Воробьи. Моей бабушке Раисе Ивановне Золотаревой

Попал я в Воронеж в апреле 43-го. После госпиталя ехал домой, по контузии своей тяжелой долечиваться. Хотели списать по полной, но потом, специальность у меня нужная и редкая- картограф,  признали не полностью годным. Товарищ мой по госпиталю, узнав, что поеду в его родные края, просил завести письмо его жене. Адрес я нашел не скоро, не смотря на мое умение ориентироваться на местности. Города почти не было. Лазил я по этим буграм воронежским часа четыре. Одни только развалины и пепелища. Жену друга я так и не нашел, наверное еще в эвакуации была. Тогда жители еще не все вернулись. Да и возвращаться, по большому счету, было некуда. Те же, кто вернулся, ютились по немецким блиндажам и подвалам. Вот в один такой подвал, по адресу моего друга, я и попал. Жили там женщина, лет тридцати с небольшим, и пятеро детей. Одна совсем кроха. Девочка лет двух Раечкой звали. Брат ее старший Иван. Это были дети хозяйки. И еще три мальчика лет 12-13-ти, которых хозяйка Варвара Тихоновна подобрала на улице. Двое из них Пашка и Толик были двоюродными братьями из Семилук. Третий Коля, самый старший и рослый, тоже подался из своей деревни в город, где и был, чуть живой, подобран на улице проходящей мимо женщиной.
Хозяйка, забежав домой покормить ребятню, очень быстро рассказала мне, что из прежних хозяев никто не объявлялся, а их дом на западной окраине города сгорел полностью. И подвал этот им посоветовали саперы, которые разминировали Воронеж после немцев. А как ушли военные, так осталась она с ребятней в подвале одна. Работает она на расчистке улиц. А сейчас земля оттаяла и их бригаду кинули в Кольцовский сквер- немецкое кладбище убирать. Выкапываем их, говорит, и на подводы. А уж где их выкидывают, она не знает. Сказав все это, она убежала на работу, а я остался с детьми. Вообще-то они тоже работали в детской бригаде. Но третьего дня их бригадир и еще одна девушка подорвались на шпринг-мине. Район оцепили для саперов, а пока их ждут, у ребят выходной. Мы пили мой листовой грузинский чай, с маленькой карамелькой  вприглядку. Предложенные мной гороховый концентрат и консервы решили оставить на ужин. Я сто раз пожалел , что сменял на вокзале свой сахар на папиросы. А пока пили чай , ребята , видно, истосковавшись по мужскому обществу начали рассказывать за, что называется, жизнь.


Рассказ первого мальчика.
Как пришли немцы, мы с мамкой и не видели. Весь день в погребе просидели. Я после неделю сопли сушил. Так вот, пришли немцы. Как тихо стало, мы с братом потихоньку вылезли, посмотреть. До того два дня громыхало, а тут вдруг тихо стало. Вылезли, значит, смотрим, а по двору они ходят, грязные, в пыли все, и лопочут что-то по-своему. Раненных у них четверо, в тени за баней, на соломе лежат. Доктор у них длинный, такой жирдяй, но жилистый черт. Ворочает их как детей, перевязывает. Кровищи, как с кабана, кругом. У доктора этого на каске белые круги, а в них кресты красные. Брат, как кровь увидал, так его и вырвало. Одно слово- городской. Немец ближний услыхал, как встрепенулся! Нас за ухо и на солнышко, пальцем тычет мне в грудь и кряхтит чего-то. Брат, с испуга, к погребушке ломанулся, немцы за ним вдвоем, крышку сорвали, орут, винтовками тычут. Один даже гранатой замахнулся. Я как заору, чтоб мамка вылезла.  Она с тетей Тамарой и бабушкой вылезли. Немец долго ходил кругом, потом спустился в погреб. Глядим, а он с полной каской огурцов назад лезет, улыбается. Тут они загалдели, матери и тетке говорят что-то, и в рот себе тычут, есть, значит, хотят. Ну, делать нечего, наварили мать с тетей им казан картошки, огурцы соленые опять же, и капусты прошлогодней квашеной. Немцы у соседа двух кур поймали, заставили бабушку ощипать и сварить. Мы с братом на сеновал забились и сквозь щели в досках смотрим.
 К вечеру машина пришла за ранеными и увезла их.  Остальные здоровые немцы построились и ушли к Дону, к переправе. Мать нам потом по конфете дала- немцы угостили. Брат свою сразу съел, а я в туалет выбросил. Мы потом даже подрались из-за этого. Несколько дней мы бегали к Дону- мама посылала. Туда много детей бегало, немцы их не трогали. Машин наших брошенных и сгоревших было очень много, трактора даже были. Мы по ним и лазили. Что внутри находили- все домой несли. Консервы, соль, бензин в канистре, а однажды нашли целую штуку материи темно-синей шерстяной, из которой галифе командирские шьют. А мимо нас, к Воронежу, немец день и ночь прёт по мосту переправному. Наши самолеты бомбили этот мост не каждый день, но довольно-таки часто. В один из таких вылетов, наш самолет сбили из зенитной пушки, прямо у нас на глазах. Он за МТС, кувыркаясь, упал. Бомбили, значит, бомбили, переправу эту, а что толку. Повредят наши мост бомбой и улетят, а немцы пленных нагонят и часа через два он опять как новый. Дня через два поставили к нам на простой солдат. Все здоровые такие, белобрысые. Особенно выделялся их командир- ресницы у него белые пушистые были. Он самый злой оказался. Нас из хаты во времянку выселили. Работать на себя заставляли, готовить, стирать им. Лопотали они очень чудно, не так, как те, первые немцы, по-другому как-то- слова тянули, словно клей столярный. Брат у них монетку стащил. По ней и догадались, что не немцы это, а финны.
А потом это и случилось. Финн этот старшой повадился на огород за картошкой молодой. Берет за ботву, выдернет куст, крупные оберёт, а остальное выкидывает. Тетка Тамара увидала это и к нему. Мол, не гоже так-то. Картошка еще мелкая, ей расти и расти, а хочет он молоденькой поживиться- пальцы в землю и выбирай на ощупь, какую покрупнее, нашел, оторвал. И куст целый остался. Так собрала она ему штук двадцать. Финн в котелок их свой сложил, затем поставил его на землю, и давай ее бить. Долго бил, даже ногами, когда тетка упала. Потом видно устал, котелок поднял и к дому пошел. Тетка потом вся черная ходила, а точнее хромала. Кровь у нее изо рта шла, когда она кашляла. За что он ее бил, никто не знал. Может обиделся, что сам не догадался, как картошку молодую выбирать. Может еще чего. Кто его знает.
Лето жаркое было, финны каждый день ходили на Дон купаться. Через неделю ближе к обеду стрельба пошла по селу- переполох у них. Смотрим, несут нашего финна старшего, а голова у него с затылка как каша. Эти кругом лопочут: «Партизанен»,- а какие у нас партизаны, тут и лесов ближе, чем в ста верстах, кругом, нету. Вечером, как спать легли, чую, брата трясет. Он и днем смурной ходил, даже на убитого смотреть не пошел, а тут как заболел. Тут он мне и шепчет на ухо, что это он того гада порешил. Дождался, когда тот вздремнуть на солнышке после купания лег, и по затылку, а чем бил не помнит, говорит, как в тумане все было. Это он за мамку свою отомстил. Я после этого зауважал его сильно, даже конфету ему ту, немецкую, простил.
Потом всех взрослых немцы собрали и увели куда-то. Говорили, что на работы окопные. Бабушка после случая с тетей Тамарой совсем плохая стала и померла почти сразу, как наших увели. Мы ее с братом похоронили и теперь одни, стало быть.




Рассказ второго мальчика.
Я сам с Гремячьего. Отец на фронте, мамка еще в тридцать втором померла. Вдвоем с бабушкой жил. У бабушки отец до революции трактир держал. Двухэтажный дом, большой такой. Первый этаж с кирпича ложен. С городу, бабушка говорила, кирпич возили. Потом как революция победила, дом этот отобрали под сельсовет. Прадед умер-то. Дальше, бабушка рассказывала,  церковь закрыли, а она у меня богомолкой была. Потом война эта. Отца забрали на нее проклятую. Потом немцы пришли  и ушли. Бабушка со старухами иконы по домам собрали и в доме, где сельсовет был, церковь сделали. Он- дом этот, как наши отступили, пустой стоял, брошенный. Вот так они неделю туда ходили молиться. А потом мадьяры понаехали. В доме этом штаб какой-то сделали, а на первом этаже конюшню. Пришли бабки помолиться, а стены пустые. Лошади зубами иконы посрывали, да копытами разбили. Лежат они в соломе вперемешку с навозом, в щепки битые. Часовой бабок прикладом повыгонял, да еще и наорал на них. Моя бабушка и с ней еще трое к их начальнику пошли. Он по-русски понимал чуть-чуть. Они-то плачут, ему больше руками объясняют, что случилось. Бабушка говорила, что рассердился он очень, когда все понял. Пошел с ними во двор, поглядел, что в конюшне творится. Потом старшего по конюшне вызвал. А дальше все произошло на моих глазах. Как даст начальник ему в зубы, тот аж упал. Потом говорил что-то на своем нашим бабкам и рукой, мол, идите по домам. А на утро слышим, стучит в окно кто-то. Бабушка вышла, я за нею. Во дворе венгерский солдат стоит, два коня с ним. На них большие предметные сумки вместо седел. В сумках иконы разные напиханы. Бабушка как это увидала, так в плач. Солдат коней разгрузил, козырнул и ушел, а потом еще один пришел с бумагой от их офицера. В бумаге пропечатано, что дом наш теперь молельным стал, и чтоб никто хозяев его не обижал, и что иконы эти являются имуществом Великой Венгерской армии, и трогать их никто не имеет право. И стал наш дом церковью. Первое время у нас даже часовой стоял. К зиме пригнали наших пленных, кинули их в сельсовет. Коней своих венгры давно поели, их штаб переехал на окраину. Стали наших солдат на работы гонять. Говорят, где-то дорогу железную строили. А как гонят по селу, так бьют сильно, за просто так бьют. А они, пленные-то, как скелеты. Жалко их, я аж плакал. Мы и сами ели один раз в день, да и то, какая это еда. Пару картофелин без соли, пол свёклы и лука чуть-чуть. Однако бабуля меня посылала нашим пленным по картошке кинуть. Им многие женщины кидали, кто что. Мадьяры ругались, гоняли нас. Но разве можно было смотреть на это просто так.  И вот бабушка с другими старухами решили, как наших пленных покормить. Вышли они навстречу их колонне. Впереди бабушка с иконой и бумагой от того офицера, с ней другие бабушки с иконами, а за ними женщины с едой. Конвоиры колонны остановили. Долго бумагу читали, а женщины пока наших солдат покормили. Потом приехал на мотоцикле тот самый офицер. Начал орать громко на всех: на солдат своих, на старух наших. Бабуля моя, бумагу, им написанную, к иконе приложила и ему под нос сует, мол, пан, ты же сам разрешил. Он улыбнулся криво так, и из пистолета в нее выстрелил. Пуля через бумагу, через икону и убила ее. Женщины в рассыпную бросились. Только к вечеру ее на санках домой привезли. Так она и лежала с иконой и бумагой этой пока кровь не растаяла.
После похорон я совсем один остался…

Рассказ хозяйского сына.
Мы тоже эвакуироваться не успели. Отец у меня в кузнечном цеху на заводе работал. На фронте с августа 41-го, в танкоремонтниках служит. Две медали заслужил. Одну под Москвой. Так вот, сидим ждем машину, она наших заводских собирала. А тут кто-то как закричит: «НЕМЦЫ!». Мать Райку и Кольку на руки, я узел с документами и к Чернавскому мосту. Добежали, а его нету, моста-то. Взорвали его, говорили, диверсанты в нашей форме. А в небе самолеты немецкие летают, бомбы кидают, пулеметами по берегу садят. А на берегу людей тысячи. Мертвых очень много было, даже по реке плыли. Мы домой и вернулись, а куда нам через реку с двумя малышами. И вот заняли, значит, немцы правый берег и дней через пять начали жителей из города выгонять. Собрали нас в колонну огромную и погнали на Касторную, а кто идти не хотел прям в домах расстреливали. Стариков не ходящих поубивали. Вот гонят нас, гонят. Жара, пить охота, а у Кольки нашего температура, прим горит весь. Я матери помогал Райку нести, ей тогда всего годик исполнился, а она все с Колькой. Много жильцов нашего дома рядом шло, многие с детьми. Я на стоянках с ребятами воробьев ловил, на ходу потом их ощипывали, а вечером варили и ели. И вот бежит как-то Ефимка с девятой квартиры и кричит: «Я двух жидиков поймал, посмотри каких толстых». А в руках два воробья. А сосед наш сверху, он учетчиком работал, дядя Лазарь говорит ему, что надо говорить не жидики, а воробьи, так, мол, правильней. Вообщем кто-то донес или проверка у немцев по плану. Выдернули на дневной стоянке из колонны всех темных, кучерявых и еще на кого, как на коммунистов указали. Так и убили их всех вместе: дядю Лазаря, жену его и Ефимку. Ефимка кучерявый был, отец его механиком на шахте ростовской работал. Сам из донских казаков, потом к нам на завод работать устроился. Мать Ефимки с ума сошла. А как видела потом воробьев или птиц каких, сразу плакала. Вообщем пригнали нас на станцию и стали в вагоны грузить. А Колька наш плох совсем стал, уже и не ел ничего. Стоим, дожидаемся своей очереди на погрузку. Немцы и наши полицаи ходят вокруг и кричат, чтоб порядок был. Женщины плачут. Нас уже почти в вагон загнали, как вдруг подходит немецкий офицер, посмотрел на Кольку нашего и палкой показывает: «Век! Век!». Мамка не поняла, подумала, что его хотят забрать, и как закричит. А полицай, что рядом стоял, говорит: « Иди, дура, отсюда скорее, господин офицер думает, что у пацана твоего туберкулез, других заразить может». И пошли мы до ближайшего села, там оккупацию пережили. Колька, наш, умер. Как потом выяснилось, у него была дифтерия. А потом мы домой вернулись, когда наши пришли, а дома-то нету- сгорел.
 Теперь вот здесь живем, от отца письма получаем, паек есть. Ничего, жить можно. Только вот мать отцу про Кольку ничего не написала. Он думает, что мы все живы. Вот вернется, что ему говорить…

Заключение.
Вечером пришла хозяйка. Мы все вместе поужинали и легли спать. Всю ночь мне снились воробьи. Они кружили над горящими домами, падали вниз,  будто увидев что-то там, в дыму и в огне и снова взмывали ввысь. Утром я оставил хозяйке номер госпиталя, на тот случай, если вернется жена моего друга, и попрощавшись, уехал.