Притча о блудных сыновьях

   
               
     Утробное урчание мотора. Машина грузовая, с мешками цемента в кузове. Дорога в бесконечных поворотах, вспаханных колесами. Торможения и рывки. Бензиновая вонь и папиросный дым. Холодно, и кожа раздражена трением одежды. Шапка постоянно сползает на глаза. По обеим сторонам дороги голый лес. Шофер держит руль и хмуро зевает.
      - Ну, и кто там у тебя? – высвистывая сквозь зубы дым, говорит он мне, продолжая наше общение, которое прервалось его согласным кивком в ответ на мою просьбу ехать на «зону».
     - Брат, - простужено сморкаясь, отвечаю я, - по дурости залетел.
     - Когда по дурости, тогда марево, - щурясь на меня, процедил он. На его грубом и злом лице подрагивали тяжелые веки.
     Мы опять повернули, и вдоль машины пополз забор, похожий на поднятую стоймя дорогу, сырой и черный. Сверх него до красноты ржавая колючая проволока. Она тянулась и царапала нервы, но мне нравилось бежать по ней глазами… Мотор дернулся и сдох. «Какая больная тишина», - нараспев прошептал я. Открываю дверь и прыгаю в грязь. Ноги непроизвольно сгибаются, и я сижу на корточках, хрипло смеясь в сжатые зубы. Потягиваясь и зевая, иду к воротам. После зевков стало хорошо слышно и заметно бодрей. Подхожу к воротам и воображаю себя собакой. Хочется лаять и вилять хвостом, чтобы пустили. Ворота подвешены в метре над землей. Больших квадраты решеток из полых гулких трубок. Из будки вышел человек с жухлым лицом, блаженно курящий и кашляющий, не прикрывая рта.
     - Что надо? Давай пропуск. Они все в мастерских до десяти.
     Даю пропуск и ухожу в глубь двора. Грязный, потоптанный мартовский снег тяжел, как скошенная и не убранная до холодов трава. Куда идти, не знаю. Двор, как пустырь, в земле остались гнилые пни старых, давно сгоревших бараков. А так бы он был похож на площадь…
      Бывают такие минуты, когда усомнишься в разумности своего существования, замрешь на мгновение, вдумаешься в себя, и покажется, что ты, как щепка, плыл по грязному ручью весеннего половодья, и вдруг поворот: звуки глохнут, и ты, пару раз повернувшись на одном месте, останавливаешься в гнилой луже, выплыть из которой нельзя без помощи чуда. И ты думаешь, зарастая плесенью, тиной и тленом, что сам себе ты никогда не был хозяином и никогда не хотел ничего из того, что есть теперь. И прошлое маршруты твоего пути слагаются в один сон, где ты ребенком пробираешься в огромном пустом доме. И ты вспоминаешь, что был тогда скрип половиц, и муха билась в гулкой пыльной банке, шорохи из рассохшихся стен и безразличное солнце в окне на очень далеком вечернем горизонте. В воздухе не было прохлады и влаги. Ты помнишь свои губы, обидчивые и капризные, в просьбе к Провидению хранить твое тело и душу. А потом была сырая земля, прекрасный пьянящий пар и воду из земли втягивали в себя деревья, пульсируя капиллярами листьев. Пробежав по безобидной траве, выходишь на речной пригорок и прыгаешь с него вниз. Влажный желто-хрустальный песок несет тебя к воде. Ты оборачиваешься и наводишь глаза на свои невесомые следы. Они, как дыхание на зеркале, но не испаряются, и нет на песке твоей тени. В небе темно. Река не расцарапана ветром. Ветер улетел. Ты смотришь в непроницаемую воду, и взгляд скользит по ней на дальний берег. Догадываешься, что скоро наступит дождь, и нужно уходить? Почему уходить, не понимаешь ты. Разве это страшно, или можно растаять, как белый сахар в горячей воде.
      Открыта новая истина равнодушного отношения к дождю. На соседнем песке бледно-зеленые лопухи со щекочущими и заскорузлыми листьями. Ты думаешь, что будь ты гномом, забрался бы на самый край листа и, упершись подбородком в ладони, смотрел бы вниз, считая песчинки. А когда дождь – прятался под крышу.
     Хрустнуло небо, и полетели дожинки. Те, которые падали в реку, оставляли маленькие ямки, а плюхнувшиеся на песок незаметно исчезали.
     Сон бежит пунктирной линией, где все черточки уменьшаются до точек. Точки раздуваются, как мыльные пузыри. И летят пузыри легким радужным сиянием.
     Я дошел до барака и сел на скамейку у стены. Хорошо, что вытянуты ноги, скинут тулуп, и где-то чирикают воробьи. Я вижу, что сквозь слякоть неба просочился солнечный свет, и он высоко и греет, и воздух от него пахнет озерной водой. Он должен скоро вернуться.
     Возвращаются с работы заключенные. Кто в черном халате, кто в фуфайке на голое тело, но все одинаково стриженные. И вот я уже вижу брата, сидящего напротив меня с той стороны стены с окошечком. Брат спокоен. Рот его закрыт, будто он ничего не хочет сказать Окошечко, как в билетной кассе на маленьком полустанке, до которого из последней на всю округу деревни всё еще добираются на лошадях.
     Мы молчим… Я вспоминаю такой же вечер и те же минуты. Тогда на теплом от солнца дереве лавки мы ждали закипающий самовар и молчали, кротко положив ладошки на колени. И мы знали, что в эти минуты прожитые нами годы уходят из наших глаз…
     И мы знали, что так же, как сыплется песок в песочных часах, просыпаемся в вечности мы, заполняя собой все углы мира.
     И не останется скоро в нем не занятого нами места…