чертова машина

***
Чертова машина, она почти как чертова кукла - ломается в самый неподходящий момент. Когда мы ее собрали, вообще не думали, что она заработает - слишком уж она ненадежно и безрезультатно выглядела. Пожалуй, если бы мы просто свалили в грузовик пару тонн металлолома с ближайшей свалки, и то бы выглядело больше похожим на машину. И название “чертова машина” вырвалось само собой, когда Илья поднялся с колен, закрепив внизу, в дне машины, пару проводов изолентой, отряхнул джинсы и сказал с еле уловимой гордостью и смущением “готово”. И мы просто вдруг взяли и поверили, вот так, враз, не сомневались ничуть, потому что, ну это ведь Святой, это же гений, да-да, чертов гений, собравший чертову машину точно также, как за год до этого он собрал чертову куклу, повергнувшую всех в шок и страх, потому что никогда еще не было такого, чтобы куклы кончали жизнь самоубийством, а эта сбросилась с моста. Нет, не надо про это. Илья опять расстроится, он всегда слишком чувствительно относится к таким вещам и до сих пор себе не простил.

Я тогда посмотрел на машину и подумал, что теперь-то уж точно все наладится, вы себе не представляете, как все наладится, теперь все будет по-настоящему хорошо.

Мы не сразу ее запустили, конечно же. Сначала мы стояли рядом и молчали, как молчат люди, завершившие вместе какое-то очень трудное и опасное действие, у нас не оставалось сил ни на какие эмоции, как если бы из нас моментально выжали весь сок. Илья ушел первым. Он вдруг зевнул, широко и громко, смутился, сказал “я напишу завтра”, отвернулся, сгорбился и пошел прочь, сунув руки в карманы, отчего приобрел беззащитный и детский вид. Мы смотрели на худую медленно тающую спину, пока темнота его не съела окончательно. Потом Саша, словно выждав приличествующую паузу, хотя какие уж тут приличия, мы давно уже о них забыли, сказала “я тоже ушла” и тут же пропала, как и не было, растворилась, исчезла, и на самом деле - не “ухожу”, а “ушла”, в один момент. Я остался один на один с чертовой машиной, и тут, по всем законам жанра я должен был испугаться, запаниковать, схватить железный лом или молоток, начать крушить все направо и налево, втаптывать куски и части в землю. Я так отчетливо себе это представил, что почти услышал, как хрустит под ногами стекло и дрожит, выгибается, пружиня, железо под моими ударами. И засмеялся. И тоже ушел от машины, поглубже вдавив сжатые кулаки в карманы штанов. Все будет хорошо.


Потом мы почти неделю не могли встретиться, так, чтобы все, втроем. Саша сидела на очередном курсе антидепрессантов, жаловалась, что у нее от них “вата в голове” и больно дышать. Илья просто сказал “встретимся там же, через неделю, в шесть” и не стал ничего объяснять. Он такой, он никогда ничего не объясняет, просто доводит информацию до твоего сведения, выгружает ее тебе, нимало не заботясь о том, усвоена она или нет, устраивает положение вещей нас или нет. А потом, бывает, удивляется, что кто-то его не так понял или не понял вообще. Хотя ему можно. Ему можно многое, он для нас почти святой, нет, на самом деле ведь Святой, мы с Сашей на него готовы молиться, а если эта чертова машина заработает, то будет вовсе всерьез, без всякой иронии.

В общем, в следующий раз мы встретились над телом машины через неделю, как и сказал Илья, но не вечером, а днем - каждый закончил свои дела раньше и решил подождать остальных на месте, чем терять время в кафе или никчемных прогулках протирать подметки. Мы даже вышли к ней одновременно, с разных сторон. И я все не мог отделаться от мысли, что все это не по правде, все это игра, сейчас сверху раздастся голос режиссера “ужасно! все не так! выход, еще раз! камера!” и мы снова и снова будем выходить из кустов, как куклы из сундука. Пока, наверное, не добьемся идеальной симметрии и синхронности. Я помотал головой, чтобы растрясти липкость мыслей, и оказалось, что я ответил этим на вопрос Саши, не нужны ли мне антидепрессанты - “у меня осталось еще полпачки и два неистраченных рецепта, а завтра я иду за новыми, куда мне столько”. Илья изумленно задрал брови. Саша хлопнула себя по лбу и рассмеялась “ах, ну да, конечно”.

Мы даже не спрашивали Илью, точно ли все работает и точно ли все работает так, как надо. Я думаю, если бы спросили, он бы, нисколько не смущаясь, ответил нам и, скорее всего, ответил правду. Но мы не спросили. Мы слишком в него верили. Нам было достаточно тех его слов, в самом начале конца, чтобы поверить ему безоговорочно и безоглядно. И мы никогда не спрашивали, как именно оно это делает. По какому такому принципу, или нескольким принципам, откуда берется энергия, каковы могут быть последствия. Но на эти вопросы Илья и сам, я уверен, не знал ответа. Гений, который играет ноктюрны на проводах и железных трубах. Вместо кистей и красок - радиосхемы и паяльная лампа. Вместо театральной сцены - заброшенный захламленный пустырь на краю города. Вместо оваций и цветов - навечно въевшиеся в руки свинцовая пыль и машинное масло. Он просто брал какие-то железные, пластиковые, вещи, куски вещей, их жалкие останки - кто же выкинет что-то целое на общественную свалку - и из останков, из кусочков, из невообразимых разваливающихся на глазах деталей, погрызанных ржавчиной, с помощью скотча, супер-клея для обуви, старого паяльника и изоленты, конструировал чудовищные и прекрасные механизмы, сам не понимая как и, главное, для чего он дает им жизнь.

Они все что-то делали - например, первая, которую он собрал еще пятиклассником и назвал “агасфер” считала непонятно что. Она до сих пор работала, хотя прошло уже больше десяти лет. Я подозреваю, что она не переставала работать ни на минуту, так и пахала, жужжа и медленно передвигаясь по земле, нарезая почти невидимые расходящиеся спиралью круги - каждый день она перемещалась влево на миллиметр или около того. Когда мы заметили это, Саша из любопытства на неделю зависла рядом и рассчитала скорость. Но когда мы спросили, что это, как долго оно будет работать, какой будет результат, Святой одарил нас ясным солнечным безмятежным взглядом, сказал “а?” и снова ушел в себя, припаивая очередной провод к очередной схеме для очередной машины, которая будет делать непонятно что.

Нас удовлетворило вполне тогда такое объяснение, все таки нам было по двенадцать лет,  а это странное время. Не нужны ответы на вещи, от которых сейчас придешь в истерику, выбивая правду и смысл. Нам даже нравилась эта непонятность, таинственность, странность происходящего. Мы могли часами смотреть, как Илья что-то ваяет, точь в точь - маэстро со скрипкой в руках, трагик на сцене, балетный танцор. Вместо оваций, правда, ему чаще всего доставались невнятные междометия, как когда Саша весь вечер продержала на коленях, машинально поглаживая, маленькую машинку, похожую на металлического котенка, потом встала и с нее свалилась юбка, разобранная по ниточкам. Или когда одно из его изобретений, пока мы разговаривали у костра, построило вокруг нас высоченную стену из упругого черного материала, похожего на смесь каучука и пластилина. Мы потратили восемь часов на то, чтобы проделать в нем дыру,в  которую могли бы пролезть, и получили нагоняй от родителей, обзвонивших к тому моменту все морги, полицейские участки и наркопритоны, причем именно в такой последовательности, из чего получалось, что родителям проще представить нас мертвыми, чем обдолбанными. Но долго на Святого сердиться было невозможно. Вы же не сердитесь на артиста или музыканта за его выступление? Вы можете идти или не идти на его концерт, придя - уйти, но оставшись и наслаждаясь, не будете жаловаться, что тратите свое время зря.

С возрастом он, хотя и не читал никакой специальной литературы, все чаще и чаще начинал делать действительно полезные вещи. Например, слепил за пару минут “червя”, который, нырнув в неприметную заброшенную нору, за полтора часа перекопал Сашиной бабушке весь огород, а потом благополучно отключился и остался погребенным где-то в недрах земли. Бабушка очень была рада, она как раз не могла решить, что лучше - потратить деньги на бутылку для соседа, который бы сделал это лопатой, но медленно, или нанять трактор, который сделает дорого, но хорошо и быстро. Еще он сделал самую маленькую гарнитуру в мире с радиусом действия около двадцати километров, Саша должна бы это помнить, она с ее помощью сдала все экзамены, кроме математики, естественно. Но она этому не придает никакого значения.


Иной раз меня охватывал ужас при мысли о том, сколько существ сотворил наш святой, сколько их работает по сей день, к чему в итоге приведет их работа. Ночами мне снились кошмары, в которых машины захватывали власть, потому что все, что они высчитывали - логику человеческого мирового господства над всем остальным миром, и логика эта оказывалась бессмысленной. С другой стороны, я понимал, что создания Святого не могут превзойти своего создателя, как человек не может превзойти бога, да и еще - Святой научился более или менее хорошо, равно как и бог, играть свои партии. Он все еще не имел ни малейшего понятия, как и почему работают его машины, но теперь, хотя бы мог объяснить, зачем и что из этого выйдет.

Если его, конечно, спрашивали.

Но спрашивать его мы разучились.

***
С самого начала, когда мы только открыли для себя этот пустырь, когда “агасфер” был еще только недооформившейся тенью мысли, зато по всему пустырю уже было не счесть роботов и странных животных, сделанных из вилок, часовых шестеренок, магнитов и вездесущего скотча, на фоне Святого и Саши я чувствовал себя неполноценным, калекой, инвалидом, который мертвым грузом висит на их шеях. Уж не знаю, по очереди или умудряюсь одновременно. Я был катастрофически бесталанен, никчемен и бесполезен. По крайней мере, мне так казалось. Я сходил с ума от зависти, когда смотрел на роботов, как щенята тыкавшихся в ноги Святому. Когда приносил Саше свое домашнее задание по математике, над которым был уже готов разбить голову в клочья, а она быстро бисерно писала в тетради решения, едва взглянув в учебник. Я доходил в своих сомнениях и зависти до того, что начинал ненавидеть не только их, но и себя. В конце концов я, заработав себе пару несимпатичных неврозов и столько же серьезных комплексов, перестал выходить из дому, отвечать на их сообщения и звонки, закрылся в своей комнате и часами смотрел в одну точку на стене, совершенно ни о чем не думая, спал или резал руки. Любая мысль, хотя бы о том, что выбрать на обед, приводила меня в отчаяние и в головную боль. Однако уже через три с половиной недели такого растительного существования, проснувшись в утро, ничем особенным не примечательное, я понял, что если я вот сию секунду не вскочу, не натяну штаны и, перескакивая через три ступеньки, не обращая внимания на светофоры, бегом, задыхаясь, не добегу до пустыря и не увижу Сашу и Святого, то тогда останется только пойти и медленно повеситься, потому что я не могу без них, без этих сумасшедших гениев, мне осточертело с самим собой наедине настолько, что тут уже не меньшее из двух зол, тут уже вообще вариантов нет, самоубийство все таки на пару-тройку порядков худший метод решения любых проблем, это я понимал даже в то время, глупым и завистливым бездарем.

Бежать я, конечно, не бежал - было стыдно. Я краснел при одной только мысли о том, как Саша на меня посмотрит. Она не может написать свое имя так, чтобы не допустить как минимум четырех ошибок, даже в ударной гласной, но нисколько не волнуется по этому поводу. По поводу реакции Святого я не переживал ничуть, он скорее всего даже не заметил моего отсутствия, ковыряясь в электронных потрохах и проводах, заменяющих ему и еду, и сон, и вообще весь мир.

Встретили меня совсем не так, как я предполагал. Илья налетел на меня, облапил, повис на мне, чуть не сшиб с ног, и я ужасно перепугался, потому что таким я его еще не видел, он даже говорил, что с ним вообще случалось до безумия редко, я имею в виду связную человеческую речь, в которой больше двух слов подряд, а не те междометия и жесты, которыми он всегда с нами общался. А тут он сиял от счастья и все обнимал меня, сдавливал все сильнее мне плечи, не в силах сказать, зато компенсируя нехватку слов тем, что впивался пальцами до самых костей. Саша кивнула мне и с интересом уставилась на руки с порезами. А потом, наглядевшись, сказала мне такое, от чего я с тех пор, сколько бы не прошло времени, непроизвольно улыбался и чувствовал, что вот-вот взлечу. Хотя тогда не поверил нисколечки, фома, самый настоящий. Им еще пришлось мне доказывать. Точнее, показывать и доказывать. Потому что Святой просто тыкал пальцами туда и сюда, выталкивая из себя бессвязное, беспомощно смотрел на Сашу, а Саша объясняла.

А объяснили они, существо, разделенное на две части - говорящую и показывающую - мне, что без меня, бездарности и неудачника, у Святого ровно три с половиной недели без двух часов, не получалось и, главное, не хотелось, собрать ни одного механизма, ни одного завалящего робота, ни одной хотя бы пять минут проработавшей машины. Конструкции, вываливающиеся из его пальцев, рассыпались со скрипом и лязгом, взрывались, а одна просто исчезла прямо у них на глазах, и лично она, Саша, очень ей за это признательна, потому как у нее есть подозрение, что “рвануло оно все неслабо, что бы тут с нами было”. Я переводил взгляд с одного на другую, ошалело, еще не до конца придя в себя от того, что я наконец-то не схожу с ума в одиночестве, разъедая сам себя изнутри и снаружи, что я вижу вечно нечесанную гриву Святого и его сияющие глаза, что слышу голос Саши, пересыпанный, как сахаром, смехом, и, конечно, не верил ни одному слову, ни одному жесту. Саша спросила, во сколько я вышел из дома, и получалось, что дорога, моя неспешная стыдная дорога, заняла ровно два часа. Получалось, что в тот самый момент, когда я только решил выйти из дома, Святой взял в руки очередную плату, а за пять минут до моего прихода, закрутил последнюю гайку, “вот же, смотри!” -  в ноги утыкался, жужжа и вибрируя, странное насекомое с сетчатыми крыльями. А под конец, словно десерт, Саша мне выдала, что на контрольной вчера смогла решить только два примера из восьми. Глаза ее при этом были красноречивее слов. Дурак ты, говорили они, вот точно дурак дураком. Ты, говорили они, не понимаешь что ли? Какими словами, говорили они, объяснить тебе еще, что мы что-то можем только когда мы вместе, только когда ты вместе с нами, что мы без тебя как роботы Святого без клея и скотча, ты заставляешь нас работать, ты наша солнечная батарея, наш источник питания, вечный двигатель, пламенный мотор, как хочешь, так и считай; что мы без тебя, ты что не видишь - мы без тебя ничего не можем, совершенно, мы совсем не такие, как должны быть, это ведь ужасно, я чувствовала себя инвалидом, пока тебя не было, у меня словно вытащили кости из тела, лишили опоры, кошмар, сущий кошмар, пожалуйста, не делай так больше, не уходи от нас, не оставляй, мы же без тебя умрем.

Как им было не поверить, словам еще ладно, никогда им особо не доверял, но глаза Саши точно не врали, не умели, а глаза Святого даже не знали, что ложь существует.

Он, как бы в доказательство, пока Саша рассказывала и смотрела в меня, мастерил одного за другим зайцев на шарнирах, шустрых черепашек, тут же обгрызших мне штаны по краю, пауков на длинных ногах, которые начинали шевелить ими, еще не будучи законченными, каких-то абсолютно не опознаваемых животных и птиц, и каждый раз вскидывал на меня голову и радостно улыбался - вот, мол, видишь, видишь? Щелкающие, считающие, шагающие, ползающие, прыгающие иллюстрации сашиных слов меня доконали. Я разревелся и сказал, что это последнее в моей жизни дерьмо, которое залезло в мою голову, больше я ничему не дам там поселяться.

Потом, когда я уже закончил школу, сам от себя такого не ожидая, я поступил в художественное училище. И в перерывах между учебой сидел за планшетом и делал наброски: Саша кормит разряженными батарейками газонокосилку; Саша расчесывает волосы, попутно выхватывая кончик косы из хваталок зайцев, а те толпятся вокруг и что-то возбужденно лопочут; Святой растерянно чешет затылок гаечным ключом и смотрит вслед взбесившемуся утилизатору мусора, убегающий силуэт которого едва виден на фоне заката; Святой смазывает перекисью ссадины на сашиной спине и мечтательно улыбается; Святой и Саша сидят у костра, на лицах покой и умиротворение, вокруг густые виснущие сверху тени, свет потусторонний и живой; Святой и Саша стоят у обрыва и ветер яростно рвет с них одежду в разные стороны.

Саша восхищалась моими рисунками, хранила даже пустяковые эскизы, отбирала то, что я намеревался выкинуть, писала на обороте формулы и символы, а Святой дарил постоянно ломающиеся карандаши с регулируемой твердостью и учил различать оттенки серого.

Мы думали, что в этом и заключается наше счастье.

Мы не ошиблись.

Много позже, когда Святой уже забыл свое имя и совершенно разучился говорить - это было и не нужно, мы без слов понимали друг друга, мы давно научились читать мысли друг друга, мы были такими частями друг друга (как рука является частью тела), только отдельные, могущие спать, есть и быть на расстоянии, не сцеплено, мы не страдали от непродолжительных разлук, но нам лучше всего было вместе, так было правильнее всего - мы встретились вечером в пятницу, 20 апреля. Святой написал Саше смс с одной точкой, Саша перезвонила мне, и мы тотчас же примчались на пустырь, пешеход из точки А, пешеход из точки Б. Точка же Святого значила, что произошло что-то важное, настолько, что если бы мы стояли в двух метрах от ядерного удара, нам нужно было бы спастись и приехать, потому что точку Святой не присылал никогда, даже когда умерла Кристина.

Все-таки не выходит никак обойтись без упоминаний о ней, поэтому я в который раз отвлекусь от главного. Хотя, еще неясно, что во всей этой истории главное, а что нет.

Кристина была куклой, которую Святой в мае прошлого года собрал из старых манекенов, начинив полые тела электронным хламом, я нарисовал ей лицо темперой, а Саша научила ее говорить. Это было наше первое и единственное совместное дитя, наша гордость и радость, мы любили ее до одури, боялись за нее, как родители над единственным и долгожданным ребенком, чувствовали себя в ответе за нее, учили, кто чему горазд, не ставили цели, но были очень рады тому, что нас теперь четверо. Особенно радовалась Саша, которая теперь могла кому-то рассказывать о вещах сугубо женских, проявившихся фотопленкой тогда, когда мы уже перестали быть бесполыми, равнополыми детьми, которые с нами не обсуждались, какое там - попробовать рассказать что-то Святому, да еще выдавить из него хоть какую-то реакцию, относящуюся к сказанному! Я же просто всегда был искренне уверен, что женщины - инопланетная непознаваемая тайна, а потому, стоило мне только задуматься о гендерных различиях, так у меня напрочь отказывал мозг, и я становился ничуть не лучше Святого - точно также мычал, смотрел вверх или вниз, а не в глаза, и прочая несуразная сумятица.

Кристина, оказалась идеальной подружкой, и мы были немало удивлены и даже шокированы тем, что оказывается, Саша красит ногти, делает эпиляцию, покупает белье, смотрит романтические комедии и делает еще целое множество нереальных, страшных и странных вещей. Меня и Святого эти вопросы никогда не волновали. Пожалуй, если бы Саша пришла вдруг на пустырь, одетая в рубище и с лицом, измазанным грязью, мы бы и то не заметили, потому что для нас она существовала несколько в другом измерении, в котором категорий “одежда”, “внешний вид”, “красота” и “уродство” не существовало в принципе. Изредка мы периферическим зрением фиксировали тот факт, что Саша красива, но не удерживали его в сознании, не придавали этому значения и смысла, оставляя все на той же периферии - солнце светит, птицы летают, трава зеленая, Саша красивая.

Кристина ходила с ней по магазинам, обсуждала фигуры актрис в фильмах и красила ей ногти - встроенные велосипедные амортизаторы прекрасно подходили для этих целей, тогда как у Саши дрожали руки и лак ложился неровно, измазывая пальцы.

Кристине не исполнилось и месяца, когда она попросила Сашу рассказать ей о любви. О том, что это такое, зачем это нужно, каковы причины любви и ее последствия, потому что в фильмах и книгах толком ничего не объясняется, поступки людей нелогичны, неестественны и противоречат всем инстинктам и законам самосохранения и прогресса. Они ушли на обрыв еще до полудня, усеяли его весь яблочными огрызками, не отвечали на мои вопросы, и почти не двигались, только Саша изредка всплескивала руками, а Кристина кивала или мотала головой. Когда уже совсем стемнело и стало холодно и сыро от росы, они медленно встали и побрели к нам, соприкасаясь головами, как сросшиеся уродцы на тонких ножках. Я вопросительно посмотрел на них, Саша устало и криво улыбнулась, улыбка свесилась паутинкой с уголка губы, еле держась и дрожа, Кристина задумчиво поблагодарила ее, отказалась пойти в кино, сказала, что ей нужно подумать кое над чем, но завтра она готова, как и договаривались, поехать в торговый центр за новыми босоножками, а потом посидеть с Сашей в кафе.

Утром Саша позвонила мне и сказала, что Кристина покончила с собой. Оставила записку, в которой сказала “я вас ненавижу”, разбила все машины, которые к тому времени расплодились на пустыре, изорвала мои рисунки, которые Саша не успела забрать домой, дошла до главного моста и сбросилась вниз с самого высокого пилона. От удара асфальтом части Кристины разметало на восемнадцать метров, не все сумели собрать, и еще пару месяцев после дворники выметали из окрестных углов и трещин гайки, винтики, шестеренки, кусочки искореженной пластмассы и ярко-красные искусанные по краю накладные ногти.

После этого Святой несколько дней молчал особенно молча, так, что несказанные слова прошивали нас разрядами тока и держали в болезненном напряжении, сводили судорогой пальцы и я не мог провести на бумаге ни одной ровной линии. Саша пудрила веки, безуспешно пытаясь скрыть красное, а машины, выползавшие из пальцев Святого походили на уродцев с картин Босха - черные, перекошенные и многоглазые, они бродили кругами и стонали.

Потом само собой все пришло в норму, все стало почти как раньше, разве что я перестал рисовать людей, только пейзажи и машин, в Саше люди в белых халатах нашли депрессию, а творения Святого все больше и больше теряли антропоморфность, вот и все.

В целом, все шло хорошо.

До вечера пятницы в апреле этого года.


***
В пятницу из точки А мои родители на такси отправились в центр города, в гости к бабушке. Родители Саши выкупили свои билеты в оперу, заказанные еще месяцем ранее, и из точки Б отправились наслаждаться искусством в Городской оперный театр. Родители Святого в самолете расправили свои пледы, ожидая скорую посадку, а его мать, пользуясь тем, что отец смотрит в иллюминатор, украдкой сунула свою визитку в карман стюарда и, многообещающе подмигнув, отвернулась. Главный пилот самолета несколькими привычными движениями запустил автопилот и откинулся на кресло, потягиваясь всем телом, с радостным предвкушением возведя взгляд к потолку кабины. На экране на полминуты повисло и исчезло системное сообщение, которое никто не заметил, и с этого момента самолет продолжил свое движение к земле из точки В.

Все три линии вечером пятницы 20 апреля 2012 года пересеклись в одной точке. Для удобства - чьего-нибудь - можно назвать ее точкой G. Или днем П, или часом X, неважно.

Линии, протянувшиеся из этих точек навстречу друг другу вовсе не были прямыми. Я почти уверен, что если бы таксист, везший моих родителей, проскочил пару раз на красный свет, отец Саши не остановился купить себе сигарет вместо забытой дома вскрытой пачки, а пилот самолета помедлил секунду, прежде чем отдаться во власть своего застарелого остеохондроза, то все бы сложилось по-другому. Или не сложилось. Или ничего не имело значения, совершенно ничего - как ни поверни, куда ни глянь, что ни сделай, ничего не изменилось бы.

Я так много думал об этом, что в конце концов перестал воспринимать объективную реальность - мне начало мниться, что все можно изменить одним единственным жестом, повернув не направо, а налево, выкурив по пути две сигареты вместо трех, насыпав в чай меньше или, наоборот, больше сахару; что можно раскрутить время в обратную сторону, но только никто не знает, как это сделать, и поэтому я перестал двигаться, я перестал есть, я ничего не делал, совсем как тогда, в пятом классе, но тогда я был парализован своей ненавистью, а сейчас - страхом. Я боялся сделать малейший жест, потому что этот жест повлек бы за собой остальные жесты, а те - еще жесты, и в итоге все это превратилось бы в движение, а движение привело бы меня к какому-то результату, но к какому именно, неизвестно - вот в чем заключался ужас. Я не мог предугадать развитие событий, не мог знать наверняка, что то или иное мое действие приведет к определенному результату, я невыносимо боялся навредить, неизвестно кому и чему, поэтому все на что хватало моих сил - это лежать и смотреть в одну точку. Я сходил с ума, потому что не мог даже шевельнуть пальцами или сглотнуть накопившуюся слюну, мне казалось, что от этого микроскопического напряжения пойдут круги по воде, которые затем превратятся в волны и смоют меня и всех, кто находится рядом, в водоворот, из которого нет спасения. Я боялся стать причиной чьей-то смерти, сам того не осознавая, сделать что-то, что послужит запалом, катализатором, началом конца. Бездействие тоже было страшно, но меньше - остатками моего помраченного разума я понимал, что, находясь в заточении телесно, в изоляции от всех остальных людей, парализованный своим психозом надежнее всех смирительных рубашек и цепей мира, я буду намного менее опасен, чем я даже выгляну в окно, едва отодвинув от края штору. В любом случае я страдал, только в случае с неподвижностью не настолько, чтобы убить себя и прекратить эти муки.

Саша в это самое время плотно сидела на антидепрессантах, поглощая их в таких количествах, что теряла не только буквы, но и числа, хотя числа не оставляли ее раньше даже во сне. Она панически боялась, что у нее начнется психоз, а таблетки придадут решимости убить себя, и принимала их снова и снова, пока мозг не отключался совсем. Тогда она падала на месте, засыпала ватным тошнотным липким сном, чтобы, проснувшись, несколько минут кряду еще улыбаться, высвобождая память, очищая ее от снов, и закричать снова, заплакать, сворачиваясь в узел, в ракушку, в тугой жилами перетянутый комочек - ни подойти, ни оставить в покое.

Святой неистово размножал своих механических монстров, сдирая жадными лихорадочными руками слой за слоем свалку, как пирог так, что когда мы снова вернулись на пустырь, то от эверестов хлама остались только одинокие огромные пластиковые бочки с жидким мылом - единственным, что Святой не смог приспособить под свои нужды - зато по пустырю бродили полчища, тысячи, миллионы страшных калечных созданий, убогих и уродливых. Святой не доделал ни одного до конца, он едва мог заставить их двигаться и тут же выпускал из рук, хватаясь за следующего робота-инвалида, или же они сами, чувствуя его боль и заражаясь ею, перенимали и его маниакальные движения и порывы, вырывались, дергаясь и выгибаясь, убегали как можно дальше, чтобы начать бессмысленно действовать, теряя куски тел, конечности и головы, но даже в таком полуразвалившемся виде скакать, ходить, ползать. Пустырь кишмя кишел этими чудовищами, как гнилое мясо червями, а посреди этого лязгающего моря на большом камне, облизывая изодранные железом до костей пальцы, сидел Святой и плакал.


***
Чертова машина прочно вцепилась своими щупальцами в траву, тихо и низко гудела, совсем не слышно, мы только чувствовали гул, передающийся нашим ногам по земле.Святой сиял от счастья, рот его расползался, захватывая улыбкой все новые и новые территории лица. Саша нервно комкала в руках подол длинной юбки. Я стоял, не дыша, ко мне на несколько мгновений вернулась давняя паранойя - не причинить вреда своим действием. Машина гудела.

“Что она делает?” спросила вдруг Саша.
Святой улыбнулся и что-то ответил, но мы не расслышали.
“Что?” переспросила Саша.
“Что именно?” добавил я и испугался того, как прозвучал мой голос - почти как лязг местных животных.
Святой улыбнулся еще шире.
“Скоро!” крикнул он.
“Скоро!” закричал он еще громче.
Мы переглянулись с Сашей и снова посмотрели на Святого.
Машина загудела громче.
Святой улыбался.


***
Когда он сказал нам, что вернет все обратно, как было, мы не поверили ему. Мы думали, пусть он строит что угодно, лишь бы больше не плакал. Он уже выплакал себя почти до прозрачности, до невесомости, куда уж дальше, и мы молча начали носить ему мусор с всего города, потому что свалка так и не разрослась, а ему нужны были детали, часть мы покупали, но это было очень редко, потому что Святой почти никогда не мог объяснить, что ему нужно, а сам он не выходил с пустыря с того самого дня, но большую часть все же мы приносили с ежедневных вылазок по мусорным бакам. Приносить приходилось почти все, за исключением испорченных продуктов, потому что то, что делал Святой, было интуицией, чистейшим колдовством, когда он просто запускал руку в гору хлама вокруг себя, выуживал, не глядя, кусок, запчасть, огрызок чего-то и прилаживал, на первый взгляд, первое же попавшееся место на каркасе. Каркас был высотой метра два с четвертью, но в итоге, облепленный грузом металлолома и пластика, вырос в три раза, как вырастает горб на днище корабля из водорослей, мелких рачков, улиток, кораллов.

В один из дней, когда он работал все медленнее, как художник - отступал на пару шагов назад, любовался открывшейся картиной, придирчиво осматривал миллиметр за миллиметром, потом снова приникал к ней, потому что оставалось еще несколько мазков, завершающих штрихов, финальной ноты - мы спросили его, что будет делать его машина. Он долго молчал, и мы уже решили было, что он не ответит, но он разомкнул губы. Он сказал, что все понял. И что сделает так, как было. Что машина нам подарит счастье, что мы не плакали, что все на самом деле было лучше не бывает. Он говорил с такой непрошибаемой уверенностью, практически железобетонной, что Саша впервые за весь год улыбнулась и в улыбке этой не было ни капли истерики, ни грамма от ее каждодневных приступов. Она спросила очень серьезно “ты сможешь это сделать?”, Святой ответил “да”. А буквально через два дня, вечером, он встал с колен, отряхнув джинсы от пыли и железной стружки, и сказал “готово”.

***
“Ты знаешь, что она делает?” закричала Саша, пытаясь схватить Святого за руку, но промахиваясь и сжимая только пустой рукав.
Машина шумит уже слишком низко - земля под ногами не дрожит, она вибрирует все сильнее и сильнее, слышится глухой сонный далекий гул и рокот.
“Да” счастливо улыбаясь кивает Святой.
“Ответь мне, что она делает?” кричит Саша.
“Она дарит нам счастье” говорит Святой.
Машина внезапно затихает, но не перестает работать, я это вижу, она торжествующе светит немногочисленными лампочками-индикаторами, и я чувствую, что она работает, хоть и не слышу ни звука - мало того, что перестала шуметь машина, но вокруг вообще пропали все звуки, испарились, высохли, закончились, нас окутывает одеяло тишины, настолько плотной, что закладывает уши, закупоривает, давление во мне растет, я представляю себе, как мои кровеносные реки медленно вспучиваются от несовпадения внутреннего и внешнего, внутри меня с каждым мгновение все громче, тогда как снаружи все тише, хотя тише уже некуда, но мне говорят мои глаза и уши - есть, есть куда - и показывают.

Святой смеется.

Саша широко раскрывает глаза.

Я вижу, как пустырь распадается, как ветхое платье под ветром - его разлазит во все стороны, вправо и влево, поднимает вверх, куски камней и почвы, медленно и бесшумно вращаясь, вынимают себя из земли, распадаются на созвездия и один млечный путь за другим, просвечивают зеленым и красным, не дают ни шанса понять и успеть остановить все это, потому что уже слишком поздно, мы опоздали, мы не успели спросить, подготовиться, понять.

Мы ничего не успели сделать вовремя.

Святой смеется.

И мы умираем.

Все.


Рецензии