Мария и Мартин

               
- Ты представляешь, наша дочь – гот! Гот!! Мало того, что она перестала учиться; я заходил сегодня в гимназию, она не сдала два реферата по физике и какую-то тему по английскому. Ее классенлерерин, математичка, показала мне последнюю контрольную, так там почти ничего не решено. Как результат – тройка в журнале. Это итоговая контрольная в конце семестра! И мало учебы, еще и эта дурацкая субкультура, магнит для депрессивных уродов!
   Сжав руки в кулаки так, что вздулись вены, раскачиваясь, Валентин нависал над мольбертом жены, грозя раздавить  хрупкое самодельное приспособление. Всегда, когда он нервничал, он перекатывался с пятки на носок, отчего казался выше своего небольшого роста. Лариса смотрела, как наливается краской разгневанное лицо мужа, и попробовала перевести разговор на другое:
- Валя, а ты сегодня таблетки принимал?
- Какие, к черту, таблетки?! Ты понимаешь, что она сейчас может загубить все! Все, ради чего мы остались, все свое будущее!!
   Лариса, вздохнув, отложила угольный карандаш:
- Дорогой, ты слишком разгневан и употребляешь недопустимую лексику. Хочешь поговорить  - давай продолжим. Только не опускайся да словарного запаса портового грузчика, тебе это не к лицу.
   Валентин шумно выдохнул. Взгляд его уперся в окно на детские качели во дворе. Еще недавно он выходил сюда с Машей на прогулку. Она очень любила кататься, но он всегда раскачивал ее сам, боясь, что она улетит слишком высоко и свалится оттуда. Доконтролировал…
- Ну, хорошо, - он расслабил пальцы и проглотил нервный комок в горле, - давай сядем и поговорим спокойно…


   В это время виновница скандала бодро уминала снег по направлению к Альстер-парку. Там она договорилась встретиться со своей новой подружкой. «Скрип-скрип» - выводили высоченные, с грубой шнуровкой ботинки. Грива рыжих волос развевалась на ветру. Из кармана торчала шапка, которую мать, перед тем, как Маша хлопнула дверью, успела нахлобучить ей на голову. Замерзшие пальцы с трудом удерживали вафельный рожок с мороженым. Маша на ходу откусила большой кусок и, проглотив, мстительно сжала губы. Пусть, пусть она заболеет. Пусть пропустит уроки в гимназии. Пусть родители побегают. Пусть. Ей надоело ходить с отцом за ручку, надоело выслушивать лекции о правилах хорошего поведения, надоели разговоры о смысле жизни.
   Сколько она их переслушала, этих нотаций от родителей! А кто они, чтобы указывать ей, как жить? Они, неудачники, несчастные эмигранты, живущие на пособие! Маша отерла рукавом выкатившиеся злые слезы. Хорошо, что ветер. Никто не поймет, что она плачет.
   Впереди показался берег озера. Маша любила этот миг, когда из-за деревьев открывалась вдруг полная чаша опрокинутого неба, зимой белесая или свинцовая, а летом ультрамариновая, с плотным рядом домов и зубчиками соборов на противоположном берегу, как граница между небесами и их зеркальным отраженьем.
   Но эта зима выдалась холодной.  Альстер застыл, и на гладком льду, куда хватало глаз, везде рябило от фигуристов, саночников и державшихся под руки просто гуляющих. Была пятница, и пол-Гамбурга, наверное, была здесь, желая успеть в кои-то веки поскользить по настоящему льду, пока неизбежная оттепель не превратила зиму в календарное недоразумение между осенью и весной.
   Маша настолько привыкла к своему новому месту жительства, что, несмотря на ежегодные поездки всей семьей в Николаев, где она родилась и прожила восемь лет, своей настоящей родиной считала Гамбург. В Николаеве у них оставалась большая трехкомнатная квартира в семиэтажном старом доме, «сталинке», как называли его родители, с большим лифтом за решеткой, с консьержкой и столовой во дворе, куда родители каждое утро ходили за свежими булочками. Квартиру не продавали. Вначале потому, что никто не собирался в Германию насовсем. Туда вообще никто не собирался. Хотя еще в 92-м, с первой волной, за кордон шагнула отважная Машина прабабка, а за ней и бабка. Но отец и слышать про отъезд не хотел. В Николаеве он работал заведующим районо. Маша никогда не представляла, что это за должность такая была у отца, но у него было много знакомых, он постоянно проводил какие-то семинары, слеты. И считался, по словам матери, востребованным  человеком. То есть, как понимала Маша, ему было что делать, а не то, что здесь сейчас, в Гамбурге.
   В Машином детстве, как она помнила, в доме нередко бывали гости. И отец любовно выводил ее на середину комнаты и говорил:
- А сейчас моя дочь прочтет вам Пушкина.
   Маша часто смущалась и убегала, выступать перед незнакомыми дядями и тетями не хотела. Но отец поднимал подбородок, взгляд становился немигающим, птичьим, и в голосе появлялись леденящие нотки:
- Машенька очень любит своего папу и не будет его огорчать.
   Обреченным кроликом Маша становилась в центр орнамента на большом, в красных тонах ковре, бормотала «Буря мглою небо кроет…», получала аплодисменты и быстренько ныряла в свою комнату. Вечером, перед сном, отец непременно заходил к ней. Его речь начиналась обычно:
- Я тебе благодарен, что ты все-таки нашла в себе силы… - а потом долгое время (Маше казалось, что вечность) он менторским тоном рассказывал, как надо себя вести перед гостями девочке из приличной семьи. Старший брат, смеясь, называл потом эти нравоучения вечерней сказкой «На добранiч, дiти». Брата почему-то отец не трогал. Но Маша хорошо запомнила и красный ковер, и нотации, от которых нельзя было спрятаться под одеяло, нужно было только слушать. Поэтому, наверное,  она не любила их николаевскую квартиру, и с каждым годом все сложнее ей давались поездки на историческую родину.
   Уехали они в Германию потому, что у матери с сердцем плохо стало. Говорили, что нужна операция. Маша помнила, как родители шепотом обсуждали на кухне вопрос, откуда брать такие деньги. Отец даже пытался покупать лотерейные билеты. Но деньги волшебным образом не появлялись, а мать стала мучить одышка. Когда она прямо дома, на глазах у отца, упала в обморок, он сдался. После отъезда «скорой» отец всю ночь не спал, мерял шагами кухню. А наутро Маша услышала, как он севшим, бесцветным голосом сказал матери:
- Составляй список дел. Мы уезжаем.
   Через год ожидания, который она никак не выделила, потому как ее жизнь шла, как и прежде, они уехали. По приезду мать почти сразу положили в клинику. Отец был уверен, что ее качественно пролечат, и они тут же вернутся назад, в Украину. Но немецкие врачи, поцокав языками ( - Как можно было довести свое сердце до такого состояния!), назначили операцию. Матери должны были заменить ее собственный, но негодный клапан на искусственный. Но даже после этого известия отец не собирался оставаться в Германии дольше, чем этого требовала послеоперационная реабилитация. В их квартире, которую они сняли после полугода пребывания в общежитии, все еще стояли нераспакованные вещи. Отец категорически запрещал трогать эти тюки. Скоро, говорил он, домой, пусть стоят, ждут. Но доктора после операции сказали о необходимости регулярного мониторинга в течение года. А потом мать испугалась доверять свое с таким трудом обретенное здоровье николаевским врачам. К тому времени и Машу нахваливали в ее грунд-шуле, советовали родителям дальше обучать девочку в гимназии. Да и брат, сходу взяв немецкий, опять стал, как и до отъезда, студентом-медиком.
   Молодые растения быстрее приживаются.
   Детям здесь было хорошо.
   Они распаковали вещи.

 
- Мария! – из пестрой толпы призывно размахивала руками брюнетка в шапочке со смешными рожками. – Мария, спускайся к нам!
   Маша осторожно съехала по невысокому берегу и, пытаясь не поскользнуться, засеменила к своей новой подруге Хельге. Та уже ехала ей навстречу, восседая на санях с высокой ручкой, которыми управлял незнакомый светловолосый парень с серьгой в ухе и выбритой посередине бровью. Лихо завернув, сани остановились перед Машей, обдав ее снежной пылью.
- Привет! - стоя сапожками на полозьях, Хельга с охами и ахами разгибалась после долгого сидения. – Уже час катаемся, так здорово! Знакомься, это Мартин.
- Привет, - улыбнулся блондин. Маша кивнула.
- Ой, ты чего это, замерзла? Нос красный, и глаза все потекли. – Хельга уже доставала из кармана салфетки. – Ты, когда на ветер выходишь, обычным карандашом глаза не подводи. У меня вот – видишь? – специальная косметика, хоть плавай с ней, не потечет, - она приблизила свое лицо к Машиному, пальцем указывая на густо подведенные черным глаза. – Водооталкивающая. Ну, ладно, что мы с тобой стоим, держи диск и беги домой греться. – Хельга вытащила из нагрудного кармана бумажный конвертик.
   Блондин перехватил у нее диск:
- А что ты ей даешь?
- Да концерт Lacrimosa. Представляешь, Мария ни разу не слышала Тило! Она с нами недавно. Вот я ее и просвещаю.
   Светлоголовый внимательно рассматривал Машу. Ей стало неловко.
- Ладно, давай, я пойду, - протянула она руку.
- Подожди, - блондин продолжал ее рассматривать. – А зачем ты к нам? Не ошиблась?
   Маша вдруг рассердилась на этого слишком внимательного приятеля своей подруги:
- А ты не ошибся? – метнула она гневный взгляд исподлобья. – Настоящий гот не любит солнечный свет. Он всегда в депрессии и никогда не будет тусоваться в обычной толпе!
   Блондин ошарашенно застыл, но через мгновенье разразился таким заливистым хохотом, что Маша, похмурившись, не устояла и тоже начала улыбаться.
   Отсмеявшись, парень поинтересовался:
- Это ничего, что я еще живой?
- Ой, да у нее такая каша в голове! – махнула рукой Хельга. – Готы – это меланхолия, замкнутость и порезанные вены. И жизнь есть только на кладбище!
- Мария, – блондин уже не улыбался и смотрел Маше в глаза, как смотрит школьный учитель, желающий вложить в нерадивую голову своего подопечного тему важного урока. – Запомни: готика есть свобода. А все эти черепа, черные тряпки, базар про суицид –  все есть, конечно, но это потом проходит, это не главное. Главное – это тру.
- Чего? – Маша наморщила лоб.
- Ну, тру – это настоящий, истинный. Вот если ты тру – значит, ты гот. А если так, просто поплакать хочется, то, может, ты эмо. Может, тебе и не к нам.
- Ну, я пошла. – Маша запрятала диск в сумку. – Спасибо.
- Пока, Мария. – Хельга опять уселась в сани. - Приходи на форум, поболтаем!
   Маша, не отвечая, неуклюже карабкалась на обледеневший берег. Этот разговор ее зацепил и разозлил. А особенно негодовала она на этого умника, который лез со своими высказываниями. Маша уж как-нибудь сама разберется. Тру…, фу-ты, придумал же!
- Что это за Мария? Ты откуда ее знаешь? – Мартин уже лавировал между толпами гуляющих.
- Да на форуме познакомились. Она еще маленькая, ей пятнадцать. С предками не поладила. Вот ее и плющит, не знает, к кому прибиться…

   
   Возле трехэтажного дома на два подъезда, как обычно, не было ни души. Район, который выбрала себе Машина прабабка Соня, был на окраине городской карты, и самыми громкими звуками здесь, по определению самой Сони, был топот ежиков в лесочке за велосипедной дорожкой. «Природа, в отличие от человека, никогда не скажет лишнего», - любила повторять прабабка и окна в квартире всегда держала полуоткрытыми. Вот и сейчас, задрав голову, Маша увидела щелочку возле рамы. Занавески на окнах были отдернуты. Значит, Соня была дома.
   Порывшись непослушными пальцами в сумке, Маша вытащила ключи и зашла в подъезд. Там, утыкаясь лбом в игривый, весь в гномиках, рождественский венок на прабабкиной двери, она по очереди перепробовала каждый ключ из связки. Под лозунгом «Не ломайте двери, когда я сдохну» Соня повесила на связку ключи и от своей квартиры, и от келлера, подвала, где хранила старую стиральную машину, и от сейфа на шкафу в спальне. По поводу такого количества особенно возмущался Валентин (- Ну зачем еще сейф, мало у нее ящиков, чтобы положить паспорт!), но Соня настояла.  Сама она к дверям подходила крайне медленно по причине артрита, сковавшего, как сама говорила, старую боевую лошадь. Поэтому все визитеры из числа семейных предпочитали навещать ее с этой связкой. Маша не различала ключи по причине сходства и, шепотом ругаясь, с третьей попытки все-таки щелкнула замком.
   В квартире громко работал телевизор, а с кухни доносились оживленные голоса. Маша посильнее хлопнула дверью. На кухне моментально все стихло.
- Кто там в такую погоду? Инна, ты? – глуховатая Соня всегда говорила громко.
- Нет, Соня, это я. – Маша отряхивалась перед зеркалом, внимательно рассматривая, не осталось ли на щеках черных слез.
   Из кухни выглянуло раскрасневшееся лицо Сониной подружки Ирины Марковны:
- А, это правнучка зашла в гости! – громко, повернувшись. – Девочки, это Машенька пришла!
   На кухне зашелестело, что-то звякнуло. Заглянув за дверь, Маша увидела прабабку и двух ее подружек. На столе были разложены приборы, стояли салатники. В центре на большом блюде лежали остатки фаршированной рыбы. Судя по всему, старушки сидели уже давно.
- Привет. – Маша глотнула слюну. Она вдруг вспомнила, что кроме мороженого ничего сегодня не ела. – Поделитесь?
- Да-да, Машенька, конечно, присаживайся с нами, - подружки засуетились, доставая тарелку и освобождая место за столом.
- Нет, мне только положите, я перед телевизором поем.
   В венчике абсолютно белых, как одуванчик, волос, с резным профилем ( - С нее б монеты чеканить, - приговаривала Машина мама) Соня, все это время невозмутимо рассматривая  правнучку поверх очков, наконец, соизволила вступить в разговор:
- Мария, а чего это ты в неурочный час? С родителями, что ли, повздорила?
   Из всей семьи только она всегда обращалась к ней полным именем. Маша в ответ называла ее просто Соней, и такое обращение неожиданно уравнивало эти два разнесенные по времени поколения.
- Да нет, все в порядке. Я диск у тебя посмотрю, ладно?
- Надеюсь, это не фильм для взрослых? – Соня подняла подбородок точь-в-точь, как Машин отец. Только Соня так всегда сдерживала улыбку. Маша подыграла:
- Насмотрелась, надоели. Перешла на мультики.
   Подружки хмыкнули. Соня махнула рукой:
- Иди, дитя. Мы тут с девочками еще поговорим. А ты знаешь, Мария, Ирина Марковна недавно вернулась от своего брата…
   Маша уже не слышала, возясь со стареньким прабабкиным DVD. Соня выждала секунду и щелкнула сведенными артритом пальцами. Тут же из-под стола Ирина Марковна извлекла бутылку с остатками вина, а из кухонного ящика осторожно, чтобы не звякнули, достала три бокала.
- Вот этот, с темной помадой, мой, - указала Соня. – А там вы разберетесь. Ну и что, - придвинулась она к подруге, когда вино было разлито, - он таки умер и никого не предупредил? И как он мог допустить, чтобы его хоронили в синем костюме, ему же никогда не шел синий цвет!..


   Маша уселась в кресло поудобнее, закинув одну ногу на подлокотник. У прабабки она всегда чувствовала себя вольготно. Хотя сама Соня держалась чопорно, блюла чистоту, за стол не садилась без сервировки, но правнучке позволяла вести себя так, как ей хочется, не одергивала. Поэтому Маша чаще других членов семьи добиралась с двумя пересадками на этот конец света. Здесь она отдыхала от постоянного контроля дома.
   Нажимая кнопку проигрывателя, Маша вспомнила последнюю Сонину реплику. Фильм для взрослых – хмыкнула она. Вспомнилось, как сразу после их приезда в Гамбург Соня повела все семейство показывать город. Что Репербан, на которую они свернули сразу от набережной, в народе еще называют «Греховной милей» по причине большого количества борделей, секс-шопов и прочих увеселительных заведений, которые бывают в каждом портовом городе, новоприбывшие, понятно, были не в курсе. Когда они рассматривали очередную странную витрину с розовой свинкой  и надписью «Schwenske», к ним подскочил вертлявенький мужичок и стал настойчиво зазывать войти внутрь. Когда ничего не понимающее семейство шарахнулось от него в сторону, мужичок, как-то угадав, спросил: «Russische?» и на утвердительный кивок довольно правильно произнес: «Добро пожаловать! У нас лучший стрип-шоу! Для группа скидка!». Онемевшие от непристойного предложения родители повернулись в сторону сопроводившей их в это гнездо разврата Соне. Та с невинным видом стояла поодаль, внимательно рассматривая выставленный на окно цветок. Когда все взгляды обратились на нее, она, наконец, оторвалась от созерцания и подняла подбородок: «А? Что?»
   Отец потом долго попрекал ее за это мелкое хулиганство.


   Через пару часов Соня, проводив подруг, заглянула в комнату. Растянувшись в кресле, правнучка слушала какого-то певца с подбритыми висками и жутким макияжем. Курносый Машин профиль в ранних сумерках казался фарфоровым.  Рыжие кудри укрывали спинку кресла. Эх, хороша девчонка - вздохнула про себя прабабка. Вот только уж больно рано налилась. И как еще женихи не повалили? Родители жалуются, что учиться не хочет. Но они себя с ней неправильно ведут. Особенно Валентин. Уж очень он ее опекает, все пытается контролировать. А она вон какая взрослая, на вид восемнадцать, не меньше. Будет с ней отец строго – фыркнет и уйдет ему назло жить к какому-нибудь парню. Хотя здесь дети до шестнадцати не могут жить отдельно от родителей. Но ей-то до шестнадцати рукой подать, уйдет – и где ее искать? Соня как-то пыталась поговорить с Валентином: «Валя, ты ее слишком залюбил, дай девочке свободу…», но внук вспылил, не дослушав и первой фразы. «Ты, - говорил он бабке, сжав кулаки, чеканя каждое слово, - не видела, как она родилась недоношенной, без ногтей и лежала в реанимации с иголкой в темени. Ты не видела, как у нее потом не расходились ножки и приходилось мне каждый день делать ей массаж, а она кричала. Ты в это время была уже здесь, в своем спокойном доме, на природе. Ты не имеешь морального права указывать мне, как воспитывать моего ребенка!» И был он при этом красным;  давление поднялось, наверное. Ну, Соня и замолчала. Хватит внука удар, упадет на пол – и как она его на диван затащит, чтоб не простудился?
   Соня тихонько вышла в коридор и согнутым пальцем, путаясь в латинских буквах, набрала в телефоне короткий текст смс. Кто знает, может, родители волнуются. Отправив, опять зашла в комнату. Певец с макияжем теперь стоял в профиль так, что была видна его модная прическа. Соня вспомнила, что она называется ирокез. Голос у певца, однако, был приятным. Она прислушалась.
- А мне нравится! – громко, с удивлением объявила она. – Он философ.
   Маша скосила глаза на прабабку. Нет, по виду не скажешь, что врет. А учитывая Сонин безупречный немецкий, так действительно поняла, о чем песня.
- Мне тоже нравится. Это «Der Morgen danach». Я ее уже третий раз слушаю.
- Может, тебе еще положить? – кивнула прабабка на засохшую тарелку. – Давай, я чайник поставлю.
- Нет, - Маша уже поднималась с кресла. – Мне пора, я поехала.
- Подожди, я твоим родителям угощение передам. – Соня двинулась на кухню и краем глаза увидела, как скривилось правнучкино лицо.
- Не надо, Сонь, полный холодильник…


   В это время в их квартире Валентин ждал возвращения дочери. За окном почти стемнело. Зажегся фонарь во дворе, и сосульки на деревьях, преломляя свет, казались декорацией к зимней сказке про Зазеркалье.
   Разговор с женой ничего не дал. Лариса считала, что это он виноват, неправильно себя ведет по отношению к Маше.
- Ты душишь ее своей любовью, ду-шишь! Дай ей воздуха глотнуть, дай ей быть самостоятельной, наделать ошибок…
 - Каких ошибок?! – кипел Валентин. – Ты хочешь, чтобы она оделась в эти черные тряпки, пошла на улицу и вконец забросила учебу?!
   Нет, жена его абсолютно не понимает. Спасибо, что хоть при дочери молчит, не нарушает воспитательный процесс. Но сегодня она что-то разошлась… Хотя в конце концов они решили поговорить сегодня с Машей и поговорить спокойно, уважительно, как с равной. Только бы она пришла, только б с ней ничего не случилось по дороге…
   В замке повернулся ключ. Лариса первой вышла в коридор.
- Привет, доченька, где ты была?
   За стенкой Валентин слышал только сопение, потом стук сброшенных ботинок.
- У Сони. – буркнула дочь и хлопнула дверью своей комнаты.
   Валентин, стоя у окна, вздохнув, сложил руки на груди. Хрустальные сосульки на ветках бесшумно раскачивались. Ну, вот и поговорили…


   В апреле Маша выиграла второе место на конкурсе детских рисунков. Ее премировали двумя билетами в городской зоопарк.
   Валентин был ужасно горд успехом дочери. А то, как показывали в новостях по телевизору вручение дипломов, он записал на видео и поторопился разослать всем своим друзьям, оставшимся в Николаеве. Правда, поздравляя дочь, он был сдержан:
- Ты молодец, Машенька, я знал, что ты талантлива. Но почему второе место, почему не первое? Ты бы могла поменьше сидеть в интернете со своими друзьями, побольше бы поработала над рисунком. К маме бы обратилась, она бы помогла…
- А зачем? – Маша оторвалась от раскрашивания ногтей. – Да мне и второго места даром не надо. Подумаешь, зоопарк.
   Отец удивленно поднял брови:
- Как? Это же престижно, когда тебя отмечают, когда награждают. Это показатель того, что в социуме тебя заметили и оценили твой вклад…
- Папа, да мне все равно, как меня оценит ваш непонятный социум! – перебила его дочь. – Я хотела самовыражения. Вот и все. А что наградили чем-то, так мне это все равно. Вообще, я в этот зоопарк не пойду. Можете идти вдвоем с мамой.
   Валентин растерянно топтался на пороге комнаты. Можно было, конечно, махнуть рукой на этот разговор. Не впервой дочь позволяет себе дерзить. Но вход в зоопарк стоил дорого, они за все время пребывания здесь так и не собрались семьей туда сходить. А тут такая возможность. И вообще, пусть почувствует вкус заслуженной победы, а заодно и отвлечется от своих посиделок в интернете.
- Давай так, - подумав, сказал он. – На Ostern приезжает Егор, вот и сходите вдвоем с братом. Поснимаешь заодно. У тебя чудесные фотографии получаются. Мы сможем их отправить…
- Папа! Я ничего никуда не буду отправлять. Мне это уже не-ин-те-рес-но! – Маша сидела, по-китайски сложив ноги, и размахивала в воздухе кистями с темно-сливовым маникюром. – А с Егором я схожу, так и быть. Он сфотографирует меня на фоне волков.
   О Господи! Валентин прикрыл глаза и вышел из комнаты дочери.


   Погода на Ostern, католическую Пасху, выдалась прохладной. Но в понедельник, когда Маша собралась с братом в городской зоопарк, задул теплый ветер, мелкий занудный дождь прекратился, и выглянуло солнышко.
   Возле касс зоопарка толпились расслабленные горожане. У многих за спиной были рюкзаки. Зоопарк в их городе был немаленьким. Чтобы все обойти и обстоятельно посмотреть, требовался день, термос и пакет с бутербродами. Сюда ходили семьями. И у какого-то папы из рюкзака торчали еще и памперсы, а к маме прилагалось специальное креслице на лямках, из которого, свесив ножки, смотрел на мир ну очень юный натуралист.
   А кто-то привел свою собаку, чтобы разделить с ней радость общения с мировой фауной. Собачий билет стоил недешево. Но разве идет разговор о деньгах, когда хочется доставить удовольствие лучшему другу? Так, гуськом за рыжим ретривером  и семейством с малолетним наследником Маша с Егором вошли на территорию зоопарка.
   Карл Хагенбек первым придумал в городских условиях выпускать животных из клеток в специально приспособленные для них места обитания и назвал это «гуманным зоопарком». Но ребята, гуляя спустя сто лет по созданной этим известным зоологом стране, только восторгались, удивлялись и беспрерывно щелкали фотоаппаратом, выхватывая его друг у друга из рук, причем совершенно не вспоминая основателя. Но сокрушался ли об этом сам Хагенбек? Может, такие эмоции и есть для этого человека самым достойным памятником?
   Тройка бегемотов медленно перемещалась по огромному бассейну, и на поверхности торчали только уши, ноздри и полуприкрытые круглые глаза. На ресницах одного из них искрились капли воды, и от этого бегемот имел вид абсолютно мирный, как будто грозный генерал в домашнем халате и тапочках.
   Дикобраз, сложив иглы одна к одной так, что получился мех чернобурки и его хотелось погладить, блаженно щурился на солнышко.
   Большеглазые маленькие сурикаты, повернувшись все в одну сторону, стояли на задних лапах ровными столбиками и были бы похожи на солдат какой-нибудь инопланетной армии, если бы не пацифистски сложенные на груди лапки.
   А туда, где жили пеликаны и розовые фламинго, вообще можно было заходить. И Маша, присев рядом, подловила момент, когда на клюв спящего пеликана присела яркая бабочка-крапивница. Вот это будет кадр, если свет падал хорошо!
   У пешеходного мостика с высокими ограждениями из толстых канатов, на развилке под указателями «Альтона - 2.3 км», «Париж – 968 км» стоял, кого-то ожидая, плотный лысоватый мужчина. Массивное металлическое кольцо в носу перебрасывало солнечные блики на колечки поменьше на бровях. На шее синели столбики иероглифов. Егор поднял фотоаппарат:
- Вот это типаж! Никак не скучнее дикобраза.
   Маша, резко подняв руку, закрыла объектив.
- Машка, ты чего? Колоритный мужик, был бы у меня в коллекции приколов.
   Маша продолжала держать руку перед объективом:
- А тебе нечего делать – фотографировать человека только за то, что выглядит так, как ему хочется?
- Ну, Маш… - Егор опустил фотоаппарат и недоуменно потряс темными кудрями. – Ты же не будешь отрицать, что он слишком выделяется из толпы? Вот и осталась бы память об этом фрике…
- Он не фрик! Он ТАК самовыражается! И он не экспонат зоопарка, чтобы над ним смеяться и его фотографировать!
   Маша говорила громко и по-русски, на них стали оборачиваться. Егор сдался:
- Ну, ладно, я ж не собирался его обижать, просто хотел щелкнуть. Слушай, - прищурился он на Машин наряд: черную юбку; черные, с нарочитой дыркой колготы и черную футболку. Из-за этого прикида он даже не хотел идти сегодня с ней, но мать настояла. – А может, это один из ваших? Так он (вспомнив материны наставления) ничего, заметный.
   Маша, сжав губы, не отвечала. Этот взрослый накачанный дядька с лысиной был, по виду, рокером и к Машиной тусовке отношения не имел. Но реакция брата напомнила ей, как недавно в нее тыкали пальцем турецкие подростки и гоготали, корча рожи. Маша тогда только-только прикупила на блошином рынке металлические браслеты и шла показаться Хельге в обновке и в том же виде, что и сейчас. Подростков Маша готова была убить. Но показывать такую реакцию посчитала ниже своего достоинства и прошла с прямой спиной мимо, не оборачиваясь.
   Настроение испортилось.
   Они уже подходили к высокой смотровой площадке, до перил которой снизу, из своей саванны, тянулись к посетителям жирафы. Один из них, покрупнее, -  наверное, самец, -  вдруг пригнул шею и прижался мордой к пятнистому боку самочки. Маша щелкнула фотоаппаратом.
- Мария! – голос сзади был незнакомый и наверняка обращался не к ней. Но Маша обернулась. В черных джинсах и футболке, с рюкзачком за неширокими плечами ей улыбался тот блондин, которого она видела зимой с Хельгой на Альстере. – Привет, Мария!
- Привет! – Маша неожиданно для себя улыбнулась в ответ открыто, без всегдашней своей застенчивости. На сердце вдруг стало спокойно-спокойно, как будто и не было размолвки с братом и потерянного настроения. Как же его зовут? Ну же, скорее… – Как дела, Мартин?


   Засмотревшись на голенастую, с ярким оранжевым хохолком птицу, Егор отошел от Маши и теперь, ища сестру глазами, с удивлением увидел ее оживленно болтающей с невысоким щупленьким парнем. Его Машка, всегдашняя насупленная бука, мило щебетала, кокетливо поправляя волосы, а главное – она улыбалась! И это была уже как будто не его сестра. Егор подошел:
- Привет.
   Парень кивнул. Одна бровь у него была подбрита ровно посередине. А в ухе торчала тонкая сережка-колечко.
- Это Мартин. Он собирается на факультет биологии. А это мой брат Егор.
   Мартин первый протянул руку. Ничего, крепкая ладошка. Даром, что худенький.
- Мартин будет гулять с нами. Ты не против? – посветлевшее лицо сестры говорило о том, что вопрос риторический. Егор кивнул.
   Они отправились гулять втроем. Егор теперь плелся сзади, размышляя, что ему, третьему, при этой парочке делать. И поэтому, когда они, не оборачиваясь, свернули к очередному вольеру, он не стал их догонять. За то время, что он начал работать в большой клинике в другом городе, он успел отвыкнуть от своего беспокойного семейства, и гормональные всплески подрастающей сестры его быстро утомили. Пусть погуляет с этим своим Мартином. Не маленькая, не потеряется.


- Слушай, а почему биологом? Сейчас все компьютерами заниматься хотят.
- У меня с детства дома животные. Дед, когда я был совсем маленьким, мне то черепаху принесет, то божьих коровок в баночке. Однажды сверчка притащил, а тот от него сбежал и поселился в моей комнате, за диваном. Трещал, когда тихо было.
- А твои родители ругали за сверчка?
- Почему? Им нравилось. Отец даже спать ко мне приходил. Говорил, его это успокаивает. А потом мне на день рождения подарили собаку. А мама сказала, что давно хотела кошку, и принесла котенка, чтобы они росли вместе и привыкли друг к другу.
- Кошку и собаку?! А если бы у тебя была аллергия?
- Ну так не было же.
- А мои, когда я просила кого-нибудь завести, говорили, что я начну чесаться и животное придется отдавать.
- А ты бы кого хотела?
- Честно? Смеяться не будешь? Пингвина.
- Его содержать трудно. Лучше, когда в доме, а не в квартире.
- А я мечтала, что он поселился бы в ванной, там бы плавал, а потом шлепал бы мокрыми лапами прямо ко мне в комнату.
- Ну, станешь взрослой, купишь себе дом и заведешь там парочку пингвинов. Только не очень больших. Пингвины Гумбольдта, например, подойдут.
   Они остановились перед большим пластиковым окном, за которым резвились в траве два симпатичным львенка. Нежные кисточки на треугольных ушах светились на солнце.
- Мартин, вот ты вроде гот, но какой-то не совсем.
- Что, не совсем похож?
- Да, вроде, похож, одеваешься по-готски. Но какой-то ты… - Маша замолчала, подбирая слово, - жизнерадостный. Все, с кем я общалась, грустные какие-то. А вот с тобой да еще с Хельгой мне легко. Не тоскливо.
   Тут между ними протиснул морду черный королевский пудель. Собаку явно заинтересовали львята. Те тоже, оставив возню, подошли к окну. Вся троица внимательно разглядывала друг друга.
- Я не легкий, просто сейчас настроение хорошее. А вообще я и в депрессии был. Ничего не хотел. Родители меня по врачам таскали, а я все думал о смысле жизни и понимал, что я такой тормоз, ничего достойного сделать не могу. До того додумался, что таблеток наглотался.
- Что, снотворных? Я тоже хотела, неоткуда взять…
- Не советую. Я еще и пивом запил. Меня так от них стошнило, прямо наизнанку выворачивало, кровью рвало. В больницу положили.
- А потом?
- Потом депрессия прошла. И мне жить захотелось.
- А к готам ты когда пришел, когда в депрессии был?
- Ага. Музыку слушал. Первый готический роман прочитал, «Замок Оранто» называется, о крестовых походах. Комнату свою всю черной тканью обтянул. Даже окно черной бумагой заклеил. В школу в солнечных очках ходил.
- А что твои родители? Сильно ругались?
- Нет, они со мной разговаривать старались. По врачам, я говорил, водили. Пытались разобраться, что со мной происходит. А когда я в больнице лежал, отец зашел в палату и – представляешь – заплакал. Он у меня крутой мужик, дальнобойщик всю жизнь. А тут заплакал… Я тогда вместе с ним. Впервые. Раньше не плакал. А потом выздоравливать начал.
- А как же комната?
- Комната черная. На черном лучше смотрятся плакаты. У меня их много, даже на потолке два. А окно нормальное. А ты? Где ты учишься?
   В подобии африканского леса на высоком пеньке сидела молодая шимпанзе. Подтянув колени к груди, она положила на них подбородок и так, замерев, наблюдала за собратьями.
   Маша вздохнула. Она не собиралась никогда и никому рассказывать об этом, но только начала говорить, слова сами, опережая мысли, поскакали, как мячики по ступенькам.
   - Гимназия возле Йоханскирхе, знаешь? Нет, учиться там нетрудно, надо только много заниматься. Поступила легко, а через полгода была второй в классе. Тогда все девочки захотели со мной дружить. А раньше, пока не объявили результаты семестра, сторонились. Ну, понимаешь, я была для них чужой: иностранка, и одета не очень. В этой гимназии собрались деточки состоятельных родителей, на шопинг ездили в Милан. Не как меня, не с распродаж мамочки одевали.
   Зато когда меня похвалили перед всем классом, самые модные девчонки сами подошли и предложили дружить.   Скоро даже в гости стали приглашать. Я вначале стеснялась, а потом пошла к одной, Регине. У нее дом на Альстер выходит. Ну, знаешь, белый такой, двухэтажный? Там еще два этажа, мансарда и центральное окно такое большое. Как там внутри красиво!.. У Регины комната в мансарде, оттуда можно на озеро смотреть. И яхта у них своя. Ее отец потом нас на ней покатал. «Мария, - спрашивает, - а кто твои родители, чем занимаются?» А я стою, как дура, в бортик вцепилась. Ну как я могу сказать здесь, что они эмигранты и сидят на социале, нигде не работают? А вечером позвонил мой отец, сказал, что ждет меня на остановке. Регина предложила: «Хочешь, мой папа тебя подвезет?» Так я ей наплела, что хочу воздухом подышать, а сама быстренько, пока она своему папе не сказала, убежала. Ну как бы я их познакомила на остановке? У моего отца ведь даже машины нет и никогда не будет!
- Подожди, - перебил этот поток Мартин. – Ты что, злишься на своего отца, что он не купил машину? У моего отца вон целый огромный грузовик, он на нем, как на торпеде, летает. Но что-то я не замечал, чтобы мне в школе кто-то завидовал.
   Маша нервно терла лоб:
- Да не только из-за машины. Понимаешь, родители здесь чужие, и они не хотят становиться, как все, как немцы. Они даже на евровую работу почти не ходили, которую предлагают от арбайтсамта. Ну, матери особо нагружаться нельзя, у нее сердце. А отец считает, что вся эта укладка дорог или помощь старикам ниже его уровня. Вот и сидят дома. Делать им нечего, так они занимаются моим воспитанием.
   А я очень хотела быть такой, как все. И учиться старалась, чтобы меня принимали, как свою. Но как бы хорошо ни училась, я все равно не поеду на каникулы в Ниццу и на выходные в Осло. И только потому, что мои родители просто не смогут купить мне билет!
   Отец постоянно говорит, что хочет мной гордиться. А я, я тоже хочу им гордиться! Но чем? Тем, что не работает и не хочет работать, что он везде водит меня за ручку?
- А твоя мама? Ты ее любишь?
   Маша, словно споткнулась, остановилась прямо возле куста цветущей сирени. Потянув носом, она протянула руку и осторожно стала перебирать нежно-фиолетовые соцветия. Найдя то, что искала, она вытащила из влажной глубины цветок и протянула Мартину:
- На, ешь.
- Сирень? – Мартин, не понимая, вытянул, однако, ладонь. Разглядывая, он догадался: - Это потому, что он такой необычный, да?
- Ага. Если найдешь цветок с пятью лепестками – это на счастье. Вот и второй, я вижу.
   Они стояли, сосредоточенно жуя атласные соцветия.
- А маму я, наверное, люблю. Только она меня не любит. Она никогда за меня не заступается перед отцом. Никогда. Меня однажды так отец достал, решила ей поплакаться. Думала, она меня поймет. А она: «Папа прав, он лучше знает.» Я и прекратила.
   В гимназии, вроде, все было хорошо, меня даже уважали. Ну, я так думаю. Но все равно как стена какая-то стояла. И училась я хорошо, и в гости ко мне приходили. Правда, прежде, чем привезти подружку, ее родители приезжали и смотрели, куда их доченьку зовут. Ну, пускали потом. А мне стыдно было!
- Почему? Они же с тобой незнакомы. И родителей твоих не знают. Твоему отцу ведь не все равно, куда ты идешь. Вот и они должны знать, что ребенок в плохое место не попадет. Это же естественно.
- Ну, да, естественно. Только для меня это было ужасно унизительно. Знаешь, когда мы жили в Николаеве, детей ко мне в гости отпускали без проверок, запросто. А здесь… Ну представь, выходят чьи-то папа с мамой из машины, поднимаются к нам в квартиру. А там мебель со склада ненужных вещей. И мой отец с таким видом, вроде это он немецкий канцлер, а они к нему с просьбой… Фу!
   И тогда я поняла, что никогда не стану среди них своей. И решила быть не такой, как все.
- Вначале – такой, а потом – не такой?
- Да, надоело подстраиваться. И родители надоели. И вообще…
   Они стояли перед невысокой загородкой, за которой начинался ряд длинных и очень толстых бревен. За ними по своей площадке мирно прогуливалось слоновье семейство. По громкоговорителю объявили, что в слоновьем полку пополнение. Сегодня впервые после карантина коренные жители примут в свои ряды долгожданного малыша. Он приехал в Гамбург из Ганновера, имя ему Шанти, он дружелюбный и очень любит морковку.
   Из дальнего прохода, ведущего в закрытые слоновьи апартаменты, выглянул невысокий краснощекий смотритель в очках. За ним, осторожно переступая, шел такой же пятнистый, как аборигены, слоненок ростом не выше человеческого. Посетители захлопали. Смотритель отошел к проходу и дал малышу подойти к семейству.  Шум возле слоновника стих. Вытянув шеи, зрители наблюдали, как взрослая слоновья пара хоботами осторожно ощупывала новенького. После томительных минут ожидания слоны расступились, давая малышу приблизиться к их собственным детям, ожидавшим родительского вердикта чуть в сторонке. Послышались одобрительные возгласы, люди зааплодировали. Маша с Мартином тоже хлопали.
   Зазвонил телефон. Егор спрашивал, ждать ли ее.
- Нет, езжай сам, я еще не нагулялась.
- Еще бы! – фыркнул Егор. – Домой-то вернешься?
- Да ладно! – подхватила его тон сестра. – Куда я без зубной щетки?
   Егор нажал на кнопку и озадаченно потер лоб. У Машки сегодня явно был хороший день. Что он, изверг – тащить ее сейчас домой? Но родители… Так, начнем с мамы…


   Лариса нервно крутила в руках телефонную трубку. Ее дочь осталась одна с незнакомым парнем. Он хоть ее покормит? Машка-то совсем без денег.
   Нет, о чем это она, при чем тут еда! Парень незнакомый. Но сын сказал -  явно из этой суицидной компашки. Валентин…
   Лариса мяла телефон, как комок глины. Что он скажет? И вообще, как она ему такое скажет? О-ой!..
   Он безумно любит дочь. Это даже не любовь. Лариса и слова подходящего подобрать не может. Какое-то желание полного обладания. Но не страстное, мужское, а какое-то необъяснимое желание проникновения в каждую клетку, чтобы чувствовать  всякое движение, ловить все мысли, а потом перестраивать их на свой манер… Одна из давних Лариных подруг называла ее мужа Великим Инквизитором. Лариса на нее за такое прозвище обижалась. Но уже который раз, наблюдая взаимоотношения мужа и дочери, признавала, что подруга таки попала в точку.
- Как ты могла выйти за него замуж? Да рядом с ним все живое умирает! – искренне недоумевала та.
   Но без Валентина как бы выжила Лариса с маленьким ребенком?
   Когда ее первый муж погиб в нелепой автомобильной аварии, Валентин считал себя виноватым. Они жили в одном подъезде. В тот ужасный день Валя должен был ехать к своей матери в Киев и попросил соседа подбросить его на вокзал. Спешили, и ее муж не заметил на дороге дыру. Тогда по всему городу воровали металлические крышки люков. Машину на скорости развернуло и ударило о столб. Ее муж погиб сразу. На Валентине не было ни царапины.
   Лариса вздохнула и опустила руки. Эти воспоминания она крепко затворила в памяти, не позволяя себе даже близко подходить к той дверце, за которой цепенел весь ужас тех дней.
   Валентин тогда громко рыдал на похоронах, а она как каменная была, как в другом мире…
   Нет, это нельзя доставать. Надо о хорошем.
   Валя приходил каждый день, что-то приносил Егору, потом начал помогать по хозяйству. Он всегда чувствовал себя виноватым в случившемся. Хотя Лариса еще в день похорон сказала, что его не винит. Просто такая судьба. Когда-то ее матери гадалка сказала, что дочка с первым мужем жить не будет. Вот и не случилось…
   А в три года у Егора опух лимфоузел, и добрейший старенький врач, знавший еще Ларисину бабушку, сказал: «Не нравится мне это. Давайте-ка возьмем пункцию.» И подтвердилось худшее. Лариса тогда даже не успела впасть в отчаяние. Валентин сгреб их обоих в охапку и повез в Москву, в онкоцентр на Каширке. И весь год, пока они лежали, потом возвращались, потом снова лежали, рядом все время был он. Где брал деньги на поездки, на их содержание – Бог весть, не говорил никогда и запрещал спрашивать. И потом, в это жуткое время, когда все разваливалось в стране, когда и здоровым было выживать трудно, не то, что больным, - они с Егором регулярно ездили в Москву на плановые осмотры. И возил их Валентин. К тому времени они уже и расписались. Как-то это было естественно, Лариса даже не думала отказываться. А он и не спрашивал. Просто шли мимо ЗАГСа. Валентин завернул ее в открытую дверь и в коридорчике перед кабинетом «Подача заявлений» достал два паспорта. Вот и все.
   Лариса и не заметила, как отложила телефон и села в кресло.
   Рождению дочери супруг был рад неимоверно. Он и хотел именно девочку. Долго уговаривал Ларису, а она, боясь рецидива у Егора, все не соглашалась. Маленький ребенок требует слишком много внимания. А вдруг бы у Егора болезнь вернулась? Из их московской палаты из двенадцати ребят только двое выжили. Егор и мальчик Женя, он теперь священник в Подмосковье. Лариса с его матерью до сих пор переписывается. Кто поймет мать больного ребенка лучше той, что пережила такое же горе…
   Но Валентин, как обещал, все заботы о Маше взял на себя. Он и купал ее, и гулял с ней. Когда у Лары пропало молоко, сам нашел кормилицу. Говорил, что на искусственных смесях дети не вырастают здоровыми.
   Нет, как бы Лариса без него… А что он человек жесткий, нетерпимый – так это она по-настоящему разглядела, только когда Машка подрастать начала, когда конфликты у них пошли. Машка-то тоже девица своенравная, категоричная, вот у них с отцом коса на камень и нашла.
- Господи! – очнулась она. – Как же я ему все это скажу?
   Нет, прежде она позвонит Маше. Долгое ожидание – и веселый голос дочери. С ней все в порядке, она съела бутерброд, домой ее проведут. Смотри-ка, щебечет, не бурчит! Ну, тогда подождем…
   И тут взгляд ее уперся в телефон на подоконнике. Вот это удача! Лариса выдохнула. Он забыл мобильный! Ну, замечательно! Пока он вернется, и Машка явится, и скандала не будет.


Tabit A: Видела мой новый альбом с каваями?
Sid Spears: Делай на форуме группу любителей джей-рока. Даже если будем только вдвоем – пофиг!
Tabit A: Слышь сопри у меня картинки из альбома с каваями и добавь в группу, плиз.
Sid Spears: Точно туплю гомен. Добавила.
Gretchen: Дайте мне яду!
   Маша сидела перед компьютером, перебирая сообщения на форуме и качаясь в такт музыке из YouTube. Нет, здесь полный отстой, читать нечего. Переходим на следующую страницу! – щелчок мыши вклинил ее в другой разговор.
Alkonost 13: Фрик-готы – это… Это такое… В общем, Штефан Акерманн может считаться иконой. Выглядят фрик-готы как угодно, но только чтобы не быть ни на кого похожими. И чтобы при встрече с ними в темном переулке встретившего надолго хватила кондрашка, энурез и заикание…
Der-neue-Gott: И тупят, прикалываются, активно шокируют окружающих. Улетевшую в теплые края крышу даже не ждут и не скучают по ней.
   В дверь Машиной комнаты постучали. Два раза, тук и еще раз тук, с интервалом. Это отец. Не ответив, она только прибавила звук в динамиках. На толчки угасающего сердца в минорных аккордах  бас-гитары  отозвался синтезатор свистом крыльев летучих мышей. И – накат! - вступают ударные тревожным ритмом безлунной ночи на заброшенном кладбище.
   Стук повторился настойчивее. Сейчас, не дождавшись разрешения, он войдет. Ну, где же солист? Пусть хоть кто-то выступит сейчас на ее стороне! Дверь скрипнула. И одновременно из динамиков растеклось низким сумеречным туманом:
- Bela Lugosi’s dead!..
   Не поворачивая головы, Маша торжествовала. Она знала, что отец, щепетильно относящийся к правилам поведения, терпеть не может признаков неуважения. И сейчас она, не ответив на его стук, отгородившись спиной, выпускала ему навстречу своих союзников и защитников, которым было начихать на его нотации.
- D-e-a-d! – выдохнули бесстрашные воины, и колесико на колонках резко повернулось назад. Маша подняла глаза.
- Я стучал, ты не отозвалась. Поэтому я счел возможным зайти без разрешения, - отец старался говорить спокойно, и в данной ситуации это не предвещало ничего хорошего. Маша сложила на груди руки и уставилась в картинку на мониторе. – Вот ты не хочешь меня слушать. Когда человек так складывает руки, он закрывается для контакта.
   Не шевелясь, дочь продолжала исподлобья глядеть на раскрашенных певцов. Валентин начал заводиться. Ну как, как с ней можно разговаривать, когда…
- Да прекрати ты разглядывать этих уродов! – он в сердцах нажал кнопку монитора. И тут же пожалел. Дочь подняла на него тяжелый взгляд:
- Ты выключил мне компьютер.
- Извини. Но ты не хочешь меня слушать.
- Я тебя слушала. А ты выключил мой компьютер.
- Ну, я еще раз прошу у тебя прощения, - он действительно сожалел, было что-то в его голосе нерешительное, но Машу уже несло. Отец перешел границу, которую сам же и устанавливал, и дочь не собиралась его прощать. Подростковая злость ударила о родительские укрепления.
- Я никогда не захожу в вашу комнату без стука. Я тебя сейчас слушала. А ты! Выключил! Компьютер!
   Валентин понял, что проиграл. Главное, он сам всегда был против насилия, против категоричных запретов. Всегда, говорил он, надо договориться и убедить, и с этими принципами жил и воспитывал дочь. А тут на тебе, сорвался. И главное, из-за чего? Ну да, он неправ и обязательно обдумает этот свой поступок, сейчас же обдумает. И Валентин уже был готов выйти из комнаты дочери, но вспомнил о цели своего визита.
- Семен Семеныч! – он потер лоб, пытаясь говорить как можно мягче. – Как же я забыл – мы же в августе летим в Николаев! Я пришел, собственно, за тем, чтобы сказать, чтоб ты на август ничего другого не планировала.
- Я не поеду.
- Ка-ак? Но я же… Мы же всегда…
   Дочь испытующе смотрела на него. Всегда размеренный менторский тон отца вдруг дал брешь, и вылетела маленькая такая, как птичка колибри, неуверенность. Оказывается, он может растеряться? А Валентин молчал, собираясь с мыслями. Что это сегодня с ним, откуда эта излишняя эмоциональность? Собирался же просто зайти и сказать, что они едут и завтра он заказывает билеты. И вот опять проиграл. Два – ноль. Но нельзя дальше показывать свою нерешительность. И, выпрямив спину, он качнулся с пятки на носок:
- Надеюсь, ты отдохнешь и переменишь свое решение. Утро вечера мудренее. Вот утром ты поймешь, что была неправа в своем категоричном ответе… И вообще, - он перевел взгляд на кусок черного сатина, прибитого кнопками над Машиной кроватью. На темном фоне светлым пятном выделялся  стоящий на тумбочке маленький пушистый пингвиненок с растопыренными крыльями. – как-то надо тебе взрослеть…
   Дочь молчала. Выждав пару секунд, он негромко, чтоб не показать своего облегчения, вздохнул. Ситуация возвращалась под контроль. Пожелав дочери спокойной ночи, Валентин отправился к двери, и уже на пороге его догнало:
- Я с вами не поеду.
   Три – ноль. Он аккуратно закрыл дверь.


   Утром следующего дня, едва рассвело, Маша выскользнула из дому. Была суббота, и встречаться с отцом после вчерашнего ей, понятно, не хотелось. Тем более, что сегодня они с Мартином и его отцом планировали порыбачить на Эльбе. Там, перед входом на старый мост, похожим скорее не на мост, а на ворота средневекового замка с каменной аркой,  двумя башенками и узкими бойницами, стояла на причале широкая деревянная лодка с маленькой красной палаткой посередине. Мартин привел ее сюда через неделю после их встречи в зоопарке и сказал:
- Ночью к этому берегу подплывают русалки. Они поют свои песни и забирают к себе того, кто близко подойдет к воде. Но мы сядем в палатке, возьмемся за руки и так будем их слушать, чтобы они нас не утащили. Хочешь?
   Маша не возражала. Тем более, что вокруг было много интересного. Мартин водил ее по старым докам, показывал, как перекачивают зерно в огромные, с куполообразной крышей элеваторы. Они пробирались к высоким громоздким портовым кранам, красно-синим махинам, цепляющим облака, и Маша замирала от восторга, когда ажурная стрела изящным разворотом переносила здоровенные контейнеры с кораблей на сушу. Здесь же, у изрезанного причалами устья Эльбы, далекого от привычного центра, Мартин завел ее в маленькую, красного кирпича кирху Марии Магдалены. На кованом флюгере, что крутился над позеленевшим куполом чуть ниже перекладины креста, были выбиты цифры 1688. Для Маши, воспитанной в полном атеизме, культовые сооружения были в лучшем случае объектом культуры. Она поразилась, когда, зайдя в абсолютно безлюдный храм, ее друг, омыв руки в чаше на входе, торжественно присел на край скамьи и, соединив ладони и наклонив голову, зашептал молитву. На его сережку из стрельчатого окна падал солнечный зайчик. Была полная тишина, и шепот Мартина никак не нарушал, а только усиливал это плотное незнакомое молчание. Косясь на друга, Маша и сама присела на скамью и неуверенно сплела руки. Что дальше делать, она не представляла, и стала думать, о чем бы таком надо думать в подобном месте. На память вдруг пришла история, несколько раз пересказанная  прабабкой. Неугомонная Соня, обраставшая окружением, где бы не находилась, познакомилась в еврейской общине с такой же, как она, старушкой по имени Герда Митницки. Старушке было 93 года, она давно была вдовой и очень давно миллионершей.
- Представляешь, Мария, она мне сказала: «Первый миллион мы с мужем заработали тяжело. Остальные пошли легче»!
   И вот она, эта Герда Митницки, живая миллионерша, получая к тому же пенсию за концлагерь свой и мужа, а это пять тысяч евро ежемесячно (Маше такую сумму и представить-то до сих пор не удавалось), снимала квартиру недалеко от Сони, покупала на распродажах джинсы с дешевыми стразами за пятерку. А все свои деньги после смерти завещала государству Израиль. И вот она, эта чокнутая (ну, это Машино заключение, Соня-то об этой ненормальной говорила с придыханием; вроде, гордилась, что была с ней знакома) сказала Соне:
- Куда вы приехали? Кому вы поверили? Немцам? И вы приехали сюда до-бро-воль-но?!
   Несколько раз пересказывая историю Герды Митницки, именно на этих словах прабабка впадала в глубокую задумчивость.
   Мартин поднял голову, и она поняла, что молитва закончена. С легкостью подпрыгнула и так же легко выскочила на улицу, к привычным звукам. Хотя в храме ей понравилось.


      На причале в лодке с красной палаткой уже копошились Мартин и его отец. Завидев Машу в футболке и с абсолютно пустыми руками, Мартин высоко поднял подбритую бровь:
- А ты что куртку с собой не взяла? Обещали похолодание, я ж тебе говорил…
   Маша досадливо махнула рукой.
- Что, опять поссорились? – друг знал про все ее неприятности сразу и как-то сразу отличал, какие у нее проблемы, школьные или домашние.
- Да пустяки, - скривила она лицо, - потом расскажу. Доброе утро! – повернулась в сторону невысокого коренастого отца Мартина, перебирающего удочки на корме. Тот молча кивнул. – Когда отплываем?
   Томас, или Па, как называл его сын, в задумчивости окинул Машу с головы до пят. Наконец, при повторной ревизии Машиного внешнего вида, останавливаясь на каждой детали взглядом, он изрек:
- Где куртка? Где кепка? Почему обувь не закрытая?
- Па, она не замерзнет. Если что, я ей свою ветровку отдам.
- Тогда замерзнешь ты, – отец говорил размеренно, и каждое его слово выходило веским и окончательным, не для обсуждений. - А какая разница, в чьей семье будет болеть ребенок? Главное, что он будет болеть. Как хотите, а  в таком неприспособленном виде я тебя взять не могу.
- Па, я тогда тоже остаюсь. – Мартин начал поспешно стягивать с рук грубые матерчатые рукавицы, в которых укладывал канат. – Извини.
   Отец только пожал плечами:
- Как знаешь. – И, провожая взглядом стремительно удалявшуюся парочку, изрек себе под нос – Ну, с девчонкой лучше, чем без девчонки.
   

   Под фанерной крышей странного сооружения из кусков пластика и старого картона с надписью из баллончика «Моя летняя резиденция» они сидели, обнявшись, уже часа два. Маша успела пожаловаться на отца, рассказать о своем лучшем в классе сочинении на английском и четверке по физике. О том, что Гумбольдт теперь живет на тумбочке, а по ночам спит у нее на подушке. Что она собралась сходить в кинотеатр на один старый фильм с русскими субтитрами, а мама, услышав название фильма, долго смеялась.
- И что за смешное название? – Мартин легко-легко прикасался кончиком носа к Машиной щеке.
- Panzerkreuzer  «Poteomkin».
- Ну, и что здесь смешного? Или это комедия? – на длинный, с бугорками суставов палец накручивался Машин рыжий локон.
- Ну, это мама сама объяснить не смогла. Смеялась, и все.
- Странные у тебя родители. А знаешь, - он опять уткнулся в Машину щеку, - у тебя веснушки вот тут, на ухе.
   Маша наморщила нос и рассмеялась тем легким смехом, каким обычно смеются девушки, кокетничая и зная, что их любят.
- Это потому что, - боднула она лбом светлую челку, - потому что солнышко…
   Совсем недавно они стали близки, но все еще стеснялись своих взрослых отношений. И там, где старшие уже давно бы перешли к делу, радуясь отсутствию посторонних глаз, они все еще не решались возобновить то, что уже несколько раз было. То, что было бы целью для взрослых, для этой юной парочки было продолжением, непременно имевшем свое до и после. И когда, вызывая горячую волну, губы только-только нашли друг друга, Маша внезапно вспомнила о поездке.
- Ой! – качнулась она в сторону. – Я совсем забыла!
- У меня все с собой есть, - не отпуская ее, Мартин похлопал себя рукой по нагрудному карману.
- Да нет же, не это! – Маша тревожно смотрела на друга.
- Мария, у тебя глаза, как молочный шоколад, - низким смехом рассмеялся он. – Ну что еще у тебя случилось?
- Мои собираются в августе в Николаев. Я сказала, что не поеду. Но я знаю отца, он меня одну не оставит.
- Так в чем проблема? – Мартин блаженно щурился, водя пальцами по Машиной ключице, взад-вперед, медленно. – Я поеду с тобой.
- Правда?
- Да. Мои родители собирались отправить меня куда-нибудь перед университетом. Почему бы не в Украину?
- Но ведь мы хотели поехать в августе в Хильдесхайм на фестиваль готов, забыл?
- Ну, какая разница. Мы же смотрели фотографии Николаева, это совершенно апокалиптический город. А в Хильдесхайм поедем в другой раз. Согласна?
   Какой звук был ему в ответ, определить было сложно. Но в любом варианте он означал благодарность.
   «Куда вы приехали? Кому вы поверили? И вы сделали это до-бро-воль-но?!» - промелькнуло в Машиной голове прежде, чем сама голова отключилась.


   Уговаривать родителей взять с собой еще одного ребенка долго не пришлось. Маша просто выставила ультиматум. Либо они едут вместе, либо она не едет вообще. Как скрежетал зубами отец, как нервничала мать, - она этого просто этого не видела, пропадая все свободное от уроков время на прогулках со своим другом.
   А в эту пору в их небольшой квартире разве что стены не тряслись. Отец никак не мог согласиться, что ему придется идти на поводу сумасшедших желаний своей дочери.
- Ну, давай в этом году не поедем, - пробовала найти альтернативу Лариса. – Мы и так ездим туда каждый год. Давай лучше на недельку к теплому морю, в Испанию, например. Мы же там никогда не были. Дался тебе этот Николаев!
- Да как ты не понимаешь! – кипятился муж. – Я всем уже сказал, что мы едем. Там мои друзья, они нас ждут, и тут я меняю планы! И из-за кого? Из-за малолетней дочери, которая отказывается ехать без своего друга!
- Валя, ну кто ж об этом узнает? Скажешь, что планы поменялись. Ну, или оставим Машку здесь, поедем сами, если ты так хочешь…
   Сказала и пожалела. Валентин уставился на нее тяжелым немигающим взглядом.
- Ты не мать! – отчетливо, громко, словно вбивая гвозди, отчеканил он, и Лариса почувствовала, как у нее захолодело где-то в затылке. – Как ты можешь допустить мысль оставить дочь здесь одну с этим незнакомым парнем!
- Валя, ну ты же сам не хочешь с ним знакомиться! – пробовала защититься Лариса. – Ты же сам сказал, что не хочешь видеть его в нашем доме. А когда позвонил его отец с приглашением прийти к ним на гриль, ты даже к телефону подходить не захотел, я сама выкручивалась!..
- Да кто он такой, чтобы приходить в мой дом и в моем присутствии общаться здесь с моей дочерью!
- Валя, она же взрослая! Не век же ей с нами рядом жить. Когда-то и замуж выйдет…
- Вот когда выйдет, тогда и выйдет. – Валентин, шумно дыша, сжимал пальцы в кулаки. – А пока она еще ребенок, она будет вместе с родителями, и будет делать то же, что и мы.
- Валя! - Лариса обхватила лицо руками. - Ты же не потянешь ее насильно. Сказала же, что одна не поедет – и не поедет. Нам надо либо соглашаться, либо отменять поездку.
 - Поездку я не отменю. – Валентин сделал паузу. – Попробую поговорить с ней еще раз. А она подумала, где он будет жить? У нас три комнаты. Егор, она и мы. Ее другу жить будет негде. Она что, этого не понимает?
   Лариса молча наблюдала на мужем. Лицо багровое, вены вздулись, и голос такой резкий, нехороший. Она вздохнула:
- Я спрашивала. Она говорит, что они будут вдвоем жить в ее комнате.
- Что-о?! – на комоде, качнувшись, упала рамка с фотографией. – Что-о?! Они уже и спят вместе?! Да я его… Да он сядет… Ей всего пятнадцать!
- Валя, ну посадишь ты его. – Лариса говорила устало. Проблема все никак не разрешалась, а она не привыкла долго быть в состоянии напряжения. – Посадишь. Если сможешь, конечно. А дочь потеряешь насовсем. Ты этого добиваешься?
- А ты подумала, как я объясню друзьям, всем нашим знакомым, почему я привез с собой чужого парня и он спит с моей несовершеннолетней дочерью!
- Да объясняй, как хочешь! – жена резко поднялась с кресла. – Я больше не могу.
   Она направилась в коридор.
- Ты куда? Мы же еще ничего не решили.
- Вот и решай, - отозвалась она, звякая ключами. – А я пойду прогуляюсь. Решишь – скажешь.
   О том, что она плохая мать, позволяющая своей дочери слишком много, Лариса уже не слышала. А Валентин еще долго расхаживал по опустевшим комнатам, сжимая кулаки и приводя в недоумение соседей снизу тяжелой поступью во всегда тихой квартире.

   Они ехали все вместе! С Мартином! И сегодня отец ждет его, чтобы обсудить детали поездки! Ур-ра! Пританцовывая от нетерпения, Маша ожидала друга на троллейбусной остановке. Перед тем, как ехать знакомиться с отцом, они должны были заехать к Соне. В общем, Мартин, конечно, не обязан поздравлять ее прабабку с днем рождения. Но он сам предложил. Как-то неудачно совпал сегодня день рожденья с очередным вызовом отца в арбайтсамт и консультацией матери у кардиолога. Родители обещали подъехать к Соне в воскресенье, как раз и Егор будет. А сегодня делегировали дочь.
- Ты цветы по дороге купи, - нагружая ее тортом, напутствовал отец. (Вот блин! – ругнулась по-русски Маша. Про цветы-то забыла!)
- Кому ты передаешь этот килограмм холестерина?  - удивлялась мать. – Софье Наумовне столько лет, что ей надо нести фрукты и зелень!
- Зелень? – отец даже улыбался редко, а тут аж рассмеялся. – Да она только в прошлом году перешла с водки на вино! Представляешь, мы ей пучок укропа передадим. Она ж потом месяц разговаривать с нами не будет! Нет, пусть лучше торт, она сладкоежка.

   Со второго ключа открыв Сонину дверь, ребята обнаружили в квартире взволнованную Ирину Марковну.
- Это вы? А я уж думала, Сонечка, наконец, вернулась.
- А что такое? – Маша нахмурилась. – Она ушла из дому и не предупредила?
   Расстроенная Ирина Марковна поведала, что женщина, приставленная к Соне социальной службой, заболела. И соседка сказала, что она пошла на прогулку одна.
- Но ты же знаешь свою прабабку, у нее каждый день моцион!
- Ирина Марковна, ну не с ее же ногами! Зачем ей себя утруждать? Лес рядом, открыла окно – и дыши на здоровье. А ходить можно и по квартире.
- Да я ей сама столько раз об этом говорила! Но ей непременно надо показать всему району свой маникюр – педикюр, такой уж она человек.
- Мартин, - Маша уже ставила торт в холодильник, - пойдем искать Соню. Где она обычно гуляет?
   Тут с улицы через приоткрытую раму донесся громкий Сонин голос.
- Молодой человек! – по-немецки она говорила отчетливо, как учительница, которой нужно абсолютное понимание ее слов. – Молодой человек, помогите, пожалуйста, подняться.
   Соня стояла возле ступенек подъезда. Одолев спуск, ее больные ноги самостоятельно не могли осилить подъем. Проходивший мимо высокий широкоплечий парень кинулся подставить согнутую калачиком руку. Соня не торопясь сложила на его локте свои действительно наманикюренные пальцы и величественно, почти не опираясь, поднялась по ступенькам. Прощаясь с помощником у двери, она повернула в его сторону свой чеканный профиль:
- Спасибо, вы очень милый. Знаете,  - белый одуванчик на ее голове чуть дрогнул, - будь я без этого дурацкого артрита, у нас с вами что-то могло быть!
   Свидетели этой сцены, тихо наблюдавшие из-за портьеры, прыснули смехом. Хохоча, Ирина Марковна кинулась открывать дверь имениннице. Войдя в дом, Соня, сразу угадав в незнакомом мальчике Машиного друга, о котором так по-разному отзывались правнучка и внук, улыбнулась:
- У меня сегодня таки праздник. За пять минут два молодых красавца почтили своим вниманием. Не предел, конечно, но, учитывая мой возраст, это можно назвать триумфом.

   Ребята посидели с именинницей недолго – надо было ехать домой.  По дороге Мартин восторгался:
- У тебя замечательная прабабушка! И сколько у нее здоровья, она же до сих пор курит!
   Маша принесла Соне в подарок из русского магазина две пачки ее любимой «Примы». Отец называл эти сигареты сущей гадостью и давно пытался перевести курящую бабку хотя бы на облегченные дамские сигаретки. Но Соня, морщась, со словами «они меня не берут» все равно хоть и нечасто, но потягивала только «Приму» или еще «Ватру». Памяти молодости, говорила она, не изменю. В этот раз, распечатав пачку и не найдя спичек, Соня махнула рукой и потянулась сигаретой к зажженной на торте свечке.
- Соня! – всплеснула руками Ирина Марковна. – Ну пожалей себя, бросай же, наконец, курить!
   Соня, затянувшись, блаженно прикрыла глаза. Отведя пальцы в сторону, она медленно выпустила дым из сложенных колечком губ.
- Соня!
   Еще одна затяжка, и в пепельницу, подставленную Мартином, легким щелчком сбрасывается пепел:
- Я подумаю…
   Прощаясь в коридоре, прабабка шепнула Маше:
- Он мне понравился.
   И на вспыхнувшую улыбку правнучки  лукаво добавила:
- Мне тоже всегда нравились блондины. Эх, будь я лет хотя бы на пятнадцать моложе, я б его у тебя увела!
   Мартин, которому Маша, смеясь, рассказала о Сониной к нему симпатии, поинтересовался, какую же дату сегодня отмечали.
- Девяносто шесть, - подняв глаза к небу, неуверенно сказала Маша.
- Сколько?!
- Ну да, точно девяносто шесть. В прошлом году ей было девяносто пять, я по свечке на торте помню. В этом году отец искал следующую цифру, но нигде не было.
- Да… - протянул белобрысый любимец стареньких бабушек. – Но в ней столько энергии! Наверное, она жила спокойно и без бед.
- Ага, - хмыкнула Маша. – отца и мужа расстреляли, а ее на север отправили лес валить. Откуда, ты думаешь, у нее такой артрит? Там морозы были ужасные, а их на работу гоняли.
- А откуда такой правильный немецкий? Сама выучила?
- Не совсем. Отец работал в германском посольстве. И муж тоже был из посольских. Она жила здесь, в Германии, когда уже Гитлер пришел.
- Ну-у, - протянул Мартин , - тогда это не бабушка, это легенда…


   Самолет компании Люфтганза с птичкой на хвосте заходил на посадку в жарком киевском небе. Уже сказали, чтобы все пристегнули ремни и что температура в Киеве плюс тридцать шесть. Это добавило беспокойства и без того взвинченному Валентину. Весь последний месяц он только и думал, что согласился на свою голову везти в чужую страну и в свой родной, но абсолютно криминальный город чужого ребенка. Мысль о том, что путешествие для парня с несколько экзотическими атрибутами внешности в провинциальный, пролетарский и абсолютно нетерпимый к чужакам Николаев может сложиться проблематично, подбросила ему жена.
- Знаешь, - сказала она задумчиво, выглядывая из окна в уютный маленький дворик, - я буду очень переживать за них там. Придется все время кому-то из нас их сопровождать.
- Зачем? Маша-то с языком, не потеряются.
- Да я не об этом. – Лариса вздохнула. – Они уж больно непохожи на местных. Все в черном. Мартин с сережкой этой, ирокез на голове начесывает. Машка красится ужасно, эта подводка черная, у нас так никто из девочек не красится.
- Так скажем, чтоб оделись прилично.
- Как скажем? – жена недоуменно посмотрела на него. – Мальчик вырос в других условиях, он абсолютно не поймет, что надо переодеться и расчесаться, чтобы быть, как все. Это же другой менталитет. И потом, они же готы. Они же намеренно хотят выделиться из толпы. А ты ему предложишь полную мимикрию с окружающей местностью. И как, как ты объяснишь, что с заходом солнца по улицам вообще ходить опасно, даже вдвоем? А готы – почитай, я тебе сноску на их сайт оставила – не любят солнечный свет и предпочитают вести ночной образ жизни. Он тебя просто не поймет. А Маша? Она не переоденется. Во-первых, из чувства протеста. А во-вторых, ты заметил, как она его во всем копирует? Ну, прямо он для нее эталон. И что он скажет, то она и делает.
- Н-да… - Валентин озадаченно потер ладонью затылок. – А может, и ничего будет? Жизнь ведь меняется, в Николаеве тоже интернет есть, телевизор смотрят. Может, и не будут уже пальцами тыкать, как в негров двадцать лет назад?
- Ой, Валя, в негров-то до сих пор тычут. Да это меньшее зло. А вдруг побьют?
   И вот это «вдруг побьют» прочно засело в голове Валентина. Из Гамбурга он, чтобы перестраховаться, позвонил нескольким близким друзьям. Пришлось описать ситуацию. Он это делать не собирался, но тут уж надо было жертвовать своим имиджем образцового отца ради безопасности своего и чужого ребенка. Друзья заверили, что подхватят молодых иностранцев в их прогулках по городу. А еда? Когда Мартин сказал, что с едой у него проблем нет - он вегетарианец, и будет питаться в вегетарианских кафе, - Валентин, а вместе с ним и Лариса замолчали так надолго, что Мартин даже спросил их, что случилось.
- Да ничего не случилось, - наконец устало отозвался Валентин, - только и вегетарианские кафе тоже, к сожалению, не случились.
- Что, совсем нет? – не поверил Машин друг. – А куда они делись?
   Лариса, бросив взгляд на мужа, ответила:
- У нас бывает очень холодно (это в Николаеве-то! Валентин, сторонник правдивого изложения любых событий, на этот раз сжал губы и промолчал), без мяса люди обходиться не могут. Но ты, Мартин, не волнуйся, будешь кушать у нас дома, я приготовлю. А перекусывать на улице можно булочками. Ты же их ешь?
   Булочки Мартин ел. Ну, хотя бы как-то разрешалась одна из проблем.

   Самолет приземлился. Багаж тоже пришел, не потерялся. По этому поводу Валентин, впервые в своей жизни путешествовавший самолетом, очень волновался. Добро бы ехать старым испытанным способом, на автобусе. И дешевле, и сумки всегда под тобой. Но в этот раз Егор настоял, чтоб не мучились полтора суток сидя и – наверняка – со сломанным кондиционером. Да и хорошо, что летели. А то каким бы они привезли сейчас Машиного друга! Нам-то что, мы привычные к трудностям, говорил он сам себе. А вот чужого ребенка, за которого они несут ответственность, надо привезти в добром здравии и чтобы не напугать нашей действительностью. А впереди же еще николаевский поезд. А там  в жару несусветную тоже может быть душно. Да что душно – туалеты! Н-да, придется вынести и этот позор…
   Автобус из аэропорта на вокзал грузился недалеко от терминала. Поставив вещи в багаж, семейство усаживалось на свободные места. Окна в автобусе были грязными, изнутри их покрывал конденсат. В другое время Валентин и внимания бы на это не обратил. Но тут он смотрел на все глазами доверенного ему парня, и разозлился на водителя.
- Черт знает что, - буркнул он. – Деньги за билеты берут, а окна не моют.
   Он замыкал шествие всей пятерки, и ему досталось последнее свободное место. Перед ним сидела молодая блондинка и раскладывала пасьянс в мобильном телефоне. Спинку кресла она откинула, и Валентину пришлось протискиваться на свое место. Сев, он с ненавистью уперся взглядом в эту откинутую спинку. Скажите пожалуйста, какой эгоизм! – бурлило у него в голове. Как можно создавать людям такие неудобства? Наконец, не выдержав, он начал постукивать по спинке пальцем. Блондинка оторвалась от телефона:
- Вам спинка мешает?
- Трудно сказать. – Валентин не любил прямых указаний, ему казалось, что люди сами все должны понимать. Вот и тут – он же явно дал намек. Что еще нужно? Но блондинка не понимала намеков:
- Если мешает, вы скажите, я уберу.
   Сказать? Он мысленно обозвал  ее толстокожей и приготовился к тому, что она таки поймет и нажмет на кнопку. Не услышав ответа, дама продолжила собирать пасьянс. Это вывело Валентина из себя. Он забарабанил по спинке маршевой дробью. Блондинка опять повернулась:
- Вам мешает? Вы бы сказали, я бы убрала.
- А что, - не выдержал пассажир, - так не видно?
   В это время Маша с Мартином оживленно болтали на соседних сиденьях. Мартин делился сценой, увиденной у аэропорта. Пожилая пара шла к терминалу. Дама катила сумку с выдвижной ручкой. При этом сумка издавала какой-то необычный звук. Присмотревшись, Мартин понял, что у сумки не было колесиков. Матерчатым подранным боком сумка тащилась по асфальту на телескопической ручке за своей хозяйкой. И Мартину не терпелось узнать, все ли пожилые люди путешествуют с такими саквояжами и не вываливается у них оттуда, к примеру, зубная щетка. Это первое впечатление сразу добавило ему возбуждения и понимания, что он совершенно правильно отказался от готского, но все-таки очень правильного Хильдесхайма в пользу этой чудесной и – по ощущениям -  совершенно апокалиптической местности.


   А Валентин, выстроив  в голове перечень возможных проблем в путешествии, методично, по мере прохождения, вычеркивал отработанное. Так был уже вычеркнут и перелет, и переезд в Николаев. Правда, Мартина в поезде они в первый раз долго ждали из туалета: он все пытался извлечь воду из крана и думал, что фотоэлементы не срабатывают. Но туалет хотя бы работал, да и кондиционер тянул так, что пришлось на ночь брать одеяла. Так что в целом первые сутки прошли нормально, не было форс-мажора, да и краснеть за родину особо не пришлось. Еще он заранее объявил семье, что в присутствии гостя они будут общаться исключительно на немецком, чтобы соблюсти все нормы гостеприимства. Все этого правила придерживались, и пока в путешествии сохранялось то равновесие, которое было для Валентина очень важно. Друг его дочери также вел себя пристойно. Он не усаживал Машу к себе на колени и не целовался с ней прилюдно, чего Валентину совершенно бы не хотелось и что он  никак не оставил бы без внимания. Правда, они постоянно держались за руки, но выглядело это абсолютно целомудренно, и Валентином как отцом вполне допускалось. Он немного расслабился, и в подъезд семиэтажки на улице Советской они входили уже под пионерские речевки, которые он сам и заводил.
   Однако тут возникла первая нештатная ситуация.  Дверь лифта была открыта, и возле нее стояли двое мужчин, молодой и постарше. Рядом причитала пожилая женщина. А в самом лифте, навалившись телом на табуретку, стоял на четвереньках молодой парень. Возле него лежали мешки с цементом.
   Пятерым путешественникам, конечно, было бы удобнее не тащиться на шестой этаж пешком. Но ситуация с лифтом надежд не оставляла.
- Что это с ним? – спросил Мартин у Егора, который, как врач, сразу оценил обстановку.
- Неудачно поднял тяжелый предмет, - вполголоса объяснил Егор.
- А почему они не вызывают врача?
   И тут мужчина постарше наконец подал голос:
- Ну, - спросил он с расстановкой, - и где у вас болит? – судя по шапке всклокоченных волос, грязно-бордовой куртке и засунутым в карманы рукам это был лифтер. Только меньше всего в этой ситуации бедному парню нужен был именно такой специалист
- Егор, - тут уже Лариса вмешалась. – Может, ты сможешь помочь?
- Мама, я не ортопед. Надо прежде спросить, вызван ли врач.
   Тут лифтер, оставаясь неподвижным, изрек следующий вопрос:
- И что, сильно болит?
   Открыв рот, чтобы спросить о скорой, Лариса вдруг заметила на лифтерской куртке круглый шеврон с телефоном 103 и надписью «неотложная медицинская помощь». Оказывается, скорая уже была на месте.
   Парень, морщась, отвечал, что болит спина и болит сильно. Судя по тому, что ему успели принести табурет и широченный пояс для тяжелоатлета, стоял он в такой позе уже не пять минут. Причитающая женщина, которой, видимо, и везли пострадавший с товарищем мешки с цементом, попросила:
- Может, вы ему обезболивающее вколите? Я заплачу.
- Вколем обязательно, - врач-лифтер продолжал стоять, не вынимая рук из карманов. – Ничего нам не надо платить. Так где, вы говорите, у вас болит? – снова обратился он к парню. – А чем вы вообще болеете?
   За время этого диалога, больше состоявшего из пауз, Валентин с Егором успели поднять на шестой этаж первую партию вещей и теперь спускались за остальными. Разговор с пострадавшим явно себя исчерпал. Но врач, он же лифтер, медлил.
- Да уколите же ему что-нибудь, пусть он хоть до больницы доедет! – всплакнула женщина.
- Не волнуйтесь, мы ему все уколем. У нас все есть.
   В это время посланный к водителю скорой второй парень принес брезентовые носилки. Разложив их перед лифтом, все стали ждать, когда пострадавший сам на них заползет. С гримасой боли еле-еле тот переполз на носилки и там замер в позе молящегося.
- Все, - выдохнул он, - дальше никак.
- Нет, - это уже врач,- надо улечься, а то как же мы вас понесем.
   С превеликим трудом пострадавший все-таки упал на бок и застыл в позе эмбриона. Врач и второй парень подняли носилки и понесли их на улицу. Третью просьбу спешащей за ними тетушки сделать таки бедному хлопчику укол уже никто не слышал.
   Возле свободного, но совершенно бесполезного по причине отключения лифта топтались трое путешественников. Ларисе нежелательно было в такую жару подниматься пешком. А Мартин с Машей во все глаза следили за этим приключением.  И Мартин спрашивал, во всех ли домах хранятся такие чудесные раритетные носилки, что он видел только на экскурсии в военном музее. И почему все-таки не приехала скорая помощь. Еще он спросил, где кнопка вызова лифтера, потому как лифт стоит уже непростительно долго. Спускающийся Валентин слышал все его вопросы, но не подал виду. Его словарного запаса не хватило бы, чтобы рассказать этому чужому мальчику обо всем, что он хотел знать.


- Коржавин! – громкий голос в конце коридора заставил обернуться и всех сотрудников районного отдела народного образования, и непосредственно Валентина, и его молодых спутников в черной, не для местной жары одежке.
- Коржавин, твою дивизию! – прямо на Валентина на скорости реактивного лайнера мчался этот самый лайнер, только в чуть уменьшенном масштабе и женского пола.
- Лейкина! – отозвался Валентин, и Маша с Мартином застыли, наблюдая, как высокая, необъятных размеров дама стиснула его в геркулесовых объятиях. А он, видимо, боясь быть раздавленным,  уворачивался. Хотя, по виду, такое проявление внимания не было для него неприятным. Маша ничего не поняла и только перевела взгляд на Мартина, который тоже ничего не понимал и ждал от нее комментариев.
- Это твои герои? Ох, какие красавцы! – дама расцеловала ребят в щеки и растрогано сказала:
- Машенька, я же помню тебя вот такусенькой! – и рукой показала чуть повыше пола. – А ты, ты помнишь тетю Любу?
   Маша, как была остолбеневшая от появления этого Громозеки, так только и смогла отрицательно мотнуть головой.
- Ну, пойдем, пойдем ко мне в кабинет. Мой Санька уже вас заждался.
   Всей компанией они поднялись на второй этаж. При этом Лейкина продолжала восклицать и по кругу обнимать всех поочередно. Маша могла поклясться, что при этом она пустила слезу.
   В кабинете за столом сидел высокий широкоплечий парень.
- Привет! – сказал он по-английски, широко, по-голливудски улыбаясь. - Меня зовут Алекс. Я буду вашим экскурсоводом по нашему славному городу.

- Ну вот, отправили, наконец, - шумно выдохнула Лейкина, когда молодежь, оживленно дискутируя, составила план похода и удалилась с наставлением Валентина Саше звонить каждые полчаса и докладывать обстановку. – Теперь и взрослые могут расслабиться и поболтать. Сейчас я тебя чаем напою.
   Валентин, сдерживая улыбку, наблюдал за ней. Лейкина была единственной из его конторы, с которой он продолжал общаться все эти годы. Скорее, это потому, что она очень ценила Валентина и регулярно, несмотря на расстояния и недешевое телефонное общение, продолжала ему звонить и спрашивать совета. Еще она была из тех немногих людей, которых не останавливала его всегдашняя неприступность и, как говорили, высокомерность. И общалась с ним по-простому, что Валентин уже потом, вдали от дома, оценил. Поэтому в каждый свой приезд он обязательно заходил к ней поболтать.
   Батюшка Лейкиной, высоченный и грузный мужчина из запорожских козаков,  был в свое время первым секретарем горкома партии. Валентин еще застал время его довольно неплохого для города правления. Хотя человек он был грубоватый и должного образования не получил, но была у него, видимо, неосознанная тяга к математике. Иначе как объяснить, что свою единственную дочь он сотворил, что называется, по способу осевой симметрии, буквально вырезав ее по своему лекалу.
   Крупная мужеподобная Лейкина, однако, в отличие от отца обладала душой тонкой и чувствительной. Она много читала, была завзятой театралкой. И муж ей попался интеллигентный. Правда, еврей, но вступивший в ногу с рыночными отношениями и открывавший в новую эпоху стихийного капитализма уже третий магазин в городе. С ним она избавилась от известной, но не оптимистичной отцовской фамилии Могилко, родила и вырастила двоих детей и, благодаря связям, всячески помогала мужу в его непростом общении с налоговыми органами.
- Я тебя напою таким чаем, который ты в жизни не пробовал, - выводила Лейкина, передвигаясь по кабинету с неожиданной для ее большой фигуры грацией. – Ото, что ты пьешь в пакетиках, это ж не чай. Это пыль чайная, ее китайцы нам поставляют, чтоб не выкидывать. У нас ее пьют и тащатся: скажите, как быстро заваривается! скажите, какой крепкий! А сами-то китайцы такое дерьмо не пьют. А потребляют они то, что я тебе сейчас заварю… - говоря, она проворно доставала расписные фарфоровые чашечки с блюдцами и два маленьких, с длинными носиками, заварничка. – Ты сейчас увидишь, какие там листочки… К нам такое добро везти невыгодно, потому что очень дорого получается. А кому в этом гребаном городе покупать хороший, но дорогой чай? Ну, кому покупать, тому мы отдельно и возить, и продавать. А в магазине такое даже не выставляем! – хохотнула. – Побьют!
   Валентин, услышав ключевое слово, напрягся.
- Слушай, - вытащил он телефон, - что-то ребята не звонят, сейчас я их наберу.
- Да брось ты их караулить! – Лейкина выхватила у него телефон своими здоровенными ручищами. – Пусть гуляют, общаются. С моим Санькой не пропадут. Его тут вся шпана в округе знает, за версту здороваются. Он же у меня видишь какой? Борьбой занимается. Правда, в этой чертовой Англии все дорого, но он и там в зал ходит. Его там перспективным считают, тренируют за полцены.
- Слушай, а за какие деньги вы его в Англии учите? – поинтересовался Валентин, расчищая на лейкинском заваленном бумагами столе место для чаепития. – Неужели магазинных хватает?
- Какое там! Разве ж магазины заграницу два года, а теперь и третий, вытянут? Еще ж и Катерина на четвертом курсе в юридическом. Под боком, правда, но все ж деньги требуются. Не, это мой Лейкин, - искоса глянула на Валентина, - на ЦРУ работает. Чертежи наших пароходов сливает!
   Валентин хмыкнул, вслед за ним и Лейкина расхохоталась. Когда-то строивший авианосцы Николаев сейчас если что и мог спустить на воду, так только обыкновенную баржу. И если был к порту интерес у иностранцев, то исключительно к металлолому, который вывозился нещадно в различных от Украины направлениях.
- Шучу, шучу. Родня мужа помогает. - Лейкина со знанием дела сервировала стол, раскладывая тонкие бамбуковые подставки. – Сейчас будешь, как китайский император, пить. Ну, а пока хвастайся, как дела-то.
- Дела ничего, - протянул Валентин. – Егор в большой клинике начал работать, очень известной в Германии. Правда, в соседней земле, часто навещать не может. Но устроился на новом месте хорошо, хозяйством обзавелся. В клинике занимается экспериментальным лечением врожденной глухоты у детей. Нравится. Друзья появились.
- Ой, - Лейкина приложила к глазам салфетку, - он у тебя золотой мальчик! Я всегда его обожала. Клянусь, он будет Нобелевским лауреатом!
- Маша, - продолжал гость, - в гимназии для одаренных детей, делает большие успехи, ее хвалят. Лариса чувствует себя хорошо, мы даже в походы с ней ходим…
- А работа как? – перебила Лейкина. – Ой, извини, я так вклинилась; может, ты еще что про Ларино здоровье рассказать хотел.
   Валентин сделал паузу, поглаживая кофейного цвета подставку, и продолжил:
- А что работа? Куда ей работать с ее сердцем?
- Да я не про нее. Про тебя. Чем ты сейчас в своей Германии занимаешься? – она аккуратно разливала чай в тонкие фарфоровые чашки. Валентин потянул носом:
- О-о, вот это запах? Черный?
- Обижаешь! Зеленый. Мы ж с тобой уже не первой свежести ребята. Нам сосуды укреплять надо, сердце, то-се. Ну, так как у тебя с работой?
- Да никак пока. В поиске. – Валентин водил чашкой перед носом. – Слушай, действительно очень приятный аромат.
- А то! – демонстративно развернула плечи Лейкина. - Фигню не предлагаем. А чего ж ты, Коржавин, без работы? Ну, ты ж не дурак.
- А я ж интеллигент. А там на работах рабочие нужны.
- Так ты политехнический кончал. Ты ж инженер по первому образованию, инженеры везде нужны. Что тебе мешает?
- Да когда это было! – досадливо поморщился гость. – Кто помнит этот сопромат?
- Ну, начал бы с чего-то. Там бы подучился, пошел дальше. Или ты немецкий не взял?
- Да взял я, все взял, - разговор о себе всегда напрягал Валентина. А тут Лейкина еще и ставила вопросы в лоб, и отвечать ей было в тягость. – Ну не хочу я озеленять улицы или укладывать дороги. А другой работы эмигрантам не предлагают.
- Нет, дорогой Коржавин, ты не прав! Надо же с чего-то начинать. Вот Сема, племянник моего мужа, второй год в Америке. Начинал с автомойки, а сейчас в банке работает!
- Кем, Люба? Курьером?
- Пока курьером. Но все ж работа непыльная. Учится параллельно.
- Так сколько твоему Семе лет? Он же молодой и резвый. А у меня уже давление, и глаукому нашли недавно.
- Коржавин! – Лейкина протянула через стол свою ручищу и театрально погладила Валентина по голове. – Считай, что я тебя, старого и больного, жалею. А кстати, хорошо, что я твою фамилию отстояла! Благодарить меня должен. А то придумал тогда из Коржавина Коржом сделаться. Ассимилировать хотел, профиль свой прикрыть.
- Ага, - Валентин отхлебывал чай, блаженно щурясь, - а ты меня на все районо посмешищем сделала. Сказала, что я хочу сделать обрезание фамилии…
- А как ты на Новый год эпиграмму на меня написал? «Тетя Люба Лейкина, водочки налей-ка нам!» и еще что-то про стопочки? Вроде, я самая большая алкашка в этом заведении! Обидно было!
   Валентин улыбнулся:
- Ну, ты ж на меня уже не сердишься?
- Ой, - расплылась его подруга, - кто ж на дураков обижается! Но я серьезно, Коржавин: тебе надо найти для себя какое-то дело. Сил нет смотреть, как ты толстеешь. Кстати, знаешь, какая самая классная диета? Сон! Главное в ней – вовремя заснуть. Вот я вчера вовремя не заснула – и все, опять обожралась! Так что ты прими на вооружение. И про работу подумай. Сил нет смотреть, как ты скучнеешь и дочку свою выпасаешь, вроде тебе заняться нечем…
   При этих словах Валентин судорожно схватился за лежащий на столе телефон.
- Да брось ты его! Я со своего позвоню, дешевле будет для твоего безработного кармана. – Лейкина набрала сына, выслушала отчет и положила трубку. – Не переживай, все у них нормально. А что за мальчик-то этот? С виду симпатичный.
   Валентин откинулся на спинку кресла:
- Это Мартин. Семья достойная. Отец владелец фирмы грузоперевозок. Сам он студент-биолог, очень творческая личность, пишет статьи в журнал. В школе его работы по биологии занимали первые места в городских конкурсах. Планирует стать научным работником. – Валентин зачем-то врал и чувствовал при этом себя очень противно, но остановиться не мог. – Мы с ним много разговариваем, он очень начитанный парень…
- Ой, это хорошо, что читает. Мои вон тоже книгочеи. Все в меня. Хотя мой муж, чуть что, говорит, что я испортила породу. Ну где, где испортила? Ты ж моих детей знаешь. Санька вот в Англии, через год в университет поступать будет. Катька юристом выйдет. А по-английски как шпрехают!
- Люба! – вставая с кресла, нравоучительно поправил Валентин. – По-английски не шпрехают.
- А как?
- (подумав) Спикают.
   Оба рассмеялись.
- Ты что, уже уходишь? Коржавин, остался бы еще на часок. И не поговорили толком. Я б тебе все новости местные рассказала.
- А ты приходи к нам с детьми. Посидим, поговорим. Заодно и дети пообщаются. Мои хоть будут при деле.
- А ты что, - посерьезнела Лейкина, - и вправду боишься их одних отпускать? Оно-то да, видос у них – мама, не горюй. Но днем-то по центру пусть ходят, не опекай их, несолидно как-то. Обидятся еще. Мои бы обиделись.
- Люба! – Валентин, гоня от себя расслабление встречей, возвращал себя в привычное состояние. – Позволь мне самому решать, как заботиться о детях. Тем более, о чужом ребенке, который не знает местных нравов.
- Вот ты всегда такой умный! Ты всегда подо все подведешь базу! Вот только скажи, чего ты, такой умный, без работы и взгляд у тебя прокисший, как молоко без холодильника?
- Все, Люба, - Валентин направился к двери. – Закончили. Жду вас в гости.
- Ну и иди, – и вдогонку закрывающейся двери, пафосно – я люблю тебя, Коржавин! – и, про себя, когда дверь закрылась – Ну, не дурак ли?


   Прошло уже больше недели пребывания в Николаеве, и каждый день Маша с Мартином выбирались побродить по городу. Они несколько раз прошагали взад-вперед по длиннющему проспекту имени Ленина, заглядывая на соседние улочки, и Мартин просил переводить ему все вывески и объявления на домах. Перед магазинчиком под названием «Це э тут», они с Машей долго стояли и вслух размышляли, что же такое в нем могло быть. Но заходить Мартин так и не стал.
- А вдруг там продают обыкновенные цветочные горшки? Пусть это «це» останется неразгаданной  тайной.
   Еще они ездили вслед за отцом к его приятелям в отдаленный, не обещавший никаких  впечатлений район новостроек под названием Намыв, и вдруг замерли от восторга, увидев километры граффити на скучных бетонных стенах. Отец тогда только хмыкнул, увидев, как Мартин защелкал фотоаппаратом, и попросил Машу не все переводить, что здесь пишут. Маша, конечно, не послушала. Можно подумать, в Гамбурге речи бургомистра на стенах переписывают!
    Потом они несколько дней проторчали в николаевском порту, сравнивая его с гамбургским и споря, где настоящее тру. Маша настаивала, что в Германии, потому что все работает, как один большой механизм. А Мартин убеждал, что вот эти кучи облупленного и – местами – абсолютно заброшенного железа и есть настоящая жесть, гимн современной индустриализации, которая уже не в состоянии постичь самое себя.
   Но самый большой восторг вызвала у гостя экскурсия в частный сектор. Узенькие проулки, заканчивавшиеся непременным тупиком; домики-курятни, подпиравшие друг друга, как пьяные матросы, и дырявая посуда под стенами; обломанные листы фанеры вместо дорожек и местный способ рукопожатия, когда для того, чтобы потиснуть ладонь соседу напротив, надо просто вытянуть руку в окно, - все это казалось Мартину очень кинематографичным. Он называл Николаев гротеском и городом из параллельного мира. И задавал очень много вопросов. По причине малого знакомства с местными реалиями Маша не всегда могла дать ему исчерпывающий ответ. И тогда они призывали на помощь родителей, один из которых непременно их сопровождал, держась на отдалении, чтобы не мешать.
   Но то, что, что было для детей удовольствием, для родителей было уж очень утомительно. Лариса, проводившая больше обычного времени у плиты и ломавшая голову над тем, чем таким вегетарианским накормить гостя и примкнувшую к нему во вкусах дочь, после вылазок с детьми в жару «на пленер» чувствовала себя совершенно разбитой. Валентин, пытавшийся взять на себя основную функцию экскурсовода, старался попутно встретиться с друзьями и знакомыми, навестить которых договорился еще издалека и заранее. Потому как без этих встреч сам факт его приезда становился для него бессмысленным.
   Отпускать же детей на прогулки одних они не решались. Сопровождая их, Валентин с Ларисой  постоянно ловили реакцию окружающих на странную парочку. Кто-то, увидев не по-местному  одетых во все черное и не по-местному держащихся за руки, откровенно, презрев все правила приличия, начинал разглядывать Машин густой макияж и блестевшую на солнце сережку Мартина. А кто-то, делая равнодушное лицо, потом оборачивался и смотрел вслед. Порой это сопровождалось такими сочными комментариями, которые хоть и не долетали до детских ушей, но заставляли внутренне сжиматься шедших чуть поодаль родителей.
   Нет, оставлять подростков без присмотра означало ждать неминуемых неприятностей. А брать их с собой на посиделки с друзьями было бессмысленно. Им абсолютно были не интересны взрослые разговоры о положении в стране и событиях в городе, и они не по-готски стремились улизнуть под солнце, в жару на поиски впечатлений. Поэтому Валентин был очень рад, когда удавалось позвать в гости приятелей с детьми. Пока он наслаждался беседой с гостями, дети общались между собой и были под присмотром.
   Присев на скамейку и наблюдая, как дочь и ее друг пытаются взобраться на стоящий поодаль настоящий старенький паровоз с надписью «Кукушка», Валентин как раз вспомнил один такой визит. Н-да, неудачно как-то получилось…


- Ну, открывайте шире двери, большой человек в гостях! – на пороге, занимая весь проем, сияя широченной улыбкой, стояла Лейкина. В одной руке она сжимала большой шуршащий пакет, другой крепко держала за горлышко запотевшую бутылку шампанского. – Эх, гулять будем!
- Люба, - поморщился Валентин, - мы ж не пьем.
- А кто пьет? – Лейкина шумно разувалась в коридоре. – Я сама в последний раз на восьмое марта чарку наклоняла. Но кто ж будет в такую жару есть мороженое без шампанского? Да не боись, Коржавин, бутылочка холодная, с вечера в холодильнике держала. – Она уже доставала из пакета пластиковый тазик с мороженым. Тазик был не по-продуктовому велик, и это наводило на мысль, что тару Лейкина под свои гулливерские запросы производила сама.
   Лариса уже доставала фужеры.
- А что ж ты без Кати? – вяло спросил Валентин, понимая, что лейкинской дочки уже не будет, и дети, скучая, попробуют сбежать из дому.
- А-а, она ж у меня уже взрослая. Сказала: «Мама, извини, я не могу». И что ты ей скажешь? Двадцать лет, с мальчиком живет, у отца в магазине подрабатывает – и что, я могу ее заставить? И, как назло, Санька в Крыму застрял с вашим Егором. Да ничего, я и без наследников вас развеселю. Ну, гости дорогие, пора к столу! – не дожидаясь приглашения от хозяев, она двинулась в гостиную.
   Валентин по-немецки пригласил всех ужинать. Лариса тоже по-немецки ответила, что сейчас дотушится капуста. Мартин с подоконника, на котором они сидели вдвоем с Машей, сказал, что он капусту не будет.
   Лейкина, урезай свой богатырский шаг с каждой репликой окружающих, окончательно затормозила в аккурат под люстрой.
- Стоп, ребята! – стеклянные висюльки легли ей прямо на макушку. – Это что такое? Почему вы говорите на непонятном мне языке?
- Любочка, - Лариса попыталась снять возникшее у Лейкиной напряжение, - это мы так решили: говорить по-немецки, пока у нас в доме гость, не знающий русского языка.
- Стоп! – повторила Лейкина, и висюльки над ее головой звякнули. – А я? Я что, не гость? Почему мне надо чувствовать себя совершеннейшей дурой, не понимая, о чем вы говорите?
- Люба, - Валентин, как мог, оттер ее к двери, - то, что ты сейчас говоришь, в любой европейской стране трактуется  (шепотом) как шовинизм, и на тебя могут подать в суд.
- Да плевать я хотела на ваш суд! – Лейкина говорила громко, и Маша по установившейся традиции тут же все переводила Мартину. – Я не в Европе, я у себя в стране и у вас в гостях. Почему вы со мной, такой же гостьей, не считаетесь?
- Любочка, - опять сделала попытку затушить разгорающийся конфликт Лариса, - да ты не волнуйся, мы сейчас все будем переводить, ты все будешь понимать.
   Лейкина, выждав паузу, и сама поняла, что ссориться как-то не с руки.
- Ну, ладно, - она взгромоздилась на стул, и к ней вернулся ее обычный жизнерадостный тон. – Наливай, Коржавин, выпьем за встречу! От бульбочек – слышал? – настроение поднимается.
   После первого бокала Лейкина обратилась к Мартину:
- А вот скажи, друг Мартин, ты уже выучил русский язык?
   Мартин, выслушав перевод, отрицательно помотал головой.
- Что, ни одного слова?
   Мартин застыл на мгновение. Потом запустил ложку в мороженое и, облизывая ее, начал вспоминать:
- Привет. Спасибо. Сырники.
- Не густо, - подытожила Лейкина. – А хочешь, мы сейчас с тобой начнем учить русский язык, и тебе будет чем блеснуть в своем университете?
- Люба, - процедил Валентин, - не трогай ребенка.
- Коржавин, ты же знаешь, я филолог, преподавала русский иностранцам. Да он у меня через час заговорит, через день читать начнет, а через три уже сможет торговаться на базаре! А ну-ка, мальчик, повторяй за мной…
- Люба! – в голосе Валентина звучала настойчивость.- Я тебя прошу, не трогай ребенка. Он не для того приехал.
- А для чего? Сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек! Помнишь, чья это фраза?
- Оставь в покое ребенка! – больше всего Валентин не любил, когда кто-то нарушал этикет и вел себя демонстративно вызывающе. И вообще, что это мальчик потом расскажет своим родителям о его назойливых друзьях? – Люба, ты выпила и в таком состоянии не можешь общаться с детьми.
- Ах, я не могу! А ты, значит, можешь… - тут Лейкина прикусила губу, взглянув на переводившую их разговор Машу и любопытство в глазах ребят. – Знаете, друзья хорошие, оставайтесь с вашими методами воспитания,- она поднялась из-за стола, - и пусть они хоть когда-нибудь принесут вам достойные плоды, а не то, - она выразительно посмотрела на расстроенную Лару и надутого Валентина, - что у вас сейчас выросло!
   Краем глаза удовлетворенно отметив, как Маша споткнулась на переводе ее лихого синтаксиса, Люба Лейкина гордо прошествовала в коридор и со словами «Не надо меня провожать!» захлопнула за собой дверь.

   И вот сейчас, сидя на скамейке перед зеленым с красными колесами паровозом, облюбованным его подопечными для очередной фотосессии, Валентин пытался решить, кто же был прав тем неудачным вечером. Он долго морщился, вздыхал, щелкал костяшками пальцев, не ведая, что таким образом совесть борется в нем с гордостью. В конце концов гордость взяла верх, и пробивавшийся поначалу голос совести был придушен.
   А высоко над ними тем временем собирались тучи. Темными клубами они стягивались с небесных окраин к центру, затягивая узел вокруг раскаленного и уверенного этим летом в полной своей безнаказанности солнца.
    Но занятые друг другом дети не замечали ни туч, ни замершей природы, ни липкой духоты, накрывшей землю. Маша выводила пальцем на пыльной паровозной трубе причудливые вензеля. Под большой латинской M, повторяя ее контуры, угнездилась маленькая.
- Как ты думаешь, такая наша подпись будет красивой?
   Мартин пригляделся:
- Ну, смотри: если одна буква больше, то кто-то из нас должен быть больше, значительнее.
- Пусть это будешь ты, - Маша, любуясь придуманным вариантом, пробовала повторить его другим шрифтом.
- Мне кажется, в подписи должно быть видно равенство. Нехорошо, когда кто-то главнее и подавляет другого. Пусть будет равенство. Можно вот так, - он прочертил одну букву М и рядом с ней, поставив тире, другую.
- Нет, смотри, я вот так придумала, - на горячем от солнца паровозном боку Маша выводила еще одну, несимметричную М, напротив нее в зеркальном отражении такую же. Теперь две буквы смотрелись друг в друга, точно повторяя очертания.
   А над ними, отсекая последний солнечный луч, тучи уже завершили прелюдию долгожданной небесной симфонии. И  оттуда, где только что было светило, расколов небо пополам, ударила ломаная дирижерская палочка .
- Годится! – теперь они смотрели друг другу в глаза не отрываясь, и Мартин накрывал своей потемневшей рукой розовую Машину ладошку. – Слушай, а отчего у вас цветов совсем мало? Здесь не любят цветы?
- Любят! – откликнулась Маша, не отрывая взгляда. – Только жарко, все выгорает. А еще срывают.
- Зачем? – Мартин перебирал ее пальцы. – Разве нельзя купить цветы в супермаркете, а уличные оставить для красоты?
- Об этом можешь спросить папу. Он любит, когда ты задаешь ему вопросы. – Маша наклонила голову на плечо друга. В это время отец, давно уже старавшийся привлечь внимание к надвигающейся непогоде, попытался их окликнуть. Но удержался. Что-то было сейчас между этими двумя влюбленными такое, на что он никак не мог посягнуть.
 А в это время Мартин рассказывал девушке старую легенду:
- Когда-то давно, в 815 году, король Людвиг Благочестивый прилег после охоты отдохнуть под розовым кустом. На ветку он повесил иконку Богоматери. Когда он проснулся и попытался эту иконку снять, у него ничего не вышло. Сочтя это знаком, король велел основать здесь епископскую кафедру, а вокруг него тот самый Хильдесхайм, куда мы с тобой поедем в следующем году. А возле розового куста он заложил собор имени Пресвятой Девы Марии, чьим символом является роза.
   Маша слушала, затаив дыхание.
- А что, эту розу потом кто-то сорвал?
   В небе, перекатываясь по волнам низко висящих туч, прокатился оглушительный раскат. Ветер взметнул пыль и первые сухие листья.
- Нет, она росла долго-долго. Но во время последней войны город бомбили, и одна бомба попала прямо в собор. И стена, у которой поднималась роза, обрушилась. От нее осталась только груда обломков, навсегда, как казалось, похоронивших розу. Но когда люди пришли, чтобы разобрать завалы, они увидели, как сквозь руины пробивается зеленый росток. Храм отстроили. Возле его стены, как и тысячу лет назад, растет та самая роза. И каждую весну приезжают люди, чтобы поглядеть на чудо – цветение этого розового куста. Они долго стоят в молчании. А роза каждый год пускает новые ветки. И к каждой прикрепляют табличку, где указан год рождения побега…
   Первые капли дождя ударили об иссушенную землю.
- Вот в такое замечательное место мы обязательно с тобой поедем…


   Перед отъездом Валентин решил свозить семью на экскурсию в Одессу. Там, в открытом и ветрам, и миру городе произошла встреча, упоминая которую, он потом неизменно повторял: «Ну, Украина, несомненно, стала ближе к Европе».
   Исходив хрестоматийные Дерибасовскую с Ришельевской, поглядев на город из кабинки канатной дороги, родители остановились на незнакомой улице, привлеченные деревянным четырехместным велосипедом на фасаде небольшого ресторана. И, отвлекшись, не обратили внимание, как вышедшая из переулка парочка молодых людей бросилась догонять дочь и ее друга. Когда Валентин их заметил, парочка уже преградила Маше с Мартином дорогу. Кровь ударила ему в затылок. Ну вот, это то, чего он все время так боялся. Не уследил, и сейчас не успеет – стучало в голове, пока он, ничего не объяснив жене, широкими шагами, почти бегом сокращал расстояние.
   Но, приближаясь, успел таки верно оценить ситуацию.
   Парочка, догнавшая его детей, была выполнена в уникальной цветовой гамме. Они были во всех оттенках фиолетового. На девушке была длинная, подметающая мостовую юбка и корсаж со шнуровкой цвета персидской сирени. Парень поверх шароваров тона глубоких сумерек завязал фиалковый пояс с заклепками, неистово сверкающими на солнце. Вдобавок у них обоих были одинаково лиловые волосы, только у девушки еще и с черной полосой на челке. Выглядели они очень дружелюбно и в разговоре мило улыбались, растягивая густо накрашенные фиолетовой помадой губы.
   Валентин вспомнил статью о готах, найденную для него Ларисой в интернете. Готы, оказывается, имели свои внутренние группировки. Так одна из них одевалась во все лиловое. И теперь представители этой группы встретили товарищей по культуре, и как услышал Валентин подходя, узнали их по черному прикиду и не могли не подойти и не познакомиться. Он затормозил и сделал вид, что рассматривает витрину. Фиолетовая парочка живо расспрашивала черных про места их обитания, Узнав, что собратья из Германии, заохали и стали интересоваться ежегодным готским фестивалем в Лейпциге. Фиолетовые давно хотели туда попасть, но боялись незнакомой дороги. Мартин не советовал им ехать на четыре дня в Лейпциг и предложил двухдневный Хильдесхайм, который был ровно вдвое дешевле и такой же крутизны.
- Приезжайте ко мне, - Мартин писал на клочке бумаги свой адрес. – Вот, скинете мне на майл дату приезда, я вас встречу, выдвинемся вместе.
   Фиолетовая девушка захлопала в ладоши. В это время Валентина догнала отставшая жена.
- Ну, что? – она шумно дышала, вытирая испарину со лба. – Как тут?
- Ничего, все в порядке, - он успокоительно взял ее за руку и поразился, какой прохладной, несмотря на жару, она была. – Ты что? Не смей так волноваться! Тебе же нельзя!
- Ой, Валя, - жена вдруг, нарушая неписаные законы их семьи не проявлять свои чувства на людях, прислонилась к его плечу, - я так испугалась! И за них, и за тебя…
- Глупости, - он собирался отстраниться, но вместо этого как-то неуклюже обнял ее и прижал к груди. – Глупости. Все хорошо. Дети – видишь – нашли собратьев. Им хорошо. Значит, и нам нет повода волноваться…

               

   Дата отъезда в Гамбург пришлась на канун первого сентября. Занятый своими проблемами Валентин поздно сообразил, что началась массовая миграция школьников. Билетов на киевский поезд уже не было. Хорошо, что еще оставались места в автобусе.
   Вещи были уложены. Последние посиделки с друзьями – и вот глубоким вечером вместе с другими прожаренными степным солнцем и в минимальной одежке отпускниками семейство  загружалось в большой краснобокий икарус. Дорога была дальняя. Время было позднее. Поэтому все, откинув спинки, сразу расположились на ночлег, и через полчаса непрерывного укачивания уже весь автобус мирно спал, обдуваемый прохладой из кондиционера. Пустое шоссе стремительно отсчитывало километры. Совершенно безмятежно  Валентин с Ларисой дремали на соседних сиденьях. Поездка прошла спокойно. Ни с кем ничего не случилось. Все то, чего они боялись, не произошло. Завтра они в Борисполе, там всего-то три часа - и все, можно будет окончательно расслабиться в самолете. Егор улетел неделю назад, у него заканчивался отпуск. Но, как показала практика, они справляются со своими сумками-чемоданами и без него, так что все нормально.
   Валентину приснилась пустыня. Было жарко, и он брел босой, а впереди до самого горизонта был песок, и откуда-то с небес заунывно, на одной струне звучала какая-то песня, и была в этом какая-то безнадежность и ощущение, что эта пустыня будет вечной.
   Он открыл глаза. По шее текла струйка пота. Кондиционер не работал. Автобус стоял.
   Валентин выглянул в окно. В густой темноте пыхтели сигаретами оба их водителя. Ну, может, поразмяться решили, подумал он и закрыл глаза. Заунывная песня и пустыня никуда не девались. Проще было не спать. Покрутившись на сиденье, Валентин опять выглянул в окно. Водители о чем-то разговаривали. Один из них периодически пинал ногой колесо. Остановка на перекур явно затянулась. Осторожно поднявшись, Валентин пробрался к выходу.
   Автобус стоял на обочине. Где-то на горизонте виднелись огни, но здесь была полная тишина и никакого жилья.
- Можно поинтересоваться, чего стоим? – обратился он к водителям. Старший, пузатый, с непослушным ежиком на голове, как у космонавта Гречко, развел короткопалыми руками:
- Усе. Поломалися.
- Что значить поломались? – к Валентину небыстро возвращалось ощущение реальности. Младший водитель, лысоватый, с худыми жилистыми руками злобно пнул автобусное колесо:
- А то, шо нельзя выезжать на такой колымаге! Скоко раз говорил техникам, шоб топливную систему проверяли перед рейсом! Все в порядке, все в порядке! – и колесо получило еще один удар пляжным тапочком.
   Валентин пришел в сознание.
- И долго стоим? – мозг автономно от хозяина уже прокручивал все возможные варианты развития событий. Вариантов было негусто.
- Та больше часа уже.
- Больше часа? – у Валентина заломило в затылке. Запаса времени было немного. – И как выйти из положения?
- Утром до нас пришлют запасной автобус. Так шо пока будем тут куковать, - старший достал очередную сигарету. Валентин, закипая, негромко выдавил:
- Мы не можем ждать. У нас самолет заграницу.
- А шо мы можем сделать? Ну, шо? Такую махину толкать никто не будет. И если даже заведется, потом опять встанет. А если на перекрестке? А если кто сбоку? Еще добре, шо на пустой трассе встали. Во, - кивнул старший на белевший впереди указатель, - до Днепропетровска не дотянули…
- Вы звонили своему начальству? – этот нервный пассажир явно не понимал своего счастья остановиться на трассе, а не на перекрестке, и продолжал допытываться.
- То ж оно и сказало, шо пришлют Гарика на смену. Но это ж Гарика пока разбудят, пока он доберется до гаража, пока заведется…
- Если заведется, - злобно сплюнул младший. – Там убоище стоит еще похлеще нашего!
- Это да, - задумчиво кивнул космонавт Гречко. – На такой рухляди ездим! Начальство все жлобится новые машины купить. А мы страдаем. И пассажиры страдают…
   Валентин понял, что все пропало. На самолет они не попадают. Претензии хозяевам автобуса предъявить можно, но это не даст в один день тех денег, что потребуются на четыре билета. Да и рейсы все наверняка заполнены.
   Из автобуса вышла Лариса. Он коротко рассказал ей о положении вещей. Жена охнула:
- Валя, что же делать? Нам же ни улететь, ни обратно уехать, деньги же потрачены…
- Не знаю. – Валентин напрягся, руки сжались в кулаки. Надо было думать. Решение пришло на ум не сразу, но оно показалось единственно реальным и способным к воплощению. Он вытащил из кармана брюк мобильный телефон. Хорошо, не успел вытащить украинскую карточку. На том конце долго не снимали трубку, потом заспанный женский голос отозвался:
- Але!
   Валентин набрал побольше воздуху и шумно выдохнул в трубку:
- Люба, выручай!
- Коржавин, ты что ли?
- Люба, я. Мне нужна твоя помощь.
- Заранее нельзя было? – голос понемногу просыпался, обретая знакомые басовитые нотки. -Ты чего среди ночи? Что у тебя случилось?
- Люба, ты извини, что беспокою… - Валентин одной фразой обрисовал их положение. В конце добавил. – У нас в запасе два часа. Даже меньше.
- Ну, ни фига себе! – Лейкина уже проснулась окончательно, о чем свидетельствовало возвращение привычного лексикона. – Вот задал ты задачу в два тридцать ночи! Сейчас буду думать. Не дрейфь, что-то придумаю.
- Спасибо, Люба, - опять вдох и выдох в трубку, - я буду на связи.
   Нажав на кнопку, он стиснул телефон так, что заломило пальцы. У Лейкиной куча знакомых во всех местах родного города и невероятное умение достигать намеченной цели. «Уж если я чего решил, - частенько цитировала она любимого Высоцкого, - так я выпью обязательно!» Оставалось ждать, какой план сложится в ее голове. У Валентина планов не было.
    Звонка он ждал вечность. Когда дисплей высветил лейкинскую фамилию, он понял, что прошло всего пятнадцать минут.
- Слушай сюда, Коржавин. Я дозвонилась до этих оболдуев из «Гюнсела», они таки знают про поломку, но их автобус на выручку еще не вышел. А если бы и вышел, тебе все равно это, как мертвому припарка, потому как ездят они на таких дровах – мама, не горюй. Слушай, как тебя вообще угораздило с ними связаться?
- Люба, не мучай! – буквально простонал ее собеседник, чувствуя, как липнут ладони, держащие трубку. – Есть какие-то реальные варианты?
- И что ты торопишься? Подожди, надо же, чтоб ты все знал про обстановку. Значит, продолжаю. Я позвонила на автовокзал Днепропетровска. Оттуда через час выходит первая маршрутка на Киев. Мне не давали, но я у них вырвала номер телефона водителя этой маршрутки. Он сказал, что вас возьмет. Но для этого надо добраться да вокзала.
- Как, Люба? Как?! Мы в чистом поле, автобус надо толкать…
- Ну так толкни, - голос Лейкиной обрел невозмутимость. – Толкни. Или ты хочешь, чтобы я приехала и толкала твой автобус? Я сделала, что могла. Теперь давай и ты поднапрягись. Наберешь меня, как двинетесь, - в трубке раздались гудки.
- Спасибо, - Валентин прижал телефон к груди. В конце туннеля появился слабый свет. Надо было действовать дальше.
   Обходя пассажиров по очереди, Валентин тряс их за плечи и, не пускаясь в объяснения, коротко говорил, как приказывал:
- Немедленно на выход!
- Что такое? Мы горим, да? Горим?! – закричала одна девушка, чем существенно облегчила для Валентина процедуру подъема остальных. Народ быстренько подскочил со своих сидений и, наступая на шлепанцы соседям, потянулся к выходу. Испуганная Маша теребила крепко спящего друга. Наконец, все вышли.
   Валентин спрыгнул со ступеньки последним.
- Значит, так, - обвел он взглядом голоногую толпу. – У автобуса серьезная поломка. Мы сейчас попробуем его завести и доехать хотя бы до ближайшей автостанции. Здесь помощи ждать не от кого. Мужчины, становимся сзади. Женщины отдыхают.
   Тон у него был категоричный. Мужчины потянулись на позицию. И если была у кого-нибудь грыжа или язва, то о них никто не вспомнил.
   Валентин встал рядом со все уяснившим и без перевода Мартином.
   Оба водителя, до того топтавшиеся в стороне и только наблюдавшие за деятельностью   беспокойного пассажира, обменялись взглядами, и старший отбросил в сторону недокуренную сигарету:
- Иди ты за баранку. Ты легче, - и, отерев руки о необъятные шорты, скомандовал, подставляя плечо. – Слухайте меня! На счет три толкаем! Раз! Два! Три!
   Мужчины напряглись. Легкий жилистый водитель нажал на газ. В утробе Икаруса что-то фыркнуло, и все услышали, как заработал мотор. Кто-то из женщин захлопал в ладоши. Космонавт Гречко крикнул:
- А теперь усе по коням! Надо ехать, пока работает.
   Загрузились еще быстрее, чем вышли. Разогнавшие сон и воодушевленные победой пассажиры переговаривались на сиденьях. Валентин зашел в салон последним.
- Ну, гляди, иностранец, - скосил на него взгляд тот водитель, что сидел за рулем, - если заглохнем на перекрестке, будешь опять толкать.
- Без проблем, - кивнул пассажир. Так, вторая фаза операции пройдена, возвращаемся к первой. Где там телефон? – Люба! Люба, все, мы толкнули автобус, едем.
- Ну, слава Богу! – трубка ответила заплаканным голосом Лейкиной. – А то я уже извелась вся. Запиши номер маршрутки на Киев. Она будет стоять на какой-то верхней платформе. Водителя зовут Славик.
   Валентин, царапая ручкой на автобусном билете, записал номер. Лариса сидела молча, вцепившись ему в локоть. Валентину это было неудобно, и в любом другом случае он бы просто отвел ее руку. Но сейчас почему-то терпел.
- Люб, - сказал он, покончив с цифрами, - спасибо тебе огромное. Да, извини меня, пожалуйста, за тот случай у нас дома. Я был неправ. Извини.
- Коржавин! – трубка перешла на всхлипывания. – Это ты меня извини, дуру! Чего завелась – непонятно. Просто мне тебя, идиота, жалко! Ты ж умный мужик! Ну, сделай что-нибудь со своей жизнью, чтобы она тебе самому нравилась!
- Хорошо, Люб, я подумаю. – Валентин проглотил и идиота, и умного, и мужика. - Еще раз тебе спасибо.
- Ты ж хоть, как приедешь, звякни старой подруге! Я ж волноваться буду. Только в интернете не пиши. Ты ж знаешь, я с ним не дружу.
- Хорошо, Люб. Спокойной ночи!
- Да какой там спокойной… - трубка вздохнула, и пошли частые гудки.
   Валентин откинулся на сиденье. Теперь бы только до автостанции доехать… Погруженный в мысли, он не сразу заметил тревожный взгляд жены. Она уже давно пыталась привлечь его внимание. Не выдержав, тихо окликнула. Валентин встрепенулся:
- А? Все в порядке. Должны успеть.
- Валя, а чем мы заплатим в маршрутке?
   Та-ак. Вставала новая проблема. Но он был сейчас на таком подъеме, когда голова работает четко.
- Вытрясем все свои карманы. Итого, сколько у нас в кошельках? – повернулся он к детям. Остатки гривен и необменянные евро были свалены ему в ладонь. Подсчитав, Валентин задумался.
- Ну, - произнес он после паузы, - все на добрую волю водителя. В конце концов, до сих пор мы все препятствия преодолевали.
- Валя, - вздохнула жена, - а если бы ты не отказался взять с собой банковскую карточку… Ну, кто бы ее украл?
- Лара! Ну, взял бы я ее с собой. И что, в Днепропетровске на автовокзале среди ночи работает банкомат? Не смеши.
   Жена опять вздохнула и уперлась взглядом в окно. Они ехали по безлюдному проспекту. Мигающие желтым светофоры позволяли не останавливаться. И если судить по скорости, то на автовокзал они приехали достаточно быстро. Правда, время шло еще быстрее, чем они ехали. Пока жена и дети доставали багаж, Валентин разыскал Славика с его маршруткой, что уже стояла на платформе, и попросил, вывалив все их деньги, довезти семью до Борисполя. В другое время он бы никогда не унизился до этого заискивающего тона, но сейчас что-то в нем не позволяло останавливаться и заставляло действовать по ситуации. Славик оказался человеком понимающим, сочувственно кивнул, сгреб деньги и разрешил садиться.
- Все равно у меня не полный комплект, - сказал он. – А с контролерами я договорюсь.
   В пути Лара нервно поглядывала на часы.
- Ну, что? Сколько? – один только раз и спросил ее Валентин.
- Надежда сведена к нулю. – скупо ответила жена. И он ее больше не спрашивал. Он был уверен, что они все-таки улетят.
   На стойке регистрации в Борисполе они были последними. За ними регистрация закончилась.
   
   Расположившись в самолете, Валентин перед тем, как выключить телефон, отправил смс-ку Егору. В это время Мартин, сидевший в соседнем кресле, перебирал в фотоаппарате отснятые кадры. Маша захотела о чем-то посекретничать с мамой, и они тихонько хихикали за их спинами. Валентин заглянул через плечо Мартина на экран. Вот старый, типично советской постройки Дворец культуры моряков. А это небольшой плавучий кран возле танкера осторожно своим клювом что-то выбирает на палубе, как птицы, что чистят зубы крокодилам. А дальше двухэтажный деревянный дом смотрителя на причале, почерневшая халупа. Рядом фрагмент берега, подпертого, чтоб не смывался, кусками шифера.
   Мартин листал небыстро, Валентин успевал рассмотреть все, что заинтересовало гостя. Из-за поворота, из каких-то кустов выезжает тепловоз. П-образные краны в порту. Деревянный мост над железнодорожными путями, у которого доски настила вывалились как раз посередине, образуя дыру, обойти которую, однако, можно, ступая бочком по краю сохранившихся перил. Водонапорная башня с кирпичным основанием и черной деревянной надстройкой. Заросшая железнодорожная колея. Огромная груда металлолома.
   Как почти все уехавшие из этой страны, Валентин очень болезненно относился к разрухе, царящей на родине. И никакие элитные многоэтажки или бутики с яркими призывными витринами не могли скрыть от его взгляда разъедающего плоть государства разрушения, которое год от года становилось все заметнее. Ему, уже привыкшему к другой культуре, другим методам хозяйствования, другой житейской философии, было тяжело наблюдать за этим.
   А Мартин продолжал листать. Сэконд-хэнд посреди улицы на раскладушках. Дырявое ведро и стершийся веник у порога глиняной мазанки. Двухполосная дорога из бетонных блоков с кучами мусора по обе стороны. Вросшая в землю стена дома с потрескавшейся рамой окна и парой десятков цветочных горшков, вынесенных на улицу, «шоб цветочки подЫхали», и охраняющий весь этот ботсад рыжий кот на скамейке.
   Ну ведь есть, есть в городе достойные места! – Валентин даже вздохнул. И веселенький, голубой с белыми колоннами драматический театр. И пешеходная аллея из молодых елочек с красивой подсветкой вечером. И аккуратный такой отель «Украина». Католический костел святого Иосифа тоже очень хорошо выглядит. А какую парусную регату они застали! И все это Валентин советовал снимать. Ну, чтоб осталась память о каких-то положительных моментах, не все ж на разрушение смотреть! Но Мартин на его предложения только вежливо улыбался, а сам вон что наснимал.
- Ну, что, все это очень плохо? – не выдержав, обратился он к другу своей дочери. – Это место слишком не похоже на твою родину? Твои родители, наверное, испугаются, когда увидят. А самому тебе наверняка больше не хочется сюда приезжать.
   Удивленный Мартин перевел на него взгляд и смотрел молча так долго, что Валентин уже подумал, что ошибся в чужих языковых конструкциях. Но на его попытку повторить вопросы брутальный фотограф только замотал головой:
- Не надо, я все понял! Просто думал, как может показаться плохим город, в котором так остро ощущаешь жизнь. Мне кажется, здесь проходит трещина между мирами. И какое-то другое существование и другие существа выходят в этом городе на поверхность. Здесь есть неухоженность, но нет банальности. Мне кажется, живущие здесь, сами того не понимая, проживают каждый свой день, как последний. Потому что завтра они могут оказаться там, по другую сторону трещины. Здесь происходит реальный ежедневный апокалипсис. И я постоянно его чувствовал.
- Может быть, может быть, - Валентин сцепил кисти в сильный, до побелевших пальцев, замок, - только знаешь, жить в постоянном апокалипсисе и на краю трещины очень-очень тяжело. Иногда совершенно невыносимо… И тогда ты бежишь отсюда подальше, только чтобы не слышать звуков трубы, зовущих на вечный бой…
- Понимаю, - Мартин перевел взгляд на очередной снимок. Бензозаправка, окруженная огнями, напоминала летающую тарелку, случайно приземлившуюся на пустынном перекрестке. – Но если вы на следующий год опять соберетесь в Украину, и если вам будет не в тягость, - возьмите меня, пожалуйста! Я с удовольствием приеду сюда еще раз.

   В это время самолет уже держал курс на другую родину.