Александра Кузнецова. Анна Михайловна Ронина

                «Блажен, кто посетил сей мир            
                в его минуты роковые».
                К сожалению, 20-й век был полон не только роковыми минутами, но и роковыми годами.
                Аня была совсем маленькая, когда арестовали её отца, Михаила Ронина. Она помнила только одно: она на руках у отца, а рядом стоит мама Соня.
                Отец погиб и после этого мама просто сошла с ума. Её поместили в психиатрическую больницу, а девочек – трёх сестёр Рониных сдали в детский дом. Периодически у мамы наступило просветление и её выпускали из больницы. Тогда она приходила в детский дом, плакала и просила отдать ей её девочек. Потом у неё происходил рецедив, её опять забирали в больницу, а девочек отправляли в детский дом.
                Так происходило несколько раз и руководство Витебского детского дома решило вопрос радикально: девочек Рониных передали в Полоцкий еврейский детский дом. Война подошла к Витебску, фашисты вошли в город. Начались «новые порядки». Психиатрическую больницу закрыли, больных просто выгнали на улицу. Соню Ронину застрелили прямо на улице.
                Полоцкий детдом эвакуировали, но немцы уже вступили в город и впопыхах несколько ребят не вывезли. Их, горюшных, «забыли» в оккупированном Полоцке. Среди этой семёрки оказалась и Аня.
                Первым долгом они решили уйти из города. Ходили по деревням, просили милостыню. Там и жили. Наступила осень. Жалея детей, люди отдавали им кое-какую одежонку. Ночевали в стогах сена, если хозяева попадались добрыми, пускали ночевать в хлев.
                Но далеко не всегда так везло.
                Однажды, заночевав в стогу, они проснулись от выстрелов. Что это было? Партизаны налетели на деревню, в которой стояли фашисты или ещё что-то? Но стрельба была ожесточённая. Дети очень испугались, стали потихоньку убегать из зоны обстрела. Когда Аня пришла в себя, то она обнаружила, что она одна.
                Что делать дальше? Куда идти? Как жить? До сих пор она пряталась за старших ребят. Они ей постоянно говорили: «Анька, ты молчи, ты глухонемая». А всё из-за её буквы «р» - оно звучало у неё уж слишком по еврейски. И выглядела соответственно, поэтому её мазали сажей и закутывали в тряпьё. А как быть теперь?
                Пару дней она ещё побродила по деревням с протянутой рукой, а потом сдалась, сломался внутренний стержень. И она решила: пойду в деревню, сдамся немцам, пусть расстреляют.
                И она пошла по дороге в деревню. Навстречу шёл какой-то старик.
                Старик цыган шёл из деревни, в которой находились фашисты, радовался тому, что унёс ноги, что живой. И тут он увидел идущую по дороге девчонку, худенькую, мурзатую, лет 8-9-ти, не больше. Она еле передвигала ноги, видимо, была очень уставшей и голодной. Подойдя поближе, он понял, что девочка – еврейка. Куда идёт? Откуда здесь?
                -Ты куда идёшь?
                -В деревню.
                -Зачем? Дурочка, там немцы, они тебя убьют.
                -Пусть! Мне всё равно.
                И он понял, что ей действительно всё равно. Глаза, в которых уже всё перегорело: боль страх, отчаянье – всё!
                Казалось, в ней всё убито, а ноги топчут землю автоматически. И стало цыгану жалко девчушку, взял её за руку и увёл подальше от деревни.
               С тех пор они стали бродить по дорогам вдвоём, дети отверженных – цыган и еврейка, старик и девочка. Старик… Да какой он был старик? Чуть больше сорока лети.
              Он играл, она танцевала. Так они зарабатывали себе на пропитание. Одевались во что Бог послал. У него-то были кое-какие запасы, а девчонка росла, несмотря на голод и холод. 
             Так прошёл год, прошёл второй. Девчонка подрастала, превращалась в девушку. Конечно, худенькая, конечно, маленькая, но женское начало не уничтожить.
            И в один прекрасный день она стала женщиной. Ей ли было сопротивляться своему покровителю?!
           И она возненавидела всё: дни, ночи (особенно - ночи!), саму жизнь.
            Шёл уже 1944 год и как только освободили Витебщину, она уехала отсюда, от ужаса, от потерь, от одиночества.
           Подальше, на Урал – от голода, от разрухи, от воспоминаний.
            Но от себя ведь не убежишь и любимому мужчине не объяснишь, почему она в 16 лет женщина…            
           Через боль, через обиды, через унижения она возвращается в Беларусь, в Витебск.
            Конечно, Витебск уже не тот, на месте разрушенных кварталов поднялись дома, на месте воронок появились скверы. Но домов-то немного, с жильём тяжело.
            Так она попала в Богушевск. Жила сначала на частной квартире, а потом, в 1962 году ей с детьми дали квартиру на ул. Ленина. Работала сначала в КБО, затем перешла в цех «Витебчанки», где отработала до пенсии. Брала любые подработки, шила на заказ: детей-то надо было растить. Саша – старший, подрос и уехал в Ленинград, там работал, получил квартиру, однокомнатную, конечно, да много ли одному надо? Подрастала дочка Наташа, закончила школу, тоже уехала.
            И осталась Аня одна, уже Анна Михайловна.
Через какое-то время вернулся домой Саша – не по нему питерское житьё сказалось. Устроился на работу в леспромхоз, где доработал до пенсии.
           Наташу судьба занесла в Тюмень, Там теперь дом, семья и работа.
           Собрала Пня с сыном денег и купили дом по ул. Шоссейной.
           Хорошо жили до кризиса, до роста цен. Так и живут теперь вдвоём – мама и сын, оба пенсионеры.
           Анне Михайловне в 2012 году исполнилось 82 года, Саше – 62. Ушло потихоньку здоровье. Да мудрено ли? Прожить такую жизнь! Будь проклята война! Умерла она 3 января 2013 года.