пару глотков, омыл лицо… Может, и прапрадед Матвей сто с лишним лет назад пил отсюда прохладную воду. Даже окунулся в священную реку, давая телу отдых после дальней дороги…
И тогда подумалось: а ведь я могу быть здесь монахом. Вносить свою лепту в восстановление монастыря. Он обязательно возродится. Не может монастырь с таким именем не стать духовным центром… Будут здесь старцы, будут молитвенники, будут они окормлять ищущих истину, будет образцовый хор… Глядишь, и я с Божьей помощью внесу свою лепту…
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…
Память Божья
© Copyright: Сергей Прокопьев 2, 2012
Свидетельство о публикации №212051501489
Свидетельство о публикации №212051501489
Рецензии