Фактор места

ФАКТОР МЕСТА

Этот город столбов,
дымных улиц,
расхристанной пьяни,
реки, отороченной смрадом,
посетить мне придется едва ли.
Кто-то древний - из римлян ли, греков - сказал,
что в поток не получится дважды
окунуться.
Похоже, был прав.
И наутро, когда удается проснуться -
небо то же,
и нет сквозь поток переправ.

Как его не верти,
надувной перечеркнутый глобус,
между мной и тобой
по прямой
тонкой линией связь
можно вычертить.
Вряд ли удастся связать
наши руки сквозь радиус целой планеты.
Докричаться нельзя.
Да уж так ли потеря горька,
если рядом стояли - но молча часы проходили,
если рядом сидели - молчали и пили,
бессловесно пытаясь понять,
будто слушая голос внутри.
Что тебе он сказал?
Что он мне говорил, я, по-правде, уже не упомню.
И пытаясь теперь объяснить
второпях
как ты дорог мне,
я теряюсь и толком сказать не могу,
повлажневшей ладонью скольжу
по отметинам времени в каменной шкуре столбов,
на прощание хором склонившим вершины.

Фонари перезванивают вразнобой полонез.
Капители колонн театральных,
сложив лепестки,
засыпают печально,
и жестом прощальным
салютует разбитая статуя возле реки.

***

На асфальте в грязь втоптаны цветы.
Посмотри - гвоздики мотыльками на песке.
Дальше - гладиолусы и пара чахлых роз.
Здесь вчера прошла
скорбная процессия задумчивых друзей,
провожая одного из них в последний путь.

А сегодня я, торопясь привычно по делам,
повторяю путь того,
кого вчера здесь пронесли.

***

Мерить мир сапогом
не пристало. Заведомо верно -
мир конечен, как все, что имеет начало.
Относительны альфа с омегой.
Последние с первым
по сценарию притчи должны поменяться местами,

что сулит потрясения.
Минимум - смену эпохи.
Что ж вздыхать на ее пепелище,
что прошло, то прошло, говорят,
и еще один камушек лишний
день прошедший добавит - не охай! -
в мешок за плечами.

Безболезненны, видимо, только полеты во сне
с неизбежным падением без неизбежных последствий.
Изменяться сложней.
Так вот кожу сдирает, от боли шалея,
махаон, покидая свой кокон,
трепеща непросохшими крыльями лезет наружу,
чтобы в новом своем воплощеньи прожить две недели,
чтоб поставить начало в конец,
а концом манускрипт озаглавить,
к бесконечной событий цепи
незаметные звенья добавить.

***

Пространство под озоновой дырой.
Теченье дней напоминает вечное
круженье пыли в солнечном луче.
Звучание оборванной струны
не означает окончанье звука,
а лишь его начало. И не в том
беда, что нет пути вперед,
а в том, что смысла
куда-то двигаться
не видно, к сожаленью.

Подернуто вуалью паутины
желание меняться и менять
картины окружающего взгляд
привычного убогого пространства.
Усилий мысли впрок не запасти,
чтобы придать себе перемещенье
по вектору (куда он - все равно).
Телекинез - из области мечтаний,
при всей изысканности термина.
Помимо
передвижения предметов взглядом,
согласие предмета на его перемещение,
увы, необходимо.

Пространство без защитного озона,
бесспорно, неудобно для жилья.
Существовать - и то проблематично
под жестким излучением звезды.
Черты лица ожесточают склоки -
естественная радость у жильцов
в том мире, где полутеней не знают.

Здесь сложно жить,
но Господу сподручней
затеплить пламя жизни на земле,
открытой его промыслам,
и так же
удобнее чадящую свечу
гасить, что не горит, а только
гармонию, задуманную Им
бездарно нарушает серым дымом.

***

Письмо. Belle lettre. Подобье разговора,
напоминает больше монолог
безвестного заштатного актера,
что выйти к рампе попросту не смог,
комплексовал поскольку. А поближе
к полуночи, принявши двести грамм,
у зеркала, классически, по книжкам
играет роли устаревших драм.
И тем живет.

Когда в реальной сцене -
проблема донести к столу поднос,
расшаркаться и выдавить: "Ма бене,
карета подана..." И выйти.
В чем вопрос -
Быть иль не быть? - мучителен некстати.
И в круге света перед темнотой
звучит не голос, а зубов стаккато.
Не быть. Не быть. Чтоб не кривить душой.

Письмо - замена спора. Диалога
не предусматривает. Что дает
ряд преимуществ автору. Дорога
до адресата удлиняет ход
и действенность обычных аргументов,
к тому же при письме не видно глаз
внимающего важности момента
и тем гипнотизирующим вас.

Письмо - не то, но все же разговор,
хотя бы тем, что адрес на конверте,
не позволяет позабыть о том,
что ты не одинок на этом свете.
И марки из неведомых краев,
погашенные штемпеля решеткой,
несут издалека щепотку слов,
длину пространства меряя короткой
длиной строки

и площадью страницы
перекрывая разницу во времени.
Касаются друг друга мысли.
Лица
скрываются в тумане.
Намерения
обычно много больше результата.
Мысль изреченная, дошедшая куда-то
письмом, уже есть ложь.
Да нет других путей
для соприкосновения людей.

***

С точки зрения мертвых, война
навсегда закончилась. Даже если
от снаряда, неточно положенного, взрывная волна
потревожит их кости в общественном месте,
в смысле - в братской могиле.

Для мертвых взрыв
вроде музыки, вроде аккорда, коим
оркестранты, глаза в переносицу устремив,
отмечают нечто. Так океан прибоем
отмечает у рифа конец воды
или край земли отмечает пеной.

Осьминог, которого выбросил прилив,
тоже думает, что конец вселенной
наступил. И, по-своему, прав.
В смысле, прав в частном случае, или
в приложеньи к своей осьминожьей судьбе
в данном переплетении трав
в конкретном заливе.

С точки зрения мертвых, все кончено. И давно
все часы остановлены - с боем, куранты, стенные.
И совсем не тревожит вопрос - отчего
их когорты опять пополняют живые.

***

Вправо или влево не дозволено.
За черту оседлости ни шагу.
Так и проходила их история
все по буеракам да оврагам.
Из ночи обветренными лицами
вынырнули, как пловцы из моря.
На ночлеге средь ослиных спин приснится им
вечная трагедия изгоев.

Шипастая звезда
Давидовова племени
ведет их караван,
сияя над барханами.
У вечного жида
навряд ли хватит времени
смотреть по сторонам,
зализывая раны.

Что судить - в чем их предназначение,
что пугать кострами, унижением...
Их исход - как серы истечение
из вулкана перед извержением.
Вот их больше нет. Не пишут писем,
не тревожат вечными вопросами.
Если с корабля сбежали крысы -
Стало быть, они умней матросов.

На тех же небесах,
границ не понимающих,
еще одна звезда
горит, как утешение.
И шесть ее лучей,
гонимых собирающих,
звенят по вечерам
о скором воскрешении.

***

Корабли встали на якорь. В дюнах
шелестит песок, посыпая пылью
и золой траву. И несет юным
(молодым) вином, что горчит полынью -
по-немецки - вермут. Да что нам немцы,
самосущи если и краснокожи,
петухами вышиты полотенца,
каждый спор завершаем сложным
трехэтажным матом с большим загибом
(из пяти корней три - татар уроки).
Вроде чайки - в перьях, а вкусом рыба,
здесь живет народ, облюбован роком.

Ситуация - как у переселенцев с Юпитера -
в изобилии все, только для дыхания
нужен воздух родины. Поэтому литра
на нос на один прием не хватает. Есть желание,
нет реальной возможности жить Европой
в азиатской бескрайности. Фактор места
преобладает над чувством меры.

Крыльями хлопая,
птицы отсюда раз в год покидают насесты
и летят. Больше в Африку. По дороге
оставляя слабых или недужных.
Отмечая выпавшими с крыльев перьями
тайный путь через море
для позади идущих.

***

"В картине главное..." -
и Честерфильд умолк,
погрыз перо и почесал в затылке.
За окнами сложился натюрморт:
октябрьский сад, забытые бутылки
от кьянти девятнадцатого года
на круглом столике. Прореженная первым
осенним заморозком клумба. Непогода,
как дождь, бывает, действует на нервы.
Тепло камина льет бальзам на раны.
Мозг плавится и действовать не хочет,
когда послушное перо рукой упрямой
татуирует лист рисунком строчек.

"В картине главное - отнюдь не парафраз
избитых истин, вписанных в сечение
двенадцать к девяти. Ласкает глаз,
вернее - мысль, ее ограничение,
граница, заповедная черта,
отчеркнутая гильотинным лязгом,
за коей - ничего. Лишь пустота
стены. И тень крестообразно,
где холст кромсает рамочный багет
и кисть свое движенье остановит.
Здесь что-то скрыто. Правильный ответ
В том, что его домысливать не стоит.

В картине рама - выраженье глаз,
смотревших на сокрытое тревожно
и пристально. И кажется подчас,
что жить без рамы хочется.
Но сложно."

***

В пространство из углов вписать легко
мальтийский крест светящегося тела
и намертво прибить.
И неумело,
неискренне, излишне суетясь,
срывая ногти, кровь роняя спелой
брусникой - каплями в искрящийся песок -
стараться лодку оттолкнуть, прилива
не дожидаясь. С места сняться, срок
пускай еще не вышел, торопливо.

Трехмерное распятие. Во всех
его обыкновенных измереньях, минус
смещение надежд. Плюс вектор снов
и дрейф на гребне времени, покинуть
которое нет сил и мастерства.
Недоучив стратегию на пальцах,
составить атлас на восьми листах,
во всех открытых заново местах
оставшись незаконным постояльцем.

Пространство опостылевших надежд,
что держит крепче древа круцификса
и кованых гвоздей. Где зацепиться
душою не за что и нечего любить.
Но отчего мучительно болит
в груди, болит, и не определить,
где сердце - справа? слева? Или все же
нет сердца - только боль?
на что оно похоже -
на сцену пытки? снятия с креста?

Как пилигрим свои пожитки сложит
в котомку малую, да поглядит окрест -
и лишь конверты из далеких мест
напомнят об ушедшем. И похожий
на умноженье вечный Южный Крест
судьбу на расстояние помножит.

***

Странное облако белою птицей
режет крылами закат, не пытаясь
плыть против ветра, чтобы очутиться
там, где никто его не опознает.

Что ему взоры живущих без света?
Неповторимость - стихия другая,
как привилегия или примета -
можно на солнце смотреть не мигая.

Так и кочует. Меняется телом
прихотью ветра. В пределы иные
плавно скользит за единственным делом -
чтоб отразиться в зеркальном заливе,

непостоянством своим насладиться,
прошелестеть над печальной рекою,
с ветром в едином движении слиться,
шпилей касаясь туманной рукою.

Над проводами, мостами и кровлей
из черепицы, соломы и жести,
медленно, как истекающий кровью,
таять в последнем изысканном жесте.

Новое есть применение прежнего
смысла в иных обстоятельствах, вроде
смены эпох. Относительно облака -
был на закате. И нет на восходе.

***

Вот она, ностальгия.
Недели хватит,
чтоб она появилась. Ее прописка -
Банхофштрассе и угол Параде-Платца.
И теперь навсегда.
На деревьях сырость
здешней мокрой зимою рисует пятна
зелени. Это -
ностальгия зимы по лету.

Здесь в крови - боязнь пришельца. Любого.
Но деньги -
деньги быстро теряют кровавый привкус
и становятся просто комфортом,
который принят
повсеместно. Который забыть непросто,
раз отведав.
Здесь примирением наций
служит Бэнк Корпорейшн,
который вечен.
Относительно статуса иностранцев
закон безупречен.

Сущность склонна меняться с течением лет.
молоко становится сыром, надежда - вздохом.
Так двуручный меч из символа рыцарской доблести
под конец
стал орудием казни, и на эшафоте
верно правил службу - карал, радел
за единство веры, как в Палестине.
По заслугам - награда, в музее
пыльная ностальгия в витрине.

Ностальгия - это воспоминание о дымящем камине,
об ощущении безопасности,
о месте в мире, утраченном ныне,
где покой в душе не означает смерти
или бездушия. Где на вершине
пирамиды ценностей возлежат простые
человечьи ценности вроде пива. Где у костела
лишь одно назначение - служить телефонной будкой
для разговора с Богом.

Мудрый Цвингли,
опершись на меч, слушает, как веселый
седой еврей наяривает на аккордеоне.
Мокрый снег тает, не долетев до ладони.
В благодарность за равновесие без потрясений
перед мессой в воскресенье
звучит колокольный
гимн.

На парапете набережной прорастает лишайник -
печать покоя.
В шестом трамвае
можно выпить кофе. И, сев за столик,
просто ездить по городу,
созерцая,
как время мимо течет лениво.
Как вжимается в стену плющ.
Как над серой водой чайки молятся:
- Лиммат! Лиммат!

***

Вечный город-театр,
где она Коломбиной
тридцать лет проработала без выходных,
где играла на ниточках
роли наивных
героинь недоверчивых,
немолодых.

Этот город служил
декорацией действу,
что сложилось не здесь
и сценарий чужой,
где гримаса веселья
оскалом злодейства
оборачивалась.
Где луна над стеной

фонарем поднималась,
тускнея, по мере
продвижения вверх.
Где мазут облаков
прилеплялся
к поехавшим крышам, чернея
как японская тушь
в иероглифах снов.

Здесь шаги заглушало
шуршание ветра
в перепутанных ветках
фанерных кустов.
И движение мысли по плоскости
редко
оставляло в бумаге
царапины слов.

Этот город спешил
к окончанью спектакля,
и ему все равно,
что играть и кому.
Отработав свое,
Коломбининым платьем
разжигали костер
и ходили к нему

посидеть. И молчали,
покуда на углях
танцевали огни
и шипела искра,
А потом уходили,
и только наутро
там чернело пятно
от костра.

Город верил судьбе,
предначертанной свыше,
неизвестному автору
ставил свечу.
И поскольку ей выбор
иной не отпущен,
Коломбина головку
склоняла к плечу,

и играла опять,
заплетаясь словами.
Ей картонные клялись
в любви короли.
Но однажды,
нелепо нарушив сценарий,
мягко крылья расправив,
исчезла вдали.

***

Не бывает дорог, не сходящихся в точку.
Извне
Не слышны голоса.
Изнутри не видать сердцевины.
Иллюстрируя жизнь,
на страницах судьбы города
оставляют размытым намеком картины.

Разрушение храмов
способствует всплеску идей.
Первый шаг на свободу
губителен для пуповины.
Для открытых замков
не удастся подделать ключей.
Согрешив, смысла нет
притворяться невинным.

В сентябре в ресторанах
заметно дешевле вино,
в дефиците тепло.
Размокает в дожде сигарета,
тщетно силясь гореть.
Воронью все равно,
что грачи улетели
на поиски лета.

Время грустных даров,
впечатлений, чье время прошло,
горьких ягод, надежд,
потерявшихся где-то.
Номер можно набрать
и связь установлена, но
телефон отвечает:
Не ждите ответа.
Не ждите ответа.

***

Наступает момент,
когда смысл сокровенных желаний
приближается к желанию неизменной
стабильности.
Когда уверенность в наступлении завтра,
во всем соответствующему сегодня,
представляется идеалом.
Когда сентябрьская астра в высоком стакане,
кажется,
никогда не завянет.
Когда безопасность принимает вид одеяла.
Когда для многих вещей не знаешь названий.

Что вполне достижимо - примерив шоры,
взгляд направив вперед или вглубь,
закопавшись в проблемах
персонального свойства,
ощутишь превращение споров
из конфликта мнений
в предмет искусства
самообольщения.

Конфликт конфликту
рознь,
как может разниться сущность
той же самой вещи
в ином раскладе
и развитии действия.
Так, бездушность
представляется выдержанностью,
равновесием мыслей,
и зловеще
выглядит напоминание о живущем

где-то рядом, касающимся невесомо,
эфемерным чем-то,
вполне реальным
дуновеньем судьбы,
что рождает слово,
совокупность слов.
Что изначально
выражает мысль,
и звучит, словно
бесконечный аккорд.
И звучит печально.