Лома Мери Цховребова

Новелла вошла в книгу
 Цховребова М.
 Лома. Пять новелл. Пять эскизов Цхинвальской войны / Мэри Цховребова; пер. с осет. и груз. яз. М. Г. Тедеевой. – Харьков: Золотые страницы, 2009. – 64с.
 ISBN 978-966-400-147-9
 Издание хранится в Фонде Президента Украины


- О, бедная, как измучалась-я-а-а-а!.. Старик, заколол бы ты ее, что ли?.. О-о-ой-ой-ой, мне самой скоро станет дурно…, - крикнула женщина с балкона.
Ответа не последовало, и она прибавила на тон громче:
- Не слышь, что ли?.. Заколи да схорони, сколько ж ей еще хрипеть!...
Мужик молча сидел на бревне, что лежало под шелковицей, и крепко держал обеими руками, огрубевшими от тяжкого крестьянского труда, свою седую облысевшую голову, словно она сбежала б куда… Худые острые локти вонзались в колени, и служили хорошей подпоркой отяжелевшей голове. Сидел старик и смотрел на землю, совершенно отрешенный.
- Оглох что ли? Позови Георгия, поможет, - снова крикнула Нино, опустошив ведро воды прямо с балкона. Она никак не могла сосредоточиться на хозяйстве и с утра носилась из угла в угол.
Мужик все продолжал сидеть. Ни суета и возмущения жены, ни звук опорожнившего ведра и хлест воды не могли прервать его мучительные раздумья и мысли…
Солнце палило, и от мокрого следа, оставшегося от недавно вылитых хозяйкой помоев, исходил пар.
Старый раскидистый орех занимал почти половину двора, огромным зонтом покрывал плетеное стойло, что было возле хлева.
Там, справа от входной двери, возле хлева, было ее , Ломы, место. Это знали все обитатели этого двора. Но если случайно какой-нибудь смельчак, молодой телец или бычок, нарушали этот распорядок стойло, она немедленно, но величественно, не прибавляя шаг, подходила и осторожно лбом отодвигала нарушителя в сторону.
Кто посмел бы с ней бодаться!
А сама была вовсе не бодливой! Не-ет – просто сильной, могучей и разумной, как человек… Такой была когда-то наша Лома.
Лежала теперь она одинокая в тени: не так, как раньше – подогнув копыта под себя, задрав кольцо рог до самых плеч и пожевывая полудрёма в наслаждении.
Теперь Лома лежала на боку. Ноги были вытянуты вперед, и большая исхудавшая голова валялась прямо на земле. Время от времени она тяжело вздыхала, и воздух из вздувшихся широких ноздрей подымал пыль. Мухи, облепившие ее мокрые глаза, пугались, но затем снова назойливо садились на ее огромные веки, словно хотели скрыть ее слезы.
Женщина, не сумев унять свою суету, снова вышла из комнаты, совсем близко склонилась над стариком и тихо, словно пытаясь разбудить спящего, проговорила:
- Я позову ковось, Гега, а?..
- Займись делом…- не поднимая головы, ответил мужик.
Нино молча удалилась, достала корзину из сарая и скрипнула калиткой…
«Э-э-эх, думает, мне не жалко?.. Она же была кормилицей нашей. Лома-то нас на ноги и поставила. Круглый год запряженная, а приплод все равно ежегодный давала. А молоко?!... Не скажите… Ее мацони сытный-сытный, жирный,… а масло… - белое, как снег…
А неприхотливая какая! Что ни дашь, то и скушает: хоть червивые фрукты, кожуру, остатки со стола и даже помои…»
Собирала Нино в корзину стружку фасоли, и липли к ее рукавам и подолу листья, листья уже чуть зеленые, просто пожелтевшие и почти золотые. И стал цветным ее, казалось, уже вечный, траур: черный платок и такое же платье под самое горло.
«Постарела, бедная! Всё стареет на белом свете! А, как вспомню,… какая хорошая, какая породистая была!.. А сейчас?.. Сейчас она и на мясо не сгодится… А ведь дохлятин, и то на мясо пускают. Гега так и не решился ее на мясозаготовку, все рука не подымалась. Сколько я его просила: «Видишь, - говорю, - не плодит больше и упряжку не тянет, выдохлась,… сходи, - говорю, - на заготовку эту, да сдай на мясо хоть». «Что ты пристала, женщина, чем она тебе помешала, - сказал. - Знаешь, - говорит, - как малой любил Лому?! Не расстанусь, - говорит, - с этим хозяйством!..» О, мой сыночек, зачем я еще жива?.. Если, мой золотой, тебя нет, зачем мне и буйвол, и бык, и дом весь, «гори он огнем и синим пламенем»…, - прошептала Нино и рухнулась под персиковым деревом. - Любил, да, конечно, любил…»
Внезапно в ушах зазвенел детский голосок: «Мама, мама!.. Помогите!...»
Сердце содрогнулось у матери, глаза зажмурились от боли, и всплыла старая картина: распахнутая дверь хлева, прямо на пороге, распластавшись, маленький Тимур упал и орал диким криком. Сверху, в дверях просунута голова Ломы, зад ещё в хлеву. Передняя правая нога застыла в шаге прямо над ребенком. Так и стоит на трех ногах Лома. И сколько не подпирала его сзади вся скотина, ломившаяся наружу из хлева, всё стояла Лома, как скала, и не двигалась с места. Стояла и смотрела своими огромными, мокрыми глазами на ревущего мальчика.
Нино облилась холодным потом, сердце застонало. «Если б ступила, кишки бы ведь вывернула… Почему я не умерла?...Почему я еще жива?.. Животное тебя пощадило, золотой мой, сынок,… а тот - что за изверг был твой убийца? Что за мать его родила?.. Чья же пуля не пощадила тебя?..»
Слеза нашла русло по бороздам морщин на щеках. Плакала мать, потерявшая сына, дрожали губы и что-то шептали, но шепот тот слышала только она сама.
…Там, в стойле, изнеможенная, старая Лома, Лома, видавшая все радости и тяготы семьи старика Геги, Лома, преданный друг и покровитель Тимура, теперь ждала своей доли смерти. А смерть, штука злая, игралась с ней подобно тому, как кот играет со своей добычей перед трапезой. То надвигала свою косу слишком близко и заглушала его дыхание, то отдалялась на мгновенье, притаившись. Тогда у Ломы появлялась возможность глотнуть кусочек теплого воздуха. И она жадно, но беззвучно вдыхала, пытаясь заполнить свои легкие как можно глубже, а затем с храпом медленно выдыхала. Веки при этом совсем не шевелились, только из-под них вытекала жидкость, на которую слеталось еще больше мух.
Быть может, Лому мучила жажда?
Быть может, мечтала она сейчас просто о дружеском похлопывании своего хозяина, хотела слышать ласковое: «О-о-о-ей! Моя ты «верзила» породистая!...»
Быть может, мечтала она о той большой огрубевшей ладони, что ложилась ей на лоб и тихо поглаживала в знак благодарности за ее преданность?..
Быть может…
А смерть подбиралась все ближе и ближе и вот уже вихрем закружилась над головой Ломы, и унесла его куда-то в даль, где перед ним мелькали, зажигались и тут же гасли мысли, ее желания и, наверное, и мечты…
Какой же умной была Лома!..
Слишком разумное существо, быть может, поэтому ей было так тяжело умирать…
«Закончились дни в мире бренном, иссякли, по капельке, по крупице, подобно тому, как молотятся зерна в жерновах мельницы. Остановилась молотилка».
Под левой лопаткой поселилась боль у Геги. Сердце камнем тянулось куда-то вниз, да так, что старика согнуло в спине. Хотел было встать, но тело не подчинялось.
«Ох, окаянная!»- выругал он боль и посмотрел на Лому, у которой бок настолько сильно провалился во внутрь, что образовалась яма, а ребра торчали четкими полукругами. Неровная шерсть, подобно плохо убранному полю, кое-где оставшаяся пучками, стояла дыбом.
«Э-э-эх, Лома!» - тихо вырвалось у Геги из души, и он привстал. Не сумев выпрямиться в спине, он, скукожившись, приблизился к Ломе, все боровшейся с агонией, упал на колени, обе руки нежно опустил на ее исхудавшую голову и взмолился: «Еще немного повременила бы, Лома, а? Маленько еще… Как так? Ты ж отнимаешь у меня последнюю надежду... Неужели все, Лом, я не увижу больше сына?.. Неужели погиб я окончательно?… Неужели покинуть бренный мир этот суждено мне так, чтоб не услышать еще разок голос моего Тимура, его беззаботную песню?»…
Гега поднял голову, сильно запрокинул ее назад и взглянул на небо; солнце жгло глаза и заставило его зажмуриться: веки сами опустились от рези в глазах. Стоял так Гега на коленях с запрокинутой назад головой, словно молил у Господа Бога помощи от боли душевной, давящей из-под лопатки и преображающейся в физическую. А издали вдруг послышался знакомый и до боли любимый голос сына:
«Я в заморские края в путь за солью пойду,
Соль принесу я белоснежную…»
Покачивалась тяжелая упряжка, и величественно медленно ступали буйволы по узкой дороге, отделявшей один огород от соседского, и только головы виднелись из зелени плодоносящих деревьев и высоких кустарников, обрамляющих все огороды деревни. За упряжкой сидел высокий, крепкий мальчишка с расстегнутой нараспашку рубашкой. И без того смуглая кожа от палящего солнца приобрела красивый шоколадный оттенок. А глаза еще больше сияли. Подстегивал это красавец буйволов легонько и звонко продолжал петь:
«Обниму пока родную матушку свою,
А потом и детей, и жену нежную…»
Покачивалась телега и приближалась песня. Еще громче и отчетливее слышал Гега теперь любимый голос. Вот, уже близко, совсем близко видит лицо, блестящие глаза, высокие брови…
Песня разливалась уже во всей округе… Потом вдруг она превратилась в грохот, гром, затем - молния, и словно рухнул свет Божий…
Когда Гега открыл глаза, и сознание вернулось, кругом стояла такая тишина, словно все умерло. На слишком голубом небе солнце коротало путь по незаметной человеку тропе. Уходило оно беззаботно, словно на все несчастья, что творятся на земле, она чихать хотела оттуда, с высока; словно солнце махнуло рукой на все земные беды: ведь все равно там где жизнь, там когда-нибудь наступает и смерть… И кажется, нет причин для печали…
Луч солнца, проникающий сквозь листья орешника, падал на провалившийся бок Ломы. Хотела было пошевелиться Лома, но уже не было сил. Она тяжело выдохнула и тем самым снова запылила подле носа.
Смотрел Гега, как безжалостно свершала свое дело всемогущая смерть, как мучительно отступала назад жизнь, и словно груз сдавил его шею, и медленно-медленно голова старика приближалась к голове Ломы: «Что ты хотел Господи от меня? Слышь, чего ты ждал? Что я должен был сотворить, что принести тебе в жертву, чтоб уберег ты моего мальчика, моего Тимура от пули… Нет! Нет тебя, Господи!...Нет на свете!...»